Сталин разглядывал своих жертв сквозь прищур глаз
Москва знала, что Германия готовится к войне, но не только потому, что СССР для Гитлера — главное препятствие на пути к мировому господству Если фюрер, скажем так, был профаном, то в правящих кругах Германии понимали, что мирового господства никто в мире ещё не достигал и никогда не достигнет. А вот германским монополистам прежде всего нужны были наши богатые недра, «чёрное золото» Кавказа, Персидского залива и Аравийского полуострова, не считая территорий вообще и людских ресурсов в частности.
Сталин, конечно, не мог смириться с потерей власти и приходом Гитлера — самого ярого противника коммунизма. Он боялся его как огня и судил о нём по себе.
Уж кто-кто, а вы, Николай Алексеевич, прекрасно знали, что задолго до нападения фашистской Германии на Советский Союз официальная разведка и главы посольств дружественных государств не раз предупреждали о нападении и даже называли сроки.
Зачем же пытаетесь свалить вину просчётов Сталина, так сказать, с больной головы на здоровую? Сталин, мол, ни при чём, а виноват Генеральный штаб — мозг армии. И опять лицемерие! Зная, что Советским Союзом правил только один мозг — мозг Сталина. Разве Генеральный штаб нашей армии заключал секретные договоры и тайные сделки с Гитлером?
Если говорить прямо, то любимый вами вождь в тот сложный период военно-политического кризиса больше верил Гитлеру, нежели данным разведки.
Не Гитлер ли обманул Сталина, уверив, что он перебрасывает немецкие дивизии с запада в Польшу, чтобы дезориентировать, сбить с толку англичан и американцев перед тем, как совершить бросок через Ла-Манш в Англию, фактически готовясь к нападению на нашу страну?
Командование вермахта во главе с рейхсканцлером, по опыту войны 1914 года, знало, что Россия не Чехословакия и не Польша — по ней парадным маршем не пройдёшь. И потому тщательно отрабатывало предстоящие военные операции и готовилось к молниеносной войне. Иначе бы он не стал заключать с нами мирные и торговые договоры и выкачивать из нашей страны самым подлым, грабительским путём всё необходимое для окончательного укрепления военной мощи вермахта и накопления промышленных и продовольственных ресурсов в расчёте не на один год.
В августе тридцать девятого, сразу после подписания Акта о ненападении между Советским Союзом и Германией, было заключено и торговое соглашение. И с первых дней принятия этого документа до первого дня нападения фашистов на нашу страну в Германию днём и ночью по сухопутным магистралям и водными путями летели эшелоны с зерном, живым скотом, рудой, нефтью, каменным углем. А взамен посылались «винтики-болтики» для ремонта нашего броненосца, который заржавел от долгого стояния на запасном пути.
А вы, Николай Алексеевич, уверяете, что «договор дал нам в ту пору определённые выгоды».
Позвольте спросить: какие?
Оттянул на год и десять месяцев время нападения на нашу страну? Ведь вы вместе с вождём и генералитетом нашей армии за этот период почти ничего не сделали для укрепления обороноспособности страны, мобилизации сил и ресурсов для защиты, уверив себя и народ в искренности и дружелюбии Гитлера.
В те далёкие годы моей молодости я особо не интересовалась политикой, да и теперь плохо в ней разбираюсь, но газеты читала, радио слушала и благодаря хорошей памяти запомнила славословия в адрес Гитлера как социалиста и автора уникального сочинения «Моя борьба».
Торжественные встречи министра иностранных дел фашистской Германии Риббентропа со Сталиным и Молотовым украшали страницы советских газет и журналов.
Видимо, ничего не стоило акулам гитлеровской дипломатии провести на мякине таких «воробышков», как Сталин и Молотов.
А ведь Молотов, в сравнении с остальными избранниками Сталина, членами правительства, был интеллигентом, имел среднее образование.
Но если гениальный вождь, живя более полувека среди русских, так и не научился толком говорить по-русски, то косноязычность Молотова потрясает!
А он ведь выступал в роли уполномоченного правительством во встречах и переговорах с представителями иностранных государств, к тому же не владея ни одним иностранным языком.
Маршал И.С. Конев вспоминает: «А когда на фронт (в октябре 1941-го) приехал с комиссией Молотов, который, вообще говоря, человек крайне неумный, и те, кто о нём жалеет, просто плохо знают его, — вот тогда при участии Молотова попытались свалить всю вину на военных, объявить их ответственными за создавшееся положение».
Вячеслав Михайлович Скрябин — политический преступник, в царское время сменил фамилию на Молотов.
Уроженец слободы Кукарка Вятской губернии, появился на свет в семье приказчика, окончил в Казани реальное училище. Шестилетний срок обучения в таких учебных заведениях вполне соответствовал нашему среднему образованию.
В юношеские годы увлёкся революционным движением, естественно, был преследуем режимом. Со временем стал профессиональным революционером-марксистом.
В 1906-м там же, в Казани, вступил в большевистскую партию.
В 1909-м за революционную деятельность арестован и сослан в Вологодскую губернию.
Спустя два года переехал в Петроград и стал трудиться в редакции большевистской газеты «Звезда», затем в «Правде», вёл переписку с Лениным.
В начале Первой мировой войны был направлен в Москву, где занялся воссозданием разогнанной властями партийной организации города.
Вновь арестован и сослан в Иркутскую губернию.
Во время Февральской революции Молотов возглавил бюро ЦК, после Октябрьского переворота стал членом исполкома Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов, ну и, конечно же, учеником Ленина, соратником Сталина.
И так — до ведущего деятеля Советского государства.
Об интеллекте всякого человека прежде всего мы судим по речи, которая отражает мышление.
Интеллект и культура не определяется высокопарностью, насыщенностью речи неологизмами и иностранными словечками, засоряющими русский язык «консенсусами», «кононсенсами» и дурацкой вязью болтовни типа — «паралогизм бартерных ассоциаций и апокалиптическая стагфляция»… и т. д. Не обязателен «высокий» или «посредственный» литературный язык.
Человек, в том числе и дипломат, должен говорить просто, доходчиво, не засоряя речь жаргоном и шелухой искусственных и условных выражений.
Так что, Николай Алексеевич, дипломат должен пользоваться языком не только для сокрытия своих мыслей.
Не знаю, как вас, привыкшего к базарно-тюремному жаргону вождя, но лично меня в буквальном смысле коробило от речей Молотова, произносимых не по писанным помощниками текстам, а в разговоре.
Писатель Феликс Чуев, бравший интервью у Вячеслава Михайловича, речь дипломата сталинской эпохи отразил в одной из своих журнальных статей. Разговор между писателем и Молотовым шёл о встречах Вячеслава Михайловича с Гитлером и Риббентропом во время его поездки в Германию в 1939 году.
О Гитлере Молотов говорит так: «Он был очень умён, но ограничен и туп в силу самовлюблённости и нелепости своей изначальной идеи. Однако со мной он не психовал». «После беседы обедали, он говорит (разумеется, Гитлер): «Идёт война, я сейчас кофе не пью потому, что мой народ не пьёт кофе. Мясо не ем, только вегетарианскую пищу, не курю, не пью, со мной кролик сидит, идеальный мужчина — травкой питается». Я, разумеется, ни от чего не отказывался. Гитлеровское начальство тоже ело и пило. Надо сказать, они не производили впечатления сумасшедших».
И продолжает далее: «Когда пили кофе, шёл салонный разговор, как и полагается дипломатам. Риббентроп, бывший виноторговец, говорил о марках вин, расспрашивал о «Массандре». Гитлер играл и пытался произвести впечатление на меня».
На замечание Чуева: «Но Рузвельт более мягко вас принимал?» — Молотов отвечает: «Да, более ловкий товарищ. Выпивал с нами, конечно. Он очень шампанское любил. Сталин кормил его правильно».
Что можно сказать о таком дипломате, судя по его речи? Видно, не зря государи многих стран, готовя престолонаследников, наряду со многими науками управления народом обучали их иностранным языкам и обязательно риторике.
Кроме того, будущих глав государств и вождей обучали умению коротко излагать свои мысли, спокойно, не проявляя темперамента. На этот счёт даже в одной из сур Корана сказано: «Нет ничего отвратительнее крика осла».
Но это не главное. Главная беда в том, что в этой азартной политической игре обер-шулер Германии перехитрил нашего вождя.
По своей психологии, морально-этическим качествам в общем-то они оба стоили друг друга. Разница лишь в том, что Гитлер, в отличие от Сталина, был решительнее, наглее, более дерзок. Совершая преступления, не прятался за спины соучастников, вербовал людей грамотных, способных и не пренебрегал их советами.
Не веривший никому, пренебрегавший мнениями раболепствующих перед ним членов политбюро, Сталин вдруг уверовал в искренность Гитлера, в его силу, по принципу «молодец среди овец, а возле молодца сам овца».
Иосиф был польщён, когда 21 декабря 1939 года, в день своего шестидесятилетия, получил телеграмму от бесноватого фюрера, которую расценил как выражение искренней дружбы.
Гитлер телеграфировал: «Господину Иосифу Сталину. Ко дню Вашего шестидесятилетия прошу Вас принять мои самые сердечные поздравления. С этим я связываю свои наилучшие пожелания. Желаю доброго здоровья Вам лично, а также счастливого будущего народам дружественного Советского Союза. А. Гитлер».
Воистину, нет предела коварству и подлости! Когда осенью сорокового года Молотова пригласили в Германию, фюрер вновь затеял шулерскую игру с «Иваном». Предложил министру иностранных дел Советского Союза войти в состав оси Берлин-Рим-Токио с тем, чтобы советский народ принял участие в планируемом разгроме Великобритании, после чего приступили бы к дележу колониальных богатств Англии. При этом России предлагалась Индия.
Конечно же, это был очередной ход конём.
Попытка Молотова уйти от этого разговора была понятна. Собственно, Гитлер и не рассчитывал на открытый союз с Россией. Ему нужно было лишний раз убедить Сталина в том, что главная цель вермахта — разгром Англии, и таким образом окончательно усыпить бдительность самовластного генсека.
Что ж, желаемое было достигнуто.
Сырьё, необходимое для военной промышленности, продовольствие для запасов армейских складов непрерывно перекачивалось из нашей страны в Германию. В то же время незаметно, постепенно к нашим границам перебрасывали десятки мотомеханизированных дивизий с самоходной артиллерией и миномётами, сотни танковых частей и военно-воздушные силы.
Информация о готовящемся нападении немцев на Советский Союз продолжала поступать из разных стран, в том числе и из авторитетных кругов самой Германии. В некоторых донесениях указывался день и даже час нападения. Но гениальный прорицатель самодовольно ухмылялся, потягивая трубку.
Он не только не реагировал сам на донесения о фактах нарушений границ и воздушных пространств со стороны немцев, но и строго приказывал командованию войск приграничных районов не идти на провокацию.
Только 21 июня 1941 года командованию Генштаба удалось расшевелить генсека.
В семь часов вечера Сталин собрал на совещание узкий круг членов политбюро, руководство Наркомата обороны и генералитета.
Ближе к полуночи, то есть за пять часов до нападения фашистов на нашу страну, была принята директива № 1-«О приведении Вооружённых Сил Советского Союза к полной боевой готовности». Причём с незаметным скрытым занятием рубежей.
В постановлении политбюро под грифом «строго секретно» обозначались организуемые фронты, численность армий, места их дислокаций, расположение штабов, военных советов и назначаемые командующие. После этого первого военно-оперативного совещания последовал ужин с обильным возлиянием спиртного, как было заведено у генсека.
Ближе к четырём часам утра Сталин отправился ко сну в своём дачном кабинете. Не успел задремать, как услышал лёгкий стук в дверь.
Вздрогнув, поднялся с дивана и с чувством тревоги и раздражения подошёл к двери. Обычно его не только в такое время, но и до полудня никто не смел поднимать.
На его вопрос: «Кто?» — отозвался начальник личной охраны.
Сталин отомкнул и, распахнув дверь, стал у порога.
— Извините, товарищ Сталин, генерал армии Жуков просит вас к телефону по неотложному делу.
Генсек поднял трубку и произнёс:
— Слушаю.
— Докладывает начальник Генштаба Жуков. Началась война. В 3 часа 30 минут немецкие военно-воздушные силы нарушили наше воздушное пространство и стали бомбить Киев, Минск, Севастополь, Вильнюс и другие города.
Жуков умолк.
Сталин тоже молчал, оглушённый услышанным. В трубке слышалось его прерывистое дыхание.
— Вы меня слышите, товарищ Сталин? — заволновался Жуков.
Конечно же, генсек слышал, но, растерянный и скованный чувством охватившего его животного страха, не знал, что ответить, и бросил трубку на рычаг аппарата.
В воспоминаниях Н.С. Хрущёва панический страх, охвативший Сталина, описан следующим образом: «Вернувшись в Кремль, где в его рабочем кабинете толпились ближайшие соратники, Сталин в состоянии крайнего возбуждения и злобы, с удивительной способностью сваливать собственную вину на других, с бранью накинулся на членов политбюро: «Бросили завоевания Октября! Теперь расхлёбывайте сами. Я отказываюсь от правления!» и т. д. и т. п. Выпалив таким образом весь заряд неуёмного гнева, он выбежал из кабинета, сел в машину, уехал и заперся на Ближней даче. В течение нескольких дней Берия, Молотов, Ворошилов успокаивали его, убеждали в том, что ещё не всё потеряно, что он должен вернуться к деятельности, что только он, любимый народом вождь, способен, как никто другой, воздействовать на народ, поддержать его моральный дух, поднять на защиту Отечества. Они уверяли, что его ждут люди, что он должен выступить с призывной речью и взять командование на себя. Вождь поверил в себя и снова воспрянул духом. Переложив секиру в усохшую кисть левой руки, в правую взял жезл».
О предвоенном периоде, начале и ходе Великой Отечественной войны написано участниками, очевидцами, командующими много замечательных произведений — писателями Иваном Стаднюком, Константином Симоновым, Виктором Некрасовым, Виктором Астафьевым, Владимиром Карповым, маршалами Георгием Жуковым, Иваном Коневым, Семёном Тимошенко, адмиралом Николаем Кузнецовым.
Хотя и раздавались голоса, мол, хватит о войне, тема этой тяжелейшей из войн в условиях сложнейшего из веков никогда не будет исчерпана и предана забвению, особенно теми, кто участвовал и кто не участвовал, но болел войной в тылах, делая всё возможное, а порой и казавшееся невозможным.
Маршал Иван Конев, отвечая на вопросы Константина Симонова о начальном периоде войны, сказал:
«Не подлежит сомнению, что если бы тридцать седьмого — тридцать восьмого годов не было, и не только в армии, но и в партии, стране, то мы к сорок первому году несравненно были бы сильней, чем мы были. В том числе и в военном отношении. Во-первых, были бы сильнее, потому что у нас было бы ещё несколько сот тысяч передовых, преданных коммунизму людей, которых ни за что ни про что погубили в те годы. Эти люди находились бы на командных постах в стране и армии, на разных командных постах — от самых высоких до самых маленьких. И вот все они без всяких оснований были уничтожены. И мы начали, если говорить о руководящих кадрах во всех сферах, войну с тридцатью или сорока процентами тех кадров, которые могли бы иметь, не будь тридцать седьмого — тридцать восьмого годов. Тут не надо персонифицировать: такой-то воевал бы так-то, такой-то — так-то. Не в этом дело. Дело в том, что воевали бы и все они, те, которые выбыли. И не только воевали — в армии и партизанских отрядах, но и хозяйствовали, работали в тылу, вообще занимались бы важным делом вместо того, чтобы пилить дрова, рубить лес, если только не были поставлены к стенке.
И, наконец, атмосфера. Представим себе войну сорок первого года с иной атмосферой, с тем, что не было тридцать седьмого — тридцать восьмого годов, не было запуганности, не было недоверия, не было шпиономании. Если бы всего этого не было, очевидно, страна ни в коем случае не оказалась бы такой неготовой к войне, какой она оказалась. Это исключено. Только обстановкой чудовищного террора и его отрыжкой, растянувшейся на ряд лет, можно объяснить нелепые предвоенные распоряжения…»
«Вместо того чтобы в преддверии войны собрать армию в кулак, — продолжает вспоминать Иван Степанович, — и думать о действительной опасности, об опасности, надвигавшейся на границах, о приведении войск к предельно боевой готовности, думали о том, кто ещё может оказаться изменником, кто ещё может оказаться на подозрении, кого ещё надо изъять до того, как немцы нападут на нас, если нападут. Вот о чём заботился в это время Сталин».
В то же время существует факт непреложный, что те люди, которые остались, выросли в ходе войны и оказались у руководства армией, именно они и выиграли войну, находясь на тех постах, которые они постепенно заняли.
Вы, Николай Алексеевич, как главное действующее лицо романа, почему-то скомкали этот раздел — важный в жизни и деятельности вождя.
А ведь как военспец и советник могли бы сказать потомкам многое из того, что было сделано Сталиным в этот период, что не дойдёт до последующих поколений.
Хотя бы потому, что большинство документов, отражающих нелепые приказы и действия Верховного, под всякими грифами были тщательно отобраны и уничтожены ещё при его жизни.
Скажите, Николай Алексеевич, вы лично были уверены в виновности славного сына России, участника боёв в Испании, Героя Советского Союза, талантливого и опытного командарма 2-го ранга, командующего Западным Особым военным округом (Белорусским) Д.Г. Павлова?
Разве не знали вы о том, что в первых числах июля сорок первого года, то есть через десять дней после начала войны, заместитель председателя Совнаркома небезызвестный наушник вождя Лев Мехлис, прибыв в штаб Западного фронта, объявил командующему, что по решению ЦК и приказу Сталина он арестован за измену Родине и предательство.
Павлов был увезён в Москву а через две недели во внутренней тюрьме НКВД на Лубянке расстрелян одним из палачей Берии.
Одновременно с командующим Западным фронтом были схвачены его командиры: начальник штаба В.Е. Климовских, начальник связи А.А. Григорьев, командующий артиллерией фронта Н.А. Клич, командующий 4-й армией А.А. Коробов. И тоже, будучи ни в чём не повинны, приговорены к высшей мере — расстрелу. А всё из-за ошибок и проявления упрямства вождя.
Сталин задумался. Но лишь тогда, когда до его сознания дошло, что путём расстрелов командующих и поднятия морального духа солдат, имевших одну винтовку на двоих, кидавшихся под танки со связками гранат или с фляжками и бутылками, наполненными бензином, поджигая себя вместе с танками, врага не остановишь.
Вспомнил о многих из тех сотен тысяч обвинённых в измене Родине в предвоенные годы, в том числе и отличившихся в боях в Испании, русских героях, большинство из которых по возвращении на родину были заподозрены в шпионаже в пользу буржуазных стран.
Их обвинили в измене родине, кого-то расстреляли, кого-то сослали в концлагеря, уже советские.
И тогда уцелевшие от пуль и голодной смерти бывшие командиры Красной армии — Рокоссовский, Батов, Горбатов и другие — согласно приказу Сталина были освобождены.
Измождённых от непосильного физического труда, голода и холода, едва державшихся на ногах от истощения, их сначала подкормили, а затем, вернув чины и сорванные боевые награды, представили пред светлые очи вождя.
А он, разглядывая своих жертв сквозь прищур рысиных глаз, с улыбкой лицемера изрёк: «Вот видишь, дорогой товарищ, справедливость восторжествовала. Теперь надо думать и всё делать для спасения Родины», — подразумевая под этим спасение себя и своей неограниченной имперской власти.
И люди эти пошли и повели в бой полки, дивизии, армии. И не ради любви и беззаветной преданности вождю, а ради спасения Родины и народа от грядущей тирании гитлеризма.
Теперь давайте, Николай Алексеевич, поговорим о том, о чём вы недоговорили, завершая свою исповедь. О бытие и деяниях вождя в годы Великой Отечественной войны.
Да, Гитлеру не следовало ввязываться в войну с Советским Союзом, не закончив сражение с Англией. Это была его первая стратегическая ошибка.
Вторая — что оттянул время нападения на нашу страну. Если Гитлер начал бы войну с Россией не в конце июня, а в начале апреля, битву за Москву вооружённые силы Германии могли завершить где-то в сентябре, до наступления непривычных для немцев российских холодов. Но, видимо, на то была воля Божья.
Итак, воскресный день 22 июня 1941 года, 3 часа 30 минут ночи… Согласно приказу рейхсфюрера фашистская Германия вероломно напала на Советский Союз.
Напала по-воровски, разбойнически: с воздуха, с моря, с суши, с приграничной линии в три тысячи километров.
Напала на укреплённые районы границы, военные городки, погружённые в безмятежный, крепкий предутренний сон, на аэродромы с запертыми ангарами, где стояли самолёты с пустыми бензобаками, на другие военные объекты, сконцентрированные в приграничных районах.
Сто шестьдесят укомплектованных танковых и мотомеханизированных дивизий с эшелонизированными, погружёнными на колёса тылами, которые сокрушительной лавиной железа и огня стремительно обрушивались на наши разрозненные, растерянные, неуправляемые, застигнутые врасплох войсковые части.
Командование вооружённых сил Германии учло то, что было недооценено вами как военным советником вождя и бывшими командирами партизанских отрядов времён Гражданской войны, составившими генералитет Рабоче-крестьянской Красной армии в предвоенные годы.
Ещё с вечера 21 июня, за несколько часов до начала агрессии, во все приграничные районы немцами были заброшены специальные группы связистов на мотоциклах, одетых в форменные одежды советских пограничников, работников НКВД и милиции, снабжённых соответствующими удостоверениями личности, владеющих русским языком.
Эти диверсионные группы, разъезжая на мотоциклах вдоль линий связи, обрывали провода, идущие от места расположения военных объектов, штабов различных родов войск к штабам командования военных округов.
С наглостью налётчиков они врывались на узлы связи приграничных городов и посёлков, чтобы убедиться в обрыве телеграфной и телефонной связи.
Таким образом, командование фронта оказалось в неведении творящегося в приграничных районах. Оно было лишено возможности оперативного руководства оборонительными действиями подчинённых войск.
Скажите, Николай Алексеевич, кто же был, в конце концов, виноват в сложившейся обстановке — генералитет, слепо выполнявший нелепые приказы вождя до последнего мирного дня, или командующие военными округами, которых вынудили исполнять распоряжения центра с уверениями «не поддаваться провокационным слухам»? «Сохраняйте мирную обстановку. Войны не будет».
Вот так были застигнуты врасплох вооружённые силы нашей страны, за исключением командования Военно-морской флотилии во главе с адмиралом Николаем Герасимовичем Кузнецовым.
События же на наших фронтах развёртывались с катастрофической быстротой.
На второй день войны был взят Брест.
Что мы могли в первый и второй день противопоставить девятистам пикирующим бомбардировщикам и двумстам истребителям, которые открывали путь колоннам бесчисленных танков и следовавшей за ними мотопехоте врага?
Тем не менее храбрости красноармейцев, их упорному сопротивлению с яростным шествием навстречу неминуемой смерти отдавали должное даже наши противники.
Но успех сопутствовал захватчикам.
На четвёртый день боёв в руках немцев оказались Ровно, Вильно, Слоним и Брест-Литовск.
На пятый день пал Минск.
Враг продолжал успешно продвигаться в глубь нашей страны. 5 июля в районе Рогачёва немцы форсировали Днепр.
«Насколько я помню, Сталин был очень потрясён случившимся — началом войны, — продолжает вспоминать маршал Конев. — Он категорически не допускал этой возможности. Размеры потрясения были связаны и с масштабом ответственности, а также с тем, что Сталину, привыкшему к полному повиновению, к абсолютной власти, к отсутствию сопротивления своей воле, вдруг пришлось в первые же дни войны столкнуться с силой, которая в тот момент оказалась сильнее его. Ему была противопоставлена сила, с которой он в тот момент не мог совладать. Это было потрясение огромное, насколько я знаю, он несколько дней находился в состоянии близком к прострации.
Думаю, что с этим связано и то, что не он, а Молотов выступил по радио и говорил о начале войны, хотя естественно было ждать только выступления именно Сталина. И только 3 июля Сталин заговорил, и заговорил так, как он никогда не говорил до тех пор, заговорил словами: «Братья и сёстры…» В этой речи я лично чувствовал присутствие глубокого человеческого потрясения человека, произносившего её».
Фашисты не отказывались и от идеологической борьбы. Их листовки с осуждением сталинского режима, обещаниями гитлеровского рая и призывами к капитуляции привлекали некоторых деморализованных, измученных в безуспешных сражениях, не видящих просвета солдат, в особенности из числа тех, кто испытал на себе или на родных и близких удары репрессивного «маховика».
Но это «маховое колесо» не ослабило своего движения в годы военных испытаний. В ответ на применение врагом идеологического оружия последовал грозный приказ Верховного, предусматривающий смертную казнь за чтение и хранение вражеских листовок.
Как вам известно, Николай Алексеевич, к началу октября 1941-го сложнейшая обстановка складывалась под Москвой. Танковые части Гейнца Гудериана ворвались в Юхнов — это по шоссе двести километров от Москвы.
Столица оказалась под угрозой.
Ежедневные бомбёжки и разные слухи порождали в людях панику, усиливающуюся при виде спешной эвакуации семей правительства, работников НКВД, другой руководящей элиты.
В то же время простых смертных гоняли на подмосковный трудовой фронт рыть траншеи и окопы.
Правительство издало новый указ, предусматривающий расстрел по отношению к лицам, сеющим панику.
Однако паническое настроение охватывало и самого вождя. Он был готов бежать.
В Рогожско-Симоновском тупике Горьковской железной дороги Лазарь Каганович, народный комиссар путей сообщения, позаботился о спецпоезде Верховного главнокомандующего. Сталин несколько раз наведывался в Рогожский тупик, прохаживался в раздумье по вагонам и снова возвращался в свой бункер, не решаясь покинуть столицу, боясь, что без него сдадут Москву немцам.
Мрачные мысли рождались в голове вождя в те суровые дни. Подавленным было настроение и у его приближённых, которые тоже решались вместе с ним идти на крайности.
Так, например, Молотов пригласил к Сталину посла Болгарии Стотенова. Генсек попросил его найти способ связаться с правительством Германии и сообщить о том, что министр иностранных дел Советского Союза выражает согласие на новый Брест во имя мира. При этом советская сторона готова отдать Германии Прибалтику, половину Белоруссии и половину Украины.
Стотенов отказался, добавив: «Не путайте меня в это дело».
Когда с болгарским послом ничего не вышло, Сталин в доверительном разговоре с Берией сказал ему: «Лаврентий, попытайся по своим каналам прозондировать почву для заключения нового Брестского мира с Германией».
Как вы считаете, Николай Алексеевич, здравомыслящий человек решится на такой шаг, зная, что противник не простой захватчик, а в первую очередь антикоммунист, один из главных лютых врагов советского строя?
Тем более что вооружённые силы Германии уже стучались в ворота Москвы, захватив часть страны, но, видимо, разменявший седьмой десяток своих лет вождь считал, что для сохранения власти, как и для достижения цели, с точки зрения макиавеллизма все средства хороши.
Сложная обстановка в то время складывалась не только под Москвой, но и под Ленинградом, оказавшимся в кольце блокады. Финляндия, объявившая войну Советскому Союзу, не проявляла активных действий, не поддерживала заметно даже действовавшую рядом дивизию СС.
Командование немецких войск, удерживающее Ленинградское направление и недовольное главнокомандующим финской армией — маршалом Карлом Густавом Маннергеймом, иронично замечало, что, к сожалению, Маннергейм не дорос до уровня простого русского командира.
Но кто мог знать, о чём думал бывший офицер царской службы, одарённый стратег, возведший известную линию Маннергейма, — о судьбе России или Германии.
Отношение Сталина к Жукову — герою схваток у озера Хасан и на Халхин-Голе, возглавлявшему Генштаб, было сухо-официальным. Этот волевой, бескомпромиссный командарм был единственным в своем роде, кто мог говорить с ним на равных, а если нужно, то и возразить. Конечно, если бы не война, Сталин постарался бы держать Жукова подальше от себя.
Уже в конце июля сорок первого года начальник Генерального штаба, озабоченный критической обстановкой, сложившейся на Центральном фронте, разработал план мероприятий с целью укрепления Центрального фронта и решил ознакомить с ним Верховного.
Позвонив Сталину, сказал, что просит принять по срочному делу.
Сталин назначил час.
Жуков явился. В приёмной Поскрёбышев сухо сказал: «Садись.
Приказано подождать Мехлиса».
Мехлис, кивнув Жукову на ходу, вошёл в кабинет Сталина без доклада. Через несколько минут пригласили Георгия Константиновича. Сталин, указав на стул, сказал:
— Ну, докладывай, что там у тебя.
Жуков начал излагать свои доводы, характеризуя положение наших войск на Центральном фронте и противника, успешно развивающего наступление.
И тут спесивый Мехлис, призванный решать судьбу страны, перебивая говорящего командарма, сквозь зубы заскрежетал:
— Откуда вам известно, как будут действовать немецкие войска?
Жуков, не обращая внимания, продолжал убеждать Верховного в необходимости срочного укрепления Центрального фронта за счёт передачи ему трёх армий, сняв по одной с Юго-Западного, Западного фронтов и резерва Ставки.
Сталин недовольным тоном спрашивает:
— Вы что же, считаете возможным ослабить направление на Москву?
— Нет, не считаю. Дней через двенадцать мы можем перебросить с Дальнего Востока не менее восьми вполне боеспособных дивизий, в том числе одну танковую.
И тут вновь возник Мехлис:
— А Дальний Восток отдать японцам. Так, что ли?
Вот так могли обращаться с начальником Генерального штаба партийные лидеры.
А вот когда сложилось критическое положение на Ленинградском фронте, где сам нарком обороны Ворошилов с командармом Куликом чуть было не сдали город на Неве фашистам, Сталин не нашёл никого, кроме Жукова, чтобы послать на выручку командованию фронта.
Жуков сумел выправить положение, немцы ослабили натиск, но противник продолжал вести огонь по Северной столице из дальнобойных орудий и бомбить с воздуха.
Наша авиационная разведка засекла передвижение танковых и мотомеханизированных колонн фашистов из-под Ленинграда на юг. Видимо, гитлеровское командование перебрасывало их на главное Московское направление.
Верховный главнокомандующий метался, не зная, что предпринять — бежать из столицы или остаться до конца и уйти последним, как положено капитану тонущего корабля. Но, как говорится, утопающий хватается за соломинку. И эту соломинку, превратившуюся в спасительное бревно, он увидел в Жукове.
5 октября из Ставки позвонили в штаб Ленинградского фронта по прямому проводу и попросили к телефону Жукова, который услышал знакомый акцент Сталина:
— Жюков, здравия желаю! У меня к тебе один вопрос: не можешь ли сесть на самолёт и прилететь в Москву? Ввиду осложнения обстановки на левом крыле Резервного фронта в районе Юхнова. Ставка хотела бы с тобой посоветоваться о принятии необходимых мер.
Жукова на аэродроме встречал начальник личной охраны Сталина. Он и сообщил, что товарищ Сталин слёг, примет его на квартире.
Когда Жуков вошёл в домашний кабинет вождя, Сталин приветствовал гостя кивком. Указав на карту, висящую на стене, вдруг заволновался:
— Посмотри, какая тяжёлая сложилась обстановка. Я не могу добиться от Западного фронта исчерпывающего доклада об истинном положении дел. Не зная, где и в какой группировке наступает противник, в каком состоянии находятся наши войска, не можем принять нужного решения. Отправляйтесь в штаб Западного фронта, разберитесь в положении дел и доложите мне. Я буду ждать звонка в любое время.
Итак, Николай Алексеевич, обстановка в Ставке сложилась аналогичная той, которая с первых часов внезапного нападения гитлеровских сил на нашу страну была в штабе командующего войсками Белорусского фронта — командарма Павлова, когда он так же, как Верховный, отрезанный от своих войсковых частей из-за отсутствия связи, не мог управлять их действиями.
Но ведь обстановку того грозного часа нельзя сравнивать с подмосковной, тем более когда прошло более двух месяцев с начала войны, а время позволяло предпринять необходимые меры для поддержания непрерывной связи со штабами фронтов и армий.
А вот оказавшись в положении Павлова, Сталин не задумался, не испытал угрызения совести за тех, ни за что расстрелянных в первые дни войны генералов и офицеров? Для того чтобы совеститься, надо иметь совесть, а для раскаяния — душу.
Прибыв в штаб Западного фронта, Жуков выявил, что к началу наступления противника в направлении Москвы врагам преграждали путь три наших фронта: Западный, которым командовал генерал-полковник И.С. Конев, Резервный — во главе с маршалом С.М. Будённым и Брянский — командующий генерал-лейтенант А.И. Ерёменко.
Немецко-фашистские силы превосходили в численности и оснащении техникой в несколько раз.
Наступление германских войск на Москву началось в последний день сентября ударом танковой группы Гудериана и 2-й немецкой армии по войскам Брянского фронта. 2 октября противник нанёс мощные удары по войскам Западного и Резервного фронтов. Оборона наших войск в нескольких местах была прорвана. Немцы стремительно продвинулись вперед, охватив с юга и севера части войск обоих фронтов.
Не встречая серьёзного сопротивления, танки Гудериана двинулись к Орлу, на подступах к которому у нас не оказалось сил для отражения удара.
3 октября немцы взяли Орёл. Расчленённые войска Брянского фронта с большими потерями отходили на восток. Угроза нависла над Тулой. Некоторые части Западного и Резервного фонтов попали в окружение.
Жуков позвонил Верховному:
— Главная опасность сейчас заключается в слабом прикрытии на Можайской линии. Бронетанковые войска противника могут внезапно появиться под Москвой. Надо быстрее стягивать войска откуда только можно и направлять на Можайскую линию обороны.
Доложив Сталину об обстановке, Жуков выехал в сторону Малоярославца — на поиски штаба армии Будённого.
В покинутом жителями городе, у одного из уцелевших зданий увидел машины. От заспанного шофёра узнал, что это бывший райисполком и что Будённый там. Войдя в одну из комнат, Жуков увидел склонившегося над картой Семёна Михайловича. От него узнал, что Юхнов уже в руках немцев.
Объезжая наши позиции, встречаясь с командирами частей, Жуков принимал разные решения и меры для отражения натиска вражеских сил.
Ожесточённые пятидневные бои за Малоярославец позволили нашим войскам выиграть время, собраться с силами и организовать мощную оборону на подступах к Москве.
В районе Калуги, куда выехал Жуков, его разыскал офицер связи и вручил телефонограмму Генштаба, в которой Верховный приказывал ему прибыть 10 октября в штаб Западного фронта.
В штабе Жукову сразу передали трубку телефона, звонил Сталин.
— Ставка назначает вас командующим Западным фронтом. Конев останется вашим заместителем. Не возражаете?
— Не возражаю, — ответил Жуков, — но мне думается, что Коневу следует поручить руководство группой войск на Калининском направлении. Оно слишком удалено, и там нужно иметь вспомогательное управление фронта.
— Не возражаю, — сказал Сталин и добавил: — В ваше распоряжение поступают оставшиеся части Резервного фронта и части, находящиеся на Можайской линии. Скорее берите всё в свои руки и действуйте!
Переброска войск из резерва Ставки и с соседних фронтов на Можайскую оборонительную линию по приказу Жукова была начата 7 октября. Одиннадцать стрелковых дивизий, шестнадцать танковых бригад, более сорока артиллерийских полков и ряд других частей составили оборону на этом участке. Помимо того, на главных направлениях, ведущих к Москве, была усилена оборона.
С 13 октября начались ожесточённые бои на всех линиях. В самой Москве было введено осадное положение. Воздушные налёты на Москву и бомбёжка с каждым днём усиливались.
Против вражеской авиации в воздушные бои вступали крупные соединения наших истребителей, штурмовиков и бомбардировщиков, которые находились в личном подчинении Верховного.
В самой Москве из жителей были сформированы двенадцать дивизий народного ополчения, среди которых — разведчики, лыжники, позже действовавшие в партизанских отрядах.
Казалось бы, Верховному радоваться надо достижениям и успехам Жукова и таких, как он, полководцев. Почивать бы в бункере на лаврах чужих побед, так нет, оклемался, рукава засучил, тон изменил и начал диктовать. Обращаясь, например, к Жукову, спрашивает:
— Как ведёт себя противник?
Жуков объясняет. Сталин:
— А где вы ожидаете главный удар?
— В районе Волоколамска.
— Мы с Шапошниковым считаем, что нужно сорвать готовящиеся удары противника упреждающими контрударами. Один контрудар надо нанести в районе Волоколамска, другой — из района Серпухова во фланг 4-й армии немцев. Видимо, там собираются крупные силы, чтобы ударить по столице.
Жуков спрашивает:
— Какими же силами нанесём контрудары? Западный фронт свободных сил не имеет. У нас есть силы только для обороны.
Сталин:
— В районе Волоколамска используйте правофланговые соединения армии Рокоссовского, танковую дивизию и корпус Доватора. В районе Серпухова — кавкорпус Белова, танковую дивизию Гетмана и часть сил 49-й армии.
Жуков:
— Этого делать нельзя. Мы не можем бросать на контр-удары, успех которых сомнителен, последние резервы фронта. Нам нечем будет подкрепить оборону войск армий, когда противник перейдёт в наступление своими ударными группировками.
Сталин:
— Ваш фронт имеет шесть армий, разве этого мало?
Жуков:
— Но ведь линия обороны войск Западного фронта сильно растянулась, с изгибами она достигла в настоящее время более шестисот километров. У нас очень мало резервов в глубине, особенно в центре фронта.
Сталин:
— Вопрос о контрударах считайте решённым. План сообщите сегодня вечером. — Верховный в раздражении бросил трубку.
Через четверть часа к Жукову зашёл взволнованный член Военного совета Западного фронта Н.А. Булганин и с порога начал:
— Ну и была мне сейчас головомойка!
— Какая? — спросил Жуков.
— Сталин сказал: «Вы там с Жуковым зазнались. Но мы и на вас управу найдём!» Он приказал мне, чтобы я сейчас же шёл к тебе и вдвоём организовали контрудары. Причём немедленно!
Вот так, уважаемый Николай Алексеевич, хорошо, если вождь обоим красным генералам надерёт уши, как мальчишкам, а если войдёт в раж!
Но дело в том, что эти контрудары, где главным образом против танков действовала конница, не дали положительных результатов, которых ждал Сталин. Однако шума было много, как всегда после самых нелепых, но «гениальных» указаний и решений вождя.
Заветная мечта бесноватого фюрера, не жалевшего сил, торопившего свои войска скорее взять Москву, не сбылась. Парад на Красной площади в сорок первом состоялся, хотя и не в честь победы настоящей, а в честь грядущих побед наших вооружённых сил и народа.
Прямо с Красной площади уходили на битву вооружённые регулярные части и добровольцы Москвы. Гудериан и другие генералы и маршалы вермахта, командовавшие боевыми силами Германии под Москвой, причиной поражения считали вместе с ошибками Гитлера суровые российские морозы. Вот только недоучли выносливость и железную волю русских и нерусских солдат, и прежде не раз прославлявших своё Отечество блестящими победами.
Солдаты — сыны простого народа, кто может по достоинству оценить ваши подвиги? И сколько вас, безымянных героев, полегло по вине безумцев, со страстью шулеров карточной игры ставивших на кон ваши юные, непорочные жизни?
Часто задумываясь о судьбах солдат, я невольно вспоминаю и о сынах малых северных народов, вложивших большой вклад в дело победы, но почему-то недооценённых нашими военными историками. Быть может, потому, что они, скромные, исполнительные, безответные, растворялись в общей массе и безропотно принимали смерть.
И не только я. Помню, как уже после войны муж моей приятельницы, подполковник, прошедший фронт, рассказывал о том, как в сорок первом году по приказу Наркомата обороны он, тогда ещё старший лейтенант, вместе с работником военкомата отправился в Тюмень.
Надо было организовать мобилизацию молодёжи в Западной Сибири.
Из Тюмени выехали в Ханты-Мансийский национальный округ, населённый в основном народом, ранее называемым остяками, хотя жили здесь и русские и представители других национальностей Севера.
Посёлки рыбаков и охотников большей частью тянулись по берегам Иртыша и Оби. Объединённые в рыболовецкие коллективные хозяйства, люди занимались рыболовством, а по осени мужчины уходили в тайгу, охотились на пушного зверя.
Были здесь и хозяйства оленеводов-кочевников, ведущих полуоседлый образ жизни, и лесхозы, занимавшиеся заготовкой древесины.
Народ в целом трудолюбивый, честный, доверчивый, доброжелательный — настоящие дети природы, которых тогда ещё не коснулся порок цивилизации.
В Ханты-Мансийске предупредили, что местное население сохраняет обычаи и нравы предков, держится патриархальных устоев. Все вопросы местные власти решают не изданием приказов и распоряжений, а с помощью старейшин. Они, в свою очередь, созывают соплеменников на сход и принародно выносят решения, которые все обязаны исполнять беспрекословно.
Рассказывая о тех далёких временах, подполковник с душевностью и теплотой вспоминал, как хантыйские мудрецы, скупые на слова, проявляя уважение к гостям, кивали:
— Конечно, мы поможем русским в беде изгнать чужеземных разбойников. Пошлём настоящих воинов, выносливых, умеющих владеть оружием.
Старики поочёредно называли имена и фамилии будущих бойцов, не обходили и своих сыновей — охотников, лесорубов, но молодых, не имеющих жён и детей, кормильцев семей исключали. Тут же составлялись списки добровольцев, назначались место сбора и день явки.
В означенный срок один за другим прибывали новобранцы — с огромными кожаными мешками за спиной. Как выяснилось, в них оказались меховые куртки, унты, брюки, шапки-ушанки, варежки. К ним добавилось и новенькое обмундирование.
Мобилизованных разбили по подразделениям, назначили старшин и командиров отделений. На военную подготовку отвели три месяца.
Со стрелковой подготовкой дело обстояло легко — все они снайперы, их сразу зачислили в ворошиловские стрелки. Врождённые охотники, северяне с детских лет обучались попадать белке и кунице в глаз, чтобы не испортить шкурку. Вот только с трёхлинейной винтовкой дело не пошло. Но благодаря любопытству, старанию и кропотливому изучению всё наладилось.
Немало внимания пришлось уделить строевой подготовке, тут на помощь пришли военспецы, присланные окружным военкоматом.
На дворе — жаркий август, новобранцев устроили в лагере прямо на берегу реки, рядом с лесом, чему большинство несказанно обрадовалось.
Однажды старший лейтенант, проходивший по берегу реки, увидел женщин, собиравших малину в лукошки. Не успел и полсотни шагов сделать, как услышал крики, обернувшись, обомлел: к зарослям малинника шёл огромный бурый медведь и с самоуверенностью законного хозяина тайги стал объедать с кустов зрелые ягоды.
К лейтенанту уже спешил старшина — коренастый, широкоплечий, крепкий хантыец и, кивнув на противоположный берег, сказал:
— Разрешите сбегать туда.
Лейтенант разрешил.
Старшина, сбросив с себя одежду, кинулся в воду. Плыл быстро, высоко держа голову. Изо рта торчало что-то большое, тёмное. Подошёл майор, спросил:
— Кто разрешил?
Лейтенант смутился:
— Я.
— Вы подумали об ответственности?
Лейтенант, стоя навытяжку перед майором, виновато выдавил:
— Извините! Разрешите его догнать?
Майор, не ответив, резко повернулся в сторону берега.
Там, выбравшись из воды, старшина вынул изо рта рукавицу, на ходу натянул её на левую руку, а в правую взял огромный нож и, пригибаясь, подкрался к малиннику.
Медведь, увидев человека, поднялся на дыбы, грозно рыча двинулся ему навстречу. Из палаток на берег высыпали новобранцы.
Глядя на поединок человека и зверя, лейтенант окаменел.
Старшина стремительным рывком сунул в пасть медведя руку и, пригнув голову, всадил нож в самое сердце таёжного великана.
Медведь какое-то мгновение стоял неподвижно. Кляп в глотке парализовал его волю, а неожиданный удар в сердце заставил застыть на месте. Старшина с силой толкнул медведя, и тот грузно рухнул в малинник. Сделав несколько судорожных движений лапами, испустил дух.
Только теперь, придя в себя, лейтенант облегчённо вздохнул и устало, словно после непомерного физического напряжения, направился в сторону палатки комсостава.
Старшина похвалы от командира не дождался, лейтенант молча прошёл мимо.
В ту ночь от пережитого потрясения плохо спал, а ведь со смертью встречался не раз, особенно в боях при отступлении от Минска. На переправе через Днепр был контужен и ранен в плечо. Из полевого госпиталя попал в Подмосковье на долечивание. Но такое потрясение, как с медведем, испытал впервые, быть может, довлело чувство личной ответственности.
Осенью вернулись в бараки рыболовецкого колхоза. На летучке начпрод вдруг заявил, что мяса на складе нет, в городе тоже. Тут поднялся его помощник и сказал, что мясо могут добыть новобранцы.
С разрешения майора, исполнявшего обязанности полкового командира, в тайгу снарядили десять охотников.
Вместе с лейтенантом с утра выехали на полуторке. Шофёр с бойцом остались там, где кончилась дорога. Команда по тропе ушла в глубь тайги.
Первозданный покой, таинственный хруст сушняка под сапогом, полумрак и медленное молчаливое шествие заставляли прислушиваться к каждому звуку. Охотники шли, приглядываясь к каждой сломанной ветке, разглядывали следы на рыхлой земле.
Один из новобранцев сказал лейтенанту, что в этих местах водятся лоси.
Тропа привела на возвышенность, группа как по команде остановилась.
— Ветерок дует с той стороны. — Хантыец указал вперёд. — Это хорошо, зверь не учует нас.
Другой охотник достал из кармана свиристелку, приложил к губам и стал издавать звуки, схожие с нежным отрывистым мычанием лосихи.
— Что это значит? — спросил лейтенант.
— Так лосиха зазывает самца.
Ждать пришлось недолго. Послышался топот, он становился всё отчётливей и громче.
— Сюда спешит. — Охотник предупредил, чтобы не шевелились: — Зверь чуткий, осторожность не помешает.
Вскинув ружьё, боец пристально смотрит в ту сторону, откуда доносится топот. Охотники приготовились, стали ждать. Держа пистолет наготове, туда же глядит и лейтенант.
Когда одновременно грянуло несколько выстрелов, он даже не понял, что произошло, — сохатого-то не было. И только когда раздался треск и что-то тяжёлое рухнуло на землю, он вместе со всеми помчался в чащу леса.
Шагах в тридцати на согнутых передних ногах, опираясь боком о ствол огромной сосны, лежал лось — коронован широкими ветвистыми рогами, из его раскрытых тёмных глаз, уже затянутых туманной пеленой, текли слёзы.
Раненому животному перехватили горло и дружно разделали тушу. Потом мясо сложили в мешки и, взвалив груз на спины, понесли к ожидавшей машине.
Приближался день отъезда. Всё в дорогу подготовлено. С наступлением холода повалил снег, казалось, жизнь замерла, стала заедать тоска — по шуму городов, по стуку колёс вагонов, по женщинам и детям, по кино и русской песне под гармошку.
Накануне ударил крепкий мороз. В то утро до рассвета затопили баню, построенную по-чёрному, тепло подали и в бараки, в которых предстояло скоротать последнюю ночь.
День выдался хлопотный: стрижка, бритьё, смена белья, проверка зимнего обмундирования, начиная с овчинных полушубков, валенок, кирзовых сапог и до заготовки дорожных сухих пайков.
Темнело рано. Необстрелянная рать, называемая теперь красноармейцами, непривычная к вечерним развлечениям, рано отошла ко сну. Да и что можно сделать при тусклом свете керосиновых фонарей?
Командиры-москвичи обратили внимание на отличную ориентацию новобранцев во тьме — ночью они видели как днём. У людей, живущих в таёжной глуши, хорошо развито ночное зрение. В человеческом глазу, как и в глазах животных и птиц, живущих ночной жизнью, заложены такие механизмы, которые подвергаются развитию, приспосабливаясь к условиям среды обитания. В войну начальники войсковых разведок, составляя группы, первыми обратили особое внимание на этот фактор. И отбирали бойцов родом из сёл и деревень, ибо городские, привычные к яркому электрическому свету, совершенно не ориентировались в условиях маскировки.
Лейтенант после того, как обошёл бараки и проверил караулы на постах, со спокойной душой отправился спать. Утомившись за день, он быстро уснул.
Проснулся оттого, что в окно светила необычно яркая луна, вьюга утихла, тучи рассеялись… Он протянул руку и на краю стола нащупал карманный фонарик. Засветив, глянул на часы, которые, ложась спать, не снимал с руки. Стрелки показывали час пополуночи.
Словно заворожённый светом этой редкой гостьи в суровом краю, лейтенант поднялся, подошёл к окну, постоял в раздумье, глядя на свежие снежные сугробы, решил пройтись. Всунул ноги в валенки, набросил дублёнку, шапку-ушанку и вышел.
Проходя по двору, проверил внутренние и наружные посты, постоял в одиночестве, заглянул в караульное помещение и там с дежурным устроил перекур.
Потом, пройдя мимо часового, решил заглянуть в барак.
Окинув взглядом двухъярусные нары, обомлел. Постели были пусты. Не веря глазам своим и лунному свету, вынул из кармана дублёнки фонарик и, скользя лучом по лежакам, шёл, едва передвигая отяжелевшие ноги. Нигде ни одного человека!
На постелях, неряшливо разбросанных, лежало аккуратно сложенное обмундирование. У последней кровати парами стояли валенки.
Лейтенант, не в силах идти, присел на краешек постели, опустил голову, прикрыл глаза. Сбежали, сбежали все до одного! И когда — в последнюю ночь! Проявив честность, оставили ему казённое обмундирование и винтовки.
Но это же ЧП! Грозит военным трибуналом.
А как он им верил! Они не умели лгать. Мужественные, крепкие духом и телом… Неужели им непонятно, на что решились? Эх, святая простота!
Мысли с быстротою молнии проносились в голове. Лейтенант не знал, что делать. Затем решительно поднялся — идти к командиру и обо всём доложить.
Увидев часового с винтовкой, заорал что есть мочи:
— Что стоишь как истукан!
— Караулю, товарищ лейтенант, — спокойно ответил часовой.
Лейтенанта его ответ взорвал ещё больше.
— Что значит караулишь?
— Людей, товарищ командир.
Лейтенанту хотелось взять часового за грудки и, отняв винтовку, дать пинка. К счастью, от поднятого им шума зашевелились сугробы, небольшие, круглые, которых было немало вокруг, на них лейтенант, идя к бараку, не обратил внимания.
Из-под снега стали подниматься и собираться вокруг него люди — неуклюжие, в одежде из оленьего меха. Сдвинув лисью шапку, старшина — тот самый, что победил в схватке медведя, — сказал виновато:
— Командир, это я разрешил нашей роте уйти под снег. Там, — старшина кивнул на барак, — спать нельзя. Долго терпели, мокрые стали, голыми лежали. Жара была сильная, дышать трудно. Холод лучше…
Когда отлегло от сердца, махнув рукой, лейтенант медленно пошёл к себе.
На другой день стрелковый полк в полном составе отправился туда, где полыхала война. Полк передали Дальневосточной дивизии, оборонявшей подступы к Москве.
— Погибли, считай, все, — сокрушался подполковник, поседевший прежде времени. — А какие были славные ребята! Богатыри все — и снайперы, и лыжники, и разведчики, просто бойцы. Так что и малые народы Севера внесли весомый вклад в копилку Победы! Душой привязался к ним. До сих пор помню, как отбирали их на стойбищах, в глухих таёжных селениях.
