− Даш, я сейчас опять на косу еду. Зоряны нет, так что мобильный я не беру. Можешь не звонить – сама потом наберу.

− Но на косу ведь далеко! Зачем себе голову морочить?

– Но там же открытое море! Оно чище, да и бананистов там меньше.

– Кого?!

– Катателей на бананах, плюшках, парашютах.

Сестра рассмеялась.

− А то они весь пляж заполонили, как раз наше любимое место. Купаться мешают, гоняют по воде туда-сюда.

− Ну, да. Теперь пляжи не для тех, кто купается-загорает, а для тех, кто аттракционами торгует и забавляется на них.

В конце косы, подальше от отдыхающих, рыбаки прямо с моторных лодок забрасывали сети: расправляли их, уплывали на максимум в море, насколько длина верёвок позволяла, потом описывали на лодке большую дугу и тянули к берегу; вытаскивали на песок сети и выбирали в ящики бычок. Пляжная детвора помогала выпутывать рыбок из тенет.

Аля сама, маленькой, перемещалась за рыбаками по пляжу, и особенно любила аккуратно выпутывать крошечных рыбок, которым взрослые великодушно даровали жизнь: ведь им ещё расти и расти, поэтому их можно было отпускать в воду. Вот и теперь она словно отпустила на волю одного бычка, случайно попавшего в её сети, ведь ему ещё расти и расти.

Аля залюбовалась очередным фрагментом пляжного пейзажа. На уродливом камне, торчащем у воды, восседает крупная тёмная птица. Долго сидит не шевелясь, будто бронзовая скульптура, что украшает каменную образину. Потом вдруг замечаешь, что скульптура поводит головой из стороны в сторону, любопытствуя всем вокруг – парашютом, скутером, сгущающимися на пляже отдыхающими. Наконец, птице надоедает сидеть – наблюдать, отдыхать, чем там она занималась, одной ей известно − и она улетает. Незаметно и бесшумно. Поворачиваешь голову, а птицы уже нет. У неё своя, почти невидная нам жизнь, и у неё, у пернатой, хватает чутья и такта не посвящать никого в свои дела. Вот бы люди так умели. Не навязываться, не липнуть, не льнуть без необходимости. Уметь бывать одинокими – ценное качество, которым обладают звери. Люди его почти утеряли. А зря. В своём стремлении к общению, мы разучились быть самодостаточными, зато привыкли наполнять свою жизнь недостойными людьми. Может быть, заблуждался тот, кто впервые заявил, что человек – это существо социальное. Стадное он существо. Иначе не было бы столько одиночек и асоциальных типов…

Алевтина осмотрелась, будто впервые увидела, где находится. Пляж пустынный, море чистое, небо лучистое Хорошо! Она узнала время. Надо уже собираться, а то через час с Верховой будет не уехать – маршрутки под завязку забьются бегущими от жары отдыхающими. Но море такое тёплое, и так хочется ещё разок окунуться! Алевтина посмотрела на купальник. Ну, плавки за двадцать минут высохнут, а вот лиф с большими поролоновыми чашечками – нет. А туника лёгкая, прозрачная, без белья в ней в город никак нельзя.

И Аля решилась. Не зря ей тут справа и слева демонстрировали не такую уж и совершенную грудь. Девушка огляделась: пляж здесь, в конце косы, почти безлюдный, даже с пирожками сюда не доходят. Она аккуратно сняла верх купальника, прикрывая рукой всё, что удалось прикрыть, разложила лиф поролоном вверх на солнышке – досыхать, взяла неизменную спутницу своих купаний – подушечку, и вошла в воду. И сразу поняла тех, кто не носит лиф. Свобода… Совершенно новый виток бытия. Лёгкость, невесомость, воление, обострение чувствительности, обтекаемость и – избавление. От всего лишнего, отягощающего, искусственного. И сразу захотелось ощутить рядом Алексея и поделиться всем с ним.

Решено. Отныне при малейшей возможности она будет купаться топлесс. Это так расковывает и расслабляет! В конце концов, всего каких-то две тысячи лет женщины вынуждены скрывать свою грудь под одеждой. Когда-то знатные египетские дамы носили грудь обнажённой, и только простолюдинки должны были прикрываться тканью. Демонстрировать красоту как дополнение ко всему остальному – привилегия аристократок.

Алевтина спокойно и грациозно облачилась в подсохший верх купальника, кажется, даже ничем не сверкнув.

Где-то снова безудержно счастливо визжат дети, а над пляжем – мыльные пузыри пугливыми радужными стаями… Теперь всё и правда будет хорошо. Да, она даже не могла себе позволить быть несчастной. Сесть устало-сутулой на скамейку или расплавиться под солнцем на подстилке; споткнуться где-нибудь перед туристическим трамвайчиком, упасть или в море утонуть. Она не могла дать себе волю. Нет, она, может, и дала бы, но он – никогда. Он – это внутренний кодекс, тот список «можно и нельзя», который сформировался в детстве, комфортно, как у себя дома, разместился внутри и никуда не собирается уходить. И от него никуда не деться. И поэтому она теперь не могла потерять самообладание, ведь он – это она. Нет, колесом кувыркнуться – пожалуйста, топлесс искупаться – запросто. Но показать хоть кому-нибудь, как ей плохо – этого нельзя.

Нельзя.

Она слишком хороша, чтобы ей могло быть плохо.

Сознание теряй, дышать забывай, есть перестань, на мир смотри, как стрекоза, но только так, чтобы никто не заметил, насколько тебе плохо. Тебе хорошо. Ты жива, ты свободна, ты почти здорова, ты ещё умнее, чем была несколько дней назад. Гораздо умнее.

И ей было хорошо.

Она уже перестала бояться утонуть – она ведь никогда не боялась глубины, может, потому, что сама была глубока.

− И долго хныкала моя поруганная впечатлительность. Похныкала и перестала. Хватит. Довольно, ‒ прошептала Алевтина, вздохнула и стала собираться в город.

После обеда в кафе забрела в ещё не хоженый переулок.

«Музей истории города Бердянска». Кажется, раньше здесь музея не было, но вывеска обещала тишину и прохладу, и Алевтина зашла в здание. Действительно прохладно, тихо и гулко. Как и должно быть в музее.

Она любила музеи в жару. Это лучше, чем мороженое или глоток холодной воды. Музей – это прототип кондиционера: остужает снаружи, а не изнутри, и не требует никаких усилий.

Серо-жёлтыми дешёвенькими билетиками заведует, кажется, такая же серо-жёлтая тётенька, как и во всех других музеях. Они похожи друг на друга, как клоны.

Залы просторные, будто созданы для более щедрой, чем есть, экспозиции. Книги и документы под стеклом, мебель чёрного дерева и макет старинного порта.

Десять, нет, одиннадцать лет назад, они с Денисом прятались от жары в каком-то другом музее. Дежурная тогда гулко кралась за ними, скрипя половицами и зорко следя за сохранностью экспонатов, а они перебегали из залика в залик и целовались в закутках, что отыскивал Денис. Закутки были прохладными и по-музейному слегка затхлыми, губы Дениса горячими и по-юношески свежими.

Боже, как давно это было! И неправда. Хотя нет. Тогда всё было правдой. По крайней мере, со стороны Москвы.

Но как он мог! Денис!!!

Алевтина прошлась по залам, надолго задерживаясь около писем и документов, вчитываясь в содержание и любуясь витиеватым письмом.

Бердянск. С тюркского «данный Богом». Основатель – светлейший князь, генерал-губернатор Новороссийский и Бессарабский Воронцов Михаил Семёнович (1782–1856).

Как размеренно раньше жили люди. Ведь сколько времени нужно было выводить такие буквы и подписи! При этом как много всего успевали. Город основать – это вам не фирмочку какую неказистую!

Аля поговорила с сотрудниками музея, расспросила о новых памятниках и их месторасположении – все ли она уже видела? Служители музея так обрадовались активной посетительнице, будто она у них первая за неделю. Или единственная за лето. За время, которое девушка провела в музее, больше никто не зашёл. Вот так вот ходят люди на работу, а работать, получается, не для кого.

Алевтина вздохнула, выходя из музейной прохлады в городскую жару.

Хотелось отыскать по городу ещё не виденные памятники. Нужно посмотреть на Комара-звонца, возрождающего лечебную грязь. Алевтине уже удалось сфотографировать Солнечные часы, Остапа Бендера с Балагановым, и чудной велосипедик – памятник счастливому детству. Да. Нынешняя администрация постаралась…

Вот и Аквапарк. Решилась всё-таки заглянуть на часок.

Нормальный аквапарк, на замок старинный похож. Только горки всё больше экстремальные. А остальное – как везде, и тоже вызывает улыбку. Например, повсеместно обитающие жиголо, то есть молодые спасатели, которые усиленно опекают одиноких дам – чуть не дерутся за них. Видать, студенты, видать, натурой собираются подзаработать или хотя бы эту натуру летом прокормить. Хорошо, что не набросились на Алю, не предполагают просто наличия денег в столь молодом возрасте, по себе судят, других критериев не знают. В общем, как везде. А может, не допускают одиночества?

В сумке вовремя объявилась Дашка:

– Аль, Лёшка заезжал за твоими вещами. Всё по списку собрали.

– Хорошо. Спасибо.

– Знаешь, я только сейчас заметила. Он ведь обручальное не снимает.

– Я знаю. Как раз хотела тебя попросить…

– Уже.

– Что «уже»?

– Положила. В лиловую косметичку, в кармашек.

– Спасибо, Даш.

Алевтина задумалась. Ей, конечно, не удастся скрыть пустую руку вначале и с обручальным после, да и глупо это, но она всё равно хочет надеть своё кольцо. Оно ведь тоже не снималось вплоть до эпопеи с Талисмальчиком.

Девчонка! Господи, какая же она ещё девчонка! А Лёша… Алексей, само собой, всё заметит – и отсутствие и появление кольца, – но только сдержанно улыбнётся и ничего не скажет. Потому что знает, когда не нужно говорить. Он всегда всё знает, этот мудрый и корректный мужчина. Лёша, Лёшка, Алексей. Перебесилась я, перебесилась! Всё! Твоя и только твоя!..

По пути в магазинчик Алевтине пришлось замедлить ход – сказалась непроходимость неширокой дороги, заставленной в шахматном порядке автомобилями. Медленно проезжающая машина еле согнала с середины дороги лениво перемещающееся семейство, и Аля успела хорошо разглядеть молодую пару.

Пошла новая порода семеек, сменившая уродливые ячейки советского общества (Алевтина ещё помнила парочку таких «ячеек», живших у них по соседству на старой квартире).

Мужья уже не пьют беспробудно, как раньше, и даже зарабатывают. По минимуму. Жёны не коровеют беспощадно после родов и не зудят безостановочно, как в старорежимных семейках. Но они носят на обрюзгших талиях несколько остаточных кило, считая, что и так сойдёт, ведь не пятьдесят же, как у тёщ и свекровей. А мужья, эти капризные домашние животные, на людях ведут себя почти прилично, а дома требуют повышенного внимания к своей персоне, потому что они-де не пьют и достойны теперь всяческого ублажения.

Вот они идут посреди дороги своей особо показательной поступью.

Тётошная походка, так же, как и мужланская, встроена, вмонтирована в тело с детства. И совсем неважно, сколько бабе или мужику лет: пятнадцать, двадцать пять, пятьдесят – они демонстрируют свои натуры всем издалека. Часто и добавлять ничего больше не нужно.

У неё – у бабы – сутулая округлая спина и спрятанная грудь, маленькая или большая, но сразу плохой формы, испорченная неправильной осанкой. У неё – у бабы – поджатый обвислый зад, потому что она даже в школе не развивала мышцы – то ли влом ей было, то ли комплексы одолевали. Она – баба – даже на ровных ногах ухитряется ходить, как на гнутых: шаркая тапками или платформами, держа колени на расстоянии, как матрос на палубе идущей шхуны. Что она этим хочет сказать – неясно. Может, то, что она сексуальна и видала виды? Это понимают лишь мужланы, которых она очаровывает. У неё и в пятнадцать лет будет брюшко, она проколет в нём дырку, повесит золотую финтифлюшку, придушив жирком и гонорком. В старости даже прямые ноги бабищи станут безобразно кривыми. Их придавит раскормленная туша, которую невозможно десятилетиями носить на прямых конечностях.

Такие не покоряют вершин. Они торгуют сувенирами у подножий.

А завоёванный мужлан шаркает сланцами не в такт рядом со своей благоверной. Ну, почти рядом, они ведь не умеют ходить парой, вдвоём и в ногу, поэтому он идёт на метр впереди, и резко, через плечо, оборачивается на бабий окрик сзади. Они идут посередине дороги втроём: баба, мужлан и продукт их кооперации, потому как любовь туда и не заглядывала. Несчастное дитя! Нет, бедное дитё! А посреди дороги они идут потому, что хотят привлечь внимание к своей благополучной семейственности. По-другому они не умеют.

Вечером Алевтина снова разговорилась с хозяйкой.

− А больше ты так и не вышла замуж? − Алевтина интересовалась уже искренне, а не из вежливости.

У Татьяны была хорошая фигура, особенно ноги, и французский тип лица, который нравится многим мужчинам. И в свои «слегка за сорок» она отлично выглядела.

− Та неее! Мне одного раза хватило. Был, правда, у меня один солидный человек лет пять назад. Предложение сделал, сюда ко мне перебрался, ремонт начал делать.

− Ну, и чего ж ты не согласилась?

− Я-то согласилась, да мать стала сцены устраивать, мол, будете расходиться, он у тебя обои обратно поотдирает, унитаз с собой заберёт, и вообще, ты мать и у тебя дети, а кобели тебе ни к чему – проституцией тут заниматься.

− А проституция-то тут при чём? – воскликнула Алевтина.

− А спроси её! Это она так секс называет.

− А-а. И ты рассталась с положительным мужчиной, потому что мама так велела?

− А что мне было делать? Она каждый день заходила и скандалила, даже когда я на работе была, ему гадости говорила.

− Тань, тебе сколько лет? Не слишком ли часто мать в твою жизнь вмешивается? В таких случаях говорят: мамочка, отдыхай! Я уже давно не сижу у тебя на коленях, и на шее тоже не сижу, так что со своей жизнью буду разбираться сама.

− Ну, она обидится. Это как-то неудобно, мать всё-таки.

− А удобно дочку личной жизни лишать в угоду своим комплексам? Меня умиляют эти «мать всё-таки»! Это как бессрочный пропуск в собственную жизнь с правом безобразничать и пакостить сколько захочется… Но у матери должна быть и своя жизнь. Обычно те, у кого её нет, считают себя вправе прожить жизнь детей, шантажируя чем попало. А дети становятся закомплексованными и нервными и, в свою очередь, отрываются на своих детях и посягают на их жизнь. Замкнутый круг. Точнее, спираль. Спираль поколений – на новом витке повторяется прежняя гадость.

Хозяйка внимательно слушала, слегка кивая в такт, а гостья уже разошлась:

− Вот скажи мне, пожалуйста, почему ты работаешь уборщицей?

От резкой смены темы женщина перестала кивать.

− А кем мне работать?

− Ты что-нибудь заканчивала? У тебя образование какое-нибудь есть?

− Ну, техникум. Автодорожный.

− Ну! Так неужели ничего по специальности найти нельзя?

− Раньше я в депо работала, но после второго декрета туда вернуться не получилось.

− А ты ещё что-нибудь пробовала искать?

− Не успела. Уволилась одна мамина знакомая, и мама сказала идти уборщицей и ждать места администратора.

− Опять мама! Мама сказала! Мама велела! Маме секс не нужен, значит, дочке не нужен муж! У мамы образования нет – ведь нет? − значит, дочь должна работать уборщицей! Знаешь, папа вмешался в мою жизнь всего дважды: уговорил поступать, куда он считал нужным – и я не жалею, и помог с работой, которую я полюбила. Но если бы мне навредили его советы или разочаровало его вмешательство, я бы сказала «Папочка, отдыхай! Я сама как-нибудь». Пора взрослеть, Тань!

− Ну, да. Я хоть и уборщица, но не уборщица. Я всё-таки техникум закончила, ‒ женщина загорелась идеей. ‒ Своими мозгами, между прочим, а не так, как сейчас – покупают всё! А это было что-то по тем временам.

− Вот именно! Это всё равно, что колледж. На Западе после окончания колледжа не остались бы работать уборщицей, официанткой или продавщицей, обязательно нашли бы что-нибудь получше. А ты сидишь, ждёшь. Ты ж компьютер неплохо знаешь.

− Да. Дети научили, я ж к администратору должна быть готова. Даже подменяю иногда, когда больше некому.

− И сколько ты уже подменяешь?

− Года три.

− И ещё двадцать три будешь подменять, пока не заявишь о себе. В общем, ищи другую работу, скажем, того же администратора, но в другом месте, и поговори с руководством пансионата. Поставь их в известность.

Женщина снова закивала. Может, теперь действительно включится, начнёт действовать вместо того, чтобы ждать.

Засыпая, Алевтина подумала, что опять слукавила, ведь папа вмешивался трижды: он был категорически против общения с Денисом. И если бы дочь его послушалась, не переживала бы сейчас неприятную историю. А ведь к таким людям, как её отец, всегда следует прислушиваться. Они знают о мире и его законах намного больше, чем заурядности, ничего не достигшие, что отнимают жизнь у детей, не прожив как следует своей.

Алевтине действительно повезло с родителями. Папа явил Але самый первый и ёмкий образ мужчины: он был мужчиной в любых обстоятельствах и в любом окружении. Его любили даже подчинённые, с которыми он был справедлив, хотя всегда требователен и строг.

Мама Даши и Алевтины была классической домохозяйкой, причём домохозяйкой, ухитрившейся начать по-советски, а продолжить по-светски.

Если изначально, пока Даша с Алей были маленькими, мама занималась только семьёй, то теперь – почти исключительно собой. Тогда были домашние кексы, пироги, печенье; теперь – заказанные в ресторане кулинарные изыски, расфасовки кексов, печенья и банки фабричных огурцов. Тогда – по ночам, чтобы сюрпризом – вязаные шапочки, варежки и свитерочки; теперь – походы по бутикам во всё свободное время и во всякую погоду. Тогда – Тургенев и Бальзак; теперь – глянцевые журналы и детективы (ну, не дамские романы, уже хорошо!).

Папа иногда, соскучившись по домашним пирогам, говаривал:

− Лентяйка ты у меня, Маша, стала, не то, что раньше. Но я тебя всё равно люблю.

Мама, улыбаясь заветной улыбкой, раскрывала коробку «Птичьего молока» или какой-нибудь кекс в микроволновке разогревала – одомашнивала как бы, чмокала папу в щёку и убегала к журналам-сериалам. А на следующий день вспоминала старый рецепт и полдня пекла вкуснющий «Наполеон».

Слегка раскрутившись, папа купил маме (по её много лет повторявшейся просьбе) салон красоты. Маме казалось, что это именно то, что ей в жизни нужно для реализации. Они вместе с Дашкой, которая тогда как раз школу заканчивала, начали наводить там порядки. Но маминого запала хватило всего на несколько месяцев, и она сочла работу в салоне скучнейшим занятием, а вот Дашка разгорелась не на шутку, и с семнадцати лет её жизнь связана с бизнесом, делающим людей красивее.

Они вообще с мамой были три подружки. Правда, сейчас остались только две. Мама переметнулась к подружкам постарше – она уже не выдерживала активности дочек.

При всём при этом мама всегда остаётся женщиной и самой лучшей женой. Её не стыдно показать в любом обществе, и готова к показу она будет через пятнадцать минут, да так, будто прихорашивалась с утра.

Секрет прост и никогда не скрывался, особенно от дочерей: женщина настолько тщательно следит за собой, что четверть часа уходит на лёгкий макияж и укладку всегда чистых волос. Остальное и так безупречно.

А дальше – мама блистала на любом рауте. Она всегда знала, что сказать, когда похвалить или сыронизировать, а папа с гордостью демонстрировал свою королеву, за которую не бывало неловко. Все психотехники и энциклопедии этикета будто встроены в маму изначально – от врождённого аристократизма никуда не деться. Как, впрочем, и от быдловской конструкции.

У Дашки так не получалось, но Алевтина унаследовала мамину манеру и часто ловила себя на том, что знает многие вещи на уровне клеточек.

Образ мамы не блек даже с возрастом. Знакомые – расплывшиеся, посеревшие, обабившиеся – не могли понять, зачем на шестом десятке заниматься йогой и так хорошо выглядеть? Смотреть ведь неприятно… на себя в зеркало.

А когда родители шли под руку, они выглядели так, будто папа несёт маму на руках. И такая ассоциация возникала не только у дочерей, но у всех, кто их… видел…

Картинки-воспоминания перестали мелькать, и Аля уснула.