Глава первая

Шамиль решил поселиться в Чечне. Горы Ичкерии, Ауха и других вольных обществ, покрытые девственными лесами, были менее доступны врагу и более надежны, чем голые хребты Дагестана. Среди народов Кавказа его имя было широко известно и овеяно легендами. С почтеньем и любовью относились к имаму свободолюбивые ингуши и чеченцы. Как только весть о прибытии Шамиля в Аргунское ущелье дошла до жителей других аулов, в селение Баян потянулись почитатели Шамиля, делегаты от разных обществ, предлагая воинственному имаму хлеб и кров. Богатый староста общества Баян не жалел для славных кунаков ни быков, ни баранов.

В Баян приехали ученые: Шугаиб — мулла из Цамтури, молодой арабист Шахбан из Гарашкита и Джавад-хан — кадий из Дарго.

Шугаиб-мулла, подойдя первым к Шамилю, сказал:

— Имам, не считай себя побежденным, ибо это не поражение. Не сокрушайся о потерянном, ибо это не потеря. Аллах одной рукой дает, другой — берет. Я, преданный аллаху раб, хочу верой и правдой служить тебе. До трех тысяч воинов приведу под твое начало, повелевай!

Шамиль с нескрываемым волнением смотрел на статного молодого красавца с искристыми черными глазами.

— Я тоже пришел, чтобы предложить тебе очаг, услуги и воинство, — сказал Джавад-хан, когда закончил речь цамтуринский мулла.

Имам, сделав поклон головой, ответил:

— Хвала всевышнему! Благодарность вам! Поистине — вы народ, преданный учению посланника, мужественный и свободолюбивый! Перед всевидящим оком аллаха обещаю вам любовь и преданность до конца дней моих, ибо когда для меня и моих близких стал тесен мир, несмотря на его просторы, вы как искренние братья протянули руки, подняли поверженных. Мы бежали из родного края, гонимые, обессиленные, шатаясь от голода и усталости. Ваши люди укрыли нас, дали пищу. Так пусть кара всевышнего постигнет того, кто осмелится отплатить злом за добро. Если есть среди вас человек, умудренный знаниями, способный водить войско и личным примером увлекать на ратные дела, мы без промедления готовы как рядовые стать под знамя ислама.

Джавад-хан сказал:

— Нет у нас аула, который не прославлен отчаянными храбрецами. Но и нет над нами такого, кто бы постоянно сплачивал всех волею своей и водил на врага.

— Это можешь сделать только ты, имам, — добавил ученый Шахбан.

— Могу, но с одним условием, что на это дадут согласие народные представители всех чеченских и ингушских обществ, — ответил Шамиль.

Шугаиб-мулла сказал:

— Имам, можешь не сомневаться. Мы созовем сюда почтенных людей из всех селений. Они скажут тебе то же самое, что сказали мы.

Джавад-хан предложил:

— Не будем откладывать, давайте созовем старейшин и ученых в следующую пятницу.

Все согласились.

В один из погожих осенних дней 1839 года в Баяне, как в былые времена в Гоцатле, Унцукуле, Ашильте, сделалось шумно и многолюдно. Сюда спешили народные представители и главы обществ Большой и Малой Чечни, Ингушетии. В баянской мечети не хватило мест. Но жители, соблюдая правила гостеприимства, предоставили храм гостям, а сами подмели двор мечети, расстелили ковры на земле и обратились взорами к востоку.

Выступая с проповедью, Шамиль говорил по-арабски. Его сильный голос с приятным тембром долго звучал, овладев вниманием собравшихся, многие из которых хотя и не понимали чуждой речи, но слушали с затаенным дыханием, не отрывая глаз от величественной фигуры облаченного в длинный белый халат и чалму. Имам был признан всеми.

В тот же день чеченские писаря засели за воззвания. Ученые предложили имаму переехать в Гарашкиту. Этот аул имел большую мечеть, и населения в нем было значительно больше.

Гарашкита понравилась Шамилю. Через неделю Шугаиб-мулла перевез сюда семью и всех соратников имама.

В течение поздней осени и зимы Шамиль занимался утверждением шариата в Гарашките и других аулах. В каждом селении была открыта диван-хана. Чеченские кадии — правоведы разбирали в них по шариату споры и гражданские дела. Верховным судьей был Шамиль. Но ни один вопрос не решал он единолично. Им сразу был создан меджлис, членами которого стали ученые и духовенство. Кадиям были подвластны сельские старосты, которые занимались мобилизацией и в нужное время вместе с кадием должны были возглавить отряды; старый соратник Шамиля Ташов-Гаджи как член меджлиса во многом помогал имаму.

На кордонной линии в это время было спокойно. Шамиль, уставший от бранных дел, решил немного отдохнуть, собраться с силами. К тому же ему хотелось поближе узнать людей, изучить страну.

Однажды в диван-хану к Шамилю явилась молодая красивая чеченка, которая назвала себя Азизой. Обратившись к имаму, она сказала:

— Я рабыня гарашкитского узденя Янди. Он хочет продать меня кумыку из Аксай-аула, разлучить с мужем и малолетним сыном, которые тоже принадлежат ему. Ты, могущественный имам, человек почтенный и справедливый. Помоги мне, ради аллаха! Пусть Янди, если хочет избавиться от меня, продаст нас всех троих. В благодарность за твою помощь век буду молиться за тебя, твою жену, детей и всех твоих близких.

Подобные жалобы и просьбы для Шамиля были самыми тягостными. Он говорил:

— Я иду на сделку со своей совестью, не принимая никаких мер, не помогая этим несчастным людям в беде, наитягчайшей из человеческих бед. Но что я могу поделать в чужой стране, среди чужого народа, милостью которых существую сам…

Он ласково обошелся с Азизой, однако вынужден был сказать:

— Если бы это зависело только от меня, без сомнений, помог бы тебе, но я пока что имею небольшие права. Скоро восторжествуют истинные законы, и тогда в первую очередь начну помогать таким, как ты, невольным.

Азиза ушла, утирая слезы.

Недели через три после этого к Шамилю подбежал Гази-Магомед.

— Папа, — сказал мальчик, — я только что видел ту женщину, которая приходила к тебе и говорила, что ее хотят продать.

— Ну и что же? — спросил Шамиль.

— Сейчас ее волокут по земле какие-то мужчины. Она очень сильно кричит и плачет.

— Где они?

— Там, пойдем покажу.

Шамиль пошел вслед за бегущим впереди сынишкой. До слуха донесся женский вопль.

— Иди позови наших мужчин! — крикнул Шамиль сыну, а сам направился в ту сторону, откуда доносился крик.

— О мусульмане! Неужели среди вас не осталось милосердных! Да покарает вас аллах, бросив на ваши дома полчища гяуров! Да выйдут мои слезы вам кровью! Пусть враги так уведут ваших жен, дочерей!

Шамиль растолкал теснившуюся вокруг толпу и увидел двух дюжих молодцов, которые за руки тащили упирающуюся Азизу. Имам подошел к ним, преградил путь и крикнул, обнажив кинжал:

— Немедленно отпустите женщину!

В этот момент с оружием в руках подбежали Юнус, Ахвердиль-Магома, Муртада-Али и Салих. Видя это, женщина укусила одного из тех, кто ее держал. Отпустил несчастную и второй. Но хозяин Янди, здоровый чеченец лет сорока, сказал Шамилю:

— Может быть, для тебя выгоден шариат, придерживайся его, но нас в наших правах не ущемляй. Я должен пятнадцать туманов этому кумыку. Часть денег отдал, в счет другой части отдаю ему свою рабыню.

— Если даже не пятнадцать, а сто туманов ты будешь должен ему, я не позволю тебе отдавать вместо денег мусульманку, — ответил имам.

Янди исподлобья, со злостью смотрел на него.

— Стыдись! — продолжал Шамиль с гневом. — Ты называешь себя правоверным, а поступаешь хуже самых последних гяуров. Того, кто не хочет признавать шариат добровольно, я заставлю признать силой или изгоню вон упрямцев из общества, как подлых отступников.

Несчастная женщина с распущенными волосами, в изорванном платье сидела у ног имама, прикрыв лицо руками. Толпа молчала. Молчал и Янди. Шамиль продолжал:

— Вы вспоминаете шариат, когда вам выгодно… Поднимаете оружие тогда, когда люди царя приходят к вам собирать дань. Если вы умеете помнить один закон, продиктованный аллахом, так извольте помнить и остальные, даже если они вам невыгодны и тягостны. А если я отступаю от них, поправьте, но только запомните, — имам в упор посмотрел на Янди, — я никогда не извлекал из этих законов выгоды для себя.

Люди зашумели.

— Сестра, встань, иди к своему мужу, — сказал Юнус и добавил: — Если кто-нибудь посмеет тебя тронуть, дай нам знать.

Азиза встала. Вскинув руки к небу, она воскликнула:

— Пусть все ваши беды и недуги аллах пошлет мне! Спасибо вам, мусульмане!

Одобрительные возгласы послышались из толпы, но были и такие люди, которые сурово молчали. В тот же день имам Шамиль отправил посыльных вновь, требуя схода народных представителей в Гарашките.

Выступая на сельской площади перед собравшимися, Шамиль заявил:

— Я очень признателен вашему народу и до смерти буду помнить все то хорошее, что вы сделали мне и моим близким. Но не смогу мириться с худшими из адатов. Отныне приказываю прекратить работорговлю. То же самое скажу кумыкам. Невольничий рынок в Аксае будет закрыт. Продавать или покупать мусульман никому у нас не позволю, ибо в священном писании сказано: «И раб и халиф равны перед богом». Если же вы, вернее некоторые, откажутся выполнять начертанное в Коране, я уйду отсюда. Нет людей страшнее тех, которые двоятся, они неустойчивы, в их колебании таится опасность похуже, чем у открытых врагов.

Выступив после Шамиля, Шугаиб-мулла сказал:

— Не беспокойся, имам, те, что возвысили тебя над собой, не уронят тебя. Все будет сделано так, как писано в священной книге. И мы скорее изгоним тех из своего общества, кто не подчинится себе. Отныне все невольники мусульмане в Чечне будут освобождены от зависимости.

В дни поста Ташов-Гаджи явился к Шамилю от имени жителей Нижней Чечни. Он сказал:

— Имам, люди наши хотят подняться против неверных до наступления тепла. Они просят тебя возглавить бунт.

— К чему такая спешка? Еще не прошли холода, не организовано войско, — ответил имам.

— Подходят сроки уплаты налогов царским чиновникам. У людей нет денег, нечем платить. Когда заявили об этом гяурам, их главный сказал: «Вместо денег давайте по одному ружью и по три кинжала с десяти домов». Ходят слухи, что за несвоевременную уплату податей население наших аулов будут превращать в крепостных и облагать рекрутской повинностью.

Шамиль заволновался:

— К празднику разговения созовем видных людей Большой и Малой Чечни. Надо посоветоваться со всеми, тогда решим.

До наступления байрама в Гарашкиту съехались вновь влиятельные люди обществ. Одновременно туда же стали переселяться жители из аулов, расположенных близко к линии.

Когда представительные чеченцы собрались в мечети, Шамиль попросил Ташова высказать просьбу жителей Нижней Чечни при всех и объяснить причины, побуждающие народ к волнению.

Ташов-Гаджи рассказал обо всем. Стал говорить Шамиль:

— Поистине, прежде чем браться за какое-либо дело, необходимо установить порядок. Надо знать, где расположены общества, чем они могут помочь, какую силу выставить. Гяуры — люди дисциплины и порядка. Они, в отличие от наших воинов, даже в наступление идут не ломая строя. Их постоянное войско находится на содержании государства и все время в играх обучается приемам драки и владению оружием. Нам следует учиться у них, ибо отдельные выступления против них и налеты не приводят к успеху. Следует создать организованное войско. Для этого нужно, чтобы старосты аулов представили списки способных воевать. Не думаете ли вы, что я в течение всего этого времени сидел, занимаясь мирскими делами?.. Нет, я о многом размышлял и решил: прежде чем браться за оружие, разобьем вилайет на четыре округа. Обществом Шубута пусть управляет Джавад-хан. Наибом округа Татахи я предлагаю поставить Шугаиб-муллу. Во главе Гехинских земель поставим Ахвердиль-Магому, это человек чести, совести и бесстрашия. В беноевском обществе — Байсунгура. Народы Ауха пусть остаются под началом умудренного опытом борьбы с гяурами — Ташова-Гаджи. Муртада-Али будет его помощником. Если кто-либо хочет назвать людей более достойных из своего общества, скажите, я сделаю так, как хочет большинство.

Престарелый мулла из Баяна первым нарушил молчание. Он сказал, обратившись к Шамилю:

— Сын мой, даже из одного и того же дерева делают ложку для плова и лопату для навоза. А когда под руками мастера много пород древесины, он лучше знает, какая на что пойдет. Подмастерья должны делать так, как сказал мастер. Я очень внимательно прослушал все, что ты говорил, лучше сказать и сделать нельзя.

С баянским главой мечети согласились все.

Спор возник о том, где обосновать резиденцию имама. Каждый из четырех названных наибов предлагал свой аул. Ташов-Гаджи хотел, чтобы имам переехал в Аух. Джавад-хан возразил:

— Людям Нижней Чечни доверять нельзя. Разумеется — некоторым. Среди них есть способные на коварство и измену. Имаму лучше поселиться в Дарго, которое расположено среди малодоступных лесистых гор, подальше от вражеской линии.

С вновь назначенным наибом округа Шубуты согласились многие. Здесь же был создан Высший совет и объявлен состав. Совет решил пока воздержаться с выступлением против гяуров.

Ташов-Гаджи вынужден был ограничиться письмом-обращением имама к народам Нижней Чечни. В нем говорилось:

«Я раб наставника на пути истинном всемогущего бога — Шамиль. Чеченскому народу, обитающему внизу, старшинам и особенно духовенству. Мир вам! Да сохранит вас бог от всяких напастей!

Я не мог не посожалеть, узнав, что некоторые из вас забыли обязанности свои по шариату и действуют совершенно напротив, за что страдают сами и несут страдания другим. С помощью аллаха я подготовлюсь и приду к вам. Тот, кто не усерден в вере и способен на обман, будет наказан.

Объявление содержания сей бумаги обязательно каждому человеку аухского вилайета.

Имам Шамиль».

В начале мая Шамиль переселился в Дарго. Через несколько дней после переезда к имаму пришли народные представители во главе с ауховским муллой.

— Имам, Ташов-Гаджи привез нам твое письмо, — сказал мулла. — Мы переписали его и распространили для всех. Наши люди хотят, чтобы ты лично явился к нам и представился народу. Если не уступишь нашим просьбам, к тебе придут старухи, которые не уйдут до тех пор, пока ты не дашь согласие.

— Я обязательно приду к вам и сделал бы это даже без просьбы, ибо не может рассчитывать на успех вождь, которого не видит и не знает подчиненный народ.

После отъезда народных представителей Ауха Шамиль написал письмо Ташову-Гаджи, которое отправил с Юнусом.

«Поистине близится день торжества ислама в вашем вилайете. Твои подвластные требуют моего прихода. Я обещал, готовлюсь. Готовьтесь и вы. На двенадцатый день этого месяца ждите все на „Устархановском поле“».

Затем он вызвал к себе Джавад-хана.

— Наиб, — сказал Шамиль, — прикажи глашатаю, чтоб объявил сход.

Когда на большой площади Дарго собрался народ, Шамиль выступил:

— Мусульмане, прежде чем изложить то, для чего я вас собрал, позвольте мне вознести хвалу создателю мира и благодарность вам, предоставившим мне и моим близким удобства быта.

После короткой молитвы Шамиль продолжал:

— Каждый из вас от мала до велика может видеть меня и говорить хоть каждый день. Но есть такие, которые лишены этой возможности. Вам известно, что сюда приезжали представители от народов Ауха. Они хотят, чтобы я пришел к ним, и получили мое согласие. Поехать можно в сопровождении нескольких мюридов, но мне бы хотелось явиться к ним в сопровождении многих из вас, не для показа личного торжества, а для большего убеждения колеблющихся и неустойчивых в вере, в их ничтожестве.

Когда Шамиль умолк, самый старый житель Дарго, опираясь на клюку и неуверенно ступая, вышел вперед. Он обвел подслеповатыми глазами стоящих впереди:

— В том, что с тобою пойдут наши молодые, сомнений не может быть. Я хочу сказать, чтобы ты не пренебрегал и такими, как я. Пусть тлеют последние угольки под пеплом моих седин, но они еще не погасли. Если я не способен прочно удержаться на ногах, удержусь в седле.

— Благодарю тебя, отец, и сожалею, что под бременем лет иссякает молодецкая сила. Но хвала аллаху, сохраняющему в сердцах непоколебимый дух мужества, а в сознании — блеск мышления. Такие, как ты, могут ехать в первых рядах.

К назначенному дню в вилайет Ауха на Устархановское поле собрались не только мужчины — жители Нижней Чечни, но и прибыли с отрядами Шугаиб-мулла и Ахвердиль-Магома.

Шамиль выступил перед многотысячным собранием:

— К сожалению, жизнь многих проходит в невежестве, в употреблении одурманивающих напитков и дымов. В Коране сказано: «Всякий в сердце своем почувствует дурные поступки. Они будут раскаиваться сердечным раскаянием». Кайтесь, иначе над упорствующими будет учинено то, что учиняют с неверными. Ответственны за это муллы и кадии. Также будьте готовы к бегству от неверных. Бог сказал: Земля моя велика и плодоносна — бегите. Так же говорит пророк: «Не прекращайте бегства вашего от неверных». И в священном Ибн Гаджре сказано: «Бегите из тех мест и того края, где обитают неверные, а тот, кто не в силах бежать, пусть не следует по пути неверных, не повинуется им». Мы явились к вам сюда, чтобы указать путь и места для новых поселений.

Когда закончился сход на Устархановском поле, Шамиль со своими сподвижниками в сопровождении отрядов новых мюридов стал объезжать аулы Нижней Чечни. Жителям аулов, расположенных на открытой местности, имам предлагал переселиться в лесистые горы. Население не просто изъявляло покорность, а радушно принимало Шамиля. Но бросать насиженные, обжитые места с цветущими садами, виноградниками, с обширными, возделанными полями не все соглашались.

— Если вы хотите сохранить себя и жизнь своих близких, переселяйтесь, иначе все это погибнет вместе с вами.

И тронулись люди, увозя в глухомань горных лесов не только скарб, но и останки предков со старых кладбищ.

Когда имам со своими отрядами находился в Агдаш-Аухе, к нему приехал из Чиркея чабан Иса. Шамиль обрадовался сыну товарища, павшего в Ахульго. Гость рассказал имаму дагестанские новости и сообщил, что его прислали чиркеевские уздени с известием о своей готовности помочь ему в нужную минуту. Шамиль с благодарностью проводил молодого чабана:

— Я это знал и буду всегда помнить, вознося хвалу и благодарность аллаху, создающему людей, достойных поклонения.

Власть имама и шариат в 1840 году признали все аулы Большой и Малой Чечни. Даже представители местной знати, которым царское наместничество присвоило военные звания, повысило в чинах и выделило средства на содержание, являлись к Шамилю.

— Прими нас, — говорили они. — Мы откажемся от чинов, привилегий и денег. Клянемся аллахом служить тебе верой и правдой.

Это было торжественное шествие имама по селам Чечни. Это была победа.

Вернувшись в Дарго, Шамиль распустил многотысячное войско по домам. При нем остался вновь созданный отряд муртазагетов. С ним он двинулся на Харачи, где ранее был оставлен наиб Джавад-хан. Здесь должен был состояться суд над десятью чеченцами, которые отказывались подчиняться наибу. Шамиль отменил суд. Он поговорил с непокорными, и те дали обещание выполнять приказы наиба.

Вернувшись в Дарго, имам занялся строительством нового дома для себя, сподвижников, бежавших с ним из Ахульго, а также некоторых учреждений своего маленького государства. В те дни к имаму неожиданно явились аварцы из Тиндаля и Багуляла. Мулла, возглавлявший делегацию этих обществ, сказал имаму:

— Мы пришли от имени нашего народа, чтобы выразить признание твоей власти и покорность.

Шамиль, опечаленный воспоминаниями прошлого, с грустью ответил:

— Вы пришли тогда, когда я не нуждаюсь в этом. В тяжелые дни испытаний ваши люди не откликнулись на мой зов. Они не оказали помощи, когда я больше всего нуждался в ней. Верность дружбы познается в беде. Мне почему-то кажется, что ваш народ спешит признать власть мою не из любви ко мне, а из страха перед растущей силой моей. Теперь, когда я стал на ноги, зачем мне ваш костыль? Я без того знаю, что многие из врагов, тех, кто готов был продать гяурам мою голову за ломаный грош, признают меня тотчас, как явлюсь с силой, и вновь отвернутся, если я попаду в беду и буду зависим от их милости. Не обижайся, мулла, на слова правды, как я не в обиде на свой народ за те измены и огорчения, которыми отплатили они за мою преданность и любовь. Скажи им, что я еще приду, приду непременно, но только не для того, чтобы свести с ними счеты, а чтобы помочь заблудившимся стать на путь истинный.

* * *

Наместничество и царские чиновники были обеспокоены массовым переселением чеченцев с равнины в горы. В своих донесениях в главный штаб отдельного Кавказского корпуса в Тифлис командующий силами северной линии писал: «Теперь вся Чечня, вместе с кочкалыковскими и мичиковскими обществами, признала власть имама Шамиля».

На борьбу с непокорной Чечней была снаряжена экспедиция под командованием генерал-лейтенанта Голофеева.

Чтобы отрезать некоторые пути сообщения противника через чеченские аулы, имам с небольшим отрядом пришел в Чуамиклы. Выступил перед жителями селения:

— Мусульмане, с именем аллаха, миром и добром пришли мы сюда. Никто из моих воинов не обидит ни одного человека и не коснется вашего имущества, если вы последуете примеру тех, кто пришел сюда со мной. Если не желаете следовать по нашему пути, помогите нам сегодня прогнать тех, кто проходит мимо вас, неся вам угнетение.

После имама с призывом присоединиться к мусульманскому войску выступили несколько узденей Чуамиклы. Народ согласился поддержать Шамиля.

В ожидании появления противника имам поселился в доме родственника хозяина, у которого он жил первое время в Гарашките. Его стали посещать старейшие, знатные и простой народ. Одни приходили за советом, другие с жалобами, третьи — с просьбой рассудить.

В один из дней к имаму пришли представители целого тухума во главе с муллой. Мулла сказал:

— Эти люди неоднократно обращались ко мне с жалобой на соседа Губаша и требованием предать его суду. Кроме них приходили и другие люди нашего селения и соседних аулов. Некоторые грозили учинить над ним самосуд.

— Чем вреден этот Губаш? — спросил имам.

Тогда старейший рода сказал:

— Он вор, убийца и разбойник. Недавно мы нашли в балке своего кунака из Хими. Он лежал в кустах, с лицом, обращенным к собственной спине. Умерщвленных таким образом людей в нашем округе находили не раз. Для того чтобы убить человека, своротив голову, как петуху, вокруг собственной шеи, без ножа и пистолета, надо обладать большой силой. Такой силой в нашем крае обладает только один — Губаш.

Когда старейший тухума закончил речь, вновь заговорил мулла:

— Имам, этот человек занимается не только разбоем, но является и негласным ставленником гяуров в нашей стороне. Когда эти нечестивые проходят мимо нас, они обязательно посещают дом Губаша, спаивают его дурманящими напитками, не учитывая его тупоумие, дают курить кальян, задаривают деньгами и другими подношениями. Потому никто из наших не желает с ним связываться.

Шамиль ответил:

— Приходится удивляться, что люди целого родового союза и большого селения не могут справиться с одним злодеем, который приносит столько вреда.

— С ним нельзя справиться, это не человек, а худший из дивов. Он может пинком ноги вышибить любые ворота.

— Приведите его ко мне, — сказал имам.

— Это невозможно, — ответил мулла, — ибо физически с ним никто не справится.

— А кто же у вас справляется с необъезженными жеребцами? — спросил Шамиль.

— С десятью дикими буйволами легче справиться, чем с одним Губашем, — сказал старейший тухума.

— Хорошо, тогда его возьмут мои молодцы. Укажите дом, где живет Губаш, — распорядился имам.

Тут же, призвав к себе десять дюжих муртазагетов, Шамиль сказал:

— Возьмите с собой аркан и веревки. Одни, зайдя со двора, разговорами отвлеките внимание великана. Другие с крыши или с забора подступите сзади и накиньте петлю на шею. Пока не заарканите, близко не подходите, ибо, если он на самом деле подобен диву, может кого-нибудь из вас убить.

Затем, обратившись к мулле, Шамиль велел позвать кадия Чуамиклы, почетных стариков и ученых, которые будут решать на суде судьбу Губаша.

Дом Губаша был расположен на окраине аула. Жил он один. Когда муртазагеты вошли во двор, они увидели гиганта, который сидел на ступеньках, бессмысленно глядя перед собой. Посмотрев на вошедших, Губаш лениво поднялся. Это был человек четырехаршинного роста, необъятной ширины плеч. Огромная голова его с тяжелой, выступающей вперед нижней челюстью покоилась на бычьей шее. Низкий покатый лоб, небольшие глубоко сидящие злые глаза, подвижные крылья приплюснутого носа и оскаленные зубы придавали свирепый вид гиганту.

Увидев человекоподобное чудовище, муртазагеты опешили. Но, к счастью, те, что наступали сзади, ловким взмахом успели накинуть и затянуть петлю на шее великана. От этого неожиданного нападения Губаш растерялся, схватился за аркан и так дернул его, что двое муртазагетов, стоявших на крыше буйволятника, натягивая аркан, слетели вниз. Но в этот момент муртазагеты, подоспевшие со двора, сумели сбить с ног Губаша. Потребовалось несколько минут борьбы, чтобы связать его. Как буйного коня, они сдвуножили великана и, напрягая все силы, под одобрительные возгласы поселян потащили на суд.

На площади в центре аула собралась большая толпа народа. На очаре сидели имам с кадием, старейшими и учеными. Многие из членов суда, а также люди из толпы выступили с обвинительными речами.

Имам слушал всех внимательно, а сам не сводил удивленных глаз с усаженного напротив гиганта. Он следил за каждым его движением, за мимикой, за выражением глаз. Все выступающие желали Губашу смерти. Никто не сказал доброго слова в его адрес.

Когда народ и судьи высказались, поднялся Шамиль. Толпа тесным полукругом охватила обе стороны очара, расположенного под навесом. Все присутствующие, затаив дыхание, обратили взоры на имама. Только Губаш сидел в тупом безразличии. Казалось, пудовой тяжестью его одной нижней челюсти голова склонена на грудь. Лишь изредка исподлобья бросал он злые взгляды то в одну, то в другую сторону. Муртазагеты с обнаженными шашками стояли с двух сторон и позади него.

Спокойно, неторопливо, без тени возмущения стал говорить имам:

— Этот странный человек, представший перед судом, совершал и может совершать в дальнейшем всякие преступления. Я не сомневаюсь и в том, что в этом живом нагромождении мяса и костей очень мало мыслей, несмотря на большой, подобный котлу, череп. Мне приходилось встречаться с людьми, которые имели три степени умственного развития. Первые понимают жизнь и происходящее вокруг собственным умозаключением. Вторые начинают понимать тогда, когда им пояснят, их обучат. Третьи, правда их немного, ничего не понимают и не способны понять даже после многократных пояснений и внушений. Среди последних есть безопасные и опасные. Их можно удержать в повиновении устрашением. К ним относится Губаш. Но он тем более опасен, потому что неустрашим благодаря своей силе. Ему и подобным чужды понятия — совесть, честь, долг, милосердие, сострадание. Они склонны к жестокостям даже по отношению к близким. — Вы предлагаете вынести ему смертный приговор? — Шамиль обратился к судьям.

— Иного выхода нет, — сказал сельский мулла.

— Давайте сделаем иначе, — предложил Шамиль. — Поскольку у вас нет прямых улик в доказательство того, что он сворачивает головы людям, а вы только предполагаете, лишим его зрения и тем самым возможности нападать на жертвы. Если после этого случаи не повторятся — значит, подозрения ваши не напрасны, и он будет наказан.

Никто не стал возражать.

Секретарь имама, записывающий все, поднес бумагу с предложением Шамиля для подписи всем членам открытого суда. Пока приговор приводили в исполнение, секретарь вручил копию приговора сельскому кадию.

Губаш, после того как ему выкололи глаза, долго лежал напротив очара, закрыв лицо огромными ручищами. Вокруг стало пусто. Только любопытная детвора на цыпочках подкрадывалась к нему и на расстоянии со страхом поглядывала на живую гору.

Когда послышался голос муэдзина, Губаш поднялся. Аркан и веревки сразу же после исполнения приговора были сняты с него. Вытянув несоразмерно длинные руки вперед, он двинулся тяжело и неуверенно ступая. Ни в момент казни, ни теперь он не издал ни звука. Люди шарахались от него в стороны. Только одна старушка, согнутая бременем долгой жизни в дугу, подошла к Губашу. Высохшей когтистой рукой она вцепилась в палец великана и, пробормотав что-то, повела его к дому.

Три дня Губаш не выходил из дому. Бездумное, неусыпное зло клокотало в его душе, томимой жаждой мести. Он бесцельно бродил по двору, скрежетал зубами, превращая в щепки и обломки все, что попадалось под руки.

Три дня не выходил из дому и Шамиль — из-за непрерывных ливневых дождей он вынужден был задержаться в Чуамиклы. На четвертый день имам поздно возвратился из мечети. Отказавшись от ужина, рано лег спать. В полночь проснулся от толчка в голову. Вскочив с постели, он схватился за предмет, коснувшийся его.

— Кто здесь?

Вместо ответа раздался звук, подобный рычанию, после чего послышался шум резкого движения и сильный глухой удар. Шамиль едва различил что-то огромное, черное. Он не усомнился, что это человек. С удивительной ловкостью и быстротой неизвестный стал бросаться то в одну сторону, то в другую, нанося удары кинжалом Шамиль никого не позвал на помощь. Это было молчаливое единоборство. Плохо ориентируясь в темноте, он изворачивался от нападающего, буквально ускользая из-под его рук.

В саклю вбежали разбуженные шумом муртазагеты, которые спали в соседней комнате. Они схватили неизвестного и с трудом удерживали его, пока хозяин принес зажженную лампу. Два окровавленных человека в одежде, изорванной в клочья, предстали перед ними.

Когда Губаша стали выволакивать из сакли, он закричал:

— Ну как, имам, почувствовал силу Губаша?

— Надеюсь, и ты убедился в ловкости Шамиля, — ответил имам.

Около двадцати ранений оказалось на теле Шамиля. Они были мелкими, и имам не стал откладывать отъезд. Люди Чуамиклы очень сожалели о случившемся и о том, что имам не вынес Губашу смертного приговора.

— Ничего, — сказал кадий, — мы это сделаем сами, теперь с Губашем легче будет справиться.

Имам вернулся в Дарго. Не успел он поправиться от ран, как вновь явились представители от чиркеевского народа.

— Твой приход необходим, — сказал Иса, — пока некоторые люди окончательно не разложились и не перешли на сторону неверных, которые собираются возводить укрепление возле нашего аула.

До уборки урожая оставалось много времени, потому имам разослал гонцов к наибам, чтобы они спешно явились с ополчением для выступления.

Когда войско собралось, имам пошел в Дагестан. По пути ему пришлось усмирить поднявшуюся против него знать аула Цубут. Затем он пошел на Чиркей и, остановившись лагерем на виду селения, отправил для переговоров с жителями посольство с Юнусом во главе.

Чиркеевцы со старейшими собрались на сельской площади. Люди разделились надвое во мнении — чьей стороны придерживаться. Местная знать предлагала подчиниться наместничеству. Они говорили о силе и мощи царской армии, приводили в пример сровненную с землей цитадель имама Ахульго.

— Наш аул они перевернут как пустую корзину. Шамиль нам ничего не принесет, кроме горя и разорения, — говорил один из богачей.

Тогда вышел вперед Юнус. Он сказал:

— Мусульманин, зачем грешишь перед аллахом? Наш имам не обманывает вас и не подкупает деньгами и дарами, как гяуры. Наша цель утвердить то, за что боролся великий пророк. Но если среди вас есть такие, которые не желают признавать шариат, пусть уходят, уходят с миром туда, где их ожидает неминуемая гибель. Те же, которые считают себя истинными мусульманами, пусть остаются, переходят на нашу сторону и делают то, что делаем мы.

После выступления Юнуса большинство мужчин и особенно молодежи отделились от толпы и отправились в лагерь имама. Шамиль вошел в Чиркей. Здесь он выступил с проповедью в мечети. Число добровольцев, вступивших в его отряды, заметно увеличилось.

Пополнив таким образом свои войска, имам двинулся на Ишкарты. Этот аул считался урочищем командующего силами Северного Дагестана. Здесь же находилась резиденция Абу-Муслим-бека — брата шамхала тарковского.

Командующий линией, узнав о намерениях Шамиля, отправил в Ишкарты Ахмед-хана мехтулинского с ополчением и роту солдат из Темир-Хан-Шуры. До их подхода имам Шамиль разделил свои силы на три отряда и с двух сторон двинул их на кумыкское селение. Третий отряд он направил против солдат и ханского ополчения, которые заняли позицию возле шуринской дороги.

Завязался бой, мюриды его выиграли, но взводу солдат вместе с русским офицером и ханом мехтулинским удалось проникнуть в укрепленный дом Абу-Муслима. Помогла наступившая ночь.

На рассвете чиркеевский отряд во главе с Юнусом окружил обнесенный каменной стеной дом. Словно ящерицы, ползли мюриды со всех сторон на высокий забор, ловко, один за другим, спрыгивали во двор… Все защитники дома бека пали. Только хозяину вместе с офицерами и мехтулинским ханом удалось спастись через подземный ход.

Ишкарты был взят. Рота и ополченцы, занимавшие шуринскую дорогу, отступили.

Шамиль решил идти на Эрпели. С эрпелинским кадием-отступником у имама были старые счеты. Это он еще в те времена, когда Шамиль жил в Ашильте, послал к нему человека, дав яд, чтобы отравить имама. Этот кадий во все времена, как и кадий араканский, оставался сторонником русского владычества в Дагестане. После падения Ахульго эрпелинский кадий, как человек, преданный царскому наместничеству, был назначен правителем койсубулинских обществ. Он перенес свою резиденцию в Гимры, хотя дом, имущество и скот оставались в Эрпели. В Гимрах он тотчас конфисковал дома, земельные угодья, сады, имущество, принадлежащие Шамилю, его дяде — покойному Барты-хану, а также другим родственникам и сподвижникам имама.

Эрпелинский кадий был расстроен и зол, узнав, что Шамилю и некоторым преданным ему людям удалось скрыться, а затем бежать в Чечню, где они нашли надежное пристанище.

Чтобы упрочить свою власть в Койсубу, сохранить награбленное и сослужить еще одну службу царю, эрпелинский кадий решил попытаться покончить с неуловимым имамом. С этой целью он пригласил к себе Ибрагима — сына дяди имама, покойного Барты-хана.

— Ты, двоюродный брат мятежника, который хочет стать падишахом в нашей стране, но никогда не сможет им стать без чьей-либо помощи. Своим миролюбивым поведением ты заслуживаешь доверие. Русский царь силен и богат. Сопротивление ему со стороны таких, как мы, подобно трепыханию зайца в лапах льва. Шамиль с пустыми карманами и десятками оборванцев — ничто по сравнению с состоятельностью, бесчисленными аскерами и мощными орудиями царя. Русские укрепляются в самых отдаленных уголках гор. Они воздвигают крепости в Хиде, Анди, Ботлихе, из которых будут стрелять в четыре стороны. Рано или поздно Шамиль будет схвачен и убит. Какая разница, где и от чьих рук он падет, коль это должно случиться непременно. Влиятельные люди поручили мне убрать его с этого света с твоей помощью. Ты поедешь в Чечню как родственник, улучив момент, всыпешь яд в его пищу. Никто не узнает, от чего он умрет, а ты будешь вне подозрения.

Ибрагим изменился в лице, но продолжал молча слушать, а кадий говорил:

— За это мы возвратим тебе дом, сад, виноградник. Царский сардар осыплет тебя дарами, и станешь ты жить не хуже шамхала тарковского. Чем прозябать до конца в нищете, не лучше ли сделать дело, полезное для тебя и других… Ты ведь совсем молод, только начинаешь жить, поразмысли.

— Я подумаю, — сказал Ибрагим, поднимаясь. Выйдя от кадия, он хотел было пойти домой, но потом, передумав, неторопливо пошел вниз, в долину. До заката солнца сидел он в раздумье на берегу бурного потока. Только к вечеру вернулся домой, опечаленный.

Мать, идя навстречу, спросила с тревогой:

— Сын мой, где ты был? Не пришел обедать, в лице изменился…

— Ничего, мама, не беспокойся, у меня разболелась голова, прилег на травке на берегу реки и уснул.

Мать поставила перед сыном миску с горячим супом, положила пресную лепешку.

— Ешь, бог даст, пройдет головная боль.

Ибрагим, съев несколько ложек супа, отодвинул миску.

— Не нравится? Принесу брынзы, больше ничего нет в доме, — сказала женщина, поднимаясь.

Ибрагим удержал ее:

— Не надо, мама, я сыт.

Мать, присев, посмотрела на сына с грустью. Глянув на нее, Ибрагим сказал:

— Скоро мы станем богатыми. Нам возвратят дом, земли, меня осыплют золотом, и станем жить не хуже ханов.

— Дай бог, сынок, дай бог. Но кто и за что все это даст?

— Новые правители. За то, что я отравлю Шамиля.

— Сына Доного?

— Да, мама.

— Не мать я тебе отныне, уйди из дома, чтоб глаза мои не видели братоубийцу! О великий аллах! Если бы знала, что вскармливаю грудью змееныша, придушила бы в колыбели. Я сейчас же отправлюсь в Чечню, чтобы предупредить имама.

Видя гнев, страдание и решимость в глазах матери, Ибрагим подошел к ней и ласково сказал:

— Прости меня, милая мама. Я хотел узнать, не жалеешь ли о потерянном, не тяготишься ли в нужде.

Мать, заплакав, сказала:

— Нет, сын мой, после тех, кого потеряла в Ахульго, ничего не жаль. Боюсь, чтоб нечестивцы не соблазнили тебя, не заставили свернуть с пути, по которому шел твой отец.

— Ну что ты, мама, разве я без головы?

— Сынок, иногда люди взрослые, умудренные знаниями, теряют головы… Поезжай лучше к Шамилю и останься там, он заменит тебе отца и брата.

Ибрагим рассказал матери обо всем, что говорил ему гимринский кадий.

— Тем более воспользуйся случаем, пообещай сделать черное дело, — настаивала мать.

На другой день Ибрагим явился к кадию.

— Я согласен, могу выехать хоть сегодня, — сказал он.

Кадий дал ему денег и порошок, завернутый в тряпицу.

Ибрагим приехал в Дарго в тот день, когда имам вернулся из Чуамиклы. Шамиль обрадовался родственнику. Он сразу же спросил двоюродного брата о событиях, происшедших в Цельмесе, поскольку до него дошли слухи о ссоре Хаджи-Мурада с Ахмед-ханом мехтулинским и русскими. Ибрагим рассказал:

— Подробностей и причин ссоры правителя Хунзаха со своими союзниками не знаю, но люди говорят, что Хаджи-Мурад был арестован по доносу Ахмед-хана. Когда его вели в Шуру, он прыгнул с кручи и сломал ногу. Его нашли и укрыли в своем ауле цельмесцы. Один из генералов стал звать его в Шуру. Хаджи-Мурад не пошел. Тогда послали отряд гяуров, чтоб взять его силой. Произошло сражение, в котором генерал и солдаты были убиты цельмесцами.

При этих словах лицо Шамиля осветилось улыбкой радости. Но затем, когда гимринский гость рассказал о поручении кадия и других новостях с родины, Шамиль усмехнулся и произнес в размышлении:

— Ничего, с помощью аллаха я еще доберусь до них.

С тысячным отрядом мюридов имам направился в Дагестан через кумыкскую равнину, по дороге встретив отряд чиркеевцев. После того как были приведены в покорность несколько кумыкских аулов, чиркеевцы попросились домой, поскольку наступила пора уборки урожая. Шамиль отпустил их, а сам с остальными людьми двинулся к Мехтулинскому ханству. Не заходя в резиденцию хана Жунгутай, имам ограничился уничтожением посевов на полях и поднялся в Ихали. Жители аула встретили его радушно. Шамиль решил отдохнуть здесь несколько дней. К вечеру в Ихали приехал человек, увешанный дорогим оружием, на прекрасном коне. Он назвал себя Мухаммедом из Мушули и попросил свидания с имамом.

— Впустите, — сказал Шамиль.

Мушулинец после рукопожатия сел и стал рассказывать:

— Я поссорился с Ахмед-ханом. Он ведет себя хуже последнего гяура. Окончательно разорил податями сельчан. В самую горячую пору созывает людей на покос и жатву своих хлебов. После того как вы уничтожили посевы, он еще больше увеличил налоги. Я не вынес этого, проник в его дом, забрал самое дорогое оружие и увел лучшего коня, все это приношу тебе в дар.

Имам сказал:

— Благодарю, краденое оружие и коня оставь себе, оно пригодится. Своим сторонником и приближенным сделаю тебя после того, как испытаю в борьбе против тех, от кого ты бежал. А пока иди и делай то, что делают рядовые.

За перебежчиком была установлена слежка. Мушулинец вел себя подозрительно. Он сторонился всех, казался замкнутым, задумчивым, все время следил взглядом за имамом. Муртазагеты старались не допускать его близко к Шамилю и усилили охрану у дома. В одну из ночей он внезапно исчез. Никто не знал, куда делся мушулинец.

Но поистине за худой вестью следует добрая. Из Цельмеса к имаму прискакал гонец с письмом. Когда Шамиль развернул его и пробежал глазами первую строку, не поверил. Перечитал снова. Прочел все письмо:

«Письмо от раба божьего Хаджи-Мурада имаму Шамилю. Я частично удалился от учения нашего пророка Мухаммеда, следовал советам отступников и неверных. Теперь раскаиваюсь сердечным раскаянием. Меня постигла заслуженная божья кара. Люди лжи, клеветы и неверия унизили меня последним унижением, так что я вынужден был с целью самоубийства кинуться в пропасть. Но аллаху не угодна была моя смерть. Я отделался поломом ноги и остался хромым навсегда. Но эта хромота только прибавила ненависти к врагам. Ловкости и силы не лишила. Меткий глаз и крепкая рука еще смогут кое-что сделать. Если ты согласишься на мир со мной, мои действия не будут обращены на бесполезность.

Хаджи-Мурад».

Имам тут же посоветовался с наибами, дал им прочесть письмо Хаджи-Мурада и сказал:

— Если мы примем его, в проигрыше не будем, а выигрыш очевиден: половина Аварии пойдет за ним, в чем я не сомневаюсь. С ним мы очистим от гяуров большую часть вилайета.

Ахвердиль-Магома поддержал имама. И остальные наибы согласились.

Имам призвал секретаря и стал ему диктовать ответ Хаджи-Мураду:

— «От раба божьего Шамиля! После приветствий спешу сообщить, что получили твое письмо и поняли твои желания. Выражаем наше сочувствие по поводу увечья, радуемся тому, что ты прозрел и отошел от тех, от которых следовало давно отойти. Если ты стал в полной мере чтить святую волю единого бога, приди к нам, чтобы делать то, что мы делаем в доказательство своих слов».

С письмом имама гонец ускакал в Цельмес. Через три дня в сопровождении десятка нукеров Хаджи-Мурад прибыл в Ихали. Подъехав к дому, где остановился имам, он ловко соскочил с коня и, заметно прихрамывая, вошел в распахнутую дверь. Шамиль поднялся навстречу. После приветственного рукопожатия он отступил на шаг и, восхищаясь молодцеватой выправкой Хаджи-Мурада, сказал:

— Несмотря на все, ты имеешь такой внешний вид, который не требует прикрас.

Когда гости и хозяева расселись на ковре, Хаджи-Мурад спросил Шамиля:

— Был ли здесь мушулинец Мухаммед?

— Да, был, как-то подозрительно себя вел, а потом внезапно исчез, — ответил имам.

— Так знай, — сказал Хаджи-Мурад, — этот человек был прислан Ахмед-ханом, чтобы убить тебя, а потом меня. Прибыв в Цельмес, он явился ко мне на рассвете и неожиданно набросился, когда я был еще в постели. Успев выхватить кинжал из-под подушки, я нанес ему удар, от которого он больше не поднялся. Умирая, мушулинец признался во всем. Он просил простить его и еще сказал: «Порви с гяурами и отступниками навсегда, иди по пути истинной веры. И еще — попроси имама, чтобы он тоже простил меня».

— Я не сомневался, что человек этот явился со злым умыслом, но, видимо, в душе его боролись два чувства, и только перед кончиной чувство справедливости взяло верх, — сказал Шамиль.

После ужина Хаджи-Мурад долго рассказывал имаму и его приближенным хабары.

— Ханша Хунзаха боялась в равной мере и русских и Гази-Магомеда, но русские сохраняли за ней права и привилегии, помогали деньгами. Когда она узнала о намерениях имама Гази-Магомеда, меня и своего сына Нуцал-хана отправила в Тифлис к наместнику с просьбой оказать ей помощь. Но проклятый генерал Розен не принял нас и ничего не обещал, а его наибы стали спаивать Нуцал-хана и водить к полуобнаженным женщинам, одна из которых в присутствии всех пыталась его обнять, но молодой хан увернулся. Они окуривали нас дымами, от которых меня тошнило. Нуцал-хана учили играть на деньги в бумажную игру. Я тогда еще понял, что гяуры люди хитрые, коварные, а женщины их — бесстыжие блудницы. Мы ушли ни с чем. Я сказал Нуцал-хану, что они чужие для нас и что нам лучше идти с теми, кто близок по религии и нации.

Нуцал-хан уговаривал мать, но ханша не хотела быть в подчинении бывшего узденя Гази-Магомеда и чанка Гамзата. А потом случилось то, что вы знаете.

— Все это должно было случиться неизбежно. От суда и своего часа никому не уйти. Мы думаем одно, аллах делает другое. Так будет и впредь, ибо никто не знает, что предначертано каждому всевышним, — сказал имам, когда Хаджи-Мурад, тяжело вздохнув, умолк.

После некоторого молчания Юнус спросил:

— А правда ли, что хан мехтулинский еще до мушулинца подсылал к тебе убийцу за то, что ты отказался участвовать в погоне за Шамилем?

— Не только поэтому, вражда между ним и мной давняя, — ответил Хаджи-Мурад. — Он считал меня повинным в том, что хунзахская ханша не выдала за его сына свою дочь Султанат. А когда после убийства имама Гамзата меня сделали временным правителем Аварии и возвели в чин прапорщика, он взбесился. С того дня вместе с оружием я носил саван за плечами в ожидании смерти. Но смерть поворачивалась лицом к моим врагам. Расправившись с наемными убийцами Ахмед-хана, я написал ему: «Если ты достоин носить папаху, не нанимай за деньги слабых душой. Приди сам. Лишь скрестив клинки, мы оценим силу друг друга».

Он не явился, стал писать доносы начальству в Шуру. Лгал, что я запрещаю сельчанам давать солдатам дрова и кизяк, молоко, сыр, мясо. Он обвинял меня в тайной связи с тобой, имам, говорил, что своевольными действиями в критические минуты я способствовал успеху мюридов. Генерал не поверил ему, велел не трогать меня. Когда же этого генерала вызвали на время из Шуры в Тифлис, Ахмед-хан явился в Хунзах. Он приказал солдатам, служившим в крепости, схватить меня. Они явились ночью в мой дом, взяли безоружного. Сначала отправили в крепость, а на рассвете, привязав ремнями к пушке, повели вниз. Только мать и жена с воплями бежали за мной. — Хаджи-Мурад говорил тихо, не поднимая головы. — Я шел без папахи. Палило солнце. Мучила жажда. Я попросил у ближнего солдата попить.

Хаджи-Мурад прервал рассказ. Видно было, что он очень волновался — капли пота выступили на большом выпуклом лбу. И вдруг он поднял голову — широко расставленные глаза сверкали гневом.

— Тогда проклятый солдат подошел ко мне и стал мочиться на полу моей чухи. Что со мною было дальше, — плохо помню, ибо зло затмило разум. Я рванулся сначала к солдату, он отпрянул. Мы шли около Могеоха, где дорога была особенно узкой. Тогда я кинулся в пропасть. К счастью, оборвались ремни. Солдат хотел схватить меня, но я увлек его за собой в бездну. Что было дальше — не помню.

Хаджи-Мурад опять перевел дыхание. Тяжело ему было все это вспоминать.

— Пастух, который нашел меня, рассказывал, что я долго был без сознания, а солдат сразу же умер.

— Слава аллаху! — воскликнул Ахвердиль-Магома.

— А что было дальше? — с нетерпением спросил Юнус.

— Я долго лежал. Ребра зажили раньше, а нога не заживала. Когда поправился, остался в Цельмесе. Хунзахцы приходили, просили меня вернуться, но мать и жена не посоветовали. Просил и генерал Клюгенау прийти к нему в Шуру. Я отказался. Письма его сохранил, сейчас прочту вам.

Хаджи-Мурад снял папаху, отвернул подкладку, достал две бумажки. Развернул одну, затем другую.

— Вот первое: «Салам и множество добрых пожеланий прапорщику Хаджи-Мураду! Я знаю, что ты служил нам верой и правдой, что доказывал не раз на деле. Генерал-майор Ахмед-хан мехтулинский поступил с тобой нехорошо. Я знаю, что ты не изменник, не сторонник Шамиля. Тебя арестовали. Ты бежал. Мне трудно судить, не поговорив с тобой. Если ты верен нам, предан царю и совесть чиста перед богом, приезжай ко мне, никого не бойся. Я твой покровитель и защитник. Ахмед-хан под моим началом, он понесет наказание после твоего объяснения, если ты не виновен. Я сдержу свое слово, бог будет тому свидетель».

— Клятву и богу и шайтану они дают одинаковую, — заметил старик, хозяин дома.

— Я ответил ему, что прийти не могу, поскольку действиями хана унижен, а солдатами обесчещен. Тогда генерал прислал второе письмо: «Послание твое получил. Напрасно не приезжаешь. Уверяю, все твои обидчики будут наказаны. Законы нашей империи строги и справедливы. Я приказал начать расследование твоего дела. Недоверие ко мне обижает меня, но я прощаю, ибо вы, мусульмане, предубежденно относитесь к нам. Но дай бог, чтобы ты мог убедиться в чистоте моих помыслов! Отбрось сомнения и приезжай. Твое имущество будет возвращено, положение восстановлено. Человек, который доставит это письмо, будет твоим проводником. Жду». — Хаджи-Мурад аккуратно свернул письма, положил под подкладку и, надев папаху, сказал:

— Я ответил проводнику, что не пойду с ним. «Иди скажи своему генералу, — сказал я, — что не успокоюсь до тех пор, пока не отомщу Ахмед-хану. Делать это с помощью русских я не буду».

— Ты правильно поступил, — одобрил Ахвердиль-Магома.

Имам молча слушал рассказ Хаджи-Мурада. Когда тот закончил, заметил между прочим:

— Кто не отважится на опасности, тот не достигнет желаемого…

— Я готов на все, — подняв голову, решительно сказал Хаджи-Мурад, — дай мне небольшие силы. Присоединив своих людей в Аварии, я покажу Ахмед-хану путь к недрам ада, как показал тому генералу и его солдатам, которые попытались взять меня в Цельмесе.

— Ладно, — ответил имам, — я сделаю так, как ты хочешь, да будет аллах сопутствовать тебе, умножая успехи во имя газавата.

Утром, возвратившись из мечети, Шамиль сказал Хаджи-Мураду:

— Было бы неплохо, если бы ты обратился с воззванием к обществам Аварии.

— Я готов, — ответил Хаджи-Мурад.

Под диктовку имама секретарь написал, а писари размножили воззвание такого содержания:

«Именем аллаха! Идет мой приказ, а я раб всевышнего. Теперь прозрел и присоединился к владетелям крепкого мужества. Они способны господствовать над каждым сопротивляющимся. Принимают справедливо строгие меры к тем, кто противодействует шариату. Так буду поступать впредь и я. Пусть те, чьи души порочны, как была порочна моя душа, следуя моему примеру, посвящают себя аллаху. Мир над внимающими этим словам! В противном случае их постигнет заслуженная кара. Они будут уничтожены мечом ислама или черным мором, исходящим в наказание от самого аллаха. Если вы раскаетесь и станете на путь праведных, вас ждет помилование. Кроткие по отношению к правоверным будут суровы и беспощадны к отступникам. Во главе с имамом мы явимся с несметным количеством войск, которым вы не сможете противостоять. Готовьтесь! Мир над вами до дня воздаяния».

К этому воззванию имам присоединил письма, их гонцы должны были доставить по пути в селения, жители которых всегда становились на сторону Шамиля. Имам писал:

«Истинные мусульмане! Благородные братья! Да хранит вас аллах! Будьте упорны, ждите и молитесь. Я скоро приду. Истинно — аллах отвратит врагов наших и творящих зло. Не повинуйтесь чувству страха, не ослабевайте и не печальтесь, ибо вы будете возвышены. Мир над теми, кто следует по истинному пути!»

Гонцы повезли воззвание Хаджи-Мурада и обращение имама к аварскому народу. А через два дня и сами направились в Цельмес, расположенный недалеко от Хунзаха.

Разведчики отступников проследили и донесли об этом мехтулинскому хану. Поход на Цельмес Ахмед-хан отложил. Имам, не задерживаясь в Цельмесе, пошел на Хунзах. Жители ханской столицы, узнав о переходе Хаджи-Мурада на сторону имама, изменили свое отношение к нему. Они выслали навстречу своих представителей, которые заявили Шамилю, что все готовы подчиниться, если во главе их вновь будет поставлен Хаджи-Мурад. Они обещали утвердить у себя шариат и просили имама, чтобы он прислал к ним ученого.

Начальник гарнизона Хунзахской крепости, узнав о движении мюридов, еще накануне под покровом тьмы ушел и присоединился к гарнизону гергебельского укрепления. Хаджи-Мурад на прекрасном скакуне Ахмед-хана, которым мушулинец хотел подкупить имама, а затем бежал на нем в Цельмес, въехал в Хунзах рядом с Шамилем.

Имам выступил перед народом, собравшимся на площади:

— Мусульмане, отныне вас поведет тот, кто сам заблуждался и понял, что нет иной дороги, как дорога нашего господина и пророка Мухаммеда. Да будет вечно возвеличено имя его! Мир вам и благословение божие!

Шамиль не стал задерживаться в Хунзахе. До него дошла весть о наступлении войск противника на кумыкский аул Янги-Юрт. Там была оставлена пехота имама перед выступлением в Дагестан. Когда ушел оттуда Шамиль с кавалерией, янгиюртская знать подняла жителей аула против чеченского ополчения. Одновременно она направила человека в ближайшую крепость к русским, прося помощи и защиты от мюридов. Пехота Шамиля была вынуждена уйти из селения. На равнине она встретила отряд русских. Простояв несколько часов, противники разошлись, не сделав ни единого выстрела. Чеченские ополченцы укрылись в ближайшем лесу в ожидании прихода имама. Шамиль, возвратившись, соединился со своей пехотой и пошел в наступление на Янги-Юрт. Знать, а за ней и простые жители селения сбежали. Мюриды забрали все, что оставалось после бегства янгиюртцев, а дома сожгли.

Из Янги-Юрта имам вновь направился в Чиркей и Каранай. Собрав мужчин этих аулов, он составил два отряда конницы. Во главе чиркеевского поставил преданного ему Али-султана. Каранаевцев возглавил сын Барты-хана — Ибрагим. Эти два отряда имам отправил в Гимры для расправы с кадием. Сам через аулы Тассы, Ашильту пошел на Ахульго. Проехав мост перед подъемом на знаменитую Цитадель, он остановил коня. На строгое, спокойное лицо его легла тень печали. С грустью озирал он руины башни Сурхая на Шулатлулгохе и жалкие развалины Ахульго. Страшные картины трехмесячной осады угрюмой чередой мелькали перед ним. Образы родных, близких, друзей — великомучеников, павших смертью храбрых год тому назад на этом месте, воскресали в памяти на миг и вновь исчезали в тумане минувшего.

Приближенные, муртазагеты, мюриды и те ветераны, слава которых не была погребена под этими грудами камней, тоже стояли в молчании, вспоминая недавние битвы. Когда предводитель тронул коня, они двинулись следом, не стараясь избавиться от власти гнетущих дум. Только бешеная Койсу не прекращала воинственного, грозного шума у неприступных стен Набатной горы. Но вдруг имама вывел из состояния задумчивого оцепенения новый шум, шум голосов, похожий на тот, что властвовал здесь до дней печали. Шамиль вздрогнул от этой неожиданности. Казалось, голоса доносились из недр горы. Не с ума ли он сошел, вспоминая страшное былое? Как же обрадовался он, когда увидел людей среди развалин, таких же серых и жалких, как руины. Они вылезали из подземных нор, бежали с радостными криками навстречу.

Имам сошел с коня, обратив взоры к небу, помолился. Уцелевшие жители аула-крепости — старики, измученные женщины и несколько ребятишек — с радостью окружили мюридов. Шамиль, после того как обласкал всех словами, обратился к Юнусу:

— Все, что ты взял с собой, и то, что было пожертвовано мечети, раздай поровну этим людям.

Своим воинам имам предложил отдать лишнее из одежды, ибо несчастная горсть уцелевших ахульгинцев была одета в рвань из овечьих шкур.

После молитвы в полуразвалившейся мечети один из стариков — ахульгинцев подошел к Шамилю и сказал:

— Слава аллаху, что он вновь привел тебя к нам, жалким и покинутым, как эти камни. Я рад, что дожил до этого дня и теперь могу вернуть в сохранности то, что принадлежит тебе. Пойдем.

Шамиль и несколько муртазагетов последовали за стариком. Они шли по камням, буграм развалин. Имам видел, что старик ведет в сторону его бывшего дома. Теперь вместо ворот там, как два мертвых стража, стояли каменные столбы. Согнувшись, старик спустился под низкий навес, отгреб кучу старой потемневшей соломы, сильно потянув, открыл маленькую дверцу. Шамиль увидел вход в свою библиотеку. На тех же стеллажах ровными рядами, поблескивая сафьяновыми переплетами, стояли не тронутые никем книги. Имам еле сдержался, чтобы не обнять старика. Он снял со своей черкески все серебряные газыри и, протянув их старику, сказал:

— Оружие мне еще нужно, а это тебе пригодится, продашь.

Мюриды вынесли из подземного помещения все книги, сложили их в мешки и хурджины, а сам Шамиль с приближенными и десятком муртазагетов пошел к ущелью, где вместо спасения нашли гибель его вторая жена с сыном и другие раненые женщины. С помощью веревочных лестниц он спустился в глубокую пропасть. На маленьком каменном островке он увидел скелеты женщины и ребенка. Рядом лежали останки еще двух женщин. Остальных, видно, унесли бурные воды Койсу во время паводка.

Шамиль читал заупокойную молитву.

Захоронение сделали на ахульгинском кладбище, где вместо могильных плит торчали неотесанные камни.

Закупив в ближайшем ауле десяток баранов, Шамиль раздал их беднякам, чтоб помянули павших. В тот же день из окрестных сел пригнали тридцать ишаков, на которых погрузили мешки и вьюки с книгами имама. Под вооруженной охраной библиотека имама была отправлена в Чечню.

Шамиль двинулся в Гимры. Там он нашел чиркеевца Али-султана и своего двоюродного брата Ибрагима, которые, оставив небольшое число воинов, распустили остальных по домам, потому что гимринцы изъявили покорность да и бедствовали — не могли прокормить чиркеевское и каранеевское ополчение.

Эрпелинский кадий — правитель койсубулинских обществ — до прихода отрядов успел сбежать. Шамиль возвратил дома, сады и земли всем тем, у кого они были отобраны кадием.

В пятницу во время молебна одна из гимринских женщин вбежала в храм и закричала:

— Надвигается беда! Гяуры подходят к селению!

Муртазагеты и мюриды, прервав молитву, кинулись к двери, оголяя на бегу оружие. Имам с престарелыми учеными и муллой продолжали молиться. Через некоторое время в дверях появился Юнус.

— Идем быстрее! — крикнул он Шамилю. — Почему ты до сих пор здесь? Наши бегут, их теснят враги.

Они прошли через черный ход во двор мечети. За саклями позади храма ждали оседланные кони. Ни выстрела, ни криков не было слышно в ауле. Только топот ног и цоканье множества конских копыт доносилось до слуха имама. Шамиль нагнал убегающих.

Мюриды укрылись в кустарнике, за которым начинался небольшой лесок. Солдаты, пришедшие из Шуры вместе с отрядом отступников, не стали их преследовать. Шамиль был взбешен поведением своих воинов. Выстроив их в шеренгу, он прошелся вдоль и, выхватив из рук некоторых сотских ружья и пистолеты, побросал их в реку.

— Им лучше быть там, чем в руках тех, кто не умеет ими пользоваться в нужный час, — говорил он зло, но спокойно. — Стыдитесь, вы бежали как дикие козлы, почуявшие дух хищника. Не сделали ни одного выстрела…

К Шамилю приблизился Ахвердиль-Магома. Доложил:

— Гонец из Саид-Юрта к тебе, имам.

— Пусть подойдет, — ответил Шамиль.

Молодой человек соскочил с коня, неслышно ступая по мягкой траве, подошел к Шамилю.

— Почтенный имам, — сказал гонец, — меня прислали старейшие сообщить, что Саид-Юрт окружен гяурами.

— Хорошо, мы придем, — ответил Шамиль.

Он тотчас отправил посыльных в Хунзах к Хаджи-Мураду, в Чиркей и Каранай-аул с приказом явиться с людьми к аулу Кильдаркин немедля. И сам двинул небольшой отряд в ту сторону. Наутро они прибыли в Кильдаркин и дождались здесь прихода Хаджи-Мурада с хунзахцами и остальных. Отсюда имам повел свое войско в Саид-Юрт. Аул был занят русскими и ополчением шамхала тарковского. После короткого штурма и небольшой схватки мюридам Шамиля удалось выбить противника из аула.

В Саид-Юрте имам почувствовал недомогание, озноб. Он решил вернуться в Дарго. Но поход свой считал незавершенным. Ему хотелось еще свести старые счеты с предателями и отступниками Ансаля, еще раз побывать в Гимрах. Самочувствие ухудшалось. Тогда он призвал Юнуса, Ахвердиль-Магому, Хаджи-Мурада и сказал им:

— Силы покидают меня, мускулы ослабли, я уподобился улитке, которая ищет покоя, спрятавшись в скорлупу. Не знаю, когда аллаху угодно будет изгнать из моего тела недуг. Как только это произойдет, если суждено произойти, я вернусь к своим делам. А теперь вынужден поручить вам то, что хотел сделать сам с вашей помощью.

— Мы все сделаем так, как ты скажешь, имам, и будем молить аллаха вернуть тебе силы и мощь. Приказывай, — сказал Хаджи-Мурад.

— Надо идти в Ансаль, затем в Гимры, да будет вам сопутствовать удача, а я с чеченцами и Ахвердиль-Магомой потороплюсь в Дарго, пока не свалился окончательно.

Хаджи-Мурад с хунзахцами, чиркеевцами и каранайцами направились к Ансалю. Оба отряда подошли к селению ночью. Под покровом темноты они вошли в аул, оставив коней за селом. Бесшумно пробрались к мечети. Два звонкоголосых мюрида поднялись на минарет, и вдруг полуночную тишину огласили торжественные певучие возгласы «ла-илаха-иллала», которые с нарастающей силой подхватывались горным эхом.

Разбуженные возгласами, странно звучащими в тишине ночи, ансальцы заметались в страхе. Одни плакали, другие, опустившись на колени, молились, третьи, хватая то, что попадалось под руку, бежали из аула.

На рассвете все простые жители Ансаля собрались у мечети. Увидев Хаджи-Мурада и Али-султана, старейшие дали слово принять шариат и больше не склоняться на сторону отступников и гяуров.

По совету имама Хаджи-Мурад и Али-султан назначили наибом Ансаля Идриса андийского, помощником — Мухаммеда чиркеевского. Оставив в Ансале небольшой отряд мюридов, Хаджи-Мурад с Али-султаном двинулись в Гимры, забрав с собой ансальских заложников.

Противника в Гимрах не оказалось. Не вернулся сюда и правитель Койсубу — кадий эрпелинский. Тогда Хаджи-Мурад вернулся в Хунзах. Али-султан, отпустив каранаевцев домой, с односельчанами возвратился в Чиркей.

Вскоре до Шамиля стали доходить слухи о том, что Идрис андийский притесняет жителей Ансаля, требуя имущество сбежавших отступников, и, под этим предлогом, пользуясь властью, позволяет себе несправедливые действия против народа. Ропот и возмущение ансальцев перешли в открытый протест. Два ансальца приехали в Дарго и доложили Шамилю, что шариат приводит к вражде и взаимным спорам между правителем и народом.

— Ты упрекал нас в том, в чем грешны твои люди, — сказал один из ансальцев. — Они делают то, что делали отступники, но более грубо и постыдно. Те из наших людей, которые прежде изъявляли желание признать шариат, теперь отказываются, поскольку этих законов не придерживаются сами законодатели. Если у тебя все такие, оставь нас в покое. Если же Идрис является исключением, убери его, иначе мы уберем сами.

Шамиль ответил:

— У меня нет оснований не верить вам. До меня и раньше доходили подобные слухи. Но я не могу решить судьбу того, кто поставлен над вами, по одной вашей жалобе. Мне нужно выслушать и другую сторону. Обозленные личными спорами либо принужденные к чему-нибудь во имя общего дела, люди могут по недомыслию, ненависти, зависти оговорить самого честного и преданного делу человека. Оставайтесь здесь. Я вызову Идриса и других. Будете говорить в глаза. Доказавший свою правоту будет оправдан, виновный — наказан.

Шамиль позвал к себе Кебед-Магому.

— Брат мой, — сказал имам. — Благородный проникается любовью к себе подобному при первой встрече или знакомстве одного дня. Подлый человек не сближается ни с кем из-за страха или личной выгоды. Боюсь, что ансальский наиб может быть отнесен к последним. Для выяснения скрытых личных или открытых общих целей в правлении Идриса ты должен поехать в Ансаль, выявить все на месте, затем привезти его и других сюда.

Кебед-Магома выехал с небольшим отрядом муртазагетов. Ансальцы встретили его с радостью. Один из ансальских стариков, подойдя к Кебеду, сказал:

— Сын мой, мы не можем сейчас говорить о своих невзгодах, ибо они ничто по сравнению с горем, постигшим тебя. Убит твой дядя Дамада. Мы подозреваем, что это сделали люди Идриса. Сейчас наиб в мечети, не знаем — усердствует перед аллахом или хочет убедить народ в искренности богослужения, оставаясь там после окончания молитвы.

Кебед, тронув лошадь, поехал к мечети.

Ансальский наиб действительно стоял на коленях, один в огромной мечети продолжал молиться. Сняв у дверей сапоги, неслышно ступая по коврам, Кебед подошел к нему и голосом, прозвучавшим как гром в пустом здании храма, произнес:

— Эй ты, ансальский кадий — ученый, законовед, кому бьешь земные поклоны? Аллаху или шайтану, с которым в дружбе твоя совесть?

Идрис встрепенулся, поднял побледневшее лицо и застыл.

— Можешь ли ты, — продолжал Кебед, — посещать мечеть? Держать в руках Коран и смотреть в глаза народа, к которому относишься с презрением? Не по тебе ли судят о тех, кто возвысил тебя над людьми, бессовестный мошенник и убийца?

— Помилуй, на каком основании ты наносишь мне оскорбления, и кто дал тебе право поступать так? — Говоря это, наиб поднялся с пола и, пряча дрожащие руки за спину, попятился к маленькой боковой двери, которая вела в гужру.

— Еще смеешь возражать, клянусь аллахом, я задушу тебя, свив веревку из твоей бороды!

Кадий Идрис скрылся за дверью, не успев надеть башмаков. Там муртазагеты схватили его и вместе с помощниками повезли к имаму.

В состав суда вошли: Ахвердиль-Магома, Кебед-Магома, Юнус, Шугаиб-мулла, Ташов, Джавад-хан и другие ученые и заслуженные люди. Они же являлись членами Государственного совета имамата.

Суд над ансальским наибом Идрисом состоялся в просторном зале заседаний — диван-хане, который был построен при доме Шамиля. Это была большая квадратная комната, устланная коврами. У стены, противоположной двери, на подушках восседали члены суда. Перед имамом на небольшой тумбе лежал в роскошном сафьяновом переплете большой Коран. На коврах у боковых стен сидели муртазагеты и отличившиеся воины. Внутри и снаружи стояли часовые с оголенными шашками. Слева от дверей находились обвиняемые, справа — свидетели.

Кебед-Магома представил личному секретарю имама протокол расследования с показаниями тех ансальцев, которые не могли явиться на суд. И с обвинительной речью выступил сам Кебед, слова которого подтверждали свидетели, возложив руку на Коран.

Идрис и его помощники ничего не могли сказать в свое оправдание.

Слово предоставлялось каждому желающему высказаться. Имам слушал внимательно всякого, не перебивая, чуть склонив голову. Когда все высказали свое мнение, осуждающее поведение ансальского наиба и его помощников, заговорил имам.

— Идрис, я ошибся в тебе, — сказал он. — Не знал, что ты мне служил неправдой, угождал во имя скрытых целей. Таким людям, как ты, нельзя доверять власть, ибо они действуют не ради общего дела, а ради личной выгоды и наживы. Подобные тебе люди опаснее открытых врагов. Они, вызывая недоверие народа, возмущают его против утверждаемого строя. Таких людей надо сживать со света. Но поскольку ты имел некоторые заслуги, проявил храбрость при сражениях в Чиркее и Гимрах, я не применю заслуженной казни, тем более что нет прямых улик, подтверждающих твою причастность к убийству Дамада. Суд ограничится тем, что опустит тебя и твоих помощников ниже той ступени, на которую вас поднял Государственный совет имамата. Я предлагаю отправить вас на поселение в Акнада на десять лет.

После окончания заседания здесь же, на совете, было решено временно назначить наибом Ансаля Кебед-Магому.

Новый наиб, приехав на место назначения, собрал сход.

— Люди Ансаля, те, которые были возвышены над вами, пользуясь своими правами, нарушали законы шариата. Они унижены, наказаны судом. Теперь я назначен сюда, вот фирман (приказ), — сказал он, разворачивая бумагу и подавая ее старосте Ансаля. — Всякий наиб не есть безапелляционный судья от имамата. Он должен служить примером честности и справедливости при решении дел народа, над которым поставлен. Разумный правитель не будет делать и желать людям того, чего не хотел бы для себя. Так говорит имам. Все, что у вас было отобрано Идрисом и его помощниками, будет возвращено. А дома, имущество и земли, принадлежащие им, будут розданы немощным старикам, бедным вдовам и сиротам. Так приказал Шамиль. И вы не судите о лучшем из мусульман по людям колеблющимся, неверным, способным на мошенничество и обман. Имам ведет себя как гость на этом свете. Его путь — чистый путь шариата. Он старается вести всех заблуждающихся по этому пути, не возвышаясь, не ограждаясь, не угнетая. Он бескорыстен и правдив. С презрением относится к красному и белому металлу, перед блеском которого не могут устоять не только простые смертные, но и многие владыки. Давайте будем следовать по его пути, сметая тех, кто хочет препятствовать.

Многие ансальские старики, выступив, поддержали Кебеда. Одни успокоились, другие, особенно бедняки, обрадовались. Однако Кебеду недолго пришлось править в Ансале. Бежавшая ранее местная знать стала постепенно возвращаться, требуя возврата домов, имущества и земельных угодий. Некоторые из них тайно отправили своих людей звать на помощь отступников и царские войска. В Ансаль внезапно явился Ахмед-хан мехтулинский, который сообщил о движении многочисленного отряда русских. Хан хотел схватить Кебеда и муртазагетов, но жители Ансаля, узнав об этом вышли навстречу Ахмед-хану и заявили:

— Если кто-либо из богачей или тех, кто явился им на помощь, причинит хоть малейший вред наибу Кебеду и его помощникам, оружие будет оголено!

Тогда мехтулинский хан оставил свое намерение. Ансальцы выделили вооруженных людей, которые проводили Кебед-Магому с помощниками в Чечню.

 

Глава вторая

В 1840 году весь край, расположенный между реками Сунжа и Андийским Койсу, признал власть Шамиля. Только правителю Хунзаха, перешедшему на сторону имама, не удалось удержать за собой бывшую ханскую столицу.

Оставив семью в Цельмесе после поражения под Хунзахом, Хаджи-Мурад поехал в Чечню. Имам сделал его наибом общества Анди. Узнав, что Шамиль собирается в поход, Хаджи-Мурад предложил свои услуги. Но имам сказал:

— Мы пойдем вниз, в противоположную сторону, войска достаточно. Ты сначала завоюй сердца новых подданных, сплоти их вокруг себя и жди нашего прихода наверх.

С десятитысячным отрядом Шамиль направился к Назрани. Наиба Малой Чечни Ахвердиль-Магому с двумя тысячами отборных чеченских всадников послал в Малую Кабарду. Ахвердиль-Магоме удалось прорваться на Военно-Грузинскую дорогу. Он напал на русское поселение Александровское, разорил его, захватил много скота, пленных и хотел было повернуть обратно, но части владикавказского гарнизона успели подойти, отрезать путь. Ахвердиль-Магоме удалось вырваться из окружения с потерей всей добычи и части своей кавалерии. Теперь думать о Малой Кабарде наиб Шамиля не мог. Удрученный постигшей его неудачей, он спустился к Моздокской дороге, где напал на оказию, следовавшую в Ставрополь. Вместе с оказией под охраной солдат и гражданских вооруженных конников туда направлялась дорогая карета.

Увидев спускавшихся к дороге горцев, празднично разодетые верховые ускакали к городу. Солдаты охраны сначала попытались сопротивляться, вскинув винтовки. Их воодушевил пушечный залп, грянувший с крепостных стен Моздока. Однако помощи из города не последовало. Мюриды не остановились.

Видя бессмысленность сопротивления, солдаты опустили винтовки. Ахвердиль-Магома, намеревавшийся напасть на город, решил ограничиться захватом большого обоза. Оказию в окружении мюридов он направил вверх, в чеченские горы. Двигались быстро. Разоруженные пешие солдаты едва успевали за подводами и каретой.

Только к исходу дня, переступив границу чеченской земли, Ахвердиль-Магома сделал привал. Наиб сошел с коня и направился к карете. Через опущенную занавеску ничего не было видно. Он распахнул дверцу и остолбенел, ослепленный. Открытой стороной карета оказалась обращенной к западу. Лучи заходящего солнца осветили роскошно разодетых двух женщин, которые в испуге жались друг к другу. Одна, постарше, в строгом бордовом бархатном платье, с пышным узлом вьющихся золотистых волос. Вторая, молоденькая брюнетка в длинном белом платье, украшенном кружевами, в дорогой фате с бриллиантовой диадемой. Самоцветы сияли в ушах, на белой шее, холеных пальчиках, запястьях, но все это блекло перед нежной красотой ее лица, сиянием глаз, похожих на два агата.

Наиб отошел, прикрыв дверцу. Он не мог прийти в себя. Никогда в жизни ничего подобного не приходилось ему не только видеть, но даже представить в воображении. От настроения, подавленного неудачей экспедиции, не осталось и следа. Он нашел своего оружейника, бывшего польского офицера, владевшего аварским языком и хорошо знавшего русский.

— Слушай, Казимир, — обратился к нему наиб, — в том домике на колесах, — Ахвердиль-Магома указал на карету, — сидят две гурии, как райские птички в клетке. Пойдем поговорим с ними, может быть, это дочери самого царя страны урусов.

Казимир последовал за Ахвердиль-Магомой и, открыв дверцу, сразу понял, что одна из женщин — чья-то невеста.

— Здравствуйте, сударыни!

Услышав русскую речь от человека, одетого в горскую одежду, женщины встрепенулись. Старшая пришла в себя первой, она гордо откинула голову, сжала губы, надменно глядя на неизвестного.

Невеста растерянно ответила:

— Здравствуйте, господин абрек!

— Скажите, кто вы и куда следовали? — спросил Казимир.

Старшая продолжала молчать, пленница в белом доверчиво ответила:

— Я дочь моздокского купца первой гильдии Улуханова. Это моя бонна — англичанка.

— Разве вы не русская? — спросил Казимир.

— Нет, армянка.

— Куда ехали в подвенечном платье?

— К жениху в Ставрополь.

— Жених из купцов или дворян?

— Он генерал.

— Как фамилия его?

— Пулло.

— Что она говорит? Случайно это не дочь того Пулло, который сражался с нами и вел переговоры с имамом под Ахульго? — спросил взволнованно Ахвердиль-Магома.

— Нет, — ответил Казимир, — это его невеста, вместе с оказией мы захватили свадебный поезд.

— Тем лучше! — воскликнул обрадованный наиб Шамиля, торжествуя, что хоть пленением невесты будет отомщен коварный генерал, который вместе с другими в знак перемирия забрал у имама старшего сына в аманаты и, не сдержав обещания, вновь напал со своими сподвижниками на Ахульго, превратив его в руины и истребив защитников.

— Господин абрек, что вы собираетесь с нами делать? — с тревогой спросила девушка.

— Не беспокойтесь, госпожа, ничего плохого.

— Как ее зовут? — спросил наиб оружейника.

— Сейчас узнаю. Как вас зовут, сударыня?

— Меня — Анна Гукасовна, англичанку — Эддит, — ответила девушка и добавила: — Умоляю, господин абрек, отпустите меня, мой отец вознаградит вас за это.

Казимир перевел наибу слова пленницы. Ахвердиль-Магома ответил:

— Если за нее мне дадут всю Россию, и тогда не соглашусь, хотя бы из-за того, чтобы эта юная красавица не досталась старому гяуру, нашему кровному врагу. Я доставлю их в Дарго, пусть там Шамиль решает, как поступить.

— Извините, госпожа, сие от меня не зависит. Мой начальник обязан доставить вас к имаму Шамилю, с ним договоритесь. Наш наиб говорит, что вы достойны лучшей партии, чем генерал Пулло.

Девушка заплакала. Тут англичанка не выдержала:

— Невежды! Дикари! Как вы смеете? Вы, наверное, считаете более достойным, чтобы она стала супругой главаря шайки злодея Шамиля? Ах, боже мой!

— Не плачьте, сударыни, наш имам женат. Коран запрещает брать в жены иноверок. Ни одну из вас он не возьмет, если бы даже вы захотели этого. И вовсе он не разбойник, а благородный человек, к тому же гораздо моложе и красивее вашего Пулло. Он, наверное, освободит вас за хороший выкуп, так что не портите свою красоту переживаниями. Адью! — вежливо сказал Казимир, кланяясь англичанке.

Когда абреки отошли, Эддит сказала Анне:

— Этот, что говорил по-русски, наверное, перебежчик, и не из простых солдат… Видела, манеры, сопровождающие речь, вполне светского человека?

Узнав, что Шамиль от Назрани повернул обратно, Ахвердиль-Магома, не заезжая домой, направился в Дарго. Он доложил имаму о постигших его неудачах, а в заключение сказал:

— Клянусь аллахом, несмотря на все, лучшего набега я бы не желал.

— Что же хорошего, если в захваченном обозе не оказалось ни одного приличного коня, ни денег в почте, ни оружия? — удивился Шамиль.

— Зато в нем оказалась райская гурия со служанкой, за которую ты сможешь взять большой выкуп.

— Кто она? — спросил имам.

— Дочь самого богатого моздокского купца-армянина.

— Значит, соотечественница твоих предков, — улыбнувшись сказал имам, намекая наибу на его армянское происхождение.

— Кто бы она ни была, но это настоящий клад. Больше того, ты знаешь, чья она невеста?

— Скажи, тогда узнаю.

— Пулло, того парламентера-генерала, которого посылал к тебе на переговоры главнокомандующий Граббе под Ахульго.

Шамиль изменился в лице. Напоминание об ахульгинском побоище вызывало в нем гнетущее чувство. Он долго сидел молча, задумавшись, затем, подняв голову, сказал:

— Хвала всевышнему! Рано или поздно он посылает возмездие злодеям.

— Не печалься, имам, горе и радость следуют чередой… Разреши ввести пленницу, хочу восторгом вытеснить грусть из твоей души, — сказал наиб.

— Введи, — ответил имам.

Шамиль буквально застыл от изумления. Он видел красивых горянок на свадьбах, любовался их пестрыми нарядами, грубыми украшениями, но ни одна из них не могла сравниться с этой… Она казалась заоблачной, осыпанной и свежей утренней росой, и сияющей снежной пыльцой, упавшей из райских чертогов.

Сердце имама, которое не содрогалось в жестоких сражениях даже тогда, когда близилась к нему тень Азраила, вдруг затрепетало, и странное волнение охватило его от чистоты, белизны, блеска неземной красавицы.

Он долго осматривал ее.

Она, покорная, с грустным лицом, опустив глаза, стояла перед ним.

Наконец, уловив на себе испытующий, лукавый взгляд Ахвердиль-Магомы, Шамиль встал и молча направился к выходу. Он вошел в свою библиотеку, стал ходить по комнате, заложив руки за спину. Через некоторое время, оставив пленницу в гостиной, туда вошел наиб. Он спросил:

— Имам, куда прикажешь их поместить?

— На женскую половину, в ту комнату, где живет тетушка Меседу.

Ахвердиль-Магома не стал задерживаться.

Имам остался недоволен самим собой. «Как это могло случиться, — думал он, — что я — мужчина, дважды женатый, познавший близость и женские ласки, вдруг оробел, потерял чувство самообладания перед какой-то неверной? И зачем мне нужно было смотреть на нее так долго? Не зря пророк предписал закрывать лица женщинам, чтоб оградить сильный пол от соблазнов».

Он взял с полки том по богословию, раскрыл, стал читать, но еще больше расстроился, когда меж темных строк замелькала пленница. Отложив Коран, Шамиль опустился на колени, стал читать молитвы, а перед глазами вновь застыла она, в печали склонив голову, как большая белая птица.

Шамиль поднялся, вышел из дому. Никакие дела не могли отвлечь его от мыслей о девушке…

Через несколько дней Шамилю сообщили о прибытии из Моздока посланцев купца Улуханова. Имам поручил переговорить с ними казначею Юнусу, предупредив его, чтобы он ни за какие деньги не соглашался возвратить девушку.

Юнус с помощью переводчика Казимира сказал, что имам за деньги не вернет девушку, добавив от себя, что он, может быть, обменяет ее только на своего сына Джамалуддина, выданного русским в аманаты.

Ни с чем вернулись делегаты в Моздок.

Шамиль стал ждать второго тура переговоров. Но ждал их с беспокойством. Раньше на женскую половину он почти никогда не заходил. Теперь же, особенно по вечерам, он стал чаще появляться у матери. Дверь в ее комнату была рядом с застекленной наполовину дверью помещения, где жили пленницы. Идя по темному коридору, он обязательно останавливался и, поглядев через стекло на пленницу, быстро отходил.

Анна, заметив его, бросалась к Эддит, говоря:

— Вождь смотрит, я боюсь…

— Ну что ты, милая Аннушка, успокойся, ничего он тебе не сделает, — шептала англичанка. — Ты присмотрись к нему, он красив, держится с достоинством, как благородный человек, и вовсе не похож на разбойника.

— Вы правы, Эддит, — соглашалась девушка. — Они здесь серые и убогие, но весьма воспитанные и не похожи на дикарей. А тетушка Меседу просто прелесть.

Анна была права. Меседу была готова разбиться, чтобы угодить любимому племяннику. К тому же ей было очень жаль пленниц, особенно молодую, которая часто плакала. Не зная по-русски, женщина добрыми улыбками старалась объясниться со своими несчастными гостьями. Она угадывала малейшее их желание. Не пожалела для пленниц даже куска ароматного туалетного мыла, подаренного ей когда-то на свадьбе.

Обучая невольниц аварскому языку, Меседу и сама учила русские слова. Особенно помогал ей в этом Казимир. В день по нескольку раз посещала Меседу оружейную мастерскую Казимира, которая была расположена рядом со складскими помещениями во дворе дома Шамиля.

— Гей, Газимир, как сказать по-русски «иди сюда», «кушай»?

После объяснения, повторяя на ходу слова, она спешила к пленницам, восклицая:

— Эдит, иды суда! Анна! Кушей знаешь!

Пленницы иногда покатывались со смеху, слушая веселую душеньку-Меседушеньку, как они называли тетку имама…

Прошли лето, осень, зима. Пленницы не теряли надежды на освобождение. К вечерним безмолвным визитам вождя они привыкли, считая это своеобразной проверкой, и даже огорчались, если он не появлялся за стеклом двери. Не скрылись от глаз бонны легкое кокетство и позы, которые принимала Анна, садясь на тахту перед появлением Шамиля.

— Теперь ты не боишься его? — спрашивала англичанка.

— О нет! Напротив — мне кажется, он боится меня. Если я гляну, вождь опускает глаза и быстро удаляется, — смеясь говорила девушка.

— А мне кажется, имам немножко нравится моей барышне, — заметила бонна.

— Да, романтическая личность! Какой-то он величественный. Особенно необыкновенны глаза, они с грустной поволокой и проницательны, несмотря на спокойное выражение.

— Боже мой! Барышня, кажется, влюблена в вождя дикарей! — восклицала шутя Эддит.

В апреле к Шамилю в Дарго приехали из Кази-Кумуха устад Джамалуддин-Гусейн и купец Муса. Их приезд и бесконечные новости отвлекли имама на время от пленницы. Но это время оказалось слишком коротким: на вторую же ночь он вновь появился в темном коридоре за дверным стеклом. Только теперь не заходил к матери, а возвращался в гостиную, через которую вела дверь в его спальню.

На третью ночь, когда и гости и все остальные в доме улеглись, Шамиль встал с постели, накинул чуху, пошел в кунацкую. Там спал Джамалуддин-Гусейн.

— Отец мой, проснись, — шепнул имам, осторожно касаясь плеча устада.

Джамалуддин открыл глаза, сел.

— Что-нибудь случилось? — спросил он.

— Нет, поговорить хочу, поделиться.

— Слушаю тебя.

— Что-то происходит со мной, помоги советом.

— Что именно?

— Потерял сон. Иногда лежу до утра с раскрытыми глазами, смотрю на луну, звезды, плывущие белые облака. Молитвы не приносят успокоения, дела не отвлекают, не хочется выезжать из дому. Жена сама приходит ночью, посидит у постели, оба молчим. Не сказав ничего, она уходит, я не задерживаю, а раньше рад был ее ласкам. Но что самое страшное — это робость, которая охватывает меня при виде ее.

— Кого?

— Пленной иноверки.

— Кто она? Откуда взялась?

— Наиб Ахвердиль-Магома захватил ее вместе с оказией под Моздоком. Ее отец — один из богатейших купцов города. Она невеста генерала, который дрался с нами под Ахульго.

— Может быть, ты влюблен?

— Не знаю, но только образ ее преследует меня всюду день и ночь, манит и волнует. Пойдем, взгляни на нее, и ты убедишься, что нет подобной во всей вселенной.

Устад поднялся, накинул халат, на цыпочках последовал за Шамилем. Они вышли в темный коридор, остановились перед стеклянной дверью. В комнате горела чуть прикрученная большая керосиновая лампа — Анна боялась спать без света.

— Смотри на тахту, — шепнул имам.

На тахте, разметав длинные волосы по белоснежной подушке, лежала девушка.

Шамиль, потянув за рукав халата, отвел удивленного учителя.

— Да, сын мой, соблазн велик! Она неотразима. Красавица из сказок Шахразады! — сказал старик, входя в кунацкую. — Теперь все понятно, сын мой, это любовь — великое, властное чувство, которое можно умерить только сближением…

— Сближением? — переспросил Шамиль.

— Да.

— Как можно? Она ведь не жена мне и к тому же христианка. Я не могу прикоснуться к ней…

— Почему? Ведь касались и касаются халифы и султаны чужеземных красавиц — наложниц гарема?

— Зря ты, учитель, сравниваешь меня с царственными особами стран Востока. Твой ученик — простой уздень. Но даже будь я потомственный владыка халифата, не последовал бы дурным примерам и ни за что не пошел бы на беззаконную близость не только с иноверкой, но даже с мусульманкой.

— Напрасно. Ты, имам, такой же властелин, как любой шах или султан. Никто не осудит тебя за сближение с той, которая по праву принадлежит тебе.

— По праву разбоя? — спросил Шамиль.

— По закону войны, — ответил устад.

— Но об этом нигде не сказано в священном писании.

— Это диктуется волей победителя, — возразил устад и, помолчав немного, спросил: — А если она не даст согласия принять ислам и стать твоей женой? Что будешь делать тогда?

— Буду переживать до тех пор, пока со временем чувство не уляжется, или мечтать до конца дней. Иначе, если я сделаю то, что советуешь ты, подчиненные мне муртазагеты, следуя примеру имама, начнут предаваться разврату с каждой встречной, — ответил Шамиль.

Учитель не нашелся что ответить ученику.

— Прости, отец, что потревожил сон твой. Я поделился с тобой сердечной тайной, которую до сих пор не раскрыл никому. Прошу, сохрани и ты ее, как храню я в глубинах души, — сказал Шамиль, поднимаясь.

Казикумухский купец Муса, окончив медресе еще в годы юности, не порывал связи с учителем Джамалуддином-Гусейном. Он был убежденным шариатистом, благосклонно относился к мюридизму. Но коммерческая жилка в его характере уводила его в торговые дела. С имамом он был знаком еще в бытность его в Гимрах. Народ подвластных имамату аулов и само маленькое государство имама нуждалось в предметах быта, оружии и во многом другом. Нужны были рынки для сбыта предметов кустарного производства и приобретения промышленных изделий и товаров. Базары, которые собирались в крупных аулах, не обеспечивали нужд населения, хотя сюда и проникали бродячие купцы-коробейники с товарами. Этих мелких торгашей, способных на обвес, обсчет и обмер, горцы не любили. Не терпел их и Шамиль, хотя всячески старался поощрять торговлю и даже выдавал из госказны ссуды отдельным предпринимателям. Купцы и торговцы имамата несли воинскую повинность наравне со всем населением. Они участвовали в походах и обязаны были являться к местам сбора войск по первому зову. А те, которые отсутствовали из-за срочных торговых сделок, по возвращении должны были дать объяснения наибам о причине неучастия в экспедициях.

Казикумухский купец Муса снискал доверие во всем Дагестане. Знал и уважал его за честность, добросовестность в торговых и воинских делах и Шамиль. Имам, еще будучи в Дагестане, писал устаду, что только купца Мусу, человека правдивого и безукоризненно честного, он желал бы иметь при себе как управляющего по торговым делам.

Устад Джамалуддин-Гусейн уговорил Мусу переехать в Дарго, помочь имаму в делах торговли. Муса знал многие языки народностей Дагестана, владел чеченским и русским. С ним были знакомы все купцы предгорных городков. Ему беспрепятственно удавалось проникать в крепости к маркитантам и служащим, у которых он закупал оружие и боеприпасы. Исключительная честность создала ему добрую славу и всеобщее уважение.

Имам принял его с радостью.

— Брат мой Муса, — сказал Шамиль, — нам нужно иметь у себя постоянно торгующую лавку. Получи четыре тысячи из казны заимообразно, пусти их в оборот. Я не сомневаюсь, что тебе удастся развернуть здесь хорошую торговлю товарами. Выделим помещение под лавку на площади, поставим охрану.

Муса согласился. Он быстро наладил дело. Привлек людей, которым мог доверить по 50–100 рублей. Посылал одних за товарами в города и крепости, других — для распродажи товаров не только в ближних аулах, но и далеко в горах. Эти люди, порой рискуя жизнью, добывали «красный товар» — ситец, сукно, парчу. Они устанавливали связи с лазутчиками-маркитантами, заходили за пределы Чечни и Дагестана.

Однажды, когда Муса собирался за какими-то ценными товарами в Хасав-Юрт, коновод Салих стал упрашивать Шамиля отпустить его с купцом.

— Чего ты там не видел? Муса едет по своим делам, а ты что будешь делать? — спрашивал Шамиль, не желая отпускать Салиха, который был не просто коноводом, но и большим помощником во всех хозяйственных делах дома.

— Мне очень хочется. Я ничего не видел, кроме гор и аулов, — умолял Салих.

— Ну ладно, езжай, коли хочешь, но смотри, чтобы ни на шаг не отходил от Мусы, — строго приказал имам, — а то недолго и до беды. Вон какой вымахал, понравишься кому-нибудь, схватят и продадут опять в рабство на равнине.

На следующий день небольшой обоз во главе с Мусой выехал из Дарго. До Хасав-Юрта добрались благополучно. Салих целый день ходил с Мусой по маленькому кумыкскому городку, где встречалось много русских. К удивлению Салиха, купца Мусу в городе знали почти все жители, и кумыки и русские. Они при встрече с ним, радуясь, словно родственники, обменивались рукопожатиями, о чем-то договаривались, а кое о чем шептались, отойдя в сторону.

Ночевать Муса пошел с Салихом к кумыку, своему давнему кунаку. Проснувшись утром, купец обнаружил, что коновод имама исчез. Он встревожился, сначала звал его, потом искал полдня, но так и не нашел. Муса поднял на ноги всех жителей Хасав-Юрта. На поиски Салиха были брошены и солдаты гарнизона. Но он словно в воду канул.

А Салих тем временем, переодевшись в одежду нищего, с сумой и посохом в руках, насыпав в один из чарыков мелких камешков, чтобы хромать на одну ногу, подходил к Атлы-Боюну, расположенному у дороги в Темир-Хан-Шуру. Переночевав в Атлы-Боюне, он двинулся дальше не торопясь и к вечеру добрался в Халимбек-аул, что находится в двух верстах от Шуры. И в этом ауле приютили, накормили хромого нищего странника. Утром он явился с халимбекаульцами на шуринский базар. Бродил по лавочным рядам, прислушиваясь к речам торговцев, покупателей. Вскоре сумка его наполнилась кусками лепешек, кукурузной мукой, яблоками, кое-кто подавал ему и мелкую монету, хотя он и не просил, но и не отказывался. Наконец ему встретились два мальчика, которые говорили по-аварски. Видимо, это были дети отступников, переселившихся в Шуру. Салих спросил у них:

— Где находится место выпаса лошадей горожан и солдат?

— Вон на той стороне, за долиной реки Шура-Озень, находится поле Гирей-авлак. Там по правую сторону пасутся табуны войсковые, по левую — жителей города, — объяснил один из мальчиков.

— А зачем тебе это нужно знать, может быть, ты хочешь угнать коня? — спросил второй.

— Мне нужно собрать теплого конского навоза, чтобы полечить больную ногу, — пояснил Салих.

— Так ты пойди лучше к кузнице, там бывает много лошадей, целый мешок можешь набрать.

— Правду говоришь, а я и не подумал об этом. Зачем бегать за табуном? А где кузница?

— На улице за базаром.

Салих пошел, завернул за угол, постоял немного и пошел обратно. Пройдя переулок, вышел за город. Долину между северо-западными казармами и городом пересекала дорога, идущая от Халимбек-аула в горы. Левее от казарм высилась скала, обращенная гигантским козырьком к долине. На вершине скалы и возле казарм стояли часовые. Противоположный берег Шура-Озень был намного ниже и ровнее. На зеленых лужайках между небольших зарослей кустарника Салих заметил пасущихся лошадей. Неторопливо, опираясь на посох, сильно прихрамывая, спустился он в долину, сняв чарыки, перешел реку вброд и пошел по тропе к Халимбек-аулу. Он внимательно разглядывал каждую лошадь вороной масти, но в этом табуне не было ни одного коня, породистого, стройного, красивого, как Кегер. Мало ли что могло произойти за эти два года? Конь мог измениться. Подумав об этом, Салих зашел за кусты, остановился, сунул указательный палец с мизинцем в рот, заломил язык и свистнул. Ни одно из животных не подняло головы.

Салих прошел дальше, забрался на небольшой холм, огляделся вокруг. Слабая надежда вновь затеплилась в его душе, когда он заметил ниже, недалеко от халимбекаульских садов, второй табун.

Салих похромал в ту сторону. На значительном расстоянии от табуна он замедлил шаги, но не остановился даже тогда, когда ему показалось, что среди нескольких кобылиц с жеребятами мелькнула грациозно изогнутая шея, которую не спутаешь ни с какой другой.

Сердце Салиха сильно застучало. Он торопился подойти поближе к садам. Когда достиг тени развесистого тутового дерева, остановился, опустился на землю, лег на живот. Сдвинув папаху на глаза, Салих лежал, не отрывая глаз от прекрасного животного. Конь, продолжая щипать траву, отошел от кобылиц к обрывистому невысокому берегу.

— Кегер, не забыл ли ты меня? Может, солдат, слуга нового хозяина, получше ухаживает за тобой? — шептал Салих, не веря своим глазам. Он вновь свистнул, только тихо.

Но тонкий слух коня, видимо, уловил знакомый звук. Конь вздрогнул, выпрямился и, высоко подняв морду, стал втягивать воздух с той стороны, откуда донесся свист.

Салих не шевелился.

Конь постоял в настороженной позе с минуту, повернул голову, как бы недоумевая, и вновь принялся за траву. Но теперь чувствовалось, что он обеспокоен. Пощипывая зелень, Кегер часто поднимал морду и поглядывал по сторонам.

Несколько часов с удовольствием провалялся Салих на мягкой душистой траве в ожидании вечера. И все же он беспокоился — кони могли понадобиться, и Кегер в том числе.

Когда стали сгущаться сумерки, Салих поднялся, обошел сад, отыскал тропу, по которой можно было выйти на дорогу. Затем вернулся к тутовнику. Его охватило волнение, когда он не смог сразу отыскать взглядом коня. Салих свистнул. Кегер, услышав свист, громко заржал в ответ и, отделившись от табуна, поскакал.

— Дружок мой, хороший, здравствуй, — приговаривал Салих, обнимая и похлопывая коня. Он вынул из сумки уздечку, надел на морду Кегера. Вскочив на круп, хлопнул коня слегка ладонью. Кегер рысью пустился по тропе вниз.

Когда выбрались на дорогу, конь, угадывая чутьем желание хозяина, вытянул шею, прижал уши и понесся над пыльной дорогой как птица, едва касаясь кончиками копыт утоптанной земли.

Далеко позади остался Халимбек-аул. Где-то в стороне промелькнули слабые ночные огоньки Капчугля. Мрак и тишина вокруг. Безмолвие ночи нарушалось только цоканьем копыт Кегера.

Салих спешился. Он повел коня в поводу, сначала быстро, а потом все медленнее и медленнее. Временами он останавливался, ощупывал коня. Вначале Кегер был весь мокрый от пота, потом высох, отдышался, и теперь его можно было поить.

Салих спустился к небольшому ручейку, напился сам, развязал торбу, достал кусок лепешки, стал жевать. А Кегер все пил, не торопясь, процеживая через сомкнутые губы студеную воду. Выглянула луна, стало светлее. Доев лепешку, Салих поднялся, пошел дальше. Шел долго. На подъеме к перевалу вновь сел на коня, на вершине сошел. Конь послушно шагал за ним. К рассвету спустились к равнине. Здесь Салих свернул с дороги к горам. В небольшой котловине, недоступной глазу, среди холмов, спутав уздечкой передние ноги коня, стал пасти. Сам залег в кустах кизила.

Весь день пасся Кегер, а Салих отдыхал, тревожно прислушиваясь к тишине. Только на закате солнца вздремнул немного. Как только стемнело, вновь напоил коня и поскакал по Хасавюртской дороге. Город проехал стороной, переправился через Яман-Су и не спеша двинулся по чеченской земле.

* * *

А купец Муса, выгодно закупив необходимые товары, в подавленном состоянии вернулся в Дарго.

Не желая имаму портить вечер, он только утром явился к нему и с огорчением сообщил о странном исчезновении Салиха.

Шамиль очень расстроился. За все эти годы он и его близкие привыкли к парню, считали его членом семьи. Имам особенно был привязан к тем, кто разделил с ним горькую участь на Ахульго, а к Салиху, который с одного взгляда понимал его, — в особенности.

— Возвращайся снова в Хасавюрт, живым или мертвым он должен быть найден, — сказал Шамиль и зашагал по комнате, как делал всегда, когда был взволнован.

— Я поднял на ноги весь город, послал людей в соседние аулы, узнавал в крепостях, — ответил Муса, — нигде не нашли.

— Чувствовало мое сердце недоброе, не хотел отпускать, — с досадой говорил Шамиль.

Весть об исчезновении Салиха облетела тотчас все село. Многие сожалели о нем, особенно в солдатской слободе. Каждый из перебежчиков считал Салиха своим другом и защитником. Там не сомневались в том, что его выкрали и спрятали, подумав, что он сын имама.

В тот же день Муса с помощниками вновь выехал в Хасав-Юрт. Им было приказано обойти всю линию, проникнуть во все крепости.

— Если обнаружите парня где-нибудь, пообещайте от моего имени денежный выкуп или обмен на одного офицера, — сказал имам купцу.

Муса, прибыв в Хасав-Юрт, дал каждому экспедитору товар, адрес, куда должен ехать, и назвал людей, с которыми нужно связаться и собрать нужные сведения. Сам стал наводить дополнительно справки у знакомых коробейников и маркитантов, приезжавших на хасавюртский базар.

Все поиски оказались безуспешными. Через неделю, после безрезультатных розысков, экспедиторы собрались в городе и отсюда вместе с Мусой выехали в Дарго.

В полдень остановившиеся на привал купцы увидели одинокого всадника, скачущего на неоседланном коне.

— Красавец конь, как птица летит, — заметил один из спутников Мусы.

Конем этим был Кегер, а всадником — Салих.

* * *

Захваченная в плен наибом Малой Чечни Ахвердиль-Магомой Анна, дочь моздокского купца Улуханова, постепенно смирилась с участью и условиями новой жизни. Англичанка, привыкшая к превратностям судьбы, тоже спокойно выносила плен.

За всю осень и всю зиму Шамиль ни разу не посетил пленниц, однако видел их каждый вечер через стеклянную дверь. Зато тетушка Меседу проводила дни с девушкой в роли прислуги, учительницы аварского и чеченского языков, преподавательницы Корана. Она догадывалась о чувствах племянника к юной невольнице, да и Шамиль позднее не стал скрывать своего намерения жениться на Анне.

Патимат, жена имама, перемену в отношении мужа почувствовала с первых дней появления в доме Анны. Тяжело ей было свыкнуться с мыслью, что в доме появится еще одна женщина. Совсем иное состояние переживала она теперь, не похожее на то, когда Шамиль женился на Джавгарат… К той, покойной, она не ревновала мужа, сознавая свое превосходство во всех отношениях. А эта иноверка, казалось, не имела себе равной по красоте ни в Дагестане, ни в Чечне.

Ни Патимат, ни Анна не знали, что из Моздока не одного татарина подсылал купец к имаму, предлагая большой выкуп за дочь, но Шамиль был неумолим.

— Не просите, не отдам даже за царские состояния, только одному аллаху могу уступить ее, — говорил Шамиль.

Анна быстро научилась читать Коран, освоила языки. Она была единственной во всем имамате, кому разрешил Шамиль купить гармошку. Гармонь заменила ей фортепьяно. Только в ее комнате звучали по вечерам печальные восточные мелодии. Имам, прикрыв глаза, мог слушать их до бесконечности. Как только звуки обрывались, он поднимался с ковра, неслышно ступая, выходил в коридор и долго смотрел на Анну, задумчиво сидящую на тахте.

В один из вечеров он увидел, как девушка, отложив в сторону гармонь, зарыдала, закрыв лицо руками. В это время из другой комнаты вышла тетушка Меседу. Шамиль, приложив указательный палец к губам, на цыпочках вошел в кунацкую, сделал знак рукой тетушке следовать за ним. Когда она вошла, Шамиль сказал:

— Тетя, если у тебя есть какие-либо драгоценные женские украшения, преподнеси ей от моего имени. То, что принадлежит Патимат, я не хочу брать, чтобы не обидеть ее. Завтра, когда придет Юнус, я попрошу его заплатить тебе их стоимость, взяв из казны часть денег, принадлежащих мне. Или Муса купит тебе потом равноценные.

— Что ты, что ты, племянник мой, — всплеснув руками, заговорила Меседу. — Все, что есть, отдам. Никаких денег и украшений мне не нужно. В молодости я их не носила, а теперь тем более не стану носить. Нет у меня ни дочери, ни сына, чтобы дарить в день свадьбы, а для тебя ничего не пожалею.

Меседу, прихрамывая, быстро вышла. Через несколько минут, заслышав ее шаги и скрип стеклянной двери, Шамиль вновь пошел в коридор и встал у двери. Он увидел, как подошла Меседу к девушке и поставила перед нею круглый луженый поднос. На нем лежали кольца, серьги, коралловые ожерелья, серебряные браслеты и позолоченный серебряный пояс с огромной бляхой, усеянной бирюзой.

Анна даже не взглянула на драгоценности. Когда Меседу вышла из комнаты, Шамиль сказал ей:

— Попроси у девушки разрешения для меня войти к ней.

Меседу передала невольнице просьбу имама. Анна ответила:

— Не могу приказывать и распоряжаться в этом доме, ибо я всего лишь пленница и обязана сама являться к повелителю по первому зову.

Сказав это, она поднялась и, опередив Меседу, вошла в кунацкую. Шамиль вначале растерялся, затем сделал знак Меседу удалиться. Анна стояла перед ним в длинном розовом атласном халате, который, облегая, ниспадал широкими фалдами. Щеки и шея сливались с нежным цветом наряда, подчеркивая черноту бровей, волос. Не отрывая восторженных глаз от лица девушки, имам предложил, показав на подушку, сесть. Анна села.

— Ты страшишься меня?

— Нет, — ответила Анна, опустив глаза.

— Человек, за которого выдавали тебя замуж, был по душе тебе?

— Мне было известно, что он в летах, влиятелен и богат.

— Ты виделась с ним?

— Несколько раз он приезжал к нам.

— Он лучше меня внешне?

— Нет, генерал менее строен и, кажется, старше вас.

— Ты знаешь, что такое любовь?

— Знаю по романам, которые читала.

— Полюбить меня смогла бы?

— Не знаю, такая мысль не приходила в голову, — застенчиво ответила Анна, покраснев от волнения.

— Я тоже никогда никого не любил, хотя был дважды женат.

— Как же вы, мужчина, не любя, могли жениться?

— У нас так женятся многие. Когда приходит любовь, ее воспевают поэты.

Оба некоторое время молчали. Шамиль заговорил вновь:

— Когда я увидел тебя, загорелся весь, но еще не знал, что это любовь. Мне хотелось все время смотреть на тебя, чувствовать твою близость. Но я не хотел поддаваться влечению, боролся со своими чувствами, молился по ночам, не смыкая глаз, но, видимо, так было суждено. Наверное, чувство любви непобедимо никаким сознанием. Иди, прошу тебя, и думай обо мне. Если и в тебе проснется то же самое, я сделаю тебя женой, и не будет людей счастливее нас на этом свете.

Девушка встала, когда имам замолчал и низко склонился над ней. Его жадный взор скользил по тонким бровям, полураскрытым устам, нежной шее. Она не отшатнулась. Напротив, ей хотелось прижаться к груди сильного мужчины, почувствовать его ласки. Но он сделал резкий шаг назад…

С наступлением теплых дней имам стал собираться в поход.

Накануне отъезда Шамиль через тетушку попросил Анну зайти к нему вечером. Она явилась в белом платье. Пышные волосы ниспадали темным каскадом на спину под белым газовым шарфом. Лицо ее было бледным, глаза опущены.

Шамиль поднялся с ковра, подошел. Ресницы девушки дрогнули.

— Добрый вечер, ханум!

— Здравствуйте, Шамиль-эфенди!

— Взгляни на меня, неотразимая.

Анна подняла голову. Он опять подошел к ней так близко, как в тот вечер, когда сказал, что любит.

— Я люблю тебя очень. Если ты желаешь моего возвращения, молись аллаху, — сказал он и удалился…

Имам спешил в Чиркей. Ему донесли, что там его враги, неверные и отступники, собираются возводить крепость.

Перед выступлением из Дарго он отправил нарочных в аулы, лежащие на пути следования, с приказом собирать ополчение. Создав, таким образом, большой отряд, он остановился на подступах к Чиркею на виду у сельчан и солдат. Ночью послал лазутчиков. К утру они вернулись и сообщили имаму, что село свободно, а жители готовы присоединиться к нему.

В русском лагере, заметив движение мюридов, сразу же отправили связного в Шуру просить помощи.

Имам не начинал действий. Он стал возводить вокруг аула оборонительные сооружения, хотя против него стояла всего лишь рота солдат. Шамиль будто знал, что к русским придет подкрепление. Ночью из Шуры действительно прибыл батальон пехоты и кавалерийский эскадрон. До восхода солнца, прощупав слабые места обороны имама, русская кавалерия со стороны мельницы двинулась на аул. Две роты солдат были переброшены к дороге, ведущей в горы, чтобы отрезать мюридам отход. Всадники прорвали позицию Шамиля и влетели в аул. Имам основные силы бросил на дорогу. Оттеснив солдат, он с остатком разбитого отряда направился к Ауху. В пути сделал остановку на горе. Поднявшись на вершину, стал осматривать в бинокль окрестности. Его взгляд привлекло движение на Андальской дороге, напоминавшее движение отары овец. Но, вглядевшись, он убедился, что это были люди, которые шли сначала в его сторону, а потом повернули обратно к селению.

Вечером имам был в Андале. Староста аула вышел к нему. На вопрос Шамиля о странном движении на дороге в полдень тот ответил:

— Это были наши люди. Мы спешили к тебе на помощь, но каратинский наиб Галбарц и его андийский помощник Байсулав повернули нас обратно.

Возмущенный, имам вернулся в Чечню. Доложив о случившемся на совете ученых и наибов, он издал приказ о смещении Галбарца и Байсулава и отправил их в Карату.

Через несколько дней в Дарго явился человек из Андаля, который сообщил имаму, что генерал Клюки фон Клюгенау пришел из Шуры в Чиркей, наложил на сельчан контрибуцию и все силы бросил на строительство укреплений. Он сказал также, что Галбарц и Байсулав вели переговоры с Ахмед-ханом мехтулинским и бывшим гимринским правителем — эрпелинским кадием.

— Значит, они хотели поднять народ против меня и тем услужить подкупившим их отступникам и гяурам… Чем объяснить иначе их действия? — рассуждал вслух Шамиль.

— Ты прав, имам, клянусь аллахом, это было именно так, — подтвердил андалец.

Имам хотел учинить над неверными наибами суд и собирался послать за ними людей, но вслед за андальцем к Шамилю прискакал один из его старых андийских кунаков Рамадан. Он сообщил:

— Получив твой фирман, Галбарц и Байсулав пришли в ярость. Байсулав решил выступить в защиту Галбарца. Он собрал своих единомышленников и сказал: «Мы принудим Шамиля оставить наибом Галбарца, а если он не сделает по-нашему, палка повиновения будет сломана этими руками».

Рамадан вытянул руки, сжав кулаки, подкрепляя жестом слова Байсулава.

— Ну что же, пусть попробует. Против кулака есть булат, — спокойно ответил имам.

— Ты будь осторожен… Сегодня Байсулав, наверное, приедет сюда.

И действительно, помощник Галбарца прибыл в Дарго к полудню. Имам быстро собрал несколько членов совета, которые оказались поблизости, чтобы в присутствии их разговаривать с помощником каратинского наиба.

Байсулав не смутился, когда, войдя в диван-хану, увидел Шамиля, сидящего в кругу своих советников. Став у двери, он даже не поздоровался с присутствующими.

— С приездом! Какими судьбами, с какими хабарами пожаловал, храбрый Байсулав? — спросил Шамиль.

— Судьбы ведомы аллаху, хабары — людям, а приезд мой к тебе был необходим для выражения недовольства, — ответил Байсулав.

— Чем же ты недоволен? — спросил Кебед-Магома.

— Фирманом имама, — ответил Байсулав.

— Разумеется, о вашем смещении? — сказал Ахвердиль-Магома.

— О смещении Галбарца, — дерзко ответил Байсулав.

— Ты не горячись, не спеши. Бурливый поток, расплескавшись в пути, не достигает моря, — посоветовал Шамиль.

— Я хочу достичь одного, а именно — оставления Галбарца наибом Караты, — ответил Байсулав.

— А я бы хотел установления мира в нашем вилайете, ухода гяуров, прозрения отступников и их приспешников, чтобы все люди Дагестана и Чечни стали истинными мусульманами, следуя по пути пророка. Но так не получается, как не получится то, о чем ты печешься, ибо Галбарц и ты не только отказываетесь сами идти по верному пути, но сбиваете с него и остальных, — ответил имам и добавил: — Гораздо лучше те, кто открыто продается отступникам и гяурам за ломаный грош, за рог дурманящего напитка, обломок кальяна, переходит открыто на их сторону, не совращая остальных.

— Хорошо, тогда мы не дадим тебе возможности забыть наши имена, пока будем живы! — надменно воскликнул Байсулав и, бросив полный ненависти взгляд на сидящих, хотел выйти.

— Не торопись! В ближайшее время будет забыто имя твое! — воскликнул старейший муртазагет Осман и, подойдя к Байсулаву, пронзил кинжалом его грудь.

— Кто тебе дал право чинить самосуд? — строго спросил имам, подойдя к Осману.

— Прости, имам, — ответил муртазагет, вытерев окровавленное лезвие о полу серой чухи убитого.

— Прости его, имам. Может быть, одно зло избавит тебя от многих других зол, которые мог причинить этот дерзкий человек, — поддержал муртазагета Кебед-Магома и напомнил: — Ты же поступил подобным образом с Уллубием.

— Кто знает, может, он раскаялся бы и стал человеком. Храбрые, вспыльчивые более склонны к благоразумию, чем трусливые, — сказал Шамиль.

Наибом Караты был назначен Газияв андийский.

Имам был очень обеспокоен также поведением наиба Ансаля — Идриса. Он решил созвать съезд наибов всех обществ и округов. В одну из пятниц они собрались в Дарго. Шамиль ознакомил их с положением в стране, с планами на дальнейшее, состоянием госказны и наконец перешел к основному вопросу — о формах правления и поведении наибов. На примерах ансальского и каратинского наибов он показал, как не следует себя вести. Он говорил:

— Будучи возвышены над народом, не забывайте, что среди подвластных могут быть не менее достойные высокого положения… Надо суметь без угождений и ослабления шариата заслужить любовь и уважение тех, кем правите. Любовью к правде и нетерпимым отношением к несправедливости заслужите признание народа. Не позволяйте себе и помощникам грубого обращения с подчиненными. Давать унизительные прозвища даже униженным не следует. Умейте подчинять свой гнев рассудку, храбрость — благоразумию. Не внушайте подчиненным страх, ибо власть, основанная на устрашении, непрочна. Не становитесь рабами роскоши и состояний. Знайте, что лучшее богатство — доблесть и честь. Запомните, что вождю уподобляется племя. В юности я прочел мудрое стихотворение, и запомнилось оно мне на всю жизнь. В нем говорилось: «Халиф Ану-Ширван однажды поехал на охоту. Было подстрелено много джейранов. Развели костры. Стали жарить разделанные туши на вертелах. Когда приготовились есть, везир сказал, что не взяли соли из дому. „Скачи, — велел везир одному из нукеров, — попроси в ближайшей деревушке соль“. — „Только не забудь заплатить деньги за соль!“ — воскликнул халиф Ану-Ширван вслед. „Да как же можно! — воскликнул везир. — Платить за соль, которую возьмут для тебя? Разве эти леса, обширные поля, тучные сады, деревни и весь народ не принадлежат тебе?“ — „Нет, — ответил халиф, — моего здесь ничего нет, кроме собственного тела. Все остальное принадлежит аллаху. И за соль надо платить, ибо если я возьму щепотку даром, то вы, мои прислужники, догола ограбите поселян“».

Когда имам закончил речь, среди слушателей поднялся восторженный шум. Всем понравился рассказ о мудром Ану-Ширване.

— И последнее, что я советую вам, — продолжал Шамиль. — Будьте осторожны в своих мнениях о человеке. Не стройте их на основании доносов. С помощью коварства и подлости запачкать могут самого чистого, чтобы повернуть его против вас же. Всегда выслушивайте обе стороны, если не прямо, то путями окольными.

Узнав о съезде наибов в Дарго и возможном выступлении Шамиля на линию или в горы, против него был направлен отряд во главе с генерал-лейтенантом Голофеевым.

Не успели еще наибы разъехаться по своим округам, как из Ауха прибыл гонец, который сообщил о наступлении на Аух.

Шамиль с несколькими сотнями муртазагетов и мюридов поскакал к Ауху, приказав наибам ближних округов собрать силы и немедленно явиться следом. Но селение оказалось занятым русскими. Несмотря на усталость и предвечернее время, Шамиль сказал своим воинам:

— Братья, давайте ударим по врагу и с помощью аллаха очистим путь, чтобы помолиться в мечети Ауха до наступления темноты.

Жители стали нападать на солдат. Боясь, что единственный удобный путь к нижнему выходу из аула может оказаться отрезанным, Голофеев оттянул силы к дороге, а затем и вовсе отошел, поскольку оставаться возле аула на ночь было небезопасно. Имам не стал преследовать генерала. Он ждал подхода своих сил.

К утру следующего дня в Аух прибыли с отрядами Джавад-хан, Газияв андийский, Шугаиб-мулла и другие. Всего собралось около пяти тысяч воинов. Имам решил идти на Унцукуль. Наибам аварских округов был дан приказ явиться с вооруженными силами туда же.

Не спеша двигался многочисленный отряд мюридов от лесистых гор Чечни к голым громадам Койсубу. Имам ехал впереди как проводник по дорогам и тропам, исхоженным вдоль и поперек с раннего детства. И на сей раз, как всегда, когда подходил к родным местам, его охватило волнение.

На дороге, ведущей к Унцукулю, все умолкли. Тут всегда господствовал один лишь грозный голос Кудняб-ор — Великой реки. Здесь в бешеном беге сталкиваются Кара-Койсу с Аварским Койсу. Далеко разносится шум, вырываясь из тесных глубин Могохского ущелья. Самые неустрашимые джигиты, отчаянные муртазагеты робеют, глядя на кипящий поток, перед силой которого не устоять даже сказочным великанам.

Дорога идет по узкому руслу мрачного каньона, над которым синей узкой лентой тянется далекое небо. Содрогаются кони вместе с седоками, когда вдруг из-под копыт вырвется камень и полетит в бездну. Особенно чеченцы жмутся к серым гранитным стенам, нашептывая молитву. Наконец ущелье пройдено, все вздыхают облегченно. Шамиль оглядывается. Позади над угрюмой долиной возвышаются погруженные в вечную дремоту господствующие над соплеменными горами величавые Кахаб-Тлюру, Шугиба и Арак-Меэр.

Не одну версту пришлось пройти отряду имама по каменистым тропам, ущельям и лощинам. Жители аулов не оказали ему сопротивления.

Отряд Ахвердиль-Магомы осадил крепость. Русский гарнизон встретил противника артиллерийским огнем. Но Шамиль не спешил со штурмом. Он ждал подхода Хаджи-Мурада с воинами Цельмеса, Андии и других аулов.

Когда подошел бывший правитель, Аварии, имам сказал ему:

— Начинай с одной стороны, Ахвердиль-Магома начнет с другой.

Только на четвертый день крепость была взята. Отправив пленных и содержимое арсенала в Дарго, имам двинулся выше.

Он шел с десятитысячным отрядом, чтоб расправиться с населением аулов, которые оказывали ему сопротивление. Кегеб, Нусреало были сровнены с землей. Сотни семейств Гумбета и других аулов, в основном зажиточные, преданные русским, бежали от Шамиля, ища защиты в крепостях. Они с оружием в руках становились рядом с солдатами и рядом с ними гибли.

В течение месяца Шамиль захватил все укрепления царских войск в Аварии и вновь подступил к Хунзаху. Столица и мощная крепость Арани были окружены мюридами. Правда, не дремало и наместничество — еще до подхода сил имама на помощь хунзахскому гарнизону был брошен из Темир-Хан-Шуры Клюки фон Клюгенау. Командующий войсками Южного Дагестана генерал-майор князь Аргутинский, который находился в Кази-Кумухе, также двинулся к Хунзаху через Гергебиль и возле селения Танус ударил неожиданно по тылам имама.

Имам хорошо знал Аргута, как называл он князя Аргутинского. Знал не только по делам в Ахульго, но еще со времен Гази-Магомеда и Гамзата. Здесь, на Кавказе, начав службу офицером, тот дослужился до командующего.

Разглядывая в бинокль Аргутинского, Шамиль говорил Ахвердиль-Магоме:

— Тоже ведь твоего племени — армянин. На свинью похож. Не сидит на коне, а лежит, как бурдюк, с короткими ножками и дремлет. Только кальян длиною в аршин крепко держит в зубах. Опьянел, наверное, от дыма. О, хитрый шайтан, знаю хорошо этого Аргута. Если он дремлет, значит, уверен в успехе.

Шамиль подал бинокль Ахвердиль-Магоме. Сквозь маленькую круглую линзу ясно увиделся облик тучного человека с короткой шеей и заспанным лицом, который мешковато сидел на коне и имел неряшливый вид, несмотря на генеральский мундир.

— Да, дремлет, — повторил Ахвердиль-Магома.

— Надо бы разбудить его. Он отчаянный храбрец, несмотря на внешность. И опаснейший из гяуров, — сказал Шамиль.

Ахвердиль-Магома, вернув бинокль имаму, поскакал вниз к своему отряду.

Шамиль, сидя на коне, с возвышенности наблюдал за действиями отряда Хаджи-Мурада, штурмующего Хунзах. Он следил за Кебедом и Шугаибом, бросающимися на стены крепости Арани, но и не спускал глаз с Аргута. Заметил, как генерал встрепенулся в седле, словно на самом деле пробудился от сна. Замахав рукой, Аргут беспокойно начал о чем-то громко говорить. Его схватили стоящие рядом адъютанты, но он вырвался и, стегнув коня, поскакал к палатке. «Что бы это значило?» — думал имам, продолжая внимательно смотреть в сторону лагеря русских.

В это время к нему подъехал Ахвердиль-Магома и доложил:

— Имам, твой приказ выполнен. Аргута разбудили. Боюсь, что после этого он уснет навсегда.

Однако Аргутинский был только ранен. Ранение в левое плечо оказалось легким, и очень скоро он появился с опущенным рукавом мундира, с перевязанным плечом. Шамиль видел, как адъютант и несколько солдат, упираясь руками в толстый зад генерала, подсаживали его на лошадь.

— Вот проклятый Аргут, опять взял кальян в зубы и погрузился в дремоту. Но теперь наша пуля не достанет этой туши. Его плотным кольцом окружили нукеры, — сказал имам.

Когда весть о ранении генерала дошла до солдат, они пали духом. Отряду Джавад-хана удалось потеснить их. Но, увидев вновь «батьку Моисея» на коне, солдаты воодушевились и бросились в контратаку. Именно этой атакой был решен успех гяуров. Когда в гарнизоне Арани заметили действия подразделений Аргутинского, Клюки фон Клюгенау дал приказ сделать вылазку и атаковать штурмующих.

— Дай команду к отходу, мы проиграли сражение. Этому Аргуту помогает нечистая сила, — сказал имам, обращаясь к Ахвердиль-Магоме.

Шамиль отступил в Салатавию. Русское командование оттянуло войска из Аварии на старые квартиры, надеясь, что в конце сентября имам не решится на новые действия.

Стояла сухая теплая осень, и вдруг, в начале октября, Шамиль решил идти на Гергебиль, где было выстроено русскими большое укрепление. От сельчан имам узнал, что в крепости находятся всего лишь две роты Тифлисского егерского полка.

Трехтысячный отряд Шамиля осадил крепость и начал штурм. Несмотря на малочисленность защитников, взять укрепление оказалось не так просто. Двенадцать дней держались две роты, но на тринадцатый день крепость пала. Ни одного из захваченных солдат не разрешил убить Шамиль.

— Поистине это отважные герои, — сказал он.

Пленных отправили в Дарго.

Нить сообщения Хунзаха с Темир-Хан-Шурой была прервана, связь царских войск, расположенных на севере и юге Дагестана, прекращена. Все аулы правобережья Аварского Койсу признали власть имама.

Шамиль грозил последнему оплоту гяуров в Аварии — Хунзаху.

Начальник хунзахского гарнизона полковник Пассек получил приказ командующего линией взорвать крепость, присоединиться к гарнизону Балаханы и отступить в Шуру. Огонь, брошенный в пороховые погреба цитадели Арани, сделал свое дело.

Вместе с Пассеком из Хунзаха вышел аварский отряд и хунзахского Гимбат-бека — прапорщика милиции. Присоединив роту балахановского гарнизона, Пассек хотел было идти в Шуру, но путь оказался прегражденным мюридами. Тогда он решил пробраться через Гимры. Подойдя к аулу Зирани, заметил огромное скопище врага. Местные жители сообщили, что здесь Шамиль оставил двухтысячный отряд мюридов под командованием Хаджи-Мурада. Они же сказали, что на койсубулинском перевале стоит неприятель и что укрепление Бурундук-кала находится в руках имама.

Пассек стал быстро укреплять маленькое селение. Жители Зирани не сопротивлялись, но и не помогали Пассеку.

Хаджи-Мурад обложил Зирани. Однако подступить не решался, поскольку у русских оказалось несколько легких горных орудий. Благодаря им и держался гарнизон. Наступили холода. Солдаты мерзли в летнем обмундировании. Они кутались в рогожки и рваные овечьи шкуры, приобретенные у жителей. Не было провианта. Истощенные кони до камней выгрызали сухую траву. Солдаты питались дохлой кониной. Ударили морозы, но гарнизон Пассека не сдавался.

Хаджи-Мурад, зная, что отряд горцев в гарнизоне Пассека, блокированного в Зирани, в основном стоит на аванпостах, занимается разведкой и снабжением гяуров, решил сманить их к себе. Это не удалось. Тогда наиб послал письмо полковнику Пассеку: «Презренный гяур Пасак! Если ты истинный воин, зачем прячешься за спины отступников? Отпусти их по домам, я даю слово не трогать их, а сам делай то, что тебе положено делать».

Получив письмо Хаджи-Мурада, полковник Пассек собрал хунзахцев, каратинцев, гумбетцев и зачитал им послание наиба.

— Если желаете, — сказал он, — можете безбоязненно удалиться.

Тогда вышел вперед Гимбат-бек.

— Мы из-за преданности русским и ненависти к Шамилю бросили дома, имущество, оставили родных, близких и пошли вместе с вами. Назад можем вернуться только тогда, когда власть Шамиля в Аварии будет заменена властью русских. Но если мы стесняем вас, питаясь скудными подаяниями сельчан, лучше уж — с кручи в реку, чем попадать в руки имама.

— Воля ваша, — ответил Пассек, — от вас мы имеем только пользу и рады делить победу и нужду поровну.

В отряде Гимбат-бека находился бывший гимринский староста Джафар-Ага, который еще до сражения при Ахульго перешел на сторону русских. Пассек знал его хорошо — тот спас роту апшеронского полка, стоявшую в Гимрах. Узнав, что мюриды стали окружать селение, Джафар-Ага вывел роту солдат, вместе с вооруженными родственниками сопровождал ее до Караная, а затем, вернув всех сопровождавших его домой, сам привел роту в Шуру. Его-то и послал Пассек для связи с Клюгенау.

Генерал Клюки фон Клюгенау принимал все меры к спасению отряда, но подступы к Зирани были закрыты. И кто решится в такой ситуации пробраться к Пассеку и сообщить, что помощь идет с боем? И потому Клюгенау был безмерно обрадован, увидев перед собой смелого лазутчика Джафар-Агу, которому удалось проползти сквозь позиции Шамиля.

— Генерал, зачем сидишь, скоро Пассек, солдат, Гимбат пропал будет, — сказал Джафар-Ага, недовольный медлительностью Клюгенау.

— Дорогой Джафар, никто не пропадет. Только что прибыл командующий линией генерал Гурко. Он немедленно выступает в сторону Бурундук-Калы на помощь Пассеку. Ему придется проходить с боем. Крепость и перевал заняты шайками имама. Ты сможешь вернуться обратно через Гимринский перевал в Зирани?

Подумав немного, бывший гимринский староста ответил:

— Смогу.

— Вот деньги, два пистолета, конь оседлан, скачи, доложи полковнику, что помощь идет со стороны Бурундук-Калы.

На следующий день Джафар-Ага был в Гимрах. Идя в мечеть помолиться, он сообщал всем встречным о том, что раскаялся в своей измене, не хочет больше служить русским. Дал слово кадию больше не возвращаться к гяурам. Но люди, оставленные в Гимрах имамом, не поверили и арестовали изменника. Джафар-Ага успел передать деньги одному из своих родственников, и тот, собрав других сородичей, стал требовать от кадия освобождения. Кадий, посоветовавшись со сторонниками Шамиля, решил отпустить Джафар-Агу на поруки за выкуп.

Всем родственникам Джафар-Аги удалось достать только сорок туманов, остальные сорок были выданы предусмотрительным генералом Клюгенау.

Как только Джафар-Ага освободился из-под ареста, он рассказал одному из родственников истинную причину своего приезда.

— За трудное взялся, пропадешь сам, погубишь последние гроши родственников. Оставь лучше это дело, — посоветовал Ахмед, один из родственников.

— Обещанное я должен выполнить. Двум смертям не бывать. Не все ли равно, когда и где отдать душу аллаху, раз это неизбежно? В случае успеха генерал вознаградит всех, кому я должен.

Утром Джафар и Ахмед с несколькими молодыми людьми выехали из Гимры и направились вверх, в горы.

— Счастливой дороги! Далеко ли путь держите? — спрашивали их гимринцы, встречая на улице.

— Поедем постреляться с гяурами, — отвечали спутники Джафар-Аги.

Не доезжая до Зирани, конники наткнулись на пикет Хаджи-Мурада. Караульные узнали гимринцев и пропустили беспрепятственно. Когда они прибыли на позицию, Хаджи-Мураду доложили о приезде Джафар-Аги.

Хаджи-Мурад велел привести бывшего гимринского старосту к себе.

— Асаламалейкум! — воскликнул Джафар, смело подходя к Хаджи-Мураду.

— Ваалейкум салам, с чем пожаловал? — спросил наиб.

— С миром, — не растерявшись, ответил Джафар.

— Порвал с русскими?

— Так же, как и ты. Гяуры есть гяуры, а свой поневоле друг…

— Ну что же, верность раскаявшихся испытывают в деле, иди на передовую, — приказал Хаджи-Мурад.

Джафар-Ага только этого и ждал. Он немедленно присоединился к мюридам, которые вели перестрелку с осажденными. Джафар часто вырывался вперед, с усердием стрелял, посылая пули над головами солдат.

Выбрав ближайшую позицию, в момент полуденной молитвы он поднялся и опрометью побежал в сторону русских. Несколько выстрелов, пущенных вслед, не достигли его. Пули, выпущенные с позиции русских, тоже просвистели над головой. Держа перочинный нож, на кончике которого вместо белого флага развевался носовой платок, Джафар вновь побежал к окопу. К счастью, Гимбат-бек, узнав его еще издали, дал знак своим ополченцам и солдатам не стрелять. Посиневшие от холода, моргающие воспаленными веками, они ничего не видели, кроме силуэта бегущего. Гимбат-бек вышел навстречу.

Джафара немедленно повели к Пассеку. Полковник был крайне истощен.

— Ну что, голубчик, рассказывай! — Пассеку хотелось скорее услышать, есть ли надежда на спасение или придется погибнуть, если не от кинжала мюрида, то от лютого мороза.

— Прапал не будет, генерал Гурко пошел на Бурундук. Очень хорошо будет завтра, — ломаным языком торопливо объяснял Джафар.

— Спасибо, брат!

Обычно сдержанный, спокойный, Пассек расчувствовался, сгреб в объятия Джафара. Сбежались офицеры, солдаты. С криками «ура» они подбрасывали, качая на ослабевших руках, Джафара. Синюшные лица воинов оживились. Впавшие глаза засияли радостью.

Хаджи-Мурад не удивлялся оживлению в лагере осажденных. Он догадался, что радостная весть принесена обманщиком Джафар-Агой. Наиб не злился на бывшего гимринского старосту. Он вспоминал те годы, когда сам служил гяурам.

«Свой поневоле друг», — повторил он слова Джафара, думая о том, что этот спаситель русских когда-нибудь переметнется к нему. У горцев кровь горячая, не прощают они и малейшей обиды тому, кто забывает большие услуги.

Пассек не стал ждать Гурко. Ночью он снялся с позиции, воспользовавшись сильным снегопадом, и буквально бежал с отрядом, напрягая последние силы. Ирганайцы встретили отряд радушно, накормили, согрели, помогли связаться с Гурко, который оказался на пути к Ирганаю.

Спасенный хунзахский отряд благополучно прибыл в Шуру.

Имам, оставив Хаджи-Мурада под Зирани, двинулся вверх, занял укрепления в Моксохе, Цатанихе, Гоцатле и вошел в свободный от противника Хунзах.

Здесь он оставался до прихода Хаджи-Мурада. Утвердив его наибом аварского округа, приказав восстановить разрушенную крепость и немедленно дать освобождение всем рабам, Шамиль вернулся в Дарго.

 

Глава третья

Дарго встретил имама в пышном наряде январских снегов. Над квадратами плоских крыш, как белые султаны, поднимались дымки.

Жители аула с нетерпением ждали своих сыновей, мужей, братьев. Все лучшее было припасено для дорогих и близких, возвращающихся с победой из похода. Вместе с запахом дыма из распахнутых дверей вырывались ароматы жареной баранины, лука, чеснока.

Готовились к встрече хозяина и в доме имама. В лучшее платье принарядились жена Патимат, тетушка Меседу и остальные. Красавица Анна тоже ждала повелителя. Несмотря на зимнюю стужу, она надела подвенечное платье, накинула шаль, поднялась на крышу дома.

Ярким, солнечным было зимнее утро. Алмазной россыпью сверкала снежная пыльца в прозрачном воздухе.

Авангард кавалерии показался из лесу. Девушка смотрела из-под руки на воинов. Вот она увидела того, которого так долго ждала, о ком так много думала. Радостное волнение охватило ее, когда имам, откинув голову, посмотрел на нее и пришпорил неторопливого коня.

Ворота шамилевского двора широко распахнулись. Управляющий делами имамата молодой ученый Хаджияв стоял впереди встречающих. Рядом с ним, с радостью на лице, переминаясь с ноги на ногу, ждал своего господина Салих. В стороне застыла стража.

Шамиль в окружении старых друзей — наибов и советников — въехал во двор. Салих подбежал, схватил коня за уздечку. Хаджияв подошел первым. Имам протянул ему руку.

— В доме спокойствие и порядок, — доложил управляющий.

Шамиль с чуть заметной улыбкой кивком головы приветствовал стражу и дворовых. Двум старикам чеченцам, пришедшим встречать, подал руку. После этого к нему подбежали сыновья — старший Гази-Магомед и младший Магомед-Шафи. Отец взял каждого за руку, пошел к дому.

В кунацкой ожидали женщины. Первой подошла к имаму Баху. Шамиль обнял мать, спросил о здоровье. Затем подбежала тетушка Меседу, обняла племянника. Патимат низким поклоном молча приветствовала мужа. Маленькая дочь Нафисат повисла на шее отца.

До поздней ночи в кунацкой толпились гости. Особенно много было белобородых. Имам любил седых горцев, видавших виды на своем веку. Раньше он готов был слушать этих недипломированных академиков житейской мудрости до утра, но сегодня, как никогда, ему хотелось, чтоб они ушли пораньше. Всегда внимательный, умевший с необыкновенной терпеливостью выслушивать говорящего, он казался возбужденным. Старики отнесли это за счет радости побед. Но для Шамиля все победы ничего не значили по сравнению с той, которая мелькнула перед ним белым знаменем, белым флагом.

Было уже поздно, когда разошлись гости. В доме все улеглись, за исключением матери и тетушки, которым хотелось наедине с Шамилем переброситься несколькими словами перед сном. Кроме них не спали еще две женщины. Жена Патимат, приготовив постель, нервно расхаживала по комнате, гадая, позовет ее в эту ночь долгожданный супруг или нет.

Анна тоже не ложилась. Она отказалась от ужина и не стала переодевать подвенечного платья. Благодаря ему она очутилась в доме имама. В нем хотелось ей кинуться в объятия этого сильного красивого мужчины, к которому ее влекла сила разбуженных чувств.

Проводив мать и тетушку, Шамиль вышел из своей комнаты. Он стал во весь рост, подойдя совсем близко к стеклянной двери. Анна не отвернулась, не стала делать вид, что не замечает. Наоборот, тоже приблизилась к двери и стала, глядя на него с улыбкой. Но имам ушел. Ушел не к себе, а в комнату Патимат.

Забилось сердце девушки, загорелась молодая грудь чувством ревности. Она кинулась к двери, распахнула ее в ожидании, но Шамиль не возвращался. Не раздеваясь легла Анна в постель. В душе ее спорили два голоса — голос рассудка, повторявший: «Патимат жена, а ты кто?», и второй голос: «Не прощу, не приму ислам, сбегу!» До утра ей не спалось, весь следующий день она не выходила из своей комнаты. Не хотела видеть никого. Ее раздражал веселый голос обласканной жены. А вечером Анна сказала тетушке Меседу:

— Не зажигай лампу. Я нездорова, хочу лечь пораньше.

Но Анна не спала. Она прислушивалась к каждому шороху.

— Почему в золотой клетке не горит огонь? — спросил имам.

— Ласточка (так называла Меседу Анну) весь день была скучна, она не захотела.

— Может быть, девушка нездорова?

— Нет, думаю, просто не в настроении.

— Пойди, если не спит, позови ее сюда.

Меседу вошла в комнату Анны.

— Ласточка, ты спишь?

— Нет, Меседушенька.

— Тебя хочет видеть он.

— Не пойду, — ответила Анна.

— Нельзя. Когда зовет имам, все должны идти.

Девушка встала. Не подобрав распущенных волос, накинула черный шарф. Низко склонив голову, стала перед повелителем.

— Садись, — сказал Шамиль.

Девушка опустилась на ковер.

— Посмотри на меня. Разве ты не рада моему приезду?

Анна молчала.

— Тебя никто здесь не обижал?

— Нет, — качнув головой, ответила она.

— Ждала меня?

— Да.

— Меседу говорит, что ты научилась свободно читать Коран. Я очень рад твоим успехам и думаю, что скоро предпочтешь единобожие многобожию…

Анна продолжала молчать.

— Ваш народ наделил бога человеческим обликом, придумал отца, сына и матерь божию. Неверные обожествляют и людей, молятся нарисованным на бумаге или дереве божествам — это же идолопоклонничество! Говорят, ваши храмы увешаны изображениями божеств и святых, а кто их видел? Мы не рисуем своего аллаха, ибо он не может быть во плоти, он незрим, неощутим, недосягаем. Весь мир, все живое создано им. Тот, кто не заблуждается, признает единобожие и учение, переданное им в минуты откровения пророку. Прими ислам. Тогда сделаю тебя женой — госпожой моего сердца. Я люблю тебя очень. Даже в минуты жарких схваток твой образ являлся передо мной, он был со мною повсюду и днем и ночью, наяву и во сне. Страшная, необъяснимая сила влечет меня к тебе. Вот и сейчас хочется прижать тебя к груди, осыпать нежными поцелуями, обласкать, как прирученную лань, но я не могу коснуться тебя, ты христианка. Никогда никого, кроме бога, не умолял, а тебя молю — прими ислам.

Анна продолжала молчать. Ее лицо, шея были залиты румянцем смущения.

— Иди, подумай, утром дашь ответ через Меседу.

Сердце не обманывало Шамиля. Оно почувствовало еще до похода неравнодушие пленницы. «Она будет моей женой, примет ислам», — сказал сам себе Шамиль, раскрывая книгу стихов восточных ашугов. Он читал песни о любви. Из многих женских имен, выбираемых им, он остановился на Шуанат. Оно казалось созвучным с именем Анны.

С нетерпением ждал имам ответа. Когда вошла Меседу, он по ее веселому лицу понял, что Анна дала согласие.

— Сегодня же. Не будем откладывать, — сказал Шамиль. — Пусть позовут ко мне Хаджиява, надо распорядиться обо всем.

К обеду в дом Шамиля прямо из мечети пришли муфтий, кадий и прочие представители духовенства. Они сидели в гостиной. Мать Шамиля и тетушка Меседу ввели Анну с закрытым лицом. В красном шелковом платье, в зеленых атласных шароварах, отделанных золотистым сутажом, в белом платке, она стояла, не видя тех, кто был свидетелем ее обращения в ислам и регистрации брака с Шамилем по шариату.

Когда муфтий — глава чеченского духовенства — протянул руку к Анне, мать имама взяла девушку за правую руку и положила ее на ладонь муфтия.

— Повторяй, — шепнула Меседу.

Муфтий произносил по-арабски слова, непонятные ей, девушка механически повторяла их за ним.

— Ты согласна стать женой Шамиля — сына Доного гимринского? — спросил наконец муфтий по-аварски.

— Да, — тихо ответила Анна.

В торжественной тишине звучали два голоса: грубый, гортанный — кадия и певучий — Анны.

Тот же ритуал был повторен с имамом.

Закончив обряд обращения в ислам и бракосочетания, закрепленного печатью и подписями свидетелей в книге регистрации, кадий сказал Анне:

— Отныне ты наречена именем Шуанат и являешься законной женой лучшего из мужей Дагестана и Чечни — гимринского Шамиля.

Мать имама поспешила вывести девушку. Ожидавшая за дверью Меседу обняла ее, поднесла дары. Многие жены родственников и друзей явились поздравить новобрачную. Только Патимат не подошла к ней.

Шуанат увели в комнату. Эддит, увидев свою воспитанницу в горском наряде, расплакалась. Надежда на освобождение из плена была окончательно утеряна. В последнее время, видя перемены в поведении Анны, англичанка замкнулась. И до этого она не отличалась особой общительностью, в отличие от добродушной Анны. Эддит не пыталась отговаривать девушку, убедившись, что в сердце ее пробудилось не простое увлечение юности, а настоящая, осмысленная любовь к мужчине, не похожему на многих.

Имам был равнодушен к увеселениям. На свадьбы приходил редко, чувствовал себя стесненно, особенно теперь, когда старинные обряды должны коснуться его.

Своему управляющему Хаджияву он сказал:

— Пожалуйста, сделай все, что полагается, только прошу закончить свадьбу за день, не созывая людей издалека.

Весь день он провел в библиотеке. Здесь встречал почтенных старцев, пришедших поздравить его с бракосочетанием. Здесь угощал, дав молодежи возможность попеть и поплясать в кунацкой. Невеста тоже не выходила из девичьей. Она сидела в углу, как горянка, с закрытым лицом, в окружении девушек и женщин. Гостей на свадьбе было мало. Разгулявшийся накануне буран позанес тропы и дороги, намел большие сугробы в лощинах и ущельях. Шамиль радовался непогоде. Салих и другие юноши с утра разнесли немощным, сиротам и бедным вдовам мясо и другие угощения. К вечеру ветер разогнал тучи. Из-за клочьев разорванных облаков выплыла луна. Ее мягкий свет, отраженный снегами, рассеял мрак зимней ночи.

Из кунацкой еще доносился шум веселья, когда Меседу, подойдя к Шуанат, сказала:

— Пойдем, дочь моя, да будет благословенным этот час!

Шуанат, вздрогнув, поднялась. Послушно последовала она за тетушкой Шамиля, которая привела ее в маленькую спаленку имама.

— Доброй ночи вам! Сына-первенца! Долгих лет мирной совместной жизни!

Когда Меседу ушла, Шуанат откинула с лица легкий шелковый платок, оглядела комнату. Несмотря на отсутствие мебели, в комнатке казалось уютно от тепла и пестрых ковриков, которыми были увешаны стены, устлан пол. В одном из углов спальни на полу была разостлана постель.

Шуанат подошла к стенной нише, где горела лампа, прикрутила ее и встала у окна. За окном было светло, как днем. Казалось, под неугомонные звуки зурны плясал ветер, поднимая шум в лесной чащобе.

Сердце у Шуанат заныло от нахлынувших дум. Ей вспомнился день, когда она, в подвенечном платье, газовой фате, с букетом белых роз, садилась в карету. Рыдала мать, плакали подруги. Под нежные звуки восточных мелодий бойко отплясывали захмелевшие парни. На легких карабахских скакунах гарцевали моздокские кавалеры и сваты, присланные женихом из Ставрополя. Карета, сопровождаемая нарядной толпой провожающих, катила к окраинам города. За нею следовали подводы, груженные приданым, вокруг ехали верховые. Кавалькада присоединилась к оказии, следовавшей в Ставрополь. В те минуты она видела себя в роли молодой генеральши, утопающей в роскоши, сверкающей красотой на веселых столичных балах. И вдруг, в течение нескольких минут, все оборвалось и перевернулось. Судьба занесла ее в неведомые края, к незнакомым племенам. Тогда Анна молила бога, чтобы он послал ей смерть. Ее лихорадило от одной мысли об абреках, жизнь которых описывалась ужасной, а нравы — дикими. Их дикого вождя она боялась пуще огня. Он представлялся ей полузверем, одетым в невыделанные шкуры, вооруженным луком и стрелами, с глазами, мечущими молнии, с голосом, подобным разрядам грома.

Каково же было ее изумление, когда она увидела строгого, хорошо одетого стройного горца средних лет. Она была поражена белизной его рук, чистотой ногтей и каким-то необыкновенным взглядом, в котором гармонично сочетались спокойствие с пылкостью, доброта со строгостью, простота с мудростью.

Наконец, она была не только пленена его рыцарским благородством, но и полюбила его. И все же где-то в глубине сознания тлели угольки вспыхнувшего когда-то страха перед ним. Теперь, когда она стала законной супругой имама, правителя чуть ли не половины Кавказа, — кто знает, какими африканскими страстями он наделен, что проявится в его отношениях теперь, когда нет щита религиозной неприкосновенности. Единственная дочь моздокского богача, изнеженная, заласканная, Анна боялась даже холодного взгляда. В минуты тоски она жалась к гувернантке или Меседу, успокаивалась, когда женщины гладили ее голову, плечи, руки…

Она не шевельнулась, когда скрипнула дверь. Мягкую поступь его легкой походки Шуанат осязала. Вот он подошел, осторожно стал рядом с ней.

— Ласточка моя. — Рука мужа скользнула по гладким волосам девушки. Шуанат закрыла глаза, откинула голову. Она почувствовала горячее дыхание, губы его едва коснулись ее бровей, глаз, щек. Этот сильный большой мужчина ласкал ее так нежно, так бережно, как будто перед ним был слабый младенец.

— Боже мой… — прошептала Шуанат, млея от счастья.

— Не говори больше так. Скажи: «О аллах!» Благодари его за эту ночь, за то, что сердцам нашим суждено достичь вершины блаженства в порыве обоюдной любви. Это блаженство подобно райскому… — шептал он.

Шуанат доверчиво обвила его шею. Шамиль взял ее на руки…

Короткой показалась им ночь. Под утро, смыкая усталые глаза, Шуанат сказала:

— Милый, обещай исполнить одну мою просьбу.

— Обещаю, — ответил Шамиль ласково.

— Прошу тебя, подари свободу Эддит, отправь ее в Моздок, оттуда, может быть, она вернется на родину. Иначе она умрет от тоски.

— Хорошо, я освобожу твою учительницу. Откуда она родом? — спросил Шамиль.

— Есть такая страна, Англией называется, может быть, ты слышал о ней?

— Слышал, что помимо Турции, Ирана, Аравии и России существуют страны Ингились и Паранциз, которые находятся за морями, населены неверными племенами. Только не могу понять — каким образом судьба занесла эту женщину в наши края? Мужчину — воина или мастерового — может забросить на чужбину нужда или необходимость… Что могла искать Эддит в Моздоке?

— Ее выписал мой отец из Петербурга, города, в котором живет царь, специально, чтобы учить меня языку и хорошим манерам, — пояснила Шуанат.

— Хорошим манерам и поведению дети должны учиться у своих родителей, если они порядочные люди. А что касается языка, знать любой необходимо и полезно даже неученым. Одно не нравится мне у твоей учительницы — непокрытая голова и оголенная шея. Слава аллаху, что хоть платье носит до пят, а то без длинных шаровар была бы срамота одна… — рассуждал Шамиль.

Через неделю после свадьбы англичанку Эддит усадили на скрипучую арбу, поскольку она отказалась сесть на лошадь, и повезли в сторону Моздокской дороги. Когда показался город, возница и сопровождающие англичанку верховые остановили арбу. Эддит сошла с нее, взяла узелок с вещами и не оглядываясь поспешила в сторону крепости.

* * *

В один из февральских дней в Дарго явился гехинский наиб Ахвердиль-Магома. Он предстал перед имамом в полной форме шамилевского генерала. Длинная черная черкеска хунзахского сукна, на правом плече серебряная пластинка — эполет. На груди треугольная звезда — орден с арабской надписью «За усердие». С рукояти шашки свисал темляк из золотых ниток — награда высших чинов за мужество и особое отличие. На белой чалме, повязанной поверх черной папахи, — зеленая прямоугольная нашивка, которую носили наибы, присягнувшие умереть за веру.

Идя навстречу гостю, Шамиль говорил:

— Красота мужчине не нужна, его украшает мужество, но если она дополняет доблесть и разум, человек может стать обладателем земного и небесного счастья.

— Имам, ты счастлив, пусть счастье длится до конца дней твоих! — воскликнул наиб.

— Если ты имеешь в виду счастье познаний истинной любви, да, я обрел его с того дня, как в мой дом с помощью аллаха ты привез неотразимую, — ответил Шамиль.

— А я до сих пор только мечтаю о блаженстве любви, надеясь на провидение, — с улыбкой сказал Ахвердиль-Магома.

— На всемогущего надейся, но сам не плошай. Ищи. Каждый будет считать за честь породниться с таким человеком, как ты. Мало ли красавиц в Чечне и Дагестане…

— Есть у меня любовь, только недосягаемой кажется, как звезда.

— Кто она?

— Чеченка. Сану, дочь Дурды.

— Не того ли здоровяка из Гехи-Мартана, который имеет семерых сыновей?

— Того самого.

— Где встретил ее?

— На дороге. Ехал на коне. За поворотом чуть не сшиб ее. Осадил скакуна и, сам не знаю почему, спрыгнул с коня. Мы оказались друг против друга. Я смотрел на нее с удивлением и восторгом. Страх в ее больших зеленоватых глазах сменился возмущением. Она ударила коня по шее ладонью и, окинув меня надменным взглядом, поспешила пройти мимо. Обернулся, смотрю вслед. Высокая, стройная, гибкая, шла она, неся на плече копну свежей травы. Ведя коня под уздцы, я последовал за нею, чтобы узнать, где она живет. За воротами дома Дурды девушка исчезла. От сельчан я узнал, что Сану — единственная сестра семерых братьев. С того дня не переставал думать о дочери одного из богатых узденей Гехи.

— Не пробовал заговорить с ней? — спросил имам.

— Попробовал однажды.

— Что она ответила?

— Молча прошла мимо.

— Лучше поговорить с отцом, — посоветовал Шамиль.

— За тем я и пришел к тебе, самому как-то неудобно. Родных, близких нет, кого пошлешь…

— Хорошо, я приеду через несколько дней в Гехи, — пообещал имам.

Собираясь в Гехи-Мартан, Шамиль никому не сказал об истинной причине поездки. Он взял с собой Джавад-хана и десятка два муртазагетов.

Мужчины Гехи-Мартана вместе с наибом выехали встречать имама далеко за село. В полдень Шамиль в окружении огромной толпы подъехал к дому Ахвердиль-Магомы.

Многолюдно было в мечети в этот день. Люди ждали от имама важных сообщений, нового призыва к восстанию или выступлению. Но вождь на сей раз ограничился чтением проповеди. После молитвы он отделился от своих товарищей, подошел к Дурды.

Тронутый вниманием, чеченец пригласил Шамиля на обед. Гость не отказался. После обеда, когда хозяин и остальные завели разговор об урожае и делах своего общества, Шамиль, воспользовавшись паузой, обратился к Дурды:

— Дочь твоя, кажется, на выданье?

— Да, имам, не заметил, как в росте обогнала братьев.

— Жениха ей надо хорошего, под стать братьям, — сказал имам.

— Есть жених, в прошлом году сосватали.

Улыбка исчезла с лица Шамиля, но, не меняя тона, он так же спокойно, как и прежде, заметил:

— За родственника, наверное, думаешь выдать?

— Напротив, даже не за чеченца, — ответил Дурды.

— Кто же из иноплеменных удостоен такой чести? — спросил имам.

— Хаджи-Мурад хунзахский, — ответил Дурды.

Шамиль был удивлен. Вскинув брови, он переспросил:

— Наиб Хаджи-Мурад?

— Да. После тебя, имам, по мужеству и прочим достоинствам я считаю его вторым в Чечне и Дагестане.

Шамиль не доверял Хаджи-Мураду, как человеку заносчивому, честолюбивому, тщеславному, хотя и не лишенному храбрости. Тем более такую лестную характеристику ему неприятно было слышать из уст видного чеченского узденя, который знал хунзахского наиба понаслышке.

— В Чечне и Дагестане есть наибы, более достойные похвалы и признания, которые с первых дней движения по сей день беззаветно преданы делу газавата, но с меньшим шумом делают большие дела, — сказал Шамиль.

Хозяин молчал. Не вмешивались в разговор и присутствующие.

— А разве ваш наиб Ахвердиль-Магома в чем-нибудь уступает хунзахцу? — спросил Шамиль.

— О нем речь не шла, имам. Твой генерал Ахвердиль-Магома человек чести и отваги, но он безродный. Его отец — беглый армянин, принявший ислам, — заметил Дурды.

Лицо Шамиля превратилось в каменную маску. Таким оно становилось тогда, когда за внешним холодным спокойствием вскипал гнев. Но сквозь ровный голос имама не прорвалась ни единая высокая нотка.

— За такого безродного, как Ахвердиль-Магома, я отдал бы десятки соплеменников вместе с родовыми союзами. И нет сомнения в том, что душа его отца — армянина, принявшего ислам, — вознеслась беспрепятственно в обитель бога. Если бы все наибы и воины нашей страны были такими, как Ахвердиль-Магома, Дагестан давно был бы очищен от неверных и не случилось бы с нами того, что случилось под Хунзахом, в Гимрах и Ахульго… Учти, Дурды, не только простым соплеменникам, но даже некоторым аварским наибам я не доверяю. Отец Хаджи-Мурада Гитино был предан владыкам хунзахского престола. Он пал под стенами города в сражении с первым имамом. Его брат Осман убил второго имама — Гамзат-бека и сам пал от руки муртазагета. Он неучен и неблагоразумен.

— Почтенный имам, — сказал Дурды, когда Шамиль умолк, — я не сомневаюсь в том, что слова твои доброжелательны. Никто не говорил об этом раньше. Но у мужчины должно быть одно слово. Я дал его Хаджи-Мураду и не возьму обратно, если даже моей единственной дочери Сану будет грозить смерть от его руки.

Шамилю понравился ответ чеченца, он сказал:

— Если ты дал слово, держи, не отступай, честность — лучшее украшение мужчины. Пусть все будет так, как написано в книге провидений…

Ахвердиль-Магома с нетерпением ждал возвращения почетного свата. Глянув на лицо Шамиля, он все понял. Они были вдвоем в комнате.

— Дурды дал слово Хаджи-Мураду после того, как отказал мне, — заметил наиб.

Шамиль молчал. Тогда вновь заговорил Ахвердиль-Магома.

— Поистине лучшее во вселенной захватывают разбойники, — сказал он. — Этот молодчик два года тому назад насильно увез чужую невесту, бывшую пленную грузинку — красавицу из Цельмеса. Женился на ней, не спросив ее согласия. Теперь здесь, случайно встретив Сану, сразу преградил ей путь и произнес как последний приговор: «Будешь моей». Не сомневаюсь, что бывший отступник так же бесцеремонно обошелся с ее отцом.

— Неужели ты думаешь, что Дурды испугался его? — спросил имам.

— Я этого не думаю. Напротив — чеченец, наверное, был восхищен решительностью, тем более если Хаджи-Мурад пообещал дать большой калым.

— Наверное, все так и произошло, пока ты вздыхал в Гехи-Мартане, поглядывая на дом Дурды… Но учти, ссориться с Хаджи-Мурадом мы не должны. Он нам нужен, за ним пойдет большая часть Аварии, — сказал Шамиль.

Прошло полгода. Никаких известий от Хаджи-Мурада не было. Никто от его имени не приезжал в Гехи-Мартан. Разные толки ходили среди сельчан. Дурды был обеспокоен. Ему было неудобно и перед Шамилем и стыдно от соплеменников, которые были на стороне своего наиба.

Дурды решил сам поехать в Хунзах. В один из дней, не предупредив никого, он выехал из аула. Не успел отец Сану отъехать на расстояние нескольких верст, как из лесу раздались выстрелы. Дурды почувствовал жгучую боль в спине, покачнулся и сполз с седла вниз головой. Очутившись на земле, он услышал шаги бегущих. Оглянулся — видит, несколько незнакомцев спешат к нему с обнаженными кинжалами. Дурды подпустил их к себе на близкое расстояние и сшиб ударами ног сначала одного, а потом и другого. Затем неожиданно поднялся, прикончил их и ринулся на остальных с поднятой шашкой. Неизвестные скрылись в лесу и вновь начали стрелять. Дурды ничего не оставалось делать, как, собрав последние силы, уходить. Еще две пули угодили ему в спину. Когда конь подошел к дому, седок был почти без сознания. Через несколько часов Дурды скончался.

Шамиль вел тщательное расследование убийства гехинца. Он даже подозревал вначале Ахвердиль-Магому, но в то утро и накануне наиб не выезжал никуда. Не выходили за пределы села и гехинские мужчины, тем более никто из них не исчез, если думать о двух зарубленных в схватке.

Выявить преступников так и не удалось.

* * *

Шамиль, которому генерал Граббе в конце 1839 года предсказал: «Он будет влачить стыд свой и ничтожность в неприступных скалах Кавказа», вновь окреп и умножил влияние.

Огромное пространство — от Владикавказа до границ Кази-Кумуха и шамхальства тарковского — находилось в его руках. Готовясь к новым походам на юг и на север, он вновь созвал Военный совет. Выступая на нем, Шамиль говорил:

— Очередные цели, к которым мы должны стремиться, — это освобождение казикумухского вилаета от неверных и захват Тушино-Пшево-Хевсурских нагорий. Казикумухская ханша Гульсум-бике умерла. Правителем вилаета стал Магомед-хан. Он молод и некоторое время находился под влиянием устада Джамалуддина-Гусейна. В Кази-Кумухе стоит гарнизон неверных. Нет сомнения, что на помощь ему из Шуры бросят еще силы, если узнают о нашем движении в ту сторону. Так что нам придется основные силы двинуть туда, не рассчитывая на поддержку мусульманского населения, которое в течение многих лет, вернее — с времен падения власти славного Сурхая — живет в покорности и повиновении продажным ханам и неверным. Проще, мне кажется, будет справиться с племенами, живущими на заснеженных высотах Гуржистана. Эти воинственные люди не являются нашими единоверцами, но свободолюбивы, как и мы. Они, к сожалению, препятствуют нашему проникновению в Кахетию. Нам необходимо отправить второй отряд к верховьям Аргуни — к хевсурам. Цель ясна. Этот отряд будет меньше, чем первый, и составлен исключительно из чеченцев. Возглавит его Ахвердиль-Магома. При удаче ты, — Шамиль обратился к гехинскому наибу, — возьмешь нескольких заложников и в знак покорности обяжешь платить тушинопшевохевсуров хотя бы небольшую дань.

* * *

Наместничество Кавказа было встревожено успешными действиями Шамиля. В своем донесении в военное министерство генерал Головин писал: «Дело наше в Дагестане находится в самом опасном положении. С южной стороны Аварии все общества поднялись против нас. Прямое сообщение с ханством Мехтулинским прервано. Шамиль укрепляется в Аварии. Если замыслы возмутителя не будут уничтожены в самом начале, поднимутся находящиеся в соседстве сомнительные в преданности нам племена — Акуши, Цудахара и Кази-Кумуха. Борьба примет характер упорный и продолжительный».

Командующему войсками юга Дагестана стало известно о планах Шамиля. Чтобы преградить ему путь к лакской столице — Кази-Кумуху, к аулу Чоха были брошены регулярные войска, которые заняли позиции, господствующие над дорогой.

Когда отряд имама стал переходить реку вброд, русская артиллерия открыла по нему огонь. Шамиль прекратил переправу. Он разделил свои силы на две части и стал брать в клещи гору, на которой были установлены батареи. Пушечные ядра перестали достигать мюридов, укрывшихся у скалистого хребта. Тогда начали действовать стрелки. Шамиль не решился на штурм. В течение дня его снайперы вели перестрелку с противником.

К утру вершина горы оказалась покинутой. Больше того — и на пути не оказалось никаких преград. Подступы к Чоху были открыты.

Шамиль занял аул беспрепятственно. На сельском сходе выступил:

— Отныне ваше духовенство и старшины будут постоянно следовать предписаниям шариата. Мы оставим вас в покое после того, как вы дадите слово бороться с врагами ислама и выдадите заложников.

Жители согласились выполнить требование имама.

Правителем Чоха был назначен ученый Дибир. Выданного в заложники чохского ученого Инкау-Хаджи имам зачислил в свою свиту. Из Чоха имам направился в не менее богатый аул Согратль. Согратлинцы, так же как и чохцы, не оказали ему сопротивления. Только Абу-Талиб, сын покойного согратлинского кадия, бежал, боясь расправы. Он был сотником ополчения при Аргутинском и в боях под Хунзахом причинил много неприятностей мюридам.

К вечеру из Кази-Кумуха в Согратль явился человек. Он сказал Шамилю:

— Я от Джамалуддина-Гусейна. Устад велел передать, что сейчас самое подходящее время для взятия лакской столицы. Абдурахман-хан в отъезде — в Тифлисе. Так что если ты намерен взять город, выступай немедленно.

Шамиль собрал кавалерию и двинулся к Кази-Кумуху. Пехоту, утомленную длинными переходами, оставил ночевать в Согратле. Достигнув лакского селения Бухты, сделал остановку. Здесь жил старый кунак имама, с которым он когда-то обучался у Джамалуддина-Гусейна при казикумухском медресе. Шамиль был немало удивлен, найдя в доме товарища самого устада.

— Не в Кумух ли ты собираешься? — спросил его учитель.

— А разве я действую не согласно твоему желанию и совету? — спросил в свою очередь имам.

— Какому совету?

— Разве ты не посылал ко мне человека в Согратль?

— Аллах с тобой, никого я не посылал.

— Ну, значит, тому и быть, — сказал Шамиль и стал описывать внешность неизвестного.

Джамалуддин-Гусейн в недоумении разводил руками.

— Неважно — злоумышленник тот человек или доброжелатель, важно — отсутствует Магомед-хан в городе или нет? — спросил Шамиль.

— Он действительно несколько дней тому назад выехал в Тифлис, — ответил устад.

— Какими силами располагает тамошний гарнизон? — задал вопрос имам.

— Небольшими — около двух сотен солдат и несколько офицеров. Но учти, всем юзбаши и минбаши дана команда срочно явиться с ополченцами для оказания тебе сопротивления.

— Значит, медлить нельзя, — решил Шамиль.

Своему учителю он посоветовал оставаться в Бухты, чтобы в случае неудачи не навлечь гнева хана и чиновников.

* * *

Кази-Кумух — столица лакцев — расположена в центре Нагорного Дагестана и замкнута высокими отрогами главного Кавказского хребта. Старое городище, так же как и все аулы, поднимается амфитеатром по склону горы, западная сторона которой обращена обрывами к долине. К северу и югу от селения тянутся пересеченные равнины, по которым проложена дорога — «царская», в отличие от множества узких труднопроходимых троп, вьющихся вдоль русла рек, по карнизам скал и крутым перевалам. Эти равнины — небольшой протяженности, они обрываются над глубоким ущельем Казикумухского Койсу, которая берет начало от снежных высот Дульты-Дага.

Почтовый тракт на севере проходит по даргинским землям через Цудахар, Хаджал-Махи, Леваши. Перекинувшись через Кизил-Ярский перевал, дорога идет во владения мехтулинского хана, затем к кумыкской низменности — в Темир-Хан-Шуру. К югу «царская» дорога постепенно сужается. Пройдя по альпийским горам и землям Ашты-Кул, она постепенно переходит в узкие тропы, восходящие к лезгинским селениям рутульского вилайета. Отсюда они разбегаются — к Закатальской равнине, граничащей с Азербайджаном, к долинам Грузии — через упирающиеся в небо снеговые горы.

В старину Кази-Кумух был крупным торговым центром — сюда съезжались купцы не только из Дербента, Шеки и Шемахи, но и из Бухары, Стамбула и Гиндустана. Город славился не только мастеровыми-умельцами, но и учеными, получавшими блестящее образование в странах Ближнего и Среднего Востока. Шесть мечетей будничных и седьмая праздничная — Джума-мечеть — высились над богатыми домами городища.

Во время войн городу придавалось важное значение как стратегическому пункту, связывающему обходным путем юго-восток России с Закавказьем. На противоположном Кумуху берегу реки также было небольшое плато, на котором после падения Ахульго царская администрация возвела крепость.

Лакцы, как и граничащие с ними аварцы селений Мегеб, Согратль и Чох, во все времена Кавказской войны действовали на стороне русских. Обширное плато великана Турчи-Дага, возвышающееся на границе Аварии и страны лакцев, стало служить местом летнего лагеря царских войск и сборным пунктом ополчения обоих округов.

* * *

Шамиль подошел к Кази-Кумуху. Регулярных войск в городе не оказалось, не успело подняться и ополчение.

Небольшой гарнизон и представители правящей местной знати, удостоенные царским командованием различных воинских званий, заперлись в крепости. Несколько дней держались осажденные в надежде, что подоспеет помощь. Но ополченцы, шедшие к Кази-Кумуху со стороны Ашты-Кул и других селений, увидев многочисленное войско Шамиля, разбежались.

На четвертый день казикумухское укрепление было взято штурмом. Среди пленных офицеров оказались начальник гарнизона майор царской службы грузинский князь Илико Орбелиани и бежавший из Согратля сотник Абу-Талиб. Особенно храбро сражался сотник — он был схвачен в тот момент, когда хотел пустить пулю в лоб. Имам не только простил Абу-Талиба, но и назначил правителем Согратля.

Третьим отчаянным защитником крепости оказался сын известного казикумухского арабиста Яхья. Когда его представили, имам сказал:

— Молодой человек, я знал твоего отца, мы учились с ним. Он был благочестив и преуспевал в знаниях. Если вдобавок к своей храбрости ты унаследовал от отца эти качества, то вполне достоин прощения. Чтобы ты окончательно сошел со стези, ведущей к гибели, я назначаю тебя правителем Кази-Кумуха, ибо местным лучше знать слабые и сильные стороны соплеменников.

Русские пленные во главе с грузинским князем были отправлены в Дарго.

Неделю пробыл Шамиль в Кази-Кумухе. Он хорошо знал здесь не только каждую мечеть, но и каждый дом. В годы отрочества раз в неделю, обычно в пятницу, он с другими учениками обходил дома, собирая подаяние. Им выносили мерки муки, ножку баранины, сыр, масло, связку кизяка, а некоторые приглашали на обед в дом… Ах, как давно это было!..

Джамалуддин-Гусейн приехал из Бухты, устад вернулся в Кази-Кумух. Вместе с ним Шамиль выступил в соборной мечети с проповедью. На седьмой день в город приехал гоцатлинец. Он сообщил Шамилю, что в Гоцатль явился отряд неверных. Шамиль немедленно отправил на родину второго имама, наиба Кебед-Магому с двумя тысячами мюридов, а сам на заре следующего дня выступил в сторону Ашты-Кул, оставив в помощь Яхье пять сотен мюридов с двумя учеными. Но из Кули имам повернул в сторону Аварии, потому что из Кюринского округа на Кумух шел с многочисленным войском генерал Аргутинский. Пришлось бежать из города и Яхье с пятью сотнями шамилевских мюридов.

Возле Чоха Яхья догнал отряд имама. Чохинцы, узнав о том, что их давний покровитель и кунак генерал Аргут взял Кази-Кумух, вооружились, убили ставленника имама Дибира, укрепили свой аул и заявили подошедшему Шамилю:

— Мы оголили оружие и решили умереть, но не допустим тебя и твоих людей в свое селение.

Имам провел несколько дней на плато Турчи-Дага, затем отправился в Татбутри по зову жителей этого аула. Здесь он нашел Кебед-Магому с отрядом. Наиб доложил, что неверные покинули родину имама Гамзата.

— Тогда мы вновь повернем к Чоху, — сказал Шамиль.

Правитель Кази-Кумуха Магомед-хан вернулся из Тифлиса вместе со своим младшим братом Аглар-беком, который, будучи заложником, воспитывался в России и получил там военное образование. В чине штабс-ротмистра гвардии он был направлен в действующую армию на Кавказ, и Магомед-хан уговорил наместника причислить Аглар-бека к войскам, которыми командовал генерал Аргутинский.

В Кумухе, узнав о происшедших событиях, старший брат сказал младшему:

— Аглар, будь старательным в меру. Не забывай, что те, против которых мы пошли, — наши соседи и единоверцы. Они испокон веку были в дружбе с нашими дедами и отцами. С ними плечом к плечу защищали отчизну. В опасные времена те, кто правил до нас, находили убежище в Аварии. Вспомни нашествие персидского шаха Надыра, когда им был схвачен мятежный хан Сурхай. Его сын Муртазаали спасся от позорного плена бегством в Чох. Там он вместе с героями Уриба, Мегеба, Согратля и другими поднялся против закованных в броню полчищ Надыра, мировая слава которого была растоптана у высот Турчи-Дага.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил Аглар-бек Магомед-хана.

— По-моему, я сказал ясно. В критические для Шамиля минуты не преграждай путь его мюридам.

Аглар, забулдыга и хвастун, пригладив усы, не сказал ничего. Он вышел из дому и направился к крепости, где остановился генерал Аргутинский. Аглар-бек рассказал командующему все, о чем говорил ему старший брат. Магомед-хан был немедленно арестован и под конвоем отправлен в Тифлис.

Правителем Кази-Кумуха назначили Аглар-бека, пожаловав ему чин полковника.

* * *

Шамиль подошел к Чоху. Подступы к селению оказались сильно укрепленными. Лазутчики, отправленные в Кази-Кумух, доложили о смене правителя и о том, что движется большая сила во главе с Аргутом в Аварию.

— Нет смысла становиться против железных мячей. Этот шайтан Аргут только в исключительных случаях решается на рукопашный бой. Помериться силой тела и души мы смогли бы, но стать под град железа — значит обречь воинов на гибель, — сказал Шамиль на совете ученых и военачальников.

Решено было идти на Гоцатль, вновь занятый русскими.

Аргутинский, придя в Чох, щедро наделил деньгами и чинами преданных людей. Правителем Чоха он назначил милиционера Ибрагим-Мухаммеда, надев на него погоны штабс-ротмистра.

Покидая Чох, Аргутинский обратился к сельчанам:

— Я постараюсь добыть средства из государственной казны для возведения башен и укреплений в вашем селе, а ты, — командующий обратился к Ибрагим-Мухаммеду, — в случае необходимости обращайся за помощью к новому правителю Кази-Кумуха — Аглар-хану.

Аргутинский пошел вслед за Шамилем.

По дороге к войскам имама присоединился со своим отрядом Хаджи-Мурад. Видя движение огромных сил Шамиля, русские, не вступив в бой, покинули Гоцатль. Преследуя противника, имам двинулся в сторону Гергебиля. С придорожных возвышенностей на подступах к Гергебилю головной отряд имама, который вел Кебед-Магома, был обстрелян выставленным пикетом. Кебед остановился. Подошедший Шамиль не стал горячиться и приказал устроить привал на холме.

В это время на дороге показался одинокий безоружный путник, который ехал верхом на ишаке. Шамиль приказал остановить его и привести в палатку. Путник назвался Абдуллой, сказал, что живет на хуторе, едет к родственникам в Гергебиль.

— А я Шамиль гимринский, — сказал имам.

— Знаю, почтенный, да хранит тебя господь! Навряд ли найдется человек в Аварии, который не узнает тебя, разве только слепой.

— Сможешь сослужить мне одну службу? — спросил имам.

— Не одну сослужил бы тебе, если бы одна нога моя не была от роду короче другой.

— Больше намеченного пути ногам твоим не придется пройти, — сказал Шамиль.

— Приказывай, сделаю все возможное.

— Я не стал бы просить тебя, — объяснил Шамиль, — если бы был уверен, что главный из отступников, командующий в Гергебиле силами гяуров, не причинит вреда другому посланцу.

Лазутчики сообщили имаму, что русских в Гергебиле немного, но зато стоит большой отряд отступников во главе с элисуйским султаном Даниель-беком.

— Вот тебе письмо, вручи его царскому слуге Даниялу, ты мирный человек, объясни все как было, они не сделают тебе плохого.

— Я все исполню так, как ты сказал.

Путник взял письмо, положил его под шапку, побежал, хромая, к дороге, сел на ишака. Ослик засеменил мелкой рысцой.

Когда элисуйскому султану — полковнику царской службы — вручили письмо, он прочел его и в гневе изорвал в клочья.

Вот что было написано в том послании: «Заблуждающемуся Даниял-беку. Подлинно, тот, кто взялся за какое-либо дело, должен довести его до конца, ухватившись обеими руками. Ты оставайся с теми, кто противен твоей религии и управляемому народу. Но не забудь, что, если аллах всевышний захочет, мы через несколько дней водрузим знамя ислама на крыше твоего дома в Элису. И ты, действующий против воли аллаха, будешь унижен последним унижением. Теперь будет лучше, если очистишь дорогу.

Раб божий Шамиль».

Элисуйский султан через день отошел от Гергебиля.

Он сделал это не потому, что испугался угроз Шамиля или не был уверен в успехе готовящегося сражения. К нему прибыл нарочный с приказом от начальника войск линии генерал-адъютанта Граббе, в котором предписывалось: «Приказываю немедленно прекратить все действия, ибо раздробленность не приводит к успеху. Возвращайтесь в Темир-Хан-Шуру. Там ждите особого распоряжения».

Шамиль остановился в Ашильте. Здесь до него дошла неприятная весть. Преданнейший из его военачальников Ахвердиль-Магома пал в неравном бою с хевсурами в селении Шатиль, в верховьях Аргуна. Тело покойного было доставлено в Дарго.

Шамиль вернулся в Чечню и похоронил наиба с большими почестями. Сорок дней продолжалось богослужение на могиле лучшего сподвижника имама. Отстранившись от мирских дел, целый месяц Шамиль молился за упокой его души, скорбя по другу, помощнику и лучшему советчику в ратных делах.

Перед тем как вернуться в Дарго на похороны Ахвердиль-Магомы, Шамиль получил письмо из Кази-Кумуха от устада Джамалуддина-Гусейна. Учитель писал: «Мир и благословение аллаха! Спешу сообщить — в обществах Цудахар, Акуша, Леваши начались волнения. Бесчинствами и самоуправством чиновников, а также отступников население доведено до крайнего возмущения и готово примкнуть к тебе. Воспользуйся этим во имя дальнейших побед с помощью владыки неба и земли».

Шамиль послал Кебеда и Хаджи-Мурада в Хажал-Махи. Жители не примкнули к войскам имама, но и не выразили неприязни. Узнав об этом, чиновники и отступники ушли из Цудахара в Леваши. И те и другие поспешили в Темир-Хан-Шуру.

Шамиль, вернувшись из Дарго в Аварию, соединился со своими в Хажал-Махи, оттуда поднялся в Цудахар, к которому из Кази-Кумуха спустился Аглар-хан со своим ополчением.

Казикумухцы были обращены в бегство.

Присоединив к себе цудахарцев, Шамиль пошел к Левашам, отправив представителя в Акуша с письмом: «Глубокочтимый Талгат-кадий, предлагаю тебе идти на соединение с нами вместе для действий во владениях мехтулинского хана и шамхала».

Талгат-кадий явился с ополчением. Объединив отряды, Шамиль двинулся к перевалу Кизи-Яр. Не встретив там преград, стал спускаться к владениям мехтулинского хана. Сын покойного Ахмед-хана мехтулинского Ибрагим успел убежать в Шуру. Однако напасть на сильно укрепленное военное урочище Темир-Хан-Шуру имам не решился. Он хотел сначала прервать пути сообщения шуринского гарнизона с частями, расположенными на прикаспийской низменности, чтобы лишить таким образом шуринский гарнизон продовольствия.

Акушинский отряд во главе с Талгатом Шамиль направил к укреплению Низовое. Здесь выгружались боеприпасы, доставляемые по Волге, затем морем к дагестанскому побережью Каспия. Акушинцы обложили Низовое, разграбили цейхгаузы и сожгли их. Около десяти дней длилась осада. В цитадели находились тысячи солдат, офицеров, женщин и детей. Даже подростки участвовали в обороне, отбивая ожесточенные атаки акушинцев. На десятый день у осажденных иссякли боеприпасы. Общим советом офицеров было решено взрывом пороховых складов разрушить цитадель и похоронить себя под руинами. В момент, когда хотели привести в исполнение решение совета, с одной из башен Низового караульный солдат заметил движение вдоль берега моря. Командир гарнизона был немедленно поставлен в известность. Остановив факельщиков, несших огонь к пороховым погребам, он забрался на башню, глянул в бинокль на неизвестный отряд и громким криком «ура!» вернул к жизни обреченных людей, смиренно застывших у пороховых погребов в ожидании смерти.

На помощь осажденным шел командующий левым крылом Кавказской линии генерал-майор Фрейтаг.

* * *

Даргинский отряд через Атлыбоюнский перевал, кумыкские селения Капчугай и Халимбек-аул пошел в Темир-Хан-Шуру на соединение с войсками имама.

Шамиль около двух недель осаждал шуринское укрепление. Захват этого стратегического пункта, расположенного на перекрестке дорог, ведущих во все стороны гор и равнины, мог сыграть большую роль в смысле ограничения дальнейшего продвижения царских войск в Нагорный Дагестан.

Но и русское командование знало цену Шуре. Здесь на господствующих над небольшой равниной холмах были возведены мощные крепости со сторожевыми башнями, обращенными в стороны дорог. Из огромных бойниц торчали жерла орудий.

Сильный темирханшуринский гарнизон выдержал осаду, не допустив неприятеля ближе пушечных выстрелов. К тому же силы укрепились — от Низового в Шуру пришел Фрейтаг.

Шамиль отступил. Через Казанище, Жунгутай он вернулся в страну даргинцев. Распустив отряды левашинцев, акушинцев, цудахарцев, имам направился в Анди.

Генерал Граббе, не вмешиваясь в действия командующего войсками юга Дагестана Аргутинского, захотел воспользоваться отсутствием Шамиля в Чечне. Он вознамерился нанести первый удар по резиденции имама — Дарго, захватить в плен семью Шамиля и, перекинув силы через Салатавию, ударить войскам имама в тыл.

К Герзель-аулу Граббе стянул войска и отряды отступников из Шуры, Хасавюрта и части гарнизонов крепостей. Было решено идти на Дарго от Кучулика между округами известного ичкерийского муллы Шугаиба и наиба Ауха — Уллубия.

Когда герзельаульский шейх Мирза узнал о намерении царского командования, он немедленно поскакал к Уллубию в Аух.

— Почтенный наиб, — сказал шейх Мирза вышедшему встречать его Уллубию, — над нами нависла угроза. Неисчислимые силы неверных готовятся напасть на нас.

— Что же делать? Имам в Дагестане. Сможем ли мы справиться сами?

— У меня две сотни мюридов и ополченцев, можно набрать до пяти сотен, — растерянно ответил Уллубий.

— Если даже у тебя окажется пять человек, ты должен оказать врагу сопротивление, употребив все силы и средства, — ответил шейх Мирза, садясь на коня. И добавил: — С этой стороны в Дарго ведет одна дорога, и довольно трудная для продвижения больших сил. Немедленно начинай строить преграды на пути.

Из Ауха шейх Мирза поскакал к Шугаибу в Ичкерию.

Оказалось, что лазутчики Шугаиба уже донесли своему наибу о сборах в стане неприятеля и движении к Герзель-аулу. Мулла Шугаиб, разгадав планы неприятеля, немедля приступил к возведению оборонительных сооружений — сначала на подступах к крутому лесистому перевалу, затем на дороге через ущелье.

Когда прискакал шейх Мирза, Шугаиб созвал сход сельчан.

— Только через наши трупы пройдут гяуры к Дарго, — сказал Шугаиб шейху Мирзе. — Высокочтимый шейх, возвращайся в Аух, подними дух растерянных, скажи Уллубию, что, начиная от первого шага границы земель Ауха, на всем протяжении пути через Ичкерию он будет иметь надежный тыл.

На свежих конях, легких как ветер, поскакали гонцы Шугаиба в аулы Ичкерии с приказом: «Немедленно явиться к месту сбора».

К утру собралось много сотен народного ополчения. Выступив перед ними, Шугаиб сказал:

— Истинно, пока я жив, не допущу врагов в Дарго. Семья того, кто следует по пути пророка, для меня дорога как собственная. Сила и мощь в руках творца, да поможет он нам.

Распределив участки обороны между каждой сотней, Шугаиб, вызвав к себе двоюродного брата с двумя преданными муртазагетами, сказал им:

— С наступлением темноты скачите в Дарго. Там с помощью тех, кто остался в доме, соберите все движимое и вместе с семьей имама, всеми родственниками и близкими отправьте в Анди до рассвета. Немного людей оставьте для охраны дома. Все делайте тайно, так чтобы об этом знали аллах, я и вы.

Наибу Шубута Шугаиб приказал идти навстречу врагу к Балгиту и Гудару.

Шейх Мирза явился в Аух, рассказал Уллубию о мерах, предпринимаемых Шугаибом.

— Я и сам останусь здесь, чтобы помочь тебе, — сказал шейх.

Он сел за низенький треугольный столик и стал строчить письмо за письмом, призывая людей ауховского вилаета к оружию. Он выступал и в роли советчика, и в роли связного между округами, чтобы во взаимодействии встретить врага.

Двоюродный брат Шугаиба, оставив семью Шамиля в Анди, поскакал к имаму, чтобы сообщить о намерениях неприятеля и предпринятых мерах.

Шамиль был предусмотрительным. Еще до выступления в Дагестан он подумал о том, что враг может воспользоваться его отсутствием и ударить по Чечне. Потому из округов Ауха и Ичкерии взял только муртазагетов, не дробя основные силы. Перед выступлением имам побывал у Шугаиба:

— Аллаху и тебе доверяю Чечню, семью и все, что дорого мне в вашем вилаете.

Шамиль верил Шугаибу. И тем не менее тревога не оставляла его душу. Он знал, что перед пулей не может устоять ни храбрость, ни преданность. Хотя Дарго и был расположен среди неприступных гор, поросших дремучими лесами, Шамиль говорил:

— Там, где станет одна нога, может стать и вторая. Лишь небо и преисподняя недоступны живому человеку.

Десятитысячный отряд Граббе вышел из Герзель-аула и взял курс на Кучулык. Генерал тоже понимал, что горы Чечни, покрытые непроходимыми лесами, — не голые хребты Дагестана, с вершин которых любой путник виден как на ладони. Чтобы достичь Дарго, надо преодолеть бескрайнюю толщу мрачной стены ауховских и ичкерийских лесов. Но генерал не знал, что вдоль всей просеки, проложенной через чащобы, по обеим сторонам ущелья затаились силы противника.

Шугаиб решил дать возможность врагу как можно дальше углубиться в леса, растянувшись длинной цепочкой, и лишь после этого, преградив путь с фронта и тыла, разбив цепь по звеньям, начать истребление неверных.

Беспечно двигался Граббе в первый день, не встречая на пути ни препятствий, ни сопротивления. Даже его чуткий конь ни разу не навострил ушей. Он ритмично отчеканивал каждый шаг под присвист императорского марша. Лишь на второй день, когда был обстрелян головной отряд, Граббе забеспокоился, но особого значения не придал и этому факту.

Когда конница стала приближаться к Балгиту и Гудару, раздались ружейные выстрелы из чащи леса. Отстреливаясь, войска продолжали двигаться. Но вскоре, выскочив из-за деревьев, путь кавалеристам преградили чеченцы. Завязалась схватка. Она была непродолжительной. Унося с собой раненого наиба Уллубия, чеченцы отступили к Ауху. По дороге Уллубий скончался.

Шугаиб приказал своим аскерам не делать ни одного выстрела, пока вся колонна не войдет в глубь поросшего лесом ущелья.

Отмеряя версту за верстой, Граббе думал, что он проведет свой отряд победным маршем по землям Ичкерии. Однако его тщеславие стало таять, когда он начал замечать в узких местах ущелий и среди возвышенностей завалы. Этот опытный генерал, прекрасно применявший на практике теорию ведения современных войн, невольно вспоминал коварные способы скифских вождей, которые бегством заманивали неприятеля в тупики и там уничтожали, окружив со всех сторон.

Чем дальше углублялся в лес Граббе с войсками, тем тяжелее становилось продвижение и острее ощущалось сопротивление горцев. За три дня похода отряду удалось пройти только двадцать пять верст.

К вечеру третьего дня, продвигаясь к перевалу через вершину горы Кучулык, Граббе вынужден был остановиться. Постоянно путь был прегражден поваленными деревьями. Гигантские подпиленные дубы стали валиться с шумом и треском в тылах, давя людей, разрезая длинную цепь растянувшихся войск. Одновременно после сигнального выстрела с вершины Кучулыка с обоих флангов на всем протяжении двухтысячного отряда грянули выстрелы. Шамилевские снайперы, укрывшиеся в густых зарослях и под кронами вековых деревьев, были невидимы. Только пороховые дымки выдавали их.

Невзирая на все это, Граббе скомандовал: «Вперед!» Но лишь на несколько шагов удалось продвинуться головному отряду к вершине Кучулыка. Путь к нему был надежно отрезан смельчаками Шугаиба.

Два дня безуспешно бились царские солдаты с неуловимыми стрелками и отчаянными рубаками Шугаиба, которые в короткие промежутки после ружейного обстрела налетали с обнаженными кинжалами и так же внезапно исчезали. Лес был наполнен криками раненых, стонами умирающих. Отчаянно бились солдаты, зная, что пощады не будет. К завалам и преградам прибавлялись горы трупов солдат и животных.

Весь головной отряд Граббе был уничтожен, а до резиденции имама еще было далеко.

Через два дня безуспешного кровопролитного боя, убедившись в невозможности дальнейшего продвижения, Граббе дал команду отступать.

Но обратного пути тоже не было.

Теперь тела убитых стали преграждать дорогу назад. Дикие крики раненых, покинутых бегущими, оглашая лес, жутко звучали, подхваченные эхом долины. Весь обоз отряда был перехвачен мюридами еще до начала отступления, а вернее — поспешного бегства.

Около двух тысяч солдат и офицеров не вернулись с Граббе из этого печального похода.

В своем донесении военному министру Чернышеву генерал Головин писал: «Вся Авария окружена. Со стороны Чечни после экспедиции генерала Граббе усилились набеги на окрестности Кизляра и казачьи посты в низовьях Терека».

В Анди имам встретился с семьей и близкими, перевезенными из Дарго. Здесь же его застало известие о победе чеченцев. Имам был доволен. Его давний враг генерал Граббе, выигравший битву под Ахульго, потерпел полное поражение.

Забрав семью, Шамиль направился к своей резиденции. Ичкерийский Шугаиб под барабанный бой выехал навстречу имаму с отрядом муртазагетов.

В Дарго в торжественной обстановке Шамиль вручил наибу орден «За отличие» и расшитое золотом зеленое шелковое знамя, которое когда-то принадлежало Аслан-хану и было захвачено при взятии Кази-Кумуха. Многие мюриды и муртазагеты Ичкерии и Ауха были повышены в звании, награждены медалями, одарены дорогим оружием и деньгами из казны имамата.

Для расследования дел на Восточном Кавказе прибыл сам военный министр Чернышев. Ознакомившись с создавшимся положением в Дагестане и Чечне, Чернышев дал приказ прекратить на время всякие военные действия, за исключением оборонительных — «в случае нападения шаек мятежных горцев».

Была произведена замена начальствующих лиц. Главнокомандующим на Кавказе назначили генерала Нейдгарда. Начальником линии вместо генерала Граббе — генерал-лейтенанта Гурко. Затем из Петербурга последовало высочайшее повеление, в котором воспрещались всякие экспедиции в глубь гор. Кавказская армия была усилена. К двадцатидвухтысячному войску из рекрутов и отслуживших солдат добавили двадцать шесть батальонов пехоты, четыре тысячи казаков, сорок больших орудий.

«Помните, — писал царь Нейдгарду, — что от таких гигантских военных средств я жду соответствующих результатов».

Наступающие осенне-зимние холода сковывали не только природу, погружающуюся в зимнюю спячку, но и заставляли бездействовать население отдаленных аулов. Только в резиденции имама не кончались всякие дела. В Дагестане и Чечне было учреждено около сорока владений, управляемых наибами имамата, на котором в понедельник разбирались дела чеченских округов, во вторник — Дагестана. В эти же дни недели сам Шамиль принимал людей с жалобами. Если они не представляли сложности, он тут же разрешал их, а дела, требующие расследования и судебного разбирательства, передавал через секретаря в суд, указав людей, выделяемых для расследования, срок и день разбирательства. Через летучую почту Шамиль сносился с каждым округом. Все служебные, военные и гражданские учреждения вместе с мечетью были сконцентрированы вокруг дома имама и непосредственно связаны с ним ходами сообщения. Здесь же располагались дома приверженцев и наиба. Рядом, возле реки, были выстроены большие деревянные избы для беглых русских солдат. Шамиль не принуждал их принять ислам, но и не разрешал предаваться безбожию.

Как-то раз Шамиль, вызвав к себе одного из престарелых солдат-перебежчиков, сказал:

— Говорят, ты смирный и богобоязненный человек. Никого из русских и людей Полша мы не принуждаем принимать мусульманство, но для сохранения лучших качеств совести у неустойчивых потребую от всех исполнения норм христианской религии. Поскольку ни один поп не перебежал на нашу сторону и нам до сих пор не удалось пленить ни одного служителя вашего культа, прошу тебя выполнять все обязанности духовного лица.

— Есть выполнять все обязанности духовного лица! — отрапортовал ветеран, встав навытяжку.

Шамиль продолжал:

— Также мы не дадим солдатам в жены наших мусульманок. Те из русских, которые хотят иметь женщину и завести семьи с соблюдением всех обрядов, пусть делают налеты на притеречные и присунженские казачьи станицы.

Когда вся Чечня и почти вся Авария оказались в руках Шамиля, он на основании законов шариата и при участии видных ученых-законоведов создал «Низам» — кодекс для руководства страной и округами. Для ознакомления с ним Шамиль созвал съезд представителей всех сорока округов.

— Первое требование «Низама», — сказал имам, — беспрекословное исполнение устного или письменного приказания главы государства. В руках каждого наиба должны быть сосредоточены права, позволяющие решать лично дела военные и гражданские. Духовной стороной жизни будут править муфтии и кадии. Управление вверенной частью вилаета должно быть добросовестное, со строгим соблюдением уложений шариата.

Телесные наказания подданных и смертная казнь могут быть вынесены только решением Государственного совета имамата.

Правитель обязан знать все. При решении дел он должен быть крайне осторожным, чтобы не обвинить невинного и не применить незаслуженную меру наказания.

За воровство, убийство, взяточничество, предательство и трусость предусмотрены самые жестокие и унизительные меры. Я приведу этот «Низам» в исполнение без всякого послабления. И не допущу заступничества, пощады и сострадания даже по отношению к самым близким, осмелившимся сделать шаг к бесчестию.

— Этот «Низам» должен быть переписан многократно и доведен до каждого мыслящего, — сказал имам в заключение.

* * *

В свободные от молитв и работы вечера Шамиль старался уделить внимание не только родным, близким, друзьям, но и простым людям и даже пленным. Особенно часто встречался он с князем Орбелиани, тот умел говорить по-аварски. Ему нравился грузин, который всегда держался с достоинством.

В день, когда пленных солдат и офицеров казикумухского гарнизона доставили в Дарго, майора Орбелиани поставили к стене. Князь стоял во весь рост. Гордо откинув голову, спокойно смотрел он на целящихся. Остановив мюридов, наиб Джавад-хан спросил его:

— Скажи, храбрец, какую смерть ты хотел бы избрать для себя?

— Любую, которая избавит меня от позорного плена, — ответил Илико Орбелиани.

Джавад-хан испытывал князя на храбрость. Никто не имел права расстрелять пленника без санкции Государственного совета.

Когда доложили Шамилю о поведении князя, тот вызвал к себе Орбелиани и сказал ему:

— Поистине ты человек мужества. Дарю тебе свободу в пределах этого села. Но ты должен дать клятву, что не сбежишь и в переписке с семьей и бывшим начальством не будешь касаться того, что не относится к делу обмена и выкупа. Кроме того, обратишься через наместника к царю с просьбой обменять тебя на моего сына Джамалуддина, отданного в аманаты под Ахульго.

Князь ответил:

— Могу поклясться в том, что не убегу от вас, но из обращения к царю ничего не выйдет, и потом, нескромно с моей стороны обращаться к императору с таким прошением.

Пленные офицеры содержались в здании, примыкающем к дому Шамиля. Прислуга относилась к ним внимательно, зная, что каждый из них может быть обменен на горца или за каждого может быть получен большой выкуп.

Всегда подтянутый, опрятный, Орбелиани отдавал честь при встрече с имамом. Шамиль нередко приглашал князя на ужин. Илико переводил на аварский письма, которые получал от родных и из штаба главнокомандующего. Слушая его, имам говорил:

— Умно делает царское правительство, обучая военнослужащих языку тех народов, с кем ведет войну.

Ответы на письма пленного князя из канцелярии наместника были короткие и неутешительные. В них говорилось об отсутствии ответа от его величества на просьбы и ходатайства. Родные и близкие писали о том, что постараются со временем собрать требуемую за него сумму денег.

— Я хоть и князь, но не из богатых. Представители моего рода не занимались накоплением добра, большей частью они были военачальниками, хотя происходили из династии грузинских царей.

— Ничего, я подожду, о деньгах идет речь между прочим, меня больше устроит обмен на людей, дорогих и нужных мне, — говорил Шамиль.

Орбелиани молча вздыхал.

— Я знаю, — продолжал имам, — что нелегко влачить существование пленника на чужой стороне. Вот так и старший из моих сыновей, отданный в аманаты, стал моей болью. День и ночь думаю о нем, надеюсь, что обменяет его царь на тебя. За год до того я выдал им племянника Гамзата — сына покойной сестры моей Патимат. Перед падением Ахульго она бросилась в Койсу и погибла. Пал и муж ее. И за Гамзата болит душа. В нем тоже есть часть моей крови. Много лет ничего не слышу о них, но доходят слухи о том, что живы, слава аллаху!

— Имам, не беспокойся, офицеры, приезжавшие из столицы, рассказывали, что для мальчиков созданы неплохие условия, их учат и, несомненно, когда-нибудь вернут тебе, — успокаивал имама Орбелиани.

— Дай бог, дай бог, — повторял имам и снова, обращаясь к князю, говорил: — Пиши, Илико, сардару в Тифлис, пусть еще раз обратится к царю. Ничего мне не нужно — ни денег, ни богатств. Я никогда не был рабом красного и белого металла. Самое дорогое для меня в этом тленном мире — здоровье и благополучие родных, близких, друзей, соратников. Ты, Илико, не простой милицейский сотник. Какой бы ты ни был князь, но все-таки являешься мужем внучки царя. Возглавлял хунзахский гарнизон после Хаджи-Мурада, командовал отрядами на равнине и в Кази-Кумухе. Пиши, проси!

— Напишу, — отвечал Илико.

Имам предупреждал:

— Ты ведь дал клятву писать только то, что касается наших переговоров, и ничего лишнего.

— Имам, я никогда не нарушу данного слова. И нам, русским офицерам, не чуждо понятие — честь. Мы тоже умеем ценить великодушие победителя.

Иногда Шамиль приглашал Шуанат побеседовать с Илико по-русски.

— Поговорите, я хоть и не понимаю слов, но послушаю. К сожалению, бывая изредка в Шуре в годы детства, я научился произносить только лишь «твая-мая», «матушка», «батушка», — с улыбкой говорил Шамиль, поглядывая на жену.

Шуанат с удовольствием начинала беседу, кокетливо прикрывая лицо шарфом. Обычно она заводила речь о совершенстве единобожия и шариатских законов.

— Послушайте, Шуанат! — делая ударение на окончании имени, восклицал Илико. — Я преклоняюсь перед вашей красотой, умом, но все же не могу согласиться с вами и найти оправдание вашему отречению от христианства. Что общего вы могли найти с этим фанатичным, невежественным народом?

— Князь, не смейте так отзываться о народе, с которым я связала судьбу.

— Простите, пожалуйста, Шуанат. Тот, с кем вы связали судьбу, несомненно является исключением. Он учен, умен, может относиться к числу тех рыцарей, перед которыми могут пасть ниц королевы. Что касается религии и народа вообще, вы меня извините, я остаюсь при своем мнении.

— Скажите, князь, а разве христианам или католикам не свойствен фанатизм? Или вам ничего неизвестно о крестовых походах и жестокостях крестоносцев?

Илико молчал.

— И разве творец не един? — продолжала Шуанат. — Я вполне согласна с мужем, которому удалось убедить меня, что поклонение писаным иконам подобно идолопоклонству.

— Сударыня, бога ради, молю вас, не говорите такие вещи. К чему эти разговоры? Уж не собираетесь ли вы сделать из меня убежденного исламиста?

— Нет, князь, вы вольны признавать святую троицу. Я только отвечаю на ваш упрек и хочу пояснить, что библейский Иисус — Иса по Корану, Ной — Нух, Моисей — Муса, Яков — Якуб, Авраам — Ибрагим, Иосиф — Юсуф. Магомед и другие относятся к числу святых — посланников божиих и в писании магометан.

— Что вы хотите этим сказать? — спросил Орбелиани.

— О некоторой религиозной общности и то, что пророки есть пророки, а бог един, незрим, вездесущ, всемогущ.

— О женщины, легковерные создания! — воскликнул князь. — Живя здесь, вы, наверное, убедили себя в том, что эти условия жизни гораздо лучше тех, которые вы знали прежде, не правда ли?

— Нет, не правда! Я понимаю, что вы хотите сказать… должна признаться, что меня нисколько не удручает бедность быта горцев. Конечно, гораздо легче жить в домах с удобствами, в княжеских дворцах… Этого края еще не коснулась цивилизация. Задымленные сакли с открытыми очагами скорее похожи на норы. Здешние люди не знают накрахмаленных простынь, фарфора, фаянса. Их посуда — гончарного производства, утварь — из меди. Не каждый горец пользуется туалетным мылом. Вместо керосина и свеч используют сальные фитили или коптилки, наполненные нефтью, которую доставляют сюда в бурдюках. Но зато сколько самобытного, возвышенного у этих непосредственных, замечательных детей суровой природы. Приходится восхищаться их беззаветной любовью к отчизне и свободе.

— Разве эти качества чужды русскому народу, грузинам или армянам? — спросил князь.

— Я не сомневаюсь в этом, а только подчеркиваю, что лучшие чувства, украшающие просвещенного человека, не чужды и этим отсталым народам, которых ваши соплеменники и русская знать считают дикими туземцами.

Илико молчал.

— Скажите, князь, сколько раз в день вы моете ноги? — вдруг спросила Шуанат.

Смущенный офицер, покраснев, пробормотал:

— Вы хотели сказать — руки?

— Нет, ваша светлость, именно ноги.

— Ну как вам ответить… в этих условиях мы моем их раз в несколько дней, а то и реже.

— Позвольте спросить, разве ваши условия хуже, чем у простых горцев?

— Да нет, пожалуй, лучше.

— Ах вот как! — воскликнула Шуанат. — Вы, дворянин, человек образованный, светский, моете ноги раз в несколько дней. А эти невежественные туземцы четыре, а то и пять раз в день моют ноги, руки по локоть, умывают лицо и совершают прочие омовения перед молитвой. Ни один из них не войдет в дом, не сбросив башмаков у порога.

— Сдаюсь, сударыня, сдаюсь! — Этим восклицанием князь всегда кончал разговор, не имея больше доводов в пользу своих воззрений…

Шамиль любил беседовать с князем о военном искусстве, политике, о жизни народов и правителей далеких, неведомых стран.

Однажды князь Орбелиани спросил:

— Имам, почему бы тебе не взять пример с турецкого султана и не жить в дружбе с Россией? Твоя страна граничит с великой державой. Ваш народ мог бы извлекать большие выгоды из торговли и прочих отношений с русскими.

Шамиль ответил:

— Напрасно думаешь, что я не понимаю выгоды добрых отношений с сильным соседом. Но не всякий слабый может стерпеть, когда на него идут с поднятым оружием, стараясь не только унизить, но и захватить то малое, которое принадлежит слабому. А что касается турецкого султана, откровенно говоря, я не верю ему и не считаю его честным исполнителем шариата. Если бы султан и шах были истинными мусульманами, они, видя, что мы терпим притеснения от неверных и нужду, хоть чем-нибудь помогли бы нам. Я слышал, что султан Абдул-Меджид такой же разбойник, как ваш Микалай.

— А шах, по-твоему, лучше?

— Нисколько! Все они — и султан, и шах, и царь — всегда смотрели на нашу страну как сытые волки на ягненка: пожирая глазами то, что не лезет в брюхо.

— У ягненка теперь выросли ветвистые рога, — с улыбкой заметил князь.

— Это неплохо. В стаде, которое живет постоянно под угрозой нападения хищников, выживают сильные, которые бывают способны не только бежать к неприступным высотам, но и вспарывать брюхо матерым.

* * *

Не успели растаять снега на вершинах гор Дагестана и на голых ветвях лесов Чечни появиться почки, как в мирную жизнь резиденции имама ворвалась новость: устад Джамалуддин-Гусейн, покинув Кази-Кумух со всем семейством, в сопровождении купца Мусы, под охраной цудахарских юношей прибыл в Дарго. Обрадованный Шамиль выделил учителю часть своего дома и тут же приступил к строительству жилища для устада.

Известный ученый, убеленный сединой, каждую пятницу становился за кафедру соборной мечети и, обратившись к многочисленным прихожанам, говорил:

— В сто семьдесят втором стихотворении второй суры сказано: «Благочестие не в том, чтобы обращать лица свои к востоку или западу, но благочестивы те, которые веруют в бога, посланника, ангелов и в последний день; по любви к ним дают из имущества своего ближним, сиротам, бедным странникам, нищим и на выкуп рабов».

Люди, совершающие молитвы, терпеливые в бедствиях и огорчениях, праведны и благочестивы.

Отступники не есть мусульмане. Это лицемеры, внешне исполняющие обряды. Они хуже гяуров. Если не в силах уничтожить их, надо бежать от них, как бежал я ранее от проклятого Аслан-хана, а теперь — от Аглар-хана, да будут прокляты их имена!

Даже сами гяуры, несмотря на то что сотни хана служат украшением царских войск, осуждают жестокого самодура. Он с одинаковым унизительным пренебрежением относится и к простым солдатам, и к соплеменникам. Аглар так же, как араканский кадий, является пьяным в мечеть, устраивает по ночам кутежи и бумажные игры. Он поднимает низких и унижает возвышенных. Развращенный развратными, заставляет приводить к себе всех девиц, выходящих замуж, перед тем как отправить их к брачному ложу. Он может заставить приглянувшуюся ему девушку носить кувшином воду до тех пор, пока не высохнет на камне его плевок.

В усердном служении царю хан беспощаден к тем, кто сочувствует имаму. Не один язык вольнодумца пришит к губам, не одно ухо смельчака брошено на съедение собакам. Не один отважный уздень отравлен ядом, подсыпанным в бузу коварной рукой деспота.

Не перечесть до утра преступлений худшего из правителей. Так будут делать и другие ставленники гяуров, если вы позволите скрутить себе рога.

Нет сомнения в преимуществе шариата. Лучше погибнуть в священной войне, чем влачить существование униженных, под властью таких, как Аглар.

Видит аллах, что правда льется из моих уст.

Бурю негодования вызывали в мятежных сердцах чеченцев подобные выступления.

— Веди нас на Кази-Кумух! — выкрикивали они, обращаясь к имаму.

* * *

Генерал Нейдгард, человек инертный, нерешительный, за год своего правления нисколько не изменил положения дел в Дагестане. Его попытки продвинуться на каком-нибудь участке фронта были обречены на провал.

Один лишь молодой энергичный генерал Пассек в июне 1844 года с отрядом в тысяча четыреста человек в сражении с мюридами Шамиля в ауле Гелли одержал блестящую победу. Этот отважный генерал, всеобщий любимец солдат, плечом к плечу с ними бросался в рукопашную и так же, как великий полководец Суворов, делил с рядовыми все тяготы нелегкой походной жизни.

Но победа Пассека была слишком незначительным событием по сравнению с колоссальными потерями, которые понесла империя на Кавказе за последние годы. Одной из причин неверной политики было и то, что Нейдгард — сухой формалист, некавказец, как его называли офицеры, — совершенно не понимал психологии горцев и не считался с их обычаями и нравами. Он грубо обошелся с элисуйским султаном Даниель-беком, предки которого издавна считались лояльными вассалами русских царей. Еще в 1803 году элисуйский султан Ахмед старался войти в непосредственные сношения с правительством России. В 1807 году он прибыл в Тифлис для личного изъявления покорности царскому представителю. В доказательство своего усердия, в залог нерушимой верности он отдал своего старшего сына учиться в Тифлисское благородное училище. Это был первый лезгин, посланный для обучения в русское учебное заведение. Султану Ахмеду пожаловали чин полковника царской службы. Он принимал участие в войне с Персией в 1826–1830 годах. После его смерти элисуйским султаном стал Муса — старший сын Ахмеда, только на год переживший своего отца.

После него правителем Элису стал Даниель-бек. Он тоже окончил сначала тифлисскую гимназию, затем военное училище. С юных лет Даниель был активным участником многих сражений и схваток с мюридами. Владения элисуйского султана простирались от северо-западной стороны Шекинского уезда и Алазани до Казикумухского ханства и Самура.

Этого потомственного султана Элису, генерал-майора царской службы, и хотел сместить Нейдгард, подчинив султанство джаро-белоканскому правителю. Причиной послужил спор, возникший у султана с джарцами при установлении границ.

Разногласия Нейдгарда с султаном элисуйским были восприняты высшими кругами России как очередная ошибка. Последствия ее были очевидны: вернувшись из Тифлиса, Даниель разорвал форму русского генерала, переоделся в горскую, сорвал погоны с черкески. Кресты и медали были брошены в огонь. Ту ночь Даниель провел в мечети за молитвой.

На следующий день, когда народ собрался в храме, Даниель-султан, взяв Коран в руки, сказал:

— Я познал земную славу, какую может пожелать человек. Но теперь мне открылась правда. Я решил покинуть этот мир и посвятить себя аллаху. Пойду по пути пророка Мухаммеда и трех имамов Дагестана.

Весть о ссоре главнокомандующего с султаном элисуйским облетела Кавказ. Дошла она сразу и до слуха имама. С шамхальской равнины принес ее «министр торговли» и глава разведчиков — купец Муса казикумухский.

Имам не замедлил воспользоваться случаем. Он отправил своего учителя устада Джамалуддина-Гусейна, который был знаком с Даниелем, в Цудахар и Акуша, чтобы там, снарядив отряд, через горы двинуться в султанство Элисуйское.

Нейдгарду донесли, что во владениях Даниеля в Элису назревает мятеж, который может перенестись в Джаро-Белоканы, в Шеку и Елисаветополь.

Главнокомандующим немедленно была снаряжена экспедиция во главе с начальником лезгинского отряда генерал-майором Шварцем. Шварц выступил из Новых Закатал с дивизионом драгун, тремя батальонами пехоты, двумя сотнями казаков, имея также тысячу человек кахетинской милиции и восемь орудий. Он направился к селению Ках, граничащему с владениями элисуйского султана.

Даниель-бек, подняв подданных, успел соорудить препятствия и завалы на подступах к своей резиденции. Передовой отряд Даниель-бека столкнулся с силами Шварца у селения Гюмюк и вынужден был отступить в сторону Малого Элису. Там, в Кусуре, находился султан с основной силой и отрядом, прибывшим из Дагестана во главе с Кебед-Магомой и устадом Джамалуддином-Гусейном через Белоканы.

Даниель-бек со всем семейством, приближенными и беками в сопровождении сотенных отрядов стал пробиваться к Мухохскому ущелью, чтобы уйти в горы Дагестана. Ему без особых потерь удалось скрыться в горах.

Шварц разделил свои силы на два отряда. С первым шел сам, преследуя уходящего султана, а второй направил в Элису, где часть оставшихся мятежников, укрепив селение, стояла у позиций.

Егеря, опрокинув элисуйских мятежников, ворвались в селение.

Так султанство Элисуйское оказалось подчиненным правителю Джаро-Белоканского уезда.

 

Глава четвертая

Имам Шамиль, отправив устада Джамалуддина-Гусейна и Кебед-Магому с трехтысячным отрядом в султанство Элисуйское, сам решил выступить в направлении Ашти-Кул и Гуль-Хосрех казикумухского округа, чтобы отвлечь силы командующего войсками Южного Дагестана генерала Аргутинского, — тот мог ударить в тыл отряду, посланному в Элису, или преградить отход Даниель-беку.

До выступления устада из Чечни в Цудахар на имя Аслан-кадия и в Акуша Талгат-кадию были отправлены приказы: «Мобилизовать силы и ждать подхода казикумухского шейха Джамалуддина с войсками».

Такие же фирманы были посланы наибам аварских вилаетов. Шамиль писал им: «В полной готовности, с двадцатидневным запасом непортящихся продуктов, собирайтесь на Гудул-Майдане под Гунибом и ждите моего прихода к третьему дню второй недели июля». Из чеченских отрядов имам взял с собой ичкеринцев во главе с Шугаибом и беноевский отряд наиба Байсунгура.

В означенный день на Гудул-Майдане — небольшом поле под горой Гуниб, где аварская молодежь проводила конные состязания, — собрались с отрядами Хаджи-Мурад, гумбетовский Абакар-кадий, Газияв андийский и другие наибы.

Шамиль повел их, минуя Кази-Кумух, в сторону Ашти-Кул. Кулинцы не оказали имаму сопротивления. Отсюда он послал разведчиков вниз — в Кази-Кумух, а сам поднялся к близрасположенному Гуль-Хосреху и стал лагерем возле селения.

Разведчики возвратились на второй день и доложили имаму о том, что часть казикумухского гарнизона с ополчением во главе с Аглар-ханом отозваны в кюринский округ Аргутинским.

Тогда Шамиль решил вернуться, занять Кумух, укрепиться там и встретиться с врагом. Он отправил в ханскую столицу небольшие отряды Абдурахмана согратлинского, Шахмардана чиркеевского и чохского Инкау-Хаджи. Сам задержался в Гуль-Хосрехе, чтобы мобилизовать хосрехскую и кулинскую молодежь. Большинство мужчин обоих селений присоединились к нему.

На заре следующего дня, когда Шамиль дал команду к выступлению и мобилизованные стали выезжать из села, вдруг с одной из высоких крыш раздался голос:

— Внимание! Внимание! Поселяне! Не следуйте за имамом Шамилем! Войска его, ушедшие в Кази-Кумух, обращены в бегство. Все, кто признал его, будут наказаны!

Хосрехцы повернули обратно. Кулинцы во всю прыть пустились в сторону своего аула. Те из мюридов Шамиля, которые не знали лакского языка, не поняв, в чем дело, стали отходить к аулу Чара.

Все это произошло мгновенно. Шамилю с трудом удалось навести порядок среди колонн и выявить виновного. Им оказался хосрехский глашатай, который по сговору с братом старосты, ушедшего с Аглар-ханом, решил вызвать панику в войсках имама.

Арестовав провокаторов, Шамиль повел своих мюридов по дороге в Кази-Кумух. Миновали аулы Ваччи и Кая. У Шовкра имам оставил отряд Газиява андийского, чтобы разрушить мост, а сам стал подходить к Кази-Кумуху.

Увидев быстро движущийся кавалерийский отряд русских с артиллерией, Газияв поспешил догонять основные силы.

Как выяснилось, в Кумухе стоял Аглар-хан. Посланные Шамилем накануне отряды беспрепятственно вошли и заняли Кумух. Усталые мюриды, расквартировавшись у местных жителей, предались безмятежному сну в надежде, что имам немедленно последует за ними. Но Аглар-хан, возвратившись в ту же ночь со своими сотнями, устроил облаву. Многие мюриды, захваченные врасплох, были на месте убиты, некоторым, в том числе чохскому Инкау, хорошо знавшему местность, удалось бежать. Остальные были пленены.

Шамиль был расстроен известием. Особенно огорчило его сообщение о том, что попали в плен ученые — Абдурахман согратлинский и Шахмардан чиркеевский. Но и сам он со всем войском оказался в опасном положении. Впереди в боевой готовности стояли сотни Аглар-хана. Сзади наступала кавалерия Аргутинского. Справа — глубокое, обрывистое ущелье Казикумухского Койсу. Слева — стена голых гребтов.

Шамиль решил идти вперед. Он быстро разделил свое войско на две равные половины. Один из отрядов повел сам, обогнув маленькое озеро, к возвышенной части селения, где через седловину горы перекидывалась дорога, ведущая в Аварию. Второй отряд во главе с беноевским Байсунгуром, Газиявом и Хаджи-Мурадом направил вниз по дороге. Оба отряда должны были оттеснить конные сотни Аглар-хана, чтобы дать возможность тылам начать отступление вверх — к Чохской дороге, до подхода кавалерии Аргутинского.

Жители Кази-Кумуха, проживающие в верхней части селения, попытались оказать сопротивление. Они встретили отряд имама ружейным огнем из окон и с крыш. Тогда Шамиль выставил вперед пленных кулинцев и хосрехцев, которые стали умолять соотечественников не стрелять по ним. Таким образом мюриды ворвались в селение.

Заняв две вершины горы над седловиной и аулом, отряд Шамиля стал огнем кремневок прикрывать отступление раненых, вьючного обоза и резерва.

Хаджи-Мураду, Байсунгуру и Газияву тоже удалось прорвать цепь ополчения Аглара и ворваться с базарной площади в нижнюю часть городища.

Пока Хаджи-Мурад с Байсунгуром теснили сотни хана к северу, Газияв занял возвышенность над мостом, ведущим на противоположный берег реки, где была расположена крепость. Попытка гарнизона выйти на помощь хану не увенчалась успехом.

Когда тылы одолели крутой перевал Уграних, имам дал команду легкой кавалерии Хаджи-Мурада, Байсунгура и Газиява начать отход. Только успел хвост всадников Шамиля занять крутую высоту Уганих, как со стороны Кази-Кумуха грянул пушечный залп. Но мюриды были в безопасности. Миновав лакский аул Хуты, последний на пути к Аварии, Шамиль не спеша повел утомленное войско. Он был озабочен думой об Инкау. На чохцев имам никогда не надеялся, поскольку они с самого начала хозяйничания царских сатрапов в Дагестане держались русских. Но взятый год тому назад заложником чохский ученый Инкау-хаджи стал дорог ему как человек порядочный во всех отношениях. Имам боялся, что Инкау, спасшийся бегством из Кази-Кумуха, по возвращении своем в родное село покинет того, к кому не менее привязался за год.

Но беспокойство имама оказалось напрасным. Инкау-хаджи с несколькими десятками уцелевших мюридов ждал его на плато Турчи-даг. Шамиль обрадовался встрече с ним. На плоской вершине горы он устроил дневку. Перед вечером на дороге, ведущей к Турчи-дагу, дозорные имама заметили всадника. На взмыленном коне подъехав к караульным, он сказал:

— Мне нужно видеть Хаджи-Мурада или Шамиля.

— Проезжай! — караульный кивнул головой на вершину.

Гонец оказался тайным осведомителем Хаджи-Мурада. Он сообщил:

— Основные силы гяуров покинули Хунзах. В Арани остался небольшой гарнизон. Время самое подходящее для наступления. Люди просят вас торопиться.

Присутствовавший при беседе Хаджи-Мурада с осведомителем Шамиль сказал:

— Трудно начинать какое-либо дело с середины. Надо взяться сначала за один из краев, хотя бы со стороны непокорного Ансаля. Но ничего, попробуем с божьей помощью.

По дороге к Хунзаху Шамиль встретил второго гонца, который спешил от калаляльского наиба.

— Гяуры заняли аул Харачи, — сообщил он. — Галбац просит, если есть возможность, послать помощь.

Шамиль приказал Хаджи-Мураду возглавить силы, идущие к Хунзаху, а сам с отрядом Шугаиба ичкерийского пошел на помощь Галбацу. Перед аулом разведчики имама наскочили на неприятельский пикет. Подоспевшие всадники Шугаиба обратили в бегство передовые посты врага.

Увидев многочисленное войско Шамиля, мелкие отряды харачинских отступников бросились бежать и заперлись в крепости. Харачинцы, подстрекаемые отступниками, укрепились в селении и оказали сопротивление мюридам. Аул удалось взять только после двухдневного боя. Местной знати удалось бежать под покровом ночи.

Взяв Харачи, Шамиль осадил крепость и немедля приступил к штурму. Но натиск штурмовиков каждый раз разбивался ответной силой артиллерийского огня. Беспрерывная пушечная пальба не давала мюридам подойти к стенам крепости.

Имам наблюдал за ходом штурма. Увидев своих воинов, повернувших обратно после очередной попытки к укреплению, Шамиль пришпорил коня. Подъехав к Галбацу, он сказал:

— Сколько удовольствия и радости доставляете вы врагам, показывая свои спины.

— Но ведь никак невозможно перейти черту обстрела. Это потребует больших жертв, — возразил наиб.

— Лучше один раз в мощном натиске потерять некоторое число воинов, нежели постепенно убавлять силы, растягивая дело до бесконечности, — заметил имам.

— Герои могут показать себя в единоборстве или в схватке с множеством врагов, но против разящей силы железных мячей трудно устоять самым отважным, — сказал Галбац.

— Только силу и мощь, исходящую от бога, не может одолеть человек. Все остальное он может! — воскликнул имам.

Наиб молчал.

— Клянусь всевышним, никому не позволю отойти отсюда и не отойду сам, пока не будет взята крепость. Так давайте же биться до тех пор, пока не пожнем одно из двух наилучших благ: победу над врагом или смерть праведников, — обратился Шамиль к воинам.

Стегнув коня, он первым поскакал к крепости. Стаей птиц полетели вслед за ним мюриды. Грянул пушечный залп. Но не остановили на сей раз железные мячи людскую лавину, увлеченную вождем. Под свист винтовочных пуль сомкнулось кольцо мюридов под стенами крепости. Осажденные растерялись. Подсаживая друг друга, карабкались на стены смельчаки, тогда как снайперы Шамиля снимали со стен и башен обороняющихся.

Наконец осажденные поняли бесполезность сопротивления. Они собрались посредине крепостного двора, побросали винтовки, сабли, кинжалы в кучу.

— Раскрыть ворота! — приказал начальник гарнизона.

Комендант вышел навстречу победителям.

— Мы сложили оружие, сдаемся на суд имама.

Шамиль помиловал всех. Пленных под конвоем сразу отправили в Чечню. Следом двинули обоз с трофеями. В крепостных складах оказалось много зерна, оружия, боеприпасов. Десять действующих пушек было взято в Харачинской крепости вместе с прислугой.

Около тысячи раненых разместил Шамиль в освобожденном укреплении. Знахари засучив рукава принялись за дело.

Успешно действовали и Хаджи-Мурад с Байсунгуром. Беспрепятственно заняв Хунзах, они обложили Арани. После ночного нападения цитадель была взята и разрушена. Гарнизон уничтожен полностью.

Но удержаться в Хунзахе Хаджи-Мурад опять не сумел. Из Кази-Кумуха через Чох вновь явился Аргутинский с ополчением Кюринского и Казикумухского округов. Хаджи-Мурад вынужден был покинуть бывшую резиденцию, жители которой отказались ему помочь.

Хунзахцы, считавшие себя горожанами, несмотря на зависимость от хана, привыкли диктовать остальным. Им не хотелось жить без привилегий, наравне со всеми согласно уложениям шариата. Их больше устраивали крепостнические и помещичьи законы Российской империи.

Хаджи-Мурад с Байсунгуром, оставив город до прихода Аргутинского, явились в Харачи. Имам остался недоволен Хаджи-Мурадом, который не сумел склонить на свою сторону хунзахцев. Собрав военный совет, Шамиль сказал:

— Эта проклятая столица аварских ханов остается камнем преткновения в течение всего периода борьбы с неверными. Ее жители постоянно переходят с одной стороны на другую и обратно. Они окончательно лишились чувства постоянства и преданности даже по отношению к тому, чей авторитет казался незыблемым. — Имам посмотрел на Хаджи-Мурада. Тот опустил глаза. — Не лучше ли нам снова двинуться на этот город, взять его, расселить жителей по окрестным аулам, а сельчан поселить в Хунзахе?

Собравшиеся некоторое время молчали.

Первым взял слово Хаджи-Мурад.

— Я прежде отговаривал тебя от выселения хунзахцев, но дело вышло противоположно моему предположению. А потому сделай так, как говоришь.

— Надо поступить иначе, — возразил Инкау чохский.

— Как именно? — спросил имам.

— Не только жителей Хунзаха, всех надо переселить подальше от гнезда неверия, раскола и сопротивления. Хунзах должен быть населен людьми верными нам от начала до конца.

С Инкау-хаджи согласились все.

— Немедленно возвращайся в город, сообщи жителям о нашем постановлении, — приказал Шамиль Хаджи-Мураду. Заметив нерешительность наиба, он добавил: — Не беспокойся, Аргут ушел вниз. Занимай крепость. Она свободна. Эти вести утром принесли лазутчики. Гаибы Галбад, Газияв и Дибир займутся переселением жителей из сел, расположенных рядом с городом. А я завтра последую вслед за вами.

Отправив наибов с отрядами к Хунзаху, Шамиль сам двинулся туда через день. В дороге Шамиля нагнал посыльный из Гоцетля, который сообщил о том, что большой отряд гяуров во главе с Аргутом, повернув обратно, стал возле Чалды, от которого начинается хунзахский подъем.

Шамиль поспешил к Чалде. Навстречу имаму из этого аула явился человек.

— Будь осторожен, — сказал чалдынец Шамилю. — Аргут умножил свои силы за счет сотен Аглар-хана и ополченцев чохского отступника Ибрагима-хаджи. Кроме того, несколько десятков лошадей волокут железные трубы на колесах, из которых стреляют железными шарами.

— Нам лучше не связываться с этим жирным донгузом Аргутом, который знает местность и благодаря своей хитрости может провести самого шайтана. Мы выиграли сражение в Харачи, в наши руки попало много добра, может быть, ограничимся этим? — высказал свои мысли Инкау-хаджи.

— Нет, — возразил Шамиль, — не можем мы уподобляться детям, которые, вырвав сладости у других, убегают. Как можно бросить тех, кого отправили в город и окрестные деревни? Я не вернусь сам и не позволю никому уйти, оставив соратников в беде. То, что мы захватили в Харачи, слишком мизерно по сравнению с ожидающей нас вечной наградой на том свете. Я обязательно пойду на выручку Хаджи-Мураду, чтобы ударить по хвосту Аргута. А ты, Инкау, останешься здесь с Байсунгуром. Сюда должны прийти пушки из Дарго. В отряде беноевского наиба есть перебежчики, умеющие стрелять из пушек. Когда привезут орудия, пойдете в Танус, укрепите его, установите орудия где следует, большей частью — над дорогой, и приготовитесь к обороне.

Шамиль направился в Чалду. Аргутинского в селении не оказалось. Жители сообщили, что он ушел к Хунзаху рано утром.

Не останавливаясь в Чалде, имам стал подниматься к хунзахскому плато. Ему приходилось идти с боями, поскольку по обеим сторонам дороги Аргутинский установил посты, а кое-где сделал преграды.

Оттеснив мелкие отряды Ибрагима чохского и Аглар-хана, Шамиль поднялся на плато.

Мюриды, оставленные в крепости, узнав, что в Хунзах поднимается с большими силами Аргутинский, покинули крепость и присоединились к Хаджи-Мураду, который укрепился в городе.

Заняв крепость, Аргутинский стал быстро исправлять разрушения, оставив на позициях Аглар-хана и чохского штабс-ротмистра Ибрагима со всем ополчением.

Ночью Шамиль послал в аулы, расположенные около Хунзаха, трех лазутчиков к Газияву, Дибиру и Галбацу, чтоб они шли на соединение с отрядами имама.

На следующий день еще до восхода солнца все три наиба с отрядами соединились с силами Шамиля.

Противники стали друг против друга лагерем.

После полуденной молитвы Шугаиб подойдя к Шамилю, сказал:

— Разреши испробовать острие этой шашки.

Ичкерийский наиб оголил блестящее кривое лезвие, на котором было написано: «Пусть сердце, крепкое, как этот булат, станет нежнее шелка при виде раненого и беззащитного». Эту дорогую шашку с серебряной рукояткой, изображающей клюв орла, в ножнах тонкой работы кубачинских ювелиров, подарил Шугаибу сам Шамиль.

— Испробуй, только не горячись, помни, что ведущий не всегда должен быть впереди, иначе он не будет видеть, что делается сбоку и сзади. Если надежны свои, надо не забывать о коварстве противника. Аллах на помощь! — сказал имам.

Шугаиб вернулся к отряду. Рядом с ним расположил своих мюридов беноевский Байсунгур.

— Приготовься к атаке, — сказал Шугаиб соседу.

Шамиль приказал Галбацу и Газияву быть готовыми двинуться на помощь чеченскому отряду, сел на лошадь и стал наблюдать в бинокль с холма.

Развернутым фронтом, потрясая остриями сабель, с гиком и свистом понеслись чеченские всадники по равнине к земляному валу, возвышающемуся перед крепостью. Аглар-хан бросил в контратаку свои кавалерийские сотни. Но натиск чеченцев был настолько стремителен, что казикумухцы, словно по приказу, натянули поводья и повернули коней обратно, буквально на расстоянии десятка шагов от противника.

Напрасны были старания и чохского ротмистра. Всего лишь несколько минут слышался лязг скрещенной стали. Отступники были выбиты с позиций и обращены в бегство.

Преследовать их Шугаиб не решился, потому что через головы отступников полетели пушечные ядра с батарей Аргутинского.

Шамиль, на лице которого сияла мягкая улыбка, вдруг сорвался с места и помчался туда, где только что, вспыхнув как соломенный костер, погас бой.

— Слава аллаху! — воскликнул он, увидев живого, невредимого Шугаиба, который тащил на себе раненого двоюродного брата. Шамилю показалось, когда он смотрел в бинокль, что ичкерийского наиба выбили из седла. Он спешился и помог наибу унести раненого.

Имам послал приказ Хаджи-Мураду оставить город и начать отход вниз с наступлением темноты. К вечеру следующего дня отряд Шамиля достиг Тануса. Отдохнув в Танусе несколько дней, имам решил уйти к Куруде. Курудинцы были сторонниками имама. Расположившись лагерем возле селения, Шамиль стал возводить оборонительные сооружения. Имам ждал Аргута.

* * *

Однажды утром Шамиль услышал барабанный бой. Поднявшись на гору, он увидел странное шествие. Впереди ехали мужчины, за ними следовали всадницы, некоторые из них были с детьми. За женщинами двигалось множество навьюченных лошадей, ослов, быков. Замыкал шествие вооруженный отряд пеших.

— Кто они и куда идут? — произнес Шамиль вслух, не отрывая бинокля от глаз.

Когда караван приблизился, имам удивился еще больше, обратив внимание на пестрые, дорогие наряды всадниц. «Это не свадебное и не праздничное шествие, — рассуждал он. — И при чем тут зеленое знамя? Нет сомнения, что они мусульмане… Если это отступники, идущие в поход, зачем бы им понадобились представители слабого пола с младенцами?»

Наконец он заметил, как от едущих отделились десять всадников. Они спустились к реке. Увидев, что мост разрушен, перешли реку вброд.

— Инкау-хаджи, — сказал имам чохскому ученому, — возьми десятка два муртазагетов, поезжай навстречу, узнай, что это за люди и куда следуют.

Инкау через четверть часа привез радостную весть:

— Почтенный имам, готовься встречать гостей, это возвращаются наши из Элису вместе с Даниель-султаном, его родными, близкими, женами, детьми, имуществом.

Шамиль сел на коня и в сопровождении свиты выехал навстречу гостям.

В тот же день в курудинской мечети Даниель-бек, возложив руку на Коран, сказал:

— Даю слово отныне служить верой и правдой имаму Шамилю. Клянусь священным писанием в том, что объявляю газават и, если аллаху будет угодно, умру во имя торжества ислама.

Наутро семейства султана и его приближенных с обозом отправили в Дарго. Даниель-бек со своими воинами, мюридами Кебед-Магомы и устада остались. В Куруду прибыл и Хаджи-Мурад с отрядом и чиркеевским ополчением.

Поздно вечером, оставшись наедине с Шамилем, устад Джамалуддин-Гусейн сказал:

— Сын мой, что ты намерен здесь делать? Не собираешься ли воевать с гяурами?

— Ты не ошибся, учитель. Я жду Аргута. Если он не придет сюда из Хунзаха, мы пойдем туда, куда пойдет он, — ответил Шамиль.

— Не лучше ли было бы отвезти гостей домой, разместить их, оказать должное гостеприимство, а затем вновь прийти сюда и делать то, что задумано?

— Нет, учитель. В верности таких людей, как элисуйский султан, лучше убедиться сразу на деле, а не на словах. Не мешает в том же убедить наших врагов, бывших его союзников. Я хочу, чтобы вчерашний генерал русского царя сегодня поднял оружие против солдат и таких же генералов, каким был он.

— Пусть будет так, как ты хочешь, — согласился устад.

Утром имам пригласил в свой шатер Даниель-султана. В присутствии советников и наибов Шамиль сказал ему:

— Даниель-эфенди, не взыщи за то, что не могу сейчас оказать тебе внимания согласно долгу. К сожалению, мы встретились друг с другом на дороге. Нам необходимо приложить еще некоторые усилия для частичного окончания дела. Тебе, как человеку, владеющему военным искусством, должно быть многое понятно без слов. Среди царских генералов есть у меня два сильных, непримиримых врага. Первый — Граббе, нанесший мне тяжелое поражение под Ахульго. Он уже бит как следует чеченцами. Второй — Аргут, и его ты, конечно, хорошо знаешь. Говорят, сегодня или завтра он покидает Хунзах и пойдет в Чохаль. Мы догоним его, обойдя Хунзах, чтобы встретиться на поле брани.

— Я исполню любой из твоих приказов и сделаю все зависящее от меня, — сказал Даниель-султан.

— Теперь нет сомнения в твоей верности, — поддержал бывшего султана устад Джамалуддин.

— Я могу пойти и сразиться с Аргутинским со своими мухаджирами, если ты, имам, прибавишь, доверив мне, своих воинов и людей, хорошо знающих дороги и местность.

— Я дам тебе три тысячи мюридов во главе с наибами Кебед-Магомой, Хаджи-Мурадом, Инкау-хаджи и другими, — сказал Шамиль.

* * *

Аргутинский, водворив гарнизон в Арани, имел намерение возвратиться в Дербент. В Чохе ему сообщили о том, что вслед за ним движется отряд Шамиля. Тогда он, приказав чохцам не пускать мюридов в селение и держаться до его возвращения, ушел в Согратль. Оттуда отправил гонца к Аглар-хану в Кази-Кумух с приказом немедленно собрать ополчение Кумуха, Цудахара, Леваши, Ашты-Кул и явиться с ними в Согратль.

Даниель-султан со своими мухаджирами, тремя тысячами аварских мюридов, с пятью пушками, захваченными в Харачи, двинулся в Турчи-Даг. Узнав о том, что Аргутинский ушел в Согратль и ждет там Аглар-хана с ополчением, Даниель-бек, не поднимаясь на плато, занял позицию на горе Хутуб — на виду у чохцев. Предварительно он решил послать к жителям Чоха представителей с требованием сдаться по-доброму, выдать заложников, установить шариат.

Правитель ротмистр Ибрагим-хаджи ответил:

— Пусть генерал Даниель даст нам несколько дней для размышления. Мы должны посоветоваться со старейшими.

Понятно, что ротмистр хотел оттянуть время. Он еще перед тем, как подойти войскам Шамиля, отправил нарочных в Кумух и Согратль.

Даниель-бек согласился дать чохцам время для раздумья.

На четвертый день, когда парламентеры мюридов вновь поднялись в селение, Ибрагим-хаджи от имени жителей выразил согласие принять требуемые условия.

Не успели посланцы далеко отойти, как услышали громкий голос глашатая:

— Внимание! Радостная весть! Слушайте, люди, к нам идут друзья на помощь!

Тогда ротмистр быстро поднялся на крышу крайнего дома и крикнул вслед парламентерам:

— Гей, люди Данияла, приспешники Шамиля, мы изменили свое решение! Передайте тем, кто вас послал, что мы до сих пор обходились без имама и шариата, думаем обойтись и впредь! Для нас достаточно признания одного аллаха!

Затем Ибрагим-хаджи крикнул глашатаю:

— Эй, Чауш, объявляй сход! Пусть мои помощники и юзбаши приготовятся!

Даниель, узнав о коварном обмане чохцев, пришел в негодование. Досадуя на себя, он дал команду немедленно начать штурм. Тысяча всадников под предводительством Инкау-хаджи помчалась к селению. Чохцы успели сделать заграждения и, вооружившись, засели за домами и заборами дворов. Отряд Хаджи-Мурада был брошен навстречу Аглар-хану. Сам Даниель-султан остался с резервом наблюдать за тылами.

Заняв позиции друг против друга, противники, перестреливаясь и переговариваясь, топтались несколько дней.

Чохцы всячески поносили своего односельчанина Инкау, называя его изменником.

— Эй, продажный Инкау! Мы очень сожалеем, что выдали тебя в заложники год тому назад, а затем выпустили и семью. Лучше бы снесли твою голову, положили в хурджин и отправили в подарок имаму! — кричал старик, высовываясь из-за груды кизяка, уложенного на крыше.

— Моя голова в руках имама, а вот твою, наверное, повезу я в подарок его псам, — отвечал Инкау, пересыпая слова сочным матом.

С тысячным отрядом, наступая с невыгодных позиций, Инкау ничего не мог сделать с обороняющимися. Он посылал к Даниелю, требуя помощи, но Даниель ответил, что не может оставить тыл с хунзахской стороны открытым.

Ночью, придя к Даниелю, Инкау сказал:

— Становится невмоготу бесцельно топтаться на месте. Идти на верную смерть и тем обрадовать врагов тоже не хочется. Я считаю целесообразным отступление.

В то время когда Инкау разговаривал с Даниелем, к палатке подъехал гонец. Быстро спрыгнув с коня, он подал письмо Даниелю: «От имама». Даниель стал громко читать:

— «Во имя аллаха всемогущего мой приказ! Аргут на нашей стороне у Хунзаха. Не возвращайтесь оттуда, пока не покорите обманщиков, отступников и тех, кто заблуждается.

Да поможет вам аллах!»

Даниель собрал всех командиров и, зачитав им письмо имама, сказал:

— Клянусь аллахом, я не отступлю и сделаю так, как сказал имам, если даже лягу здесь с теми, кто пришел со мной из Элису. Приготовимся. Начнем наступление на обоих фронтах. Устанавливайте три пушки напротив аула, две — на позиции против Аглара. После короткой артподготовки начнем атаку и штурм. Я пойду на помощь Инкау. Наступление на аул поведем с двух сторон одновременно!

Никто не спал в эту ночь в лагере Даниеля.

Не успела серая полоса рассвета врезаться в звездный полумрак, как грянул залп пушек, громовым раскатом разнесшийся по горам эхом. Словно гулом землетрясения пробужденный аул безмолвствовал минуту, скованный паническим страхом. Лишь после второго залпа поднялся невероятный шум. Послышались крики женщин, детей, ружейные выстрелы, топот бегущих.

До восхода солнца мюридам удалось прорвать оборону на обеих позициях. Отряд Хаджи-Мурада теснил силы Аглар-хана. Инкау с мухаджирами Даниеля занял часть аула. К полудню войска казикумухского хана вместе с акушинцами и цудахарцами были обращены в бегство. Поспешно ушел и Аглар, не успев захватить знамя, шатер с коврами и личные вещи.

Хаджи-Мурад потирал руки, скрежетал зубами, глядя вслед Аглару, сожалея, что из-под рук выпорхнула такая птица. Он бы не выпустил хана, если бы не обратил основной удар на изменников — акушинцев и цудахарцев, которые несколько недель назад выручали Даниеля под Элису, а теперь пришли сражаться с ним на стороне Аглара.

Большие богатства — драгоценности, которыми издавна славился аул, попали в руки мюридов, поскольку дома чохской знати были в основном расположены внизу и в центре аула. Увлекшись мародерством, мюриды ослабили натиск. Сотню за сотней бросал Даниель в верхнюю часть селения, но они, как и предшественники, считая дело сделанным, старались побольше захватить. На верхнюю окраину, где селились бедняки, с наступлением темноты никто не обращал внимания. Взять там было нечего. Жажда мести была заглушена радостью удавшейся наживы. Чохцам удалось скрыться. О них никто не сожалел, кроме Инкау, который был ранен в ногу, а потому не мог свести счеты с теми, кто его оскорблял и унижал в дни осады.

Наутро мюриды очистили дворы и помещения, забрав все, что могло пригодиться в хозяйстве, и подожгли Чох.

Даниель предал земле павших и дал отдохнуть своим воинам несколько дней. Затем двинулся к лагерю имама.

Узнав о судьбе Чоха и бегстве Аглара, Аргутинский, присоединив к себе часть, находившуюся в Хунзахской крепости, поспешил уйти, боясь, что Даниель с Хаджи-Мурадом отрежут ему пути в сторону Кази-Кумуха и вниз, к Шуре.

* * *

Оставив Хаджи-Мурада с отрядом в Аварии, имам с Даниель-султаном поехал в Дарго.

Через некоторое время и Хаджи-Мурад с родственниками и сватами прибыл в Гехи-Мартан. Прошел год после смерти Дурды. Теперь Хаджи-Мурад мог взять в жены чеченку Сану, и он еще до поездки в Гехи-Мартан заехал в Дарго, чтобы пригласить Шамиля на свадьбу в Хунзах. Но Шамиль, поблагодарив, отказался. В душе он был недоволен Хаджи-Мурадом. Убийство Дурды он считал делом его рук, потому что именно за день до убийства Хаджи-Мураду донесли, что Дурды собирается в Хунзах, чтобы отказать ему за неприсланный, но обещанный калым. Однако внешне имам не выдал своего недовольства, сославшись на неотложные дела.

В Дарго на имя Шамиля было получено письмо из Тифлиса от Абдурахмана согратлинского. Пленник писал имаму в стихах:

Шамиль никогда не забывал о пленных, предпринимая все возможные средства для их освобождения. Царские наместники знали, что он за одного своего давал двух, а то и трех русских пленников.

Письмо Абдурахмана растрогало имама. Прочитав его устаду Джамалуддину-Гусейну, Шамиль сказал:

— У нас есть два человека, грузинский князь и русский офицер, тоже знатного происхождения. Я надеялся, что мы обменяем их на моего сына и племянника или получим взамен много денег. Но теперь я обменяю их на Абдурахмана и Шахмардана, ибо лучшим богатством считаю умы ученых, от которых имел всегда пользы больше, чем от казны. Только надо будет предложить обмен военнопленными, не показывая противнику того, как дороги они нам.

— Правильно сделаешь, — одобрил устад.

Получив письмо Шамиля, Нейдгард ответил, что он согласен за двух пленных офицеров выдать только одного, Абдурахмана или Шахмардана.

Тогда Шамиль написал:

«Ты волен делать с моими мюридами все, что заблагорассудится. Держите их под арестом до скончания века. Даже если вы их расстреляете, смерть их никому не будет в тягость, ибо умирали лучшие — пророки, и нет смерти краше той, на которую идут ради аллаха, родины и народа».

Прождав некоторое время и убедившись в полном безразличии имама к судьбе плененных, Нейдгард отправил Шамилю второе письмо с согласием обменять двух ученых на двух офицеров.

* * *

В тяжелые для имамата дни приближенные Шамиля неоднократно предлагали, а учитель Джамалуддин-Гусейн настоятельно требовал, чтобы имам просил помощи у турецкого султана. Имам каждый раз отвечал:

— Разве они не знают, в каком затруднительном положении находимся мы в течение многих лет, воюя с Арасеем? Если бы султан был истинным мусульманином, он сам протянул бы единоверцам руку помощи. Не хочу я унижаться и просить у того, кто стремится к благам этого мира за счет захвата и угнетения, за счет слез и крови народа. Не верю я султанам и шахам, так же как и царям. И не нужно мне ничьей помощи, кроме владетеля всего сотворенного, особенно теперь, когда успехи сопутствуют нам как никогда с помощью благословенной руки, указующей пути.

— Я сомневаюсь, сын мой, в том, что русский царь сложит оружие и даст нам возможность наслаждаться течением мирных дней.

Шамиль ответил:

— Все, что исходит от аллаха, я воспринимаю без огорчений и радости в суете земной.

Вскоре после этого разговора устада с Шамилем в Дарго из Черкесии прибыл человек, который назвал себя Иззет-беем. Войдя к имаму и протягивая пакет, он сказал:

— Почтенный Шамиль-эфенди, вот письмо от ученого Хаджи-Юсуфа из Черкесии, у которого гостил Ибрагим-паша, посланный из Турции султаном Абдул-Меджидом.

Предложив посланцу сесть, имам, вскрыв пакет, стал читать:

«Мир и благополучие тебе, твоему дому, родным, близким, стране и народу! Достопочтенный имам Шамиль, великий из великих вилайета! Да будет неиссякаемой милость аллаха к тебе и тем, кто следует с тобой по истинному пути!

Наш светлейший из светлых, представляющий собой земную тень владыки миров, великий султан Абдул-Меджид, да хранит его аллах, изъявил желание помочь тебе как единоверцу в правом деле против общего врага.

Если ты имеешь желание изложить какое-либо дело или то, что у тебя на душе, его величеству султану, — пошли людей ко мне.

Да поможет нам всем аллах! И мир!

Верный слуга его превосходительства султана Абдул-Меджида Ибрагим-паша».

— Хорошо, — сказал имам, прочитав послание, — но, прежде чем дать ответ, я должен посоветоваться со старейшими, учеными. Ты располагайся в моем доме не как гость, а как хозяин. Когда решим, тогда напишем или отправим с тобой людей, которые устно доложат то, что мы решили.

На заседании Государственного совета многие ученые и наибы высказывались за установление отношений с султанством Турции. Устад предложил имаму, не ограничиваясь письменным ответом, послать делегацию в Стамбул.

— Я не против дружеских взаимоотношений с мусульманскими странами, — сказал имам в заключение, — но в искренность Абдул-Меджида не верю. Сомневаюсь в том, что он без какой-либо цели решил проявить благосклонность и предлагает помощь тогда, когда мы в ней не нуждаемся. Но я сделаю так, как вы сказали.

Устаду Джамалуддину-Гусейну, который знал турецкий язык, было поручено написать письма Ибрагиму-паше и султану.

«Имеющему благородные качества и высокое поведение хаджию Ибрагиму-паше. Да сохранит тебя всевышний! Поклон и добрые пожелания! А затем, как только мы получили твое письмо, улетели из наших душ заботы и печали, уступив место радости. В своем письме ты сообщаешь и показываешь искреннее намерение свое и светлейшего султана Абдул-Меджида.

Не ограничиваясь письменным ответом, мы решили послать доверенных людей, которые, если будет угодно аллаху, с твоей помощью и помощью других отправятся в Стамбул к владыке престола. Да сохранит их и вас аллах!

Это письмо из Дарго от имама Шамиля».

Письмо, адресованное султану, было такого содержания:

«Высокочтимому, бесподобному владыке турецкого трона, светлейшему Абдул-Меджиду наш поклон, милосердие и благословение аллаха! Амин!

Дошло до нас почетное послание от твоего имени из Черкесии. Мы прочли то, что в нем было написано, поняли смысл, сильно обрадовались и остались довольны. Если ты спросишь о нашем положении, то хвала аллаху! По милости его до сего времени здоровы и пока пребываем в безопасности от несчастий и беспокойств времени. В сообщении почтенного Ибрагима-паши имеются неясности. Несмотря на то что у нас есть люди, владеющие турецким языком и письменностью, мы просим тебя лично написать подробно то, что ты думаешь и предлагаешь, по-арабски или высказать словами тем, кто передаст тебе это письмо.

С помощью бога я готов делать все во имя ислама. Это письмо написано в месяце сафара 1262 года имамом народов Дагестана и Чечни Шамилем».

Вызвав к себе ученого Амира, шейха Мусу из Гехи-Мартана и казикумухского улема Курбана, Шамиль сказал:

— Оденьтесь в простую одежду мирных странников. Спрячьте оружие под одеждой. По два письма с одним и тем же текстом вместе с деньгами зашейте в надежных местах под подкладкой головных уборов. Пойдете туда, куда поведет вас Иззет-бей, а затем через море, как люди, желающие, совершить хадж к святыням ислама, поедете в Стамбул. Там вам организуют встречу с султаном.

Четыре всадника до русской границы ехали спокойно. В балке около дороги спешились, вернули коней, стали ждать наступления темноты. Ночью пошли дальше, держась в стороне от тракта. Однако каким-то образом командующему линией стало известно о том, что имам направил посольство в Турцию через Черкесию. Последовал приказ об усилении дозора на дорогах, ведущих на север.

Посланцы и проводник не торопились. Минуя населенные пункты, иногда останавливались в одиноких хуторах. Опытный Иззет-бей проявлял крайнюю осторожность. Днем все укрывались в балках, заброшенных овчарнях, а ночью двигались дальше. Когда пошли мимо станиц Сунженских и терских казаков и ступили на земли Кубани, Иззет-бей стал смелее и торопливее. Он окончательно успокоился и повеселел, когда ступил на черкесскую землю.

В первом же селении ему сообщили о печальной участи четырех черкесских юношей, которые задержались на ярмарке в городе и, возвращаясь ночью, были схвачены и убиты как шпионы Шамиля.

Когда пришли в Абадзех, Иззет-бей повел послов к Хаджи-Исмаилу, который, в свою очередь, отвел их к Хаджи-Юсуфу. Пробыв в Абадзехе около десяти дней, люди имама, теперь уже с Хаджи-Юсуфом, пошли дальше. Черкесский ученый Хаджи-Юсуф останавливался в каждом ауле и выступал перед народом с воззваниями.

Из речи ученого Амир и другие черкесы ничего не могли разобрать, за исключением слов «газават», «имам Шамиль», «Истамбул», «султан». Когда же Амиру стало известно, что Хаджи-Юсуф всенародно рассказывает о содержании писем Шамиля, он обратился к нему, знавшему тюркский язык, по-кумыкски:

— Почтенный хаджи, мне кажется, не следует разглашать содержание посланий, адресованных отдельным личностям, ибо это не есть воззвание к народу и должно носить характер тайны. Кроме того, мы еще не достигли конца пути…

— Можете не беспокоиться, — ответил Хаджи-Юсуф, — у нас не бывает измены, как и в имамате Шамиля.

Идя таким образом к югу, проводник и путники вскоре спустились на скалистое побережье Черного моря между Анапой и Сухуми. Здесь Хаджи-Юсуф передал их старику черкесу Шамугун-бею. Когда стали прощаться, Амир спросил Хаджи-Юсуфа:

— Почтенный, мы уже достигли берега моря, а с Ибрагимом-пашой так и не встретились.

— Да, — ответил Хаджи-Юсуф. — Вы не спросили раньше, а я забыл сказать о том, что месяц тому назад Ибрагим-паша вернулся в Турцию.

Маленький черкесский аул, где жил Шамугун-бей, был расположен около моря. Из других селений черкесы спускались к берегу лишь в дни ярмарок или во время сражений с неверными. Скалистые берега, испещренные множеством ущелий, укромных бухт, где тихо колыхались черноморские волны, были усеяны небольшими крепостями и сторожевыми башнями пограничной охраны. Старый черкес Шамугун-бей, когда-то храбрый джигит, и в старости остался человеком смелым и ловким. Он свободно говорил по-русски, отлично владел татарским и турецким языками, знался с контрабандистами и теми людьми, которые за деньги могли купить и продать что угодно и перевезти это «что угодно» куда угодно.

— Ждите, — сказал он посланцам имама, — скоро должно прийти торговое судно из Стамбула, на котором я постараюсь отправить вас.

Когда же прибыло долгожданное судно, оказалось, что оно оцеплено со всех сторон сторожевыми катерами и подойти к нему нет никакой возможности ни днем, ни ночью. Чтобы убедить истомившихся посланцев в правоте своих слов, Шамугун-бей повел подопечных в один из базарных дней на берег. Амир и другие увидели целый лес мачт вокруг торгового турецкого парохода.

— Видите — сказал старый черкес, — не только человеку, но даже крысе нельзя пробраться туда по канату. Я стараюсь сделать все возможное, но на сей раз не могу ничего поделать. — Чтобы подбодрить упавших духом мюридов, он добавил: — Не огорчайтесь, еще не все потеряно. У меня есть в резерве не менее надежный путь. С контрабандистами легче делать дела.

Через несколько дней Шамугун-бей сообщил, что в одну из укрытых меж скал бухт ночью прибыло нелегально второе турецкое судно. С наступлением темноты он повел кружным путем своих подопечных к той бухте. Шли, а вернее — ползли они по скалам, узким тропам почти всю ночь. На рассвете, когда за синей гладью моря, слившейся с небесами, заалели блики восходящей зари, Амир и остальные услышали шепот и всплески воды у скал.

Шамугун-бей не торопился. Сделав рывок вперед, он пригибался, сливаясь серой одеждой с серым гранитом, покрытым лишайником. Сонная предрассветная тишина царила вокруг. Даже море казалось уснувшим. На посветлевшем небе, как искры затухающего костра, гасли звезды. Вдали на вершине сторожевой башни одиноко маячил силуэт часового. Шамугун-бей с мюридами подполз к обрывистому краю, обращенному к укромной бухте. Глянув вниз, он отшатнулся. Ужасное зрелище представилось взорам Амира и его спутников. Из воды торчали обугленные останки сожженного судна, корма которого уткнулась в берег. Жалкие обрывки обвисших парусов колыхались при дуновении ветерка. На берегу и в воде лежало несколько темных трупов. У чужих берегов нашли безвременный конец черноусые турецкие молодчики, осмелившиеся переступить запретную черту. Хозяева сурового берега не посчитали нужным предать земле останки непрошеных гостей.

Амир, закрыв глаза, шептал молитву. Потрясены были страшным видением и его спутники, которых, может быть, тоже ждала подобная участь, если бы они пришли сюда в тот день, когда прибыло судно контрабандистов. Гнетущее чувство переживал каждый, и каждый был рад, что сам аллах препятствует их поездке в страну султана. Ни один из них до сих пор не ступал ногой на деревянную скорлупу, качающуюся на волнах бескрайней стихии. При мысли об этом сердца их наполнились необъяснимым суеверным страхом.

— Ну что ж, — сказал Шамугун-бей, прервав печальное раздумье своих спутников, — каждому свой день, всему свой час, делать нечего… Дождемся другого, более счастливого транспорта.

К полудню они благополучно вернулись в селение. Настроение у всех продолжало оставаться подавленным.

— Мне кажется, — сказал Шамугун-бей, — нет смысла ехать вам троим из-за одного дела. Одного или двоих скорее могут взять хозяева судов.

— Ты прав, отец, — сказал Амир, обрадованный словами черкеса. — Мы посоветуемся между собой и решим, кому из нас ехать к султану.

В дом Шамугун-бея в течение дня приходило много разных людей. Одни подолгу шептались с ним, другие, сообщив что-то, удалялись быстро. Хозяин часто уходил из дома. Иногда он возвращался скоро, иногда же не появлялся в течение дня. Однажды он вернулся расстроенный, развел руками, говоря:

— На сей раз, видимо, отвернулся от меня аллах, ничего не могу поделать. Но вы не огорчайтесь, я отведу вас к надежному человеку, своему другу Хасан-бею в соседнее село. Может быть, ему удастся что-нибудь сделать…

Амир сказал старому черкесу, что Курбан изъявил желание ехать один в Турцию, представившись паломником, а он с Мусой возвратится обратно, проводив товарища.

Шамугун-бей одобрил решение посланцев имама, говоря, что так будет лучше. Он в тот же день отвел своих подопечных в соседнее село к Хасан-бею. Последний встретил их приветливо, угостил и пообещал все устроить. Новый хозяин жил в лучшем в поселке доме, был хорошо одет, держался с достоинством и превосходством. Старый черкес, распрощавшись с мюридами и пожелав им удачи, ушел.

В один из дней Хасан-бей, поздно вечером возвратясь из поездки, сказал мюридам:

— Сегодня я был по своим делам в крепости у русских. Их начальник спросил — не у тебя ли гостят посланники Шамиля. Я ответил — нет, это мирные люди, собирающиеся совершить паломничество в Мекку. Тогда начальник упрекнул, что я говорю неправду, что эти люди вовсе не мирные хаджии и будет лучше, если они возвратятся обратно домой. Видимо, кто-то доложил им об этом, — заключил Хасан-бей.

Сообщение хозяина огорчило и встревожило посланцев. Но хозяин успокоил их тут же:

— Я договорился по пути с одним моряком, который много лет курсирует между двумя берегами. Он дал слово взять одного из вас. На днях судно должно отчалить.

На другой день утром явился моряк, который обещал Хасан-бею взять с собой одного из горцев, и заявил:

— Я передумал, не могу никого взять, боюсь. Если русские захватят меня с кем-нибудь из посторонних людей, они живьем сожгут вместе с судном. Если попадусь один, заберут все, что есть у меня, а самого отпустят, поскольку знают, кто я. Так поступали со мной не раз.

Тогда шейх Муса и Амир решили уйти, оставив Курбана у Хасан-бея. В Абадзехе они зашли к Хаджи-Юсуфу, который был очень огорчен неудачей. Здесь возвращающиеся встретили своего земляка — бывшего унцукульского кузнеца Джабраила, которому удалось совершить хадж в Мекку и Медину. Они втроем уговорили Хаджи-Юсуфа перейти на службу к имаму. Хаджи-Юсуф сказал:

— Я провожу вас до ваших мест, повидаюсь с имамом, а там решу.

Только через год удалось Хасан-бею посадить шейха Курбана на судно, следовавшее в Константинополь. Вручив письмо султану Абдул-Меджиду, он поехал в Аравию.

Тем же путем привел Хаджи-Юсуф ученого Амира, Мусу и Джабраила в Дарго. Шамиль был огорчен, расстроен и обеспокоен судьбой шейха Курбана.

Когда черкесский проводник ушел из Дарго, Амир, придя к имаму, спросил:

— Ты отказал в работе Хаджи-Юсуфу?

— А разве он просил? — задал вопрос в свою очередь Шамиль.

* * *

Зал, в котором проводились заседания Государственного совета имамата, представлял собой огромную квадратную комнату, устланную коврами. За исключением единственного низкого столика, за который садился секретарь, в помещении ничего не было. На столике в кожаном чехле лежал большой Коран в сафьяновом переплете — «немой верховный страж правопорядка».

У входа и выхода диван-ханы неподвижно застывала охрана, держа на плече оголенные клинки.

У стены, противоположной двери, рассаживались судьи — законоведы, справа — пострадавшие, слева — преступники, обвиняемые.

Шамиль садился рядом с секретарем.

Когда вошел артиллерист с переводчиком, все были на местах. Последним рассыльный ввел Янди. Пугливо озираясь, робко опустился ответчик на ковер. Увидев седоусого солдата и поняв, в чем дело, парень немного приободрился.

Заседатели выслушали сначала жалобщика через толмача, затем кадий обратился к Янди и потребовал объяснения.

Толмач повторил жалобу артиллериста. Чеченец Янди в свое оправдание сказал:

— Этот донгуз не уступил мне дорогу при встрече со мной на узкой тропе, потому я ударил его.

Мнение членов суда по поводу поступка Янди разделилось. Большинство было склонно к оправданию Янди, поскольку он чеченец, живет в своем родном селе, на земле своих предков, а солдат — человек пришлый, он должен считаться с хозяевами страны, уступать им, подчиняться, уважать обычаи.

Имам не имел привычки перебивать говорящего. Он всегда и всех выслушивал внимательно, опустив глаза, наклоняя голову в сторону выступающего.

После вопросов и высказываний взоры всех обратились к Шамилю. Имам поднял голову, посмотрел в упор на молодого парня, спросил спокойно:

— Свой поступок считаешь правильным?

Янди уловил недовольное выражение в глазах имама, ответил уклончиво:

— Не знаю.

Тогда Шамиль обратился к заседателям:

— Почтенные знатоки и блюстители правопорядка! Этот молодой человек на самом деле не знает, прав он или нет. Те из вас, которые склонны думать, что его поступок правилен, потому что он чеченец, проживающий на своей земле, ошибаются. Мне ли повторять вам, что перед аллахом все люди равны и ничто не принадлежит им, даже собственная жизнь, которая дается временно.

Сторонники Янди склонили головы.

— Думаете, что, приютив у себя несчастных перебежчиков, мы осчастливили их? Царские солдаты — люди, обиженные нечеловеческими законами их правительства. На двадцать лет, в самые лучшие годы, их отрывают от семей, родных, близких. С ними обращаются как со скотом, унижая достоинство воинов пощечинами. Если бы этот седой солдат мог выносить оплеухи и пинки, он не перебежал бы на нашу сторону. А разве вам не приходилось сталкиваться с русскими храбрецами, которые не уступают нашим в смертельных схватках? Разве их умельцы не помогают советом и делом нашим мастерам литейного, оружейного дела и в строительстве? Янди, у тебя зрение хорошее? — спросил имам, обратившись к подсудимому.

— На расстоянии двадцати шагов при стрельбе из пистолета попадаю в древесный лист, — похвастался молодой человек.

— Тогда скажи, какого цвета усы у солдата?

— Белого.

— Седые, значит, — поправил Шамиль.

Янди опустил глаза.

Повернув голову к судьям, имам сказал:

— Юноша поднял руку на седины лишенного родины, который пришел к нам с доверием, старается быть полезным за то, что мы даем ему возможность существовать на свете.

Шепот одобрения и согласия послышался среди сидящих.

Шамиль продолжал:

— Если этот парень сегодня поднял руку на седины солдата, нет сомнения в том, что завтра он ударит своего отца… Пятнадцать плетей по голой спине, чтобы впредь неповадно было давать волю рукам! — спокойно произнес Шамиль.

Охранники, стоявшие у дверей, взяли Янди под руки и повели во двор. Чеченец сел на землю, задрал рубаху и, пригнувшись лицом к коленям, получил определенное ему количество ударов.

* * *

Среди одноэтажных приземистых саклей чеченского аула Цонтери выделялись два двухэтажных дома, обращенных окнами друг к другу. На восходе и на закате солнца у окна большего дома появлялся средних лет мужчина со смуглым лицом.

В доме напротив, у окошка, залитого яркими лучами солнца, щуря глаза и улыбаясь, появлялась белолицая девушка. Изгибаясь вправо и влево, откидывая голову назад, она расчесывала длинные черные волосы. Девушка делала вид, что вовсе не замечает известного ичкерийского наиба Шугаиба. Султанат — так звали единственную дочь зажиточного узденя Абу — смущенно отходила от окна, когда Шугаиб, выйдя из дома, начинал моргать то одним, то другим глазом, таким образом объясняя свои чувства…

Когда шамилевский генерал Шугаиб уходил в поход, Султанат стояла у окна и провожала его долгим взглядом, восхищаясь и конем, и всадником. Наиб не торопил скакуна, часто оглядывался. Смотрел не на жену, стоявшую у ворот с ребенком на руках, а на окно соседа, у которого грустно застывала Султанат.

Так продолжалось около года. Ичкерийский наиб знал, что девушка чуть ли не с детства просватана за двоюродного брата. Он знал также, что отец ее, Абу, как и всякий чеченец, ни за что не нарушит данного брату слова. Шугаиб особенно разволновался, когда узнал, что Абу готовится к свадьбе. Он изменился и характером. Исчезли невозмутимое спокойствие и гордое достоинство. Он становился то чрезмерно весел, то раздражителен по всякому пустяку, когда ему не удавалось увидеть Султанат.

На одной из цонтерейских свадеб он шепнул своему пятисотенному:

— Посмотри, как расцвела дочь Абу…

— Неотразима! — ответил пятисотенный.

Султанат стояла в толпе девушек, выглядывавших из женской комнаты в кунацкую, где на ярких коврах за свадебным пиршеством восседали мужчины.

— Пригласи ее на лезгинку, — опять шепнул наиб пятисотенному, когда гармошка начала мелодию огненного танца.

Пятисотенный птицей вспорхнул с места, вырвал из рук тамады «палочку любви», вихрем пронесся по кругу, затем, застыв перед толпой девушек, коснулся палочкой плеча Султанат.

Залюбовался Шугаиб девушкой. В длинном, до пят парчовом платье, в белом платке, грациозно изгибая тонкие руки, проплывала она мимо, не поднимая опущенных длинных ресниц. Когда она приближалась, горячая волна крови приливала к его смуглому лицу. Чтоб не выдать сидящим безудержного волнения, наиб смущенно опускал голову.

Никогда никому не рассказывал Шугаиб о своих чувствах, надеясь, что со временем это увлечение, начавшееся случайно, погаснет. Но чем больше он сознавал необходимость прекратить подглядывания, тем острее ощущал влечение к девушке.

Наступила весна. Она все чаще и чаще притягивала к окнам обоих. Однажды, узнав о том, что Абу с женой уехали на базар, Шугаиб вошел в дом соседа под предлогом, что ему необходимо поговорить с отцом девушки. Его встретила Султанат. С минуту они стояли молча, застыв друг перед другом. Заметив, что краска смущения залила лицо девушки, Шугаиб спросил:

— Отец дома?

— Нет, уехал на базар.

— Он нужен мне.

— Хорошо, я скажу ему, когда вернется.

— А впрочем, не надо, не говори. Я сказал неправду. Нужна мне ты. Тебя хочу видеть, голос твой услышать.

— Захотел воспользоваться правом наиба? — заметила девушка.

— Нет, милая, неписаным правом неудержимых чувств. Прости меня, не смог иначе.

— Уйди, что скажут соседи…

— Я хочу услышать то, что скажешь ты. Согласишься стать второй женой моей?

— Я не вольна сама решать это.

— Мы будем решать вместе…

— Все знают, что я обручена.

— Для истинной любви не существует преград, но если ты любишь другого…

Шугаиб пошел к выходу.

— Я не люблю его, — шепнула вслед Султанат.

Шугаиб повернулся к ней:

— Ты можешь сказать это при кадии и свидетелях?

— Могу, — решительно ответила девушка.

— Тогда начну действовать я. Не ожидай восхода солнца. Подходи к окну и при сиянии луны, если любишь меня, — сказал он уходя.

Шугаиб не знал, с чего начать. Откладывать было нельзя. Он решил посоветоваться с имамом. В нем он видел не главу государства, предводителя войск, требующего слепого подчинения, а старшего брата, друга, товарища, любящего и любимого, которому был предан всем существом своим. В дом имама он заходил как в собственный и знал, что в нем каждый, от мала до велика, рад ему.

Шугаиб застал Шамиля в постели. Тот был нездоров — болел рубец раны на животе.

Имам спросил:

— Что-нибудь случилось?

— Полюбил я, — сказал Шугаиб.

Лицо имама осветила улыбка.

— Только избранным дано богом испытывать это блаженное чувство! — воскликнул Шамиль.

— А если любовь безнадежна?

— Такому человеку, как ты, мой друг, не откажут.

— Забываешь, имам, что для чеченца нарушение слова равноценно падению. Кровная близость для них превыше всякого положения и привилегий. Девушка, которую я полюбил, дочь состоятельного человека и давно обручена с двоюродным братом.

— Она знает о твоей любви?

— Знает и, наверное, тоже любит меня.

Имам задумался. Молчал и Шугаиб.

— Удивляюсь, — начал имам после некоторого раздумья. — Любовь — это лучшее чувство из земных — существовала во все времена. Сам пророк, влекомый этим чувством, осчастливил не одну из лучших женщин Аравии. Во многих вилаетах поэты воспели любовь. Но ни один из последователей Мухаммеда не подумал о женщине. Право выбора и решение участи вверено мужчинам. Принудительное согласие смирившихся женщин есть форма. Люди, связанные взаимной любовью, способны сделать больше добра, и нельзя допускать, чтобы наши дочери были уподоблены телкам, которых можно, схватив за хвосты, втолкнуть в любой хлев. Надо положить конец насилию в вопросах брака. Начнем, Шугаиб, с тебя. Ты пойди и заяви отцу своей любимой, что хочешь взять в жены его дочь на равных началах с прочими, то есть дашь отцу требуемый калым с условием, что девушка в присутствии кадия, муллы и почетных свидетелей сама назовет того, за кого хочет выйти замуж.

— Это значит идти на большой скандал, — возразил Шугаиб.

— Всякое новшество на пути встречает препятствие, которое нужно преодолеть.

— Мне кажется, лучше проявить осторожность. Поговорить с Султанат, чтобы она попробовала вначале отговорить жениха.

В таком случае всякий гордый, уважающий себя мужчина должен отказаться от невесты, — сказал Шугаиб.

— А если он упрямый глупец? — спросил имам.

— Тогда с ним надо обойтись как с ишаком. Было бы гораздо легче, если бы отцы их не были родными братьями, — заметил наиб.

— Не беда, в крайнем случае похитишь любимую, а я поручусь и сам постараюсь со временем примирить родителей с тобой.

Шугаиб вернулся в Цонтери. Он пробовал разными путями и хитростями подойти к Абу, но отец Султанат был непреклонен.

Приближался день свадьбы. Когда кадий во время обряда бракосочетания спросил Султанат, согласна ли она стать женой стоящего рядом человека, она смело ответила:

— Нет.

Жених не обратил на это никакого внимания. Он слышал это слово от своей невесты не раз и принципиально решил исполнить волю родителей.

Султанат тоже была не из покорных. Она не побоялась высказать отцу, что не согласна стать женой человека, к которому питает родственные чувства. Но Абу был неумолим. Тогда Султанат дала понять Шугаибу, что она согласна на побег.

В ночь перед свадьбой она собрала в узелок все, что ей было необходимо. По веревке спустилась из окна кладовой в сад. Осторожно прошла вглубь, перелезла через забор, прошла улочкой вниз к дороге. Четыре всадника ждали здесь. Пятый оседланный конь был для нее. Шугаиб сошел с коня, помог сесть. На плечи Султанат накинули бурку, на голову надели папаху. Пять всадников неторопливо поехали по дороге вверх.

Утром весь род Абу был поднят на ноги. Во все концы по всем дорогам и тропам была послана погоня. Абу и жених сходили с ума. Подозрение пало на Шугаиба, хотя прямых доказательств не было. Поднявшие тревогу нашли его утром в постели. Четверо ночных кунаков были присланы имамом на помощь ему из Дарго.

Две недели продолжались безрезультатные розыски. Веревка, спущенная из окна, свидетельствовала о добровольном бегстве Султанат. Взбешенный жених поклялся отомстить невесте. Много было хабаров в Цонтери в эти дни. Некоторые злые языки распустили слух о том, что девушка убежала с русским.

Жених с родственниками продолжали следить за наибом. Куда бы он ни выезжал, за ним на расстоянии следовали друзья Абу. Но Шугаиб умел ловко заметать следы. Преданные кунаки надежно упрятали Султанат. Только Шугаиб осторожно, никем не замеченный, приходил к ней по ночам и так же бесследно исчезал.

Но земля полнится слухами… Несмотря на все меры предосторожности, окольными путями до жениха и родителей стали доходить вести, что похищение Султанат дело рук ичкеринского наиба. Стало известно и о том, что какой-то кадий по согласию Султанат оформил бракосочетание с Шугаибом по шариату. Много разных толков и разговоров ходило по аулам Ичкерии, но, заглушив все хабары, вскоре разнеслась весть о подтягивании больших сил царя к границам Чечни и предстоящих карательных экспедициях.

Ичкерийский наиб стал готовить своих мюридов. Как-то, вернувшись поздно ночью с объезда аулов, он лег, не раздеваясь, в кунацкой, подстелив под себя бурку. Крепкий сон мгновенно сморил усталого наиба. Цонтери погрузился в тишину полуночи. Только лай собак да крики филина доносились из лесу. Никто в доме Шугаиба не услышал вражеских шагов. Не услышал и наиб, как к нему крадется смерть. Когда сильная рука недруга, пронзив сердце, пригвоздила его к глиняному полу, он вздрогнул всем телом и не успел издать крика. Перед широко раскрытыми глазами была молчаливая тьма. Удар был нанесен расчетливо, без промаха. Мрак перед взором, мрак в душе. Спокойно, медленно погружался наиб в вечный покой. Только в глубине угасающего сознания ясной звездочкой горел образ любимой. О ней думал Шугаиб в последнюю минуту…

Слух об убийстве Шугаиба потряс имама. Тотчас отправил он двести андийских мюридов в Цонтери, чтобы арестовать убийц и подстрекателей. Жители аула вооружились и встретили мюридов выстрелами. Тогда сотский отправил к имаму гонца, чтобы доложить о поведении цонтерийцев. Шамиль спешно послал на помощь андийцам пятьсот муртазагетов и, собрав еще пять сотен, отправился в Цонтери сам.

Начались переговоры между жителями селения и представителями имама. На другой день цонтерийцы, видя, что к селению движутся отряд за отрядом, согласились сдаться.

Войдя в селение, муртазагеты потребовали немедленно выдать убийц Шугаиба. Абу, выступив вперед, сказал:

— Они ушли из аула, но если бы даже были здесь, ни один из нас не посмел бы назвать их имена.

— Тогда мы сами найдем их! — крикнул один из муртазагетов и кинулся к воротам дома Абу.

Хозяин выхватил кинжал, чтобы зарезать смельчака, но промахнулся. Ударом шашки муртазагет разрубил Абу плечо. Цонтерийцы, оголив оружие, бросились на мюридов и муртазагетов.

Женщины, дети, старики защищались вилами и лопатами. Но всадники косили их шашками и кинжалами. Пока подошел имам, жители Цонтери были истреблены до единого. Сакли пылали, объятые огнем. Часть мюридов поскакала за теми, кто пытался спастись бегством и укрыться в ближайших хуторах.

Шамиль вернулся в Дарго в подавленном состоянии. Жену Шугаиба и малолетних детей он привез с собой и поселил в своем доме. Всю ночь молился он в мечети, не смыкая глаз.

Наутро Веденский наиб Адиль сообщил имаму, что Султанат покончила с собой, бросившись в пропасть.

Наибом Ичкерии Шамиль назначил ученого Умалата.

 

Глава пятая

Несмотря на значительное увеличение сил империи на Кавказе в 1843–1844 годах, военные действия царских войск не имели успеха. Нейдгард был отозван. Кавказская армия ждала нового командующего на арены грядущих битв. Многие думали, что военный министр Чернышев, не раз побывавший на Кавказе, возьмет командование на себя непосредственно. Никто не предполагал, что 63-летний граф Воронцов Михаил Семенович — генерал-губернатор Новороссии, наместник Бессарабии, будет назначен главнокомандующим и наместником Кавказа.

Многие знали о неладах Воронцова с монархом из-за того, что граф имел привычку высказывать царю свои мнения в лицо и открыто возражать ему. В Одессе все считали, что к генерал-губернатору приставлены шпионы в лице адъютанта, служащих, прислуги, которые обо всем, что связано с графом, доносят в Петербург, в Зимний дворец. И все-таки император Николай I предпочел Воронцова — участника войн с наполеоновской Францией, Турцией, блестяще образованного и смелого полководца.

К великому удивлению высших кругов Петербурга, Воронцову было вверено управление всем югом России — от Буковины на западе до Каспия на востоке, от Кавказских гор до турецких и персидских границ.

Николай I в личной беседе с новым главнокомандующим Кавказской армией поставил задачу: «Покончить с Шамилем одним ударом по центру имамата — Дарго Анди. Срок исполнения 44–45-е годы».

Дав согласие, генерал-фельдмаршал Воронцов потребовал освобождения его от всех посторонних влияний, начиная от штабных офицеров, государственных военных ведомств до военного министра империи, заявив:

— Их директивы, приказы, распоряжения из центра не могут способствовать успеху на периферии, где приходится действовать применительно к местности и меняющейся обстановке.

— Директивы вы будете получать только от меня, — ответил царь.

В начале марта Воронцов выехал на Кавказ. Вслед за главнокомандующим из России была двинута сорокатысячная армия. Прибыв в конце марта в Тифлис, новый главнокомандующий стал усиленно готовиться к осуществлению плана, намеченного им вместе с императором.

Для ознакомления с планами дальнейших действий в Тифлис были вызваны на военный совет высшие чины линий. Главнокомандующий не сомневался в том, что надежной опорой в деле ему могут служить ветераны Кавказской войны, такие, как генералы Пассек, Аргутинский, Граббе, Клюки фон Клюгенау, Фрейтаг, Фок, Нестеров, Викторов, Кудашев, Шварц, Модер, Лидере, Бебутов, полковники Барятинский, Ковалевский, Аминов, Бенкендорф, Аль-бранд, Марков, и другие.

Став у карты Кавказа, висевшей на стене, фельдмаршал Воронцов, водя указкой по границам Дагестана и Чечни, говорил:

— Всего лишь небольшой клочок, граничащий на северо-западе с Терской областью, на юго-западе — с Тифлисской губернией, на юге — с Закатальским округом, Елисаветпольской и Бакинской губерниями, на востоке — с Каспийским морем. Кольцо окружения надежное, подвластное России издавна. Но каждый из нас понимает, что этот кажущийся небольшим клочок есть созданная самим господом богом естественная крепость, взять которую, несмотря на всяческие усилия в течение многих лет, не смогли.

Покорение необходимо для усиления мощи империи и оправдания высочайшего доверия. Приказ о раскладке и формировании частей, предназначенных для действий, был спущен и отправлен на места. Остается сказать, что, согласно плану, действия будут вестись в двух направлениях: с севера — двумя эшелонами Чеченского отряда под началом генерала от инфантерии Модера, Дагестанского отряда под началом генерала Бебутова. Общее командование над этими отрядами беру на себя.

С юга отряды лезгинской кордонной линии под командованием генерал-лейтенанта Шварца и Самурский отряд генерала Аргутинского будут маневрами отвлекать силы противника. Фрейтаг в Грозной и Нестеров в Назрани будут обеспечивать безопасность тылов.

Задача: проникнуть с основными силами с северо-востока по границе Чечни и Дагестана через Ичкерию в Гумбет и Андию, то есть в Дагестан. С юга Самурский отряд через казикумухский округ двинется для отвлечения сил в Аварию. Истребив в Аварии скопища неприятеля, возведем укрепления и, соединив их с помощью промежуточных постов с укреплением Евгениевским на Сулаке, повернем в Чечню опять же через Ичкерию. Отсюда ударим по резиденции Шамиля — Дарго.

Многими из присутствовавших план предстоящих действий был одобрен. Один князь Барятинский попытался возразить. Он сказал:

— Мне кажется, в условиях обстановки, сложившейся в Дагестане и Чечне в настоящее время, экспедиция в глубь малодоступных гор нецелесообразна. Тем более не следует бросать все силы на эту операцию. У нас ведь нет надежды на поддержку местного населения и нет опорных пунктов на пути намеченного следования. Я думаю, благоразумнее было бы совершать отдельные броски кавалерийских частей, не вбивая клин в центр имамата. Основные силы продвигать вслед за кавалерией, закрепляя за собой захваченную территорию.

Только генерал Пассек поддержал полковника Барятинского.

Главнокомандующий на это ответил:

— Я не надеюсь на быстрый успех такого предприятия. Кавалерийские части, действующие отдельными бросками, несмотря на легкую маневренность, труднее фуражировать, а главное — противнику легче будет их уничтожать в своей местности. С помощью господа бога мы должны стремиться как можно быстрее сделать все возможное для выполнения желаний нашего императора.

* * *

В начале июня Чеченский отряд из укрепления Воздвиженское в составе двенадцати батальонов пехоты, двух рот саперов, одной роты стрелков, двух дружин пешей милиции, 13 сотен конницы с 28 орудиями через Умахан-Юрт пришли в крепость Внезапную. Оставив здесь весь обоз и тяжести, взяв 1000 черводарских лошадей и 200 коней запасного парка 14-й артиллерийской бригады, отряд двинулся к урочищу Гертме.

Дагестанский отряд в составе 9 батальонов пехоты, двух рот саперов, двух рот стрелков, трех сотен конницы с 18 орудиями, 380 лошадей летучего парка, полубригады конноподвижного магазина и черводарского транспорта в 1000 лошадей из укрепления Евгениевского тоже прибыл в Гертме.

Здесь в воскресный день главнокомандующий граф Воронцов провел смотр войск, выстроенных в боевом порядке. После того как армейский священник отслужил обедню, главнокомандующий со свитой и высшими чинами отправился в крепость на праздничный обед.

Столы с зажаренными индейками, куропатками, кувшинами и бочонками грузинского вина были установлены посреди крепостного двора. В этот день всем ротным командирам приказали приготовить воскресный обед и для солдат, на что главнокомандующий бесплатно выделил некоторое количество вина.

В понедельник рано утром Чеченский отряд с главнокомандующим двинулся вдоль левого берега Сулака на позицию Зурам-кент. Второй летучий отряд шел по правому берегу, прикрывая основные силы с противоположной стороны. Так дошли до Миатлинской переправы. Здесь Воронцову доложили о том, что двухтысячный отряд мюридов неожиданно напал на передовой пикет конногренадерского полка и что с помощью подоспевшего подкрепления горцы были обращены в бегство. Разведка также донесла, что крупные силы Шамиля двигаются из Ичкерии в Анди.

Чеченский отряд пошел через Теренгульский овраг к Буртунаю. Дагестанский отряд тоже следовал к Буртунаю через Теренгуль, только выше и левее Чеченского, с которым соединился утром.

Из Буртуная в Гумбет вели две дороги: одна через ущелье Мичикаль к селению Алмаки, вторая — через крутой перевал Кырк. По данным разведки, имам укрепился и ждет противника со стороны ущелья Мичикаль, поскольку дорога через перевал Кырк из-за разрушений стала непроходимой. Воронцову предстояло принять первое решение…

План предстоящих действий нового главнокомандующего, хотя и не во всех деталях, стал известен Шамилю до начала воронцовской экспедиции. Его лазутчики, связанные торговыми и прочими делами с обслуживающими крепостные гарнизоны людьми, как никогда оживили деятельность. Все, что становилось им известно, с помощью летучих почтальонов доносилось имаму.

Шамиль, убедившись в намерениях врага, немедленно созвал совет наибов Чечни и Дагестана. Ему и без подробных донесений было ясно, откуда может двинуть силы неприятель. Он тоже разделил свою армию на три части. Первый отряд во главе с наибом Даниель-беком, Инкау-хаджи, устадом Джамалуддином-Гусейном было решено двинуть в район Чох-Казикумухский навстречу Аргуту. Второй отряд должен вести сам Шамиль в Аварию. К нему были примкнуты с сотнями наибы — Хаджи-Мурад, Кебед-Магома, Рамадан андийский и другие. Веденскому наибу Адилю, шубутинскому Джавад-хану, наибу Большой Чечни Талгику, Малой Чечни Дубе, ичкерийскому Умалату, беноевскому Байсункгуру, мечиковскому Эски было приказано немедленно приступить к укреплению всех подступов к Чечне и особенно Ичкерии.

Переселив свою семью и семьи приближенных из резиденции Дарго в аул Сальбери, Шамиль вместе с андийским наибом Рамаданом отправился в Анди. Здесь имам приказал Рамадану немедленно приступить к переселению андийцев из всех аулов в глубь гор, а жилища их, начиная с собственного, предать огню. С тем же приказом Шамиль отправил гумбетовского Абакар-кадия в Гумбет, Галбац-Дибира из Караты — в аулы Зилли, Ригун и другие.

Население Анди и других округов Аварии, узнав о движении русских войск, стало, не подчиняясь приказам имама, оказывать сопротивление наибам. Тогда Шамиль велел насильно усмирить их и выселить из жилищ.

На перевале Кырк имам оставил только небольшой пост, состоящий из нескольких человек, сам же занял укрепленную позицию вдоль дороги, ведущей в Анди через лесистое Мичикальское ущелье.

Но Воронцов решил избрать путь через перевал Кырк, по которому шел генерал Граббе в 1839 году, во время наступления на Ахульго. Он отправил к перевалу первые батальоны Апшеронского, Литовского, Житомирского, Люблинского и Кюринского егерских полков с восемью горными орудиями, тремя сотнями казаков и шестью сотнями туземной милиции, поручив командование генерал-майору Пассеку.

День был жаркий. Дорога все время шла в гору. Шестнадцать верст безостановочно прошел отряд Пассека и достиг вершины перевала Кырк за несколько часов. Спуск с перевала шел по узкой тропе над обрывами. В одном месте тропа прерывалась отвесно, составляя уступ более сажени высотой. Особенно тяжело было артиллерии. Пока батальон Кюринского полка под командованием полковника Бенкендорфа, соскакивая с уступа на уступ, исправлял дорогу, делая осыпи и завалы для спуска орудий, пешие сотни туземной милиции обошли тропу правее, неся вниз на руках восемь горных орудий, и заняли позицию у подошвы горы Анчимеэр, расположенной против высоты Кырк.

Дозорные имама, оставленные на вершине перевала, заметив движение больших сил неприятеля, ускакали, чтобы доложить Шамилю, который стоял с отрядами в Мичикальском ущелье в верховьях реки Акташ.

Узнав о движении русских в сторону Анди через Кырк, Шамиль немедленно отправил конные отряды Хаджи-Мурада и Кебед-Магомы к перевалу, приказав занять Анчимеэр. Мюриды успели занять гору.

Когда подошли основные силы русских к подошве Анчимеэр, несмотря на сильный ружейный огонь мюридов, Пассек дал приказ штурмовать высоту. Три батальона пехоты со всем ополчением туземцев после артиллерийского обстрела горы двинулись на штурм. Первыми подползли к вершине ополченцы. Мюриды бросились на них с оголенными шашками. Однако рукопашная схватка длилась недолго. Видя, что с флангов на помощь ополчению брошены регулярные части, Хаджи-Мурад с Кебед-Магомой стали с боем отступать, оттаскивая с вершины единственную пушку.

Через несколько часов гора, представляющая собой важную позицию на пути движения войска, была взята. На другой день Пассек занял позицию на высоте Зулумеэр, в пятнадцати верстах от Анчи-меэра.

Авангард Воронцова стал на дороге из Мичикала в Анди. Следовавший за ним Дагестанский отряд был двинут к укреплению Удачное, построенному генералом Граббе во время ахульгинской экспедиции.

Между тем жаркая погода, стоявшая в начале июня, резко переменилась. Полили дожди, похолодало, и вдруг ночью выпал снег глубиной в полметра. Шамиль, выступивший со своей конницей навстречу неприятелю, повернул в сторону Анди. Отряд Пассека оказался в бедственном положении на горе Зулумеэр. Без продовольствия, дров, в легком обмундировании, среди сплошных снегов, в бурю люди не знали, где и как укрыться. Делая преграды с подветренной стороны из замерзших лошадиных туш солдаты тесно жались друг к другу. Умирали люди, гибли животные. Голодные воины с посиневшими лицами, закоченевшими руками вскрывали конские вены, чтоб напиться горячей крови, уподобясь воинам диких орд Чингисхана. Ночью укрывались кусками брезента, шкурами павших лошадей.

На шестой день не стало ни сухарей, ни галет. Конец казался неизбежным. Генерал Пассек, разделяя горькую участь со своими солдатами, худой, с ввалившимися глазами, едва шевелил губами, стараясь всячески подбодрить и вселить надежду в павших духом солдат.

А метель продолжала завывать, кружа снежными вихрями, стараясь прикрыть людей смертоносным пухом бескрайнего белого покрывала. Целую неделю бушевала пурга над мертвыми и еще живыми, застывшими в изнеможении. Даже когда засияло солнце, не оживились припухшие, слезящиеся веки, не шевельнулись синие, потрескавшиеся губы. Люди не в силах были двигаться. Шатаясь от изнеможения, первым поднялся генерал Пассек.

— Ну что же вы, братцы, подвигались бы, поразмяли ноги. Господь милостив, видите, послал спасительное тепло.

Глядя на своего генерала, скорее похожего на мощи, чем на человека, в его страдальческие глаза, полные доброты, солдаты, с трудом произнося: «Есть, ваше благородие, двигаться», — начинали шевелиться.

К полудню жаркое июньское солнце окончательно вернуло к жизни полуживых, не разбудив мертвых.

Воронцов, приказав оставить на перевале Кырк и в Мичикальском ущелье часть сил для обеспечения сообщений с укреплением Евгениевское, основные силы двумя эшелонами направил в сторону Анди. Чеченский отряд пошел в первом эшелоне, Дагестанский — во втором. Авангард под предводительством генерала Клюки фон Клюгенау направил в Гоготль, в котором, по сообщению разведки, осталась часть арьергарда Шамиля. Генерал Фок шел впереди Чеченского отряда. Следом, мокрая от прошедших дождей и снега, дрожа от холода, не надеясь на горячую пищу, увязая в грязи, с трудом двигалась пехота по размытым дорогам Через два дня отряд подошел к Андийским воротам, представлявшим собой узкий проход в хребте Буцрах, который отделял Андию от Гумбета. Ворота оказались заложенными каменной стеной около сажени толщиной. Вправо от них на значительном расстоянии тянулись завалы. Вопреки ожиданиям отряды не встретили сопротивления у Андийских ворот. Имам, оставив проход без защиты, отошел вверх и расположился на хребте Азан — над селением Анди.

Генерал Фок, командовавший кавалерией, на подступах к Анди вступил в перестрелку с отрядом Хаджи-Мурада, занимавшим позицию у дороги к аулу. С ним были андийские, ригунские и зиллинские ополченцы. Шамиль с вершины горы с возмущением наблюдал, как быстро стали убегать, бросив позиции, в сторону ущелья ополченцы. На вершине, над Анди, Кебед-Магома установил три пушки и, когда Хаджи-Мурад с мюридами подошел к нему, стал обстреливать нижнюю часть селения, где сконцентрировалась кавалерия Фока. Тогда генерал, отделив часть всадников во главе со штабс-капитаном Орбелиани, послал их к правому флангу вражеской позиции. Слева действовал 3-й батальон пехоты Кабардинского полка, который вступил в рукопашную с отрядом Хаджи-Мурада. На помощь кабардинцам бросился полковник князь Барятинский. Он не только остановил натиск мюридов, но и, вырвавшись вперед, стал теснить отряд Хаджи-Мурада. Две его роты бросились в штыки. Оголив клинки и кинжалы, вновь кинулись на солдат мюриды, но вновь были оттеснены от середины аула и стали подходить к позициям, которые занимал Кебед.

Когда на помощь Хаджи-Мураду Кебед бросил часть сил и солдаты дрогнули, Барятинский с криком «ура», оголив шашку, кинулся в самую гущу схватки и тем решил исход боя. Солдаты мощным натиском откинули мюридов. Преследуя их, Барятинский вскарабкался на самую вершину горы и здесь упал, раненный в ногу. Горящий аул вместе с высотой был взят.

У Гоготля Рамадан со своим отрядом столкнулся с авангардом Клюки фон Клюгенау. Но гоготлинское ополчение, увидев многочисленное войско русских, отказалось подчиниться андийскому наибу Рамадану и разбежалось.

Воронцов расположил силы на возвышенности между сожженными аулами Анди и Гоготль. Здесь в течение нескольких дней он ждал прибытия транспорта из укрепления Евгениевское. Однако транспорт не подходил из-за ненастья. Подвоз провианта был крайне затруднен. По размытым, покрытым липкой грязью горным дорогам, выбиваясь из сил, продвигались изнуренные черводарские кони. Голодные солдаты стали поедать туши павших лошадей. Лишь небольшому числу вьючных животных удалось с трудом доставить незначительное количество галет и сухарей в лагерь главнокомандующего. Многие кони погибли, свалившись вместе с вьюками в пропасть. На месте невозможно ничего было достать. Тогда главнокомандующий решил, не дожидаясь транспорта, повернуть в Чечню и идти на Дарго.

На чохском направлении события развивались следующим образом. Даниель-бек вместе с устадом Джамалуддином-Гусейном и чохским Инкау-хаджи по Мичикальской дороге пошел на Гумбет, оттуда направился к Чоху. Чохцы сильно укрепили свой аул и отказались впустить мюридов. Однако четырехтысячному отряду Даниеля удалось взять селение. Оставив в нем две тысячи мюридов во главе с Джамалуддином-Гусейном и Инкау-хаджи, сам Даниель во главе остальных двух тысяч пошел на Закатал. Навстречу ему двинулся генерал Шварц. Возмущая жителей закатальских селений, Даниель с боями подступил к бывшей своей резиденции — упраздненного Элисуйского султанства. Однако оставаться там долго не мог. До него дошли слухи, что генерал Аргутинский с самурским отрядом собирается ударить ему в тыл. Тогда он повернул обратно в Акуша. Здесь он узнал, что акушинский гарнизон соединился с отрядом Аргутинского, который, выбив из Чоха отряд Инкау-хаджи и Джамалуддина-Гусейна, занял позицию на высотах Турчи-Дага.

Присоединив к себе повстанцев, которых возглавлял Аслан-кадий цудахарский, Даниель-бек двинулся к даргинскому селению Куппа, где стоял небольшой отряд русских. Освободив Куппа, поднялся к аварскому аулу Кудали, затем в Салты, где тоже стоял противник. Оба аула были взяты мюридами. В ауле Дуерах Даниель-бек соединился со вторым отрядом, который отошел от Чоха.

Даниель-бек намеревался вновь идти на Чох, а затем в Кази-Кумух, но намерение свое вынужден был оставить. Из Левашей прискакали гонцы, которые сообщили о движении большого отряда русских из Темир-Хан-Шуры. В то же время генерал Аргутинский, оставив на вершинах Турчи-Дага два батальона пехоты и дивизион легкой артиллерии, двинулся к Дуераху. Вытеснив из селения отряд Даниеля к Кара-Койсу, Аргутинский пошел за ним. В его задачу входило не только установление прямого сообщения Турчи-Дага с Кази-Кумухом для снабжения войск продовольствием, но и установление прямой связи с основными силами для эвакуации раненых и больных.

Даниель-бек, переправившись через Кара-Койсу, стал в ауле Гачада. Аргутинский переправился у селения Магар и вынудил Даниель-бека после двухдневного боя отступить в находящееся рядом лесистое ущелье.

Истребив жителей Гачада, Аргутинский занял позицию у входа в ущелье. Семидневные бои окончились победой генерала, и Даниель, вынужденный покинуть ущелье, отошел к Телетлинским высотам. Жители обществ Келеб и Гидатль отказались помочь ему, они послали своих представителей к Аргутинскому с изъявлением покорности. Тот не тронул их, но и не остался в селениях — предпочел обосноваться на вершине горы Кахит. Здесь генерал стал ждать возвращения охотников, которые были им направлены к основным силам. Охотники доложили Аргутинскому о положении дел в отряде главнокомандующего и о поспешном отступлении войск из Анди. Командующий Самурским отрядом заволновался и стал отступать к Турчи-Дагу. Мюриды преследовали его до самого турчидагского лагеря.

Отряды Кебед-Магомы и Хаджи-Мурада спустились с Азани и стали теснить Воронцова.

Главнокомандующий приказал вывести войска на небольшую поляну и выстроить в боевом порядке с полуоборотом флангов вправо и влево. На горе у дороги было установлено шесть пушек, три из которых обращены во фронт, три — в тыл, на случай нападения сзади. За гору было отведено два батальона пехоты, хотя, по данным разведки, там было спокойно.

Беспорядочная масса конницы имама в белых чалмах на высоких папахах мчалась во фронт, не снижая скорости даже на расстоянии выстрела. Стрельбы не последовало ни с той, ни с другой стороны. Хаджи-Мурад, ехавший впереди, вдруг на полном скаку осадил лошадь, повернувшись к своим, остановил отряд.

— Дальше не двигаться! В нашу сторону обращены пушки! — крикнул он.

В ту же минуту грянул артиллерийский залп. Горцы, не потерпев урона, попятились назад. Сражения не произошло. Но Хаджи-Мурад и Кебед-Магома не повернули обратно — к ним приехал посыльный от имама с запиской, в которой было приказано не отходить ни на шаг и держать противника в поле зрения.

Воронцов решил идти на Ичкерию. В Питер царю отправил депешу: «Анди взят, первый этап экспедиции окончен».

Когда имаму доложили о том, что главнокомандующий царских войск решил покинуть Анди и движется на Дарго, он поспешил в Чечню. В пути его догнали два посланца от графа Воронцова.

— Нас прислал командующий русской армией на Кавказе граф Воронцов, чтобы предложить тебе явиться к нему с миром.

Шамиль ответил:

— Если бы ваш генерал требовал от меня мира, находясь на своей земле — во владениях русского царя, я бы ответил ему по этому поводу речью, соответствующей и месту и положению. А на этом участке в данное время между мною и им не может быть ничего, кроме обнаженного меча.

Оставив на дорогах к Анди один из эшелонов, Воронцов стал спускаться в Ичкерию. С ним было 7940 человек пехоты, 1218 кавалеристов, 320 артиллеристов при 16 орудиях. Отряд имел шестидневный запас провианта, 4000 артиллерийских зарядов и до 5000 подъемных лошадей. Это было в начале июля. Войска перевалили через хребет Регель, через Черные горы и пошли по лесистому правому берегу Аксая узкой тропой, прегражденной завалами.

Конница Хаджи-Мурада и Кебед-Магомы следовала за ним по пятам, обстреливая тылы. Малые отряды горцев, обойдя дорогу, взбирались на придорожные скалы, сталкивали оттуда валуны и груды камня, вызывая смятение среди солдат.

От головного отряда к главнокомандующему прискакали двое связных, которые сообщили, что гора, расположенная за расщелиной, покрыта неприятельской конницей. Граф Воронцов пушечным выстрелом дал сигнал к построению войск в боевые порядки. Вслед за этим раздались ружейные залпы с другой стороны, которые продолжались в течение нескольких часов. Чеченский отряд был двинут на неприятеля через расщелину, всадники Дагестанского полка брошены в обход, чтобы ударить с тыла. Бой продолжался недолго и затих — наступило время вечерней молитвы.

За день отряд Воронцова понес большой урон. Было убито 2 капитана, 6 поручиков, более двух сотен драгун и 260 пехотинцев. Раненых было не счесть.

В тот вечер у родника казаками был схвачен мюрид. Генерал Лидерс отправил его к главнокомандующему. При допросе пленный показал:

— Со слов своего наиба знаю, что при имаме находится двадцать тысяч конницы, что войска Шамиля вышли сюда для того, чтобы отрезать путь царским войскам, и что как только подойдут восемнадцать тысяч пехоты имама и часть конницы с артиллерией, все силы ударят в тыл и с флангов.

Показания пленного не вызвали сомнения у графа Воронцова. Он созвал совет, на котором все командиры пришли к единому мнению: «Немедленно выступить в боевом порядке, чтобы успеть прорвать вражеские позиции до подхода пехоты и артиллерии».

Обойти противника с правого фланга было почти невозможно, поскольку гора подошвой упиралась в край глубокой лощины. С левого фланга открывался проход между основаниями двух гор, где тоже, по словам разведчиков, стояли войска имама.

Было решено выступать тотчас же и одновременно в три стороны. Несмотря на сгустившиеся сумерки, дали команду на марш. Два драгунских полка рысцой направились к горе. Кавалерийский полк поскакал к левому флангу. Тылы обратились к центру. Над ними на холме были установлены орудия. К флангам вслед за кавалерией тронулась пехота.

Мюриды, увидев движение в лагере русских, с хребта горы открыли ружейный огонь. Но, видя смелый натиск конницы, стали отползать, отстреливаясь. Тогда фронтальные силы двинулись к проходу меж гор. Левофланговые тоже поскакали ко второму, более широкому коридору в седловине горы. Громкие крики «ура!», топот коней, пушечные выстрелы смешались в один общий гул.

Командующий отрядами имама, по-видимому, предполагал, что противник не тронется до утра с места. Мюриды стали отступать со всех позиций.

Обоз и часть, прикрывающая тылы, последовали за головными частями горцев. Высота, на которой совсем недавно находился противник, была занята русскими. При лунном свете сюда приволокли и установили пушки полувеером с левого фланга и во фронт. Правый фланг был недоступен. Охрана тыла тоже была обеспечена. Несмотря на тьму, по фронту был дан огонь артиллерии. После нескольких пушечных залпов ружейный огонь противника стал реже, а затем затих вовсе.

К утру тылы войск Воронцова с обозом были переброшены через горный перевал, а части, прикрывающие тылы, заняли позиции по хребту. Конницы противника будто и не было. Главнокомандующий приказал умерить марш авангардных частей, чтобы не растянуться и тем самым не дать возможности разрезать отряд. Утром, несмотря на то что горцев поблизости не было, командующий не позволил нарушить боевые порядки до подхода резерва.

* * *

Чеченские наибы, заранее извещенные о возвращении Шамиля в Дарго, выехали навстречу. С громкими приветствиями, искренней радостью встретили имама. Ичкерийский Умалат, выступив вперед, сказал:

— Высокочтимый имам, ничто не может устрашить нас, когда ты с нами. Приказывай. Если нам не удастся исполнить все, что ты скажешь — значит, мы будем мертвы.

— Благодарю вас, братья! — ответил Шамиль. — Я никогда не сомневался в том, что на земле этой найду опору не только для ног, но и для души. Вашу чистосердечную искренность и преданность считаю высшей наградой, ниспосланной владыкой небес и земли. И не будет между нами и врагами нашими мира, кроме как на основе того, что предписывает Коран. Клянусь! — воскликнул имам.

— Клянемся! — повторили чеченские наибы.

Жители Дарго с волнением ждали возвращения имама. Старики высыпали на площадь, куда подходили отряды. Один из дряхлых аксакалов, подойдя к Шамилю, сказал:

— Лучший из предводителей, мир тебе! Да продлит аллах течение дней твоих! Да будут светлыми те пути, по которым ты ведешь сыновей наших! Младшие видят в тебе отца, средние — брата, старшие — сына, и ты должен тоже видеть в каждом из нас тех же.

— Отец мой, а разве у тебя есть основание сомневаться в этом? — спросил Шамиль.

— Есть, — ответил старик.

— Тогда поясни.

— Перед отъездом ты переселил отсюда семью и семьи своих близких, оставив нас в неведении и беспокойстве. Не говорю о себе. Вместо палки и посоха я могу взять в руки ятаган. Если не удержусь на ногах, нанесу врагу хоть один — последний — удар сидя. Но у нас есть женщины и дети, которых надо удалить от мест опасных.

— Я понял тебя, отец. Затем и вернулся сюда. Не сделал этого раньше потому, что не был убежден в намерениях гяуров. Кроме того, ты и другие знают, как трудно бывает поднять людей с насиженных мест, особенно в дни изменчивой погоды. Мне приходилось сталкиваться с населением, которое, невзирая ни на что, предпочитает мир, требует примирения с врагом и оказывает сопротивление при нашей попытке снять их с места. Многие легковерные люди думают, что мягкостью можно завернуть врагов, а я убедился в том, что они возвращаются лишь тогда, когда убеждаются в нашей стойкой непримиримости.

Жители Дарго готовы были к переселению. В тот же день к вечеру резиденция имама опустела. Пороховой и литейный заводы со всеми складскими помещениями были взорваны. Старые, немощные солдаты вместе с детьми и женами молодых ушли с чеченцами. Боеспособные влились в ряды армии имама.

Вскоре в Дарго пришло известие о том, что жители Андийского вилаета хотят примириться с русскими, помогают оставленным солдатам и офицерам продовольствием и одеждой, отказываются подчиняться наибам Шамиля.

Узнав об этом, имам написал приказ Рамадану: «Всех, кто будет оказывать содействие врагам, давать им продовольствие, продавать бурки, жестоко наказывай. Первым пойманным с поличным отруби головы и отправь тем, кто их совращает с пути истинного, чтобы неповадно было остальным. Лучше пожертвовать несколькими, но не потерять всех».

Рамадан так и сделал. Поймав трех жителей Анди, которые несли для продажи офицерам известные всему Кавказу и России андийские ворсистые бурки, отсек головы и ночью насадил на колья возле ручья, где солдаты набирали воду. В зубы одной из голов втиснул бумагу, на которой было написано по-русски: «Главному наибу гяуров дарим мы эти головы. Бери их и знай, что так мы будем поступать со всеми, кого вы будете совращать деньгами и всякими дарами. До сих пор мы вами занимались недостаточно, но отныне вы увидите, что произойдет между вами и нами».

* * *

Шамиль жил в старом Дарго, отсюда шли директивы, распоряжения и приказы, связанные с оборонительными мероприятиями. Сюда вскоре пришло известие о том, что жена его Патимат тяжело больна. Он решил съездить к семье в Сальбери. По пути завернул в Новое Дарго к наибу Джавад-хану. Вечером приехал доверенный человек от наиба Талгика, который сообщил, что Воронцов идет к старому Дарго. Тогда имам отправил Юнуса и Мухамед-Тагира навестить Патимат, сам вернулся в старое Дарго. Там он нашел отряды Кебед-Магомы и Хаджи-Мурада, которые шли, преследуя войска главнокомандующего, начиная от Андийского вилаета. Опередив русских, они явились в резиденцию имама. Утомленные трудной дорогой и битвами, мюриды отдыхали. На тропах были выставлены пикеты. Прибывшие вслед за Шамилем мичиковские, веденские и другие отряды расположились в лесах вокруг Дарго.

Несмотря на то что в селении и окрестных лесах находилось много воинов, ни движения, ни шума не было слышно. Шамиль забрался на одну из самых высоких сторожевых башен в ауле, и стал всматриваться в даль, откуда шла дорога. Там, внизу, лежало погруженное в дремоту, поросшее густым лесом глубокое ущелье. Кроны деревьев, сплетясь в сплошную зеленую массу, едва колыхались, как гребни изумрудных волн от дуновения ветра. Садилось солнце. Закат гигантским пожарищем алел над синей грядой станового хребта. Неподвижные кучевые облака, озаренные заходящими лучами, причудливо возвышались на зубчатых гранях гор. Все дышало величием первозданной красоты и покоя. Только внизу в мрачных лесных чащобах было неспокойно. Откуда-то издалека, словно из преисподней, доносились глухие удары. Шамиль знал, что это удары топора, расчищающего путь врагу. Пробиваясь сквозь густые кроны грабов, карагача и вековых дубов, вдали, рассеиваясь белесым туманом, поднимался дым. Горное эхо, слабея от расстояний, подхватив каждый звук, старалось перебросить его с хребта на хребет.

Вслушиваясь в эти звуки, имам хмурил брови. Здесь, в поднебесной башне, ему казалось, что он ближе к аллаху, который поможет решить — оставаться в Дарго для встречи с врагом или, предав огню аул, уйти. Обрадовать легкой победой гяуров, а потом неожиданным ударом, с более выгодных позиций, начать уничтожение по частям. Так думал имам, застыв монументом на вершине башни. Только длинные полы черкески, подхваченные ветром, колыхались, как крылья готовившейся к взлету гигантской птицы.

Вечером, после молитвы, он призвал к себе наибов, изложил свои соображения:

— Штурм Дарго мы выдержим. Но осадное положение в этих условиях мне кажется бессмысленным. В горах Дагестана, где мало лесов, поневоле приходится использовать стены домов, высоты, ущелья, лощины и все прочее, что может стать прикрытием. А здесь всюду леса. В их чащобах как нигде хорошо можно укрыться и с наименьшими потерями наносить больший урон врагу.

Было решено сжечь Дарго и покинуть его.

Тут же имам предложил план действий: не чинить препятствий продвижению вражеских сил до тех пор, пока они не подойдут к Дарго. Размещенные в лесах вокруг бывшей резиденции отряды имама должны одновременно наносить со всех сторон удары. Для преграждения путей отхода к горам Хаджи-Мураду, Кебед-Магоме и вернувшемуся из Аварии Даниель-беку занять верхние дороги; чтобы отрезать отход к равнине чеченским отрядам Эски и Дуба, сделать заграждения из сваленных деревьев по обеим сторонам нижней дороги, снайперам облюбовать и замаскировать гнезда под кронами лиственниц.

Беспрепятственно двигалось войско Воронцова по лесным дорогам Чечни, лишь кое-где испорченным взрывами и обвалами. Настроение у командующего было неплохое. Он вкушал радость победы, не сомневаясь в том, что шайки горцев оробели перед его силой. На расстоянии семи верст от Дарго он сделал привал. Данные разведки были утешительные: резиденция имама пуста. Только сердца бывалых солдат чуяли что-то недоброе в молчании врага. Их печальные взоры с тоской обращались к северу. Там, за серебристой лентой Терека, бескрайними просторами расстилалась святая Русь. Придется ли увидеть еще свои милые деревеньки, покорных и бунтующих односельчан, придавленных крепостным правом? А может, больше уж не прижаться к груди родимой матушки, не порадоваться любовью женушки. Впереди неизвестность. За угрюмым лесом, суровыми горами, может, ждет их коса смерти.

Только у главнокомандующего настроение не падало. Ему было доставлено особо важное письмо от Его императорского величества. Николай I, по плану которого была проведена экспедиция в глубь гор Дагестана, писал: «Бог ниспослал успех на вас и войска, чтоб никто, никогда не побеждал войска русского, настоящих патриотов, преданных своему государю, когда они беспрекословно идут туда, куда им указывает рука царя, направляемая Господом Богом».

«Взяв» резиденцию Шамиля, Воронцов хотел завершить дело до наступления осенних холодов. Он решил рискнуть еще раз — пойти в Дарго, не дожидаясь подхода обоза с провиантом. Дорога шла то по глубоким оврагам, то по узким гребням поросших лесом гор. На первой же версте от места привала авангард Воронцова был встречен огнем мюридов, которые засели за деревьями по обеим сторонам дороги. Первый завал, за которым следовали еще девятнадцать, пришлось брать штурмом, ценою больших жертв.

У второго завала штаб вместе с главнокомандующим и генералом Модером попал под обстрел шамилевской пехоты, укрывшейся в лесу. Жерла артиллерийских орудий, обращенные в ту сторону леса, откуда больше всего стреляли, после первого залпа горцев умолкли — прислуга была уничтожена. Та же участь постигла следующую. Стрельба учащалась. Орудия бездействовали. Жизнь самого Воронцова оказалась в опасности. Тогда к одной из пушек подошел генерал Фок. Зарядил ее, но, не успев выстрелить, пал, смертельно сраженный. Обратившись к грузинской милиции и сотне казаков, Воронцов приказал им идти в обход и с двух сторон прочесать лес. После этого стрельба постепенно стала редеть, а потом и вовсе прекратилась.

Отряд двинулся дальше. Одна из колонн подошла к узкому, покрытому вековым лесом перешейку, гребень хребта шириной был не более двух сажен. Боковые цепи, не имея возможности идти над обрывом, тянулись по тропе. За выступом скалы над тропой оказались мюриды, меткие стрелки. На крутом склоне с трудом, но быстро солдаты установили два орудия, но не успели сделать выстрела — прислуга была уничтожена.

Вновь пришлось действовать милиционерам и казакам. Только к вечеру в сумерках измученные войска с большими потерями достигли сожженного Дарго. Уцелела лишь часть домов в солдатской слободе, на стенах которых пестрели надписи нецензурной брани в адрес Николая I и призывы к солдатам: «Братцы, не старайтесь во имя умножения владений кровавого изверга». Вечером до слуха рядовых и главнокомандующего доходили звуки барабана и песен, распеваемых русскими перебежчиками в лагере Шамиля.

В Дарго снова ощутился острый недостаток провианта. И когда командующий получил известие о движении со стороны Анди транспорта с провизией, он выслал навстречу ему три колонны под водительством генералов Клюки фон Клюгенау, Пассека и Викторова вместе с эвакуируемыми ранеными и больными. Разгрузив провиант, транспорт должен был возвратиться в Анди, забрав госпитальных.

Но дорога от Дарго, пройденная несколько дней тому назад, вновь оказалась испорченной и прегражденной завалами. Головной отряд, составленный из казачьих сотен и пехоты, повел генерал Викторов. За ним с двумя батальонами пехоты Кабардинского полка шел генерал Пассек. Замыкал движение Клюгенау. Не успел этот большой отряд отойти и нескольких верст от бывшей резиденции имама, как головная колонна оказалась отрезанной от центральной, а центральная — от замыкающей. Отряды Шамиля вторглись между ними и, окружив со всех сторон, стали теснить каждую, но особенно обрушились на головную Викторова. Несколько часов длилась кровопролитная схватка, которая часто переходила в рукопашную. Трупы коней и людей усеяли дорогу и придорожный лес. Из-за каждого камня, с каждого дерева летел на солдат смертоносный град.

Как обезумевшие метались казаки и солдаты по дороге, пытаясь отплатить подороже за неизбежную смерть. Выскакивая из-за стволов деревьев и густых зарослей с обнаженными шашками и кинжалами, добивали горцы раненых. Нигде не удалось прорвать окружения. Весь головной отряд вместе с генералом Викторовым был истреблен.

Быстро шел Пассек вперед, отстреливаясь от врагов, овладевая одним завалом за другим, спеша на помощь Викторову. Но было поздно. Пассек наткнулся на завал, образованный трупами людей и животных уничтоженного отряда Викторова. Удручающе подействовала картина последствий страшной схватки на солдат и самого генерала. Горячий по натуре, стремительный в действиях, спеша на выручку Викторову, он не обратил внимания на то, что вырвался вперед на некоторое расстояние с одним батальоном, оставив позади другой. Этим постарались быстро воспользоваться мюриды. Бросившись в промежуток, они вновь заняли завал и ударили с тыла. Два орудия Пассека, обращенные во фронт, не сделав ни одного выстрела, остались стоять. Обоз с больными и ранеными замер на середине дороги. Цепью в несколько рядов его прикрывали солдаты, отстреливаясь от смыкающегося кольца противника. Но меткие пули мюридов, засевших на деревьях, не щадили ни больных, ни раненых. Смертельно ранило генерала Пассека. Он упал с коня. К нему кинулся денщик:

— Ваше превосходительство!

— Прощай, Лука, прощайте, мои доблестные солдаты!

— А-а-а! Убит! Убит мой генерал!

Отчаянный крик человека, прошедшего с Пассеком тысячи верст по горам Кавказа, подхваченный эхом, разнесся по лесу. От этого жуткого крика на какое-то мгновение воцарилась страшная тишина. Солдаты, пришедшие в замешательство, застыли. Но следом, разрывая миг сковывающей тишины, раздалось громкое «ура-а-а!». Это второй батальон Пассека и солдаты Клюгенау мчались на выручку. С отчаянной храбростью бросились оставшиеся в живых в лесные чащи.

Стрельба стала прекращаться. Мюриды отступили на незначительное расстояние, но через некоторое время вновь бросились в атаку. Два часа беспрерывно длился бой. Полковник Орлов доложил генералу Клюгенау, что кончились патроны. Солдаты стали сомкнутым строем в несколько рядов, обратившись лицом к обочинам узкой дороги, которая спускалась в овраг. С суровыми лицами стояли рядовые Кабардинского полка. Почти все офицеры были перебиты. Лицо генерала было бледным, но спокойным. Мимо него денщик Лука с высоким широкоплечим солдатом пронес завернутое в бурку тело Пассека. Лицо убитого заострено, на лбу запекшаяся струйка крови. Клюгенау вздрогнул, скинул треуголку, перекрестился, низко склонив голову. Он больше не взглянул на храброго всеми любимого Пассека. Клюки фон Клюгенау думал о горькой участи этого бесстрашного сына России. Он близко знал и уважал Пассека. Это был человек, вышедший из семьи великомучеников. Отец Пассека, дворянин, как крамольник был схвачен по доносу и заключен Павлом I в Шлиссельбургскую крепость, а затем сослан в Сибирь. Детей своих бунтарь воспитал вольнодумцами в духе идеализма и патриотизма. Александр I позволил Пассекам вернуться из Сибири в Москву. Но конфискованное имение и имущество не было возвращено. Жили Пассеки в большой нужде. Генерал Пассек принадлежал ко второму поколению. Патриот, беззаветно любивший родину, преданный своему народу, он героически сражался за Россию и царя, который ничего ему не дал, кроме нужды и страданий. Как солдат, рядом с рядовыми, он достойно встретил смерть.

Вновь грянувший ружейный залп вывел Клюгенау из раздумий. Высокий солдат, который нес убитого Пассека вместе с денщиком Лукой, выбежав с испуганным лицом из зарослей над оврагом, закричал:

— Ваше сиятельство, уронили енерала в овраг, и Лука, убитый, свалился вниз за ним!

— Господи помилуй! — прошептал Клюгенау и, повернув коня, решительно скомандовал марш. К счастью, в этот момент подоспела помощь, высланная Воронцовым из Дарго.

Отряду удалось пробиться к обозу. Но что могли унести с собой в ранцах и вьюках голодные, измотанные люди? И все-таки, взяв то что смогли, пошли назад. Клюгенау вернулся в Дарго, потеряв двух генералов, семнадцать офицеров, пятьсот тридцать семь нижних чинов. Ранено и контужено было восемьсот пятьдесят восемь человек. Оставлено три орудия и сотни лошадей.

Положение главнокомандующего в Дарго с каждым днем ухудшалось. Мюриды днем и ночью со всех сторон устраивали налеты на лагерь. В шатре-штабе, над которым реял белый с красным флаг (фамильные цвета Воронцовых), заседал военный совет. Лицо главнокомандующего стало землистым. Резче выделялись морщины, придавая усталость и мрачное выражение тонким чертам. Офицеры свиты, штабисты, командиры подразделений, небритые, в запыленных, выцветших походных мундирах, тоже были в подавленном настроении.

«Сухарный поход», из которого, едва уцелев, вернулся Клюгенау, вызвал растерянность и смятение среди офицеров и рядовых. Главнокомандующий на совете обратился к помощникам с вопросом:

— Что будем делать?

Все молчали. Тогда поднялся генерал Граббе:

— Мне кажется, оставаться в этой ловушке нельзя ни минуты. Не зря Шамиль без боя сдал Дарго. Его силы еще не тронуты. Нами потеряна половина, а та, что при нас, окажется обреченной на верную гибель.

— Вы слишком сгущаете краски, — перебив генерала Граббе, возразил Воронцов.

— Нет, господин фельдмаршал, я говорю то, что есть. Уверен, что имам и здесь применил свой обычный тактический прием.

Вы убедитесь в этом, если не прикажете немедленно покинуть Дарго.

— Помилуйте, отступать теперь по этим дорогам — значит идти на верную смерть! — воскликнул Клюгенау.

— Лучше отойти с боем, чем ждать смерти сложа руки. Вы забываете о том, что второй враг — голод — начинает одолевать нас, — ответил Граббе.

— Дарго взят, собственно, больше нам здесь делать нечего, — согласился с доводами Граббе главнокомандующий.

— Вы правы, фельдмаршал, Дарго взят, — не без иронии повторил Граббе, глянув в глаза Воронцова. — Но не в этом дело. Я хочу предложить изменить путь отступления, избрав наикратчайший — в сторону Герзель-аула.

Лица присутствующих оживились, взоры с любопытством обратились к говорящему.

— В крепость Внезапную, — продолжал Граббе, — надо отправить охотников с приказом к генералу Фрейтагу спешно идти навстречу.

Среди заседавших послышались возгласы одобрения.

— Пять тысяч штыков и сабель — это сила для данных условий, — сказал главнокомандующий.

— Надо добавить — при отсутствии провианта и незначительном количестве боеприпасов, — шепнул с горькой усмешкой генерал Евдокимов, склонившись в сторону Клюгенау.

После заседания тотчас были высланы нарочные во Внезапную к генералу Фрейтагу, все лишние тяжести уничтожены. Движение в Герзель-аул было предложено не только из-за краткости пути, но и для того, чтобы придать бегству наступательный характер.

В эти дни умножилось количество перебежчиков на сторону Шамиля. От них имам узнавал обо всем, что творилось в стане противника. Он знал, в какой день, по какой дороге и в какое время должны идти обозы или подразделения врага. Туда направлялись отряды, которые захватывали и уничтожали то, что нельзя было взять с собой.

Дозорные имама видели, как голодные солдаты ели конину, как собирали съедобные травы.

Перебежчик из лагеря Воронцова сообщил имаму: русское начальство поручило прапорщику-отступнику из Сальбери, брату хозяина, в доме которого жила семья Шамиля, за мерку серебра выкрасть младшего сына имама Магомеда-Шафи.

Шамиль немедленно отправил своих людей в Сальбери, приказав им перевезти семью в Элисанджи. Но Воронцову было не до сына имама. Он думал о спасении собственной жизни и жизни своего сына, посланного еще раньше в Герзель-аул.

Разведчики имама неотступно следили за всем, что происходило в стане гяуров. Они видели, как перед уходом из Дарго солдаты сжигали свои палатки, сбрасывали с кручи все, что не могли взять с собой, вьючили лошадей, мулов. Шамиль распорядился, чтобы отряды мюридов стягивались к дороге, ведущей к Герзель-аулу.

Войска Воронцова покинули Дарго ночью. К утру они заняли удобную позицию, установили орудия, саперы соорудили завалы, окопали места для укрытия орудийной прислуги, повалили деревья у мест, наиболее доступных для врага. С наступлением темноты голодные солдаты начинали двигаться ощупью вдоль берега Аксая.

На третий день около Иса-Юрта вновь произошла жестокая битва. Но отряду Воронцова удалось удержаться на берегу реки, потеряв восемьдесят человек убитыми. На переходе между селениями Иса-Юрт и Гурдали, когда русское войско втянулось в узкое лесистое дефиле, мюриды налетели на обоз, порубили множество раненых и, захватив несколько вьюков, скрылись. Воронцов, следовавший с этим отрядом, сам вынужден был обнажить шпагу для личной защиты. К вечеру измученный отряд достиг селения Шаухал-Берди и расположился в его окрестностях лагерем. Люди, следовавшие несколько дней без пищи, были в бедственном состоянии. Не доходя до аула, четыреста солдат сели на землю и отказались двигаться дальше. Тогда вышел к ним генерал Клюгенау. Он стал говорить:

— Если среди вас еще остались храбрецы, готовые умереть рядом со мной, поднимайтесь!

Сказав это, он отошел от взбунтовавшихся. За ним последовало несколько старых солдат, затем, медленно поднявшись, поплелись и остальные.

Воронцову было ясно, что люди не могут идти. Солдаты ползали по кукурузным плантациям в поисках початков и зерен. Артиллерия едва отвечала на обстрел мюридов. Воронцов не спал несколько ночей. Он шатался от бессонницы и усталости, все время думая о своем сыне майоре Симоне. О нем ничего не было слышно. Нарочные не возвращались. Наконец один из посыльных вернулся и сообщил, что граф Симон благополучно добрался до Хасав-Юрта. Утирая слезы радости, Воронцов стал обходить голодных раненых солдат, утешая их ласковыми словами. Но в серых бородатых лицах, остекленевших, глубоко запавших глазах он видел молчаливый укор бесправных, истощенных голодом, изнуренных боями и переходами людей.

Наступила кошмарная ночь, когда никто не мог не только обороняться, но и двигаться. Всем — и главнокомандующему, и высшему начальству, и нижним чинам — эта ночь казалась последней. Священник не успевал отпевать мертвых, отпускать грехи умирающим. В длинной черной рясе метался он от одного раненого к другому, а их было около тысячи. Они лежали на земле вытянувшись. В руках некоторых мелкими огоньками мерцали свечки. Но они угасали при первом же дуновении ветерка вместе с жизнью самих солдат. Это было страшное зрелище.

В эту ночь не выдержал и сын ширвакского хана Мустафы — Джавад. Он велел своим слугам зарезать единственную корову, молоком которой питался больной желудком Воронцов. Они сварили мясо в стороне, укрывшись от остальных, насытились сами и накормили Джавада. Наутро, обнаружив исчезновение коровы и выявив злоумышленников и вдохновителя, Воронцов приказал отпрыску ширванских шахов покинуть лагерь. Джавад за сто рублей золотом нанял чеченца, который вызвался вывести его из окружения и проводить до Темир-Хан-Шуринской дороги.

В тот же день Воронцову стало известно, что имам оттянул часть войск от Шаухал-Берди. У людей сразу поднялось настроение. Нашлись охотники, которые согласились связаться с герзель-аульским укреплением.

К вечеру со стороны Герзель-аула стал приближаться отряд. Навстречу ему Воронцов бросил всадников числом в две тысячи. Им удалось разорвать кольцо противника и соединиться с отрядом генерала Фрейтага, который форсированным маршем спешил на помощь. Пришли обозы с провиантом и боеприпасами. Последние снаряды и патроны были выпущены в честь спасителей. Громкие, радостные крики победным гулом пронеслись по горам и долинам.

Смертью жены Шамиля — Патимат — были спасены тысячи солдат, обреченных на гибель. Имам срочно ускакал накануне в горы и находился дома сорок дней.

Воронцов в этой экспедиции потерял почти весь кабардинский полк, двадцать четыре человека осталось от кюринского полка, не считая остальных.

За этот поход главнокомандующий был удостоен титула князя. На отчете Воронцова император Николай I написал: «Читаю с величайшим интересом и с уважением о храбрости моих войск».

 

Глава шестая

В Элисанджи по истечении сорока дней после смерти жены Шамиль собрал приближенных, чтобы сообща выбрать для резиденции более безопасное место. Возвращаться в Старое Дарго, почти сровненное с землей, не пожелал. Вместе с товарищами он объездил окрестности Элисанджи, но удобной площадки для строительства жилья и служебных помещений так и не подыскал. Однако на следующий день имаму повезло. Он поехал по делам к веденскому наибу Умалату и перед селением заметил небольшую равнину, залитую яркими лучами заходящего солнца. Она была расположена между аулом Ведено и зеленой стеной поднимающегося вокруг леса. Поляна показалась очень уютной, Имам решил строиться на ней.

— Кому принадлежит эта поляна? — спросил Шамиль наиба.

Умалат назвал имя чеченца.

— Не продаст ли он эту землю мне?

— Для чего тебе, имам, эта равнина?

— Я бы поселился здесь.

Умалат обрадовался, пообещал в тот же день переговорить с владельцем. Чеченец, которому принадлежала поляна, с радостью согласился и тут же назвал примерную стоимость земли.

Шамиль вернулся в Элисанджи, сообщил приближенным о выбранном месте и немедля отправил казначея Юнуса в Ведено вручить деньги хозяину участка. Строители набросали план будущего селения и эскизы домов, мечети, служебных, складских и прочих помещений, более обширных и удобных, чем в Старом Дарго.

Ведено — большое ичкерийское селение, расположенное у реки Хулхулау. Аул окружен вековым лесом. Выше него — тесное, поросшее дубняком ущелье, переходящее в небольшую мрачную котловину.

Ущелье значилось Харачаевским — по названию вышерасположенного аула Харачи. По дну ущелья и котловине зигзагами вилась дорога, поднимаясь на Керкетский перевал Андийского водораздела. Далее, обогнув горное озеро Ам-Озень, главная дорога спускалась к селению Ботлих и примыкала к сети дагестанских дорог. Так что не только красота солнечной поляны, но и стратегическое положение аула было учтено Шамилем. Новый поселок, выросший рядом с Ведено, получил название Новый Дарго.

Здесь поселились Шамиль с семьей и все приближенные, ученые и государственные деятели имамата с семьями и прислугой. Ближе к реке потянулась солдатская слобода. Тут же поднялись деревянные корпуса оружейных мастерских, порохового и литейного заводов. Купец Муса открыл в ауле мануфактурную и хозяйственную лавки.

Вслед за имамом в Ведено последовали многие простые жители Старого Дарго. Численность населения аула возросла в несколько раз, он превратился в шумную столицу имамата. Теперь сюда стали стекаться все пути из округов Чечни и Дагестана.

— Много внимания уделяешь ты делам государственным, порой забываешь себя, — сказал Шамилю однажды устад Джамалуддин-Гусейн, оставшись с ним наедине.

Шамиль посмотрел на старого учителя с удивлением. Ему казалось, что он в отношении себя не позволял ничего лишнего, но и не ограничивал ни в чем.

— Почтенный устад, я живу так, как жил всегда в мирные дни, и делаю все, что делал прежде, не забывая других и себя.

— Не о том я говорю, сын мой. Недавно исполнился год с того дня, как лучшую из твоих жен, первую, посланную аллахом Патимат ангелы вознесли в блаженные покои небес. Тебе как главе имамата нельзя ограничиваться одной женой. Ты должен думать не только об умножении сил и мощи страны, но и о своем роде, который нужно усилить и умножить за счет мужского поколения. У тебя всего лишь три сына, притом один не при тебе.

Шамиль слушал опустив голову.

— Дочь моя Загидат на выданье, — продолжал учитель. — Немало женихов добивались и добиваются ее руки, но я как отец не нахожу достойного. Только тебе могу отдать ее, если дашь на это согласие. Мечта моя — навсегда кровно породниться с тобой.

— Я рад, отец мой, исполнить все, что ты скажешь, — ответил Шамиль, — ибо нет в нашем вилаете человека, стоящего выше тебя во всех отношениях.

— И еще один совет тебе, сын мой: засватай за Гази-Магомеда дочь Даниель-бека — Каримат. Девушка очень красива. Парень не станет возражать, а главное — этим ты окончательно привяжешь к себе этого бывшего царского генерала, знатока военного дела.

— Подумаю в отношении второго предложения, — ответил имам.

Шуанат, полновластная и единственная теперь хозяйка женской половины дома Шамиля, восприняла новость о женитьбе мужа на дочери устада внешне спокойно.

— Ну и что же? Повелитель волен делать все, что считает необходимым, — ответила она свекрови.

Однако отдать серебряные и золотые украшения, принадлежавшие покойной Патимат, для подарка новой невестке отказалась.

— У покойной есть две дочери. Все, что осталось от матери, принадлежит им. Из своих ценностей тоже ничего не дам. Если вам угодно преподнести дорогие подарки дочери устада, отдавайте то, что принадлежит вам. — Шуанат при этом взглянула вызывающе сначала на свекровь, затем на тетушку Меседу.

— Хорошо, тогда я скажу ему, — имея в виду сына, заявила Баху.

— Можешь говорить, не боюсь его, никто меня не заставит отдать то, что принадлежит мне и другой.

Когда Баху рассказала сыну о дерзком ответе невестки, Шамиль с улыбкой заметил:

— На самом деле, ты не должна требовать от нее ничего из того, что принадлежит ей и другим. Возьмите у Юнуса деньги из части, принадлежащей мне, и купите то, что необходимо.

За кажущимся внешним спокойствием Шуанат скрывалась клокочущая буря ревности. Временами она утешала себя мыслью о том, что Загидат — дочь Джамалуддина-Гусейна — некрасива, надменна и груба. Но именно поэтому ей становилось не по себе. «Если бы он выбрал помоложе да покрасивее, не обидно бы было», — думала Шуанат. С нетерпением ждала она возвращения мужа из мечети. Сославшись на головную боль, Шуанат не подала ему ужин.

— Видала? У твоей ласточки коготки оказались как у коршуна, — говорила Баху про невестку золовке Меседу.

— Ты, сестра Баху, не обижайся на нее, любящее сердце подобно пылающему очагу, оно может согреть ласково и обжечь неосторожно коснувшегося. Видимо, ею овладела ревность.

— А когда она выходила замуж за моего сына, не думала, каково было покойной Патимат?

— К сожалению, жаждущий думает сначала о себе, потом о других, — ответила Меседу.

— Пусть думает о чем угодно, а дочь устада Загидат-ханум вполне достойна имама, — ответила Баху.

Перед сном Шамиль не позвал к себе жену. И Шуанат решила не идти к нему, хотя душа ее жаждала горячего объяснения с мужем. Погасив свет, долго лежала она с открытыми глазами, ворочаясь с боку на бок. В доме все давно погрузились в сон, а ее покинул покой. Перед взором поочередно являлись образы то обожаемого мужа, то ненавистной Загидат. Наконец, не выдержав, она встала и, осторожно ступая босыми ногами, вошла в спальню мужа. Шамиль спал. Шуанат подошла к нему, опустилась на колени перед постелью. В комнате было темно. Мрачная ночь черным занавесом нависла за стеклами окон. Женщина прислушивалась к ровному, спокойному дыханию и с обидой думала: «Вот он, предался безмятежному сну, не подумав обо мне. Не кажется ли ему, что в груди у меня кусок обгоревшего кизяка? Или он разлюбил?..» Она хотела сначала прильнуть к нему всем существом своим, но горькая обида погасила чувство горячего порыва. Она грубо толкнула его в плечо.

— Кто здесь? — встрепенувшись, спросил Шамиль.

— Это я, — низким голосом ответила Шуанат.

— Ласточка моя, иди ко мне, — нежно шепнул он, протянув руку.

— Не за этим пришла к тебе, — сухо ответила Шуанат.

— А за чем же? — сквозь дремоту спросил он.

— Еще смеешь спрашивать, как будто ничего не случилось… Боже мой, об этом говорят все не только в доме, но и в селении. Мне одной ты не соизволил ничего сказать… Или теперь я буду у тебя на положении наложницы?

— Глупенькая щебетунья, любимая. Сердце мое с того часа, как мы встретились, принадлежит тебе одной и навсегда. Не любил я никого, кроме тебя, и любить не буду. Ну иди же ко мне, иди!

Шуанат легла рядом. Они ласкали друг друга долго, молча, как будто встретились впервые после длительной разлуки. Успокоившись окончательно и убедившись, что Шамиль ее любит по-прежнему, Шуанат сказала:

— Противная жаба! Не могу себе представить, что она будет лежать здесь рядом с тобой, как я.

— Ну что ты переживаешь? Не злилась же на тебя Патимат, когда я проводил с тобой многие ночи.

— Но ведь мы любили и любим друг друга, не сходились по какому-то расчету.

— Какой может быть расчет у Джамулуддина-Гусейна? Это один из виднейших ученых нашего вилаета, мой старый учитель, которого я любил и люблю не менее отца своего, а его дочь Загидат-ханум хорошая, достойная девушка, лучше мне взять в жены ее, чем другую. Тебя я буду любить и беречь, а ее заставлю рожать детей.

— А если она не будет рожать?

— Ну и что же, все зависит от воли аллаха.

— Хорошо, но знай, ничего из собственных украшений и украшений покойницы я для нее не дала и не дам, — не унималась Шуанат.

— И хорошо сделаешь, не давай ничего, а я закажу еще купцу Мусе для тебя одной такие украшения, каких нет ни у кого.

Этого оказалось достаточно, чтобы вернуть покой растревоженному сердцу Шуанат. Встала она в хорошем настроении и с того дня еще больше следила за своей внешностью и нарядами.

В доме готовились к предстоящей свадьбе. Шуанат принимала участие во всех приготовлениях, удивляя свекровь и остальных. Но сердце ее вновь сжалось от ревности, когда новая невеста переступила порог дома.

Шуанат довелось пережить тяжелую ночь. От сознания, что в объятиях любимого мужа лежит другая, она доходила до бешенства и готова была, ворвавшись в спальню, избить ненавистную соперницу. Ей хотелось плакать, кричать так, чтобы не только разбудить спящих, но и потрясти весь аул. Испугавшись этой мысли, она встала, зажгла лампу и, раскрыв Коран, стала читать…

Брезжил рассвет, Шуанат спала, положив голову на раскрытую книгу. В это время к ней зашел Шамиль. Осторожно отложив Коран в сторону, он взял ее на руки, понес к постели. Шуанат обняла его за шею, прижалась к нему и дала волю слезам.

Осень и зима 1845 года прошли спокойно. На кордонных линиях Восточного Кавказа наступило затишье. Главнокомандующий фельдмаршал Воронцов, едва избежав плена, потеряв половину вверенной армии, возведенный в княжеское достоинство, предался в Тифлисе праздности мирной жизни, тем более что после даргинского похода ему было дано право вести дело покорения горцев по своему усмотрению. Шамиль тоже не имел намерений предпринимать какие-либо действия, решив отдохнуть сам и дать возможность воинам сделать передышку. Но планы его неожиданно изменились. В конце зимы в Ведено из Черкесии прибыла делегация во главе с известным Хаджи-Юсуфом египетским. Вместе с ним пришел человек, которого Хаджи-Юсуф представил как ученого, назвав Сулейманом-эфенди.

Хаджи-Юсуф сообщил имаму о печальной участи, постигшей шейха Курбана — одного из трех послов имама к турецкому султану. Он сказал:

— Только через год шейху Курбану, да будет светлой память о нем, удалось попасть на судно, следовавшее в Стамбул. В султанате он вручил письмо владельцу престола Абдул-Меджиду и отправился в Мекку. После совершения хаджа вновь вернулся в Стамбул, взял ответное письмо у султана, адресованное тебе, и, к великой печали, на пути из Турции в Черкесию скончался.

Имам и присутствовавшие, подняв руки перед лицом, прочли заупокойную молитву. После сообщения Хаджи-Юсуфа о том, что перед смертью Курбан успел передать письмо Сулейману-эфенди, ученый стал рассказывать о себе:

— Я родом из Кабарды. С юношеских лет из-за усердия к своему исповеданию и долга набожного мусульманина совершил паломничество к святыням ислама. На обратном пути остановился в Стамбуле и решил остаться там для умножения знаний в области чистой религии и юриспруденции. Окончив высшую духовную семинарию, получив звание улема, решил вернуться в родные края для укрепления веры в сердцах соотечественников и борьбы с неверными. Поселился в Черкесии, так было решено в некоторых правящих кругах Османов, близких к тени аллаха. Имею широкую связь с контрабандистами, на судах которых прибывают из Стамбула эмиссары. Это в основном переселившиеся в Турцию черкесы, кабардинцы и бежавшие польские офицеры. Через меня реализуются доставленные на военных английских судах вооружение и боеприпасы. Сейчас у нас есть хорошие оружейники и люди, умеющие изготовлять порох. Но одна беда: мы не имеем человека, который мог бы собрать под знамя ислама весь народ и, предводительствуя, привести к победе.

Представившись таким образом, Сулейман-эфенди вынул из газыря черкески свернутую трубочкой бумагу и протянул ее имаму.

— Это от главы государства, — сказал он.

Султан Абдул-Меджид писал:

«Во имя всемогущего бога! Приношу благодарность создателю миров! От владетеля трона Османского вилаета! Да сохранит всемилосердный боже знамена ваши в цветущем состоянии и будет сопутствовать успеху борьбы с врагами ислама!

Получив ваше письмо, я узнал сущность ваших надежд и даю истинное обещание не отделять вас от остальных. Доверьтесь мне до конца во время битвы и во время мира. Нет у меня прямой возможности помочь вам военными средствами, ибо нас разделяют море и земли, крепко охраняемые общими врагами. Но если успех будет сопутствовать нам, мы прогоним неверных и соединимся землями и сердцами. Да поможет нам в этом аллах! А пока будем стараться, чтоб ухватиться за край для движения на середину. Для этого нужно, чтобы вы изобразили на бумаге виды ваших владений с показанием дорог, лесов, равнин, гор, источников, указали численность войск, оснащенность всеми видами оружия и того, что лежит в запасе. А также изобразите селения, месторасположения вражеских сил, крепостей и приблизительную их численность и прочее.

После того как я совершеннейшим образом узнаю все, примусь с помощью небесного царя за общее дело. Да сделает аллах побежденными наших врагов.

Владыка престола Османского государства султан Абдул-Меджид».

Прочитав письмо, Шамиль сказал:

— Я обязательно сообщу султану обо всем, что он требует, но для подробного и точного изложения, а также изображения на бумаге всего требуемого понадобится немало времени и людей.

Сулейман-эфенди с любезной улыбкой заметил:

— Мы и об этом позаботились. Наш почтенный Хаджи-Юсуф владеет строительным искусством, может производить всякие математические расчеты, изображать на бумаге всякие виды.

— Очень благодарен вам. Мне именно теперь как никогда нужны ученые и мастеровые. Если он останется у меня на службе и покажет свои знания и умение, он будет по достоинству оценен и возвышен, — сказал Шамиль, знавший ранее Хаджи-Юсуфа со слов Амира.

— Благодарю тебя, почтенный имам! Я готов служить во имя угодного аллаху дела, — ответил Хаджи-Юсуф египетский.

— Аллах соединяет и связует следующих по его пути. Ты станешь во главе тех, кто будет исполнять поручение владыки лучшего трона. Есть и у меня ученые, сведущие в науках, есть такие, которые знают все входы и выходы не только своих, но и вражеских строений с точностью до одного анта. (Расстояние от указательного до большого пальца.) Что касается вопроса о человеке, который смог бы объединить под своей рукой ваши племена, — мы решим на Государственном совете, который будет созван через три дня.

В означенный день в диван-хане собрались наибы, кадии, муллы и служащие имамата. Шамиль представил им черкесское посольство, зачитал письмо султана Абдул-Меджида, сообщил о своем решении по этому поводу и предоставил слово Сулейману-эфенди. Медленно, ровно, не проявляя волнения, начал свою речь эмиссар:

— В течение многих лет наш народ, так же как народы Чечни и Дагестана, ведет неустанную борьбу с неверными, которые пришли к нам с целью порабощения и захвата. Наш край по своему расположению находится в более доступных условиях, чем Дагестан и Чечня. С трех сторон Черкесия окружена землями неверных и их сторонников. Четвертая сторона от владений единоверного, сочувствующего нам Турецкого вилаета отделена необозримыми водными просторами. И потому нет нам прямой помощи ни от кого. Даже владыка престола, султан Абдул-Меджид, не может помочь при желании сразу, ибо нет доступа к берегам нашей страны. Их крепко охраняют земные и водные силы русского царя.

— Как же тогда мы можем рассчитывать на помощь султана, если вы, находящиеся значительно ближе нас к государству Османов, не можете получить помощь беспрепятственно? — спросил Шамиль.

— Высокочтимый имам, в этом-то и беда наша и ваша. Только путем тайных связей мы будем сноситься с правительством империи султана и получать от них то, что можно получить окольными путями до поры до времени. А теперь, чтоб люди наши не уподобились стаду овец и не разбегались в разные стороны в поисках корма, выдели нам достойного удамана (старшего чабана), который будет действовать сообразно общему интересу под твоим руководством. Иначе все ученые и состоятельные люди нашего края, покинув земли предков, переселятся в Турцию, оставив на произвол врагов жалких соплеменников.

Когда закончил речь Сулейман-эфенди, стал говорить устад Джамалуддин-Гусейн.

— Слава аллаху, ведущему верных по истинному пути! Ваши лучшие люди пришли к правильному решению, пожелав перебросить мост взаимной помощи и дружбы от гор Черкесии до гор Чечни и Дагестана. Действительно, вам нужен наиб, который сможет взять в крепкие руки управление вашей страной и повести истинно верующих и преданных аллаху черкесов на газават. И мы должны помочь вам.

Шамиль заговорил вновь:

— Нам понятны ваши искренние желания и стремления. С помощью тех, кто способен объединять и помогать управлению, постараемся протянуть вам руку. Затруднение заключается в том, что у нас всего лишь два человека знают черкесский язык. А правитель, не знающий языка народа, которым правит, не может быть настоящим правителем. Один из ученых, владеющих языком ваших соотечественников, это наш секретарь Государственного совета Мухаммед-Тахир. Второй — бывший ремесленник, лудильщик из Кази-Кумуха, проживавший когда-то в Черкесии, а в настоящее время известный ученый, член нашего совета, почтенный Магомед-Эмин.

Взоры присутствующих обратились на скромного горца, который сидел с краю, держа в руках карманный томик Корана.

— Я не сомневаюсь, — продолжал имам, — в том, что наш брат Магомед-Эмин не откажется от почетной миссии представителя в Черкесском вилаете и с честью оправдает общие надежды.

Смущенный Магомед-Эмин заговорил:

— Я никогда не думал о возвышении, не стремился даже к маленькой власти. Делал наравне с другими то, что требует учение пророка Мухаммеда. Не знаю, обладаю ли я способностями править народом, объединять и предводительствовать.

— Ты обладаешь самыми замечательными качествами, необходимыми для правителя, — скромностью, честностью и знанием законов. Следовательно, будешь справедливо править. Также не лишен мужества и благоразумной сдержанности. Значит, сможешь предводительствовать, — сказал имам.

Обратившись к Магомед-Эмину, Сулейман-эфенди сказал:

— Не отказывайся и не сомневайся. Сделай это ради аллаха, пророка и нашего народа, а ты, имам, — он повернулся к Шамилю, — приказывай и требуй от подчиненных безоговорочного исполнения. Иначе, если оставишь просьбу черкесского народа без внимания, то тогда, когда ты умрешь и ангелы с распростертыми объятиями будут вести тебя в райские чертоги, я и люди наши ухватимся за полы твоей черкески и удержим в наказание за отказ в помощи единоверцам.

— Хорошо, — сказал Магомед-Эмин. — Я исполню волю просящих, но и от тебя, Сулейман-эфенди, потребую клятву в том, что ты останешься верным имаму и мне до конца.

Сулейман-эфенди, возложив руку на Коран, воскликнул:

— Клянусь!

Шамиль выделил из казны имамата немного средств для организации войск, приобретения оружия и на прочие нужды вновь учрежденного округа в Черкесии. Он дал слово Сулейману-эфенди в кратчайший срок исполнить требование турецкого султана и отправить все с доверенным человеком к нему в Черкесию.

Египетский Хаджи-Юсуф немедленно приступил с помощью ученых людей к составлению топографической карты имамата и граничащих с ним земель местных феодалов, кордонных линий, крепостей, дорог, гор, лесов и т. д. На это потребовалось немало времени, несмотря на то что нечто подобное топографической карте с изображением всего перечисленного у Шамиля имелось. К работе были привлечены почти все наибы Чечни и Дагестана. Правой рукой в этом деле для египетского ученого стал Гаджи-Али чохский, сын поручика милиции Абдуллы-Малика, состоявшего еще при бароне Розене переводчиком в Тифлисе. Сыну своему Абдулла-Малик дал хорошее образование. Гаджи-Али окончил Тифлисское реальное училище, затем военную школу. Способный молодой человек в совершенстве владел русским, грузинским, аварским и татарским языками. Он состоял на службе в султанстве Элисуйском при Даниель-беке и вместе с ним и его приближенными перешел к Шамилю.

Когда карты были четко составлены и изложены на бумагах, имам, ознакомившись с ними, остался доволен и приложил к ним письмо к султану следующего содержания:

«От Шамиля и важных лиц его народа к халифу времени — Абдул-Меджиду. Получив твое письмо, мы чрезвычайно обрадовались и благодарили бога за этот случай. Согласно твоему желанию мы старались, прикладывая все усилия для изображения на бумаге наших дорог, равнин, лесов, гор, воды, поселений и прочего без упущений и прибавления. При своей малочисленности народ наш со времен, предшествовавших моему правлению, ведет борьбу с неверными за обладание тем, что принадлежит ему. Мы теперь до некоторой степени избавились от стесненности. Но враг еще силен и грозит нам с некоторых позиций. А потому, надеясь только на единоверцев, мы вынуждены просить помощи, ибо иноверцам мы противны, как и они нам.

Если окажешь благодеяние, заслужишь благодарность от нашего народа. Если откажешь, подумай, какой ответ дашь судье на том свете… Теперь у нас благодаря милости аллаха развились умы и понятия об оружии, необходимом для войны. Мы делаем большие метательные оружия и снаряды, изготовляем порох, посредством которого действуют пушки. Кроме того, мы делаем стрелы, выбрасываемые с помощью пороха. Стрелы эти вредоносностью равняются железным снарядам. Их на нашем языке называют галуфушь. И мир!

Имам Шамиль».

В день, когда нарочные с картами, письмом Шамиля и прочими сведениями собирались отправиться в Черкесию, из Кабарды в Ведено прибыла новая делегация. Возглавлявший делегацию богослов Хаджи-Бекир сказал имаму:

— Мы пришли от народов Кабарды и Балкарии с просьбой к тебе явиться в наш край, изгнать ставленников царя и утвердить шариат.

— Я могу прийти к вам, — ответил Шамиль, — если представители вашего духовенства и почетные люди дадут мне письменное заверение в своей готовности выступить с определенным числом вооруженных людей в означенный срок. Причем они должны дать согласие пойти со мной в поход в Черкесию после утверждения шариата в Кабарде.

Представители кабардинского народа вернулись обратно, пообещав сделать требуемое имамом.

Через месяц представители кабардинского и балкарского народов вновь прибыли к Шамилю. Они привезли письма двух муфтиев, двух шейхов и, к удивлению имама, даже от двух князей. Кабардинцы и балкарцы заверили имама в преданности, готовности подняться во главе ополчения на газават по первому зову.

Шамиль пригласил делегатов на заседание совета, где было решено начать поход сразу же, как только растают снега.

В ответном письме кабардинцам и балкарцам Шамиль предупредил, что их отряды в боевой готовности должны выступить навстречу и соединиться с ним около селения Старый Черек, вместе пройти страну из конца в конец, а затем двинуться в Черкесию. Хаджи-Бекиру он вручил приказ черкесскому наибу Магомед-Эмину, чтобы тот из Черкесии в Кабарду выслал вооруженный отряд в назначенный день и час.

Прощаясь, Шамиль сказал:

— Сейчас, когда наши силы возросли, а враги ослаблены и в униженном состоянии не проявляют активности, есть смысл продолжить начатое дело. Народы Кабардино-Балкарии и Черкесии жаждут, так же как и наши люди, окончательно изгнать ставленников царя. Если нам удастся отторгнуть эти вилаеты от царских владений, а также закрыть дорогу из Осетии в Грузию, мощь наша значительно возрастет. Мы объединимся и создадим государство, способное противостоять любой силе. Это можно сделать, имея дело с народом порядка, режима и дисциплины.

Планы и решения имама были одобрены советом. Весной, несмотря на разгар полевых работ, в имамате начались сборы к походу. Русское начальство линии с неослабным вниманием следило за развертывающимися событиями в маленьком государстве Шамиля. Имам, чтобы дезориентировать противника, стал концентрировать силы в нескольких пунктах. Однако основным местом сбора войск был аул Шали, в западной Чечне.

К началу апреля объединенный отряд имама, перейдя реку Аргун, двинулся в Кабарду. Командующий линией генерал Фрейтаг, находившийся в крепости Грозной, предугадал, что Шамиль пересечет Терек через Татар-Тюбе. Он поспешил туда с гарнизоном, но после короткой схватки вынужден был отступить, срочно выслав охотников в Тифлис за помощью.

Двенадцатитысячный отряд горцев при семнадцати орудиях двигался двумя эшелонами. Они шли, сметая с пути аулы, расположенные на низменности, жители которых находились в мирных отношениях с русскими. Сотни подвод с домашним скарбом, тысячи вьючных лошадей, стада коров, буйволов, отары овец с женщинами, детьми, стариками угонялись в горы Чечни на поселение.

Шамиль ехал окруженный приближенными, в составе которых были представители Кабарды, Балкарии, Черкесии и офицеры, состоящие когда-то на службе у русских.

В пути Шамиль отделил от основного войска три тысячи мюридов во главе с Хаджи-Мурадом, Нур-Али и ичкерийским наибом Умалатом. Имам направил их в сторону Дарьяльского ущелья.

Узнав о наступлении горцев, командир владикавказского гарнизона растерялся. В это время во Владикавказ прибыл из Тифлиса уезжавший в отставку генерал Гурко. Увидев замешательство в крепости, Гурко взял командование на себя. Он немедленно выслал солдат гарнизона для охраны Военно-Грузинской дороги, в Тифлис срочно отправил гонцов с донесением и требованием подкрепления. Так что ко времени подхода Хаджи-Мурада, Нур-Али и Умалата со своими тысячами к назначенному месту вход в ущелье оказался занятым. Огонь русской артиллерии, установленной на высотах у ворот, не давал возможности подступиться.

Около недели безуспешно топтались мюриды у входа в Дарьяльское ущелье. Когда разведчики сообщили наибам о движении большого числа регулярных войск со стороны Крестового перевала, наибы, повернув свои отряды обратно, заняли позиции вдоль дороги, по которой имам подошел к Тереку, чтобы не дать возможности владикавказскому гарнизону ударить в тыл войску Шамиля.

С каждым часом настроение имама ухудшалось. Холмы и бескрайние равнины удручающе действовали на него. Во время ночлега, оставшись вдвоем со своим тестем и учителем устадом Джамалуддином-Гусейном, Шамиль сказал:

— Клянусь аллахом, интуиция еще ни разу не обманула меня. Напрасно мы затеяли этот поход. Идем бог знает куда и зачем, как муравьи по гладкой дороге. Нигде не укроешься, ни за что не зацепишься. Если противник выставит в ряд свои огромные пушки и даст залп по нашим аскерам, они будут скошены, как травы ловким косарем.

— Да, нудная равнина, немного лучше пустыни аравийской, — согласился устад и добавил: — Но идти нужно. Собственно говоря, и враги наши будут находиться в таком же положении, что и мы.

Войска Шамиля перешли вброд Терек, затем реку Черек и стали на холме, возле одноименного селения, в ожидании, что сюда подойдут кабардино-балкарские повстанцы. Прождали день и решили отправить своих представителей в Большую Кабарду. Ответ кабардинских князей был следующим: «Мы не согласны пустить имама в наш вилает, а также не можем выделить ополчение, не желая ссориться с русскими, с которыми состоим в мире сто лет. Если мы поссоримся, изменим русским, начнется кровопролитие и месть, а потому считаем, что худой мир лучше доброй ссоры».

Это послание поразило имама. Он целый час сидел в раздумье, отказавшись от пищи. Затем вызвал начальников отрядов.

— Пусть каждый воин принесет на это место по несколько камней, — приказал он.

Полдня таскали мюриды камни, и когда наконец сложили огромный курган, Шамиль сказал:

— Сердца неверных людей подобны камням. Им нужны понятия: совесть, честь, как и этим голышам. Пусть этот курган служит укором тем, которые боятся расстаться с земными благами, невечной жизнью.

Имам немного успокоился, когда из Нальчика прискакали гонцы, которые сообщили тревожную весть и привезли письмо от Хаджи-Бекира. Последний писал:

«Высокочтимый, украшенный храбростью, одаренный знаниями и уменьем имам! Спешу сообщить, что к Нальчику притянуты огромные силы неприятеля. Такие же силы двинуты из города, носящего имя проклятой царицы русских (Екатеринодара), в сторону Черкесии. Отряд, отправленный Наибом Магомед-Эмином, потерпел поражение. Лицемерный Сулейман-эфенди стал клятвопреступником — сдался русским. Будет лучше, если ты повернешь обратно, ибо этот мир изобилует людьми измены и неверия. Наши надежды не оправдались. Неверные начинают хватать всех подряд, чинить суд. Мы постараемся скрыться. Посылаю тебе в знак искреннего уважения белого коня, на котором можно гордо въехать даже в рай.

Раб божий Хаджи-Бекир».

— На, почитай, отец мой, — сказал Шамиль, подавая письмо Джамалуддину-Гусейну, и добавил: — Как видишь, не обмануло предчувствие. — Затем обратился к стоящему рядом секретарю, Мухаммеду-Тахиру: — Пойдем, надо написать письмо черкесам.

В походной палатке имама Мухаммед-Тахир сел на пол, достал чернила, бумагу, гусиное перо.

«Наибу Магомед-Эмину и верным людям черкесского народа от имама Шамиля. Мир вам и благословение-аллаха! Я имел намерение прийти к вам, но прежде хотел пересечь большую дорогу, ведущую из Капкея в Гуржистан, а также в другие вилаеты. Кабардинцы желали моего прихода. Я прибыл к ним, все увидел, услышал, обсудил и решил повернуть обратно. Отступаю не потому, что в борьбе с неверными терял больше, чем они, нет, не потому, а из-за тысячи других причин, которые идут в нашу пользу. Если вы истинные мусульмане, верьте, что я действую во имя нашего общего блага, клянусь верховным существом! Если вам очень необходимо будет лично мое присутствие, я соберусь позже. Крепитесь и не унывайте. Жизнь земная — это испытание. Да сохранит вас аллах!

Имам Шамиль».

Проводив гонцов, имам дал приказ к отходу. В тот же день он отошел от Черека с головным отрядом.

По данным разведки, русские двигались со стороны равнины ниже того места, где переправился Шамиль в первый раз, на пути в Кабарду. Недалеко от Терека, на возвышенности, имам стал лагерем.

После молитвы и скромного походного обеда он забрался на самую вершину холма, южный склон которого был усеян мелким кустарником, а северо-восточный, обращенный к равнине, был голым. Он стал всматриваться в даль.

— Посмотри правее, — сказал ему стоявший рядом Кебед-Магома.

— Ну и что? — спросил Шамиль.

— Разве ты не видишь?

— Вижу, что ты хочешь предложить? — спросил Шамиль.

— Я предлагаю бросить на них часть конницы, остановить таким образом движение их, а самим тем временем начать отступление отсюда.

— А как же тылы? — задал вопрос Шамиль.

Кебед-Магома ничего не ответил.

— Нет, дорогой Кебед, я этого не сделаю. Мы будем стоять здесь до тех пор, пока не подойдет последний из отставших пеших мюридов и те, что следуют сюда с обозом. — Шамиль резко повернулся и, обратившись к каратинскому Галбац-Дибиру, приказал: — Занять высоту, установить здесь пять пушек. Дуба с Кебедом двинут тысячу всадников с фланга, как только противник подойдет на расстояние выстрела. Талгик останется в резерве со своими конниками, а ты, Салих, — он обратился к своему коноводу, — скачи обратно и поторопи пеших, причем предупреди, чтобы шли выше прежней переправы.

Четырехтысячная пехота имама успела переправиться через Терек и продвинуться в сторону Минаретского ущелья, когда к позиции, занимаемой кавалерией, подошел авангард русских. Генерал Фрейтаг отправил к позиции имама Тенгинский полк, прибывший из Черкесии по моздокской дороге на соединение с ним. Приблизившись к холму, на котором укрепились горцы, тенгинцы сначала дали залп из четырех тяжелых орудий, затем бросили в атаку кавалерию. Навстречу им помчались отряды Кебеда и наиба Дубы.

Конницы противников столкнулись. После короткой схватки в рядах горцев произошло замешательство. Кто-то неосторожно крикнул: «Галбац покинул высоту!» Тенгинские всадники воспользовались замешательством. Имам бросил резерв. Мюриды с засученными рукавами черкесок, с возгласами «ла-илаха-иллала!» кинулись на тенгинцев, высоко неся шашки. Но тенгинцы, не нарушив строя колонны, выстояли и даже пошли в наступление. Горцы неожиданно круто повернули коней и спрятались за горой, с гребня которой тут же грянул пушечный залп. Этим залпом была остановлена кавалерия грозненского гарнизона в несколько сотен казаков.

Тенгинцы отошли к хутору, возле которого расположилась пехота Фрейтага. Утром разведчики полка донесли об уходе Шамиля к верховьям Терека.

Имам возвратился в Ведено. Хаджи-Юсуф египетский был удивлен короткому походу Шамиля и поражен изменой Сулеймана-эфенди. Хаджи-Юсуф доложил имаму о ходе строительных работ и о том, как он работал над положением о наибах, составленным имамом и другими деятелями маленького государства. Египетский черкес дополнил положение, внес некоторые поправки и составил специальный наказ для наибов. Изменения, добавления к положению, а также наказ имаму очень понравились, и он решил назначить Хаджи-Юсуфа наибом Гехи, вновь заселенного.

Когда черкес стал применять на практике исправленное положение и наказ, оказалось, что у него ничего не получается. Тогда он стал прибегать к мерам насилия, доходившим до телесного наказания. Естественно, что на действия нового наиба стали поступать в канцелярию имама многочисленные жалобы от гехинцев. Тогда Шамиль освободил Хаджи-Юсуфа от должности наиба.

Оказавшись не у дел, Хаджи-Юсуф попросил разрешения у Шамиля съездить в Черкесию, повидаться с родственниками и узнать о положении дел у Магомед-Эмина. Шамиль дал согласие. Вскоре имаму стало известно, что Хаджи-Юсуф самовольно вступил в отношения с карским пашой и позволил себе порицать действия Шамиля. Такое поведение имам расценил как предательство. Он написал письмо Хаджи-Юсуфу, в котором приказывал ему немедленно возвратиться в Ведено. Хаджи-Юсуф вернулся. Шамиль передал дело египетского черкеса в суд. Обвиняемый признался во всем, уверял, что, связываясь с карским пашой и осуждая некоторые действия имама, не имел злого намерения. Суд постановил выслать Хаджи-Юсуфа на поселение в Акнаду — шамилевскую Сибирь, хотя по закону ему полагалась смертная казнь.

Аул Акнада был расположен у подошвы закованного во льды Богогского массива в Аварии. Глухой, малолюдный поднебесный аул был разрезан бурливой рекой, берущей начало от вековых ледников. Вокруг маленького селения, похожего на ступеньки разбитой скалы, возвышались мрачные гранитные утесы, поросшие соснами. Зияли бездны, теснимые хаотическим нагромождением обрушенного камня. Суровой природе соответствовали высокие башнеобразные строения с мелкими оконцами и щелеобразными улочками.

Жизнь в Акнаде для бывшего полковника египетского хедива, человека, коснувшегося прелестей азиатской цивилизации, была хуже смерти.

Через два года он бежал к русским. Прибыв в крепость Грозную, умер в первую же ночь. Шамиль и те, кто знал Хаджи-Юсуфа, расценили внезапную смерть его в убежище врагов как наказание аллаха.

* * *

Меджлис имамата постановил провести перепись населения Дагестана и Чечни. Летучей почтой всем округам были доставлены приказы с указанием сроков исполнения.

Первым с итогами переписи явился к Шамилю ичкерийский наиб Умалат.

— В наших местах, — сказал он, — за последние пять лет стало в три раза меньше мужчин и дети рождаются все реже и реже. Да и откуда? У нас ведь сплошь вдовы — от восемнадцати до тридцати лет…

Шамиль задумался, затем, обратившись к секретарю меджлиса Мухаммед-Тахиру, распорядился:

— Срочно собери моих ближайших советников!

Когда члены меджлиса собрались, имам пересказал им данные переписи по Ичкерии.

— Я не сомневаюсь, — сказал Шамиль, — что и в других округах то же самое. Да и как этому не быть, если более тридцати лет, с времен почтенного шейха Мансура, в беспрерывных войнах мы теряем лучших своих сыновей. И сегодня мы не можем сказать, где край этого черного начала, когда и наступит ли вообще желанный мир. Неверные упрочили свою власть в странах, граничащих с нашим вилаетом. Более пятнадцати лет не опускаю оружия вместе с вами и я. Мы не должны вкладывать клинки в ножны до тех пор, пока неверные не оставят мысль о нашем покорении. Но для борьбы нужны силы. Они будут нужны и тем, кто после нас продолжит дело, угодное аллаху. Если мы не будем пополнять ряды, не устоять нам против несметных полчищ гяуров. А у нас не то что вдовам — подрастающим девицам вскоре не за кого будет выходить замуж. Не будет мужчин, не станет армии, гяуры истребят остатки нашего народа и водворятся в нашем краю. Надо искать выход…

— Выход один, — сказал устад Джамалуддин-Гусейн, — надо в принудительном порядке заставить каждого мужчину иметь не менее двух жен.

— В принудительном порядке этого делать нельзя, — возразил Даниель-бек, — не каждый имеет возможность уплатить калым, несмотря на то что за вдову дается половинный. Кроме того, каждый будет стремиться взять девушку или вдову помоложе, бездетную, а средний возраст выпадет.

— В таком случае, — объявил имам, — предоставим право выбора женщинам!

— Как? — по меджлису пронесся удивленный возглас.

— А так. Очень просто: женщина, желающая стать второй женой, сама выберет и назовет желанного.

— Это недопустимо! — запротестовал Веденский кадий.

— Почему же допустимо из века в век сохранять это право за мужчинами? — спросил имам, обращаясь к кадию.

— Я не могу сказать почему, но так повелось с времен пророка Мухаммеда и, наверное, задолго до него. Женщина, что ни говорите, есть всего лишь женщина, на ее создание истрачено всего одно ребро мужчины. Слабая она… — ответил кадий.

— Каждое живое существо, как и человек, рождается из ничего. Но согласиться с тем, что женщина слабая, я не могу, ибо встречал мужчин гораздо слабее телом и духом, нежели иные женщины, — сказал Шамиль. — Женщина рожает и растит детей, обрабатывает поля и огороды, обшивает и готовит пищу нам. Ухаживает за больными и стариками. Женщины обеспечивают наших воинов продуктами питания. В жаркие дни боев и в критические минуты надевают папахи, опоясываются и с обнаженным оружием становятся рядом со сражающимися мужчинами.

Все присутствующие смотрели на имама широко раскрытыми глазами, будто он говорил им что-то неслыханное.

— В твоих словах звучат неоспоримые истины. До сих пор, переоценивая себя, мы действительно недооценивали тех, кто создает нам всякое благополучие, — согласился Джамалуддин-Гусейн.

— Хорошо, — сказал Веденский кадий, — положение о праве молодых вдов можно легко внести в твой кодекс, но как на деле это осуществить, скажи, имам?

Шамиль ответил:

— Очень просто. Завтра же Умалат с помощью глашатая созовет сход женщин-вдов в возрасте от восемнадцати до тридцати лет и предложит каждой назвать имя мужчины, за которого она желает выйти замуж.

— Не так-то просто нашим женщинам раскрыть тайну своего сердца мне, мужчине, — сказал ичкеринский наиб, улыбаясь.

— Не беспокойся, и это учтем, дадим тебе в помощники мою тетушку Меседу. Она слыла лучшей свахой в Гимрах, уж ей раскроет душу каждая.

— А если мужчины-избранники станут возражать? — не унимался веденский кадий.

— Я не сомневаюсь в том, что найдутся недовольные среди мужчин, но мы не отступим и сделаем так, как решили, тем более что повелители будут освобождены от уплаты калыма, — ответил имам.

* * *

Ичкерийский наиб Умалат в тот же день составил список веденских вдов, наутро глашатай объявил сход женщин-вдов в возрасте от восемнадцати до тридцати лет в диван-хане имамата.

Веденцы были немало удивлены небывалому событию. Особенно — старухи и замужние женщины. Они гадали, что бы это значило. Наверное, рассуждали они, вдов хотят отправить строить дорогу. Не менее удивленные вдовушки на всякий случай навели красоту, принарядились, собираясь на закрытый сход.

К дому имама вслед за вдовушками потянулись ребятишки, старики и самые любопытные из Веденских женщин. На почтительном расстоянии от стражи, стоявшей у двери диваны-ханы, они облепили заборы и крыши домов.

Молодые вдовы расселись рядами на полу диван-ханы, устланном коврами. Те, что постарше, — впереди, а молоденькие — в задних рядах. Шум сразу оборвался, когда появился ичкеринский наиб. Закрыв платками лица, женщины стыдливо опустили головы.

Когда Умалат сообщил им решение меджлиса, они не поверили ушам своим, вытаращили на говорившего глаза.

— Может быть, ты, наиб, вздумал пошутить над нами? — строго спросила чеченка, сидевшая в первом ряду.

— Пошутить я мог бы с одной из вас и не на виду у всех, — нашелся Умалат.

Женщины стали переглядываться. Тогда поднялась сидевшая у дверей тетушка Меседу. Она произнесла следующие слова:

— Женщины Ведено! Нет силы, способной противиться воле аллаха! Но адаты, утвержденные людьми, можно обойти, как испорченную дорогу. Почему могут выбирать нас даже недостойные женихи и, пользуясь какими-то правами, хватать, как ослиц, и водворять в ненавистный дом?

Обиду свою на исковерканную насильным замужеством судьбу она сохранила до старости и рада была данному теперь женщинам праву выбора.

— Не надо стесняться, — продолжала Меседу. — Ваше право узаконено меджлисом. Ваш выбор будет одобрен имамом. Называйте имена тех, кто вам нравится, на груди которого позабудете горькую долю одиночества.

Большинство женщин, особенно молоденькие, стали подходить к тетушке, называя имена желанных. Меседу следила, чтобы несколько человек не назвали одно и то же имя. Были среди женщин и такие, что не двинулись с места. Когда Меседу подошла к ним и спросила: «Не остановился ли на ком-нибудь из джигитов ваш выбор?» — они ответили: «Нет, мы хотим остаться верными памяти тех, кого любили».

Среди молодых в задних рядах у самой стены продолжала сидеть худенькая, с детским выражением лица, молоденькая вдовушка, которой нельзя было дать и восемнадцати. Она сказала Меседу:

— Я хочу выйти замуж за имама Шамиля.

Меседу растерялась.

В это время не так спокойно было на мужской половине. Особенно волновались жены, любящие, ревнивые. Мужчины, безмятежно воспринявшие постановление меджлиса, утешали их, подшучивая:

— Ну что ты, женушка, стоит ли переживать! Для тебя лучше сделали, впряжем молодку в плуг, свалим на нее всю черную работу, а ты отдыхать будешь, позвякивая ключами. Красоту и молодость сохранишь. Плохо ли тебе даром получить помощницу, да и мне неплохо, жалеть тебя, беречь буду.

Но нашлись и такие, которым было не до шуток. Молодые мужья боялись, что их женят на себе тридцатилетние вдовы да еще с хвостиком — детишками.

В тот же день после полуденной молитвы имам объявил: никого не заставят взять третью жену, но и одной обходиться, не имея на то веской причины, никому не будет дозволено, ибо это дело государственной важности.

Меседу с нетерпением ждала возвращения Шамиля. Когда он стал подниматься по ступенькам дома, тетушка, распахнув дверь перед ним, шепнула:

— Жду тебя, серьезный разговор будет.

— Ну что ж, заходи, поговорим, — ответил имам, пропуская вперед тетушку.

— Племянник мой, — сказала Меседу, — когда мы думаем сделать что-то для других, забываем, что оно может обернуться и в нашу сторону.

— Что случилось?

— А вот что. Одна из веденок, не знаю, в своем она уме или нет, но факт тот, что она во время опроса заявила, что хочет стать твоей женой.

— Ну и что же?

— О владыка! До него не дошло! — воскликнула Меседу и, подчеркивая каждое слово, повторила: — Одна из молоденьких вдовушек сказала, что хочет выйти замуж только за самого имама, чтобы родить от него сына.

— Хорошо. Нет основания для беспокойства, то, что распространяется на всех, не должно обойти меня. Желание этой вдовушки придется удовлетворить.

Меседу сделала удивленные глаза.

— Да, да, ничего не поделаешь. Она хоть внешне недурна? — спросил Шамиль.

— В общем, хороша, черноглазая, белолицая, стройная, как все чеченки, — ответила Меседу.

— Тем более придется взять. Я бы сделал это в доказательство своего усердия, даже если бы она была чуть красивее дочери шайтана. Узнай все о ее родных, пошли то, что необходимо из подарков для вдовы и сообщи ее родителям о моем согласии жениться.

Новость о женитьбе имама на вдове Аминат по ее выбору изумила Чечню. Но это известие вторым ударом сразило любящее сердце Шуанат.

— Нет, это невозможно, как ты смел дать согласие из-за желания какой-то легкомысленной молодки? Я не вынесу этого!

— Ласточка моя, нет причины для душевной тревоги. Пророк Мухаммед имел четырнадцать жен, все они жили в мире и дружбе между собой. Многие мусульмане по тем или иным соображениям имеют по нескольку жен, из числа которых одна бывает любимая, вот как ты, — успокаивал имам жену.

— Это ужасно!

— А разве у христиан не принято многоженство?

— Нет, они не такие, как мусульмане, наши мужчины от начала и до конца остаются преданными одной жене.

— Удивительно! Оказывается, даже у царя всего одна жена. Какое потомство может дать она?..

— Ты все думаешь о потомстве да о войне.

— Ты не права. О тебе я думаю больше всего, — серьезно сказал Шамиль, взял жену за руку и притянул к себе.

— Скажи, а вот если бы я посмела поиграть в любовь с кем-нибудь из мужчин, как бы ты посмотрел на это?

— Никак не посмотрел бы, поскольку не допускаю и не допускал такой мысли.

— А ведь это могло случиться, — с лукавой улыбкой, заглядывая в глаза, зашептала Шуанат.

— Когда и с кем? — спокойно спросил Шамиль.

— Хотя бы с тем пленным офицером, князем Орбелиани, с которым ты заставлял меня беседовать по-русски.

Шамиль ответил:

— Если бы ты позволила что-нибудь недозволенное приличной женщине даже на словах, ты унизила бы только себя. Обманутый вызывает сочувствие, обманывающая — презрение. В таких случаях наказание аллаха неизбежно.

— Что же мне делать? Не хватает у меня сил одолеть ревность, — со слезами на глазах произнесла Шуанат.

— Ты бери пример с Загидат. Она ведет себя как покорная жена. Если я приведу еще двух жен, помимо Аминат, она не упрекнет меня и спокойно будет ждать своего вечера.

— Твоя жаба будет спокойна, если даже ты не позовешь ее до конца дней своих.

— Шуанат, не надо быть злой, довольствуйся тем, что дано богом, а дано тебе больше, чем остальным женщинам, — сказал Шамиль.

Без свадьбы, без шума, в сопровождении нескольких родственников пришла чеченка Аминат в дом имама. Он ласково обошелся с молодой вдовой, пожелавшей родить от него сына.

* * *

Через три года после «сухарной экспедии» в Андию и Дарго главнокомандующий отдельным Кавказским корпусом фельдмаршал Воронцов ознакомил императора Николая I с новым планом военных действий против мятежного имама.

Поход намечался в Аварию. Командующий учел прошлые ошибки, решил вклиниться во вражескую территорию со стороны темирханшуринского урочища, через владения мехтулинского хана, земли левашинского общества, чтобы обеспечить себя не только помощью подвластных русскому наместничеству владений, но и поддержкой близлежащих Казикумухского и части Аварского округов. В случае неудачи этот план предусматривал удобные и быстрые пути отступления.

Царь одобрил намеченные действия Воронцова и благословил кавказские войска на новые подвиги. В Темир-Хан-Шуру через Владикавказ, крепости Грозная и Хасав-Юрт прибыл главнокомандующий с многотысячным отрядом. Весна в Дагестане стояла теплая, сухая. Ярко светило солнце, цвели черешневые сады, пели птицы.

Фельдмаршал провел смотр войск, сделал последние распоряжения и, удобно устроившись в мягкой коляске, окруженный свитой и приближенными, двинулся за кавалерийским авангардом. Артиллерия, пехота и бесконечный обоз серой лентой растянулись по ухабистой дороге Кумыкского плоскогорья.

В санитарном обозе, за которым двигалась бесчисленная вереница подвод и вьючных лошадей, ехал известный русский хирург Николай Иванович Пирогов. Он прибыл на кавказский театр военных действий из Петербурга с целью испытания эфирного наркоза в полевых условиях.

Движение русских войск во владениях шамхала тарковского и хана мехтулинского Ибрагима, сына покойного Ахмед-хана, происходило без происшествий. В столице Мехтулинского ханства — в Верхнем Жунгутае, где постоянно квартировал небольшой гарнизон, главнокомандующий простоял несколько дней в ожидании подхода тылов. Затем двинулся дальше.

От Верхнего Жунгутая прямая до того дорога начала петлять. На хребет Чанкатау тропа поднималась змеиными извивами. Затем последовал крутой склон Кизил-Ярского перевала. Достигнув вершины с пробитой скалой, через которую русские солдаты недавно проложили дорогу, Воронцов вышел из коляски. К нему подвели коня. Туго натягивая узду, он стал спускаться по каменистым склонам, поросшим мелким кустарником. С этой стороны Кизил-Яра начинались владения даргинских вольных обществ. Дорога с середины горы сходила вниз, хребты становились ниже, не было скал и обрывов — одни покатые громады да плешивые холмы.

Аул Леваши, расположенный на пологом склоне холма, войска прошли без остановки. Дальше, вверх от Левашей до Хаджал-Махов, с двух сторон дороги тоже тянулись голые, безжизненные хребты. Воронцов пересел в коляску, приказав ехать на некотором расстоянии от арьергарда кавалерии, за которым тянулись клубы белой въедливой пыли. Постепенно навстречу стали попадаться красновато-коричневые возвышенности. От высохшего русла реки дорога стала подниматься. Из-за поворота показались первые сакли и минарет аула Хаджал-Махи. Селение казалось слитым с серым однообразием гор. Лишь справа возвышался оранжевобокий крутой кряж. У Ташкапура, где разветвляются дороги в три стороны — на Кази-Кумух, Гуниб и Гергебиль, головные конники вслед за проводниками повернули вправо, в сторону Гергебиля.

Воронцову вновь пришлось оставить удобную коляску. Дорога потянулась вдоль русла реки.

— Как называется эта река? — спросил Воронцов у генерала Клюки фон Клюгенау, ехавшего рядом.

— Казикумухский Койсу! — ответил старый кавказец, исходивший все дороги в горах.

Что значит «койсу»? — снова спросил главнокомандующий.

— Слово «кой» означает колодец, по-татарски, «су» — вода. Колодезная вода. Как видите, теснина довольно глубока.

Разглядывая сдвинутые друг к другу, отвесно нависшие стены голых скал, Воронцов поехал молча, не торопя осторожного коня. Две лошади едва могли пройти рядом по узкому карнизу, вырубленному самой рекой. Койсу с шумом вскипала, обдавая брызгами холодные стены, как будто под ее руслом пылал неугасимым пламенем адский огонь. Монотонный шум и грозный рокот взбешенной стихии не умолкали.

— Пожалуй, теренгульский овраг и перевал Кырк приятней, нежели это дьявольское ущелье, — заметил Воронцов, вспоминая первый поход в горы Дагестана из Чечни.

Но вскоре каменный коридор с полоской голубого неба стал расширяться, и взору представился маленький оазис, затерянный в кольце высоких хребтов. Показалась зелень лужаек и садов, смягчая нагую твердь безжизненных камней. Сакли Гергебиля, похожие на строения всех аулов Дагестана, забелели на склоне горы. Селение было укреплено.

Воронцов расположил свой лагерь напротив аула в ожидании подхода тылов. Гужевой транспорт под усиленной охраной был направлен вкруговую к летней стоянке самурского полка на Турчи-Даг. Воронцов думал, что ему удастся без труда взять Гергебиль, поскольку в ауле не было регулярных войск имама, а от Гергебиля он предполагал идти не задерживаясь к более укрепленному аулу Салты.

Гергебильский наиб Идрис, узнав о движении вражеских сил со стороны Темир-Хан-Шуры, ни минуты не сомневался в том, что они не минуют его аула. Он немедленно отправил через Андию гонцов в Новое Дарго к имаму.

Из донесений лазутчиков Шамилю было известно о прибытии больших сил из Тифлиса и подготовке войск к походу в горы через Шуру. Имам быстро собрал отряд и немедленно двинулся в Аварию. На Хунзахском плато он встретился с телетлинским наибом Кебед-Магомой и Хаджи-Мурадом. Те ничего не знали. Присоединив их отряды к своим, имам стал спускаться к Гергебилю. Когда его мюриды достигли аула Куруда, услышали грохот пушек. Шамиль взял бинокль, поднялся на вершину горы Ифут, расположенной недалеко от селения. Его взору представилась печальная картина полуразрушенного Гергебиля. На переднем плане высились обломки разбитых пушечными ядрами высоких стен и башен Гергебильской крепости. Очередной штурм гергебильские ополченцы сумели отбить, русские отходили к своим позициям.

Шамиль решил ночью внезапно ударить по лагерю Воронцова. Но вечером из осажденного аула к имаму пришел человек, посланный Идрисом, и сказал:

— Имам, не вступай в столкновение с гяурами. Среди них появилось опасное заболевание, которое в течение одного-двух дней выносит все соки из тела и, высушив таким образом человека, приводит к смерти.

Пришедший добавил:

— Враги, желая, чтобы подобная болезнь появилась и среди правоверных, бросают в водные источники, текущие к селению, трупы солдат и лошадей.

— В Гергебиле есть подобные заболевания? — спросил имам.

— Было несколько случаев, которые окончились смертью, — ответил пришелец.

— Я знаю эту болезнь, — сказал Шамиль. — Она иногда возникает у паломников, совершающих хадж в Мекку. Об этом я читал в книгах. Уберечься от этого черного мора можно только бегством. Но мы не убежим, чтобы враги не подумали, что испугали нас. Все останемся на этой высоте, чтобы грозить им своими пушками, но если ветер с их стороны подует в нашу сторону, тогда придется отойти подальше.

Гергебильские ополченцы оборонялись, зная, что прорыв принесет им гибель.

Шамиль, наблюдая с вершины Ифута, заметил, как со стороны вражеского лагеря каждый день отходили части в сторону Турчи-Дага. Как выяснилось, это были заболевшие солдаты, которых быстро эвакуировали вверх.

Главнокомандующий знал из донесений лекарей, что в его войсках вспыхнула холера, которая с каждым днем больше вражеских пуль косит солдат, и все же упорствовал в своем желании непременно взять Гергебиль. Он ограничился госпитализацией заболевших и изоляцией подозрительных. Но когда умерли два офицера и одна из рот полностью выбыла из строя, он, покинув пораженное место, отступил к Турчи-Дагу.

К удивлению обеспокоенного Пирогова, который находился на Турчи-Даге, число больных холерой с каждым днем стало уменьшаться и у большинства процесс окончился выздоровлением.

— Да, удивительно, — говорил хирург, — видимо, возбудитель болезни не переносит холод на высоте семь тысяч девятьсот пять футов над уровнем моря.

Отряд Воронцова пришел на плато Турчи-Дага. Эту господствующую высоту с усеченной вершиной, с обилием подножного корма, студеными родниками и ручьями командование часто использовало как удобную летнюю стоянку. Южный склон Турчи-Дага был хорошо виден с крыш салтинских домов.

Аул Салты возвышался на юго-западном склоне Салтинского хребта, находясь на расстоянии почти десяти верст от моста Георгиевского. Нижняя часть селения спускалась к небольшой равнине, верхняя поднималась по склону. Левая оконечность салтинской горы была обращена в глубокий ров. Справа от аула, внизу, синело небольшое озеро, зеленели фруктовые сады и участки обрабатываемых земель. Салты был укреплен Шамилем сильнее Гергебиля. Имам знал, что Воронцов с Аргутинским и Аглар-ханом после передышки на высотах Турчи-Дага двинутся к Салтам. Он не сомневался в том, что, несмотря на середину лета, холодные ночи заставят неприятеля с вершины спуститься пониже. Он был уверен, что Салты, так же как и Гергебиль, штурмом взять противнику будет нелегко.

Пользуясь густым туманом, Шамиль не раз предпринимал вылазки. Внезапно нападал на лагерь, на фуражиров, на обозы противника, двигавшиеся к стоянке. Безуспешно пытался он захватить большой обоз вьючных лошадей и подвод. На боковинах подвод на фоне белых кругов были изображены красные кресты. Такие же изображения были на нарукавных повязках у некоторых людей. За этими подводами двигались кибитки маркитантов с мешками и ящиками, открытые и крытые брезентом. Замыкал караван обоз фуражиров. Все это двигалось, окруженное тройной цепью вооруженных всадников. С головной стороны и в конце каравана также ехали отряды конников.

Наблюдая за огромным обозом, Шамиль думал, что рассчитывать на быстрое окончание дела нельзя. Наконец однажды дозорные имама заметили массовое движение неприятеля. Спустившись с высот Турчи-Дага и пройдя некоторое расстояние, противник стал лагерем на возвышенности против аула. В течение двух недель враг ничего не предпринимал. Но это было кажущееся бездействие. На самом же деле русские усиленно готовились к предстоящему штурму. Неустанно проводили они рекогносцировку местности. Рыли окопы, траншеи, делали подкопы в сторону укреплений имама. Наконец на заре одного из июльских дней в стане главнокомандующего послышалась громкая дробь барабана. Затем грянули орудия, установленные против аула, и под громкие крики «ура», не нарушая боевого порядка, солдаты пошли на штурм.

Шамиль спокойно наблюдал за всем происходившим с вершины небольшой башни, замаскированной в массе скученных высоких саклей. Чаще всего его взор обращался к палатке Воронцова с красными фестонами и флагштоком у входа. Здесь все время суетились офицеры и бегали связные. А внизу, на подступах к селению, завязался бой.

Три дня, чередуя артобстрелы с атаками, штурмовали царские войска Салты. После безуспешных попыток прорвать оборону главнокомандующий дал приказ перейти к осаде. Беспрерывный пушечный обстрел селения, от которого глохли люди, продолжался с утра до позднего вечера. Масса солдат грозовой тучей кружила справа, у подступов к селу и вокруг озера. Вытаптывались посевы, вырубались сады. Динамитом и минами взрывали каменные преграды и земляные валы у стен крепости.

Салты казался вымершим. Жители его заранее были выселены. Мюриды во время артобстрела прятались в укрытиях. В минуты кратких затиший выходили из убежища, чтобы взглянуть на новые разрушения. Четырежды в день с вершины минарета раздавался печальный призыв муэдзина к молитве. Иногда можно было услышать и одиночную стрельбу шамилевских снайперов. Это русские смельчаки приближались к салтинским стенам на ружейный выстрел.

Беноевский наиб Байсунгур и телетлинский Кебед-Магома со своими отрядами обороняли нижнюю окраину аула. Хаджи-Мурад с ичкеринским Умалатом стояли у правой окраины Салтов, выше позиции, которую занимал Байсунгур, ибо основной огонь и повторяемые изредка атаки были направлены в эту наиболее доступную сторону.

Линия, за которой стоял неприятель, с каждым днем приближалась к стенам Салтов. Подвигались парапеты, прикрывающие батареи. Становились ближе траншеи с подкопами, над которыми вырастали земляные валы. Салты рушился на глазах. Груды камня серели под обломками стен домов и других строений. Как редкие, обломанные, почерневшие зубы старца, поднимались из руин полуразрушенные башни. Но Шамиль держался. Так же как когда-то в Ахульго, с надеждой фанатика и смирением фаталиста он всю ночь молился в мечети, часто обращая взоры к мрачному потолку. Это единственное здание, построенное из огромных плит гладко тесанного камня кремниевой породы, казалось неуязвимым. Пушечные ядра как мячики отлетали от стен храма, и потому в нем все время бывало людно. В подсобных помещениях мечети лежали тяжело раненные. За ночь едва успевали похоронить мертвых. Днем одновременно с восстановительными работами рылись и могилы. Но все же имаму в Салтах, превращенных в ад, казалось легче, чем в Ахульго. Не было детей, женщин, стариков, изнуренных бессонницей, истощенных, шатающихся от голода. Стоицизму не только здоровых, но и смертельно раненных никто не удивлялся, ибо в ауле не было слабых духом. Мюриды, привыкшие к бранной жизни, легко мирились с печальной участью в надежде на лучшее в потустороннем мире, убежденные, что «все от бога и к нему возвращается».

Около двух месяцев длилась осада Салтов. Ни в одном месте не удалось прорвать оборону горцев. Исход дела решили две мины. Ночью они были поднесены через траншеи и подложены в подкопы год блокгаузы Салтынской крепости. Сильный взрыв на рассвете до основания потряс не только крепость, но и всю гору, на склоне которой стояло селение. Со страшным грохотом рухнули стены, прилегавшие к бастиону. Сотни раненых и убитых горцев остались под грудами развалин.

В образовавшуюся брешь неудержимой стихией хлынули солдаты. Наиб Байсунгур упал, придавленный обрушенной стеной. Когда к нему кинулись мюриды и стали вытаскивать из-под камней придавленную ногу, он, придя в себя, закричал:

— Оставьте меня! Или вы оглохли, не слышите голосов приближающихся врагов? Закройте брешь собой!

С кинжалами и шашками бросились мюриды навстречу солдатам. Скрестились булаты со сталью штыков. Сцепились в мертвой хватке столкнувшиеся противники. На них стали напирать с противоположных сторон. Перевес оказался на стороне штурмующих.

Отчаянно сопротивляясь, отступали мюриды под напором ощетинившегося леса штыков. Словно стая гибких рысей, извиваясь и делая гигантские прыжки с камня на камень, со стены на стену, изловчась, бросались они в гущу солдат, чтобы поработать последний раз изо всех сил смертоносным лезвием. Груды мертвых тел остались у бреши после короткой рукопашной схватки. С обезумевшими взорами, искаженными в ярости лицами бросались воины друг на друга до тех пор, пока пламя гнева внезапно угасало от неслышного дыхания настигшей смерти.

Уцелевшие стены саклей, горы обрушенного камня вырастали новой преградой на пути штурмующих. Ни на шаг не отошли аскеры имама без боя. До самого вечера длилось сражение. Все время подбрасывал главнокомандующий свежие силы на помощь штурмующим. Даже с наступлением темноты не отошли солдаты назад. Был дан приказ не оставлять салтинских домов нижней окраины. Стеной преград поднялось пожарище между усталыми противниками. С шумом рушились земляные крыши саклей, оставляя черные тлеющие балки бревенчатых потолков. Мрачно клубился дым к тихому небу. Никто не спал в Салтах в эту ночь.

У имама заседал совет. Каждый наиб и сам Шамиль знали, что сражение проиграно. Но им, томимым жаждой мести, хотелось драться не из-за любви к бою, а чтобы уничтожить как можно больше неверных, хотя бы ценой собственной жизни.

На следующий день с восходом брошенные Воронцовым свежие части начали штурм с новой силой. Воины Шамиля ждали этого и с ответной яростью отразили первый натиск. Когда умолкали крики «ура» и штурмующие откатывались к своей позиции, мюриды уходили за укрытия, прячась от ружейного огня. К полудню черная полоса пожарища, разделявшая аул пополам, оказалась пройденной русскими. Осажденные отошли еще на одну ступень крыш вверх.

Много солдат полегло в этот день в тесном скопище салтынских саклей.

Отрядам Хаджи-Мурада, Кебед-Магомы и Умалата был дан приказ удержаться до наступления темноты. Но поредевшие сотни этих наибов не смогли бы устоять, если бы Шамиль сам не явился на передовые позиции с приближенными и резервом.

В этот вечер муэдзин не призывал мусульман к намазу. Мечеть оказалась в руках противника. Туда теперь стаскивали русских раненых. Путь к отступлению разбитых отрядов имама был предусмотрен заранее. Отход начался с вечера. Только в полночь оставили последние мюриды свою позицию. Оседланные кони ждали их за горой внизу. Сидевшие у новой линии пожарища солдаты не услышали быстрого топота коней последних защитников Салтов. Шамиль с остатком сил отступил в Дариду.

С наступлением дня натиск штурмующих не встретил сопротивления. Раздались возгласы: «Ушли! Ушли! Братцы, аул свободен!» Затрубили трубы, забили барабаны в лагере русских. Знамя победы на остроконечной крыше минарета сменило флаг со звездой и золотым полумесяцем.

Пришла неизменная печаль похорон павших. Усиленно заработали санитары, вынося раненых из аула. Вместе с русскими солдатами подбирали горцев. Взятые с поля боя в лазарет не считались пленными. Среди подобранных в Салтах воинов Шамиля оказался и беноевский наиб Байсунгур. Когда его брали, он был без сознания. Раздробленная правая нога висела на кожном лоскуте. Байсунгура уложили на нечто подобное операционному столу, сооруженному из камней и досок в одной из просторных палаток. Переводчик объяснил Байсунгуру, что часть ноги ниже жгута посинела и требует ампутации.

Байсунгур, приготовившись мужественно встретить смерть, безразлично махнул рукой и закрыл глаза. Ему хотелось поскорее избавиться от мучительной боли. Но когда его привязали к столу, а лицо накрыли какой-то чашей и вместо воздуха он стал вдыхать холодные удушающие пары, в сердце проснулось беспокойство. Ему захотелось вырваться, скинуть с лица маску, но движения рук были скованы кожаными ремнями. Он стал мотать головой, чьи-то сильные руки прижали ее к доске. Наиб хотел закричать, но почувствовал, что не может выдавить из горла ни звука. И вдруг ему стало легко. Он почувствовал, что будто летит, и успел подумать, что это душа его отделилась от тела и вознеслась в блаженную обитель рая…

Когда Байсунгур очнулся, то увидел над собой безоблачное августовское небо, понял, что лежит он на охапке сена. Повернул голову — и оказалось, что он среди раненых мюридов и русских солдат.

— Байсунгур, да хранит тебя аллах, как ты себя чувствуешь? — спросил один из мюридов, заметив, что наиб зашевелился.

— Как может себя чувствовать воскрешенный из мертвых? Не знаю, где я нахожусь и что со мной сделали…

— Ногу твою отрезали, спилили торчавшую кость и зашили культю. Самый главный и лучший резал тебя.

— Лучше бы насмерть зарезал, чем оставил в таком виде, — сказал Байсунгур.

— Значит, еще не настал твой час, придется смириться с судьбой, — успокоил мюрид своего наиба.

Байсунгур закрыл глаза. Через некоторое время он почувствовал прикосновение чьих-то пальцев к своей руке. Байсунгур открыл глаза. Перед ним стоял невысокий человек с засученными рукавами, в длинном клеенчатом фартуке, без головного убора. Бакенбарды с висков спускались до середины щек. Волевые черты смуглого худощавого лица смягчались ласковым взглядом лучистых глаз.

— Ну вот и слава богу, пришел в себя. Дадите попить, потом накормите, — сказал человек стоящему рядом помощнику.

Когда они отошли, лежавший рядом мюрид шепнул, указав на отошедших пальцем:

— Тот, в фартуке, и есть самый главный врач, это он спасал тебя.

Байсунгур не ответил. Как ни старался он примирить себя с неизбежной участью, однако на душе у него было сумрачно. Что ждет его в стане врагов? На что он годен? Неужели ему суждено влачить жалкое существование нищего-инвалида, и почему так было написано на роду? Уж лучше бы снесла голову вражеская шашка. Горькое чувство обиды душило его. Он думал о родной Чечне, близких, детях, жене. Придется ли еще увидеть их? Имаму теперь такой наиб не нужен, если бы даже его отпустили русские.

Так лежал он день, другой. Окружение сотен таких же, как он, калек постепенно успокоило его, тем более что среди русских были такие, которые весело смеялись и шутили друг с другом. Это вначале удивляло наиба, а потом и сам он начал улыбаться, когда кто-нибудь из мюридов вспоминал смешные истории.

Когда появлялся главный врач, Байсунгур взволнованно отвечал на его приветствия:

— Идрастуй пожалуста!

Первое слово он знал давно, второе — «пожалуста» — он заучил в лазарете. Наиб удивлялся, не понимая, почему у главного врача два имени. Одни называли его господин Пирогов, другие — Николай Иванович. Наконец он решил, что имя Пирогов происходит от местности, селении, откуда тот родом.

Байсунгур видел большое уважение и почтение, с каким обращались даже офицеры к главному врачу. Но особенно трогало чеченского наиба то, что этот русский человек с одинаковой заботой и любовью относился к раненым горцам и солдатам, к рядовым и офицерам. Байсунгур думал о том, что сумеет ли теперь или когда-нибудь словом или делом выступить против русских. Он повторял про себя: «Нет, оказывается, наказания тягостнее добра, сделанного тебе великодушным врагом».

Через три недели из Дарады пришло радостное известие. От имама явились посланники к главнокомандующему с предложением обменять пленных русских солдат на подобранных в Салтах раненых мюридов.

Воронцов дал согласие.

В день обмена, когда в сопровождении вооруженного отряда горцев прибыли оседланные кони и арбы для раненых, Байсунгур, прощаясь с лекарями и помощниками лекарей, санитарами и ранеными солдатами, сказал через переводчика:

— Я не думал, что вы такие хорошие. Видимо, простые русские люди тоже вынуждены приказами правителей идти против нас, так же как идут наши против вас. Клянусь аллахом, я убедился в том, что гяуры и мы могли бы крепко дружить. А тебя, врач, отныне будет хранить твой бог и наш аллах, которого я буду неустанно молить, — сказал Байсунгур, обращаясь к Пирогову.

Знаменитый хирург с лекарями проводил подопечных азиатов.

Шамиль в знак благодарности сверх обещанных солдат вернул и двух молоденьких офицеров, боевое крещение которых из-за горячности юношей окончилось печальным пленом во время штурма Салтов.

Прибыв на арбе в Дараду, Байсунгур на костылях отправился к имаму. Шамиль поднялся навстречу беноевскому наибу, подал ему подушку, помог сесть. Имам в Дараде остановился в доме зажиточного узденя. Расспросив наиба о состоянии здоровья и самочувствии, он мягко упрекнул его в непослушании.

— Неоднократно предупреждал тебя не торчать постоянно на линии огня и на крепостной стене, когда в этом нет нужды.

— Но ведь не брала меня пуля, не доставала сабля. Значит, суждено было этому случиться у стены Салтынской крепости, — с грустью ответил Байсунгур.

— Слава аллаху, что жив остался, приделаем деревянную ногу, ходить будешь, округ будет за тобой. А вот Умалат, — Шамиль кивнул на дверь, ведущую в соседнюю комнату, — наверное, не выживет, тяжелый очень.

Байсунгур встал, опираясь на костыль и палку, направился в соседнюю комнату. Ичкерийский Умалат лежал на полу в углу комнаты. Правое плечо и грудь были перевязаны лоскутом белой материи. Красное сатиновое одеяло было откинуто. Немного отекшая правая рука неподвижно лежала на подушке. Черты бледного лица были заострены. Когда к нему подошел Байсунгур, Умалат открыл глаза, долго пристально смотрел на соотечественника, затем, страдальчески оскалив зубы, криво улыбнулся, протянул левую руку для пожатия.

— Умалат, брат мой, да сохранит тебя аллах, не легче тебе?

— Нет, Байсунгур, с каждым днем тяжелее становится, видно, конец подходит.

— Это ведомо только владыке. Я тоже так думал, когда меня в лагере русских связали по рукам и ногам и усыпили таким лекарством, от которого я чуть не уснул навеки, и даже не почувствовал, как отпилили кость ноги и зашили кожу, как старый чарык. И как видишь, выжил. И ты выживешь.

— Нет, я рад был бы умереть, и как можно быстрее, чем так мучиться.

Тогда Байсунгур, обратившись к Шамилю, сказал:

— Имам, если наши хакимы не в силах помочь ему, давай позовем, давай попросим главного хакима русских.

— Откуда мы его возьмем?

— Оттуда, откуда привезли меня. Там есть главный над всеми врачующими. Он прибыл в горы недавно и, говорят, на время. Большой мастер своего дела. Я слышал, что он лечит самого царя. Отрезал и отпилил мою ногу так, что я и не почувствовал. Но дело не в одном мастерстве, главное то, что он человек особенный. К нам относился как к родственникам, приветливо и ласково. Уважают и слушают его там больше самого генерала. Позови его к Умалату.

— Не отпустят, да и сам он не согласится приехать к нам, — ответил Шамиль.

— А я думаю, согласится, человек с такой доброй душой не может отказать в помощи.

— Как зовут его?

— Одни называют Николай Иван, как самого царя, другие — господин Пирогов, по месту, откуда он родом.

— А как точнее, лучше?

— Я думаю, не ошибемся, если назовем — Николай Иван господин Пирогов.

— Хорошо, я пошлю за ним людей, но не верю в то, что он изъявит желание приехать.

— Надо хорошенько попросить, сказал «пожалуста», что, мол, так и так, надо очень помочь важному наибу, которому грозит смерть. А если откажут, ничего не поделаешь, хоть легче будет от сознания того, что старались.

Шамиль вызвал к себе хорошо знавшего русский язык Гаджи-Али, лекарского помощника из русских, принявшего ислам, хакима Али и Хаджиява.

— Возьмите с собой белый флаг, оденьтесь в праздничные одежды. Оружие можете не брать, только кинжалы. Отправитесь в лагерь русских, обратитесь к главному генералу, попросите его, чтобы разрешил самому большому хакиму приехать к нам для оказания помощи тяжело раненному наибу Ичкерии Умалату.

Утро было ясное, теплое. В Дараде, превращенном в лагерь-стоянку войск имама, было необыкновенно оживленно. Три хорошо одетых всадника, при орденах, с полосками серебряных эполет на левом плече, безоружные, с белым флагом выехали из аула и повернули коней на дорогу, ведущую в Салты. Ехали они быстро, торопя горячих коней.

Русские дозорные, видя невооруженных горцев с белым флагом, пропускали их беспрепятственно. На подъеме почти у самого лагеря парламентеры осадили коней и остановились на некотором расстоянии. Караульные, заметив их, сообщили дежурному по лагерю и в штаб главнокомандующего. Когда личный адъютант доложил фельдмаршалу Воронцову о прибытии парламентеров от Шамиля, главнокомандующий ответил:

— Ну что ж, пойдите спросите, чего они хотят.

Адъютант с двумя штабными офицерами и десятком донских казаков направился к посланцам. Парламентеры спешились, пошли навстречу. На расстоянии нескольких шагов друг от друга остановились. Тогда адъютант Воронцова сделал шаг вперед. Гаджи-Али тоже отделился на шаг от своих, сделал легкий поклон головой и заговорил на русском языке:

— Господин майор, честь имею представиться — Гаджи-Али, полковник армии имама.

— Личный адъютант его сиятельства главнокомандующего генерал-фельдмаршала князя Воронцова — майор Гребнев, — представился в свою очередь офицер.

— Мы от имени Шамиля приехали просить разрешения главнокомандующего отпустить хирурга господина Пирогова на несколько часов в Дараду, чтобы он, если это возможно, оказал помощь тяжело раненному наибу.

— Я доложу вашу просьбу главнокомандующему, — ответил адъютант и, повернувшись на калбуках, четко отбивая шаг, направился к штаб-палатке.

Через некоторое время адъютант в сопровождении тех же лиц явился вновь. Он стал на прежнее место в той же позе, гордо вскинул голову и, не глядя на парламентера, сухо, коротко ответил:

— Приказано отказать.

— Может быть, фельдмаршал не доверяет нам, в таком случае я останусь у вас в качестве заложника до возвращения хирурга, — сказал Гаджи-Али.

Но адъютант, даже не дослушав до конца предложение, резко повернулся и стал удаляться.

— Я так и знал, — заметил с грустью хаким Али.

— Конечно, — добавил Хаджияв, — на их месте, может быть, и имам поступил бы так же.

— Нет, наш имам не поступил бы так, — возразил Гаджи-Али Он продолжал стоять в раздумье.

Тогда хаким Али, обратившись к нему, сказал:

— Вот если бы мы попросили самого Пирогова…

— Как его попросишь? Он ведь не в собственном доме… Вы же знаете, что согласно порядку положено обращаться по инстанции. Рассуждать теперь нечего, поехали обратно.

Опечаленные отказом, парламентеры уселись на коней и не торопясь повернули в сторону Дарады. Они знали, что имам тоже будет огорчен отказом. Ведь он из-за тяжелого состояния Умалата до сих пор сидел в Дараде.

Не успели парламентеры отдалиться на версту от лагеря русских, как Хаджияв, ехавший позади остальных, оглянувшись, увидел странного всадника. Человек в длинном сером сюртуке, в соломенной шляпе с широкими полями, в брюках навыпуск неумело восседал, растопырив ноги, на неуклюжей большеголовой коротконогой лошаденке, которая, несмотря на то, что всадник усердно хлестал ее тоненькой плетью, невозмутимо, лениво продолжала шагать, не обращая внимания на торопившегося седока.

— Диво! — воскликнул с улыбкой Хаджияв, останавливая коня. Товарищи его, тоже оглянувшись, остановились. — Клянусь аллахом, — продолжал удивленный Хаджияв, — ничего подобного в жизни мне не приходилось видеть.

— Это, наверное, ихний поп, — сказал хаким Али, разглядывая странного человека из-под руки.

— Нет, это не кашиш, — возразил Хаджияв. — У кашиша волосы длинные, иногда заплетенные косичкой, и бородка. А этот с бакенбардами, франтоватый.

— К тому же, — добавил Гаджи-Али, — у него мужественные черты лица, несмотря на то что на лошади сидит как мешок.

— Скорее всего это какой-нибудь чиновник, — продолжал гадать хаким Али. — За спиной у него большая сумка.

Странный всадник приближался. Парламентеры молча ожидали его. Гаджи-Али, заметив насмешливую улыбку на лице веселого Хаджиява, предупредил его:

— Послушай, сделай серьезное лицо. Чего оскалил зубы и сияешь, как начищенный медный таз?

— Здравствуйте, господа! — воскликнул путник, подъехав к парламентерам.

— Здравствуйте! — ответили горцы.

— Не вы ли приезжали в лагерь за врачом?

— Мы, — ответил Гаджи-Али.

— Так вот, мне доложили об этом лишь после того, как вам было отказано. Крайне возмущен, прошу извинения. Я как человек гражданский, то есть не подчиненный непосредственно командованию, волен в своих действиях в пределах законных прав. Прошу доставить меня к нуждающемуся в помощи хирурга.

— Мы просили Пирогова, — нерешительно промолвил недогадливый хаким Али.

— Я и есть Пирогов Николай Иванович, — с улыбкой ответил странный наездник.

Парламентеры недоуменно переглянулись.

— Что он говорит? — спросил Хаджияв, не понимавший по-русски.

— Говорит, что он есть тот самый хаким, за которым мы ездили, — объяснил Гаджи-Али.

— Раз он так говорит, наверное, он и есть тот хаким, — согласился Хаджияв.

— Мы очень благодарны вам, господин Пирогов! Надо торопиться, наиб в тяжелом состоянии, — сказал Гаджи-Али, беря за уздцы ленивую клячу знаменитого хирурга.

— Пожалуйста, поосторожней, я ведь верховой ездой не увлекался, боюсь свалиться, — предупредил Пирогов.

Гаджи-Али ехал рядом с Пироговым.

— Удивляюсь, как чисто, без всякого акцента вы говорите по-русски, — сказал ему Николай Иванович.

Но бывший ротный фельдшер, облаченный в одежду горца, так и не признался великому хирургу в том, что он его соотечественник, плененный когда-то Шамилем, принявший ислам, женившийся на аварке и разделяющий теперь участь народа этой страны.

Вскоре парламентеры с Пироговым въехали в Дараду, в обширный двор дома, расположенного недалеко от сельской площади. Навстречу с веранды во двор спустился Даниель-бек. Опередив его, два нукера подбежали к лошади Пирогова и стали у стремени. Когда хирург слез с коня, Даниель-бек, подойдя к нему, сказал:

— Здравствуйте, господин Пирогов! Не думали, что вы приедете. Имам очень тронут вашим вниманием.

Пожав протянутую руку, хирург ответил:

— Так могло случиться по причине, не зависящей от меня, но слава богу, как видите, я к вашим услугам.

— Заходите, пожалуйста, — Даниель-бек распахнул дверь в саклю.

В просторной кунацкой на постели, разостланной на полу, лежал раненый. Лицо было бледным. Меж бровей залегла глубокая складка страдания. Пирогов осторожно подошел, присел на корточки, пощупал пульс: сто двадцать. Потрогал лоб — сильный жар.

Умалат, широко открыв глаза, разглядывал незнакомого человека.

— Это большой хаким, его вызвали специально, чтоб помочь тебе, из лагеря русских, — объяснил Гаджи-Али.

Больной что-то пробормотал в ответ и вновь закрыл глаза.

Пирогов поднялся, посмотрел на глиняные и медные чаши, кувшинчики с каким-то зельем и отварами из трав.

— Перенесите больного поближе к окну, — сказал он, обращаясь к Гаджи-Али.

С помощью хозяина и нескольких горцев, стоявших рядом, больного вместе с постелью перенесли и положили посередине комнаты напротив окна.

— Вы двое останьтесь, — Пирогов глянул на Али и хозяина, — остальные пусть выйдут.

Николай Иванович вымыл руки, протер спиртом и стал осматривать рану и повязку, которую успел снять Али. Шея, надплечье и плечо были опухшими. Ниже правой ключицы зияла рана, из которой торчала матерчатая турунда. Пирогов пинцетом извлек ее, понюхал.

— Турунда с мышьяком, — пояснил Али.

— С мышьяком? — удивленно переспросил хирург.

— Да, горцы во все раны вкладывают турунду с мышьяком, все же это дезинфицирующее средство. Правда, мышьяк вызывает некроз тканей, но тем обеспечивает и отток гноя из раны, — объяснил бывший ротный фельдшер.

Хирург ничего не ответил, только покачал головой. Затем взял в руки металлический зонд и, введя его в рану, стал ощупывать пулю. Раненый болезненно корчился.

— Потерпите, голубчик, потерпите, — приговаривал хирург. — Вот она, прошла под ключицу и застряла у плечевого нервного сплетения. Оттого резкие боли. Ну что ж, попробуем извлечь.

Тут же на полу, стоя на коленях, Пирогов оперировал. Раненый то терял сознание, то громко стонал, приходя в себя. Лицо больного покрылось крупными каплями пота. Но и по лбу хирурга струился пот.

Полтора часа длилась операция. С трудом разогнул Пирогов колени, поднимаясь с пола.

— Фу! Ну вот и слава богу! — сказал он, вздохнув.

— Ну как, рана опасная? — спросил Даниель-бек.

— Думаю, все обойдется, а там бог знает, — ответил Пирогов, разводя руками. — Я оставлю кое-какие лекарства, дезинфицирующие средства и перевязочный материал. Только, пожалуйста, прошу, никаких турунд с мышьяком не вставляйте больше, ибо, если мышьяк разъест стенку крупного сосуда, раненый погибнет от кровопотери, — пояснил он, обращаясь к Гаджи-Али.

Пирогов стал доставать перевязочный материал, склянки и порошки из санитарной сумки.

— А впрочем, оставлю все, — сказал он и высыпал содержимое сумки на угол одеяла.

Уложив инструменты, он наклонился к больному и вновь стал ощупывать пульс. Умалат, видимо, почувствовал некоторое облегчение и, с благодарностью глянув на хирурга, пожал ему руку.

— Ну, голубчик, прощайте, выздоравливайте, да хранит вас господь! — сказал Пирогов на прощание.

Даниель-бек пригласил хирурга в соседнюю комнату. Здесь на полу была разостлана серая льняная скатерть. На ней стояли деревянные и медные блюда с кусками отварного мяса, чесночным тузлуком и галушками.

Когда большой хаким вошел, сидевшие у скатерти горцы поднялись. Один из них, величественный, с каким-то особенно проницательным выражением голубовато-серых глаз, благородными тонкими чертами лица, с коротко подстриженной рыжей бородкой подошел к Пирогову и, что-то пробормотав, пожал руку. Гаджи-Али указал почетное место гостю на большой подушке.

— Садитесь, пожалуйста, Николай Иванович, разделите с нами трапезу, — сказал он.

Вместе с Пироговым к сидящим присоединился и проголодавшийся за день Али. Ели молча. Николай Иванович поглядывал на величественного горца, который так аккуратно резал маленьким ножом кусочки мяса, ел неторопливо, а после того, как все насытились, поднял руки с благодарственной молитвой.

— Мне пора, уже садится солнце, — сказал русский гость, поднимаясь.

— Останьтесь до утра, отдохните, потом проводим вас до места, — предложил Гаджи-Али.

— Не могу, — отказался Пирогов.

— Пусть он осмотрит еще нескольких больных, — обратился к Гаджи-Али хозяин дома.

— Неудобно просить об этом. Мы ведь пригласили его помочь одному. Да и нет у нас таких тяжелых, как Умалат, — возразил Гаджи-Али.

В это время в комнату вбежал хозяйский сын. Обратившись к величественному горцу, мальчик стал быстро говорить. Лицо его было испуганным. Величественный человек сделал распоряжение, обратившись к Даниель-беку. Последний поспешил к выходу, за ним последовали остальные.

Спустившись по лестнице во двор, Даниель-бек с группой мюридов и нукеров быстро поехал по дороге, ведущей вниз. На небольшом расстоянии от селения, окруженная отрядом мюридов, стояла сотня русских казаков с двумя офицерами.

Когда Даниель-бек подъехал к ним, один из офицеров возмущенным тоном спросил:

— По-русски понимаете?

— Да, — ответил Даниель-бек.

— Где находится хирург Пирогов?

— Здесь, в селении, жив, невредим, собирается выезжать.

— Передайте ему, пусть немедленно следует за нами, таков приказ главнокомандующего.

— Хорошо, передам, — ответил Даниель-бек, поворачивая коня обратно.

Войдя в саклю, где хозяева с гостем ждали его возвращения, Даниель-бек сказал, обратившись к хирургу:

— Господин Пирогов, главнокомандующий прислал за вами сотню вооруженных казаков с двумя офицерами.

— Ох эти мне вояки!.. Ничего не поделаешь, на сей раз придется подчиниться, — с улыбкой сказал Николай Иванович и направился к выходу.

Величественный горец вышел следом на веранду. Здесь он остановился, склонил голову и, еще раз протянув Пирогову руку, сказал несколько слов по-аварски. Гаджи-Али поспешил перевести:

— Он благодарит вас и говорит, что завидует правительству, которое имеет таких умелых мастеров врачевания.

Николай Иванович пожал руку величественного горца и, сделав низкий поклон, быстро спустился по лестнице.

Во дворе Салих подвел большому хакиму белого коня с дорогим седлом, украшенным серебром.

— Это вам, Николай Иванович, подарок от имама, — сказал Даниель-бек.

— Что вы, что вы, господь с вами! Никаких подарков сроду не брал и не возьму. Лучшая благодарность для меня — простое спасибо, — сказал Пирогов.

— Тогда хоть сядьте на этого коня, доедете до места, а там как захотите, — предложил Гаджи-Али.

— Нет уж, увольте, ни за что не сяду. Откровенно говоря, боюсь ретивых животных. Плохой я наездник. Пусть этот прекрасный конь носит более достойного, а я обойдусь своей кобылкой. Из сотен лошадей в обозе специально ее для себя выбрал.

— Ну что ж, воля ваша, — сказал Гаджи-Али. Обратившись к одному из нукеров, он велел подвести гостю его косматую клячу.

Бывшие парламентеры в прежнем составе, но уже без белого флага, в полном вооружении сели на коней, чтобы проводить большого хакима до места. Увидев Пирогова, выезжающего из аула в окружении горцев, офицеры с казачьей сотней, не дожидаясь его подхода, повернули обратно.

Солнце садилось за белую зубчатую гряду далеких гор. Свежий воздух был полон ароматов альпийских трав. В лощине, где протекал небольшой ручей, многоголосым хором разливали печальную трель горные лягушки. Настроение у Пирогова было отличное. Он говорил спутникам:

— Право же, прекрасен ваш край. Вначале он показался мне ужасным, хаотическим нагромождением однообразных голых вершин. Горы казались грозно вздыбленными, окаменевшими волками, преграждающими путь пришельцам. И люди представлялись суровыми и угрюмыми. Только теперь, приглядевшись поближе, я увидел истинную поэзию величественной природы, в которой так гармонично сочетается неприступное величие с доступной простотой, грозная суровость с мягкой нежностью, леденящий холод с палящим зноем. Страна крайностей и чудес с великолепным народом, достойно воспетым лучшими поэтами России.

На вершине, через которую шла дорога, Пирогов остановил свою клячу и, обернувшись, глянул на аул, залитый лучами заходящего солнца. На крыше того дома, где он оперировал раненого, как монумент, стоял величественный горец в черной черкеске, высокой папахе, обвязанной белой чалмой.

— Имам, — сказал Гаджи-Али, движением головы указав на Шамиля.

— Я догадался об этом еще там, когда он подошел ко мне, — ответил Пирогов и добавил: — Бывает что-то такое необъяснимое в человеке, что невозможно скрыть…

Горцы проводили Пирогова почти до самого лагеря. Они остановились там, где начинался подъем к месту стоянки русских.

— Приезжайте к нам в гости, лучшим кунаком будете. Наш народ умеет ценить хороших друзей, — сказал Гаджи-Али, прощаясь с хирургом.

— Нисколько в том не сомневаюсь, унесу в душе добрую память о вас, и кто знает, может быть, когда-нибудь встретимся еще, — ответил врач, пожимая руки провожающим.

Неторопливо поехал он один вслед за скрывшейся за палатками лагеря сотней. Он часто оглядывался, помахивая шляпой людям гор, которые стояли на дороге до тех пор, пока большой хаким не скрылся из виду.

Сгущались сумерки. Николай Иванович подъехал к санитарной палатке. Навстречу к нему вышли армейский врач — дежурный по госпиталю — и лекарский помощник.

— Здравствуйте, Николай Иванович! С приездом! Слава богу, вернулись, забеспокоились все мы, заволновались, — говорил старый фельдшер.

— Чего волноваться-то зря, ехал-то ведь я с миром, по их просьбе.

— Оно-то так, да кто его знает, всяко бывает, — не унимался старый фельдшер.

— Все в порядке?

— Да, в лазарете все чувствуют себя хорошо, перевязки сделали, вот только его превосходительство главнокомандующий изволил гневаться.

— Не беда, простит, я ведь не армейский врач, — ответил Пирогов.

Долго не мог он уснуть в эту ночь. Через откинутый полог палатки ему виднелись огни солдатских костров, доносились звуки задушевных казачьих песен о степном раздолье, об удалом атамане, чернобровой дивчине, родимой матушке, которая ждет сыночка из далекого края.

«В мире так много добра, прекрасного, — думал хирург, — и человек, каждый в отдельности, независимо от рода, племени и вероисповедания, может стать очень близким, и зачем те же люди сеют зло и ненависть, совершенно не зная друг друга, зачем калечат, убивают один другого, когда можно было бы жить в мире, убивая зло, делая друг другу приятное и тем облегчая невечную жизнь?» — с грустью думал человек, посвятивший себя самой гуманной из наук.

Утром в санитарную палатку вошел дежурный по штабу.

— Господину Пирогову велено немедленно явиться к его превосходительству главнокомандующему.

— Сию минуточку, — ответил Николай Иванович, натягивая сюртук.

Лекарский помощник проводил хирурга сочувствующим взглядом.

— Храни господь, — прошептал он, перекрестив спину удалявшегося Николая Ивановича.

В штаб-палатке Воронцова были только сам главнокомандующий и адъютант.

— С добрым утром! — приветливо сказал им Николай Иванович.

Воронцов поздоровался. Высокий, стройный и достаточно бодрый в свои шестьдесят четыре года, он стоял в черном сюртуке с полупогончиками, белым крестом, свисавшим на цепочке с шеи. Свежевыбритое лицо казалось спокойным.

Пирогов продолжал стоять у входа, глядя на главнокомандующего.

Воронцов сделал шаг к столу и указал на скамью:

— Садитесь, пожалуйста.

Пирогов сел. После некоторого молчания, глядя куда-то в сторону, главнокомандующий спросил:

— Как же это вы, батенька, без ведома и позволения на то посмели?

Пирогов молчал.

Незаурядный ум и английское воспитание продиктовали князю тон разговора. Он говорил мягким, вкрадчивым голосом, хотя и не лишенным повелительных ноток.

— Не следовало бы забывать, Николай Иванович, что мы в ответе за вас перед государем императором и отечественной наукой.

— Напрасно изволили беспокоиться, Михаил Семенович. Горцы такие же люди, как и мы, и не хуже нашего отличают добро от зла.

— Надо помнить, что вы есть представитель противной стороны и вероисповедания, — возразил Воронцов.

— Помилуйте, какой я противник? Уверяю вас, если бы они не понимали то, что нам, медикам, нет дела до политики и интересов воюющих сторон, они не приехали бы звать меня на помощь.

— Хоть вы и есть представитель одной из гуманнейших профессий, но являетесь русским гражданином, а потому не можете стоять в стороне от политики своего государства, если вы патриот.

— Ваше превосходительство, у вас нет оснований касаться моей гражданственности. Во-вторых, я как человек штатский, не будучи подчинен вам в полном смысле этого слова, волен, как всякий медик, одинаково исполнять свой долг независимо от того, к какой стороне принадлежит раненый или больной. Отказ в помощи нуждающемуся в моем понимании равноценен убийству. Поймите меня, не мог я поступить иначе… А что касается отношения к горцам вообще, убежден, что добрыми деяниями можно достигнуть больших успехов, нежели силой оружия.

Воронцов задумчиво смотрел перед собой. Пирогов продолжал:

— Мне кажется, детям природы чуждо коварство. Говоря одно, они не думают о другом и не отвечают злом на истинное добро. Я очень благодарен вам за заботу. Прошу прощения за причиненное беспокойство, надеюсь скоро избавить вас от забот обо мне, — сказал Пирогов.

В это время послышалась громкая дробь барабана.

— Значит, отходим сегодня? — спросил хирург.

Воронцов утвердительно кивнул.

— Вот и хорошо, доеду с вами до Темир-Хан-Шуры, а там распростимся, миссия моя окончена, — сказал Пирогов, поднимаясь со скамьи.

Аул Салты, превращенный в руины, меньше интересовал Воронцова, чем Гергебиль. Последний в стратегическом отношении имел большое значение. Через него шла дорога в Гуниб и к другим аулам Аварии. Воронцов не мог примириться с тем, что этот аул остался в руках Шамиля.

До выступления из-под Салтов главнокомандующий отправил в Темир-Хан-Шуру связного к командиру кабардинского полка князю Барятинскому с приказом о немедленном выступлении на Гергебиль. И сам фельдмаршал направился туда же, присоединив к своим силам самурский отряд генерала Аргутинского. Часть обоза с санитарным транспортом, в основном гужевым, отправили в Темир-Хан-Шуру мимо Турчи-Дага через Кази-Кумух.

Шамиль разгадал намерение неприятеля. Он мог захватить транспорт противника, следующий через Турчи-Даг, но на сей раз он не позволил своим мюридам напасть на обоз. Лазутчики доложили ему, что вместе с этим обозом возвращается вниз большой хаким, оказавший помощь и спасший от смерти чеченского наиба Умалата.

Вслед за Воронцовым Шамиль двинул свои силы в сторону Гергебиля. Он вновь занял позицию на горе Ифут, с вершины которой как на ладони виднелась гергебильская низменность, вновь усеянная объединенными силами главнокомандующего вражеской армии.

Из донесений Шамиль знал, что до подхода войск Воронцова сюда из Шуры прибыл отдельный отряд и обложил Гергебиль. Наиб Гергебиля Идрис за несколько дней до повторной осады, узнав о наступлении неприятеля, вывел мирных жителей из аула, еще больше укрепил подступы, от верхней окраины аула прорыл подземный ход и выбил ступени на крутом склоне горы, обращенном к оврагу. Шамиль не мог бросить ему на помощь никого, поскольку Воронцов перерезал дорогу, ведущую к Гергебилю, и установил часть орудий против позиций имама.

Начался штурм. Повстанцы Гергебиля упорно сопротивлялись шесть дней. На седьмой день Идрис решил оставить аул. Собрав командиров сотен, он приказал:

— Уходите незаметно, поочередно, с наступлением темноты. Шамиль не осудит меня после того, как сам не удержал более укрепленную Салтынскую крепость. Я считаю истинной победой то, что нам удалось влепить пулю в физиономию проклятого донгуза Аргута, и не сомневаюсь в том, что имам обрадуется этому известию.

И на самом деле Шамиль был доволен, узнав о ранении генерала Аргутинского под Гергебилем. Этот бесстрашный как лев, хитрый как лиса и выносливый как сам черт генерал, избороздивший все горы Дагестана и Чечни, больше всех гяуров был ненавистен сторонникам Шамиля. Имам очень сожалел, что снайпер Идриса, которому удалось вывести из строя опасного генерала, пал в бою.

Покинутый мятежниками Гергебиль был разрушен и сожжен. В течение нескольких дней войска Воронцова и Шамиля простояли друг против друга, ограничиваясь артиллерийской перепалкой.

Близилась осень.

Наконец, считая дело сделанным, главнокомандующий приказал начать отход к Шуринской дороге. Головная колонна углубилась у ущелье, увозя раненых и больных. Хуже пришлось замыкающим самурцам, которые отходили, отстреливаясь от преследующих отрядов мюридов. Две пушки волокли в хвосте, они поочередно палили. Артиллеристов, отступавших задом, прикрывали ружейным огнем стрелки и казаки, сидевшие на конях задом наперед. Мрачное ущелье наконец проглотило хвост колонны.

Имам повернул свои отряды вверх, в горы.