Бабушка каждое лето спрашивала:

− Зачем тебе этот Денис? Ты что, себе в Москве лучше найти не можешь?

− Ну, бабуль! – отвечала Аля. – Он же и так самый лучший!

Пожилая женщина качала головой и не комментировала, но Алевтина знала, что ей очень не нравится бабушка Дениса − первая сплетница и самогонщица в округе, да и сам Денис чем-то не угодил. А вот чем – бабушка не рассказывала, она ведь никогда не сплетничала. Но папе Денис как-то очень удачно ухитрялся не попадаться на глаза. Может, знал, что тот мгновенно просечёт, что он за фрукт?

Когда-то Алевтина думала, что Юля, донашивающая короткое линялое платьице и стоптанные босоножки, просто завидует её нарядам и вниманию, которым окружает её Денис.

Однажды, когда обеим девочкам было лет по пятнадцать, Юля остановилась на улице, не давая Але пройти, посмотрела на неё какими-то грустными-прегрустными глазами и сказала прямо как бабушка:

– Неужели ты не можешь найти себе кого-нибудь получше Дениса?

А потом добавила:

– Он не такой, как ты думаешь. Я не хотела тебе говорить, но…

И Юля скользнула в сторону, исчезнув за углом дома. Але показалось, что девочка всхлипнула. Глядя вслед убегающим крепким ножкам соперницы, Алевтина заметила плоские чёрные босоножки из тонких ремешков – те же, что и в прошлом году, и, кажется, в позапрошлом.

Ревность, зависть, зависть, ревность…

Больше Алевтина тогда ничего не считала из той мизансцены, а теперь вот вспомнила. Во всех подробностях. Вообще много их было – эпизодов и сцен, что неприятно поражали Алю, но она их почему-то игнорировала. В лучших женских традициях.

Например, ещё в тот злополучный день, до дурацкой разборки, она услышала разговор мужчин.

− Да бабе вообще руль дай, она его сгрызёт, как бублик!

Это сказал голос Дениса? Алевтина подошла ближе.

− Не обижайся, Аль, просто женщина и техника…

И это говорит человек, собирающий, как пазл, разваливающуюся тарантайку! И говорит он это человеку, объездившему уже две хороших машины, купленных на собственные деньги. Оригинально. Более того, по московскому трафику он бы вообще ездить не смог.

− То вам не те женщины попадались, ‒ съехидничала тогда Алевтина.

Сама она хорошо разбиралась в автомобилях – папа приучил. Когда у мужчины только дочки, кому-то приходится за это отдуваться. Досталось младшенькой. Даша была безнадёжна: она только в режимах фена не путается и поворачивает не «вправо» и «влево», а «туда» и «сюда». Именно такие технари, как Даша, создают мифы о женской технической несостоятельности, а несостоятельные во всех смыслах мужчины цепляются за них. Зато Аля ориентировалась в каждой из своих машин, правда не с закрытыми, а с открытыми глазами.

Вообще, общаясь с Денисом, Алевтина почувствовала то, с чем раньше никогда близко не сталкивалась: такое глубокое, от самого корня идущее пренебрежение к женщине, на уровне физиологии. Папа всегда относился к женщине как к равной, но только наделённой иными функциями, которых лишён мужчина. А Лёша вообще воспринимает женщину как высшее существо – более красивое, более утончённое и гармонично сложенное, более одухотворённое, что ли.

Денис же бесконечно влюблён в каждую часть своего тела, при этом совершенно не вникает в проблемы женского организма и сложности женского бытия. Родить? Подумаешь! Пусть рожают. Восстановиться? Делов-то! Кормить? Пусть кормит – бабье это дело. Им положено. И пусть при этом всё остальное успевают не хуже мужчин – и работать, и зарабатывать, и карьеру делать. Ну, не повезло ей женщиной родиться, родилась бы мужиком – обязанностей бы поменьше было, глядишь, легче бы жилось, а так – сама, видать, виновата, раз не мужиком родилась. Отсюда веет скотством и ограниченностью каких-то древних культов, «мужиками» придуманных и записанных.

− Алевтинка! – позвала Зоряна. – Плыви сюда!

Аля улыбнулась, вернувшись в реальность. Такую уменьшительную форму от её имени образовывали нечасто.

На завтрашний день они с Зоряной запланировали экскурсию по городу – москвичка собиралась показать тернопольчанке Бердянск. А то Зоряна просидела все дни на косе, а в город так ещё ни разу и не выбралась – опасалась, что заблудится и не сможет вовремя вернуться в санаторий. Алевтина, естественно, потеряться не боялась, и взялась поработать гидом. А теперь ей пора было отдохнуть от солнца в тени прохладного двора.

Когда Аля смывала с себя соль, в душе вдруг закончилась вода. Ноги остались слегка в пене. Алевтина молча вышла в полотенце, подошла к колонке. Даже хорошо, что под колонкой помою, − подумала, – прохладно, а не кипяток, как в душе.

Но хозяйка заметила передвижения постоялицы по двору:

− Что, воды нет? Даня, гад такой! А ну, иди сюда! Я тебе когда сказала бак накачать?! Вчера!! Два раза повторила, сучонок, а ты так и сделал! Б…! Падла такая!

Татьяна смачно, по-уборщицки, не по-администраторски, материла подростка. Алевтина решила пощадить свои уши, поскольку уши хозяйских детей, видимо, давно привыкли к подобной материнской приласке.

− Тань, хватит. Я домою под колонкой. Ничего страшного не произошло. Успокойся. Всё. Никакой пены – никаких проблем.

− Успокойся! Думаешь, это в первый раз? Он это регулярно проделывает. Ещё раз мне отдыхающие пожалуются – убью! Дрянь такая! Будет тебе телефон новый! Жди! Угу! Не заработал!

Татьяна продолжала разоряться, пока красный, взъерошенный подзатыльниками Данилка, сопя, затаскивал шланг на крышу.

− А ты ничего так, не спесивая.

Хозяйка уже успокоилась и зашла посмотреть на гостью другими глазами.

− А должна быть? − поинтересовалась Алевтина, отрываясь от Послания.

− Ну, как все москвичи.

− Выходит, не все, − улыбнулась девушка.

− А что это ты пишешь каждый день? − женщина кивнула в сторону красочной тетради.

− Да так, по работе надо.

− Какая работа на море? Отдыхай! Расслабляйся! Ты какая-то напряжённая с самого начала.

Надо же! Уловила. Обмануть не удаётся, ну, нет у неё практики, что даже странно при её работе. Хотя почему же? Только что ведь сказала неправду по поводу того, что пишет. Сработал какой-то внутренний рефлекс самозащиты. Просто «личное» предполагает дальнейший интерес и соблазн заглянуть в чужие записи, а от работы обычно веет скукой и непонятностью.

Аля заварила себе чаёчку и села во дворе с неразлучными спутницами – тетрадками.

Татьяна клеила плитку в кухне, застелив всё старыми газетами. В школе Алевтина славилась своими сочинениями, а в университете – эссе. Ей даже прочили журналистское будущее. Но девочка знала изначально, что в журналистике ей не место. Сейчас Алевтина взяла одну из газет, обратив внимание на фото и заголовок, просмотрела статью, затем ещё раз, и вдруг начала записывать в тетрадь с аффирмациями совсем не то.

Плохой журналист

«Комсомольская правда» от 16 января 2008 года.

Просматриваю современные газеты и, когда столбняк от ужаса отпускает, остаётся одна чёткая мысль: если бы я когда-либо подалась в журналистику, из меня вышел бы плохой журналист, скандальный и неправильный.

Современная «правильная» журналистика ставит своей целью показать людям жизнь без цензуры, без прикрас, во всём её ужасе и убожестве, но – через непроницаемую ширму или портьеру. Эта портьера может быть однотонной, без изысков, а может быть и узорами невиданными расписана – неважно. Главное условие – она должна быть непроницаемой. А как же тогда сквозь неё жизнь показывать? Да элементарно! Для этого существуют специальные техники, которым, видимо, на журфаках обучают. И постигают прилежные студенты искусство демонстрации жизни через покрывало. Умеют там дырочку провертеть, чтоб одним глазком можно было взглянуть, здесь протрут холстинку почти насквозь, до полупрозрачности, а тут уголочек приподнимут – заглядывайте, коль разглядите что. Долго учатся хорошие журналисты таким фокусам, лет пять. Я бы так не смогла. Я бы холстину-то сорвала враз и уничтожила тут же, а то вдруг кто захочет её обратно прицепить и самое страшное припрятать? Вот поэтому я плохой журналист, неправильный.

Прочла тут один материал о том, как покинутый любовник зарезал ребёнка своей бывшей любовницы прямо в детском саду.

(Уж, простите, автор статьи, оказались вы под прицелом, хотя худшие редко под обстрел попадают).

Да, конечно, образ убийцы, который ударил ножом шестилетнюю девочку двадцать шесть раз, прорисован до омерзения тщательно. И жалкая его внешность недоросля-деграданта, и убогие оправдания, которые он «лепил» с видом запуганной жертвы, который «в клетке выглядел грязным, забитым гадким утёнком на фоне своей семьи» (следуя логике «Гадкого утёнка», убийца-деградант вот-вот должен был превратиться в прекрасного лебедя. Автор статьи, видимо, хотел проэксплуатировать другой образ – паршивой овцы, да сказку с притчей перепутал).

На скамье подсудимых сидел тщедушный тонкоголосый «обычный пацан», который не произнёс ни одной связной фразы и «в свои тридцать с небольшим он выглядел как восьмиклассник, которого собирались исключить из школы». Безработный ПТУшник, который якшался только с подростками, носил всегда с собой нож в кармане, устраивал истерики и безумные сцены ревности с угрозами всех зарезать – и любовницу, и её мать, и её дочь. «Он спокойный мальчик, если его не трогать», − сообщила мать убийцы. И вот этого «невзрачного человечишку, не обласканного женским вниманием», пригрела «сногсшибательная кокетка со своей русской красотой», которая даже в суд пришла «в стильных сапогах на шпильках, запястья и шея – в золоте. Рослая и стройная, она выглядела прямо-таки моделью рядом с тщедушным корейцем».

Автор статьи открыто симпатизирует потерпевшей продавщице Анне, которая к интервью не забыла выкрасить волосы в красный, нанести индейский макияж и декольтироваться до пупа. Симпатизирует внешности, сочувствует горю хороших людей – всё, как должен делать хороший журналист. Ведь Анна этого передоросля просто пожалела с высоты своей «русской» красоты и души, а в день гибели дочери даже порывалась написать заявление в прокуратуре на неадекватного сожителя. Но следователи – ай-яй-яй! плохие дяди-тёти! – посоветовали выключить мобильник, мол, перебесится.

Значит, супермен этот устраивал сцены ревности, угрожал ножом, избивал, а несчастная мамаша думала, что «это обычная истерика». Может, отдельными, особо загадочными задворками души такое поведение и называется «обычной истерикой», но на самом деле это даже не звоночки были, а сирена, однозначно сигнализирующая о неадекватности. В общем, хороший журналист (он же в центральном издании работает, не где-либо, значит, хороший) свою работу выполнил: съездил в командировку на Предальний Восток, привёз историю красавицы и чудовища, которое лишило молодую женщину самого дорогого.

Так это и выглядит, но только сквозь дырочку в холстине, которую проковырял для обывателя журналист своим любопытствующим носом. И эффект от статьи банально-закономерный: все жалеют погибшую малышку, сочувствуют несчастной матери и содрогаются при виде садиста в клетке. Кстати, фото загубленной девочки заретушировано, а вот мамаша – во всей своей вульгарной «красоте» и «в декольте». К чему бы это?

А если всё-таки убрать холстину, портьеру, ширму – что там отделяет праздно читающего филистера от настоящей жизни? Тогда всё будет выглядеть совершенно по-другому. И срок за убийство ребёнка нужно давать не только убийце, но и матери за соучастие. Не буду представлять себе возмущение читателя, оно наверняка выразится в нелицеприятных формах, просто поясню, пока обыватель багровеет от праведного гнева. Покажу, как эту историю видит Вселенная, а не влюбчивый журналист.

Депрессивная барышня после развода, с приданым в виде дочери, возвращается в родной городок. Здесь она толком не знает, куда себя деть, и нет чтобы выждать, переключиться на ребёнка и работу, сделать шажок вперёд, она «жалеет» неуравновешенного передоросля: «А тут какой-никакой мужчина нарисовался» Правильно! Ей ведь нужно снова почувствовать себя женщиной. Дамочка! Женщиной бывают только рядом с мужчиной, а не с каким-никаким. Пригретый «какой-никакой» угрожает, бьёт, кидается с ножом – ну, вы знаете, обычная истерика у человека, с кем не бывает. В общем, красна курица сама убила свою дочь, пустив в свою жизнь (и в жизнь ребёнка) убогого садиста. И вот если бы её осудили, хотя бы условно, за создание этой трагической ситуации, и не сочувствием укутали, а презрением общественным окатили, тогда другая такая же курица сто раз бы подумала, прежде чем вводить в свою семью жестокое убожество. Глядишь, и сама бы шажок вперёд сделала. А так – дети платят жизнью за никчёмность собственных родительниц. Родители едят кислые плоды, а у детей оскомина.

Но так бы раскрыл историю плохой журналист. Поэтому я и не в журналистике.

Остановившись, Алевтина перечитала несколько исписанных страниц. Ого-го! Разошлась! Что это было? Что это меня прорвало? И неужели такие журналисты работают теперь в «Комсомольской правде»? Папа говорил, что раньше «Комсомолка» была хорошим изданием. Верится с трудом.

Сегодня облака ещё красивее. С каждым днём всё лучше.

Надо на гору сходить, думала Алевтина, возвращаясь с пляжа ближе к вечеру. Набережную уже всю изгуляла, примелькалась там всем, а вот на горе ещё не была. Как это я её без внимания оставила? Ведь в детстве вдоль и поперёк излазила, и не один раз. Каждый год находилась какая-нибудь очень весомая причина погулять там по всем улочкам-переулочкам и покрасоваться в московских нарядах, вроде им с Дашкой мало было «первого этажа» приморской части города.

Хозяйка рассказывала, что раньше, до обмена, у неё была квартира в одной из многоэтажек на холме, что высятся за собором. И летом в них пекло. Абсолютный ад. От солнца палящего никуда не скроешься – почти весь день жжёт немилосердно. Так что теперь женщина очень довольна тем, что живёт в своём доме и обладает тенистым – не садом, нет, но хотя бы двором.

Алевтина подняла голову. Даже сейчас, на исходе дня, многоэтажки отливали ярко-жёлтым. Эти дома действительно принимали на себя основной солнечный удар. Всем остальным, что за ними, было уже гораздо легче. Солнечный удар. Эх, Солнышко, Солнышко!

Компания отвязных тинов замельтешила на тротуаре и отвлекла от размышлений.

Одна увесистая девица с изумрудными тенями, вся в чёрном с головы до пят, несётся с воплями за другой:

– Куда! С…! Б…! С пивом!! Отдай!!!

Тени должны сделать глаза огромными и загадочными, тогда как чёрная футболка и леггинсы просто обязаны скрыть тридцать лишних кило. А маты и пивной алкоголизм непременно взвинтят до небес её рейтинг в компании.

Ей пятнадцать, а она уже законченная бабища. Везёт же таким. У них никаких проблем. А если какая и нарисуется, они её в чёрное укутают да поярче раскрасят – и всё! Им в зеркале проблема не видна.

Аля снова задумалась о своём, ещё не выболевшем.

Но зачем он это сделал? Для чего? Попользоваться московской штучкой? Удовлетворить детские фантазии? Ведь Домовёнок ничем не может быть лучше меня. Нет. Одним может. Она готова не только кормить, но и кушать его таким, какой он есть – со всеми его враками, гулянками, изменами (хотя нет, измену себе она пытается не допустить). Вот этим она лучше меня. И это важно. С ней можно совсем не напрягаться и при этом чувствовать себя нужным. Со мной так не выйдет. А как же все его благие намерения, которыми он устилал последние восемьдесят дней? Видимо, понял, что не сдюжит, не потянет. А может, он так привык к вранью в собственном исполнении, что не поверил и мне? Думал, я играю так же, как он? веселюсь? дурачусь? развлекаюсь? Дуралей великовозрастный! А может, и его приглашение родителей было враньём? Что, если так? Гад, от которого можно ожидать всего, что угодно. Талисмальчик из песка из кошачьего лотка.

Для «развлекалова» Алевтина вполне могла себе подыскать кого-нибудь поинтереснее, посолиднее и посостоятельнее. Она всё-таки девушка, воспитанная в классических традициях, и развлекаться за свой счёт ей неуютно.

Наваждение, морок, муар, мур-мур. Чеши ты со своей улыбкой, Кот Чеширский!

Фу! Вот так вот рождаются пошленькие стишки о пошленьких чувствах.

Алевтина снова забрела в бывший свой квартал. Старые качели по дворам здесь не стали заменять новыми, просто повыкорчёвывали вместе с цементными корнями кривые проржавевшие трубы и оставили ямы зарастать дворовой травой. На дворе трава, на траве качели, на качелях детвора.

Вот здесь когда-то она была крылатой. Денис часто катал Алю на качелях в детстве, и ей бесконечно нравилось ощущение щекотки в низу живота, которое неизменно ассоциировалось с Денисом. Они даже договаривались при встрече обязательно покататься на качелях, для чего Денис обещал разыскать лодочку, которая выдержит взрослых. Без надобности теперь лодочка для взрослых, да и детскую выкорчевали и на лом сдали. И уже не наполняет двор этот вечный, яркий, невообразимо пугливый звук качелей. Качелей, никем не смазанных, но всем служащих.

Але маленькой казалось, что всё на свете имеет свой звук и цвет – цвет звучит, а звук окрашен. Качели красили тускло-красным, но скрипели они пронзительно-зелёным, тем кричащим маркером, что хоть и блекнет с годами, но никогда не исчезнет с чёрно-белых страниц жизни.

Денис ритмично, чуть опережая звук, раскачивал лодочку, та пугалась и проникала в душу и тело скрипом; и все в округе знали (потому что слышали), кого сейчас пронзают стрелы качелей (не Амура, но всего-навсего качелей). Лицо Мура мелькало выше-ниже, выходя из теней на солнце и снова прячась в тень, и Аля думала, что у её Мороженого Принца два лица: тёмное и светлое, и какое из них настоящее – вот это чистое, яркое, с озорной улыбкой, совсем своё, или вон то – с прищуром, в редких солнечных зайчиках, почти чужое? Ты с солнечными зайчиками или с тенёчком? – размышляла Аля в шесть. Кто же ты – Ангел-Хранитель или Демон-Искуситель? – гадала Алевтина в шестнадцать. Ядовито-зелёные скрипы до сих пор отдавались не в ушах, а в животе, хотя нет уже ни самой лодочки, ни Мура-Амура, ни наивной Алиной влюблённости – всё выкорчевано с корнем.

Как часто щекотку от качелей мы принимаем за любовь!

Ты постоянно тянул время, из самого детства. Периодически напоминал о себе, чтобы держать меня в тонусе, про запас, на всякий случай – вдруг ещё что-то получится? А я не могла понять, почему у нас так долго ничего совместного не выходит. Но небо просто оберегало меня от такого авантюриста, как ты.

Страшно перечитывать СМС-ки и сообщения в «Одноклассниках». Столько времени прошло (неделя? месяц? год? жизнь?), а всё равно страшно. Не могу взять в толк, как в тебе всё это уживается.

Ведь ты никогда ко мне ничего не чувствовал. Только обманывал и обманывался. Когда чувствуют по-настоящему, не придёт в голову лгать, юлить, изворачиваться, фальшивить. Такое в голову не придёт, если на пути стоит сердце. Просто я сильно отличалась от твоего окружения, и тебя это занимало. И самолюбию льстило, конечно.

Поначалу я думала, что в детстве ты был светлым, а потом опохабился и слетел с катушек. Нет. Всё не так. Если человек не имеет врождённой гибкости, ему ни за что не стать настоящим гимнастом. И наоборот. Врождённая склонность организма и в пятнадцать, и в двадцать лет будет проявляться, как ни пытайся от неё уйти. Если в человеке нет пошлости, не заложена с рождения, он никогда не сможет опохабиться – задатки не позволят. А если она есть – вылезет даже при тщательном её сокрытии. Ты весь какой-то сборный, составной: фрагмент хорошего, отрывок плохого, здесь кусочек в червоточинах, а этот стерильный, как пластырь, хоть к ране прикладывай, как мне Дашка сказала.

О скольких случаях вранья и недостойного мужского поведения я тебе рассказывала! И ты так вовремя вворачивал нужные фразы. Как ты глубоко вошёл в роль хорошего мужчины! Я замечала, что ты не очень доволен, если я звонила первой. И не потому, что отвлекала, а потому, что ты не успевал настроиться на роль: перестать быть плохишом и стать мужчиной моей мечты.

А мне стало ясно, почему ты не звонил мне столько лет и не заезжал. Сознательно или подсознательно, ты оберегал меня от самого себя. Ты ведь лучше всех себя знаешь. Возможно, ты даже стеснялся своих внутренних метаморфоз именно передо мной. Хотя вряд ли ты способен чего-либо стесняться. Ты ж у нас «без комплексов», с одним комплексом – раскомплексованности.

Ты не собирался меня терять, но – с учётом устроенного тобой – для чего ты пытался меня обрести?

Зябко. Темно. Поздно. Пора домой. Хорош набережную топтать.

Последние прогуливающиеся торопились оторваться от природы и приобщиться к цивилизации – к свету во временно своём окошке, и к чашке приятно горячего в полночь чая.

Алевтина шла одна и слушала эхо собственных каблуков.

И зачем она здесь, на отдыхе, каблуки надевает? Для кого?

Для себя. Не чтобы выше быть, а чтобы не чувствовать своего колоссального, глобального одиночества. Чтобы вот так идти по темноте и слушать стук каблуков.

Страшно ей не было. Совсем. Хотя, по идее, должно было бы. Те, кто предпочитает горячему чаю горячительное, группами шатались по широкой улице, благо освобождённой от машин и потому безопасной для любых праздно шатающихся – и адекватных, и нет.

Но Алевтина не боялась. Она уже ничего не боялась.

Бесстрашие – вот новое качество, появившееся в её натуре. Или всегда таившееся в ней и ныне себя обнаружившее. Неважно. Просто теперь казалось, что больше ничего плохого произойти не может. Всё. Лимит исчерпан. Удар был слишком сильным. Добивать не стоит.

Так думала Алевтина, пока не набрела на водопроводчика, выглядывающего из канализационного люка. Эта скульптура сотрудника водоканала уже давно стала достопримечательностью города. Полуфигура, высунувшаяся из люка, скалится, подняв голову вверх. В зубы вставлена неизменная сигарета. Здесь бытует поверье: угостишь сигареткой сантехника дядю Васю – и желание сбудется. Вот курортники и угощают. Сегодня в зубах работяги торчали две белых палочки.

Девушка обошла мужичка в фуражке, заломленной назад, и, на секунду замявшись, двинулась вправо. Вскоре увидела работающий киоск. Купила пачку сигарет. Зажигалку она просто так всегда носила с собой, хоть и не курила, ‒ так как-то спокойнее, теплее, когда знаешь, что огонь рядом, всегда с тобой. Вернулась к мужичку. Неумело распечатала пачку, вставила подкуренную сигаретку в слегка перекошенный рот (чужие выпали, не стали терпеть соседства новенькой), и загадала:

Чтобы никогда больше его не видеть.

Чтобы нигде больше с ним не пересекаться.

Чтоб отныне ни одной встречи.

Нигде и никогда.

Выдумали тоже глупости с этими загадываниями желаний! Как с Дедом Морозом – провели хорошую пиар-кампанию. Аля, конечно, в детстве загадывала, как и все, но уже давно в эту ерунду не верила. Несколько её главных желаний не сбылись, например, чтобы бабушка присутствовала у неё на свадьбе. Но сейчас ей почему-то захотелось побыть маленькой и наивной и загадать. Сигарета потухла, Алевтина её снова зажгла и опять загадала: нигде и никогда. Может, такое желание пролетарий легко исполнит? Чай, разлучить насовсем полегче будет, чем объединить двух столь разных людей. Смешно подумать, а ведь всего пару недель назад она бы прямо здесь загадала обратное: чтобы никогда с ним не расставаться. Вот уж поистине тропинки человеческих чувств неисповедимы!

Сигарета кое-как дотлевала, превращая чугунный зев в пепельницу, и Аля пошла дальше.

Она размышляла под ритмичный перестук каблуков о том, что все курортные города чем-то похожи, и часто набережную или улицу одного можно спутать с реалиями другого. Все они обладают особым шармом и налётом.

– А-ах! Ой! – Аля больно подвернула ногу. – И у каждого свои собственные колдобины на старых местах! – громко высказала своё недовольство.

Она совсем забыла об этой ямке и теперь потянула лодыжку. Всё, теперь никаких каблуков. Надо же! С ямкой в асфальте пытались что-то делать – вокруг виднелись следы асфальтовых латок – но она всё равно тут как тут, и не держит латки, как плохие пломбы. Но, может, дело в том, что не всякую колдобину можно залатать, часто нужно просто заново асфальт перестелить?

В этом переулке было мало фонарей. Фонари. Где-то в сумочке должен быть фонарик. Точно. Аля начала поиски на дне вместительного «хозяйственного» отделения. Нашла. Маленький, размером с крупный брелок, он давал хороший луч и всегда помогал Але дойти без проблем по тротуарному бездорожью. У Алевтины уже много лет в сумочке был фонарик. Ну вот! У неё всё с собой. Даже фонарик. Она взяла всё, кроме подстилки. Подстилка должна была быть у Дениса… А она и была, и имя ей Кикимора, жена Домового. Фу! Ну, хватит об этом! Хватит уже!!!

В комнате Алевтина включила телевизор, а там – Екатерина Александровна Тихомирова в красных сапожках, в перчатках и с сумочкой в тон беседует в сквере с тем Рудольфом-Родионом.

«Если бы я не обожглась тогда так сильно, то ничего бы из меня не получилось. И знаешь, что? Хорошо, что ты на мне тогда не женился, иначе я разминулась бы в жизни с единственным и очень любимым моим человеком».

Аля потянулась к тетради, а вслед подтянулись мысли:

«Помнишь «Слёзы московские»? Хрестоматийно, однако!

Вот и я говорю. Хорошо, что ты меня предал, иначе я не узнала бы по-настоящему Настоящего в моей жизни. А, может, в этом и заключалась твоя миссия − подтолкнуть меня к Настоящему? Вполне возможно. Ты же поветруль – куда ветер, туда и руль – и твою легкомысленную мобильность нетрудно направить в нужную сторону. Вдруг тобой на этот раз руководило небо, а не сила нечистая?

То ли дело я. Меня сдвинуть с места очень трудно, я – монолит, и заставить меня совершить поступок, не свойственный моей натуре, весьма тяжело. Но «для некоторых людей судьба может раскошелиться и на изящные ловушки» (М.Москвина, «Она что-то знала»), и только чудом так хитро выстроенная тобою западня не успела захлопнуться. Хотя почему же чудом? Стараниями твоей одомашненной Нечистой силы. Поклончик Низкой. При случае блюдечко молока поставлю. Тебе, кстати, второе рядом. Как коту, который гуляет сам по себе и с кем попало.

Видишь, как я разошлась? Маты выслушивать не так обидно, как чётко сформулированную правду, да? А если бы объявился и объяснился, то есть разрулил ситуацию по-человечески, такого бы не было. Лучше один раз услышать заслуженные упрёки и ругательства, нежели читать и перечитывать их тысячу раз. А ведь будешь читать, если тетрадь эта к тебе в руки попадёт. И перечитывать будешь. Это ведь тоже экстрим. И адреналин. А ты любишь и первое, и второе. Хотя мне уже даже не хочется, чтобы ты читал эти записки – слишком много нового о себе узнаешь, чего тебе ни матюкливая жена, ни Домовёнок с тараканами никогда не скажут. И зачем тебе это новое? Ты же доволен собой в каждом кадре своей жизни. И эта моя писанина ровным счётом ничего не изменит: ты не станешь лучше, я не стану хуже.

Может, в твоём мире так принято обращаться с женщинами, в моём же не обращают внимания на таких мужчин. Потому ты и держался столько лет на расстоянии – ты знал, что неизбежно стратишь на каком-либо этапе. Но, конечно, не ожидал, что так скоро, прямо на старте. Получается, что хороший мальчик в тебе хотел заполучить хорошую девочку и жить с ней долго и счастливо, а плохой желал оставить всё, как есть, и ничего не менять в лучшую сторону. В общем, пацаны поссорились, а хорошая девочка это заметила и сбежала, потому что она-то и дальше собиралась оставаться хорошей.

Я чуть не расплескала свою душу на тебя, чуть не пролила всё накопленное за годы разлуки. Но «чуть-чуть не считается», как там в песенке поётся. Да-да. Тебя коснулись только брызги. Ты и не ведаешь настоящего моря и подлинных чувств. Ты ведь боишься глубины.

А воды ты боишься, потому что действительно кот. Котяра паршивый. И плаваешь ты не как дельфин, а как кот: хлюп, хлюп, хлюп – только бы не утонуть. И вся жизнь так пройдёт: без нырков и заплывов на дальние дистанции – так, чтобы только не утонуть.

Жить у самого нефритового моря и бояться глубины…

Алевтина отложила Послание, открыла список сформулированных аффирмаций и стала читать. Какая мысль сейчас ей подмигнёт и улыбнётся? На какую откликнется душа? С той и надо поработать. Вот! Вот эта! И эта…

Но сегодня что-то писать неохота, значит, просто почитаем.

Я получаю удовольствие от каждого дня, проведённого в этом городе.

Я наслаждаюсь морем, солнцем и теплом.

Все мои проблемы тают на солнце и растворяются в море.

Я становлюсь спокойнее и счастливее с каждым днём.

Море, солнце, радость, свет!

Алевтина не могла не верить в аффирмации и в силу их воздействия на окружающий мир, поскольку за год до этого убедилась, насколько действенны элементарные манипуляции с энергетическими потоками – мысленными и эмоциональными.

Тогда компания Алевтины вела борьбу за двух крупных клиентов. Клиенты крепко меж собой дружили, и привлечь одного означало заполучить сразу обоих. Соседи по бизнесу сделали этим друзьям предложение заранее за гранью своих возможностей, и Алевтине это было ясно. Выполнить обязательства конкуренты не смогли бы, но клиенты соблазнились их вариантом, за которым последовало бы разочарование. Фирма же Алевтины предлагала разумные и реальные ходы, но убедить в этом клиентов-неразлучников было трудно.

Молодой хозяйке рекламного агентства не хотелось обращаться за помощью к папе: это подорвало бы её репутацию как руководителя – и в глазах клиентов, и в собственном коллективе. К тому же у папы в арсенале не водилось особо щепетильных методов ведения бизнеса, а девушке не хотелось обижать конкурентов, они могли ей пригодиться в будущем. И Алевтина справилась сама. Она продумала схему с внятной аргументацией, провела блестящую презентацию, и переговоры с парой компаний прошли вроде бы успешно. На следующий день друзья собирались дать Алевтине окончательный ответ, но у неё оставалось стойкое ощущение вероятного срыва. Чтобы успокоиться и как-то приглушить навязчивую мысль о возможном провале, девушка решила провести один из рекомендуемых ритуалов.

Отключила телефоны, зажгла свечу (не такую, как предписано, а просто подарочную) и занялась работой с аффирмациями и медитацией.

Возможно всё, если я этого захочу.

Мне удаётся всё, за что я берусь.

Я ставлю перед собой достойные цели.

Я всегда принимаю правильные решения.

Процесс затянулся за полночь, но остановилась Алевтина только тогда, когда почувствовала, что всё будет хорошо. Проспав наутро так, как может себе позволить только очень хороший руководитель, да и то изредка, Алевтина обнаружила десяток звонков – секретарь пыталась сообщить ей радостную весть: клиенты наши!

Позже один из партнёров проговорился, что ему еле удалось убедить друга принять предложение Алевтины.

Совпадение? Возможно. А может, без Алиной «магии» энергии для благоприятного решения было бы меньше. Алевтина никому не сказала о своих медитациях, но в силу волшебства поверила.

Снова Талисмальчик нейдёт из головы. Аля отбросила тетрадь с психологией и взяла Послание. Эта тетрадь в линию. Она любила писать в линию – в ней больше свободы. Клетка ограничивает и как бы потолок устанавливает, будто садит каждую буквочку в ячейку: сиди и не высовывайся. Тогда как между линиями строчки летят себе легко и свободно.

Много уже мыслей записано, но меньше их что-то не становится. Они – мысли – нахлынывают со всех сторон, норовя затопить душу или наоборот – предотвратить её затопление, ведь каждая сформулированная и записанная мысль становится камешком, на который можно наступить и удержаться на поверхности.

Я не пойму, когда она вернула тебя в дурные берега. Неужели за те два часа разговора? Мне понадобилось двести часов, чтобы настроить тебя на нужный лад. Шустрая девочка. Или ты с такими пожизненно на одной волне, и пришлось просто аннулировать мои настройки?

Час разговора и всё? Ты переродился обратно? Передумал становиться лучше? Как легко ты подпадаешь под чужое влияние, особенно плохое.

Наверное, и в институте так же было:

«А давайте туда пойдём?» − «Давайте!»

«А давайте это сделаем?» − «Давайте!»

Тебе только кажется, что ты живёшь так, как тебе хочется, и ходишь, как кот, сам по себе. А ты топчешь только проторённые другими дорожки, называя это свободной жизнью. В сущности, любой кот так заблуждается, ведь коты не изобретают ничего нового и не делают открытий. А если открытие делает их само – пугаются его, боятся, как воды. И вот этот свой уход от ст о ящего и настоящего они называют «гуляю сам по себе».

Думаю, тебе уже давно хотелось уйти от самого себя. Шанс был. И неплохой. При соблюдении некоторых условий мог бы стать реальностью. Но… Да здравствует призрак виртуальной свободы! И любовь с отягощениями – чтоб и душевная и телесная мускулатура напрягалась и не расслаблялась.

А быстро ты утешился. Это получается, через месяц после ухода жены ты завёл себе Домовёнка. Привёл девицу с тараканами в голове, которых сам потом испугался, в дом, где вырос сам и где родился твой сын. Завёл чужих тараканов в святая святых, а как этих тараканов вывести, не знаешь.

Ты и сейчас скоро найдёшь себе следующую жертву. Как ты там говорил? Стоит тебе на дискотеке появиться ‒ и выстроится очередь из желающих за тебя замуж. Так, что ли? Ну и вперёд! За очередной нематюкливой дояркой, для которой ты – изворотливый крышетёк – будешь полубогом. Не хочется тебя расстраивать, но у нас, появись ты в ночном клубе, тебе светит быть использованным только в постели. Остроумный вибратор – не больше. Это ты в своём мирке божок. Но мирок-то маленький и приземлённый. Божок, соответственно, тоже.

А ты ведь мог бы со всем, что мы планировали, справиться. Мог бы. Если бы не чёрная дыра вместо того светлого Талисмальчика из детства. Чтобы не сойти с ума, я приняла за аксиому, что ты двулик и многолик. И всё хорошее, что я думала, говорила и делала, относилось к тому робкому светлому мальчику. И пусть теперь наглый тёмный тип тому Талисмальчику завидует до самой смерти, потому что ему, поганцу, ничего хорошего не светит.