Глава первая

За успешные действия при взятии Салтов и Гергебиля высочайшим указом генерал-лейтенант князь Моисей Захарович Аргутинский был удостоен звания генерал-фельдмаршалаа. Ему было вверено командование войсками и управление гражданской частью всего Дагестана и Прикаспийского края, куда входили: Дербентская и Кубинская губернии, Самурский округ, Даргинские общества, Кюринское и Казикумухское ханства, шамхальство Тарковское и ханство Мехтулинское. Полковнику князю Барятинскому — командиру кабардинского полка за осаду и штурм Гергебиля было присвоено звание генерал-майора с назначением в царскую свиту.

Командующий войсками Дагестана генерал-фельдмаршал Аргутинский приступил к возведению линии новых укреплений возле аулов Ишкарты, Аймаки, Хаджал-Махи и форт Цудахар. Одновременно в Чечне по приказу Воронцова царские войска стали прокладывать дороги, рубить просеки, сжигать леса, вести осадные работы вокруг укрепленных аулов. Угадывалось направление деятельности от Шуры к новой резиденции Шамиля.

Имам созвал чеченских и аварских наибов с отрядами и, несмотря на глубокую осень, открыл действия против объединенных сил генерала Фрейтага, которые были составлены из грозненского гарнизона, квартировавшего в Чир-Юрте, драгунского нижегородского полка и частей укрепления Евгеньевское. Но наступившие резкие холода со снегопадом вынудили Шамиля ограничиться набегами небольших отрядов мюридов на солдат, работавших в лесу. Только ранней весной, собрав многочисленное регулярное войско, имам повел решительное наступление на чеченскую линию.

На помощь Фрейтагу были брошены части кюринского и апшеронского пехотных полков, квартировавших в Темирханшуринском урочище. У чеченского аула Шали произошло крупное сражение. С большими потерями русским пришлось отступить. Не меньшие потери оказались и в войсках имама. Погиб старый преданный наиб из Уруты генерал Муртада-Али. Здесь же, в гуще горячей схватки, пал каратинский наиб Турач.

Шамиль вернулся в Ведено. Он созвал совет, на котором должны были назвать имя нового наиба Караты. Чохский ученый Омар сказал:

— Дереву соответствует плод, орлу — птенец. Несмотря на то что сын имама Гази-Магомед слишком молод, он чуть ли не с двенадцати лет следует в седле за отцом и за последние годы не раз показал смелость и смекалку в схватках с врагами.

— Ему исполнилось недавно восемнадцать лет. Он неопытен в делах правления и недостаточно учен для возвышения над народом, — возразил Шамиль.

Тогда устад Джамалуддин-Гусейн поднял голову, провел рукой по седой бороде и, глянув в упор на своего зятя, произнес по-арабски:

— Жизнь от колыбели до могилы есть наука, не возражай.

Гази-Магомед был назначен наибом Караты. Во время этого заседания в диван-хану вошел охранник, который доложил о прибытии народных представителей из Кайтагского и Табасаранского вилаетов во главе с кадием Исмаилом.

Отложив нерешенные вопросы, Шамиль предоставил слово гостям.

Кадий Исмаил, прочитав благодарственную молитву аллаху, способствовавшему желанной встрече с имамом и его сподвижниками, сказал:

— Люди нашего вилаета просят во имя аллаха взять их под ваше покровительство, назначить наиба для установления шариата и создания регулярной армии, которая, примкнув к силам имама, пойдет по пути газавата. И мы, рабы божии, присоединяемся в своем желании и мечте к просьбе нашего народа.

— Слава аллаху, указующему истинные пути. Я готов удовлетворить просьбу достойных кайтагцев и табасаранцев, которые со времен светлейшего шейха ярагского всячески способствовали упрочению мухамеданского шариата в своих обществах и оставались неизменными сторонниками в бранных делах. Не сомневаюсь в том, что члены этого меджлиса будут согласны со мной, — ответил Шамиль.

— Согласны, согласны, — раздались голоса.

Когда уехали посланцы кайтаго-табасаранского народа, Шамиль пошел в свою библиотеку, велев управляющему делами Хаджияву позвать Гази-Магомеда.

Высокий юноша, с широкими угловатыми плечами, короткой шеей, на которую с наклоном вправо была посажена большая голова, открыв дверь библиотеки, остановился.

— Отец, ты звал меня? — спросил он, близоруко щуря небольшие карие глаза. Шамиль внимательно оглядел сына с ног до головы, как будто видел впервые. Остановив взгляд на смуглом скуластом лице со следами перенесенной оспы, он подумал: «Не дал аллах ему внешней красоты, но зато украсил мужеством, которое начертано на всем облике».

Видя, что сын, вытянувшись как нукер, продолжает стоять у дверей, Шамиль сказал:

— Подойди сюда, садись.

Не меняя спокойно-строгого выражения лица, юноша сел рядом с отцом.

— Сын мой, тебе сообщили о решении меджлиса?

— Да, отец, мне сказал Мухаммед-Тахир.

— А как ты сам смотришь на это?

— Я буду смотреть так, как ты прикажешь.

Шамилю понравился ответ сына. Он сделал кивок головой в знак одобрения. Помолчав с минуту, имам сказал:

— Я знаю, среди наших людей, даже тех, кто внешне согласился с назначением тебя правителем Каратлянского общества, найдутся внутренне недовольные, и не без основания. Многие юноши подобны жеребятам, которые, будучи выпущены из конюшни, задрав хвосты, сломя голову носятся по воле, порой не замечая перед собой пропасти. Тебе дают волю не потому, что ты храбрее, умнее, достойнее других, нет, а потому, что уздечка, надетая на твою шею, будет в моих руках. Я уверен, что ты не сорвешься с нее, не будешь брыкаться, как непокорный лошак. Ты понесешь непомерную ношу. Не об этом речь. Меня беспокоит другое… — Шамиль задумался, не зная, с чего начать разговор, к которому готовился, как учитель к первому уроку.

Гази-Магомед смотрел на отца.

— Сын мой, ты еще не знаешь людей. Нет науки, кроме жизненного опыта, помогающего познать их. Трудно удерживать народ в повиновении, особенно тех, кто не способен глубоко мыслить, не поддается внушению, не подчиняется законам или придерживается их до поры до времени. Таких можно удержать страхом, но опять-таки до тех пор, пока этот страх будет зависеть от тебя. Но даже среди людей, одаренных мышлением, встречаются робкие душой, лицемерные, способные на измену, предательство, заговор. Многие склонятся в сторону стоящего у власти из-за личной выгоды. Они отворачиваются от главы, когда он в беде, легко переходят на сторону сильного или победителя. Человек, как природа, от рождения до старости постоянно меняется, приобретая определенные черты соответственно возрасту. Такие же изменения происходят в душе и разуме. Многие от природы злы и завистливы, а некоторым свойственна и жестокость. Но несмотря на все эти людские пороки, есть три пути к достижению уважения и признания. Первый — это путь правды. Справедливость и честность, проявленная даже по отношению к врагу, заставляет последнего преклониться, если он наделен даром мышления. В правде надо быть стойким, как эти горы, — Шамиль показал на панораму зубчатой гряды, виднеющейся в окно. — Справедливый не должен уподобляться травам, трепещущим и склоняющимся в ту сторону, куда подует ветер. Властитель должен быть немногословен, но красноречив. Красноречивый восхищает непроизвольностью и красотой слов. Ведь недаром пророк в поэтической форме передавал откровения аллаха.

Второй путь — добра и щедрости. Всякий разумный должен устремляться к добру, отгоняя вред. Скупость не прощается аллахом состоятельному.

Третий путь — любовь к ближним. Устами пророка сказано: «Люби ближних. Храни верность родственникам, если даже они причиняют тебе горе».

Сложна и многогранна деятельность правителя. Он должен все и всех знать, не открывая себя до конца. Правящий должен избегать общества бесчестных и глупцов. С первыми он должен быть жесток, ко вторым — снисходителен…

— Отец, остановись! — воскликнул Гази-Магомед. — Твои слова подобны святым заповедям. Боюсь, что я не запомню все сразу. Каждое из этих мудрых изречений произноси в отдельности при встрече со мной, чтобы я мог заучить их на всю жизнь.

Узнав от лазутчиков, что Аргутинский с апшеронцами и кюринцами находится на месте летней стоянки — на высотах Турчи-Дага и не намерен предпринимать каких-либо действий, Шамиль с отрядами аварских наибов занял позицию на горе Руги, чтобы отвлечь внимание Аргутинского. Три тысячи мюридов во главе с Омиром салатавским имам направил через горы в Хайдак и Табасаран. Но салатавский наиб, испугавшись хаджилмахинского гарнизона, вернулся обратно. Возмущенный имам, собрав всех командиров тысячных, пятисотенных и сотенных и публично пристыдив Омира, дал ему отставку.

— Кто хочет показать свою удаль и умение, пройти к цели через все преграды? — спросил имам, обратившись к командирам.

Первым сделал шаг вперед Хаджи-Мурад. За ним последовали и другие наибы. Но Шамиль, обратившись к первому, спросил:

— Сколько сабель выделить тебе?

— Пятьсот, — ответил Хаджи-Мурад не задумываясь и добавил: — Только выбирать воинов буду сам.

— Благословляю, бери тысячу, — ответил имам.

Хаджи-Мурад выбрал самых храбрых, самых отчаянных соплеменников, прославившихся при осаде Гергебиля и Салтова. Он повел их вниз через земли Даргинских обществ, а Шамиль двинулся вверх, в сторону Кази-Кумуха. По дороге к Хайдаку и Табасарану Хаджи-Мурад завернул в аул Бойнак. Жители не оказали ему сопротивления. Только Муслим-хан — брат шамхала тарковского, укрепив свой дом, отказался сдаться. Мюриды окружили имение Муслима. В жестокой схватке хозяин был ранен и тут же скончался. Хаджи-Мурад взял в плен жену и детей Муслима, дом разграбил и предал огню.

Когда Хаджи-Мурад с тысячным отрядом явился в Хайдак, старейший аула, выйдя навстречу ему, сказал:

— Храбрейший из наибов, от имени жителей нашего селения прошу тебя освободить жену и детей Муслим-хана. Ради них мы обещаем тебе склонить на сторону Шамиля брата пленницы Шахвали-бека, человека уважаемого и влиятельного.

— Я не могу освободить эту женщину и ее детей без согласия на то имама, — ответил Хаджи-Мурад.

Старейшие ушли недовольными. Хаджи-Мурад, оставив в Хайдаке сотню своих мюридов, отправился в Табасаран. Кадий Исмаил, до которого дошли слухи о самодурстве и жестокостях, проявленных кичливым наибом Шамиля в Хайдаке, попробовал тоже вразумить Хаджи-Мурада.

Исмаил сказал:

— Хунзахский храбрец, запомни, ни один человек не может упрочить власть свою или тех, за кого он идет, на злодеяниях. Твое грубое обхождение с хайдакцами — ничто по сравнению с тем, что ты творишь…

— Я выполняю волю имама, — ответил Хаджи-Мурад табасаранскому кадию.

— Люди наши просили имама прислать к нам наиба, способного установить шариат и порядок в стране.

— Я это делаю, — дерзко ответил Хаджи-Мурад.

Тогда Исмаил-кадий возмущенно сказал:

— Если ты мародерство и бесчинство твоих мюридов считаешь формой установления порядка, ошибаешься. Более того, ты возмущаешь народ тем, что возишь всюду за собой пленную жену и сына покойного бека. И еще, — понизив голос, продолжал кадий, — ходят слухи, что ты насильно склонил к сожительству несчастную пленницу, жену Муслим-хана. Не достигнешь успеха подобными путями.

— Успех мне всегда обеспечивало мое оружие, — ответил Хаджи-Мурад, покидая Табасаран.

Ропот недовольства и возмущения разнесся по аулам Хайдака и Табасарана. Даже те, которые считались искренними сторонниками Шамиля, когда до их вилаетов дошли слухи о приближении донгуза Аргута, — обрадовались в душе. Хаджи-Мурад и сам почувствовал, что население готово подняться против него, не говоря уж о том, что оно не намерено создать ополчение.

Аргутинский, узнав о появлении Хаджи-Мурада с отрядом в Хайдако-Табасаране, разгадал маневр Шамиля. Он оставил на Турчи-Даге пост и быстро спустился с Гамашинских высот. Пехоту с местными всадниками и конно-ракетной командой направил на Шамиля, а сам с кавалерией, пятью батальонами пехоты и дивизионом драгун через Чирах двинулся к вольному Табасарану. В окрестностях аула Куярых произошло столкновение противников. Многие из тех храбрецов, которых выбрал наиб, пали в схватке. Жена убитого Муслим-хана с детьми сумела скрыться. Небольшой отряд с самим хунзахским героем спрятался в горах с награбленным богатством, стадами угнанного скота хайдакцев и табасаранцев. Следуя за ним, Аргутинский поднялся вновь на Гамашинские высоты.

Узнав о событиях, происшедших в Хайдаке и Табасаране, Шамиль, оставив намерение двигаться дальше на юг, вернулся в Ведено.

Он был крайне возмущен, когда табасаранский кадий Исмаил, явившись в Новое Дарго, рассказал о бесчинствах Хаджи-Мурада в их вилаете. Шамиль приказал немедленно призвать к себе Хаджи-Мурада. Но Хаджи-Мурад, вернувшись в Хунзах со сподвижниками, в категорической форме отказался явиться к имаму. Вскоре до Шамиля дошли слухи о том, что Хаджи-Мурад среди жителей аварской столицы стал порочить государственный строй имама, призывая их к непослушанию и неповиновению.

— Люди Хунзаха, — говорил он, — разве тот факт, что Шамиль назначил сына — юнца Гази-Магомеда — правителем, не является доказательством его абсолютной власти и желания сделать этого отпрыска своим наследником? Имамом Дагестана и Чечни должен стать тот, чей кинжал окажется острее, рука сильнее.

Шамиль вторично послал в Хунзах гонца с требованием вернуть жителям Хайдака и Табасарана угнанный скот. Хаджи-Мурад ответил:

— Только с помощью оружия смогут имам и другие взять у меня то, что я таким же путем взял у других.

Тогда Шамиль отправил Кебед-Магому, Даниель-бека и Умалата ичкерийского со своими отрядами в Хунзах. Хаджи-Мурад собрал скопище сторонников и направился с ними к аулу Балахачи, чтобы встретиться с аскерами Шамиля. На окраине селения произошла схватка. Хунзахцы и цельмесцы, убедившись, что им не устоять против превосходящих сил шамилевского отряда, начали незаметно уходить через верхние окраины. Заметив это, Даниель-бек приказал охватить аул кольцом, чтобы не дать уйти Хаджи-Мураду, засевшему в доме сельского старосты. Мюриды стали окружать дом. Вдруг Хаджи-Мурад появился на крыше. Рукава его черкески были высоко засучены. Полы подоткнуты. Папаха лихо сдвинута на затылок. Сверкнув большими, широко расставленными на скуластом лице глазами, он закричал:

— Эгей, храбрые уздени Чечни и Дагестана, а ну-ка попробуйте взять меня живым!

— Только живым надо брать его, — шепнул Даниель-бек Кебеду.

Мюридам было приказано не разрушать и не поджигать дом старосты, поскольку Хаджи-Мурад вошел и заперся в нем самовольно. Оцепив двор, день и ночь просидели мюриды. Наутро второго дня из Хунзаха и Цельмеса прибыли старейшие, почетные люди, которые выступили посредниками при переговорах генералов Шамиля с Хаджи-Мурадом. Они с трудом уговорили Хаджи-Мурада сдаться и поехать на суд меджлиса. Только на следующее утро Хаджи-Мурад приказал нукерам распахнуть ворота. Аскеры Шамиля хотели было кинуться на него, но он, подняв шашку, предупредил: «Не смейте подходить!» Мюриды остановились. Повернувшись к цельмесцам, стоявшим позади, он крикнул: «Коня!» Затем, пронзив сощуренными глазами стоявших полукругом людей, медленно вложил клинок в ножны. Один из нукеров подвел ему оседланного коня. Хаджи-Мурад, как кошка, вскочил в седло и, тронув скакуна, сказал: «Сопровождайте». Ичкерийский Умалат пошел со своим отрядом впереди. Мюриды Кебеда, окружив Хаджи-Мурада, шли двумя колоннами по дороге. Отряд Даниель-бека замыкал шествие. Так двигались они до самого Ведено.

Шамиль распорядился поместить Хаджи-Мурада в гостиной под усиленной охраной, несмотря на то что при дворе имелась тюрьма. Назначили день суда. Хаджи-Мурад предстал перед судьями в форме шамилевского полковника. Даниель-бек хотел сорвать с его плеча серебряный эполет и шестиконечную звезду, но имам не разрешил, ограничившись тем, что у взбунтовавшегося полковника отобрали оружие.

На суд в Новое Дарго в качестве свидетелей были вызваны почетные представители Хайдака и Табасарана вместе с кадием Исмаилом. Диван-хана как никогда была полна народу. В сопровождении конвоя быстрым, порывистым движением перешагнул Хаджи-Мурад порог зала судебного заседания. Словно загнанный тур, готовый боднуть настигшего врага, он исподлобья обвел сидящих быстрым взглядом и остановился на Шамиле, который, как всегда, сидел между секретарем и главным кадием имамата — устадом Джамалуддином-Гусейном.

С обвинительной речью выступил Даниель-бек. Он же зачитал свидетельские показания, которые подтвердили, повторив словесно, свидетели — хайдакцы и табасаранцы.

Хаджи-Мурад сказал:

— Все, что здесь было сказано обо мне, есть правда. Не задумываясь поступал так, а не иначе, но зато я перед вами весь такой, как есть, а ты, господин генерал, бывший султан Элису, — он посмотрел на Даниель-бека, — был и остался плохим мусульманином.

— Ты будешь выступать с обвинением в мой адрес, когда я сяду на твое место, — грубо оборвал его Даниель-бек.

Шамиль, подняв руку, остановил обоих. Когда в зале воцарилась тишина, он начал говорить, обратившись к своему недавнему соратнику:

— Меня тревожит то, что ты сознаешься в совершенных преступлениях не раскаиваясь, с самодовольным видом героя. Тяжесть совершенных тобой противозаконных деяний заключается не только в том, что ты постоянно присваиваешь себе две доли всей добычи, а в том, что не разбираясь грабишь и своих и чужих. Являясь моим представителем в вилаетах Хайтака и Табасарана, ты мародерством и насилием убил веру у людей, которые стремились к истинному шариату и к тому пути, по которому идут верные приверженцы ислама. Этот вред, принесенный тобой, гораздо хуже вреда, учиненного гяурами, и плохо, что ты не понимаешь, что действовал им на руку, восстанавливая народ против нас. Далее, ты совершил тягчайшее преступление, вступив путем насилия в незаконные отношения с чужой женой, плененной тобой. Согласно шариату, ты не имел права прикасаться к ней. Пленных обязан был в сопровождении охраны отправить сюда немедленно.

Все присутствовавшие с затаенным дыханием слушали Шамиля.

Никто не сомневался в том, что Хаджи-Мураду будет вынесен смертный приговор, особенно после того, как имам сказал:

— Умному человеку не вредят ни сан, приобретенный старанием, ни достигнутое положение с почестями, а глупцов они приводят к гибели.

Даниель-бек торжествующе посмотрел на Хаджи-Мурада.

Шамиль продолжил:

— Во многих делах можно обойтись без храбрости — одним умом, но ни в чем нельзя ограничиться одной храбростью, обойдясь без ума. Ты, Хаджи-Мурад, чрезмерно наделен первым качеством и обойден вторым. Лишь потому я обращаюсь к меджлису с просьбой простить тебя.

Ропот пронесся по ряду сидящих. Многие не любили кичливого, резкого хунзахца, который блестяще действовал кинжалом и кремневкой и ничему другому в жизни не научился. Не веря словам имама, Хаджи-Мурад насторожился.

— Пусть будет так, — услышал он слова некоторых членов меджлиса.

В глазах подсудимого засверкала молния торжества и гнева. Он обжег взглядом Даниель-бека, затем сквозь узкую щель прищуренных век полоснул косо конвоиров, стоявших у дверей. Хунзахский герой резко повернулся и пошел к выходу.

Около месяца без дела слонялся он по аулам Чечни, не находя приюта и покоя. Родственники жены сторонились его.

В один из дней к Шамилю приехал на взмыленной лошади житель Гехи-Мартана. Войдя в комнату, где сидел имам за молитвой, чеченец сказал:

— Хаджи-Мурад сжег свой гехинский дом со всем имуществом и сбежал к русским в крепость Воздвиженскую. Мой кунак видел, как он подошел к трем солдатам, высланным в секрет к Чахгиринским воротам.

Даниель-бек подтвердил слова чеченца:

— Он опередил меня, с тем же донесением и я спешил к тебе. Хунзахский разбойник успел ускользнуть из-под рук наших лазутчиков. В крепости Воздвиженской стоит кюринский полк, которым командует флигель-адъютант Симон Воронцов, сын наместника.

— Теперь аллах ему судья. Лишь от священного ока никому не скрыться. Человек, который делает хорошее, делает для себя, и тот, который делает плохое, тоже делает для себя. Посмотрим, куда он пойдет от них, — сказал Шамиль.

Когда гехинец удалился, Даниель-бек повел с имамом секретный разговор.

— Нет сомнения, — сказал он, — что этот разбойник не забрал с собой имеющиеся у него большие ценности. Взять он мог только то малое, что можно унести в карманах. Только при последнем набеге его на Бойнак в доме брата тарковского шамхала Муслим-хана, говорят, он набрал полные хурджины серебра и золота.

— Спрятал, наверное, все в надежном месте. Бог с ним, никто ничего не уносит с собой, кроме савана, — махнув рукою, произнес Шамиль.

Но Даниель-бек не унимался:

— Ни в хунзахском доме, ни в Гехи-Мартане не мог он спрятать ценности.

— Куда же тогда он их дел? — спросил имам.

— Зарыл в каком-нибудь погребе или конюшне в Цельмесе.

— Ну и пусть лежат там. Эти ценности не принесли счастье Муслим-хану, привели к беде и этого отчаянного безумца, не принесут радости и нам.

— Я не предлагаю забрать их себе. Можно даже, не положив в госказну, раздать на нужды всех мечетей и содержание учащихся при мечетях.

— Попробуй поищи. Если найдешь, так и сделай, — согласился Шамиль.

Харахинский наиб Даниель-бек, взяв в помощь с разрешения имама ичкерийского Умалата с отрядом, двинулся в Цельмес. Подойдя к селению, он послал сотню мюридов с приказом арестовать семью Хаджи-Мурада. В доме находились старушка — мать Залму, жена чеченка Сану, дети. Испуганная Сану хотела унести с собой узелочек с ценностями, но мюриды вырвали его из рук женщины и повели всех к Даниель-беку. Харахинский наиб сам допросил жену Хаджи-Мурада.

Сану отвечала:

— Я не знаю, что и где спрятал мой муж. То, что принадлежало лично мне, отобрали твои бандиты. Но если бы и знала, клянусь аллахом, не сказала бы вам даже под угрозой беспощадной расправы.

Даниель-бек, скрывая свое восхищение под строгой маской дознавателя, не отрывая глаз смотрел на стройную смелую красавицу Сану, прекрасный облик которой не изменили последние месяцы беременности. На белом лице ее горел яркий румянец, платок и чутху сползли с головы и висели за спиной, удержавшись на длинных черных косах.

— Уведите, — приказал Даниель-бек.

— Не трогайте меня руками, я пойду сама, — сверкнув взглядом, полным ненависти, предупредила Сану. Ее вместе с детьми и старушкой посадили в яму во дворе цельмесского старосты.

Даниель-бек лично присутствовал при поисках ценностей. Они были найдены в земле, в одном из углов конюшни. Разграбив дом Хаджи-Мурада, Даниель-бек покинул Цельмес.

Через год, когда Шамиль находился в шалинских окопах, сражаясь с подступающим к чеченскому аулу отрядом русских, к нему привели мальчика лет десяти, который, протянув сложенную вчетверо записку, сказал: «От Хаджи-Мурада».

Шамиль с удивлением, развернув бумагу, стал читать: «Шамуилу Гимринскому от Хаджи-Мурада хунзахского. После этого, если ты строго соблюдаешь и действуешь во имя аллаха и справедливости, разреши тем, кто связан со мной законом, родством и кровью, прийти ко мне матери моей Залму, жене Сану, сыновьям Кулла и Абдул-Кадыру, дочерям Баху, Бахтыке и Семис-хану».

Шамиль сказал Мухамед-Тахиру: «Напиши». И стал диктовать:

«О глупец! Поистине ты отступил от ислама. Иначе предпочел бы гибель себе и тем, кого хочешь увлечь за собой. Пусть они лучше умрут здесь, чем отпадут от истинной религии подобно тебе.

Имам Шамиль».

Вскоре до Шамиля дошли слухи о том, что Хаджи-Мурада отправили в крепость Чар, затем в Тифлис. Говорили, что он сторонился русских, отказывался от пищи. Из Тифлиса его отвезли в крепость Нуха. Здесь он поссорился с начальником гарнизона, которого вместе с охраной убил во время прогулки, и скрылся с семью товарищами в лесу, намереваясь бежать в сторону бывшего султанства Элисуйского. Но уйти ему не удалось. Недалеко от азербайджанского селения Кипчах на границе Кахского и Нухинского уездов Хаджи-Мурад был окружен и убит вместе с остальными беглецами.

Так окончил жизнь Хаджи-Мурад, однажды совершивший предательство и не остановившийся на этом.

Представители хайдако-табасаранского народа, возвратившись из Нового Дарго, куда они были вызваны как свидетели по делу Хаджи-Мурада, рассказали своим соплеменникам о суде и решении. Тогда хайдакцы с табасаранцами вновь обратились с письмом к Шамилю, в котором опять просили приобщить их вилайет к имамату, назначить над ними достойного наиба. Видя, что Шамиль медлит, Исмаил-кадий табасаранский вновь явился к тестю Шамиля устаду Джамалуддину-Гусейну. Учитель тариката пообещал, посодействовать. Он в тот же день, вызвав к себе зятя, сказал:

— Хайдакцы и табасаранцы — люди истинной веры, чести и совести. Большой грех мы берем на душу, не откликаясь должным образом на их просьбы.

— А разве ты не знаешь, что получилось в первый раз, когда я сразу откликнулся на их зов?

— Льва, который по собственной воле полез в железную клетку, нельзя было спускать с цепи, а цепь выпускать из рук. Ты знал Хаджи-Мурада, не надо было его посылать туда.

— Не думай, учитель, что я не нахожу человека, которому могу доверить этот вилает. Дело в том, что Хайдак и Табасаран на севере граничат с даргинцами, на юге — с лезгинами, на западе — с агулами, на востоке, в районе Дербента, — с азербайджанцами. Как тебе известно, во всех этих округах квартируют в старых, достаточно укрепленных аулах и крепостях регулярные войска Аргута. Ни один наиб с немногочисленным отрядом и местным ополчением не утвердится там.

— И все-таки надо попытаться кого-нибудь послать. Я не сомневаюсь и уверен, если бы этот хунзахский разбойник, явившись туда, повел себя соответственно требованиям шариата, низама и долга, Аргуту не удалось бы так легко его выбить оттуда.

— Ты можешь порекомендовать человека, которому можно доверить должность наиба в Хайдаке и Табасаране?

— Могу, Бук-Мухаммеда казикумухского. Как тебе известно, он человек ученый, из хорошей семьи, а главное — у него много добрых друзей и кунаков в лезгинских селениях, которые могут поддержать его.

Бук-Мухаммед — лакец, ученик шейха Мухаммеда ярагского, пользовался большой известностью в аулах Южного Дагестана. Не так давно перешел на службу к Шамилю преподавателем права в Веденском медресе. Устад Джамалуддин-Гусейн переговорил с Бук-Мухаммедом, тот дал согласие, и кандидатура его была утверждена решением меджлиса.

Собрав отряд, в основном из лакских, лезгинских и даргинских мухаджиров, Бук-Мухаммед двинулся к Хайдако-Табасарану. Жители этих обществ приняли посланцев Шамиля приветливо, окружили вниманием, стали помогать в деле утверждения шариата, организации войск.

Когда до Аргутинского дошел слух об учреждении нового округа на юге Дагестана, он направил туда генерала Суслова с отрядом. Были также разосланы приказы начальникам гарнизонов Дербент, Куба, Ахты о выделении определенного количества личного состава и туземной милиции для наведения порядка среди обществ Хайдака и Табасарана.

Узнав о движении противника, Бук-Мухаммед укрепил подступы к аулу Шелахи. Объединенные отряды трех гарнизонов обошли все завалы и преграды, устроенные на дороге к селению, и атаковали аул, с возвышенной стороны без особых потерь они прорвали оборону и вошли в Шелахи. После короткого уличного боя местное ополчение разбежалось. Бук-Мухаммед с небольшим количеством мюридов заперся в трех прилегающих друг к другу домах. Солдаты с воинами туземной милиции, окружив дома, стали выбивать окна, двери, проламывать плоские крыши саклей. Мюриды не сдавались. Они разили каждого, кто осмеливался заглянуть в пробоину или отверстие. Только с наступлением темноты русские отошли, выставив караулы вокруг селения. Осажденные решились на вылазку. Бук-Мухаммед вышел первым. Раздались два выстрела. Бук-Мухаммед упал. Выскочившие вслед за наибом мюриды бросились на часовых. Несколько человек подбежало к раненому Бук-Мухаммеду. Положив наиба на бурку, они хотели унести его, но им перерезали дорогу солдаты. Опустив раненого на землю, оголив клинки, горцы бросились на солдат, но на помощь им кинулась милиция. Несколько мюридов были подняты на штыки. Лишь немногим удалось скрыться у жителей селения.

В ту же ночь Бук-Мухаммеда вместе с другими двумя ранеными мюридами на арбе отправили в Дербент. Русские врачи в Дербенте принимали все возможные меры к спасению шамилевского наиба, но раны оказались тяжелыми — Бук-Мухаммед на третий день скончался.

В Ведено в доме имама справляли свадьбу. Сын Шамиля Гази-Магомед — молодой наиб Караты — женился на дочери Даниель-бека — красавице Каримат. В день, когда новобрачные выехали в Карату, до Шамиля дошел слух о событиях в Хайдако-Табасаране и смерти Бук-Мухаммеда в Дербенте.

Имам в беседе с устадом и Даниель-беком сказал:

— Поистине мы уподобились козлам, которые, увидев болотную зелень севера, увлекают отару вниз, оставляя альпийские луга южных высот свиньям.

— Ты прав, имам. До сих пор мы почти не касались правого фланга лезгинской кордонной линии и горных магалов джаро Белоканского округа, от которых до бывших владений моих предков рукой подать, — согласился Даниель-бек.

— Жаждешь увидеть родимый край? Ну что ж, теперь у тебя есть надежный помощник, связанный узами родства, — наиб Караты. Бери его с отрядом, присоединяй к своим силам — и следуйте в сторону Ахтов, — предложил Шамиль.

Бывшему царскому генералу Даниель-беку не чужды были нравы высшего света. Не хотелось ему разлучать молодых в период медового месяца, потому он сказал Шамилю:

— Может быть, в этом походе обойдемся без Гази-Магомеда?

Шамиль с улыбкой ответил:

— Не думаешь ли, Даниель, теперь, когда мой сын стал зятем твоим, оберегать его от тягот походной жизни и бранных дел? Не забывай, что Гази-Магомед прежде всего воин — такой же, как и все остальные. Сладость меда ощущается острее, если его кушать не досыта.

Даниель-бек ничего не ответил.

Через неделю наибы Харахи и Караты с объединенными отрядами двинулись к югу Дагестана. Ахты — большой лезгинский аул. Стоит он на правом берегу Самура, у места впадения в реку притока Ахты-Чай. В трех верстах от селения в 1839 году было заложено укрепление Ахтынское. Гарнизон состоял из пятисот нижних чинов, восемнадцати офицеров с семьями и прочим людом.

Даниель-бек с Гази-Магомедом, четырьмя пушками и другим снаряжением подошли и осадили крепость. К ним присоединились жители Ахтов. Во время штурмов повстанцы бросались первыми, и чем больше росло число убитых из местных жителей, тем ожесточеннее были их атаки.

В защите крепости принимали участие жены и дети. Около двух недель длилась осада и повторялись приступ за приступом. Даниель-беку стало казаться невозможным сломить упорство осажденных, несмотря на то что в крепости было много раненых, начиная с начальника гарнизона полковника Рота. К несчастью осажденных, удачным выстрелом из мортиры был взорван пороховой погреб. Раздался страшный грохот, потрясший окрестные горы. Огромные камни, куски глины, человеческие тела в густых клубах дыма и пыли взлетали в воздух. Когда все это рассеялось, мюриды увидели широкую брешь в одной из крепостных стен. Но мюриды Даниель-бека и Гази-Магомеда, испуганные и оглушенные гулом, не решились броситься в открытый проход. Лишь один андиец осмелился подойти к пролому, но был тут же сражен. Осажденные, воспользовавшись замешательством противника, не растерялись и тут же загородили пролом.

В это время к лагерю Даниель-бека подошел Шамиль со своим отрядом. Со стороны крепости вновь грянули орудия. Шамиль приказал сделать подкоп под другую стену, подложить порох и поджечь. Вновь раздался грохот обрушенной крепостной стены. Мюриды валом хлынули к расколовшейся стене. Часть осажденных, в основном женщины, дети и раненые, укрылись в домах, офицеры и солдаты бросились навстречу мюридам со штыками и клинками. Гибель защитников крепости казалась неизбежной. Солдаты, отступая к домам, бились с отчаянием, не желая дешево отдавать жизнь врагу. И вдруг, заглушая шум кровавой схватки, чей-то громкий голос донес до слуха сражающихся слова:

— Идет Аргут!

Противники на миг оцепенели, одни — от радости, другие — от страха. И вот в минуту, когда победа казалась верной для одних, а гибель неминуемой для других, — все перевернулось. Мюриды стали пятиться назад, а воодушевленные солдаты с удвоенной силой заработали штыками и саблями, под восторженные возгласы победного «ура».

Действительно, командующий войсками Прикаспийского края генерал-фельдмаршал Аргутинский быстро спускался от Чираха по направлению к войскам Шамиля. Русские артиллеристы, установив орудия на возвышенности возле дороги, открыли огонь по осаждавшим. Войска имама отступили к аулу. К великому удивлению Аргутинского и Шамиля, осажденные солдаты, женщины и дети, выбежав из крепости, кинулись не к спасителям и не вслед за отступающим врагом, а в сторону, не обращая внимания ни на тех, ни на других.

— В чем дело, что это значит? — спросил Аргутинский, вынув длинный, давно погасший чубук изо рта. Это было единственным признаком волнения главнокомандующего, с сонливой физиономией и невозмутимым видом восседавшего на таком же толстом и приземистом коне, как сам.

— Ваше сиятельство, нет оснований для беспокойства, они бегут к воде, — сказал адъютант.

— Бедняги, значит, эти сукины сыны отрезали им воду. — Сказав это, Аргутинский вновь зажал чубук меж зубов и, прикрыв глаза, погрузился в дремоту.

Обратившись тылом к аулу, войска Шамиля остановились. Аргутинский тоже стал лагерем у подножия горы. Часть отряда, в основном кавалерию, он подвинул к крепости. Так стояли они два дня. На третий день к имаму явился посыльный, который сообщил, что мюридами наиба Эфенди карахского, отправленного имамом для наблюдения за кубинской дорогой, обращен в бегство отряд, который должен был напасть на войска Шамиля.

Подхода кубинского гарнизона с фланга с нетерпением ждал Аргутинский. Командующий отряда, шедшего из Кубы, полковник Игреев на полпути от Ахтов сделал обеденный привал. Верховые кони были разнузданы, лошади обоза выпряжены и пущены на пастбище. Усталые солдаты кто купался в реке, кто уснул на зеленой лужайке. Мюриды, неожиданно выскочив с трех сторон, напали на солдат Игреева. Началась резня. Побросав оружие, одежду и лошадей, солдаты в панике разбегались во все стороны. Сам полковник едва избежал плена. С богатой добычей боеприпасов и провианта, с большим количеством пленных Эфенди карахский подошел к лагерю имама. Так и не дождался Аргутинский условного пушечного выстрела — сигнала к наступлению на Шамиля с двух сторон.

— Теперь разреши пойти на него, — сказал Эфенди карахский, указав пальцем в сторону войск Аргутинского.

— Аллах на помощь! — ответил имам.

Оголив шашки и кинжалы, со свистом и гиком бросился конный отряд карахского наиба на позиции русских. Вслед за верховыми кинулись ополченцы. Женщины, дети, старики, взобравшись на крыши саклей, высоко подняв руки с зажатыми камнями, кинжалами, палками, потрясая ими, стали кричать. Их дикие крики, подхваченные громким эхом, наводили ужас на всех. Пехота Аргутинского попятилась к горе. Мюриды остановили коней у подножия. Кавалерия, отправленная к крепости, укрылась во дворе. Отряд Даниель-бека возобновил осаду крепости. Вновь назначенный начальник гарнизона капитан Смольников, выбрав несколько человек отступников-ахтынцев, велел им пробраться к аулу, чтоб усмирить жителей. Но они были схвачены мюридами ночью и отправлены в крепость Ырыб.

На заре следующего дня войска русских по приказу генерала Аргутинского вышли на равнину, расположенную недалеко от Ахтов, и стали строиться в ряды. Шамиль распорядился, чтобы то же самое сделали мюриды. Когда со стороны колонны русских послышались звуки команды сигнального рожка «в бой», Шамиль тоже объявил газават во имя аллаха. Как буйные ветры понеслись навстречу друг другу всадники. Ударившись грудь о грудь, вздыбились, закружились смерчем боевые кони. Зазвенела, залязгала булатная сталь. Замелькали огненные взоры, оскаленные зубы обезумевших воинов и животных. Но многоголосое «ура-а-а» с нарастающей силой извещало об успехе русских. Мюриды отступали от окраины аула в сторону ущелья. Жители Ахтов выходили к ним с крынками молока, кувшинами воды. Ахтынские старухи, одетые во все черное, стоя на крышах, поднимая руки к небесам, восклицали: «Яллах!»

С раннего утра до захода солнца длился бой. Усталые воины валились с ног. Отойдя к ущелью, через которое дорога вела в горы, Шамиль опустился на землю. Совершив молитву, сел на небольшой валун, склонив голову. Он не поднял глаз, когда к нему подошли Даниель-бек с Гази-Магомедом и стали перечислять имена павших. Но когда сын сообщил ему, что в селении остался отряд ополченцев из числа жителей аулов, расположенных близ Ахтов, чтобы захватить имущество погибших ахтынцев, Шамиль, бросив на сына гневный взгляд, сказал:

— Немедленно отправляйся с отрядом на тот конец дороги, куда должны пойти лезгинские ополченцы, не дай выйти из селения ни одному из тех, кто попытается вынести даже безделицу. Мы окажемся хуже нечестивцев, если не оценим искренней помощи и доброго отношения жителей Ахтов, которые в отличие от некоторых наших соплеменников не ударили нам в спины в критические минуты, желая выслужиться перед теми, кто взял верх.

На следующее утро Даниель-бек по распоряжению Шамиля поехал к лагерю Аргутинского для переговоров в отношении обмена пленных и раненых. Главнокомандующий дал согласие обменять одного на одного, что и было сделано в тот же день. На исходе дня войска имама тронулись в сторону Аварской дороги. Аргутинский утром последовал за ними. Ночью, достигнув ближайшего перевала, Шамиль отделил от своих войск отряд Даниель-бека, придав ему мюридов и ополченцев телетлинского наиба Кебед-Магомы. Этот отряд пошел вниз и скрылся в лесистом ущелье.

Утром, когда Аргутинский следовал за имамом по дороге вверх, Даниель-бек повернул обратно на юг к Джаро-Белаканам и Элису.

Шамиль перед выступлением в Ахты направил отряды Инкау-Хаджи и купца Мусы к Чоху. Когда Аргутинский снялся из Турчи-Дага и вместе с ополчением чохского ротмистра Ибрагима-Хаджи двинулся к Ахтам, Инкау-Хаджи занял Чох, а купец Муса — чохинское укрепление, малочисленный гарнизон которого бежал в Кази-Кумух. Оба наиба в ожидании отрядов имама приступили к возведению преград перед селением и крепостью.

Аргутинский подвигался к Чоху не спеша, расширяя тропы и дороги, особенно ведущие к чохскому укреплению. Когда Шамиль, достигнув Чохского вилаета, остановился на поле Хутиб, к нему прискакали связные от Мусы и Инкау и доложили: один из жителей Чоха, побывавший в Кази-Кумухе, узнал, что Аргут должен прийти в Чох.

— Мы знаем об этом, поскольку имели с ним столкновения и убедились, что он следует по пятам, — сказал имам. Затем спросил: — Все ли у вас готово для встречи с ним?

— Некоторые работы нами сделаны, — ответил посыльный.

Шамиль немедленно снялся с места. Подойдя к Чохской крепости, он разделил свое войско на две части. Одну направил на позицию к горе Сугур, другую — к Али-Мамед. Между двумя этими горами была расположена Чохская крепость. День и ночь работали воины имама, возводя земляные сооружения и завалы на подступах к этим горам и к крепости. Шамиль неустанно наблюдал за работой.

Когда появился авангард Аргутинского, Шамиль, расставив силы своих людей на позициях, пошел с отрядом навстречу. Русские остановились, заняли одну из придорожных высот и стали ждать подхода огневых сил. Тогда Шамиль вернулся к своим позициям, поскольку не было смысла посылать людей к малодоступному узкому проходу, над которым засел противник и встречал сильным ружейным огнем пытавшихся приблизиться.

Соединившись с авангардом, Аргутинский стал на некотором расстоянии на холме, начал окапываться и строить гнезда для пушек. На третий день его артиллерия открыла огонь по крепости во фронт. Пехота и кавалерия ударили во фланговые позиции гор Али-Мамед и Сугур. Штурм обеих гор удался, мюриды на второй день были выбиты и отступили к Чоху. Аргутинский установил орудия на вершинах обеих гор и направил с двух сторон огонь артиллерии на крепость.

Урон, наносимый осажденным, был настолько сильный, что мюриды вынуждены были прятаться в норах, не отвечая на огонь противника. Башни, возвышавшиеся над стенами крепости, были разрушены. С каждым днем все больше и больше становилось щербин на мощных крепостных стенах, и с каждым днем становились они ниже. В одну из ночей Муса вместе со своим гарнизоном покинул крепость через потайные ходы и пришел в Чох. Когда Инкау доложил имаму о том, что Муса явился, оставив крепость, Шамиль велел собрать всех наибов, вышел с ними к Мусе, которым стоял на сельской площади со своими воинами, и, показав рукой в их сторону, сказал:

— Посмотрите на этих вояк. Они пришли со склоненными рогами. В них ослабла храбрость, а может быть, их покинуло мужество.

— Имам, может быть, мы достойны войлочных нашивок, но, клянусь аллахом, иного выхода не было. Мы уподобились полевым мышам в стогу, который подожгли, — попытался оправдаться Муса.

Шамиль ответил:

— Истинно гяуры день и ночь работают над усилением своей мощи. Они держатся за законы и приказы, издаваемые проклятым царем, зубами, руками и ногами. А вы — только мизинцем и большим пальцем держитесь за учение пророка. Клянусь аллахом, я не оставлю чалмы ни на одной голове, если вы сейчас же не вернетесь в крепость. А ты, Муса, — Шамиль обратился к начальнику гарнизона, — не забывай, что в немирные дни становишься воином… Если так легко думаешь отдать крепость Аргуту, можешь потерять не только чалму, но и неплохую голову.

Купец Муса вернулся в крепость. На помощь ему Шамиль послал своего сына Гази-Магомеда с мюридами. Они понесли с собой много бревен и шерстяных мешков. К утру мешками, наполненными землей, и бревнами они заделали бреши и возвели новые преграды. И так день за днем мюриды, работая по ночам, восстанавливали разрушения, а Гази-Магомед со своими людьми, укрыв надежно орудия, посылал ответный огонь в течение дня в сторону противника.

Аргутинский пробовал поджечь бревенчатые преграды зажигательными снарядами, но мюриды тушили их, поливая водой из пруда, устроенного внутри крепости. Тогда главнокомандующий бросил часть сил к источнику, который питал крепость. Но Шамиль, заметив их, послал отряд навстречу и заставил повернуть смельчаков Аргутинского обратно.

В течение месяца продолжались осада крепости и стычки между отдельными отрядами Шамиля и Аргутинского. В начале второго месяца осады дозорные сообщили имаму об исчезновении войск противника. Как оказалось, генералу Аргутинскому из Тифлиса, через горы Анцуха и Капучи, доставили приказ Воронцова — немедленно выступить на юг в сторону Джар и Белокан, присоединив к себе полк генерал-майора Суслова, квартировавшего в Шуре. В приказе говорилось, что из Алазани на Закатал, во фронт Даниель-беку, ударит генерал Григорий Дмитриевич Орбелиани.

Аргутинский был взбешен тем, что его так ловко провел Шамиль. Маневром в сторону Чоха имам дал возможность Даниель-беку проникнуть в южные магалы лезгинской кордонной линии, находившейся на границе с Грузией.

Из долины Самура в Джары и Белоканы через Главный Кавказский хребет вели две дороги. Одна, разработанная русскими, — Военно-Ахтынская, через Салават спускалась в Шипское ущелье, откуда до Закатала оставалось пять трудных переходов. Другая, пробитая горцами, была короче и выводила к Элису.

Ни тот, ни другой путь не избрал Аргутинский, поскольку оба давали большую кружную петлю, а Даниель-бек за это время мог дойти до Кахетии. Он решил идти прямиком, на Главный Кавказский хребет, и через Гудур-Даг спуститься к Закаталу. Аргутинский думал, что достаточно будет одного его появления, для того чтобы Даниель отказался от своих намерений.

— Давайте покажем Шамилю, его наибам и мюридам, что русские могут пройти массою и там, где с большим трудом проходят горцы. То есть нанесем ему и нравственный удар, — сказал Аргутинский на военном совете.

Избранный путь на запад поднимался на Дульты-Даг — один из высоких отрогов Главного хребта, а оттуда спускался к Кусуру. Хотя расстояние до Ихрехского ущелья, где располагался аул Кусур, — небольшое, но чтобы пройти его, нужно приложить немало усилий.

Отряд выступил на рассвете. Солдаты шли по склонам крутых кряжей, глубоким ущельям, местами засыпанным снегом, скользя по отвесным скатам скал. Впереди — проводники-горцы, составлявшие туземную милицию. Цепляясь за голый плитняк, они медленно передвигались, выбирая места поудобнее. За ними гуськом, ведя на поводу лошадей, — кавалерия. За конными следовали саперы и рабочие команды от всех батальонов во главе с инженер-полковником Миллером. Саперы и строители расчищали тропы на косогорах и крутых спусках для пехоты, артиллерии и вьючного обоза. Двигались иногда ползком над темными пропастями, нитью, держась друг за друга, то поднимаясь на вершины поднебесных кряжей, поражающих взоры заоблачным видом, вечными снегами ослепляющей белизны, то упираясь вытянутыми ногами в каждый уступ, скользили вниз, поддерживая друг друга и животных.

Это было в последние дни августа. Дождь, преследовавший от Кази-Кумуха до Дульты-Дага — первого отрога Главного хребта, сменился густым молочно-белым туманом. Трудно было солдатам, но еще труднее стало проводникам, которые на ощупь отыскивали дорогу. Неожиданно поднялся страшный ветер. Вихри сваливали с ног усталых людей и животных. Но только у вершины Дульты-Дага туман стал рассеиваться. И к полудню, когда отряд достиг макушки горы, показалось чистое небо. Высота почти 10 000 футов над уровнем моря.

Спуск был еще труднее. Съезжали с горы чуть ли не лежа на спине, регулируя движение согнутыми ногами. И все-таки отряд благополучно спустился в долину и расположился на ночлег в тихих ложбинах подножия.

На второй день предстоял подъем на Кутур-Даг, где не только о дорогах, но даже о тропках не могло быть речи. И опять солдаты двинулись ползком по узким карнизам отвесных склонов, по скользким скалам и осыпям. Только к полуночи спустились с Кутур-Дага, чтобы поспать несколько часов.

На третий день предстояло перевалить через последний отрог Главного хребта — Кусурский. Этот переход был самым тяжелым. Подъем начался с рассвета. Он был настолько замедлен, что арьергард мог тронуться с места только в сумерках. Утро было пасмурное, с полудня пошел густой мокрый снег. Он вначале падал хлопьями, затем превратился в мелкую крупу. А люди карабкались, скользя, падая и поднимаясь, все выше и выше. И чем дальше шли они, тем больше усиливался мороз. Холодным огнем он обжигал лица, руки, проникал сквозь одеревеневшие шинели и пронизывал насквозь потные солдатские тела. Арьергард лишь на заре третьего дня достиг бивака у разоренного аула Кусур.

Усталость подошедших тылов, непрекращающийся снегопад и усиливающийся мороз вынудили Аргутинского сделать дневку среди суровых безмолвных развалин Кусура. Это был седьмой день безостановочного движения от вершин Турчи-Дага. В развалинах аула солдаты отыскали бревна на дрова, разложили костры. Посиневшие от холода, со слезящимися глазами, люди теснились у огня, обсушивая одежду, греясь. В первый раз в течение недельного похода по голым заснеженным вершинам они подкрепились горячей мясной пищей. Хуже обстояло дело с животными. Не менее усталые голодные кони, которые, кроме горстей ячменя, ничего не ели, только прижимались друг к другу, с тупым безразличием обреченных на голодную смерть жевали друг у друга хвосты и гривы. Солдаты с грустью поглядывали на отвесную белую стену Главного хребта, поднимающуюся перед глазами, и крестились.

Аргутинский, кутаясь в андийскую бурку, часто искоса поглядывал, не поднимая тяжелых, опухших от холода век, на белую стену, упирающуюся в небо. Он знал, что эту последнюю стену не каждый сможет взять приступом. Потому решил разделить отряд надвое. Первый, составленный из батальона ширванцев, стрелковой роты, команды саперов, дивизиона драгун с несколькими сотнями конного полка, пешей милиции, с четырьмя единорогами и двумя мортирами, взял с собой. Остальные силы он оставил на месте с обозом и вьюками.

Начался подъем. Густой снег продолжал валить беспрестанно. Наконец мир перед глазами людей превратился в густое сплошное белое месиво. В этой круговерти, в этом хаосе невозможно было ничего различить. Только заснеженные люди и животные своим медленным движением вверх нарушали однообразие.

— Мы сбились с пути, не можем указать дорогу! — крикнул один из проводников, шедших впереди. Эхо подхватило этот крик и понесло по мертвому царству снегов. Цепи движущихся людей и животных остановились. Молчали, тяжело дыша, солдаты, но нашлись такие, в основном горцы — милиционеры и всадники, которые стали шутить, скрывая тревогу.

— В Дагестане нет места, где бы не могли мы пройти, — говорил один.

— Пройдем, смерть не дождется нас в этих снегах! — шутил другой.

— Даже змея не проползет здесь, одни снега да гранит, только на крыльях можно выбраться из этого плена, — с грустью сказал пожилой солдат.

— Эй, Газияв! Чует мое сердце, что только ты, бывший скалолаз имама, вырвешься отсюда, а потому завещаю тебе эту красивую плеть, на, бери, — сказал всадник на белом коне, обращаясь к длинноусому Газияву, горцу с соколиным профилем.

— А я тебе завещаю серебряный кинжал и этот изящный пояс, — пошутил другой.

— Не лучше ли сделать так, чтобы ваши ценности еще послужили вам? — спросил Газияв и добавил: — Ведь рядом со скалолазом идет землепроходчик. Эй, Ганапи, где ты?

— Я здесь, — послышалось сверху, оттуда, где топтались проводники.

— Дорогу нашел?

— Ищу…

— Эй, Ганапи, тебя зовет главнокомандующий! — крикнул стоявший недалеко от Газиява офицер, адъютант Аргутинского.

— Иду! — Ганапи сел на зад и, съехав немного вниз, спросил: — Где фельдмаршал?

— Я здесь, — послышался грубый басок. Ганапи посмотрел в сторону и увидел закутанную в башлык до маленьких узких глаз голову главнокомандующего.

— Я слушаю, ваше благородие, — козырнул Ганапи.

— Ты знаешь дорогу? — спокойно спросил Аргутинский, глядя исподлобья.

— Когда-то знал, дважды ходил по этим тропам с шамилевскими отрядами в Закатал, — ответил Ганапи.

Аргутинский, показав пальцем в одну, затем в другую сторону, произнёс:

— Впереди грозный, почти непроходимый Гудур-Даг, позади не менее тяжелый и более длинный заваленный снегом Дульты-Даг. Значит, поворота назад не будет. Если ты вполне уверен, что можешь провести отряд, веди.

— Когда прекратится снегопад и перестанет дуть ветер, отыщу дорогу, — ответил Ганапи.

— Дорогой мой, тогда я сам найду ее… Важно отыскать теперь, пока мы не превратились в ледяные сосульки.

— Хорошо, я пойду впереди, — согласился Ганапи и, стараясь ступать твердо, стал подниматься вверх по заснеженной глади склона, на котором плясала буйную лезгинку снежная метель.

И снова молчаливой вереницей медленно двинулись люди, подталкивая и подтягивая друг друга к ледяной вершине Гудур-Дага. Ганапи вывел отряд на вершину Гудура.

Прекратился снегопад. Горы поражали колоссальностью. Величественная картина безжизненной белизны. Ярко-синее небо, прозрачный воздух и высоты, подобные неподвижным кучевым облакам. Солнце, отраженное алмазной пыльцой снежинок, слепило глаза. Идти становилось невозможно. Горцы-проводники прибегли к обычному средству — смазали веки порохом, смешав со снегом. Солдаты последовали их примеру. Начался спуск. Ганапи шел впереди, ощупью угадывая тропу.

Вдруг в стороне показался отряд. Горцы шли пешими, навьючив на лошадей мешки. За ними двигалось стадо крупного рогатого скота. Аргутинский приказал отрезать им путь. Ширванцы, скользя по снегу, направились к мюридам. Те, оставив стадо, бросив ноши, быстро скрылись в снеговых балках. В сумах оказались толокно, брынза и другие съестные припасы, которые стали с удовольствием отправлять в рот солдаты и офицеры. Скот тоже был кстати изголодавшимся воинам Аргутинского.

Как выяснилось, партия мюридов возвращалась из Джар. По тропе, пробитой шамилевскими аскерами, Аргутинский двинулся в сторону Джар. На пути попались отставшие от своих мюриды, которые были взяты в плен. Один из пленных сообщил, что Даниель-бек находился на горе Гонзо, но, узнав о движении Аргута, перешел в Белоканское ущелье. Фельдмаршал пошел к Белоканскому ущелью. К полудню авангард во главе с главнокомандующим достиг перевала. Отсюда простирался прекрасный вид на живописную Алазанскую долину. Повеяло теплом и жизнью от зеленых лесов и цветущих полей, обласканных солнцем юга. А на перевале расстилался снежный покров. Спуск шел по крутому гребню. Но уже показался скалистый грунт с узкой тропой — в одну лошадь. Бесчисленными зигзагами, петляя на поворотах, она вела к джарским летним пастбищам. На пути попались джарцы, закоченевшие среди вечных снегов. Увидев молодую мертвую женщину, которая, сидя на корточках, прижимала к груди младенца и двух других замерзших малышей, солдаты поснимали шапки и, крестясь, поторопились пройти мимо.

Утомительный спуск на корточках и задах, когда держались за уздцы и хвосты лошадей, казался бесконечным. Орудия приходилось переносить на руках. Измученные животные сползали, с напряжением вытянув передние ноги. Только к вечеру подошли к урочищу Динди. Тучный коротконогий Аргутинский тут же свалился на землю. Он глубоко, облегченно вздохнул и, подложив камень под голову, закутанную башлыком, захрапел.

От урочища Динди до горы Гонзо было около шести верст. Разведка доложила, что гора свободна, а Даниель-бек перешел на Месельдегерские высоты, где блокировал русское укрепление.

Появление Даниель-бека на лезгинской кордонной линии было неожиданным для командования. Прибыв в Джары, бывший элисуйский султан поспешил в мечеть. Это было в пятницу, в полдень. После проповеди муллы Даниель-бек обратился с речью к прихожанам.

— Поистине нас послал сюда имам Дагестана и Чечни, чтобы защитить вас от неверных захватчиков. Мы подвергнем разорению и наказанию тех, кто не будет с нами одного мнения и не изъявит полного покорства и подчинения. К тем, кто окажет сопротивление, продвинем страшное войско, от которого никто не дождется пощады, ибо среди них будут люди, которые давно ищут случая пограбить и предать огню то, что нельзя унести с собой. А потому все, кто признает шариат, должны перейти на нашу сторону, вооружиться и пойти с нами на тех, кто пойдет против нас. Да поможет нам в этом аллах!

Понурив головы, вышли джарские мужчины из мечети. Каждый знал, к чему привело возмущение народов Элису, Белокан и Джар, когда этот бывший султан, подняв оружие против царских сатрапов, с которыми всегда был в дружбе, ушел к Шамилю. Теперь он явился опять и вновь призывает к оружию путем устрашения. Оказавшись среди двух огней, люди стали искать спасение в бегстве. С наступлением ночи, крадучись во тьме, уходили они поодиночке и семьями в разные стороны, взяв с собой только то, что можно унести. Они старались обходить дозорных Даниеля, минуя стороной дороги и тропы, прячась не только от мюридов, но и от односельчан.

Утром, когда Даниель-беку доложили о массовом бегстве джарцев, он был взбешен, но ничего не мог поделать. Приказав унести оставшееся имущество беженцев и угнать скот, Даниель спустился к Закаталу. Жители селения, узнав о приходе Даниель-бека с войсками, тоже сбежали в окрестные леса. Вслед за жителями, оставив небольшую крепость Закатал, ушел и гарнизон в сторону укрепления Царские Колодцы.

Даниель-бек разрушил крепость, сжег казармы солдат и дом старосты в селении. Он хотел было идти в сторону Царских Колодцев, но лазутчики доложили о концентрации большого числа войск противника возле укрепления. И действительно, командующий силами лезгинской кордонной линии генерал-майор князь Григорий Орбелиани стягивал к Царским Колодцам основные силы, отправив в штаб армии и командирам войсковых подразделений, граничащих с ним, срочные донесения о нашествии скопищ имама в пределы Джар и Белоканы. Немедленно была мобилизована милиция ближайших грузинских селений. У Муганлинской переправы в Алазанской долине стали строить завалы и редуты. Из различных уездов Грузии к Алазанской долине были брошены регулярные силы, чтобы воспрепятствовать продвижению полчищ Даниеля к Элису. В Ширак, Каладара и Голю были высланы отряды милиции с ополчением.

Тогда Даниель-бек решил отойти к глубокому ущелью, расположенному в горах, выше крепости Закатал, и укрепиться там.

Через два дня к ущелью подошел Орбелиани с тремя батальонами пехоты, шестью орудиями и десятью сотнями кавалерии. В тот же день, установив орудия напротив входа в ущелье, Орбелиани начал обстрел вражеских позиций, чередуя огонь артиллерии с атаками. На следующий день, с утра, после продолжительной артподготовки, за которой последовала кавалерийская атака, Орбелиани удалось выбить мюридов с передних завалов. Пехота его, зайдя с флангов, поднялась на возвышенности и ружейным огнем оттеснила горцев в глубину ущелья, но большего ей достичь не удалось — верхние этажи над ущельем оказались занятыми мюридами.

К вечеру, узнав, что на соединение с лезгинским отрядом спешит дагестанский отряд во главе с Аргутинским, Даниель-бек решил подняться к Месельдельгерским высотам, где царское командование возводило новое укрепление. Гарнизон крепости заперся и встретил мюридов пушечным огнем. Неоднократный штурм не привел к успеху. Спешившие на выручку гарнизона лезгинский и дагестанский отряды уже были у подножий Месельдельгера. На гору вела узкая тропа, вьющаяся змейкой по обрывистому лесистому склону, доступная для прохода одного человека. Подойти к высотам обходным путем было невозможно. Даниель-бек стал отходить через Джурмут в горы.

К урочищу Динди, где стоял Аргутинский, прискакал гонец от командующего линией генерала Орбелиани с предложением идти в сторону месельдельгерского укрепления, гарнизону которого ежечасно грозила опасность. Аргутинский тотчас покинул Динди и через Закатал пошел на соединение с Орбелиани. Когда помощь подошла к укреплению, стало известно, что Даниель-бек, узнав о движении Аргута, снял осаду после безуспешных атак и поднялся в горы к Джурмуту.

Аргутинский приказал начальнику кавалерии генерал-майору Суслову преследовать мюридов. Когда Суслов подошел к Месельдельгеру, хвост неприятеля перевалил через Джурмут — один из отрогов Главного хребта. Расстояние между Сусловым и Даниель-беком составляло десять часов времени. Дальнейшее преследование отряда было бессмысленным, и генерал вернулся обратно.

Аргутинский, дав возможность войскам передохнуть, возвратился с дагестанским отрядом обратно, и, уже не торопясь — по более удобной дороге через Алазанскую долину, Шипское ущелье, Салават, Рутул, Нус-Даг — в Кази-Кумух. Здесь он распустил отряд на зимние квартиры, а сам вернулся в Темир-Хан-Шуру.

* * *

Стояла поздняя осень. В горах Чечни и Дагестана уже не таяли снега. В такое время, оставив все дела, люди отсиживались дома. Только важные события или крайняя необходимость могли выгнать человека из дому.

В эту пору в Ведено спешил человек. Одет он был в длинную черную бурку, голова закутана в башлык. Лицо было веселым. Он ехал в окружении нескольких вооруженных горцев, так же хорошо одетых и так же умело восседающих на прекрасных скакунах. Это был шамилевский наиб Даниель-бек. Он спешил к имаму. В Новом Дарго, выросшем рядом с Ведено, перед подъехавшими всадниками быстро появились два стражника, которые, тут же исчезнув, в миг распахнули ворота большого дома с обширным двором. Ловко соскочив с коня, Даниель-бек, бросив повод подбежавшему нукеру, быстро поднялся по лестнице и без предупреждения вошел в комнату Шамиля.

Имам по выражению лица наиба понял, что торопился он с доброй новостью. После обычных приветствий, сев напротив имама, Даниель-бек сказал:

— Слава высочайшему владетелю миров! Худший из царских генералов, Аргутинский, скован параличом.

— Брат мой Даниель, я не разделяю твоей радости. Ты неправильно выразился, назвав Аргута худшим из царских генералов. Напротив — это один из лучших, храбрейших, достойнейших военачальников, опаснейший из наших врагов.

— Согласен, я имел в виду последнее.

Кивнув головой в знак того, что понял, Шамиль продолжал:

— А что касается того, что я не радуюсь, пойми меня. Аргут недруг мой и твой в условиях поля брани. Он выполнял лучше других то, что ему предписывали и говорили владеющие властью и троном во имя укрепления мощи своей страны. Но радоваться такой страшной беде, постигшей даже самого худшего врага, не следует, как вообще не следует радоваться чужому горю. Трудно сказать, что ждет впереди каждого из нас. Я предпочел бы смерть, чем быть живым, скованным параличом, отличаясь от мертвеца лишь неотлетевшей душой. Аргут был достойный противник любого из нас, ты ведь лучше должен знать его.

— Да, я хорошо знаю этого армянина, — начал вспоминать Даниель-бек. — Юнкером лейб-гвардии начал он службу. На Кавказ приехал в 1827 году в чине майора, во время турецкой войны за успехи в боях получил Георгия IV степени, а немногим позже за усмирение казикумухцев получил Георгия III степени. С тех пор в течение двадцати трех лет не выходил он из огня боевых действий, но, видимо, прошел свое.

Даниель-бек умолк, глядя перед собой. Шамиль спокойно разглядывал смуглое лицо собеседника с типичными чертами азиата, с жесткой щетиной черной бородки и усов. Он не сомневался в том, что не с этой одной новостью приехал Даниель-бек к нему в декабрьскую стужу. И на самом деле, после некоторого молчания Даниель-бек сказал:

— Приехал человек с письмом от Сеид-Мехмед-Эмин-бея. — Видя, что Шамиль пытается вспомнить знакомое имя, пояснил: — От турецкого консула, находящегося в Тифлисе.

— Помню, помню. Этот османду, несмотря на то что находится к нам ближе остальных и пользуется большими правами, редко дает знать о себе. Где посыльный? — спросил он у Даниель-бека.

— Здесь, ждет приглашения.

Шамиль несколько раз хлопнул в ладоши. Дверь распахнулась, показался Салих.

— Пусть войдет чужестранец, — сказал имам.

Высокий худощавый человек в одежде горца, с удлиненным смуглым лицом, азиатским разрезом карих глаз, переступив порог, опустился на колени. Сделав земной поклон, не поднимаясь на ноги, он подполз к сидящим и сел на собственные ступни перед имамом.

— Как зовут тебя? — спросил Шамиль.

— Керам-Бетли-оглы, — ответил незнакомец.

— Откуда родом?

— Из Карского пачалыка, но последние годы проживал в Стамбуле.

— Где служил или кем работал?

— Числился в третьем табуре второго алая Четвертой турецкой армии в чине капитана. Затем был переведен в штаб Анатолийской армии и вскоре отправлен муширом Зарифом-Мустафа-пашой через Каро в Тифлис к консулу Сеид-Мехмед-Эмин-бею с бумагами.

— Значит, ко мне ты пришел с письмом от консула? — спросил Шамиль.

— Нет, с письмом от султана.

Имам терпеливо стал слушать рассказ турецкого офицера.

— Когда я в первый раз прибыл в Тифлис, Сеид-Мехмед-Эмин-бей отправил меня в Закатал к своему человеку, где я некоторое время занимался ремеслом хлебопека. А консул тем временем обратился в дипломатическую канцелярию с просьбой выдать свидетельство на свободный проезд до границ Анатолии нарочному, отправляемому в Эрзурум с нужными бумагами. Удостоверение было получено на имя служащего консульства Ибрагима-Али-оглы. Воспользовался свидетельством я и возвратился в Стамбул. Там вновь взял письма, адресованные на имя консула и к тебе от султана Абдул-Гамида и других должностных лиц имперской канцелярии, и тем же путем прибыл в Тифлис. Три дня пробыл я у консула, затем через Закатал пробрался сюда.

После этих подробностей Керам-Бетли-оглы подпорол подкладку теплого бешмета, извлек из-под нее свернутый лист бумаги и протянул его Шамилю. Имам стал читать:

«Всем народам Дагестана, Чечни и в особенности имаму Шамуилу, его сподвижникам и другим мусульманам:

Затем мир! Я посылаю вам это письмо с просьбой быть бдительными и разведывать все, что касается вас и нас, и сообщать нам через осторожных, доверенных людей. Опасайтесь проклятых гяуров. Они уже убедились в том, что вы не останетесь в их руках и не будете в числе подданных коварного царя, который, по дошедшим до нас слухам из других вилаетов, готовится двинуть свои силы против нас. Поразмыслите над этим и не будьте небрежными, если вы такой народ, которому можно доверять. Не склоняйтесь к врагу, который не имел у вас успеха. Если вы, повинуясь небу, всем сердцем склонитесь в нашу сторону, клянусь аллахом, вы найдете больше, будете возвышены и достигнете высокой степени. Готовьтесь и вы прийти на помощь во имя общего дела.

Светлейший султан Абдул-Гамид и его приближенные».

Прочитав письмо, Шамиль сложил его вчетверо и передал вошедшему секретарю Мухаммед-Тахиру, а Кераму-Бетли-оглы сказал:

— Я ознакомлю с письмом членов нашего меджлиса, затем напишу ответ.

Ответное письмо имам написал на следующий день.

«От бедного Шамиля — султану Абдул Меджиду, который управляет всеми мусульманскими народами, которому желаю, чтобы аллах дал постоянную силу и всякое достоинство. Рай есть под тенью шашек! И мы поистине подняли мечи за веру и независимость, будучи стесняемы год от года неверными. Воюя с давних времен с врагами веры, мы лишились силы и теперь не имеем достаточного количества войск, которое можно поставить противу врагов. Мы также лишены средств и находимся в бедственном состоянии, не имея материальной помощи ни от кого в течение всего этого времени. Лишь только аллах был нашим помощником, покровителем и благодетелем. Мы будем готовиться, но выступим только тогда, когда более сильные и мощные единоверцы отвлекут и ослабят общего врага и помогут нам оружием и другими средствами.

Нет бога, кроме аллаха.

Имам народов Дагестана и Чечни — Шамиль».

 

Глава вторая

Шамиль верил в силу Османской империи. Он не знал, что этот период был наитяжелейшим периодом крушения ее былого могущества. Раздираемая внутренними противоречиями, потрясаемая восстаниями зависимых народов, терзаемая косвенными дипломатическими махинациями и прямыми агрессивными действиями извне, Турция была на краю гибели. Входящие в ее состав африканские государства — Египет и Тунис — на деле уже принадлежали Англии. Европейская часть с проливами Дарданеллы и Босфор, являющимися воротами нескольких морей, были главной мечтой Англии и царской России, которые после победы над Наполеоном в войне 1812 года стали великими державами, вершившими судьбы народов Европы.

В своей беседе с английским послом Николай I говорил: «Я против постоянного занятия Константинополя русскими, но он ни в коем случае не должен перейти во владение англичан, французов или какой-нибудь другой великой нации. Также я никогда не допущу ни попытки восстановления Византийской империи, ни того расширения Греции, которое превратило бы ее в сильное государство. Тем более я не допущу раздробления Турции на мелкие республики — убежища европейских революционеров. Чем мириться с одной из этих возможностей, я скорее начну войну и буду вести ее, пока у меня останется хоть один солдат, хоть одно ружье. А в случае крушения Оттоманской империи княжества Сербия, Болгария и другие должны остаться под моим управлением. Египет, остров Крит могут стать английскими владениями». И вообще, заявил в заключение царь, в случае распада государства турок, разрешение территориальных вопросов не представит затруднений. Единственно, что необходимо, это чтобы Англия и Россия столкнулись между собой.

Турецкий султан Абдул-Гамид, несмотря на действенную помощь союзников, знал, что такое аппетит изголодавшейся по рынкам сбыта буржуазии Европы и догадывался об истинных целях союзников. Он больше надеялся на единоверные воинственные племена Кавказа, усматривая в этой соломинке спасительное весло. Начав движение в Гурию, султан спешно отправил к Шамилю и Магомед-Эмину в Черкесию письма с предложением немедля продвигать силы навстречу.

Известие о начале русско-турецкой войны Шамиль воспринял без особой реакции. Он сказал:

— Рано или поздно это должно было случиться. Свинцовые тучи военной грозы, гонимые ветром безумия, могут нависнуть и там, где небо вечно светлое, а над страной Османов они клубились давно. Да поможет аллах единоверцам великого халифата!

Начавшаяся война России с Турцией воодушевила горцев Кавказа. Они не сомневались в том, что рано или поздно султан явится в Тифлис и разобьет основы русского владычества в христианской Грузии. Особенно оживилась деятельность лазутчиков. Один за другим они являлись к имаму в Ведено с сообщениями, когда и в какую сторону отправляются на фронт полки с кордонных линий. На линиях Прикаспийского края оставалось небольшое количество царских войск, рассчитанных только на оборонительные действия. Многие предполагали, что теперь Шамиль развернет активные действия, очистит край от гяуров и двинется к югу на соединение с армией султана. Но имам медлил. Он не считал себя обязанным ни в чем правителю турецкого вилаета, который тоже ничем не помог ему как единоверцу за долгие годы разорительной войны. В нескончаемые дни тяжелых испытаний, в огне беспрерывной борьбы он научился не только действовать, скрывая цели, но и говорить, тая мысли.

Правительство Турции возлагало большие надежды на воинственных горцев Дагестана и Чечни. Их эмиссары и военные агенты хлынули сначала к Черноморскому побережью, к черкесам, с воззваниями, вооружением, деньгами. Но пробраться в горы Дагестана и Чечни теперь стало гораздо труднее. Десятки отчаянных смельчаков, знавших дороги к имамату, оставались у турецких границ, схваченные на заставах. И если самым ловким удавалось проникнуть в глубь гор к Шамилю, их обязательно схватывали где-нибудь на возвратном пути через Грузию или на землях Притеречья.

Вскоре после начала войны к Шамилю из Турции в Ведено пробрался человек с письмами от султана. Шамиль, как всегда, со сдержанной любезностью принял гостя. Прежде чем приступить к чтению поданных писем, он попросил посланника рассказать о себе и каким путем ему удалось пробраться в Ведено. Пришелец стал рассказывать:

— Зовут меня Измаил-Ага. Родом из Ахалциха. Родители мои еще в 1828 году при занятии русскими города бежали в Стамбул. С двенадцати лет скитался я по городам Турции и Ирана. Во время войны султана с египетским пашой я командовал сотней бузукбашей. После окончания войны уехал в Багдад и нанялся на службу к тамошнему валию. Год назад я получил приглашение от мусташира Анатолийской армии и вернулся в Стамбул, затем в Карс. До выступления турецких сил из Карса к Александрополю я был истребован муширом Абди-пашой, который вручил мне два письма на твое имя и просил передать словесно, что русский царь, требуя некоторых прав на Иерусалим, хотел унизить светлейшего. Надеясь на инлисов и французов, султан подвинул войска от Карса, Баязета и Ардагана к пределам Кавказа. Тебе теперь остается, надеясь на неограниченную милость Порты, довершить действия против гяуров. Мой путь шел через Карс до Баяндура вместе с войском. В Баяндуре я переоделся нищим и пошел по Дилинджанской дороге на Елисаветполь. Далее последовали Нуха, Шемаха, Куба, Ахты, Кази-Кумух, Чох, затем через Салатавию дошел до Ведено.

Когда Измаил-Ага закончил рассказ о себе, Шамиль прочитал письма от султана и корпусного командира Анатолийской армии — Зарифа-Мустафа-паши, которые призывали Шамиля к совместным действиям, а Мустафа-паша просил прислать топографическую карту Дагестана и Чечни с указанием численности войск имамата и плана намеченных действий.

— Хорошо, — сказал имам, — через несколько дней я дам тебе ответ на оба письма, приложу карту, составленную ранее египетским Хаджи-Юсуфом, копия с которой была отослана в Стамбул через Черкесию. Кроме того, приложу перевод русской газеты, найденной у недавно убитого на линии казака.

В ответном письме султану Абдул-Гамиду Шамиль написал:

«Имя бога самое лучшее. Хвала аллаху, который дал большую честь тому, кто для бога жертвует собой. В час получения вашего письма серый день мне казался солнечным. Исполняя ваше желание, сообщаю, что войско и артиллерию я имею в довольном числе. Письма, получаемые мной из других мусульманских вилайетов, доказывают, что русские боятся наших совместных действий и все магометане чрезвычайно воодушевлены войной. Вам следует обратиться с воззваниями лично к тем, кто до сих пор действовал на стороне неверных. Это к шамхалу Тарковскому, Юсуф-беку кюринскому, Аглар-хану казикумухскому. Далее прошу мушира и мусташира уведомить меня обо всем для верных соображений. Без предварительных оповещений в ваших планах я не могу приступить к движению, исключая обстоятельств, касающихся подвластного мне вилайета.

Да будет нам сопутствовать успех и помощь всевышнего.

Имам Шамиль».

Приблизительно такого же содержания было письмо, адресованное и Мустафа-паше.

На заседании Государственного совета, после того как секретарь Мухаммед-Тахир зачитал письма султана и мусташира, Шамиль сказал:

— Поистине нам не следует торопиться, поверив словам и написанному. Мы не раз убеждались в изменчивости власть имущих. В этом убедил нас и поход, недавно предпринятый в сторону Кабарды. Только аллаху ведомо, что может ожидать нас на равнинах юга. Мне кажется, нужно выждать, чтобы убедиться в силе султана и лишь тогда, когда аскеры его станут подходить к границам Грузии, следует пойти навстречу. В настоящее время наших сил и средств едва хватит, чтобы защитить собственные очаги. Разрухой и неурожаем вилайет доведен до нищеты. Не можем мы ради султана жертвовать остатком сил, тем более что он не пожертвовал нам ни одну монету.

Когда Шамиль закончил речь, стал говорить Даниель-бек:

— Ты прав, имам. Чечня и Дагестан до предела истощены войной. Но если мы не приложим усердия в некоторых действиях, аллах нам не даст ничего. Сейчас, когда основные силы империи отвлечены на действия против Турции, надо обратить взоры на богатую страну соседей. За счет набега на Грузию мы сможем пополнить казну без особых потерь, а главное, тем самым создадим видимость нашего стремления к соединению с армией султана и его союзников.

Предложение Даниель-бека было одобрено членами меджлиса. Шамиль приказал членам Государственного совета держать решение в строгом секрете.

По окончании посевной по приказу имама наибы Чечни и Дагестана приступили к сбору войск. Никто, кроме членов Государственного совета, не знал о направлении и цели похода. Даже сыну своему Гази-Магомеду — наибу Караты — Шамиль не открыл военной тайны. Местом сбора войск было назначено местечко Зуну, около Караты. Многочисленные отряды кавалерии, пехоты и артиллерии с боеприпасами и снаряжением потянулись по горным дорогам страны. Наибы, ученые и многие мюриды шептались меж собой, строя догадки и предположения. На сей раз им было непонятно поведение имама и членов меджлиса, которые всегда и всюду решали вопросы сообща с наибами, советовались с учеными и духовенством. Недоверием отца был озадачен и Гази-Магомед. В день прибытия Шамиля в Карату, где он стоял в ожидании подхода тылов, сын, не осмелившись прямо спросить отца о намерениях и направлении движения, решил подойти окольным путем, задав вопрос:

— В каком направлении прикажешь исправлять дорогу?

Шамиль глянул на Гази-Магомеда пытливым взглядом, помолчал минуту, затем спокойно ответил:

— В хорошем наибстве дороги всегда должны быть исправлены во все четыре стороны.

Только накануне выступления он созвал всех наибов для ознакомления с приказом, в котором было сказано кто, с каким количеством войск, в каком направлении и с какой целью должен идти.

Свое шестнадцатитысячное войско имам разбил на несколько отрядов. Наибы гумбетовский, салатавский и ауховский с полуторатысячным отрядом должны были переправиться через Сулак, ниже Султан-Янги-Юрта, для отвлечения сил, находящихся на линии, граничащей с Чечней и Дагестаном.

Кебед-Магома с устадом Джамалуддином-Гусейном каэикумухским и купцом Мусой должны были напасть на селения Ури и Мукарки казикумухского округа, с сугратлинским наибом Хуржи Даниель-бек должен был пройти в сторону Джар и Белокан с трехтысячным отрядом кавалерии. Сам Шамиль с Гази-Магомедом и с основными силами должен был двинуться в сторону Анцуха и Капучи.

Накануне выступления отрядов имам отправил самых искусных лазутчиков в разные стороны. Один из них явился на лезгинскую линию в крепость Чар к коменданту и с озабоченным видом добродетеля сообщил: «В вашу сторону идет имам с бесчисленным войском. Видимо, он хочет исправить ту ошибку, которую допустил при походе на Ахты. Прими все меры предосторожности».

Комендант крепости Чар поверил пришельцу. Он немедленно направил гонцов к командующим лезгинской и алазанской линий с донесением и требованием помощи.

Другой лазутчик поскакал в Тинди, где стоял гарнизон регулярной грузинской милиции. Он предупредил начальника тоном предостерегающим: «Шамиль направляется в Грузию по этой дороге с несметными полчищами, будьте готовы. Из Тинди тоже помчались связные к начальникам ближайших уездов Грузии с сообщением и просьбой подкрепления».

В Тифлисе, в штабе главнокомандующего, развели руками, когда поступило одновременно два сообщения о наступлении горцев в сторону крепости Чар и на Тинди. Штабисты пришли к заключению, что второй человек, сообщивший начальнику тиндинского гарнизона о наступлении Шамиля, — злоумышленник, специально направленный в эту сторону, чтобы ввести в заблуждение командование и отвлечь внимание командующих от крепости Чар. «Если даже неприятельские скопища появятся на левом фланге, это будет демонстрация. Мятежные горцы могут надеяться на большие и продолжительные успехи в джаро-белоканском и других округах лезгинской линии, нежели в христианских селах Кахетии», — сказал Воронцов.

В связи с тем что регулярных войск на лезгинской и алаэанской кордонных линиях было мало, защита округов вменялась в обязанности местной милиции.

Основное внимание командования было обращено на лезгинскую линию. Сюда был брошен генерал-майор князь Григорий Орбелиани с отрядами милиции, собранными в Сигнахском и других уездах. Незначительные регулярные казачьи войска, растянутые по линии, были сконцентрированы в крепости Закатал. У Муганлинской переправы через Алазань стояли сотни пешей и конной милиции. Отряды милиции были направлены к селениям Гомро и Каладар, через которые со стороны ширакской степи вели единственные дороги в Елисаветпольский уезд.

Начальник алазанской кордонной линии генерал-майор князь Андроников назначил местом сбора милиции деревню Анага. Здесь он провел смотр пеших и конных милиционеров, а также ополченцев. После благодарственного господу богу молебна, провозглашения многолетия всему августейшему императорскому дому и окропления святой водицей христианских воинов князь Андроников распорядился отправить части конной и пешей милиции на переправы к реке Алазани и на лезгинскую линию к Джарам и Белоканам для усмирения жителей на случай их возмущения.

Населению всех деревень, расположенных близко к Алазани, было приказано поголовно вооружиться, а начальнику гарнизона в Бежанинах — оказывать помощь населению в случае нападения шаек имама. Жители города Сигнахи вступили в ополчение, заперли свои лавки и дома, имущество снесли в одно место и выставили. В Кахетию на всякий случай было брошено небольшое подкрепление из Телавского уезда.

Шамиль с десятитысячным отрядом подошел к крепости Цунта, окружил ее. Через день начальник гарнизона полковник Сумцов сдал крепость. Пленных офицеров и солдат отправили в Ведено. Оставив в Цунта сотню мюридов, Шамиль пошел к высоте Пахали, на вершине которой стояли Пахалиставская и Шаугарская башни. Гарнизоны этих башен состояли из грузинских пеших дружин во главе с хорунжими. При появлении горцев хорунжие дали знать своему командиру полковнику Давиду Чавчавадзе, но помощь не подоспела. Обе башни были окружены и разбиты до основания, гарнизоны взяты в плен и отправлены в Чечню.

Имам остался на вершине Пахали. Своего сына Гази-Магомеда с несколькими наибами, во главе трех тысяч конницы и такого же количества пехоты отправил на равнину, через Шуагорское ущелье в предместье селений Шилды и Хондо. Здесь к нему должен был присоединиться отряд Даниель-бека. Даниель-бек, подойдя к джарским горам, несколько дней бездействовал, но зато хорошо работала его разведка, которая следила за ходом движения основных сил. Затем он подошел к селению Лякит мимо Мухохского ущелья и сделал движение в сторону Талы. Отсюда, неожиданно повернув, исчез, оставив изумленных противников, усердно готовившихся к обороне.

В предместье Шилды — Хондо трехтысячный кавалерийский отряд Даниель-бека присоединился к войскам Гази-Магомеда, и они вместе заняли большое пространство Кварельского участка и переправу через реку Алазань. Еще будучи в Новом Дарго, бывший элисуйский султан, знавший хорошо не только пределы своих владений, но и всю Грузию, соблазнял имама, рассказывая о больших богатствах, хранимых в Алавердинском соборе и Шуалитинском монастыре Телавского участка.

Для захвата бесценной древней утвари, образов и прочих богатств, состоящих из золота, серебра, драгоценных камней и жемчуга, имам послал Даниель-бека со своим сыном. Жители Телавского участка, привыкшие к набегам горцев, вначале не придали особого значения слухам, подумав, что небольшая партия мюридов, дерзнувших вновь появиться на их границе, будет легко отогнана. Но когда их взорам предстала огромная сила, телавцев охватила паника и они стали разбегаться кто куда. К полудню пешие сотни мюридов под прикрытием огня начали подступать к селению Шилды. Жители успели с утра укрыться в окрестных лесах. Грабя и сжигая дома, мюриды подошли к шилдинскому укреплению и осадили его.

Даниель-бек со своим отрядом отправился в Телав. Небольшой гарнизон успел замкнуться в крепости и встретил мюридов пушечным огнем. Начальник гарнизона отправил гонца за помощью.

Вместе с Даниель-беком переправились через Алазань и поскакали к другим селениям Хаджияв с Инкау чохским. Начальник Телавского уезда с отрядом милиции в несколько сотен попытался было остановить неприятеля у переправы, но, отброшенный мюридами Даниель-бека, едва успел укрыться в крепости. Тем временем Гази-Магомед, не снимая осады у крепости Шилды, где укрылся личный адъютант наместника полковник Чавчавадзе, бросил часть сил на Цинандали. Князь Чавчавадзе с башни крепости видел, как горели разоренные дома в Шилды. Огни пожарищ поднимались и над домами сел, расположенных вдоль Алазани. Мычали угоняемые стада, жутко завывали собаки.

Командование алазанской линии решило преградить путь к центру богатого Телавского уезда. К Гомбарскому проходу через Джинвальский мост был брошен прибывший из Тифлиса батальон Тенгинского полка. К Сагурамскому ущелью форсированным маршем подошел генерал-майор Меликов с двумя батальонами Тифлисского егерского полка, батальоном Новагинского полка и восемью орудиями.

На Кварельский участок был брошен генерал фон-Кульман. Узнав об этом, Даниель-бек вынужден был отойти от телавского укрепления. Он был слишком осторожен как бывший царский генерал, чтобы решиться, при таком положении дел, углубиться в центр уезда. Даниель не решился бы на это, если бы даже узнал, что мобилизованное ополчение для охраны Алавердинского собора и Шуалитинского монастыря разбежалось, бросив посты, оставив растерянного настоятеля, который, кстати сказать, успел упрятать все драгоценности в подземные хранилища. Кроме того, аскеры Даниель-бека, желая поживиться, как и остальные мюриды, настоятельно требовали отхода к более доступным Кондоли, Киснехеви, Шалаури, Цинандали и к другим селениям, где беспрепятственно предались мародерству мюриды Гази-Магомеда и других наибов.

В Тифлисе стояла тропическая жара. Личный адъютант главнокомандующего — князь Давид Чавчавадзе, один из богатейших дворян Кахетии, решил вывезти семью из Тифлиса на лето в свое родовое имение в Цинандали.

Подполковник царской службы по званию, Давид Чавчавадзе был командиром отрядов пешей и конной кахетинской милиции, которая осуществляла охрану верхней части алазанской кордонной линии и аваро-кахетинских границ.

Чавчавадзе был женат на внучке последнего грузинского царя Георгия XIII Анне Ильиничне. У Давида было пятеро детей — четыре дочери и один сын. Вместе с Анной Ильиничной приехала и ее младшая сестра Варвара Ильинична — жена недавно погибшего на турецком фронте Илико Орбелиани. Она очень страдала по мужу и согласилась уехать из Тифлиса ради сына — грудного младенца. Вместе с ними приехали престарелая тетушка Давида — Тания, племянница — княжна Нина Баратова, француженка — мадам Дрансе, прислуга и дворня. Шестилетняя Елена — дочь Чавчавадзе должна была приехать с сестрой Давида Ниной — вдовой Александра Сергеевича Грибоедова. Оставив семью в имении, князь Чавчавадзе уехал в урочище Хондо, где стояли пять сотен милиции. В день прибытия в урочище он получил известие через Пахалиставский горный караул о движении в их сторону многочисленного скопища горцев. Не придав особого значения донесению, думая, что горцы не решатся подойти к алазанским берегам, Чавчавадзе остался на месте в ожидании дальнейших известий. Накануне выезда из Тифлиса его поставили в известность о движении основных сил Шамиля в сторону джаро-белоканского округа, где и сосредоточивались силы для отражения удара.

На другой день утром Чавчавадзе увидел цепочки конных и пеших мюридов, которые спускались с пахалиставских высот по спускам Аса-Каде и Яйлаги. Человек из горного караула прибежал запыхавшись и сообщил Давиду Чавчавадзе о разрушении людьми Шамиля обеих караульных башен и пленении их гарнизонов. Он также сказал, что численность войск противника не укладывается в цифры, доступные его понятию. Тогда подполковник Чавчавадзе, находя свое расположение в урочище Хондо опасным, отступил к крепости Шилды. Отправив две сотни милиции на помощь жителям Шилды, с остальными тремя Чавчавадзе приготовился к обороне.

Утром следующего дня мюриды стали подступать к селению. На окраине, а затем на улицах селения завязался бой, который длился до вечера. Большинство из жителей селения с пожитками, еще до подхода горцев, бросилось к переправе через Алазань. Они были схвачены мюридами, которые растянулись цепью по берегу реки. Лишь тем, которые скрылись в лесистых горах, удалось спастись.

На заре третьего дня горцы обложили крепость Шилды. Гарнизон отчаянно оборонялся в течение дня. На рассвете Чавчавадзе доложили об уходе мюридов к реке. Чавчавадзе не сомневался в том, что горцы поспешили на противоположный берег с целью грабежей селений Телавского уезда, среди которых находилось и его родное Цинандали с семьей в родовом имении. Обеспокоенный, досадуя на себя за то, что за день до того отправил нарочного с письмом к семье, в котором писал, что нет причин для беспокойства и опасения, и не советовал выезжать из Цинандали, растерянный князь, взяв с собой из укрепления три роты Тифлисского, две — Мингрельского полков, с тремя орудиями и двумя сотнями милиции, поспешил за неприятелем. Но перебраться вброд на противоположный берег ему не удалось. Видимо, в горах прошли дожди, река разлилась, стала полноводной.

На правом берегу Алазани горели села. Доносились душераздирающие крики женщин, плач детей, угоняемых в плен вместе со скотом. Толпы пеших горцев тащили на себе котлы, кувшины, медные тазы, топоры, вилы, лопаты, косы и все, что могло пригодиться в хозяйстве. Конные шли, навьючив на животных матрацы, одеяла, подушки, ковры и прочее добро. Со всем награбленным они стали переходить реку вброд. Чавчавадзе со своим отрядом укрылся в засаде на левом берегу. Как только горцы с пленными и угоняемым скотом достигли середины реки, он скомандовал: «Пли!» Грянули орудия. Ошеломленные мюриды, бросив ноши, пленных и скот, повернули обратно. В это время к переправе прибежал посыльный и сообщил, что горцы вновь подступают к шилдинскому укреплению, деревянная церковь горит. Чавчавадзе кинул свою милицию к церкви. Мюриды отступили поспешно, скрываясь за стенами домов и заборов селения. Семь горцев, попавших в руки милиции, были брошены в пламя гигантского костра, который пылал, озаряя небо, на месте бывшей церкви.

Заметив движение новых отрядов к селу, Чавчавадзе отступил и вновь заперся в Шилдинской крепости. Безудержная людская стихия, хлынувшая с гор, подкатывала к Кварели. Слишком поздно поняло командование роковую ошибку. На помощь осажденному шилдинскому гарнизону поспешил полковник фон-Кульман с двумя ротами линейного батальона. Сюда же шел подполковник князь Кабулов с двумя ротами Мингрельского егерского полка. С Кодора спускался третий батальон Тифлисского егерского полка.

Но помощь запоздала.

Утопающее в зелени селение Цинандали было расположено на правом берегу Алазани. Обширная долина, богатая лугами и плодородными землями, была густо населена не знающими нужды народами Грузии. Гряда заснеженных гор станового хребта, поднимаясь вдоль левого побережья, несла прохладу залитой солнцем долине, ограждая ее от суровых северных ветров. Кукурузные плантации, виноградники, фруктовые сады, прекрасные пастбища для скота и чудесный климат заставляли поселян крепко держаться за благодатный край, несмотря на частые набеги воинственных племен Дагестана, которые селились, как стаи орлов, среди поднебесных суровых гор и бесплодных скал.

Алазани была глубокой рекой, которую не везде можно было пройти вброд. Там, где она сужалась, с берега на берег были перекинуты мосты, которые охранялись фортами русских солдат и местной милиции. На лесистых высотах левобережья, у дорог, ведущих из Кахетии в Аварию, возвышались крепости и сторожевые башни. Цинандали находилось в восьми милях от Телава. От Тифлиса до Цинандали можно было добраться на арбах в два дня.

Двухэтажный белый дом князя Чавчавадзе был расположен на одной из окраин села, в зелени садов и виноградников. Обширный двор с жилыми помещениями для прислуги, крепостных крестьян, с амбарами, винными погребами, конюшнями был огражден живой изгородью. С приездом княжеских семейств дом наполнился шумом голосов, детского смеха, суеты прислуги и дворовых. Только одна Варвара, вся в черном, молодая, стройная вдова, с крупными чертами выразительного лица постоянно уединялась в печали и скорби. Анна Ильинична, среднего роста брюнетка, склонная к полноте, целый день хлопотала по дому, отдавая распоряжения то прислуге, то поварам, то дворне. Миленькая, пикантная, подвижная мадам Дрансе занималась с Соломеей — старшей дочерью княгини Анны.

Когда слух о намерении горцев напасть на Телавский уезд дошел до княжеского имения, Анна забеспокоилась. Но управляющий имением успокоил княгиню, сказав, что уровень реки поднялся так, что если разбойничьи шайки появятся, то перебраться на этот берег не смогут, а переправы здесь всегда охраняемы. В тот же день после завтрака от князя Давида приехал нарочный с письмом. Чавчавадзе писал: «Не беспокойтесь и не вздумайте возвращаться в город, нет оснований для тревоги. Я дня через два буду дома».

А в обед от начальника Телавского уезда явился человек, который сказал: «Переезжайте в Телав срочно, оставаться в Цинандалях небезопасно». Княгиня Анна показала курьеру письмо мужа, но на всякий случай отправила в Телав кучера и лакея, чтобы узнать подробнее о положении дел. К вечеру кучер и лакей возвратились в Цинандали с шестиконной упряжкой почтовых лошадей и десятью конвоирами Телавского ополчения. Но княгиня Анна ответила:

— Я не могу выехать с семьей без ведома и согласия мужа.

Рано утром горничная, разбудив княгиню Анну, в испуге сообщила:

— Дворовые вместе с крепостными разбежались ночью, и в селении почти никого не осталось. Что будем делать?

— Ничего, пусть прячут свои шкуры эти жалкие трусы, я верю только своему мужу и никуда не уеду, — спокойно ответила Анна.

Она встала, наспех оделась и вышла на балкон. Ее глазам представился противоположный берег Алазани. Вдоль всей кордонной линии горели костры, суетились пешие, гарцевали конные горцы. Но княгиня Анна знала, что горцы никогда не пересекали Алазани и не спускались к низинам Грузии. Только по рассказам стариков она знала, что в начале века аварский нуцал Омар-хан с двадцатитысячным отрядом, сделав набег, чуть не дошел до Тифлиса. С тех пор подвергались набегам лишь форты, расположенные по ту сторону реки.

Анна, на всякий случай приказала нескольким слугам забраться на крышу и вести наблюдение за тем берегом. В то же время к ней явился управляющий имением вместе с сельским старостой. Нацвал посоветовал княгине:

— Госпожа, мне кажется, лучше будет, если вы со всем семейством укроетесь в лесу. Не дай бог, но беда может неожиданно нагрянуть.

— Нет, не могу я решиться сама и позволить родным и близким искать убежища в лесах, где прячется теперь трусливый сброд. Вот письмо мужа. Он не рядовой воин, знает лучше других о положении дел.

День был жаркий. Анна после возвращения из церкви улеглась спать. Варвара прогуливалась по саду, когда к ней подошел сосед-крестьянин и стал рассказывать:

— Говорят, отряд лезгин хотел перейти реку вброд, но был отбит милицией.

— Слава богу, — перекрестясь, сказала Варвара и продолжала гулять, не придав значения сообщению.

Вскоре в княжеский двор вбежал перепуганный сельчанин, говоря:

— Спасайтесь, пока не поздно. Я только что купался в реке, меня из кустов с той стороны обстреляли, я едва успел спастись бегством.

Он пошел на дворовую кухню, лег на пол и уснул.

— Этот Шалико — пьяница и брехун, не верьте ему, — сказала старая служанка, успокаивая Варвару.

Однако в обед наблюдавшие с крыши за левым берегом реки напугали княгиню Анну.

— Скопище горцев на том берегу не только не уменьшается, но даже увеличивается с каждым часом. Кроме того, слышны выстрелы и со стороны Шилды, там поднимаются дымы, — сказал один из них.

Княгиня Анна приказала позвать старосту. Когда сельский староста предстал перед ней, Анна распорядилась поставить стражу в саду и во дворе. Староста развел руками.

— Нет свободных людей. Еще вчера забрал к себе уездный начальник всех, кто может вооружиться.

— А где братья моего мужа? — спросила Анна.

Братья Давида — князья Гулбат и Роман — жили на другой окраине Цинандали.

— И Гулбат и Роман утром убежали в лес с семьями, — ответил староста.

— Они подумали только о себе! Но ничего, мой муж поговорит с ними! — воскликнула с раздражением Анна и добавила: — А нас сохранит господь бог.

В сумерках прислуга, наблюдавшая за окрестностью с крыши дома, увидела человека, быстро бегущего со стороны реки к имению. Кучер спустился с крыши, открыл калитку, чтобы узнать, кто и зачем спешит к дому князя.

— Я духанщик из Сигнаха. Меня зовут Шокро. Мне едва удалось избежать плена этих проклятых разбойников. С трудом переплыв реку возле Тогжини, преследуемый пулями косматых чертей, я бежал и теперь прошу ночлега.

Неизвестный чисто говорил по-грузински. Вид его был испуганный, одежда мокрой. Кучер доложил хозяйке о неизвестном.

— Ну что ж, дайте сухую одежду, накормите, уложите на кухне.

— А почему он с ружьем? — спросила старая служанка, когда кучер ввел на кухню пришельца.

— А кто в такое время осмелится выйти безоружным? — ответил кучер, устраивая гостя.

Оставив пришельца, кучер вновь поднялся на крышу дома, а старая служанка продолжала наблюдать за неизвестным, который показался ей человеком подозрительным. Шалико, разбуженный вошедшими, поднялся, сел и, часто мигая отечными веками, стал расспрашивать пришельца о телавских и сигнахских новостях. Неизвестный отвечал, что там все спокойно, горцев нет и что начальники уездов собирают ополчение, чтобы идти сюда и отогнать разбойников. Говоря это, человек, зарядив ружье, поставил его у стены и в свою очередь стал спрашивать у Шалико:

— Кто из цинандальских князей-братьев богаче — Гульбат, Роман или Давид?

— Давид богаче, — ответил Шалико.

— Что-то мне не хочется спать, похожу немного, — сказал неизвестный, поднимаясь. Взяв ружье, он вышел во двор. На дворе уже было почти темно.

Старая служанка, неотступно следившая за неизвестным, быстро поднялась наверх и сообщила княгине Анне о поведении и разговоре неизвестного с Шалико, добавив, что гость — человек явно подозрительный.

— Позови управляющего, — распорядилась Анна.

Управляющий имением отставной штабс-капитан Ахвердов тотчас явился в полном вооружении, с пистолетом в руке.

— Я боюсь здесь оставаться на ночь, может быть, лучше сесть на коней и уехать всем?

— Думаю, не стоит на ночь глядя, тем более что и я получил записку от князя Давида, в которой он пишет, что все благополучно, не беспокойтесь.

— Дайте письмо.

Управляющий протянул свернутый листок бумаги. Анна быстро пробежала глазами по строкам, перекрестилась и, сказав: «Слава богу», вернула записку управляющему.

— Все же на всякий случай вооружите всех оставшихся мужчин и будьте настороже.

«Вооруженная охрана» после сытного ужина с вином, видя, что странник сладко посапывает на полу кухни, оставила молодого лакея на страже и уснула. Стражник покинул пост у калитки, укрылся с молодой служанкой в саду, где вздремнул перед рассветом в обнимку с зазнобой на мягкой траве.

Чуть брезжил рассвет. Вдруг, нарушив предутреннюю тишину, во дворе раздался выстрел. Управляющий, который не раздеваясь прилег на тахту, вскочил, схватил пистолет и побежал к людской. Он заметил тень, мелькнувшую за деревьями у забора. Вбежав на кухню, управляющий не нашел подозрительного гостя.

Анна, вскочив с постели, кинулась к окну. В предрассветных сумерках она увидела какое-то движение в улочках села. В доме все проснулись, в испуге стали быстро одеваться. Анна успокаивала их, говоря, что вечером от Давида прискакал гонец с письмом к управляющему, где сказано: «Не беспокойтесь, все благополучно». Старая тетушка Тания, которая в страхе отбивала перед образами земные поклоны, поднялась с колен и тоже начала всех успокаивать.

Анна вышла на балкон и стала всматриваться в даль, где, так же как вчера, пылали костры. Предрассветную тишину нарушали протяжным плачем шакалы. Где-то близко раздался крик совы. Не к добру. «Сохрани и помилуй, боже», — прошептала Анна, обращая взоры к посветлевшему небу, где, словно кривое лезвие турецкого кинжала, сиял полумесяц. Анна склонила голову на грудь, утирая накатившуюся слезу. Вдруг она увидела высокого человека с ружьем через плечо, который, словно кошка, крадучись, пересек двор и скрылся за деревьями. Сердце княгини дрогнуло, но она взяла себя в руки, спокойно прошла в детскую. Четырехлетняя дочь Тамара, двухлетний сын Александр, четырехмесячная Лидия и семимесячный Георгий — сын Варвары, спали безмятежным сном. Только обе нянюшки, стоя на коленях перед иконками над детскими кроватками, молились.

— Будите детей, — шепотом сказала княгиня и, едва удерживая слезы, поспешила уйти из детской. Мадам Дрансе, разодетая, накрашенная, напудренная, со старшей девочкой встретила хозяйку в дверях детской. Сохраняя спокойствие, она сделала реверанс госпоже и как бы между прочим спросила по-французски:

— Мы останемся или готовиться к отъезду?

— Пока ничего не могу сказать, — ответила Анна.

Несмотря на то что старая служанка сообщила княгине, что и последняя стража сбежала со двора, Анна распорядилась приготовить чай, а сама спокойно спустилась вниз и стала укладывать вещи, часто поглядывая на противоположный берег Алазани. До восхода солнца все были одеты и находились в столовой. Старая служанка и няни подали чай.

В семь утра за домом послышался топот копыт и скрип колес. Через несколько минут вошел управляющий с докладом, что почтовые кареты, возвращенные накануне в Телав, опять прибыли с распоряжением начальника уезда немедленно выезжать.

Теперь Анна не стала противиться. Она видела, что в селении и в доме почти никого не осталось, кроме них. Кучеры стали выносить и укладывать вещи на подводы и в карету. Не успели господа усесться в карету, как из сада выбежал управляющий с бледным лицом, трясущимися руками и, не говоря ничего, быстро вскарабкался на огромный старый каштан, который рос возле ворот. За оградой сада и со стороны улицы вновь послышался топот множества копыт и шум бегущих людей.

— Наверх! — крикнула Анна женщинам и детям, которые выходили из дома.

Перепуганные дети с плачем бросились к лестнице и стали подниматься. За ними последовала и Анна. Все собрались в комнате, ведущей в бельведер. Служанка опустила дверь надлестничного хода и замкнула задвижку.

Мюриды окружили усадьбу. Первые смельчаки выскочили во двор. Осторожно, озираясь по сторонам, одни направились к дому, другие, широко распахнув ворота, подошли к подводам и арбам с конной и бычьей упряжкой. Сундуки, плетеные корзины, саквояжи и хурджины были вскрыты. Глазам мюридов представились драгоценности из золота, серебра, бронзы. Связанные и сложенные тюками ковры, бархатные скатерти, одеяла засияли пестротой восточных рисунков и красок. Ни одного выстрела, никакого сопротивления. Из подвод выпрягли быков и коней. Добро навьючили на животных. Шум смелых голосов, гортанные звуки аварских и чеченских наречий, крики и торжествующий смех господствовали в тихом княжеском имении.

А наверху в просторной уютной зале замерли в страхе женщины и дети, прижимаясь друг к другу и с ужасом прислушиваясь к грохоту и шуму, доносившемуся снизу. Из комнат первого этажа донесся звук ломаемой мебели, звон посуды, быстрые шаги торопливо орудовавших налетчиков. Но вот послышался топот шагов взбегающих наверх, скрип лестницы, треск надлестничной двери, в которую с силой упирались плечами злые гости. Задвижка поддалась натиску. Дверь с шумом откинулась. Несколько больших косматых папах, из-под которых виднелись горящие грабительским азартом глаза, показались над полом застекленной веранды. Затем поднялись руки с оголенными лезвиями кинжалов. Увидев их, дети подняли страшный крик. Дрожа, хватаясь цепкими ручонками за длинные платья матерей и нянь, они искали возле них спасения.

Чернобородые пришельцы поднялись на веранду и стали у двери в нерешительности. Княгиня Анна, передав грудного ребенка няне, шагнула вперед и стала перед остальными, как бы желая защитить их собой. Старая княгиня Тания стала рядом с ней и, скинув черную шаль с седых волос, кинула ее под ноги. Женщина знала, что этот знак остановит самую дикую толпу горцев от порыва злых намерений. Мюриды стояли несколько минут, удивленно разглядывая в необыкновенных по красоте нарядах женщин и детей. Они вложили лезвия в ножны в знак того, что не намерены совершить убийство. Широкоплечий мюрид с чалмой на папахе что-то сказал остальным и, подойдя к мадам Дрансе, взял ее за руку. Француженка запищала, но горец посмотрел на нее таким взглядом, после которого она, как покорная овца на веревке, последовала за ним. Другой мюрид обратился к женщинам по-грузински:

— Если вы не хотите, чтобы вас коснулись наши руки, чего не хотим делать и мы, чтобы не пришлось совершать омовения всего тела, как положено после прикосновения к неверным, то без сопротивления вместе с детьми следуйте вниз и делайте то, что вам прикажут.

Женщины, взяв на руки малых, спустились по лестнице во двор, где их усадили на лошадей и отправили в сопровождении вооруженных горцев на левый берег Алазани, затем через Яйлаги на гору Пахали. В лагере было большое количество раненых и ослабевших аскеров имама, несколько сотен пленных грузин — в основном крепостных крестьян, детей, огромное количество мелкого и крупного рогатого скота, табуны лошадей и большие тюки различного награбленного добра.

Когда княжеские семьи прибыли на пахальское плато, пленные грузинские крестьяне бросились к ним со слезами и словами сочувствия. Шамиля в лагере не было. Отправив связного с приказом к Гази-Магомеду и Даниель-беку не задерживаться внизу, Шамиль с отрядом муртазагетов и приближенных вернулся в Анцух, приказав отправить следом все, что взято во время набегов.

Утром в сторону Анцуха с высот Пахали двинулись пленники и караван с трофеями.

Даниель-беку хотелось взять Кварели. Оставив Гази-Магомеда на Телавском участке, бывший элисуйский султан направился к Кварельской крепости. Его встретили огнем орудий. Он окружил укрепление, но на штурм не решился. После обеда к Даниель-беку вернулась разведка, которая доложила, что к Кварели идут части регулярных войск и ополчения. Только Даниель-бек успел повернуться к тылу, как из-за холма показался отряд казачьих сотен и милиции с двумя орудиями. Завязалась схватка. Осажденный гарнизон кварельского укрепления, увидев своих, решился на вылазку, чтобы, ударив по тылам мюридов, идти на соединение со своими. Но неожиданно для них со стороны лесистого ущелья двинулась пехота, оставленная Даниель-беком. Гарнизон быстро возвратился в укрепление и заперся вновь. Отряд русских и грузин, пришедший на выручку, вынужден был отойти к правому флангу на господствующий холм, поросший лесом. Даниель, соединяясь со своей пехотой, отошел к ущелью.

Разграбив около пятнадцати грузинских сел, Гази-Магомед перебросил свои силы на левый берег и, соединившись с Даниель-беком, через Пахали пошел к Анцухо-Капучинской крепости.

Когда Давиду Чавчавадзе сообщили о нападении горцев на Цинандали, он тут же, вскочив в седло, поскакал к своему имению и, увидев облака дыма и языки огня над своим домом, в ужасе застыл. Ему не хотелось мириться с мыслью, что семья и родственники уничтожены или взяты в плен, как сотни других его соотечественников. Надеясь на милость господню, он думал, что родные успели выехать или укрыться в лесах. Но человек с того берега на его вопрос: «Что случилось с княжеским семейством?» — ответил:

— Их тоже угнали в горы.

Чавчавадзе бросился к ущелью, но его остановил отряд казаков и милиции, который шел от Кварели в горы.

* * *

На вершине и придорожном подножии Анцуха раскинулся огромный лагерь войск имама с бесчисленным количеством скота, с множеством пленных. Шамиль, когда прибыли Гази-Магомед и Даниель-бек со своими отрядами, собрал всех наибов, советников и влиятельных лиц:

— То, что сделано, было целью нашего похода. Цель мне пришлось скрыть потому, что некоторые люди, пользуясь моим доверием и не в силах удержать болтливые языки, выдают тайны тем, кому не следует их выдавать. Задуманное нами из-за этого становится достоянием наших врагов.

Когда имаму доложили о количестве пленных по сословному делению, он сказал:

— Людей знатного рода и дворянского происхождения отделите от остальных, доставьте в Новое Дарго, не унижая достоинства. За каждого из этого числа мы при обмене потребуем вернуть аманатов или плененных когда-либо мусульман. Рабов по справедливости разделите между наибами, их помошниками и учеными. Все драгоценности и прочее добро, взяв на учет, в полной сохранности доставить в Ведено, там строго по закону разделите на положенные доли. — А ты, — Шамиль обратился к Даниель-беку, — поскольку владеешь грузинским, русским и прочими языками, пойди к тем, кто назван дворянами и азнаварами, уточни их имена, род, положение в обществе, а также имена глав семейств.

Княгини, княжны, дети, француженка с нянями были помещены в одной из комнат Анцухо-Капучинской крепости. Настроение у всех было удрученным до крайности, за исключением красавицы княжны Нины и любительницы приключений — мадам Дрансе. Видя, что их отделили от остальных, поселили в комнате, и будучи уверенными, что им теперь не грозит смерть, члены рода Чавчавадзе всячески старались успокоить отчаявшихся княгинь и утешить детей. Княжна Нина Баратова, к удивлению всех, была даже в каком-то приподнятом настроении. Все думали, что это напускное, искусственное. На самом же деле девушка была польщена необыкновенным вниманием и заботой молодого черноусого красавца и щеголя Хаджиява.

Нина ехала на коне позади остальных. Хаджияв старался быть рядом, не спуская горящих глаз с ее лица, готовый в любую минуту прийти на помощь. Длинное бордовое бархатное платье, зеленый газовый шарф, который свисал с фески, украшенной золотым рисунком, тонкое бело-розовое лицо брюнетки казалось Хаджияву неотразимым. Нина, в свою очередь, поглядывая искоса, любовалась лихим видом джигита, который не только не внушал страх, но даже казался ей очень приятным.

Когда вошел в комнату Даниель-бек, все женщины и дети поднялись в испуге. Он поздоровался и заговорил на грузинском языке. Княгина Анна, гордо откинув голову, бесстрашно сверкнув глазами, сказала:

— Возмутительно! Вы не имели права! Как вы могли позволить этим диким грабителям, необузданным горцам так поступить с нами? Я не сомневаюсь в том, что мой муж и наш народ отомстят вам.

Варвара, скрестив руки на груди, устремив на старшую сестру умоляющий взгляд, остановила поток возмущения и упреков в адрес солидного на вид и вежливого в словах человека.

Старая княгиня Тания, став перед Анной, взмолилась:

— Христа ради, умоляю тебя, помолчи. Не забывай, что ты теперь пленница. Терпи, все от бога. — Глаза старушки были полны мольбы и смиренной скорби. Анна сжала губы.

Даниель-бек спокойным тоном стал говорить:

— Госпожа, в условиях войны права на любые действия сохраняются за победителями. В таком случае даже самые изысканные джентльмены забывают элементарные правила, а вы хотите, чтобы эти далекие от цивилизации сыны гор расшаркивались перед вами. Успокойтесь и помните, что благоразумие побежденных может стать залогом к спасению.

Княгиня Анна сникла.

— По распоряжению имама, — продолжал Даниель-бек, — я должен записать ваши имена, происхождение и положение, которое занимают мужья или главы ваших семейств. Начнем с вас, — наиб обратился к Анне.

Княгиня вновь гордо откинула голову и с чувством собственного превосходства ответила:

— Меня зовут Анной Ильиничной. Происхожу из царского рода: Георгий XIII был моим дедом. Замужем за личным адъютантом наместника — подполковником князем Давидом Чавчавадзе. Это мои дети. — Анна, вытянув палец, указала на двух девочек, малолетнего сына и грудного ребенка на руках няни. — Разрешите мне представить и остальных?

— Пожалуйста, — ответил любезно Даниель-бек.

Анна обратилась лицом к Варваре и, сделав движение рукой в ее сторону, продолжала:

— Варвара Ильинична, моя младшая сестра, вдова недавно погибшего на турецком фронте генерала князя Илико Орбелиани, а этот младенец — ее сын, — Анна указала на полугодовалого мальчика, которого держала на руках вторая няня.

Даниель-бек, отрываясь, продолжал смотреть на Варвару.

— Вы, наверное, знаете ее мужа? Он около года находился в плену у Шамиля, — продолжала Анна.

Даниель-бек ничего не ответил. Он смотрел на высокую бледнолицую молодую женщину, которая безучастно глядела на земляной пол комнаты. Наиб хорошо знал Илико Орбелиани. И не только в период его пленения, а еще в годы, когда учился в Тифлисском военном училище, когда позднее был султаном элисуйским. Встречались они на веселых вечерах и званых обедах во дворце наместника и в домах городской знати.

— Ваш муж был храбрый человек и отличный, достойный уважения офицер. Примите мое искреннее соболезнование по поводу его гибели, — сказал он.

Варвара, белое лицо которой особенно выделялось на фоне траурного наряда, сделала легкий кивок головой и вновь застыла, не поднимая взора.

— Это его сын Илико, — Анна указала на младенца, которого держала на руках няня.

— Удивительно похож на отца, — сказал Даниель-бек.

— Княгиня Тания, родная тетушка моего мужа.

Старушка сделала поклон.

— Княжна Нина Баратова — племянница моего мужа.

Черноглазая юная красавица смело посмотрела на шамилевского наиба.

— Мадам Дрансе — француженка, жена генерала, приехала к нам в гости из Питера и, как изволите видеть, попала в беду. — Анна сказала неправду по просьбе самой Дрансе, которая боялась, что ее, как бонну, могут отделить от княжеской семьи, как простое приложение. Француженка, тряхнув золотистыми кудрями, кокетливо покосилась на Даниель-бека, который, в свою очередь, бесцеремонно окинул ее с ног до головы, подумав, что вовсе не похожа мадам на генеральшу.

Мадам Дрансе, веселая, подвижная, маленькая, довольно грациозная блондинка шестнадцати лет вышла замуж за Жана-Батиста Дрансе — торговца прохладительными напитками. Через год родила сына, но не ужилась с веселым забулдыгой Жаном. Она вернулась к своим родителям с ребенком и поступила гувернанткой в один из богатых парижских домов. Вскоре одна из подруг уговорила ее поехать в Россию, где, по слухам, можно было заработать большие деньги.

Дрансе приехала в Питер. Здесь она познакомилась с Варварой Ильиничной, которая воспитывалась в пансионе благородных девиц. Анна Ильинична давно хотела найти приличную гувернантку-француженку, о чем и писала Варваре в Петербург. Возвращаясь на Кавказ, княжна Варвара уговорила мадам Дрансе поехать с ней в Тифлис, показав приглашение князя Давида.

Прожив несколько лет в семье князя Чавчавадзе, мадам Дрансе собиралась вернуться в Париж, но война, начавшаяся в 1853 году, помешала ей.

Когда Даниель-бек сообщил имаму о родословной пленниц, Шамиль захотел увидеть жену покойного Илико Орбелиани — княгиню Варвару Ильиничну. Даниель-бек сопровождал его. Охранник-цунтинец, знавший грузинский язык, предупредил княгинь о том, что к ним идет сам Шамиль.

Когда имам вошел, женщины и дети поднялись.

— Высокая молодая женщина в траурном одеянии — вдова Илико, — сказал Даниель-бек Шамилю по-аварски.

Имам, глянув на Варвару Ильиничну, поклонился, затем, обратившись к Даниель-беку, что-то сказал по-аварски. Даниель-бек перевел вдове Орбелиани слова, сказанные Шамилем:

— Имам говорит, что ваш муж был порядочным человеком, настоящим мужчиной, выражает вам соболезнование, заверяет, что сделает все возможное, чтобы вы не почувствовали унижения и тягот плена до тех пор, пока ваша судьба будет зависеть от него.

На лицах пленниц появилось оживление. Шамиль тут же распорядился возвратить княгиням и детям личные вещи.

На следующий день приодетых важных пленниц вновь усадили на мягкие черкесские седла и вместе с вьючным обозом под усиленной охраной отправили через Салатавию в Чечню. Пленницы хотя и воспрянули духом после слов имама, с каждым днем становились подавленнее.

Мадам Дрансе, окончательно осмелев, громко покрикивала, ругая проводников на всякий случай по-французски, и вела себя независимо, как и княжна Нина, возле которой продолжал увиваться, гарцуя на коне, Хаджияв. Сопровождающие, как и все горцы, приученные уважать бесстрашие и смелость, вели себя почтительно по отношению к высоким особам и, как положено, держались на расстоянии, бросая на них украдкой любопытные взгляды. С особенным вниманием относились сопровождающие к старушке в черном и женщине в траурном облачении.

Ехали медленно в течение пяти дней, делая короткие дневные и ночные привалы и остановки в высокогорных аулах. Дороги шли по крутым подъемам, обрывистым спускам, по узким карнизам и едва заметным тропам, по вершинам гор и вдоль глубоких, шумных рек в мрачных теснинах. В некоторых местах приходилось пробираться пешком, с детьми на руках. В самых опасных местах Хаджияв оказывался возле Нины, которая, встретившись с его сияющим взглядом, смущенно краснела и опускала глаза. Только ей — молодой и красивой — этот длинный тяжелый путь не казался таким страшно утомительным и бесконечным, как остальным. Она надеялась не только на добрые слова вождя этих племен, но и на непобедимую власть своей красоты, которая успела покорить одного из видных помощников грозного вождя.

Когда приходилось делать ночевку в горах под открытым небом, Хаджияв, распорядившись расстелить для женщин и детей войлочные паласы, с наступлением темноты снимал с плеч свою шелковистую бурку и клал ее возле ног молодой княжны. И не только Хаджияв, но и другие горцы, не остепененные холодным дыханием седин, при виде красивой грузинки покручивали усы.

Белокурая, веселая мадам Дрансе тоже, поймав на себе похотливый взгляд какого-нибудь молодого красавчика-дикаря, вспыхивала, потрясая золотым костром пышных волос. И только княгиня Варвара и Тания, как изваянные из черного мрамора, казались безучастными ко всему.

Наконец после долгого и тяжелого пути они достигли Нового Дарго. Пленниц и детей, согласно распоряжению имама, поместили в женской половине дома — харам, в двух комнатах. Туда не смела ступать нога постороннего мужчины. Простолюдинов расселили в разных домах в Ведено. Вслед за обозом и пленными, разрушив анцухо-капучинское укрепление, явился и Шамиль. Казначеи и прочие люди — преимущественно купцы — оценили захваченные богатства и, согласно шариатскому закону, разделили все на пять равных частей согласно определенной стоимости, из коих пятая часть полагалась вождю — имаму, вторая часть шла в доход госказны — байтул-мал, третья выделялась наибствам и две части — воинству. Кроме того, по низаму Шамиля, всякому, доставившему ту или иную ценность, выделялась десятая часть ее.

Комнаты, выделенные для пленниц, были большие и светлые. Окна выходили на открытую веранду, обращенную на деловой двор. Из мужской половины на женскую вел один ход через комнату, смежную со спальней имама. Никакой мебели не было. На глиняных полах, которые раз в неделю смачивались и смазывались раствором желтой глины, лежали войлочные ковры. Пестрыми коврами были увешаны и стены. Постели после сна скатывались и складывались у стен. У дверей стояли медные тазы с кувшинами для умывания. Одежда вешалась на гвоздики, вбитые в стену. Молодым женщинам разрешалось выходить на веранду и подниматься на крышу дома.

Такая обстановка удручающе подействовала на княжеские семьи, привыкшие не только к удобствам, но и к роскоши. Особенно сетовали княжна Нина и мадам Дрансе, сравнивая новое жилище с тюрьмой.

— Это и есть тюрьма, — с раздражением говорила княгиня Анна, поглядывая на племянницу мужа и француженку, которые не отходили от окон, несмотря на скучный вид делового двора.

— Ни деревца, ни кустика. Все серо, как серы души этих дикарей. О боже мой, скука и мука! — восклицала в отчаянии гувернантка.

— А ты, голубушка, чтоб не мучиться и не скучать, молись. В молитве найдешь утешение, — советовала княгиня Тания.

Княжна Нина молча поглядывала в тусклое стекло. В ее глазах просыпались веселые чертики, губы крепко смыкались, чтобы затаить улыбку, когда управляющий домом Хаджияв, празднично разодетый, проходил мимо окон, делая вид, что не замечает девушку.

Тяготы пленниц немного облегчала Шуанат. Она с первых дней сдружилась с княгинями, часто посещала их. Водила женщин и детей в свою комнату, где обстановка была такая же, как у них. Это в какой-то степени мирило княгинь с их новыми условиями.

— Я тоже первое время мучилась, тосковала, плакала, но постепенно привыкла, смирилась, а теперь даже не замечаю неудобств быта, — говорила она. — Может быть, это произошло потому, что я полюбила имама, любима им, и в этом нашла счастье.

— Но как же так, — с удивлением спрашивала Анна, — ведь у него, помимо вас, еще две жены — Загидат и Аминат?

— И с этим примирилась, хотя вначале было тяжело. Он бывает с каждой из нас, но с теми двумя он исполняет долг мужа, а меня одну любит, — отвечала Шуанат.

— А я ни за что не согласилась бы не только делить отношение мужа с другой женщиной, но даже подумать об этом. Мой муж целиком должен принадлежать мне или идти ко всем чертям! — воскликнула княгиня Анна.

Взаимоотношения со второй женой, надменной, неприветливой Загидат, которая выполняла в доме роль ключницы и экономки, никак не налаживались у пленниц. Загидат сторонилась грузинок. При встрече смотрела на них с явным пренебрежением и старалась делать назло им. Шуанат предупреждала ее, что расскажет мужу о грубом обращении ее с пленницами, но своевольная дочь устада была не из пугливых. Аминат, небольшого роста, круглолицая, со вздернутым носиком, приятная на вид, сдружилась быстро с княжной Ниной. Обе — веселые, жизнерадостные — объяснялись жестами, мимикой. Хаджияв хотел сделать Аминат посредницей, хотя и сам вынужден был сообщить об этом молодой жене имама тоже на пальцах, через оконное стекло.

В первые же дни пребывания пленниц, чтобы поглядеть на княгинь и познакомиться с ними, в дом имама из Караты приехала Каримат — жена Гази-Магомеда. Она тоже, так же как и Шуанат, быстро нашла с грузинками общий язык, тем более что говорила по-грузински.

Шамиль два раза в неделю, когда бывал дома, после обеда заставлял приводить к себе детей, обычно по четвергам и понедельникам. В эти дни тетушка Меседу готовила халву, покупались конфеты, фрукты для малышей. Имам садился на ковер, малышей сажал на колени, большеньких — рядом. Он ласкал детей, угощал сладостями, рассказывал сказки. Когда в доме появились дети пленниц, он приказал и их приводить к себе. Теперь и сыновей Чавчавадзе и Орбелиани он сажал на колени. Остальные бегали вокруг, пищали, радуясь и играя друг с другом. Только дочь Загиды маленькая Наджават садилась, прижавшись к боку отца, с надутыми губками, не желая ни с кем играть. Это была четвертая, самая младшая дочь Шамиля. Отец очень любил ее и мучительно переживал уродство ножек Наджават. Обе стопы ее были от роду искривлены вовнутрь. До появления грузинских малышей Шамиль усаживал ее на одно колено, а дочь Шуанат — Софият — на второе. Теперь их места заняли маленькие мальчики, которые, видя, как льнут к отцу остальные, ни за что не хотели сойти с колен Шамиля. Наджават, ревнуя отца к чужим, начинала плакать. Шамиль успокаивал ее, говоря:

— Ты ведь уже большая, ходишь ножками, а этот мальчик еще не ходит, его надо держать на руках, у меня две руки — нет третьей, чтобы взять тебя.

— А ты их не бери, у них есть мамы и няни, пусть они носят, — возражала Наджават и, прильнув к уху отца, шептала: — У меня ведь ноги испорчены.

— Но у них нет папы, у тебя папа здесь. Они тоже хотят иметь папу. Если я их не возьму, не приласкаю, буду ласкать вас, этим детям будет обидно, они тоже будут плакать. — И в свою очередь склонившись к уху меньшей дочери, шептал: — Не плачь, когда они все наиграются и разойдутся, тогда ты придешь ко мне, я тебя долго буду держать на руках.

Девочка успокаивалась и включалась в игры с остальными.

Однажды Шамиль позвал к себе Шуанат и спросил ее:

— Скажи, грузинские княгини не жалуются, их не обижают, не притесняют?

Шуанат знала, что Загидат дерзка с княгинями, неласкова с их детьми, но не говорила об этом Шамилю, зная, что тот терпеть не мог доносы и нашептывания.

— Не знаю, ты должен лучше знать характер каждой своей жены, — ответила Шуанат.

В это время одна из грузинских нянь стала звать детей есть. Было обеденное время. Шамиль быстро поднялся, вышел в коридор. Туда повар внес два медных казана с супом. Загидат села на корточки возле котлов и большим половником принялась разливать суп. Прислуга, держа на руках медный поднос, спрашивала:

— Это кому?

— Это им, — распорядительным тоном ответила Загидат. Она не видела, что Шамиль наблюдает за ее действиями.

Когда служанка хотела унести поднос, Шамиль остановил ее. Лицо его сделалось каменным. С ним происходило так всегда, когда он гневался.

— Загидат, кто дал распоряжение повару готовить пищу пленным в отдельном котле? — спросил он.

— Я, — спокойно ответила жена.

— Так вот, сейчас же вылей эту похлебку обратно в тот котел, откуда налила, и съешь сама, а тем женщинам и детям нальешь из того котла, откуда будешь наливать мне. С завтрашнего дня раздачей пищи будет заниматься Меседу. Тетя, позови повара, — обратившись к Меседу, сказал Шамиль.

Взволнованный повар предстал перед имамом.

— Хамид, какое количество продуктов получаешь ты для приготовления пищи пленницам, что живут в женской половине?

— На каждую голову наполовину меньше, чем своим.

— По чьему распоряжению?

— Госпожи Загидат.

— С этого часа требуй на каждого из плененных такое же количество, даже на грудных детей, как на каждого из нас. Готовь на всех в одном котле. Сахар и все остальное выдавай всем поровну.

— Хорошо, господин, все сделаю так, как ты скажешь.

— А это, — Шамиль указал на котел с похлебкой, — если не захочет есть госпожа Загидат, вылей собакам.

Загидат, кинув ключи тетушке Меседу, со слезами на глазах ушла в свою комнату.

* * *

Вскоре после набега Шамиля на Кахетию по Анцухо-Капучинской дороге через Кази-Кумух в Шуру был направлен князь Григорий Орбелиани на помощь командующему шуринским гарнизоном Багратиону. Усилены были части северной линии, граничащей с Дагестаном и Чечней, которыми командовал генерал Суслов. Это было сделано и в связи с тем, что в вольной Табасарании, рядом с Прикаспийской низменностью, в местности, пересеченной крутыми хребтами и лесистыми ущельями, начинались волнения. Жители многих табасаранских магалов, несмотря на то что, по требованию Аргутинского, за два года до того присягнули на верность императору, не изгнали последователей мюридизма и сами примкнули к ним. Во главе с муллою Ших-Мухамедом, дербентским абреком Неджид-Кули и бывшим беглецом Тахир-Гаджи табасаранцы собрали триста всадников и стали собирать подати для имама и средства для борьбы с неверными. Они укрепили селения Ханаг и Ругуч.

Орбелиани был дан приказ идти в Табасаран и Хайтак и удержать население в покорности. Орбелиани с отрядом выступил в северном направлении, по долине реки Рубас. Дорога шла по гребням гор и ущельям, среди которых попадались остатки древней дербентской стены, тянувшейся на много верст в горы, начинаясь у синих вод Каспия. Над развалинами стен кое-где еще возвышались полуразрушенные старинные сторожевые башни. Жители селений Аркент и Хушни, к которым подошел генерал Орбелиани со своим отрядом, укрылись в лесах. Несколько жителей, оставшихся в магале, явившись к командующему, сообщили, что жители скрылись, а Ших-Мухамед, укрепившись в ауле Ханаг, будет защищаться.

Орбелиани двинул колонну через перевал в долину Пилик-Чай, где на склонах гор высились селения Ханаг и Ругуч. Подойдя к Ханагу, командующий разделил колонну на два отряда. Один послал вправо по гребню высоты, чтобы ударить по селению с тыла, другой повел во фронт.

Увидев движущиеся неприятельские колонны, малочисленный отряд мюридов Табасарана и Хайтака, покинув завалы, отступил в леса.

Шамиль, узнав о волнении, охватившем хайтако-табасаранские магалы, поспешил им на помощь, но, не успев, направился в Мичик, где должен был состояться сбор всех наибов Дагестана и Чечни перед роспуском аскеров на зимнее время.

Уходя в поход, имам, как всегда, прощался со всеми родными, близкими, домочадцами. Молчаливо кивнув головой, простился он и с семьями грузинских князей. Старшие жены Шуанат и Загидат проводили мужа до ворот. Салих подвел коня. Когда имам, закинув ногу, опустился в седло, Загидат подала бурку, Шуанат — винтовку. Скромно одетый, в черной черкеске, в простой папахе, обвязанной чалмой, выделяясь своим необыкновенным величественным видом среди других, в окружении наибов, приближенных и личной охраны, состоящей из трех сотен муртазагетов, со знаменем, под бой барабана, в сопровождении всей дворни, имам выехал из ворот. За воротами его ожидали старцы, инвалиды, сироты. Оба казначея имама, Юнус и Хаджияв, ведя под уздцы своих коней, раздавали серебряные монеты в виде милостыни.

— Яллах, субхан аллах, шукру! — говорили одни, что означало «Хвала аллаху, спасибо!»

— Нух битаги! — восклицали другие, желая имаму и его воинам счастливого пути.

В доме после отъезда Шамиля стало, как всегда, пусто и скучно. Уныние почувствовали даже княгини и княжны. Нина Баратова теперь не стояла часами у окна, выглядывая Хаджиява. Она больше времени проводила на крыше дома, вместе с юной женой имама. Шуанат стала бывать у княгинь, иногда проводила с ними целые дни. Только Загидат не унывала. Она сделалась веселой, беззаботной и с довольным видом щеголяла перед пленницами, меняя наряды, серебряные и золотые украшения. Княгини, княжеские дети и их няни не любили вторую жену имама и даже посмеивались над ней, давая забавные прозвища.

В эти дни у Шуанат родилась вторая дочь. Княгиня Варвара Ильинична зашла поздравить ее с рождением ребенка. Сняв с шеи, она преподнесла Шуанат дорогой бриллиантовый кулон на золотой цепочке, сказав:

— На, милая, теперь он мне не нужен, дочери нет у меня, пусть тебе он принесет радость.

— Помилуйте, не могу принять от вас такой дорогой подарок, тем более когда вы находитесь в таком положении, большое спасибо, оставьте, он пригодится более достойной невестке, когда вырастет ваш сын, — сказала с благодарностью Шуанат.

Но княгиня не хотела и слышать.

— Дарю вам от чистого сердца, полюбив вас, как сестру. Наше положение не столь тяжелое, как вам кажется, потому что мы живем в тех условиях, в которых живете вы, женщина, достойная преклонения. С отъездом мужа вы облачились в темное платье, радость в глазах ваших угасла, так пусть хоть блеск этих камней отражается в вашем добром взгляде, — сказала Варвара, надевая кулон на шею Шуанат.

Узнав о дорогом подарке, преподнесенном Шуанат внучкой грузинского царя, Загидат взбесилась. Она нашла повод, чтобы ударить няню сына Варвары. Вспыльчивая княгиня Анна заступилась за соотечественницу:

— Чурка с глазами! Если еще раз посмеешь тронуть кого-либо из наших людей, я не посмотрю на то, что ты жена имама, и задам тебе таких чертей, что тошно станет!

Благо что ругала Анна жену имама по-грузински, а та, ничего не понимая, ворчала, обзывая их гяурами, осквернившими дом.

После этого случая ссоры Загидат с грузинками участились. Княгини ни в чем не уступали ей, говоря, что она простолюдинка, дочь учителя и что они таких, как Загидат, нанимали в прислуги.

Когда вернулся имам, ему доложили о ссорах. Шамиль переселил пленниц в другую часть дома, запретив Загидат бывать у них. Шамиль не заходил в комнаты своих жен. Поздно ночью, когда в доме все ложились спать, он стуком в дверь комнаты одной из них приглашал ту, которую хотел видеть.

На вторую ночь после приезда Шамиля Загидат, разнаряженная, ждала условного стука в дверь. Вскоре он раздался в тишине полуночи. Вскочив с тахты, она поспешила в комнату мужа и, переступив порог, стала сразу же высказывать неприязнь к грузинкам, а в заключение заявила:

— Я хочу такое же бриллиантовое украшение, какое подарила внучка грузинского царя твоей Шуанат.

— Но ведь ты говорила мне, что у тебя гораздо больше драгоценных украшений, чем у Шуанат, зачем же тебе еще? — спросил Шамиль.

— Я хочу именно такое, пусть купец Муса достанет или закажет для меня кулон.

— Нет, я не позволю этого. Ни одной из вас до сих пор я не купил ни одной безделицы и покупать не буду. А до того, что вам кто-либо даст или подарит, мне нет дела, и впредь я не намерен заниматься женскими украшениями, которыми тешатся пустышки. Я не царь, не хан и не князь. Твой отец, выдавая тебя замуж, сказал тебе, что я выходец из простых узденей. А потому возвышаться над такими же, как мы, простыми людьми, я не позволю никому из моих близких и родных ни в одежде, ни в пище, ни в убранстве комнат. Что касается твоего пренебрежительно-грубого обращения с женами и детьми грузинских господ, запомни, что взяты они не для того, чтобы ты повелевала ими. Теперь иди к себе и подумай обо всем, что я сказал.

Загидат ушла. Всю ночь она не сомкнула глаз от обиды и досады.

Утром Шуанат, войдя в комнату мужа, с тревогой в голосе сообщила:

— Саша заболел. Всю ночь держался жар. Мальчик бредил. Княгиня Анна рыдает.

— Храни его аллах! Успокой мать, немедленно распорядись созвать всех лекарей для осмотра и оказания помощи ребенку.

Через полчаса у постели трехлетнего Александра, сына князя Чавчавадзе, состоялся консилиум Веденских знахарей вместе с перебежчиком, ротным фельдшером, в присутствии самого имама. При виде Шамиля больной ребенок заулыбался и протянул ручки. Имам взял его на руки, после чего мальчик позволил без капризов лекарям осмотреть себя с ног до головы. Хакимы пришли к выводу, что у мальчика простуда. Тут же приступили к приготовлению из трав и всяких кореньев жаропонижающих и потогонных отваров, смазали грудь и ножки козьим салом с керосином. Один из старых знахарей остался дежурить у постели больного. К общей радости, мальчик через три дня поправился.

Загидат с кем-то из женщин поделилась о выговоре, который сделал ей муж в тот вечер, когда она попросила его купить и для нее такой же кулон, какой подарила Варвара Шуанат. Слух об этом разнесся по всей женской половине. Многие, особенно служанки, обрадовались. Княжна Нина сказала младшей жене Аминат:

— Неужели и в той половине, где живет имам, такая же скромная обстановка, как в ваших комнатах?

— А разве у нас плохо? Мы имеем все необходимое, — с удивлением ответила Аминат и тут же, наклонившись к уху девушки, шепнула: — Сегодня, когда муж уйдет в мечеть, я покажу тебе его половину.

Как только раздался призыв муэдзина к молитве, молодая жена имама и княжна Нина шмыгнули в его спальню. Нина была удивлена, увидев маленькую комнатку. Никакой мебели. На глиняном полу старый палас. Скатанная постель у стены, на ней домотканый ковер. На стене, противоположной окну, множество деревянных гвоздей, на которых висит одежда имама. Справа от дверей на полу медный таз, рядом с ним большой луженый кувшин и маленький кумган для омовения. Вторая дверь из спальни вела в кунацкую. Это была просторная комната. Пол тут был устлан огромным сумаком. На одной из стен висели медные тазы, подносы. В стенном шкафу — посуда. Вторая стена увешана множеством оружия, огнестрельного и холодного. На полу разложены тюфячки и подушки. Третья комната, небольшая, была библиотекой. На полках в стенной нише и стеллажах лежало множество книг в сафьяновых и кожаных переплетах, в матерчатых чехлах. Вторая дверь вела в мечеть.

— Я думала, что имам Чечни и Дагестана живет как царь — роскошно, — разочарованно заметила княжна Нина.

— Богатство моего мужа составляет не имущество, а сила, — не без гордости ответила Аминат и вдруг как-то съежилась, страдальчески сдвинула брови.

— Что с тобой, тебе плохо? — спросила княжна.

— Да, очень, уйдем отсюда, потом я тебе расскажу.

Через кунацкую и спальню имама они вышли вновь в коридор, ведущий на женскую половину. Комната Аминат была напротив комнаты Шуанат.

— Милая Ами, что случилось, кто тебя обидел? — Княжна Нина опустилась на колени перед молодой женщиной и, обнимая ее, стала утешать.

Немного успокоившись, Аминат сказала:

— Я уйду от него.

— Почему? Разве он тебя обижает? — удивилась Нина.

— Если бы обижал, мне легче было бы. В том-то и дело, что очень ласковый и добрый он, а я, сама избрав его, до сих пор не родила обещанного сына. Пятый год живу с ним. Наверное, аллах наказал меня за мою смелость и легкомыслие. Мне нужно было выбрать мужа по себе, — со слезами на глазах откровенничала Аминат.

— Он упрекнул тебя в этом?

— Нет, ни разу не намекнул даже.

— Зачем же тогда плакать…

— Это я так, в обиде на свою судьбу, живу здесь как яловая коровка, ни телка, ни молока, другие его жены рожают, стыдно мне, уйду.

— Ты любишь его?

— Очень.

— Зачем же тогда уходить?

— От стыда.

Только теперь княжна Нина поняла, почему Аминат никогда не выходила ни встречать, ни провожать Шамиля. Когда он, уходя в поход, выезжал из ворот, молодая женщина взбиралась на крышу и долго стояла там, провожая своего повелителя грустным взглядом. Если Шамиль звал ее к себе днем по какому-нибудь делу, она густо краснела и не в силах была скрыть волнение.

* * *

Поздней осенью генерал Орбелиани предпринял движение в Салатавию, чтобы заставить Шамиля отказаться от намерений напасть на левый фланг, осмотреть окрестности выше Буртуная, спуск в Гумбет и одновременно угнать скот горцев. Салатавский наиб Гебек быстро собрал отряд и занял позиции около Буртуная. На помощь к нему двинулся Гази-Магомед из Караты. В короткой схватке сын Шамиля был ранен в ногу пулей. Повреждены были только мягкие ткани. Отец и все остальные родственники навестили Гази-Магомеда.

— Я тоже хочу проведать Гази-Магомеда и, может быть, поживу некоторое время в Карате, — сказала как-то Аминат мужу.

— Проведать можешь, но почему ты решила пожить там, разве тебе плохо в моем доме?

— Плохо! — к удивлению имама воскликнула Аминат.

— В таком случае тебе лучше возвратиться к своим родителям, — предложил Шамиль.

— Ты отпустишь меня? — Младшая жена обратила взор на мужа с немым отчаянием и мольбой. Но это не была мольба о разводе, избавлении. Напротив, она хотела, чтобы он сказал: «Останься!» — но Шамиль не понял ее.

— Конечно, отпущу, зачем же насильно привязывать тебя.

Задыхаясь от обиды, Аминат убежала в свою комнату. Она долго рыдала и целый день не выходила из комнаты. Вечером Хаджияв с тетушкой Меседу отвели Аминат к родителям.

Скучно стало княжне Нине. Теперь ей не с кем было делить секреты и внезапно выбегать навстречу черноусому щеголю Хаджияву, который часто тайно подносил мелкие подарочки очаровательной княжне.

 

Глава третья

Грузия была потрясена небывалым набегом леков на Кахетию. Только и было разговоров о пленении тысячи соотечественников, и особенно семей именитых князей и азнауров. Судьбы пленных, покрытые мраком неизвестности, заставляли строить догадки, полные вымысла и ужасов. Вокруг их родных и близких толпились сочувствующие, готовые вооружиться и двинуться на дерзких захватчиков. На шумном тифлисском базаре словоохотливые фантазеры, любители приврать и приукрасить, пугали наивных крестьян, съехавшихся из деревень, рассказами о том, что хищные шайки леков под покровом темноты гуляют на дорогах и кружат вокруг сел, граничащих со страной дикарей.

На имя главнокомандующего от офицеров Грузии поступали прошения «дозволить выезд в логово зверя». Страшная весть облетела и пределы всея Руси. Даже на страницах газет Парижа и Лондона появились сенсационные статьи с захватывающими названиями: «Фрейлины русской царицы — грузинские княжны в плену у варваров!»

Князь Чавчавадзе был в отчаянии. Он не раз порывался ехать в горы сам, но его отговаривали. Генерал Рид, командующий Кавказской армией, успокаивая офицера свиты наместника, говорил:

— Князь, я не сомневаюсь в том, что члены вашей семьи и родственники живы, здоровы. Уверяю вас, надежда на их спасение не потеряна. Ведь вы человек кавказский и хорошо знаете, что эти туземцы имеют привычку брать в плен именитых людей с целью получить за них большой выкуп. Наберитесь терпения. Дождемся указаний императора и тогда будем действовать, а пока начнем с писем частного характера.

Пленные тосковали на чужбине. Каждый вечер, пока стояли теплые осенние дни, княгини и княжны поднимались на плоские крыши дома подышать чистым воздухом. И каждый раз мечтательные взоры их с надеждой обращались к югу — к родной Грузии. Наконец в один из дней с купцом Мусой, возвратившимся из Хасав-Юрта, пришла почта. Это были письма, написанные родственниками и близкими именитых и простых пленников, расселенных в доме имама и в саклях Веденских жителей. Радости пленников не было предела. Получила два письма от мужа и княгиня Анна. Давид писал: «Родные мои, любимые, мужайтесь. Скоро правительством будут направлены официальные лица для переговоров. Сам император отнесся участливо к вашей судьбе. Не сомневайтесь, что будут приняты все возможные меры для вашего освобождения. Да хранит всех вас господь. С нетерпением ждем сообщений от вас.

Давид».

Шамиль разрешил вручить все письма адресатам, не прочитав ни одного.

— Мы прочитаем ответные, о чем и предупредите предварительно всех, — распорядился он.

Вместе с Даниель-беком, приехавшим в Дарго-Ведено по делам, он вызвал к себе княгинь и сказал им через Даниель-бека:

— Несомненно, вы пожелаете написать ответы. Вам дадут бумагу и карандаши. Только предупреждаем и просим не сообщать ничего лишнего о нас. Пишите только правду о своем положении, о детях. Можете заверить, что я согласен на выкуп и обмен. Об условиях буду говорить только с определенными лицами, с ведома и согласия членов Государственного совета. Так и напишите, что Шамиль самолично не может решать ни одного вопроса, касающегося общества или дел имамата. Послания ваши будут отправлены после проверки содержания. Так что никаких условностей, намеков и иносказательных выражений не должно быть. Ваш муж, — обратился Даниель-бек к Варваре, — был человек чести и слова. Надеемся на ваше благоразумие.

Княгиня Варвара в знак согласия кивнула головой, а вспыльчивая Анна, откинув платок с лица, сказала:

— Передайте имаму, что не нужно нас так строго предупреждать. Наше воспитание не позволит нам лгать и заниматься предательством. Единственное, что нельзя отнять у человека, — это совесть и честь. Люди благородные не лишаются их даже в униженном положении.

Когда Даниель-бек перевел Шамилю слова Анны, имам улыбнулся:

— Такие слова приятно слышать, особенно от христианок.

Целый ворох свернутых бумаг — писем — увез приказчик купца Мусы в Хасав-Юрт, откуда они через Владикавказ должны были попасть в Тифлис. Даже мадам Дрансе написала длинное послание матери в Париж. Больших хлопот доставило цензуре имама послание француженки, написанное латинским шрифтом. Когда доложили Шамилю о письме, адресованном в далекую страну, он сказал:

— Отправляйте, паранцизы хоть и неправоверные, но все же являются союзниками султана, нам нечего их опасаться.

Наступила зима. Все сношения маленького государства Шамиля с внешним миром на время прервались. Пленные, тяжело вздыхая, отсчитывали каждый день, томясь в душных саклях Веденских узденей и гареме Шамиля. Все с нетерпением ждали весны. Наконец улеглись зимние бури и метели. Уплыли серые облака и молочно-белые туманы, окутывавшие вершины гор. Хмурое небо стало синеть. Зажурчали ручьи, из-под талого снега показались кремень и липкая грязь застуженных дорог и тропинок. Открылись окованные льдами перевалы. Яркое весеннее солнце стало согревать природу и человеческие души, неся радость пробуждения и надежды на лучшее. И опять на высокие крыши домов, обласканные лучами заходящего солнца, стали подниматься пленницы, вновь обращая лица к гряде заснеженных гор, за которой нежились цветущие долины, изумрудные холмы и горы родного края. С теплыми ветрами, с добрыми вестями прикатила первая оказия в Дарго-Ведено. Вместе с множеством радостных посланий на имя пленных было доставлено и Шамилю важное письмо в синем конверте, скрепленное сургучными печатями, от командующего войсками — генерала Рида из Тифлиса. Командующий писал о том, что он уполномочен наместником Кавказа князем Воронцовым, с ведома и согласия его императорского величества Николая I, заняться переговорами с имамом Шамилем по поводу выкупа и обмена пленных грузинских семей и русских офицеров. Генерал Рид просил сообщить предварительно о приблизительных условиях, сумме выкупа, форме обмена, месте встречи сторон.

В ответном письме имама было сказано:

«Главное условие — безоговорочный возврат выданного в заложники при Ахульго сына моего Джамалуддина, а также взятого в аманаты при Телетле племянника Гамзата, которые более пятнадцати лет томятся в России. Обмен пленных офицеров — одного на одного. Денежный выкуп за семьи грузинской знати — 20 мер серебра. Место встречи сторон — Новое Дарго. Время встречи — любое».

Через две недели из Хасав-Юрта в Дарго прискакал гонец, который сообщил:

— Парламентеры от главнокомандующего прибыли в Хасав-Юрт. Они будут ждать ваших людей возле укрепления Майор-Туп.

— Завтра утром мои люди будут там, — ответил Шамиль.

В тот же день к указанному гонцом месту выехали Гаджи-Али, Мухаммед-Тахир, ичкеринский наиб Умалат с несколькими сотнями мюридов. Парламентеры из Тифлиса — грузин, офицер императорской гвардии, два русских офицера из штаба главнокомандующего и сотня вооруженных казаков — ждали проводников на берегу речушки Мичик возле Майор-Тупа.

Подъехав к противоположному берегу, Гаджи-Али назвал себя и, представив остальных, сказал:

— Если вы намерены ехать в сопровождении собственной охраны, следуйте за нами. Если же доверяетесь нам, присоединяйтесь.

Три офицера с денщиками отделились от сотни казаков и, присоединившись к горцам, тронулись в путь.

Шамиль встретил парламентеров в диван-хане. Слева и справа от него восседали члены Государственного совета.

Когда парламентеры с помощью переводчика изложили свои полномочия, Шамиль сказал:

— Пятнадцать лет тому назад во время сражения за Ахульго ваши генералы потребовали заложника — моего старшего сына Джамалуддина. С тех пор я многократно пытался обменять его на именитых русских и грузинских военнопленных. Но старания мои были тщетны: каждый раз ваш царь отказывал. И на сей раз первым условием ставлю возврат того, в ком течет моя кровь, кто дан мне самим аллахом и должен быть рядом со мной, в родных горах, а не в России. Теперь я не отступлю от своего требования. И прочие пункты условия согласно решению меджлиса остаются неизменными. Они тоже известны вашему командованию.

— Мы уполномочены сообщить согласие нашего правительства возвратить Джамалуддина и обменять остальных пленных одного на одного, а что касается выкупа — 20 мер серебром, то он слишком большой: такое количество денег не смогут собрать родственники княгинь и прочих пленников.

Шамиль глянул на купца Мусу, «министра финансов и торговли». Купец спросил парламентеров:

— Какую сумму выкупа предлагают родственники пленных?

— Половину, — ответил офицер-грузин.

— Этого мало, мы можем согласиться на пятнадцать мер и не уступим ни одного пятака, — заявил Муса.

— Хорошо, мы доложим об этом командованию и родственникам пленных, — сказал офицер-штабист.

Парламентерам разрешили увидеться с княгинями. Анна Ильинична со слезами кинулась к офицерам, обняла их, расцеловала. Княгиня Варвара, спокойно протянув руку, поблагодарила за участие и заботу.

— Тяжело в неволе, но здесь нас не обижают, — с грустью сказала она.

Офицеров проводили до берега Мичика, где их вновь встретили конные казаки.

* * *

Продолжалась Крымская война. Русский народ роптал. Формы и методы правления Николая I деморализовали администрацию и военное командование. Солдаты шли в бой без подъема, зная, что идут на верную смерть. Не хватало продовольствия, боеприпасов. Плохо была поставлена медицинская помощь. Больных и раненых везли по бездорожью за тысячу верст в скрипучих фургонах и на подводах. Верховный главнокомандующий, семидесятилетний фельдмаршал Паскевич, махнув рукой, уступил место Меньшикову. Но положение на фронтах не изменилось. Длинные переходы в условиях лютой зимы, по бездорожью сломили дух армии. Часть Черноморского российского флота была потоплена у Севастополя, чтобы создать барьер для вражеских судов. Английские корабли обстреливали Одессу.

Хотя война отвлекла внимание Николая I от Кавказа, но из рапортов и отчетов наместника он знал обо всем, что происходило там. Когда до него дошло донесение, в котором сообщалось о том, что первым условием обмена грузинских пленных Шамиль выставляет возвращение сына Джамалуддина, император серьезно задумался. Всякому было ясно, что война России с Турцией подняла дух горцев Дагестана и Чечни. В Прикаспийском крае русских войск оставалось мало. Полки апшеронский, ширванский, нижегородский, кабардинский и другие были отправлены на турецкий фронт. Малочисленные силы, оставленные в крепостях и на линии, держались.

Командующий войсками генерал Рид был настолько обеспокоен положением дел на юге, что предложил императору, в случае разрыва отношений с Персией, оставить Дагестан и Чечню.

Наместник Кавказа Воронцов сидел в Тифлисе словно на вулкане, готовом извергнуть испепеляющую лаву.

Царь, отправивший сына Шамиля Джамалуддина в Варшаву перед началом войны, теперь, боясь активных действий со стороны воинственного имама, решил вернуть ему сына, чтобы отвлечь его хоть на время от театра военных действий и намерений пробиваться на юг для соединения с турецкой армией.

Вскоре в Новое Дарго вновь прибыли посланцы от наместника Кавказа Воронцова с сообщением о том, что сын имама Джамалуддин отбыл из Петербурга на родину. Остальные горцы последуют за ним из Сибири и прочих мест ссылки. Что касается суммы выкупа, представители заявили:

— Вы затребовали очень много денег. Все родственники пленных грузинских семей не могут собрать такую сумму, даже если они лишатся всего состояния.

— Сколько же они предлагают? — спросил имам.

— Тринадцать с половиной мер серебра.

— Я не возражаю, если на то согласятся члены нашего меджлиса, — ответил Шамиль.

Представители наместника обратили взоры на седобородых чалмоносцев.

— Пусть будет так, — сказал устад Джамалуддин-Гусейн. И остальные утвердительно закивали в знак согласия.

Помощники Мусы — купцы-коробейники, экспедиторы и снабженцы, одновременно исполнявшие роль лазутчиков, — в эти дни, полные беспокойных событий, работали как никогда. Все, что происходило в военных урочищах, крепостях, расположенных на линии и подальше от них, им становилось известным. Обо всем они сообщали в Дарго-Ведено. Еще за день до получения официального сообщения от начальника хасавюртовского гарнизона полковника Сумцова Шамилю стало ведомо о прибытии сына Джамалуддина в Хасав-Юрт вместе с мужем княгини Анны, полковником Чавчавадзе. Имам не только был радостно взволнован, но и встревожен. Собрав ближайших родственников и друзей, он сообщил:

— Джамалуддин ступил на землю родины. Хвала и благодарность творцу, если это так!

— Аллах милостив, он сделает только так, — произнес устад.

— Бог милостив, но царь суров. К великому сожалению, гяур — владелец трона — может пойти против нашего желания и воли всевышнего, — тихо произнес Шамиль.

— Утешься, сын мой, судя по их старанию, они вернут тебе сына, — успокоил учитель тариката.

— Вернут, но его ли? Поистине, я опасаюсь обмана. Арасейскому паче ничего не стоит путем коварства и подкупа подослать другого, сохрани аллах! — Шамиль обратил взоры к небу.

— Опасения имама не лишены основания, от этого захватчика можно ожидать всего, — согласился купец Муса.

— Что же тогда делать? — спросил озадаченно Мухаммед-Тахир.

— Мне кажется, прежде чем начать обмен, надо увидеть Джамалуддина или того, кого выдают за него, — предложил Муса.

— Сказать легко, но как это сделать и кто из тех, кто проникнет туда, может с уверенностью сказать, что это именно он, через шестнадцать лет, если его взяли восьмилетним мальчиком, — сказал Шамиль.

— Не сомневайся, не сомневаюсь и я в том, что в чертах лица его должно сохраниться что-то, унаследованное от родителей, тем более что ты сам говорил, что он был очень похож на мать, — успокоил зятя Джамалуддин-Гусейн.

— Учитель прав, надо послать человека, который знал Джамалуддина в детстве, для того, чтобы убедиться, он это или нет, — предложил купец и добавил: — Все остальное я беру на себя.

В тот же день в Хасав-Юрт из Ведено направились четыре арбы, нагруженные вьюками шерсти, невыделанных бараньих и бычьих шкур. Следом поехали двоюродный брат имама Ибрагим, сын покойного Барты-хана, Салих и купец Муса казикумухский. По прибытии в Хасав-Юрт помощники Мусы занялись своими делами, а сам купец стал связываться с нужными людьми. Ему сообщили, что сын имама действительно прибыл, первую ночь ночевал в крепости, а сегодня с утра переехал в дом к начальнику гарнизона полковнику Сумцову. Особняк его находился среди прочих домишек русских военнослужащих и саклей мирных кумыкских узденей. С одним из этих узденей, двор которого был расположен недалеко от особняка Сумцова, Муса познакомил Салиха и Ибрагима, которые, переодевшись в простые бешметы, остановились у кумыка как кунаки. Они весь день просидели на очаре вместе с хозяином в ожидании, что гость русского начальника покажется на улице, но не дождались. Тогда кумык, возвратившись из разведки, успокоил их, говоря, что надежда не потеряна, что он поможет им увидеть гостей начальника гарнизона вечером, поскольку в честь сына Шамиля полковник Сумцов устраивает гулянье.

— А разве нас пустят туда? — с удивлением спросил Ибрагим.

— Конечно нет, — улыбаясь ответил кумык.

— Как же тогда мы увидим гостей?

— Через окно, подойдем и поглядим.

Сидя у ворот сакли, хозяин вместе с «кунаками» следил за всем, что происходило в доме и возле дома русского начальника. Они видели, как сновали вокруг ординарцы и денщики, как зажглась большая керосиновая лампа, висящая над столом, как подъезжали верхом на лошадях офицеры — гости из близлежащих крепостей, как важно шли под руку с разодетыми женами местные начальники и чиновники.

Когда из дома полковника донеслись звуки фисгармонии, не только «кунаки» кумыка, живущего по соседству, но и случайние прохожие стали подходить и с любопытством заглядывать в открытые окна одноэтажного дома.

Солдаты и ординарцы, продолжавшие суетиться возле крыльца и офицерских коней, не обращали на них никакого внимания. Веселые ротозеи, миролюбивые хасавюртовские парни с лукавыми улыбками разглядывали пышные обнаженные плечи, белые шеи и яркие наряды русских «матушка». Только лица Ибрагима и Салиха не похожи были на зевак. Их зоркие взгляды скользили по офицерам, но, к их огорчению, все молодые офицеры удивительно казались похожими друг на друга.

— Джамалуддин, — вдруг прошептал-Салих.

— Где? — взволнованно спросил Ибрагим.

— Смотри вправо, он только что вошел и встал у дверей рядом со смуглым усатым здоровенным полковником — видимо, грузином.

Ибрагим успел заметить молодого бледнолицего офицера в голубом мундире, которого моментально окружили гости.

— Да, это Джамалуддин, глаза и брови у него точно такие, как у Магомед-Шафи.

Салих, потянув за руку Ибрагима, отошел от окна. За ними последовал кумык — гостеприимный хозяин. Они поспешили к его сакле, где их с нетерпением ждал Муса. В ту же ночь они выехали из Хасав-Юрта, торопясь успокоить и обрадовать Шамиля.

Дарго-Ведено был оживлен, как в дни перед большим походом. Сотенные войска имама во главе с наибами стояли в селе и в окрестностях. В доме Шамиля была необыкновенная суматоха. Празднично разодетые муртазагеты и приближенные имама расхаживали по двору и по дому. Коневоды чистили коней, сбрую, встряхивали дорогие чепраки.

Шамиль отдавал последние распоряжения, стараясь ничего не забыть. Средний сын его Гази-Магомед вместе с женой Каримат и тестем Даниель-беком тоже прибыли накануне. Младший, Магомед-Шафи, жизнерадостный юноша, примеряя на себя, выбирал для Джамалуддина лучшую одежду, самое дорогое оружие, положившись на авторитет щеголя Хаджиява, знатока этого дела.

Управляющий домом и казначей имама Хаджияв был немного грустен. Он знал, что это последние дни его затаенной радости, затаенной от властной, ревнивой жены, которая так и следила за каждым его шагом, когда он приближался к комнатам грузинских княгинь. Он знал, что больше никогда не увидит Нину Баратову, красавицу княжну, которая одним взглядом зажигала его душу и заставляла трепетать, как теплый ветерок молодую листву. Хаджияв открыл свою тайну мудрому и доброму Джамалуддину-Гусейну.

— Что делать, нет сил перебороть себя, тянет меня к этой грузинской девушке, сон потерял, покоя лишился. Попроси имама, пусть разрешит мне взять ее в жены.

— Не разрешит он жениться тебе на христианке. Она не примет ислам и не пойдет за тебя. Я в этом уверен. Не забудь, что она княжна, за ее спиной, несмотря на то что она в неволе, не только Грузия, но и русское государство.

— А как же Шуанат стала женой имама?

— Шуанат — дочь купца, о которой никто не беспокоился, кроме ее близких. К тому же она приняла ислам и по доброй воле согласилась стать женой имама.

— А может быть, и грузинская княжна согласится стать моей женой?

— Ну что же, дай бог, только пусть она скажет об этом сама, — ответил устад.

Но Хаджияв не осмелился предложить красавице Нине руку и сердце. Шутя, посмеиваясь поглядывала на него при встрече недоступная грузинка, и где-то в глубине веселой души рождалось у горца грустное сознание того, что любовь, пришедшая к нему, останется безответной навсегда.

Салих, несмотря на то что числился муртазагетом, занялся своим любимым Кегером. Он подковал коня, расчесал гриву и хвост, приготовил самое дорогое седло, лучший чепрак. Кегер предназначался для дорогого гостя — Джамалуддина, которого Салих нянчил, забавлял. Он помнил, как сын имама катался на Кегере, когда тот еще был жеребенком.

«Узнает ли теперь меня и Кегера Джамалуддин? Забыл, наверное, о нашем существовании», — думал Салих, с грустью вспоминая мрачные годы отрочества и тот день, когда Шамиль спас его от неминуемой смерти.

Сборы кончились. Кавалерия имама под барабанный бой и звуки марша выступила из Ведено. Шамиль со знаменосцами в окружении пышной свиты ехал впереди. Большой обоз с женщинами и детьми потянулся следом. Жители Ведено и Нового Дарго, верхом и пеши, отправились провожать пленных, с которыми успели сдружиться и с сожалением расставались теперь. Веселые переговоры, добрые пожелания, смех, громкие радостные возгласы и тихие прощальные речи не прекращались всю дорогу. На следующий день рано утром к побережью Мичика, между местечками Уйсунгур и Мухрас-Шугаиб, возле Майор-Тупа подошло пятитысячное войско имама. Кавалерия расположилась вдоль дороги, в тени деревьев на окраине леса, а двухколесные арбы с бычьими упряжками, с нескончаемым скрипом высоких колес, в сопровождении огромной толпы провожающих подъехали поближе к берегу Мичика.

Движением и расположением обоза руководил сын имама Гази-Магомед. Рядом с ним были купец Муса, казначеи Юнус и Хаджияв с небольшим числом мюридов и муртазагетов. Пленные русские офицеры составляли отдельную небольшую группу верховых, которая следовала за обозом.

На противоположном берегу Мичика на ровном поле стояли колонны пеших и конных отрядов русских войск. Когда Гази-Магомед с товарищами подъехал поближе к берегу, со стороны русских явился связной. Он подал Гази-Магомеду записку. Генерал Рид, который прибыл из Тифлиса, чтобы лично участвовать в ритуале обмена, просил имама Шамиля сообщить, а точнее — предложить форму и порядок обмена.

Гази-Магомед немедленно отправился к отцу с запиской генерала. Шамиль продиктовал ответ: «Согласно первому пункту договора вы возвращаете моего сына Джамалуддина, на встречу с которым выйдут средний сын Гази-Магомед и младший Магомед-Шафи. Вслед за этим мы переправляем на вашу сторону семьи грузинской знати. После этого производим обмен военнопленными одного на одного согласно списку».

Оставив в стороне вооруженных муртазагетов, Гази-Магомед с Магомедом-Шафи подошли к бугорку, который возвышался у мостика, переброшенного через реку. Положив узел с вещами для брата на землю, Гази-Магомед стал смотреть туда, где в стороне от строя конных и пеших солдат стояла группа офицеров. От нее отделились три человека. Они направились к мостику. Один, высокий, худощавый, в белом мундире с золотыми погонами, в белых рейтузах, в черных лакированных сапогах и черной треуголке, шел посередине. Двое других в обычных походных мундирах шли по бокам. Гази-Магомед пристально вглядывался в офицера, одетого в парадную форму. Он так же, как и отец, был обеспокоен тем, что царь может обмануть их — послать вместо Джамалуддина подставное лицо. Эта мысль довлела над всеми остальными, гася ветром подозрения вспышки радости. Потому молодой наиб Караты, скрывая волнение, впился проницательным взглядом сощуренных глаз в лицо офицера в белом. Он хотел найти в тонких чертах бледного лица штрихи, унаследованные от матери. И вдруг облегченно вздохнул. «Да, это Джамалуддин», — сказал он сам себе. Большие темно-бархатные глаза, тонкие ровные черные брови, сходившиеся у переносицы, были точно такими, как у покойной матери.

Джамалуддин, в свою очередь, шел, внимательно рассматривая человека, стоявшего на той стороне моста. Высокий, в длинной черкеске, в косматой папахе, надвинутой до самых глаз, он казался угрюмым. Большая голова на короткой шее, плотно посаженная на широкие плечи, была чуть наклонена набок. Подойдя поближе, Джамалуддин разглядел монголоидные черты смуглого, рябого лица со строгим взлетом правой брови. «Кто он?» — думал Джамалуддин. Пройдя мост, офицеры остановились напротив него. Гази-Магомед, сделав шаг навстречу, протянул Джамалуддину руку. Когда тот пожал ее, он отошел назад и снова встал на прежнее место.

Не сразу поняв, кто перед ним, смущенный холодной встречей и невниманием к сопровождающим, Джамалуддин сказал:

— Непонятно, почему отец послал этого странного невежу встречать меня. — Он резко повернулся спиной к Гази-Магомеду и, тяжело вздохнув, произнес: — Вот и все! Отсюда начинается неизвестность… Прощайте, друзья мои!

— До скорой встречи, Джамалуддин! — Старший из офицеров простер руки, обнял, поцеловал в обе щеки сына имама и стал вытянувшись, сняв головной убор. Второй офицер сделал то же самое.

— Доведется ли еще увидеться? — дрогнувшим голосом произнес Джамалуддин.

Гази-Магомед не видел лица брата, но на глазах офицера, обращенного лицом к нему, он заметил слезы. «Называется мужчина», — произнес в душе каратынский наиб и отвернулся с презрительной усмешкой.

Сопровождающие офицеры козырнули, пристукнув каблуками, затем, круто повернувшись, зашагали в свою сторону. Джамалуддин, держа треуголку на руке, стоял и глядел вслед удалявшимся офицерам до тех пор, пока они не смешались с остальными. Только тогда он повернулся лицом к Гази-Магомеду.

— Это твой младший брат, — представил Гази-Магомед юношу.

Джамалуддин хотел протянуть руку, но Магомед-Шафи кинулся к нему, обнял, прижался к груди, говоря с радостью:

— Брат мой, любимый, наконец я увидел тебя!

— Здесь одежда, переоденься, прежде чем идти к отцу, — распорядился Гази-Магомед, обратившись к Джамалуддину, и зашагал в сторону.

Джамалуддин, глянув на узел, спросил:

— Что за одежда?

— Отцу не нравится русская форма, он хочет, чтобы ты явился к нему в нашей черкеске, — пояснил юноша.

— А кто этот человек? — спросил Джамалуддин, глянув вслед Гази-Магомеду.

— Как, разве ты не знаешь? Это же наш средний брат Гази-Магомед!

— Гази-Магомед? — с удивлением повторил Джамалуддин.

— Да, — с недоумением ответил Магомед-Шафи.

Джамалуддин, ничего не сказав, поднял с земли узел с одеждой. Магомед-Шафи буквально выхватил его из рук брата, говоря:

— Узел должен нести я, вон в тех кустах переоденешься.

Магомед-Шафи направился к зарослям терновника. Джамалуддин последовал за ним.

На обоих берегах Мичика стоял неугомонный шум. Женщины и дети, сидевшие в арбах, увидев приближающихся со стороны русских войск толпу людей в военной и гражданской форме, стали кричать, называя имена родных и близких, прибывших из Грузии. Впереди толпы шел большого роста черноусый полковник — князь Давид Чавчавадзе.

— Папа! Папа! — закричал звонким голосом четырехлетний сын его Саша, которого едва удерживала жена Давида княгиня Анна.

Гази-Магомед подошел к арбе, взял мальчика на руки и, перенеся через мост, передал отцу.

— Истинно — мы обращались неплохо с вашими детьми, женами, ибо далеки от греха, — сказал он, обратившись к Чавчавадзе.

— Мне известно это из писем моей жены и остальных, за что я очень благодарен твоему отцу и всем его помощникам, — ответил Давид.

Женщины и дети сошли с арб. Они торопливо, но искренне прощались с бывшими хозяевами и с теми, с которыми успели сблизиться в неволе. Все торопились на свой берег.

Хаджияв не сводил глаз с лица Нины Баратовой, которая почему-то не торопилась. Она сошла с арбы позже остальных, остановилась, подняла большие черные глаза на Хаджиява и впервые за все время без улыбки, в которой всегда таилась легкая насмешка шалуньи, глянув на него, молча простилась. Хаджияв проводил ее до моста. Здесь он остановился, стал смотреть вслед.

— Эй, Хаджияв, ты занимаешься не тем, что тебе поручено, — послышался громкий голос купца Мусы.

Управляющий и казначей дома имама быстро пошел к тому месту, куда подъехали три арбы русских, груженные мешочками с монетами и слитками серебра. Их стали перебрасывать через реку на противоположный берег. Усевшись на землю, казначеи принялись считать деньги. Муса стоял рядом, записывая цифры, складывая их в общие суммы.

Когда женщин и детей переправили на сторону русских, шум немного утих. Обмен военнопленными происходил спокойнее. Два представителя со списками стояли у моста на той и другой стороне, выкрикивая пофамильно обмениваемых.

В черкеске, каракулевой шапке, в легких мягких сапогах — ичигах вышел Джамалуддин из-за кустов неузнаваемым. Он непривычно шагал в обуви без каблуков. Магомед-Шафи шел рядом, неся узел. Они направились туда, где стояло войско имама. Увидев приближающихся сыновей, Шамиль отошел от свиты и стал на небольшом холме в ожидании. На нем была кремового цвета праздничная черкеска с позолоченными газырями, высокая папаха с зеленой чалмой. Одна рука покоилась на рукоятке кинжала, вторая была опущена. Джамалуддин, увидев его, даже остановился, с восхищением глядя на величественную фигуру, гордую осанку имама Дагестана и Чечни.

— Иди к нему, — шепнул Магомед-Шафи, останавливаясь.

Теперь взоры всех обратились на двоих, отца и сына. Все застыли в ожидании. Только Гази-Магомед торопливо пошел к отцу. Когда Джамалуддин приблизился, Шамиль не выдержал. Скрывая волнение, он сделал шаг навстречу старшему, долгожданному, протянул руки и с возгласом: «О аллах!» — прижал к груди Джамалуддина. Слезы радости заструились по его щекам. Подошедший Гази-Магомед холодно посмотрел на отца, который проявил недопустимую слабость на виду у всех. А может быть, чувство ревности проснулось в нем. Никогда отец не обнимал его. Уходя в поход, даже руки не подавал, а что касается слез, он думал, что отец не заплачет даже над трупами сыновей, и вдруг…

Гордый каратынский наиб настороженно огляделся вокруг. Он заметил, как низко опустили головы седобородые ученые, советники. «Отчего бы это? — подумал он. — Не от стыда ли за расчувствовавшегося имама?» Удивительная тишина воцарилась вокруг. Только слова отца, полные проникновенной душевности и горячей родительской ласки, зазвучали рядом:

— Сын, родной мой, хвала аллаху, пророку, всем святым!

— Отец, пора двигаться, — произнес Гази-Магомед.

— Сегодня у меня праздник, самый радостный день в моей жизни. Я никуда не спешу, дай продлить это счастье, — ответил Шамиль и, обратившись к младшему сыну, остановившемуся в стороне, сказал: — Магомед-Шафи, подойди и ты сюда. Дети мои, милые сыновья, вот так всегда вместе хотел бы видеть я вас. А теперь пойдите все втроем, обойдите строй воинов и толпу, пусть все увидят Джамалуддина и порадуются его возвращению.

Три сына имама подошли сначала к седобородым ученым, советникам, затем к наибам, с каждым из которых Джамалуддин поздоровался за руку. Затем прошли они перед строем конников, пеших и толпы. Громкими возгласами приветствий встречали люди сына Шамиля. Имам ушел приветствовать возвращенных военнопленных.

Когда братья вернулись, Салих подвел к Джамалуддину Кегера. Лицо бывшего коновода сияло радостью. Он едва сдерживал себя от желания обнять Джамалуддина.

— Ты помнишь меня? Я Салих, — сказал он, не скрывая волнения.

— Салих! Дорогой мой! — Джамалуддин кинулся в объятья муртазагета, в черных усах и бородке которого белели нити седины. Салих закрыл глаза, чтобы скрыть слезы, но две слезинки скатились по щекам и исчезли в густой бороде.

— Сегодня день мужского плача, — шепнул с ехидством Гази-Магомед на ухо младшему брату.

— Зачем ты так говоришь? Клянусь аллахом, я сам едва удержался от слез радости, — ответил Магомед-Шафи, недовольно глянув на сурового Гази-Магомеда.

Нукеры подвели коней имаму, Гази-Магомеду и Магомеду-Шафи. Все уселись, подъехали к головной колонне войск. Взвизгнула зурна, раздалась быстрая дробь барабана. Под старый восточный марш тронулся строй. Шамиль с тремя сыновьями ехал впереди. Дорога шла через лес. В нем было тихо, светло, пахло сыростью и прелой листвой. Джамалуддин разглядывал стволы деревьев, смотрел вдаль. Кегер, не сдерживаемый ездоком, все время вырывался вперед. Глядя на Джамалуддина, Шамиль сказал:

— Видите, как торопится домой. Видимо, истосковалось сердце его по родным и близким.

Услышав слова отца, Джамалуддин осадил коня и, поравнявшись с братьями, ответил:

— Ты прав, папа, истосковалось сердце мое, особенно по матери, как она?

Джамалуддин заметил, как братья, склонив головы, отвернулись, а лицо Шамиля сделалось каменным. Никто не отвечал на его вопросы.

— Почему же вы молчите, здорова она, жива? — с тревогой в голосе переспросил Джамалуддин.

— Сын мой, я не хотел огорчать тебя, омрачать твою радость на пути к дому, но коли ты жаждешь узнать, скрывать не стану — покинула она этот тленный мир.

Джамалуддин, вздрогнув, снял папаху. Больше он не задал ни одного вопроса. Всю дорогу ехал не поднимая обнаженной головы. Когда стали подъезжать к Ведено, Шамиль сказал:

— Каждый проходит отрезок пути, предначертанный богом. Ни мольбами, ни скорбью его не продлить. Надень шапку, подними голову и восславь аллаха, который вернул тебе святую матерь — родину.

Дарго-Ведено готовился к встрече сына Шамиля и других горцев-аманатов и военнопленных, возвратившихся с чужбины. Крыши домов были усеяны молодыми женщинами, девушками. Дети, старики и пожилые горянки вышли на улицу. Вездесущие ребятишки, шумной стаей выпорхнув из-за придорожных деревьев, громкими криками известили аульчан о приближении отряда. Ворота резиденции имама широко распахнуты. У дома и во дворе было много народу. В глубине двора дымились костры под огромными медными котлами. Здесь же разделывались туши баранов и быков. К поварам и стряпухам солдаты, пришедшие из слободки, подносили воду, они же поддерживали огонь в очагах, подкладывая поленья.

Когда имам с сыновьями въехал во двор, мать Баху, тетушка Меседу, родственницы и близкие, жены приближенных имама вышли во двор. Они поочередно подходили к Джамалуддину, прижимали к груди, не сдерживая навернувшихся слез радости. После встречи с бабушками, тетушками, дворней Шамиль повел Джамалуддина наверх, в гостиную. Здесь его ждали жены имама, сестры, невестка — жена Гази-Магомеда. Джамалуддин сразу обратил внимание на невысокую плотную женщину с широкими, сросшимися бровями, с глазами немного навыкате, с надменным выражением лица. Она первая шагнула в его сторону.

— Это твоя мачеха Загидат, дочь моего учителя почтенного устада Джамалуддина-Гусейна казикумухского, — представил Шамиль.

Джамалуддин смутился, видя, что мачеха, как и положено светской женщине, первой не протягивает ему руку. Растерялась и смелая Загидат, видя, что пасынок, как и положено горцу, не протягивает первым руку женщине. Все в недоумении переглянулись. Однако Загидат, нарушив обычай, подала руку сконфуженному Джамалуддину. Он снял папаху, наклонился и поцеловал руку мачехи. Теперь растерялся сам Шамиль. Загидат резко отдернула руку. На лицах присутствующих появилась какая-то растерянность. Все были удивлены. Никто из женщин не мог допустить и подумать о том, чтобы не только сын имама, но даже самый недостойный мужчина-горец когда-либо мог поцеловать руку молодой женщине. Только Шуанат с нескрываемым удовольствием наблюдала за этой сценой.

— Это моя вторая жена — значит, твоя вторая мачеха, — сказал Шамиль, показывая на нее.

Джамалуддин глянул на изящную, скромно одетую женщину, еще сохранившую яркую красоту восточного лица. Он был удивлен, заметив ее грациозную позу, и поражен, когда, сделав изящный реверанс, она сказала по-французски: «Приветствую вас, друг мой». Шуанат привычно поднесла нежную ручку к устам Джамалуддина. Растерянный Шамиль сделал шаг назад, словно не понимал, что творится. Не обращая внимания на мужа, Шуанат, повернувшись лицом к стоящей рядом красавице Каримат, сказала:

— Знакомьтесь, жена вашего брата Гази-Магомеда.

Дочь бывшего элисуйского султана, царского генерала Даниель-бека так же изящно и грациозно, как Шуанат, подала руку Джамалуддину. Когда сын прикоснулся и к руке невестки, Шамиль окончательно вышел из себя. Строгий глава семейства, обеспокоенный тем, что его сын облобызает все женские руки, подойдя к старшим дочерям, шепнул:

— Быстро обнимите брата.

Девушки двенадцати-тринадцати лет, подбежав к Джамалуддину, повисли у него на шее.

— Это родные сестры твои Нафисат и Патимат, — сказал Шамиль.

— Я тоже родная сестра, — воскликнула Наджибат, обиженно глянув на отца. Джамалуддин, посмотрев на девочку, увидел ее искривленные внутрь стопы. Он подошел, взял ее на руки. Девочка обняла его шею. Вторая дочь Загидат — Баху и маленькая Софият — дочь Шуанат тоже кинулись к Джамалуддину, протянув ручки.

Когда Джамалуддин освободился от детских объятий, Шамиль повел его в свою библиотеку. Здесь никого не было. Обратившись к сыну, он сказал:

— Ради аллаха, прошу тебя, оставь привычки гяуров.

— Какие привычки? — недоуменно спросил Джамалуддин, который считал, что не допустил ничего недозволенного.

— Не целуй руки женщинам, это унижает мужское достоинство, — прямо ответил имам.

— Но ведь это же долг вежливости, — пояснил Джамалуддин.

— Пойми, у нас это не принято, осмеют тебя… И еще учти, если ты хочешь сделать приятное достойной, уважаемой женщине, не жди, пока она подаст тебе руку, мужчина протягивает руку первым, по нашему обычаю.

— Вашим мужчинам, наверное, и жен нельзя ласкать? — пошутил Джамалуддин. Но Шамиль воспринял этот вопрос сына вполне серьезно и потому ответил:

— Почему же, жен своих ласкать можно и нужно, но только не делать это на виду.

Разговор отца с братом перебил вошедший Гази-Магомед:

— Гости ждут в кунацкой, еда подана.

В день приезда Джамалуддина в Дарго было получено новое сообщение о прибытии племянника Шамиля Гамзата из Москвы в Хасав-Юрт. Так что на следующий день Шамилю с тремя сыновьями, приближенными и войском пришлось вновь выезжать встречать сына сестры Шамиля, выданного в заложники за год раньше до Джамалуддина. Гамзат был тяжело болен. Он даже не мог ехать верхом. Его везли на арбе. На вопрос племянника: «Где мои отец и мать? Живы ли?» — Шамиль ответил: «Живы, они в Аварии, скоро приедут». Он скрыл от Гамзата правду, боясь, что убьет его страшным известием. Только через несколько дней, когда ему стало немного легче, Шамиль сказал правду: «Отец твой погиб при сражении в Ахульго, а мать, незабвенная сестра моя, в отчаянии бросилась в бездну Койсу, считая, что гибель неминуема. Только горсть людей спаслась чудом», — закончил свой печальный рассказ Шамиль.

Сообщение потрясло Гамзата. Он не поднимался с постели. Ученые старики и приближенные имама поговаривали, что Гамзата нарочно отравили русские, хотя он и объяснял, что кашляет давно, а последний год после простуды слег окончательно.

Гамзата поместили рядом с комнатой Джамалуддина. Последний почти не отходил от больного.

Через несколько дней, вечером, в комнату к Джамалуддину торопливо вошел Гази-Магомед. Не скрывая радостного возбуждения, он воскликнул:

— Приятная новость!

— Какая? — спросил Джамалуддин.

Остановив испытующий взгляд на лице старшего брата, Гази-Магомед ответил:

— Слава всевышнему, который очистил вселенную от сквернейшего из гяуров — русского царя.

Джамалуддин, сидевший на тахте, вскочил и, приблизившись к младшему брату, строго спросил:

— Что ты сказал?

— Я говорю, что умер русский царь, — коротко ответил Гази-Магомед с сарказмом.

Джамалуддин на миг растерялся. Лицо его сделалось бледным. Он хотел что-то сказать, но слова застряли в горле комом. Он вытянулся и, гордо откинув голову, измерил презрительным взглядом среднего брата с ног до головы. Молодой наиб Караты с победоносным видом стоял перед ним, далекий и чужой.

— Уйди! — тихо, но строго приказал Джамалуддин и, сделав резкое движение, отвернулся к окну.

Гази-Магомед с явным злорадством посмотрел на застывшего у окна брата и, не сказав ничего, вышел из комнаты. Когда дверь за ним захлопнулась, Джамалуддин быстро подошел к двери. Хотел выйти из комнаты, но раздумал, вернулся, погасил свечи и, не раздеваясь, лег на тахту. Он был потрясен. Тупая боль стеснила грудь. Громко и часто забилось сердце. Он расстегнул ворот рубашки, снял пояс. Лег на один бок, на другой, затем на спину, поднялся, сел и снова лег. Сдерживая слезы, он уставился перед собой. Затем взгляд его застыл на стекле окна, слегка освещенном слабым светом выплывшей луны. Облако медленно двигалось на север. Вскоре оно исчезло. В мрачном квадрате окна слабо мерцала крохотная далекая звезда. Но и звездочка скоро угасла, как последняя надежда обреченного. Джамалуддин глубоко вздохнул. Ему было тяжело, словно он потерял близкого, родного человека. Крылатые мысли унесли его в далекий Санкт-Петербург. Он вспомнил последнюю встречу с императором.

В те зимние дни величественная красота Питера была завуалирована невесомой кисеей густого тумана. И лица людей казались серыми, мрачными. Шли печальные вести с турецкого фронта. Император повернул портрет австрийца Франца Иосифа лицом к стене и написал: «Неблагодарный!» Николай I в 1848 году помог ему подавить восстание под предводительством Магуара. Теперь же коварный Франц вместе с Англией и Францией примкнул к туркам.

В те суровые февральские дни он, Джамалуддин, по срочному вызову царя примчался из Варшавы в столицу. Царь вместе с семьей переселился из Зимнего дворца в Гатчину. Джамалуддин вспомнил, как встревоженный военный министр спешил доставить его к царю. Император принял без промедления. Он встретил их стоя, в военной форме, приветствовал поклоном головы, молча. Затем сказал:

— Джамалуддин, вот депеша от наместника Кавказа князя Воронцова, — Николай I подошел, положил руки на плечи юноши. — Настало время, когда ты должен возвратиться в горы. Я любил тебя, всегда относился как к родному сыну. Уверен в твоей преданности мне и русскому народу. Ты унаследовал мужество, совесть и замечательный дар божий — природный ум своего отца. Я дал тебе блестящее образование, светское воспитание и сделал отличным офицером. Мне очень тяжело расставаться с тобой. Я знаю, что такое Кавказ. Трудно будет тебе в этой глуши, тишине первозданной. Быт и нравы полудиких племен, коих еще не коснулась европейская цивилизация, будут тебе в тягость. Но там твоя родина, твой народ. Ты возвращаешься к отцу, породившему тебя…

И тогда, в те незабываемые минуты, так же стучало сердце и болезненная судорога сжимала горло. Он силился вспомнить горы, образы родных — отца, матери. Он отвык от них. Ему стыдно было сознаться в том, как тяжело покинуть тех, к кому не только привык, но и с кем сроднился душой. Здесь, на чужбине, он не помнил, чтобы кто-нибудь не только словом, но даже взглядом обидел его. Россия стала для него второй родиной. Он был растерян и впервые за всю свою жизнь, в каком-то тяжелом отчаянии, хотел опуститься на колени перед человеком, которого все считали жестоким правителем, но который буквально пленил его постоянной лаской и вниманием. Царь удержал его. Сильные руки вновь легли на плечи. Он притянул к себе Джамалуддина, поцеловал в лоб, прижал к груди и тихо произнес:

— Благословляю, а теперь простись с царицей, наследником, — Николай указал глазами на дверь в соседнюю комнату.

…Зимняя тройка в сопровождении отряда казаков ехала к окраине столицы. Ее остановили у шлагбаума для проверки документов. Последним прощальным взглядом окинул Джамалуддин город с золочеными куполами церквей и опустил голову. Императорский эскорт вырвался на широкий тракт.

Тоска стеснила грудь. Гнетущее чувство охватило душу. Будто стоял он у края могилы и самое дорогое торопливо забрасывали щебнем и комьями глины. Было тяжело и оттого, что не дали ему забежать проститься с Ольгой Олениной. Светлоглазая, с бурным каскадом ниспадающих на плечи золотых волос, воспитанница пансиона благородных девиц стояла перед ним, смущенно опустив глаза, на фоне серого неба, скупо ронявшего легкие сухие снежинки. А вокруг расстилалась бесконечная белая даль, загадочная, как будущность. По обочинам дороги, как сказочное войско, неподвижно застыли заснеженные сосны и ели. Медленно двигалась кавалькада, оставляя свежий след на снегу. Легкая поземка быстро заметала следы, точно предавая забвению прошлое.

Дорога, бесконечно долгая, тянулась, как скучная жизнь отшельника. Москва, Курск, Воронеж, Ростов — последний этап юго-востока России. Здесь зимнюю тройку сменили на карету. Теперь путь лег по раздолью придонских степей. Маленькие городишки, приземистые хатки казачьих станиц и хуторов — и вот наконец Ставрополь. Когда вдали показалась зубчатая гряда Кавказских гор, отделяющих Европу от Азии, и повеяло ласковым теплом юга, гнетущая тяжесть спала с сердца.

Владикавказ. С какой радостью встречали его местные офицеры. Дочь и жена губернатора упрашивали остаться хоть на несколько дней. Но он отказался ради князя Чавчавадзе, который за пять дней до того прибыл из Тифлиса и с нетерпением ждал его. Джамалуддин вспомнил, с каким восхищением представлял его каждому встречному шумливый, темпераментный грузинский князь Давид. Вся знать Владикавказа собралась в тот же вечер у губернатора. Генерал устроил бал в его честь. Все мужчины были в восторге от блестящего улана, а дамы без ума.

«Какой красавец! Неотразим!» — шептали они, а князь Чавчавадзе, обращаясь к стоящим рядом, восторженно шептал: «Это же типичный европеец! Холеный аристократ с отличными светскими манерами, вы только обратите внимание, послушайте, как он говорит по-французски, ах, прелесть!»

Девушки, приглашенные им на танец, млели от счастья. Он ощущал легкий трепет их нежных рук и сам волновался, несмотря на то что всеобщее внимание для него было привычным с малых лет.

В Грозном, затем в Хасав-Юрте офицеры гарнизонов устраивали ему торжественные встречи.

Все это осталось за тяжелым занавесом жизненной сцены и только всплывало в памяти, как сказочное видение.

Так, вспоминая минувшее, до утра не смыкал глаз Джамалуддин.

Когда первые лучи солнца крадучись заглянули в саклю, он обвел взглядом маленькую комнатку, коричневый бревенчатый потолок, глиняный пол. Половину комнатки занимали деревянные нары, устланные войлочным ковром. Это и стол, и стул, и кровать. На стене простой ковер, над ним на гвоздях — кинжалы, шашки, два кремниевых пистолета, турецкая кремниевая винтовка. Оружие дорогое — в серебряной оправе, с золотой насечкой. Рядом на гвозде — андийская бурка с длинным шелковистым ворсом. В углу на полу небольшой медный таз, рядом — изящный кувшин с водой. «Могила скифского воина, только наземная, — подумал Джамалуддин. — Император тоже, наверное, положен в склеп».

Он представил себе Николая I, высокого, величественного, могучего, властного человека, который превратился в бездыханную вещь, в ничто, над которым господствует Ее величество Смерть — жестокая, неумолимая царица вселенной. Может быть, очень скоро она явится последней гостьей и в эту саклю. И разве он виноват в том, что с детских лет был отторгнут от родины, близких и душой привязался к чужой стране и народу, от которых видел только доброе? Привыкнет ли он теперь к этому бедному краю, убожеству неустроенного быта, простоте и строгости нравов? Тяжело вздохнув, Джамалуддин коснулся рукой груди и нащупал маленький крестик. Его надела Ольга в час расставания, в день, когда он выезжал в Варшаву. Первый поцелуй в прощальный день. С той минуты он никогда не расставался с крестиком. Девушка сняла его со своей груди и надела на него во имя сохранения любви, и не только к ней, но и ко всему русскому. С того дня этот символ страданий Христа принес ему не только горечь разлуки с той, о которой мечтал и во сне, но и муки утраты второй родины.

Он представил себе, с каким ужасом отшатнулся бы от него отец и все остальные, если бы увидели этот крест. Он не расстанется с ним до конца своих дней, и не потому, что отрекся от аллаха и верит в христианского бога, нет, он видит в нем благородный металл, недоступный ржавчине, которым навечно припаяно его сердце к России. Умер царь, неужели все кончено и для него? Как поведет дело в стране наследник Александр? Его он знал близко, хорошо. Покойный император только их двоих часто брал с собой на прогулки по Неве и на охоту. Саша обращался с ним как с другом, как с равным.

В маленькое окошко заглянули первые косые лучи солнца. Джамалуддин встал, умылся, отряхнул черкеску, торопливо вышел из комнаты. Он пошел к Гамзату. Гамзат не спал. Джамалуддин молча, в скорбной позе, стал посреди комнаты. Остановив на нем большие, горящие лихорадочным блеском глаза, Гамзат спросил:

— Что-нибудь случилось?

— Да, Россию постигло страшное горе, — ответил Джамалуддин.

Гамзат привстал, опираясь на локти, тяжело и часто дыша, он прошептал:

— Неужели пал Питер?

— Нет, не пал град Петра, умер император, — упавшим голосом ответил Джамалуддин.

— Боже мой, да разве это горе для России? Наверное, полстраны ликует, — воскликнул Гамзат.

— Ты сошел с ума! Как можно, побойся греха, ты ведь тоже офицер его службы, присягал императору в верности…

— Чего мне бояться греха, если твой император — самый большой грешник, не боялся бога, а веру во мне, как и в миллионах других, убил сам деспот.

— Что он сделал тебе худого?

— Что сделал? — с возбуждением повторил Гамзат. — Он отнял у меня родину, мать, отца, лишил детства, здоровья. Превращенного в сухие мощи, вновь бросил меня сюда, разве этого мало? — Больной говорил быстро, задыхаясь, из глаз сыпались искры гнева.

— Но ведь он вернул нас по требованию моего отца. В его лице ты должен видеть русский народ.

— Нет, милый братец, его я рассматриваю обособленно, отдельно от русского народа. И ты не имеешь права судить о нем по тому, как он относился к тебе. Я прожил в России на год больше тебя, только жил в гуще народа. Ты, воспитанник пажеского корпуса, ничего не знаешь о царе, ничего не видел. Тебя учили играть на фортепьяно, болтать по-французски, английски. Когда ты учился в кадетском корпусе, тебе разрешали посещать итальянскую и французскую оперу во дворце, приглашали на балы. По воле императора ты оказался в его личной охране. Только мне было непонятно, почему самодержец перед началом войны с Турцией упрятал тебя в Польшу. Но опять-таки, поручику уланского полка при дворце цесаревича — великого князя Михаила в Варшаве жилось неплохо. — Тяжело дыша Гамзат продолжал: — А я, как и многие, знал серые стены приюта, затем казармы с нескончаемой муштрой, но зато в гуще простого народа, ближе к земной жизни, с печалями и горестями. — Больной снизил тон, задумался.

— Неужели там у тебя не было радостей, светлых минут? — спросил Джамалуддин.

— Были, но они дарованы не царем-батюшкой, а добрыми людьми России, такими же многострадальными, как и я. Ты, живя в России, за малым, личным не увидел большого, общего.

— Что под этим подразумеваешь, Гамзат?

— Россию, Польшу, Австрию, Кавказ, раздавленные жандармским сапогом Николая. Подразумеваю декабристов — лучших сынов империи, вздернутых на виселицы, загнанных в Сибирь.

Речь Гамзата оборвалась внезапным приступом резкого кашля. Он выплюнул в таз кровавую мокроту и, обессиленный, упал на подушку.

— Успокойся, брат мой, зачем же так волноваться и переживать. — Джамалуддин сел на край тахты, взял воскообразную, костлявую руку Гамзата: — Не брани меня, не осуждай за то, что я не в силах заставить себя ненавидеть человека, который заменил мне отца, только потому что он ненавистный многим царь.

— Ты прав, Джамалуддин, я вовсе не осуждаю тебя, ты не виноват в том, что царь хотел стать твоим крестным отцом. Только странно, что в холодном сердце деспота вдруг проснулись горячие чувства любви к детищу врага. Но почему он не разрешил тебе жениться на благородной девице Олениной, дочери орловского помещика?

— Гамзат, зачем касаешься моей раны? Очень жестоко с твоей стороны, я ведь просил тебя не говорить о ней…

— Прости, Джамалуддин, ради аллаха, говорю без злобы, в сердцах болтаю вздор. — Больной, устало закрыв глаза, умолк.

— Не осуждай и его, покойника, — тихо заговорил Джамалуддин. — И ты на его месте, может быть, делал бы то же самое. Всякий царь заботится о силе и мощи своего государства. Каждый стоящий у власти хочет удержаться и вынужден бывает иногда прибегать к тайным коварным приемам и открытым мерам путем принуждения, а иногда, чтобы подчинить непокорных, прибегает к мерам насилия. Ты думаешь, мой отец, твой родной дядя, не прибегал к тем же мерам? Только масштабы действий у них поменьше, незаметнее…

* * *

Восточная война неожиданно приняла грозный оборот — частный спор с турками превратился в неравную борьбу России против соединенных сил Европы.

Первой заботой вступившего на престол императора Александра II было стремление положить конец войне. Успехи кавказских войск на малоазиатском театре принудили турок оставить мысль о противодействии русскому оружию на этом участке. К тому же Англия, осознав свою второстепенную роль в Крыму, склонилась к миру. Падение Севастополя после неслыханной в истории войн защиты и успехи союзников на Черном море вполне удовлетворили Наполеона III.

Император Франции — руководитель тогдашней международной политики — открыл переговоры с Россией. 18 марта 1856 года на конгрессе в Париже был подписан трактат о мире. Этим договором был нанесен чувствительный удар русской национальной политике. Он сводился к лишению права России вмешиваться во внутренние дела Турции. Государство Османов впервые после полуторавековых поражений вышло победителем, вернее — союзником победителей, и было приобщено к европейским державам.

Трактатом также была установлена нейтрализация Черного моря с ограничением числа судов и военных арсеналов на берегах. Севастополь был возвращен России, но завоеванные русскими Карский и Баязетский санджаки были отобраны. Вообще говоря, парижский трактат положил предел политическому превосходству России на Ближнем Востоке, которое она приобрела по Кучук-Кайнарджийскому договору в 1774 году.

Постоянно напряженное положение на Кавказе очень дорого обходилось русскому государству. Более полувека тянулась своеобразная Кавказская война. Поэтому, по окончании восточной кампании, наряду с внутренними реформами в государстве Александр II решил обратить особое внимание на Кавказ. Наместнику, командующим войсками линий и генералам, прежде служившим в горах, он предложил составить проекты, предусматривающие окончательное замирение горцев Дагестана, Чечни и Черкесии. Из многих представленных проектов император остановился на проекте генерала князя Александра Ивановича Барятинского, имевшего опыт в этих делах. Барятинский знал и изучал Кавказ со всеми особенностями разноплеменных народов.

Петербург медленно сбрасывал с себя ледяные доспехи. Дыхание лютой северной зимы становилось слабее. Зимний дворец, окутанный в густой вечерний туман, казался погруженным в дремоту. Темно и тихо было в царских покоях. Только в нескольких окнах, обращенных на Неву, виднелся свет. Это были окна кабинета молодого императора Александра II.

В просторной, строго меблированной комнате ярко горел камин. Царь, в длинном теплом халате, в домашних туфлях сидел за письменным столом. Рядом, полуразвалившись в широких креслах, сидел человек в генеральском мундире. Он был среднего роста, худощав, с приятными правильными чертами лица, мужество которого особенно подчеркивал шрам во всю правую щеку. Коротко стриженная мягкая бородка с золотистым отливом двумя клиньями расходилась в стороны. На вид он казался гораздо старше царя. Небрежная поза подчеркивала близость генерала к царственной особе. Это был князь Александр Иванович Барятинский. Император говорил ровным, спокойным голосом. Во время коротких пауз его длинные белые пальцы тихо барабанили по зеленому сукну письменного стола.

— Коренные преобразования… Легко сказать… Ты помнишь, сколько толков вызвал последний мой приказ об освобождении петропавловских узников?

Генерал кивнул.

— Указ о запрещении телесного наказания даже митрополит Московский встретил с возмущением, не удивительно ли? На очереди ликвидация военных колоний. Надо решать вопрос и об отмене набора рекрутов на долгосрочную службу. Но в первую очередь надобно покончить с делами Кавказа. Я изучил и одобрил твой проект. Но прежде чем начать действия, необходимо пойти на переговоры с Шамилем. Там Джамалуддин. Покойный батюшка возлагал на него большие надежды. Может быть, за это время ему удалось повлиять на отца. Да и сам Шамиль в конце концов должен понять бесперспективность дальнейшей игры.

— А если он не понял, не поддался влиянию Джамалуддина и не согласится на мир? — спросил Барятинский.

— Тогда начинай действовать. Твои права и полномочия никем не будут ограничены.

— Задача сложная, — сказал генерал, подтянув ноги и приподнимаясь.

— Вашим предшественникам было не легче, и все же им удалось привести в повиновение многие племена, — ответил Александр II.

— Я считаю излишними чрезвычайные меры, — сказал Барятинский.

— Согласен, ибо не сомневаюсь в том, что излишне патриотические убеждения Ермолова привели к тому, что в течение многих лет нам не удается восстановить спокойствие в Чечне, Дагестане и на Черноморском побережье Кавказа. Быть может, мне как государю не приличествует говорить об этом, но я позволяю себе это, зная, с кем и для чего говорю.

Барятинский продолжал:

— Надо учесть еще то обстоятельство, что во времена Ермолова подавление возникших волнений не составляло трудностей. Горцы тогда не знали, что такое регулярный строй. В те времена достаточно бывало одного пушечного выстрела, чтобы вызвать смятение среди них. Зачастую отряды, высланные к мятежникам, одним только видом могли восстановить спокойствие. Тогда между горцами не было единства.

— Мне кажется, настоящее единение их относительное, — возразил император. — С тех пор как фельдмаршал князь Воронцов изменил политику, ему удалось привлечь на свою сторону имущую прослойку населения гор, и особенно владетелей — шамхальство, уцмийство, ханства: Дербентское, Казикумухское, Кюринское, Мехтулинское и других, — которые стали теперь нашей надежной опорой на Кавказе.

— Безусловно, — согласился Барятинский.

— Польза от них очевидна. Сохраняя за владетелями власть на местах, через них мы можем проводить все необходимые меры. Выставленные ими дружины милиции и ополчение благодаря знанию местности, языка, быта, нравов и обычаев оказывали и могут оказать нашей армии незаменимую услугу. И еще важно учесть то, что они способствуют разобщению населения во вред стараниям имама. Если бы не бездорожье, успехи нашего войска в горах были бы значительны.

— Понимаю, надо расквартировывать регулярные силы на захваченных участках, обеспечивая продовольствием и всем необходимым, не отходя на зимние квартиры, как это делалось прежде, а для этого нужны дороги, — согласился император.

После некоторого молчания Барятинский, подняв взор, спросил:

— Тринадцатая и восемнадцатая дивизии остаются на Кавказе и отдаются в мое распоряжение?

— Да, — ответил царь.

Барятинский сказал:

— Итак, Рионский край я обращаю в Кутаисское генерал-губернаторство, придав ему шесть отдельных батальонов. Основные силы распределяю между четырьмя намеченными отделами: девятнадцатую пехотную дивизию — на правое крыло кавказской линии, двадцатую пехотную дивизию — на левое крыло линии, двадцать первую — в Прикаспийский край и Дербентскую губернию. Кавказскую гренадерскую дивизию придаю лезгинской кордонной линии, Джаро-Белоканскому округу. Части тринадцатой и восемнадцатой дивизий, казачьи полки и прочие войска распределю сверх указанных сил по отделам. Значит, — продолжал Барятинский, — первоначально все действия будут направлены на Восточный Кавказ, одновременно с трех сторон.

Александр II, утвердительно кивнув, ответил:

— Благословляю!

Барятинский поднялся. Александр II пожал ему руку, затем, обняв старого товарища, воскликнул:

— Бог в помощь! Счастливого пути!

Слегка прихрамывая, новый командующий Кавказской армией пошел к выходу.

22 июля 1856 года последовал высочайший указ о назначении князя Барятинского наместником Кавказа. Слух об этом дошел и до резиденции имама. Когда Шамилю назвали имя и фамилию нового царского ставленника, он, вызвав к себе сына Джамалуддина, спросил:

— Правительством неверных предводителем царских войск в нашей стороне назначен новый генерал. Его зовут так же, как молодого царя — Александром из рода Барятинских. Ты слышал о нем или знаешь его?

— Да, отец, я хорошо знаю этого человека.

— Тогда расскажи, какого он рода, что собой представляет, в каком возрасте?

— Лет ему должно быть около сорока пяти. Он старше императора, но, несмотря на разницу в возрасте, с юношеских лет он был в большой дружбе с наследником и обращался с царевичем на «ты». Отец его — русский князь. Мать была дочерью германского посла Сейн-Витденштейна. Ему дали хорошее образование — светское и военное. Он много лет служил на Кавказе, участвовал в Даргинской экспедиции с Воронцовым. Где-то около Анди был ранен в ногу, за что был награжден и повышен в звании. При штурме Гергебиля командовал кабардинским полком. За отличие в боях за эту крепость был удостоен звания генерал-майора и приглашен в царскую свиту.

— Значит, это матерый волк, знающий ходы и выходы наших кошар… Ничего, мы и с ним померимся силами, пока целы рога и шкура крепка, — сказал Шамиль, поднимаясь с ковра. Он вышел из комнаты через дверь, ведущую в мечеть. Джамалуддин с беспокойством посмотрел ему вслед. Отец все время уклонялся от откровенной беседы с ним. Их встречи бывали коротки и носили не родственный, а полуофициальный характер. У Джамалуддина появлялась робость, которую он не испытывал даже при общении с императором.

Через кунацкую Джамалуддин вышел в коридор и здесь столкнулся с Гамзатом, который, почувствовав себя лучше, стал подниматься, ходить. Высокий, сутулый, с нездоровым румянцем на восковом лице, он казался возбужденным.

— Слышал новость? — спросил он Джамалуддина.

— О Барятинском?

— Да.

— Отец только что сообщил, интересовался новым наместником.

Оба вошли в комнату, сели на тахту.

— Этого следовало ожидать. Воронцов слишком стар, чтобы довершить начатое Ермоловым, — стал говорить Джамалуддин. — Заслуги фельдмаршала нельзя не признать. Несмотря на неудачную Даргинскую экспедицию, вначале он многое сделал. Живя в Питере, я знал обо всем, что делалось на Кавказе. Воронцов восстановил русскую власть в прибрежном Дагестане, обезопасил лезгинскую и чеченскую линии, поставив ряд укреплений. Докончил лобинскую линию, начал белореченскую, взял Гергебиль, Салты, Чох, прорубил много просек, проложил дороги, то есть упрочил на Кавказе власть царя.

— Его система ничем не отличалась от системы Ермолова, — заметил Гамзат.

— Ты не прав, друг мой, — возразил Джамалуддин. — Система Воронцова заметно отличалась от беспощадной жестокости, граничащей с самодурством, системы Ермолова, движущей силой которого были меч и огонь. Воронцов относился более мирно к горцам.

— Какого ты мнения о Барятинском? — спросил Гамзат.

— Александр Иванович — человек разностороннего ума, очень энергичный, решительный. Представь себе, что он в юности писал неплохие стихи. Смолоду приобрел славу отчаянного храбреца.

— Рубака, гуляка, питерский повеса и кутила, — с улыбкой добавил Гамзат.

— Грешки молодости, свойственные многим светским людям, присущи и ему, — согласился Джамалуддин и продолжал: — Я знаю его с времен, когда он служил в Петрограде в лейб-гусарском полку. Он часто посещал царевича Александра, и не столько из-за интереса к наследнику, сколько из-за царевны Ольги. Тогда у гусара Барятинского еще не было шрама на лице. Он был красив и смел и не без основания слыл донжуаном. Ему удалось увлечь Ольгу. Их отношения, кажется, зашли слишком далеко. Узнав об этом, император решил разлучить влюбленных. Красавец гусар был сослан на Кавказ, где и сделал карьеру.

Новый главнокомандующий прибыл в Тифлис. Многие ветераны кавказских битв, лично знавшие Барятинского, искренне обрадовались. Сразу после прибытия нового наместника из его канцелярии в Новое Дарго пришло сообщение о том, что к имаму из Тифлиса следует курьер по особо важным поручениям, которого надобно встретить у границ имамата и проводить до Шамиля.

Две сотни муртазагетов во главе с Гаджи-Али были высланы к Мичику. Пакет, доставленный Шамилю курьером, с пятью сургучными печатями по углам и в центре, действительно имел внушительный вид. Шамиль осторожно вскрыл конверт, развернул лист глянцевой бумаги с государственным гербом и, внимательно поглядев на убористый почерк, передал Даниель-беку.

— Читай, здесь написано по-русски, — сказал он.

Даниель-бек, пробегая глазами по строкам, стал переводить:

«Почтенный Шамиль — сын Доного, имам Дагестана и Чечни! От имени его величества императора всея России Александра II спешу исполнить высочайшее поручение. Прежде чем начать вооруженные действия против вас, его императорское величество считает своим долгом предложить вам заключить с нами мирный договор. Если последует ваше согласие, после скрепления договора подписями и печатями мы обязуемся разрушить все укрепления и вывести из страны русские войска. Лично вы как имам будете возвеличены, отмечены высочайшими наградами и будете оставлены управлять Дагестаном и Чечней под началом царского правительства. Ответ на данное предложение прошу выслать в письменном виде.

Наместник Кавказа князь Барятинский».

Шамиль ознакомил членов Государственного совета с посланием Барятинского. Никто из присутствующих советников и ученых не согласился на заключение мира.

— Я тоже такого же мнения, как и вы, — сказал Шамиль. — Поистине русские цари приятны речами, богаты деньгами, с ними, может быть, легко сначала, но тяжело после. Мы ответим отказом, уповая на аллаха.

В ответном письме Шамиля было сказано:

«Достойный сардар! После многих столкновений и сношения с вами мы не верим царским ставленникам и самому царю, ибо те, с которыми мы имели дело, изменяли своим клятвам и обещаниям, а вы есть их последователь. Что касается личности имама, — может ли он, осуждавший и наказывавший отступников, добровольно склониться к тому, в чем обвинял других?

Меджлис имамата».

К удивлению присутствующих, Даниель-бек, бывший царский генерал, отказался поставить свою подпись под ответным письмом. С некоторых пор отношения Даниель-бека с Шамилем стали натянутыми. С того времени как он выдал свою дочь Каримат за среднего сына имама Гази-Магомеда, формы его правления изменились. Он стал груб и высокомерен в обращении с мюридами и простым народом, допускал в порывах гнева рукоприкладство, облагал подвластных непомерными налогами, обуреваемый страстью к обогащению. Когда это стало известно Шамилю, он вызвал его и подверг осуждению поведение не в меру старательного наиба. С того дня Даниель-бек считал себя оскорбленным.

Когда секретарь поднес Даниель-беку письмо на подпись, он, в отличие от остальных, не взял пера. Члены меджлиса тотчас встали, чтобы оставить наедине наиба и Шамиля.

— Чем объяснить твое несогласие с остальными? — спросил Даниель-бека Шамиль.

— Я много думал и пришел к выводу, что нам лучше пойти на мир с царем. Не все цари и не все люди одинаковы, и может быть, Александр II не изменит своему слову.

— А мне известно, что владетели трона не считают зазорным отступать от обещанного или изменять слову, данному низшим по сословию и особенно иноплеменным.

— Может быть, — согласился наиб, — они допускают это по отношению к отдельным людям, но в данном случае, когда будут договариваться представители большого государства с малым, на мой взгляд, подвоха не должно быть.

— Значит, ты за мир с гяурами? — спросил Шамиль.

— Да, имам, если на это пошел султан государства Османов, почему бы не пойти и нам…

Шамиль задумался, затем, тряхнув головой, решительно сказал:

— Нет, я останусь верным пути, по которому шел с юных лет до седин. Не запятнаю совесть, не уроню честь.

 

Глава четвертая

После окончания Крымской войны Шамиль не предпринимал никаких действий. На дагестано-чеченских пограничных линиях тоже наступило затишье. Имам занимался большими делами своего маленького государства, связанными с будущей войной, разрухой и неурожаями — последствиями войны недавней. Он стал больше уделять внимания дому, детям, но особенно Джамалуддину и Гамзату, от которых узнавал о происходившем в России.

В одну из пятниц, после молитвы, Шамиль сидел в своей библиотеке с Джамалуддином и Гамзатом. Молодые люди, бывшие офицеры царской службы, с первых дней возвращения на родину в беседах с Шамилем только отвечали на его вопросы. Шамиль не имел привычки говорить с членами семьи о делах государственных. По отношению к Джамалуддину и Гамзату он был сдержанно внимательным. Если молодые люди, отвечая на его вопросы, увлекались многословием, он останавливал их незаметно, переводя разговор на другую тему. Сын и племянник вначале чувствовали некоторую скованность в его присутствии, но постепенно привыкли, увидев под внешней строгостью доброту мудреца.

Обычно беседы их начинались после ужина в кунацкой. Шамиль задавал вопросы одному из них. И на сей раз, обратившись к Джамалуддину, он спросил:

— Ты говоришь, что в последнее время жил в Полша?

— Да, отец, я был отправлен в Польшу по приказу царя перед началом крымской кампании, — ответил Джамалуддин.

— Скажи, пожалуйста, страна Полша похожа на Чечню или Дагестан?

— Нет, отец, она такая же равнинная, как и Россия.

— Удивительно. А какую веру исповедует народ?

— Христианскую, только их вера немного отличается от русского православия, как ислам суннитского и шиитского толка.

— Дядя, — вмешался в разговор Гамзат, — ты сказал «удивительно», чему удивляешься?

— Народу Полша. Они такие же мужественные и свободолюбивые, как горцы, и очень способные в делах ратных. Не сомневаюсь, если бы их страна была такой гористой, как наша, никто не покорил бы Полша.

— Откуда ты знаешь поляков, папа?

— Как не знать, давно знаю, с времен покойного праведника — первого имама Гази-Магомеда, да будет над прахом его мир! — Имам предался воспоминаниям: — Я слышал, что в те годы, когда пача Микалай стал творить в Полша то, что творил у нас, народы страны поднялись против него, но не устояли. И обрушил на них свой гнев грозный царь. Одних воинов сослал в страну вечных снегов, других, обладающих военными знаниями, — на Кавказ, драться против нашего народа. Но разве могут те, у кого отняли родину и свободу, умножать успех поработителя? Вот и стали солдаты и офицеры Полша искать у нас и у черкесов убежища. Мы принимали их и даже возвышали над своими, как умельцев и храбрецов. Второй имам — покойный Гамзат — отряд телохранителей составил из солдат и офицеров бывшей польской армии. Некоторых он сделал своими советниками. И у меня их было несколько сотен. При Ахульго они воздвигли укрепления и оборонительные сооружения. Прекрасные стрелки, да и шашкой владели искусно. Когда двинул свои силы на Ахульго коварный генерал Граббе, воины Полша стали у первых позиций. Они до конца разделяли с нами все тяготы длительной осады и пали геройски до единого. Облаченные в наши одежды, они были неузнаваемы. Только чалму не разрешалось носить им как иноверцам. Когда пал Ахульго и кованый сапог царского аскера ступил на поверженный в прах, опьяненный победой гяур не знал, что рядом с мусульманами лежат его единоверцы. Будучи вынужденным отдать тебя в заложники, — Шамиль глянул на Джамалуддина, — я бежал, как побитый волк, потерявший свою стаю. — Шамиль опустил голову. Лицо его стало грустным. Ему всегда было тяжело вспоминать дни поражения.

— Но как видишь, благодаря аллаху, все окончилось хорошо, — прервав молчание, сказал Гамзат.

— Хорошо и то, что вы вновь обрели родину. Но это еще не все. Коронованный львенок, видимо, тоже обладает аппетитом отца. Не зря по его приказу оставлены на Кавказе войска русских, сражавшиеся на турецком фронте. Так что трудно сказать, только всевышний знает, чем все окончится. Несомненно одно, я буду драться до конца.

Джамалуддин поднял голову. Впервые со дня приезда глянув в глаза отцу, он сказал:

— Молодой царь мягче и добрее покойного. Он не разделял многих взглядов своего батюшки. В высших кругах поговаривали, что он сторонник конституции и умеренных мер воздействия на народ. Этим можно объяснить его стремление к заключению мира сразу же после смерти отца. Если я не ошибаюсь, он официально ставил вопрос о мире с тобой — и кажется, на довольно выгодных для тебя началах.

— Как бы ты поступил на моем месте? — спросил Шамиль, с любопытством глядя на Джамалуддина.

— Я бы дал согласие, — решительно ответил Джамалуддин.

— Не потому ли, что сроднился душой с русскими?

— Не только поэтому. Если бы вы знали, что такое Россия и русский народ, без сомнения предпочли бы мирное соседство с ними.

Лицо имама сделалось строгим. Скрывая внутреннее волнение, он спокойно ответил:

— Я ничего не имею против русского народа. Простым людям не нужны войны. Мне приходилось видеть не раз, как веселились солдаты, когда мы заключали временное перемирие. Я знаю, что значит заставлять людей идти воевать. Дела начинают правители. Войны бывают захватнические и оборонительные. Ислам тоже разделяет их на джихат — захватническую, с целью распространения и утверждения магометанства, и газават — священную войну, оборонительную, которую веду я. Наш народ никогда не примирится с тем, что насаждает царь. Наши люди не злобны, но и не лишены благородного гнева, который вспыхивает у каждого уважающего себя при попытках унизить человеческое достоинство. Многие горцы сдержанны и высоконравственны. Они не привыкли прислуживать. Служат возвышенным как равные равным. Они враждуют открыто, говорят — не скрывая своих мыслей и чувств.

— Отец, такие качества свойственны русским тоже, — сказал Дажамалуддин, а Гамзат добавил:

— Во имя спасения нашего народа надо закончить войну.

— Значит, и ты предлагаешь примириться с русскими? — Шамиль обратился к племяннику.

— Да, дядя, не устоять тебе против них.

— Двадцать лет я устоял и, если на то будет воля аллаха, устою еще.

— Отец, если бы тебе предложили выбрать Россию, Турцию или Иран, в какую из этих сторон ты бы переселился по собственной воле? — спросил Джамалуддин.

— Ни в какую, ибо все те, что стоят во главе этих государств, одним миром мазаны.

— Зачем же тогда ты стремился к соединению с турецкими войсками в недавно минувшую кампанию? — спросил опять Джамалуддин.

— Я этого не делал, а если бы и сделал, то только в собственных интересах, интересах своей страны и народа. Надо быть абсолютным дураком, чтобы не воспользоваться ослаблением непримиримого врага. Я считал Миколая одним из худших царей, и это подтверждено фактом, что даже единоверные паранцизы и инглисы поднялись против него, став на защиту иноверной Турции.

— Не думай, дядя, что английские и французские короли такие благодетели, не без корысти встали они на защиту султана, — заметил Гамзат.

— Брат прав, — сказал Джамалуддин, — англичане поглядывают на Кавказ с неменьшим аппетитом, чем русские престолонаследники, и мне кажется, нашему народу выгоднее было бы решиться на союз с русским государством.

Шамиль вспыхнул:

— Вы говорите это по собственному убеждению или вас научили там?

— По собственному убеждению, папа, сознавая абсолютную необходимость.

— Тогда я постараюсь переубедить вас с помощью нашего народа. Каждый из вас будет поставлен во главе какого-нибудь владения, и когда вы, люди, знакомые с военным искусством, поведете своих мюридов против неверных, тогда прозреете.

— Нет, отец, я никогда не подниму оружия против русских, ибо считаю это братоубийством! — воскликнул Джамалуддин.

Лицо Шамиля стало белым. Он стиснул зубы, как будто боялся, что из груди его вырвется горячий поток возмущения. Он встал и, не сказав ни слова, вышел из комнаты.

— Зачем ты поспешил заявить об этом, — упрекнул Джамалуддина Гамзат.

— Я не мог иначе. Он, наверное, лелеял надежду увидеть в нас преемников, пусть лучше узнает сразу.

С того дня Шамиль избегал встреч с сыном и племянником. Наступила осень. Состояние здоровья Гамзата опять ухудшилось. Он слег и вскоре умер. Джамалуддин был удручен. Он целыми днями не выходил из своей комнаты. Магомед-Шафи, впечатлительный юноша, с такими же темно-бархатными, мечтательными глазами, как у Джамалуддина, не разлучался с братом. Прильнув к нему, Магомед-Шафи мог часами слушать рассказы о далеком Петербурге, о бескрайних просторах России, больших шумных городах, роскошных дворцах и замечательных русских людях. Он рассказывал о своей жизни в русской столице, учебе в пажеском и кадетском корпусе, о жизни во дворце, о царе, о его детях.

Младший сын Шамиля, хотя и был с детских лет обучен верховой езде, стрельбе, участвовал с отцом и в походах, не питал пристрастия к делам ратным в отличие от Гази-Магомеда. Он готов был целыми днями слушать рассказы о разных странах, интересных людях, замечательные истории. А Джамалуддин все вспоминал — малахитовые и золоченые стены залов Зимнего, золотые купола храмов, мрамор, гранит и величественные мосты Невы, русские тройки с веселыми колокольчиками, кареты, запряженные цугом, фамильные гербы у парадных подъездов роскошных особняков, дворцовые балы, ливрейных лакеев, которые были одеты богаче любого шамилевского наиба.

Иногда вместе с Магомедом-Шафи Джамалуддин выходил на поле посмотреть джигитовку. Но взоры его невольно устремлялись вдаль. Он стоял задумчиво, вспоминая манеж конногвардейцев, военные парады на ледяной глади Невы. Его раздражали визгливые звуки зурны, ему хотелось услышать торжественный марш «Двуглавый орел».

Обеспокоенный Шамиль как-то поделился с тестем — устадом Джамалуддином-Гусейном — своими переживаниями.

— Я боюсь, что в ту минуту, когда в Ахульго отдал сына в заложники, я потерял его навсегда. Ко мне вернулся русский человек, непонятный. Близкий и в то же время чужой. Но я люблю его. Это моя плоть, кровь, как мне вернуть его?

— Это сделает время. Его необходимо женить. Когда у него появятся дети, он через них привяжется к тебе, дому, родине, — ответил тесть. Имам согласился с ним.

Вечером, войдя в комнату Джамалуддина, сев рядом с сыном, Шамиль сказал:

— Тебе двадцать семь лет. Твой младший брат уже женат, это следует сделать и тебе.

Джамалуддин ответил:

— Жениться никогда не поздно. Не понимаю, как можно не любя соединить свою судьбу с кем-либо?

— Сын мой, у нас редко кто женится или выходит замуж по любви. Я сам когда-то об этом чувстве знал по стихам и только после того, как был дважды женат, имел пятерых детей, познал волнующее томление и радость удовлетворенной любви. Женись пока так, как женится большинство, а там, если встретишь вдруг такую, которая заставит гореть сердце твое огнем, но не погасит рассудок, женишься еще раз.

— На ком я могу жениться, если за время своего пребывания здесь не видел ни одной девушки?

— Об этом позаботится тетушка Меседу. У нее большой опыт в этих делах. Твою покойную мать выбрала для меня она же — и не ошиблась. Патимат подарила мне трех сыновей и двух дочерей. Я был доволен ею.

Джамалуддин не стал возражать.

Меседу сразу взялась за дело. Много было в Чечне красавиц, достойных любого молодца, но выбор пал на златокудрую, похожую на альпийскую ромашку Галимет — дочь наиба Малой Чечни Талгика.

Сыграли свадьбу, привели невестку в дом. Но взаимоотношения между молодыми сложились как складываются между случайно встретившимися немыми людьми. Джамалуддин не знал чеченского языка, Галимет — аварского, не говоря о русском. Джамалуддин старался быть ласковым, встречал ответную ласку, но сердце его не горело огнем. Душе его были более приятны беседы с младшим братом.

Как-то Магомед-Шафи сказал ему:

— Брат, я полюбил девушку.

— Как это тебе удалось?

— Очень просто. Помнишь, я недавно ездил в Чох?

— Да.

— Так вот, наиб Чохаля Инкау пригласил меня в гости. С ним я сидел в кунацкой. Вдруг Инкау громко крикнул: «Аминат, иди сюда!» Я думал, что он зовет кого-либо из домашних женщин, чтобы распорядиться подать еду. Но в комнату вбежала очень красивая девушка, без платка, с распущенной косой. Увидев меня — чужого мужчину, она вскрикнула от неожиданности и, закрыв лицо руками, убежала. Инкау улыбнулся, а я застыл, пораженный ее красотой. Жена наиба подала еду, но я, несмотря на то что был голоден, не мог есть.

— Значит, ты влюбился в эту девушку с первого взгляда и решил жениться на ней?

— Наверное.

— Отцу об этом сказал?

— Рассказал.

— Он одобряет твой выбор?

— Не возражает.

— И ты будешь заставлять любимую мыть твои ноги? — с ласковой улыбкой глядя на младшего брата, спросил Джамалуддин.

— Буду заставлять, ведь от этого моя любовь к ней не убавится, а ей, если любит меня, будет приятно, если нет, пусть знает — я муж, а не тряпка.

Джамалуддин долго, внимательно смотрел на родного брата, который казался ему всегда добродушным и даже немного застенчивым. Теперь он увидел в нем то, чего не мог найти в себе. Никаких чувств к Галимет не проснулось в нем. Напротив, отчужденность между ними с каждым днем увеличивалась, и тем не менее он не мог позволить себе даже малейшей грубости по отношению к ней.

Неизбежное вскоре случилось. Галимет, воспользовавшись приездом отца в Новое Дарго, заявила ему:

— Забери меня домой, я не могу жить с этим странным человеком. Ничего мужского в нем не вижу. Он слишком много внимания уделяет своей внешности и особенно ногтям. Он берется за то, что не положено делать мужчине. Безразличен к оружию и коню. Если ты не заберешь меня, я сбегу куда-нибудь.

Наиб Талчик понял дочь, но не взял ее из дома имама.

Наступили дождливые осенние дни. Джамалуддин простудился и надолго слег. Он резко похудел и стал харкать кровью так же, как Гамзат.

Галимет вернули в дом отца.

Поздней осенью, когда Джамалуддину стало немного легче, Магомеда-Шафи женили на Аминат — дочери чохского наиба Инкау-Хаджи.

Первый день нового 1857 года ознаменовался дерзким набегом салатавского наиба Гебека на Темир-Хан-Шуру. Шамилю было известно, что основные силы русских временно расквартированы на правом крыле кордонной линии и все основное начальство линий и укреплений вызвано главнокомандующим в Тифлис.

В шуринском, каранаевском и эрпелинском укреплениях стояли небольшие гарнизоны. С пятью сотнями конных мюридов Гебек на рассвете подошел к городу. Остановив отряд на возвышенности, наиб отделил пятьдесят всадников и послал к укреплению, а сотню — в сторону восточных казарм. Мюриды этой сотни, убив часовых, ворвались в лазарет, но, видя, что нечем поживиться, стали покидать здание, тем более что в городе подняли тревогу и часовые, заметив с башен крепости полсотни скачущих к ним, начали стрельбу.

Начальник шуринского гарнизона полковник князь Багратион выбежал из дому в парадной форме, сел на коня и поскакал в сторону казарм. Взяв роту Апшеронского полка, готовившуюся к праздничному параду, и полсотни казаков Донского полка, Багратион помчался к скопищу мюридов. Гебек успел отойти. На пути между Каранай-аулом и Эрпели Гебек остановился, заметив малочисленность отряда противника. Оголив шашки, двести конников Гебека помчались наперерез отряду Багратиона. Но мюриды, не вступив в сражение, вынуждены были остановиться и отойти, так как заметили, что с обоих флангов, со стороны каранаевского и эрпелинского укреплений спешно движутся всадники на помощь Багратиону. Гебек увел свой отряд в горы.

Узнав о набеге салатавского наиба Гебека на Темир-Хан-Шуру, временно командующий войсками левого фланга генерал князь Григорий Орбелиани послал своих лазутчиков в горы, которые узнали, что Гебек вновь собирается спуститься на равнину. В Темир-Хан-Шуру и в укреплении Евгеньевское стали стягивать войска.

В Тифлисе в штабе главнокомандующего заседал военный совет. Наместник Барятинский знакомил вновь назначенных начальников пяти военных отделов с положением о реорганизации всего военного управления Кавказа, с распределением войск, утвержденным императором Александром II. Излагая намеченный план военных действий, Барятинский говорил:

— Экспедиции в глубь гор не раз доказывали их бесплодность, напрасную потерю сил и средств. Необходимо вернуться к системе, которую указывал сподвижник Ермолова — Вельяминов, помня его слова: «Кавказ есть большая крепость, чрезвычайно твердая по местоположению, искусно огражденная укреплениями, обороняемая многочисленным гарнизоном. Предпринимать эскаладу против такой крепости — безрассудство. Благоразумный полководец прибегнет к искусственным средствам — заложит параллели, станет продвигаться сапою, одновременно со всех сторон, утверждаясь на захваченных позициях». Господа, с этим не согласиться нельзя! Чтобы обеспечить полное покорение, мы должны становиться твердой ногой на завоеванном. Командующие военными отделами, имея штабы на местах и пользуясь большими полномочиями, будут все вопросы местного характера решать самостоятельно. Командующий левым флангом генерал Евдокимов, первым начав действия, должен открыть доступ к Чечне. Прикаспийский край, генерал Орбелиани, обратится в сторону непокорной Салатавии. Лезгинская кордонная линия, командующий барон Вревский, двинется через нагорный Дагестан — Дидо, Анкратль, Анцух и Капучи. Для достижения успеха учитывать моральное воздействие, не забывая о снисходительности. Начинайте с установки преград, дабы непокорные не только не могли совершать набеги, но и проникать к сочувствующему нам населению с целью пропаганды.

Имаму стало известно о готовящихся против него мерах. По дорогам, ведущим в Дарго-Ведено, из Аварии, Большой и Малой Чечни день и ночь скакали гонцы, меняя взмыленных коней летучей почты. Они спешили к имаму с тревожными вестями о том, что бесчисленные войска гяуров с множеством орудий и снаряжения концентрируются у границ.

Хотя наступательные действия на имамат были начаты одновременно с трех сторон, интенсивность отмечалась лишь с левого крыла линии, то есть на Чечню. Шамилю было ясно, что основной удар новый командующий, как и его предшественник, готовит в сердце имамата. Велев наибам Аварии ограничиться своими силами, Шамиль мобилизовал все регулярные части на оборону Чечни. Чтобы отвлечь противника от ближайших границ к своей резиденции, имам решил прорваться в тыл врага — к Владикавказу. Но его маневр не удался: стена вражеских преград твердо стояла на всех путях к тылам. Испытанные методы борьбы, такие как заманивание противника в глубь гор с последующим уничтожением в каменных мешках, не удавались. Царские войска не вклинивались, не предпринимали отдельных экспедиций, не шли на штурм отдельных укреплений. Движение по всему фронту шло медленно, но твердо. Под прикрытием мощной артиллерии и огня новых нарезных винтовок войска генерала Евдокимова начали прорубку просек к Майор-тупу и строительство дороги к куринскому укреплению и Шалинскому лагерю, которые обеспечивали захват всей равнины Большой Чечни.

Отряды Шамиля безуспешно метались от одной позиции к другой, атакуя, устраивая внезапные налеты, вступая в отчаянные кровавые схватки, но всякий раз они кончались неудачей. Силы Евдокимова проникли в Аргунское ущелье и возвели у входа укрепление для штаб-квартиры Куринского полка.

В лесистых верховьях Шара-Аргуна непрерывно действовал топор. Был занят Аух. Построили укрепление Евдокимовское у верхнего течения Аргуна. Таким образом, Малая Чечня оказалась в руках Евдокимова. Путь во фланг Дагестана был открыт. Сообщения с Малой Чечней и Западным Кавказом оказались отрезанными. Наиб Малой Чечни Дуба сдался русским. Теперь командующий линией начал наступление в двух направлениях: в сторону кумыкской плоскости и в сторону непокорной нагорной Чечни, на подступах к которой воздвигается укрепление Шатоевское.

Не лучше обстояли дела и на границах Салатавии. Войска, стянутые в Темир-Хан-Шуру и в укрепление Евгеньевское, начали наступательные действия: первые — к Чиркею, вторые — через теренгульский овраг к Буртунаю. На помощь салатавскому Гебеку Шамиль бросил из Караты своего сына Гази-Магомеда вместе с отрядами наибов Ауха и Гумбета. Жители Салатавии угнали скот и скрылись в лесах. Пустые аулы заняли мюриды имама, выставив караулы по всему левобережью Сулака. Теренгульский овраг был укреплен завалами и искусственными ямами, замаскированными сверху прутьями и кустарниками.

Князь Орбелиани приказал взять Теренгуль.

В холодный, дождливый день осени поднимался русский отряд по скалистым тропам, идущим вдоль оврага. Туман скрывал движущихся. Отряд достиг перевала и на крутом спуске разрушил завалы, устроенные горцами. Здесь не были выставлены пикеты. Орбелиани, воспользовавшись оплошностью наиба, приказал двигаться прямо на теренгульский овраг. Конница на рысях спустилась в темную глубину оврага, затем беспрепятственно заняла противоположную высоту с караульной башней, откуда бежала небольшая часть мюридов, застигнутая врасплох. Отряды Гази-Магомеда, Гебека и других наибов, узнав о появлении русских, бросились со всех сторон к Теренгулю. Но было поздно: позиция, защищавшая доступ в центр Салатавии, оказалась в руках царских войск. Конники Орбелиани приступили к прорубке просек через овраг и засыпке ям. Орбелиани удалось оттеснить мюридов Гази-Магомеда и занять высоты напротив Нового Буртуная. Плато высоты было избрано местом штаб-квартиры князя. Через несколько дней сюда прибыл генерал Евдокимов, который вместе с князем Орбелиани произвел рекогносцировку путей, ведущих к Ауху, Дылыму и Зандаку. У Нового Буртуная собралось около шести тысяч русских с четырнадцатью орудиями.

Сюда, в один день с Евдокимовым, прибыл и Шамиль. На другой день имам отвел свои силы от Нового Буртуная вверх по лесистому побережью Сулака. Этим движением он хотел отрезать пути сообщения русских войск с тылами. Мюриды атаковали транспорт, следовавший из Евгеньевского к лагерю Орбелиани. Атаки с трудом были отбиты. Шамиль установил четыре орудия на высоте Алмаки и открыл пальбу по авангарду русских. Евдокимов выдвинул вперед мортиры и ударами гранат вынудил Шамиля убрать орудия. Имам тут же бросил конницу на аванпосты и пикеты противника. Солдаты в свою очередь кинулись в атаку. На помощь солдатам бросилась кавалерия Орбелиани. Мюриды отошли к лесу.

Воспользовавшись темнотой, имам направил пехоту на позиции врага у Старого Буртуная и выбил пикет с кургана на подступах к аулу. На рассвете Орбелиани послал к кургану всадников — дагестанцев, перешедших на сторону русских. Мюриды имама встретили их орудийным огнем. Но дагестанцы, воюющие на стороне русских, не дрогнули. Они продолжали мчаться вперед к кургану. Шамиль наблюдал за той и другой стороной из-за укрытия. Он стоял в окружении своей свиты.

Восхищенный смелостью соплеменных отступников, имам, обратившись к наибам, сказал:

— Видите вы этих смельчаков, ринувшихся в нашу сторону? Узнаете их? Это бывшие братья наши, которые, бросив нас, соединились с гяурами. Во всем этом виноваты вы. Ваше алчное поведение, безрассудные меры притеснения вооружили их не только против вас, но и против меня. А враги наши как нельзя лучше обласкали, подкупили и, воспользовавшись вашим невежеством, обратили их против вас. Какой позор! Прежде чем столкнуться с прямыми врагами, мы и эти люди должны совершить братоубийство, а те, — имам указал на колонну солдат, — будут с удовольствием любоваться нашей схваткой.

— Разреши мне контратаковать их, — сказал салатавский наиб Гебек, обратившись к Шамилю.

— Попробуй, — ответил имам.

Гебек, гумбетовский Абакар-Дибир с двумя тысячами всадников стали спускаться с высоты и пошли вправо, в обход. Навстречу им бросился со своим полком Багратион. Завязался рукопашный бой. На помощь Багратиону Евдокимов бросил драгун. Шамиль открыл по ним огонь из пушек. Но драгуны, не обращая внимания на ядра, ложившиеся рядом, вклинились во вражескую колонну и отрезали отряд Гебека от Абакар-Дибира, который сумел отойти. Брошенный на помощь Гази-Магомед ничего не смог сделать. Гебек со своими мюридами был схвачен в кольцо и сдался русским.

Шамиль отступил к Новому Буртунаю. Он установил на возвышенности свои орудия и беспрерывно бил из них по лагерю русских. Выдвинув вперед артиллерию, Орбелиани продолжал закладку укрепления и фуражировку.

Из Дарго-Ведено к Шамилю примчался посыльный. Он сообщил имаму о внезапной кончине матери и болезни сына Джамалуддина. Оставив в Салатавии гумбетовского наиба Абакар-Дибира, Шамиль вернулся в Новое Дарго. После отъезда имама в аулах Салатавии образовалось два лагеря: одна часть населения стояла за Шамиля, другая хотела подчиниться русским. Шамиль знал цену и значение Салатавии, а потому, похоронив мать и проведав больного сына, вновь явился в Гумбет и стал сколачивать силы для отправки в Салатавию и Аух во главе с Гази-Магомедом.

Солдаты генерала Орбелиани занимались прорубкой просек от Нового Буртуная к аулу Дылым. Гази-Магомед стал между Новым Буртунаем и Дылымом, желая приостановить действия русских. Он послал в обход две с половиной тысячи мюридов, которые со стороны селения Алмаки открыли огонь по Новому Буртунаю. Но под натиском превосходящих сил оба отряда Гази-Магомеда вынуждены были отступить в сторону Мичикальской дороги.

Несмотря на неудачи, Шамиль не терял надежду на успех. Он усилил отряд Гази-Магомеда за счет мобилизованных в Аварии ополченцев и сам с отрядом чеченцев явился к Дылыму. Он стал строить здесь редуты и завалы, думая задержать врагов. Но несмотря на ноябрьские холода, пехота генерала Орбелиани, брошенная к Дылыму, после кровопролитного боя взяла приступом позицию Шамиля. Предав огню сакли Дылыма, имам отступил.

Вернулся Шамиль в Дарго-Ведено в подавленном состоянии.

Здоровье Джамалуддина резко ухудшилось. Местные лекари разводили руками, говоря, что они не в силах ничем помочь больному. Тогда Шамиль вызвал к себе Гаджи-Али и сказал ему:

— Поезжай в Хасав-Юрт, там при лазарете есть старый лекарь, он давал купцу Мусе лекарство от простуды, нагноений, от головных болей и болей в животе. Скажи ему, что мой сын Джамалуддин, вернувшийся из России, заболел и верит только лекарственным средствам русских. С тобой поедет приказчик Мусы и еще два муртазагета, которые имеют кунаков в том городе.

Хаким Али выехал. Приближаясь к русским постам, он вынимал из-за голенища сапога белый флажок и объяснял постовым по-русски, куда и зачем он едет.

Комендант Хасавюртовской крепости разрешил им въехать во двор, на территории которого был расположен лазарет. Гарнизонный врач Петровский вышел к посланцам. Али сказал:

— Мы от имама Шамиля. Его сын Джамалуддин, возвратившись из России, тяжело заболел. Имам просил для него лекарство.

— Что я могу дать, не видя больного, не зная, чем он страдает?

— Я думаю, что у него чахотка, хотя отец уверен, что его при возвращении отравили медленно действующим ядом.

— Объясните, пожалуйста, какие признаки заболевания? — спросил лекарь.

— Кашель у него сильный, кровью харкает, похож на скелет, а на щеках румянец.

— Да, вы, наверное, правы. К великому сожалению, мы не имеем средств, которыми можно излечить чахотку. Но кое-что могу дать.

Гарнизонный врач вынес Али три пакетика.

— Вот это для общего успокоения, это от кашля, а это для усиления аппетита.

Гаджи-Али, поблагодарив лекаря, поспешил домой.

В эту пятницу к Шамилю не шел сон и не находил имам в молитвах утешения. Беды и неудачи преследовали его одна за другой. Войска на всех фронтах терпели поражение. Недавно похоронил мать. Вслед за ней умерла любимая тетушка Меседу. Теперь он боялся за сына. Несмотря на холодное время года, он решил увезти Джамалуддина из Дарго-Ведено подальше в горы не столько из-за болезни, сколько из-за боязни, что тот вновь может оказаться в руках врагов, которые подступали к его столице. Но как сказать Джамалуддину, чем объяснить необходимость отъезда из дома родного отца в чужой дом. Шамиль не терпел лжи, потому и решил быть откровенным с сыном. Войдя к Джамалуддину, он сел у постели и долго молчал, перебирая четки. Джамалуддин лежал неподвижно. Грустный взгляд запавших глаз был устремлен на лампу. Возле постели были разбросаны старые русские газеты и петербургские журналы, которые обычно привозил из Хасав-Юрта купец Муса. Джамалуддин читал их повторно с большим удовольствием, чем Коран, а в последнее время отказался от всего, даже не стал изучать арабский язык.

После продолжительного молчания Шамиль сказал:

— Сын мой, до выпадения снегов тебе надо подняться выше в горы, где меньше туманов и больше солнечных дней.

В пасмурные, туманные дни больной чувствовал себя хуже. Джамалуддин, повернув голову к отцу, с тревогой в голосе спросил:

— К кому, куда я поеду на зиму глядя?

— Поедешь в Карату, к Гази-Магомеду.

— Нет, не поеду я к нему, лучше останусь здесь.

Шамиль знал, что взаимоотношения старших сыновей натянуты.

Джамалуддин считал Гази-Магомеда фанатиком, грубым невеждой, слепо исполняющим волю отца. Гази-Магомед с большим усилием скрывал неприязнь к старшему брату, который, живя в России, навсегда потерял не только облик, но и душу горца-мусульманина.

— Здесь оставаться нельзя, вслед за тобой придется отправить всех остальных из дому. Аллах отвернулся от меня, не знаю, это испытание всевышнего или начало конца…

Шамиль сидел согбенный, погруженный в печаль. Длинные тонкие пальцы его медленно перебирали янтарь. Джамалуддину стало жаль этого могучего человека, верящего в судьбу и провидение, непоколебимого в своих убеждениях, удивительно простого и величественного. Сын поражался скромности и невзыскательности отца, который довольствовался простой бедняцкой пищей и одеждой. Ломоть пресной лепешки, кусочек овечьей брынзы, мисочка калмыцкого чая — повседневный завтрак его. В обед он ограничивался чашкой супа из общего котла или миской галушек с отварным мясом.

Джамалуддин проникся к нему глубоким уважением и искренней сыновней любовью, но между ними преградой стояла Россия. Для Джамалуддина она была второй родиной, для Шамиля — обителью несправедливого, жестокого гяура-захватчика. Сын лелеял мечту о примирении отца с государем, отец — об избавлении от посягательства иноверного пачи на его страну.

— Отец, мне известно все, что творится здесь. Твои наибы больше думают о своем спасении, чем о тебе. Я знаю, что изменили и перешли на сторону русских наиб Большой Чечни Талгик, Малой Чечни Дуба, мичиковский Эски, взят в плен Гебек салатавский. Генерал Вильяминов — выходец из солдат, способный полководец, человек смелый и решительный. Барятинский не зря назначил его командующим сил, поставленных лицом к Чечне. До сегодняшнего дня его части не потерпели ни одного поражения. Он придет сюда и возьмет эту жалкую столицу твоего имамата. Умоляю тебя, пока не поздно, примирись с русскими.

Шамиль встал, глянул в глаза сыну, медленно, не поворачиваясь пошел к двери, как человек, которому прочли неожиданно смертный приговор. И только перешагнув через порог, он сказал:

— Завтра утром выедешь. Магомед-Шафи и Хаджияв довезут тебя до места.

Гаджи-Али вручил Джамалуддину пакетики с лекарством. Утром Салих помог сесть больному на Кегера. Закутанные в бурки и башлыки, три всадника выехали из дома имама. Шамиль стоял у окна. Он не отрывал пристального взгляда от старшего сына, пока кони не скрылись в лесистой балке, через которую шел путь к горам Дагестана.

* * *

Несмотря на первые легкие пляски декабрьских метелей, закаленный в походах, привычный к северным холодам генерал Евдокимов двинул главные силы к ущелью реки Бассы, по которому шла прямая дорога в Ичкерию и к столице имамата Дарго-Ведено. Имам мобилизовал все силы для укрепления своей столицы и сконцентрировал здесь большинство регулярных войск, собранных в Чечне и Дагестане. Часть сил во главе с ичкеринским наибом Умалатом имам бросил к бассовскому ущелью, а сына Гази-Магомеда — к аулам Тавозень и Алисанджи. Шамиль надеялся, что с наступлением холодов царские войска, как обычно, отойдут на зимние квартиры. Но, к великому удивлению всех горцев, впервые за многолетнюю историю Кавказской войны русские продолжали наступление в условиях зимы. Ичкеринский Умалат не выдержал. Он явился с повинной к главнокомандующему. Пали духом и аскеры Гази-Магомеда. Каратинский наиб, бросив свои позиции, пошел на соединение с отцом в Дарго-Ведено.

Евдокимов раскинул зимний лагерь в двух верстах к северу от Ведено. Шамиль, эвакуировав семью в Килятль и несмотря на сильную стужу, расселил веденцев в мелких горных аулах. Имам стал готовиться к обороне. Когда все работы в Ведено были окончены, он, оставив трехтысячное войско во главе с Веденским Адилем и Гази-Магомедом, ушел в Килятль.

Заняв Салатавию, Барятинский решил соединить Буртунай с крепостью Внезапной и через хубарские высоты с Миатлами. Для этого нужно было воздвигнуть укрепления в Дылыме и у Хубара. Шамиль приказал гумбетовскому наибу Абакар-Дибиру портить дороги и ставить преграды в местечке Мичикал, чтобы закрыть царским войскам доступы из Салатавии в Гумбет.

Прибывший в буртунаевское укрепление барон Врангель двинул свой отряд по руслу Акташа к Мичикальскому ущелью. Это ущелье начинается у подошвы Буцрахского хребта, через который проходит перевал, известный под названием Андийских ворот. По Мичикальскому ущелью вьется дорога из Салатавии в Гумбет, Андию, Аварию. Абакар-Дибир успел построить преграды на этой дороге. Бруствер с банкетом и бойницами тянулся здесь на протяжении двухсот сажен. За рядом завалов в лесных чащобах ущелья укрылись аскеры имама.

Барон Врангель, дав возможность передохнуть бойцам у входа в ущелье, двинул отряд на вражеские позиции во фронт и в обход. Под натиском солдат мюриды Абакар-Дибира вынуждены были подняться на высоту Анчимеэр. На помощь Абакар-Дибиру, по приказу Шамиля, пришел андийский наиб. Превосходящие силы горцев и снегопады вынудили Врангеля вернуться в Салатавию.

Через несколько дней в Андию прибыл сам Шамиль. Чтобы преградить путь к Андийскому вилайету из Салатавии, он приказал немедленно приступить к сооружению преград, главным образом на хребте Буцрах. Некоторую надежду Шамиль возлагал на ауховского наиба Идриса. На помощь ему имам послал шалинского кадия с несколькими сотнями муртазагетов, дав им два горных орудия. В Аух был отправлен и отряд мюридов из Гумбета. Но, несмотря на все старания горцев, очистить Салатавию от царских войск не удалось. Занятие Салатавии позволило русскому командованию взяться за Дагестан с левого крыла.

Когда Евдокимов осадил Ведено, Барятинский приказал барону Вревскому срочно начать действия в Прикаспийском крае, чтоб оттянуть от столицы имамата часть оборонительных сил. Вревский немедленно выступил из Шуры в сторону Ауха. Генерал Евдокимов приказал барону Врангелю идти в Ичкерию, и Врангель двинул отряд к реке Яман-Су. Границы Ичкерии зорко охранялись засевшими в лесах и хуторах мюридами Чечни и Аварии, которые сознавали важность ичкерийского пути. Понимал это и Врангель.

За Баши-Юртой, у опушки леса, отряд барона встретился с мюридами. Ружейный огонь не остановил солдат. Пехота зашла с флангов и ворвалась в лес. Мюриды держались на вершине лесистого кряжа. Солдаты вскарабкались на него и после короткой схватки овладели высотой. Бойцы имама были оттеснены по всей позиции. Часть отряда Врангеля, овладев побережьем Яман-Су, приступила к рубке леса, а полковники Давид Чавчавадзе и Мирской двинулись к ичкеринским хуторам. Следом за ними на Чечню пошла колонна генерала Ракусы, которая заняла хребет на левом берегу Аксая. На этот хребет мюриды обратили свой огонь. Но удержать численно превосходящие силы противника им не удалось. Оттесняя по всей линии отступавших с боями аскеров имама, отряды Мирского и Чавчавадзе соединились с колонной Ракусы. Они двинулись вверх по течению Аксая, затем спустились влево к долине Яман-Су и заняли оставленный мюридами аул Ирзау.

Таким образом, русские войска утвердились в глубине Ичкерии среди разбросанных между реками Яман-Су и Аксаем селений.

Солдаты Ракусы начали рубить лес, а Врангель направился к аулам Саясан и Шаухал-Берды. Ичкеринцы не стали сопротивляться. Их почтенные люди явились к барону с просьбой не трогать жилища, за что обещали не вмешиваться в боевые дела и сдаться тотчас, как отступят воины имама.

Мюридам удавалось удерживаться на прибрежной высоте Аксая несколько дней. Но внезапным ночным нападением, воспользовавшись туманом, охотники Врангеля выбили их с высоты.

Когда просека к Саясану была прорублена, Врангель пошел к Шаухал-Берды через Аксай. Быстрым натиском всадников и драгун Врангель отбросил мюридов в верхние леса. Жителей в Шаухал-Берды не оказалось. Врангель повел свои силы к аулам Девлет-Бей и Ноной, которые находились в нескольких верстах от Шаухал-Берды. Жители этих селений встретили солдат ружейным огнем. Врангель спешил драгун и бросил на непокорных. Защитники селений, не выдержав натиска, бросили скот, домашние вещи и укрылись в лесных чащобах. В этих селениях жили каранаевцы, эрпелинцы, еще с 1843 года переселенные сюда Шамилем. В сундуках ноноевцев и довлетбеевцев солдаты нашли ценности, вывезенные ими при набеге на Кахетию. Аулы были преданы огню.

К середине февраля войска Евдокимова подошли и расположились полукольцом с северо-западной стороны столицы имамата. Сын Шамиля, каратинский наиб Гази-Магомед, укрепился в резиденции имама — Новом Дарго. Веденский наиб Умалат, преградив подступы, засел в Ведено. Из сторожевых башен Дарго и Ведено оба наиба зорко следили за движением в стане врага. В укрепленном лагере русских, раскинувшемся на склонах и вершине лесистой горы, день и ночь горели гигантские костры. Срубленные вековые деревья навалом лежали у расчищенных дорог, прорубленных просек. Снег, бережно закутавший девственные леса, угрюмые горы, квадратные крыши саклей, держался прочно, скованный морозом. Он уступал только огню, обнажая черную землю, темные стволы и ветви деревьев на пути медленного движения русских колонн к чеченскому аулу.

Дозорные имама в длинных овчинных шубах и черных бурках, в косматых папахах сидели, нахохлившись, словно большие птицы на крепостных стенах и башнях, всматриваясь во вражеский лагерь. Они знали, что кроется за полоской леса, там, где царит сейчас подозрительное безмолвие. Особенно в туманные дни врывалась в души дозорных тревога. Напрягая слух, всматриваясь в даль, они передвигались из стороны в сторону, сжимая курки кремневок. Столица имамата казалась погруженной в зимнюю спячку. Только легкие струйки голубых дымов, поднимающихся к серому небу, свидетельствовали, что жизнь теплится под кровлями притихших домов.

В февральское утро, когда, вырвавшись из мертвого плена серых туч, яркие лучи солнца заставили заиграть блеском снега, вдруг над лагерем русских взвилась сигнальная ракета и грянул пушечный выстрел. Вмиг слетели с крепостных стен и башен дозорные, и в ответ загромыхала артиллерия Шамиля. Осажденные ждали штурма, но Евдокимов не спешил. До позднего вечера он прочесывал орудийным огнем укрепления Нового Дарго и Ведено.

Оживились пробужденные грохотом аулы, замелькали вспыхивающие огни, заклубились бело-розовые дымы, загорелось, медленно расползаясь по небесной сини, громадное зарево. Казалось, от утренней до вечерней зари неугасимо алели восток и запад. Так продолжалось около двух недель. В первых числах апреля, когда яркое солнце гордым владыкой кинуло всеобъемлющий взгляд на пробуждающуюся жизнь, в русском лагере завыли рожки, забили барабаны и солдаты, выстроенные в колонны, с криками «ура» кинулись к стенам Нового Дарго и Ведено.

Из-за крепостных стен и завалов раздались ружейные выстрелы, но шеренги солдат продолжали двигаться под прикрытием орудийного и винтовочного огня артиллерии и конных. Гази-Магомед на беспокойном коне скакал от одной позиции к другой. Он не давал громких распоряжений, не кричал, командуя; молча исподлобья оглядывал он своих мюридов.

У рва русские вынуждены были остановиться — это ударили орудия из гнезд башен. Откатилась назад людская масса — и вновь начался артобстрел. Оставив позиции, мюриды, не обращая внимания на ядра, падающие рядом, носили камни, глину, бревна, восстанавливая разрушения. На другой день штурм вновь повторился. Гази-Магомед дал команду подпустить противника к волчьим ямам, хорошо замаскированным, которые были устроены перед завалами. У этих позиций стоял отряд русских солдат-перебежчиков. Шамиль оставил их в Дарго, сказав сыну: «Положись на них, эти русские — народ более надежный, чем некоторые наши».

Евдокимов, как будто зная прочность этой позиции, более удобной для подхода к Дарго, обходил ее. Главным направлением для удара своих сил главнокомандующий выбрал Ведено. Гази-Магомед держал непрерывную связь с наибом Умалатом. Он даже выделил отряд, составленный из солдат-перебежчиков и мюридов Караты, в помощь Веденскому наибу. Умалат держался в разрушенном до основания ауле. Гази-Магомед, взобравшись на одну из высоких наблюдательных башен, обратил подзорную трубу в сторону Ведено. Каратинского наиба удивило затишье на Веденских позициях, в то время как на подступах к Дарго свирепствовал ураганный огонь.

— Чтобы это значило? — спросил он своего советника и тут же, сбросив бурку, вихрем помчался вверх по винтовой лестнице башни. Он был сражен тем, что представилось его взгляду, вооруженному биноклем: к Веденским стенам двигалось полсотни конников. Впереди, неся большой белый флаг, гарцевал всадник.

— Парламентеры от гяуров? — произнес Гази-Магомед вслух. Сердце сына Шамиля забилось учащенно, встревоженное предчувствием недоброго. Он увидел, как навстречу к русским выехал сам Веденский наиб Умалат с нукерами.

Гази-Магомед слетел вниз и, сев на коня, помчался в сторону Ведено. На окраине аула ему преградил путь отряд каратинцев и русских, посланных им на помощь Умалату. Понурив головы, они стояли перед ним. Гази-Магомед все понял. Он повернул коня, а воинам, возвращавшимся из Ведено, приказал:

— Оставайтесь здесь. Со стороны Ведено в Дарго никого не пускайте.

Однако весть о том, что Веденский наиб Умалат сдался русским, тихо пронеслась по всей позиции, защищавшей резиденцию Шамиля. Гази-Магомед внешне делал вид, что его не тронула измена Умалата. Обыкновенно неразговорчивый, угрюмый, наиб Караты даже пошучивал с мюридами, подбрасывая на ходу кремниевый пистолет и ловко ловя его за рукоять. Только глаза его, горящие холодным огнем негодования, не могли скрыть душевного волнения.

Железное кольцо противника все крепче смыкалось вокруг Нового Дарго. «Сдать сердце имамата превосходящим силам гяуров или продолжать баталию, идя навстречу неминуемой гибели?» — этот нерешенный вопрос не покидал сознания каратинского наиба с той минуты, как изменил Умалат.

Через день и под стенами Нового Дарго реял белый флаг парламентеров. Гази-Магомед отказался выйти к ним и другим не разрешил идти на переговоры. Он велел передать гяурам: «Общего языка между мной и ими не может быть, как и общих дел, за исключением бранных. Я скорее приму жестокую смерть, ниспосланную аллахом, нежели милость, дарованную врагом».

Артиллерийский обстрел, сменившийся атаками, начался снова. Лютый холод господствовал по ночам в развалинах шамилевской резиденции. Его дополнял голод, приводивший к физическому истощению воинов Гази-Магомеда. Однако каратинский наиб не падал духом. Он решил с честью сложить здесь свою голову.

Но имам, привыкший к боевым взлетам и падениям, умел ценить не только честь, доблесть, мужество, но и человека. Когда ему стало известно об измене Веденского наиба Умалата и грозящей опасности его неустрашимому сыну, единственно достойному наследнику имама, Шамиль забеспокоился. Он вызвал к себе младшего сына Магомеда-Шафи и сказал ему:

— Твоему брату грозит опасность. Немедленно собирайся, поедешь с Инкау-Хаджой и его отрядом в Дарго. Когда потеряли там все, этот маленький клочок не удержать. Голова Гази-Магомеда мне дороже разбитых жилищ. Скажите ему, чтобы он немедленно возвращался ко мне.

Магомед-Шафи с Инкау чохским без остановок, сменяя на ходу коней, спешили в Новое Дарго. Они успели ко времени. Положение осажденного Гази-Магомеда было тяжелым. Невзирая на усталость и наступившую темноту, Инкау повел свой отряд и, прорвав кольцо противника с восточной стороны, проник в Новое Дарго и в ту же ночь увел Гази-Магомеда со всеми силами в горы Дагестана.

В Ишичали, где теперь сконцентрировались обломки разрушенного государства Шамиля, из Сул-Кади прискакал Салих на взмыленном коне.

— Какие вести? Да будет к добру твой приезд! — говорили ему встречные ишичалинцы с тревогой.

Даже перед прославленными наибами и известными учеными не останавливался Салих.

— Где имам? — спросил он у Хаджиява. Казначей, не спрашивая ни о чем, указал пальцем в сторону мечети. Салих помчался туда. Но мугдун — служитель храма — успел предупредить молящегося имама о том, что к мечети скачет всадник. Шамиль поднялся, подошел к выходу. Салих бежал к нему.

В горах робеет только тот, кто несет недобрую весть. Салих склонил голову перед имамом, хотел сказать слово, но запнулся.

— Яллах! — произнес Шамиль, в смиренном горе опустив веки.

— Он при смерти, — прошептал Салих.

Лицо Шамиля вмиг оживилось.

— Коня! — сказал он молодому нукеру.

Джамалуддин был в тяжелом состоянии. Одни хрупкие кости, обтянутые белой кожей, остались от молодого блестящего офицера царской службы. Слабо блеснули его угасающие глаза при виде отца. Он с трудом протянул ему высохшую руку.

— Сын мой, аллах не без милости, скоро тебе станет легче. Я послал в Хасав-Юрт за хакимом.

Выезжая из Ишичали, Шамиль отправил Хаджиява и Салиха с четырьмя мюридами за русским врачом. Посыльные мчались с белым флажком по трудным дорогам. Торопливые кони скользили по липкой апрельской грязи. Жители сел, мимо которых летели всадники, удивленными взглядами, застыв на местах, провожали торопливых путников. Маленький белый флажок оказывал на всех магическое действие.

Начальник хасавюртовского гарнизона Мирской, лично знавший Джамалуддина, в разговоре с парламентерами спросил:

— Где сейчас находится Джамалуддин?

— Об этом не знают даже многие наши, говорить не велено, — ответил Хаджияв.

— Ну что же, я не буду настаивать. Ежели лекарь Петровский изъявит согласие ехать, пусть едет, — сказал Мирской.

— Надо ехать, — согласился полковой лекарь.

— Эти трое останутся в залог, — сказал Хаджияв, указав на Салиха и стоящих рядом с ним двух мюридов.

Седьмой оседланный конь без всадника, которого вел за узду один из парламентеров, был предназначен для лекаря. Петровский, взяв с собой санитарную сумку, сел на коня.

Теперь три горца с человеком в русской военной форме мчались обратно в горы. Настроение у Петровского вначале было бодрым. На крутых подъемах и обрывистых спусках, когда кони замедляли шаг, он перебрасывался словечками с едущим впереди или рядом Хаджиявом. Этот гарнизонный врач никогда не был в глубине гор. Сначала он с явным любопытством смотрел вокруг. Апрельский день был теплым, солнечным. Зеленели долины и горы. Высоко, в синих просторах неба, неподвижно распластав крылья, парили орлы. Вечером, сменив коней в одном из аулов, наспех перекусив, парламентеры поскакали дальше, увозя с собой обмякшего, непривычного к длительной верховой езде русского врача. Петровский стал молчалив. Пугливо озирал он силуэты гор, причудливые уступы скал, мрачные темные долины. Тревога вкрадывалась в уставшую душу, страх за собственную жизнь. Приходили самые фантастические мысли. Он уже считал себя пленником грозного Шамиля, которому тоже нужны образованные медики, но, вспоминая о заложниках, немного успокаивался, вверяя свою судьбу спасителю.

Длительный и трудный путь по горам и лощинам казался бесконечным. На рассвете, когда проводники, въехав в другой аул, вновь сменили коней, Петровский чуть не взвыл в отчаянии. Он не мог стоять от усталости. Непослушные, широко расставленные ноги его отказывались двигаться. Сочувственно улыбнувшись, ловкий Хаджияв помог ему вновь сесть в седло. Петровский буквально качался из стороны в сторону от бессилия, вцепившись обеими руками в луку черкесского седла. Он отказался от сухой лепешки с сыром, которую с аппетитом ели на ходу его спутники. Когда проезжали мимо аварских аулов, Петровский видел злобные взгляды жителей, обращенные на него — гяура. Наконец, перевалив через хребет, маленький отряд достиг аула Сул-Кади, где был спрятан больной Джамалуддин.

Все жители высокогорного селения высыпали встречать хакима.

Хаджияв подъехал к распахнутым воротам двухэтажной сакли. Петровскому помогли сойти с лошади. Кружилась голова, ноги не повиновались ему. Изнуренного трудной дорогой врача подбодряло чувство национального достоинства. Он, русский, не хотел показать своей слабости перед людьми, которым седло казалось троном нечеловеческое напряжение — обыденным явлением. Но усталость взяла свое. Петровский проковылял даже мимо Шамиля, не удостоив его вниманием. Войдя в саклю, где лежал больной, он сел на пол рядом с постелью. Джамалуддин сделал знак, чтобы все, следовавшие за русским хакимом, удалились.

Полковой лекарь пощупал пульс, осмотрел, послушал, дал капли и тут же рядом с больным растянулся на полу, попросив разрешения у Джамалуддина вздремнуть часок. Однако «дремота» человека, который чуть ли не трое суток не сходил с седла, перешла в глубокий сон, который длился день и ночь. Только к утру следующего дня доктор открыл глаза.

Джамалуддин не спал. Петровский вскочил, извинился, не поняв сразу, где он.

— Поспите, доктор, еще рано, в доме не поднялись, — прошептал Джамалуддин.

— Благодарю, я выспался, вот только не могу понять — вечер это или раннее утро.

— Утро, доктор, — ответил Джамалуддин.

Петровский глянул в окно. Первые брызги рассвета легли на темное небо.

— Простите, пожалуйста, Джамалуддин, мне стыдно перед вами, но путь к вам был сверх моих сил и воображения.

— Ну что вы, доктор, я же понимаю… Напротив, я должен принести вам извинение за своего батюшку, который осмелился доставить вам столь тяжелое испытание ради меня, а главное, что впустую. Я же знаю, что теперь мне ничто не поможет, дни мои сочтены — Джамалуддин устало закрыл глаза.

— Мужайтесь, друг мой, это у вас весеннее обострение процесса, дело можно еще поправить, если вы, воспрянув духом, поверив в жизнь, сами будете морально способствовать воздействию целебных средств, — успокоил больного врач.

— Нет, доктор, к чему… Все кончено… Я прошел свой отрезок жизни и отсчитываю количество данных мне вздохов. Нет смысла, и я не хочу бороться за это жалкое существование, которое вы называете жизнью. Я устал. Только за год своей жизни на родине я пережил столько мук, сколько не переживает самый несчастный за вечность.

— Ну что вы, полноте, ведь вы на родине, среди родных, вот излечитесь от недуга — и еще будете счастливы, потому что молоды. Жизнь полна превратностей, все может неожиданно обернуться к лучшему, — утешал Петровский.

Джамалуддин, вздохнув, застыл. Лекарь окинул взглядом низенькую саклю с темным потолком, мазанные глиной стены, увешанные домоткаными паласами, и остановил взгляд на оружии. Это были русские клинки, пистолеты. Петровский перевел взгляд на медный самовар, стоявший в углу, на таз с кувшинчиком. Джамалуддин открыл глаза.

— Какое убожество, не правда ли, доктор?

— Да, обстановка обычная для этих краев, — ответил Петровский. Сказав это, полковой лекарь поднялся, попросил Джамалуддина снять рубаху. Он внимательно выслушал больного. Джамалуддин закашлялся, лег. Легкая струйка крови вытекла на подушку. Доктор дал больному лекарство и оставил его в покое.

Аул пробуждался. На улице показались женщины. Одни спешили по воду, другие выгоняли скот на пастбище. Утро было ясное, солнечное. Петровский смотрел на узенькие кривые улочки, по которым стекали зловонные ручейки из под ворот и хлевов. Голые серые сакли, каменистые заборы, облепленные черными блинами кизяков, босоногая детвора, высыпавшая на улицу. Мычали коровы, заливались веселым пеньем петухи. Но вот, покрывая все шумы пробужденного аула, протяжно запел муэдзин, призывая к молитве. На улицу высыпали мужчины в длиннополых овчинных шубах.

— Доктор! — позвал больной.

— Я здесь, голубчик. — Петровский подошел к постели, присел, накапал капель больному, поднес стаканчик ко рту. Джамалуддин выпил.

— Благодарю вас, мне, кажется, легче. Удивительно, я уже давно не чувствовал себя так хорошо. Это, видимо, потому, что вы здесь, я слышу русскую речь от русского человека, и мне порой кажется, что я там, в России.

Петровский понимал, что это не то облегчение, о котором думает Джамалуддин. Он знал, что перед смертью многие больные испытывают такое состояние и бывают даже оживленными. Полковому лекарю, повидавшему на своем веку не одну смерть, всегда тяжело сознавать, что она нередко забирает молодых. Ему, представителю самой гуманной профессии, всегда тяжело испытывать свою полную беспомощность, и особенно в минуты, когда угасающий взор обреченного с мольбой и надеждой обращается на него. Он в таких случаях виновато опускал глаза и ласковым, вкрадчивым голосом, кривя душой и стыдясь своей лжи, говорил:

— Голубчик, наберитесь терпения, вы непременно, с божьей помощью, переборете недуг, у вас крепкое сердце, отличный пульс, вы еще ничего не чувствуете, а я вижу, что вам становится значительно лучше…

Целый день к Джамалуддину заходили местные люди и те, что приехали специально его проведать. Петровский не отходил от больного. Когда в комнату вошел Шамиль, Джамалуддин сказал по-русски, обратившись к лекарю:

— Это отец мой.

Полковой лекарь встал, вытянулся и, козырнув, словно генералу, застыл. Шамиль молча протянул ему руку. Петровский, видевший не раз и не одного простого и уважаемого горца, всегда обращался с ними уверенно, чувствуя свое превосходство. Но перед этим, на вид простым, как и все остальные, он почему-то почувствовал робость. Шамиль сел возле больного, знаком руки предложил сесть Петровскому. Хаджияв опустился рядом.

— Как его состояние? — спросил имам через своего казначея.

Петровский растерялся, смущенный прямотой вопроса. Ему хотелось сказать правду отцу, подготовить его, сказав, что дни Джамалуддина действительно сочтены… Но говорить об этом в присутствии больного врач считал преступным. Забыв о престиже врача, он солгал:

— Состояние вполне удовлетворительное. Это обострение легочного процесса. Уже произошел перелом, и дело пойдет к улучшению. — Сам того не замечая, Петровский говорил так неуверенно, что присутствующие усомнились в сказанном.

Шамиль, тут же поднявшись, вышел.

Джамалуддин, оставшись вдвоем с лекарем, спросил:

— Не правда ли, доктор, во всем облике моего отца есть что-то величественное, царственное?

— Вы правы, друг мой, действительно он необыкновенный человек, даже на вид.

— Я люблю его очень, настоящей, искренней сыновней любовью, люблю, как Россию… Если бы он примирился с русскими, я бы считал себя самым счастливым человеком и спокойно расстался с жизнью.

— Я думаю, что в конце концов ваш батюшка вынужден будет пойти на это.

— Доктор, вы не знаете этого человека. Ему кажется — нет лучше его страны, его народа, его религии во всей вселенной. О, если бы вы знали, как тяжело мне здесь. Эти голые хребты, угрюмые скалы, бедные аулы и жалкие жилища давят на меня. Даже шум рек раздражает, как предсмертный напев, доносящийся из преисподней. Я обречен. Не кажется ли странным, что мне тяжело, очень тяжело умирать на родине, возле близких и родных? Парадокс, не правда ли? Обычно всех нормальных людей томит тоска по родине. Они мучаются от того, что их прах будет предан чужой земле. Доктор, может быть, я сошел с ума, не судите меня.

— Что вы, что вы, голубчик, как можно… Я вас прекрасно понимаю. Не только государь император, но и все командование, все офицерство понимают это и сочувствуют вам, иначе вы не изволили бы видеть меня перед собой в этой глуши.

— Я очень благодарен вам, доктор, и единственно, о чем попрошу, напишите от моего имени письма к друзьям в Россию, прощальные письма. Скажите, что я остался верным им и всему русскому, уношу свою искреннюю преданность и любовь в небытие… Вот здесь все адреса. — Джамалуддин протянул лекарю свернутый лист.

— Я непременно исполню вашу просьбу, но вы напрасно считаете себя умирающим. Уверяю вас, что придет день, когда вы собственноручно напишете своим друзьям слова привета.

Джамалуддин горько усмехнулся.

Еще одну ночь провел Петровский у постели больного. Он отходил от него на считанные минуты, чтобы указать, как и какую пищу ему приготовить. Лекарь сам изготовил питательный состав из сливочного масла, меда и козьего сала с желтками. Растворив столовую ложку смеси в миске горячего молока, он давал это снадобье больному три раза в день.

Наутро, оставив Джамалуддину порошки и микстуры, Петровский распрощался.

— Теперь вас не будут торопить, доктор. Вы будете останавливаться на ночевки в аулах. Счастливого пути! В добрый час! — сказал Джамалуддин, пожимая руку русского врача.

Днем, после отъезда лекаря, Джамалуддин был весел. Он приветливо разговаривал со всеми, кто приходил навестить его. Успокоенный Шамиль после долгой молитвы прилег и уснул. У постели больного дежурил хаким Али. Ночью имам почувствовал прикосновение к своему плечу.

— Кто? — спросил он.

— Это я, хаким Али, иди к сыну, он умирает.

Шамиль быстро поднялся, вошел в комнату, где лежал больной. Джамалуддин, услышав скрип двери, повернул голову, улыбнулся, увидев отца. В комнате горела сальная коптилка. Шамиль подошел, сел у изголовья.

— Папа!

— Что, мой сын?

— Я умираю, отяжелели руки, ноги…

— Нет, сын мой, тебе кажется. Это сон, спокойный сон сковывает твои члены. Я сейчас прочту молитву, и ты уснешь, потом проснешься совсем здоровым. Ты же слышал, как русский хаким сказал, что произошел перелом в лучшую сторону, усни, сынок.

— Я не хочу спать, боюсь, что больше не проснусь.

— Ну хорошо, тогда послушай молитву, я буду читать вслух, и к тебе придет облегчение.

Шамиль стал читать тихо певучим голосом печальные молитвы по-арабски. Джамалуддин сначала внимательно вслушивался в непонятные слова чужой речи, потом стал зевать.

— Папа, перестань, послушай меня. — Джамалуддин протянул руку к отцу.

— Говори.

— Скоро конец… Обещай исполнить мою последнюю предсмертную просьбу.

Сердце Шамиля сжалось от сознания, что он теряет сына, из-за которого пережил столько мук. Но еще тяжелее было ему сознавать, что он не в силах исполнить то, о чем хочет просить он.

— Я слушаю тебя, — сказал отец, беря в руки холодные пальцы сына.

— Папа, за что ты держишься? Неужели не видишь обреченности на нищету этой суровой страны? Разоренная войной и неурожаями, изнуренная насилием, испепеленная огнями пожарищ, пала Чечня. Один за другим покидают тебя наибы. Они осознали, что в этом их спасение.

— Сын мой, прошу тебя, не говори мне об этом.

— Зачем ты, отец, закрываешь глаза на правду? Чечня была более надежной, чем Дагестан. Не удержишься ты здесь. Примирись с Россией. Этим ты спасешь себя и всех близких, иначе гибель неминуема.

Шамиль молчал.

— За что ты держишься? — вновь тихо повторил Джамалуддин.

— За родину, сынок, за то, за что цеплялись голыми руками наши предки, понимаешь? За свободу, независимость, свою религию…

— Все это будет оставлено тебе, если примиришься. Государь император ради меня пощадит тебя и остальных. Россия — могучая страна, путь к свету наш бедный народ найдет с ее помощью.

— Я не верю царскому правительству.

— Но ведь тебе изменяли и изменяют свои, близкие, те, кому ты верил…

— Да, сын мой, во многом виноват я сам. Мне следовало бы всячески препятствовать обогащению моих наибов, ибо они, нажив большие состояния, потеряли интерес к борьбе. Истинно, это государство продлилось для нас так долго, как не длилось для тех, кто предшествовал нам. — Шамиль задумался, с грустью глядя на сына.

— Папа, обещай примириться с…

Джамалуддин не договорил. Бледные губы его стали неподвижными. Он даже не успел издать последнего вздоха. Взгляд застыл на бревенчатом потолке.

В комнату вошли люди. Подняв голову, Шамиль увидел своего старого учителя устада Джамалуддина-Гусейна.

— Уйдем, мой сын, — сказал учитель ему.

Шамиль поднялся. Несмотря на множество народа, в доме царила тишина, говорили шепотом. Только голос муллы, читавшего ясин, монотонно звучал над усопшим.

На рассвете, после того как обмыли покойного, в комнату, где сидел Шамиль, вошли его сыновья, Гази-Магомед и Магомед-Шафи. Старший вынул из кармана носовой платок и, осторожно развернув его, двумя пальцами, с брезгливой миной на лице, поднял тонкую золотую цепочку с крестиком, на котором было изображено распятие.

— Это сняли с груди Джамалуддина, — прошептал он.

Гази-Магомед хотел этим, возмутив отца, облегчить его страдание, но Шамиль, посмотрев на христианскую святыню, спокойно сказал:

— В этом повинен не он, а я.

Никто не может противостоять фатальной силе, все будет так, как предопределено.

Слух о смерти Джамалуддина быстро разнесся по краю. Дошел он до Тифлиса и столицы империи. Из Петербурга на имя Барятинского поступила депеша, в которой император Александр II предписывал главнокомандующему Кавказской армией прекратить временно военные действия и еще раз попытаться начать переговоры с имамом Шамилем о заключении мира.

Когда в аварский аул Килятль прибыли парламентеры из Тифлиса, учитель тариката устад Джамалуддин-Гусейн, выйдя к посланцам, сказал:

— Имам молится день и ночь, но он не вложил лезвия оружий в ножны даже по просьбе умирающего сына, так что скажите тем, кто вас послал: «Мира между нами не может быть».

Устад с годами из сторонника панисламизма превратился в фанатика. Он независимо от Шамиля стал самостоятельно решать многие вопросы имамата, особенно после того, как выдал дочь за имама и женил двух сыновей на старших его дочерях.

 

Глава пятая

Первая часть плана Барятинского, направленная на покорение Чечни, была осуществлена.

Теперь предстояло взять Аварию.

Генерал Милютин, начальник штаба Кавказской армии, разработал конкретный план новых наступательных действий и приступил к руководству всеми подготовительными мероприятиями.

Шамиль был оттеснен в Нагорный Дагестан. Он укрепил аул Килятль, усилил его тридцатью орудиями и поселился здесь со своей семьей, преданными наибами, учеными и их семьями. По его приказу горцы стали укреплять труднопроходимый правый берег Андийского Койсу. Со стороны Северного и Среднего Дагестана также возводились оборонительные сооружения и укрепленные пункты.

Но противник не медлил: двадцатитысячное войско при ста тридцати восьми орудиях начало одновременно наступление к ущелью реки Андийского Койсу с трех сторон: генерал Евдокимов с чеченским отрядом шел от павшего Дарго-Ведено на Андию и Технуцал, барон Врангель с дагестанским отрядом взял курс из Салатавии на Гумбет, князь Мелихов с лезгинским отрядом двинулся из Кахетии через Богосский хребет.

Это было в начале июня 1859 года.

Шамиль, несмотря на то что железное кольцо вокруг него сужалось, решил не сдаваться. Еще до начала наступательных действий противника он созвал съезд всех представителей дагестанских наибств в Хунзахе. Призывая горцев к поголовному вооружению для отражения ударов гяуров, имам сказал:

— Мусульмане, я не собираюсь убеждать вас в том, в чем должен быть убежден всякий, кто считает себя правоверным. Я только напомню, о чем говорит сто сорок восьмой стих во второй главе: «Верующие! Ищите помощи себе в терпении и молитве: потому что с терпеливыми бог. О тех, которые убиты на пути божьем, не говорите — они мертвы, нет, они живы. Но вы не постигаете этого. Действительно, мы искушаем вас то тем, то другим способом: страхом, голодом, потерей имущества, жизни, плодов, но обрадуем терпеливых благою вестью. Те, которых постигнет когда-нибудь какое-либо горе, скажут: „Мы во власти бога и к нему возвращаемся“». Поистине, возникший в нашей стране в связи с неурожаями голод и наши неудачи в сражениях есть испытание нашего терпения. Так будем же терпеливы, благоразумны и стойки. Пусть наибы, умножившие свои состояния за счет и с помощью народа, помогут тем, кто помог им нажиться и впал в нужду в дни испытаний. И ты, Хаджияв, — Шамиль обратился к своему казначею, — не храни деньги, не скрывай от тех, кто в них нуждается, ибо им они должны принадлежать.

Шамиль сделал паузу. В это время Кебед-Магома, телетлинский наиб, задал вопрос:

— Имам, какие вести из Назраня?

Кебеду и остальным было известно, что назраньцы, вначале решившие присягнуть царю, поднялись против русской администрации, которая стала насильственно переселять ингушей с гор на равнину. Ингуши попросили помощи у Шамиля. Несмотря на тяжелое положение на фронтах, он выслал в Назрань четырехтысячную кавалерию, состоявшую из чеченцев.

Имам не спеша вынул из газыря свернутый в трубочку листок бумаги:

Шамиль вновь, аккуратно свернув листок, осторожно вложил в газырь послание, обвел проницательным взглядом ряды присутствующих. Пылкий стих ингушского ашуга потряс души мусульман. Глаза у многих заискрились огнем. Мускулы на лицах напряглись, сжимая челюсти, руки легли на рукоятки кинжалов. Лишь один Даниель-бек, тучный, обрюзгший, с тупым безразличием глядел перед собой. В верности этого бывшего царского генерала Шамиль усомнился с первого дня его перехода, так же как в верности Хаджи-Мурада. И все-таки он был назначен наибом, ему была вверена судьба крепости и гарнизона Ириб.

После съезда Шамиль поехал в Ишичали. Имам и на сей раз безошибочно предугадал направление главного удара русских.

— Если основной целью первого похода гяуров был центр имамата — Чечня, то теперь надо ждать нападения со стороны Салатавии, — сказал он наибам на военном совете.

Немедленно приступили строители к воздвижению сильного укрепления в Ишичали. Оборонительные сооружения были построены и на подступах к Килятлинской возвышенности. Дороги, ведущие к селениям Ансальта и Технуцал, были взорваны в узких местах и преграждены завалами. Жителей этих селений вместе с имуществом и скотом переселили в Аварию — повыше.

Укрепленные позиции заняли Абакар-Дибир и Гази-Магомед со своими отрядами. Командующий дагестанским отрядом барон Врангель после возвращения из Ичкерии в Темир-Хан-Шуру немедленно приступил к сбору войск. Местом сбора было назначено урочище Гирей-Авлак, расположенное недалеко от Шуры. В начале июня Врангель двинул свои силы через Чиркей в Салатавию. Он достиг Нового Буртуная, выше которого расположился лагерем. Войска имама занимали позицию над Мичикальской дорогой.

Согласно приказу главнокомандующего, чеченский отряд Евдокимова должен был идти на соединение с дагестанским. Холода и пасмурная погода с дождями создавали трудности при строительстве дорог и прорубке просек, замедляя соединение отрядов.

Врангель, узнав о прибытии из Пятигорска фельдмаршала в чеченский отряд, перевел часть войск с оснащением поближе к Гумбету — в Мичикаль. Наиб Абакар-Дибир, охранявший Мичикальскую дорогу, не выдержав ударов противника, отступил к Мехельте. Вслед за головными частями в Мичикаль прибыл с остальным отрядом и сам Врангель. Здесь он получил распоряжение главнокомандующего — двинуть дагестанский отряд в Гумбет, затем форсированным маршем спуститься в Чиркату и занять как можно быстрей чиркатскую и согратлинскую переправы, затем постараться войти в связь с чеченским отрядом, наступающим со стороны Анди. Оставив в Мичикале небольшой заслон для прикрытия сообщения с Буртунаем, Врангель пошел по западной стороне горы Анчимеэр на Аргуни. Этот аул был занят мюридами. Узнав об этом, Врангель приказал кавалерийским сотням спуститься на Чиркатскую дорогу и идти в обход. Кавалерийские сотни с тыла ворвались в село и неожиданно понеслись сверху вниз на позиции мюридов. Мюриды, которых возглавлял купец Муса, быстро покинули позиции и отошли в сторону Анди на соединение с основными силами. Тогда барон Врангель, отказавшись от более удобного и доступного кружного пути через Чиркат, решил идти прямо от согратлинской переправы. Гази-Магомед не ждал противника с этой стороны, поскольку мост через бешеную реку был разрушен. Но Врангель учел эту возможность и заставил строителей и саперов соорудить мост, который солдаты понесли к реке на руках. Они шли спотыкаясь по узкому обрывистому берегу реки, по каменистым тропам, скользя, падая, поднимаясь, чтобы застигнуть врага врасплох.

Отряд к согратлинской переправе вел генерал Ракусса. На противоположном берегу вдоль каменистых уступов засели мюриды. Перебраться на противоположный берег казалось невозможным. Ракусса вызвал охотников из числа шедших с ним отступников.

Несмотря на сильный ружейный огонь с противоположного берега, охотники под прикрытием огня стрелков с большим трудом по обрывистым уступам спустились к переправе. От бывшего моста не осталось и следа, оба берега оказались круто сорванными. Бешеная стихия с ревом металась, с силой ударяясь об отвесные стены мрачного гранита. На противоположном берегу у места опоры бывшего моста возвышались завалы. Это было самое узкое, но и самое глубокое место. К завалам, над которыми высились каменные стены с бойницами, словно быстротечные ручьи, стали сбегаться мюриды. Израненные охотники попятились.

После их донесения Ракусса решил отступить, чтоб перейти реку у Чирката. Но не успел он отойти на версту, как встретился с частью отряда барона Врангеля. Приказ был таков — вернуться назад и во что бы то ни стало найти переправу. Опять вызвали охотников, которые в сумерках спустились и пошли вдоль берега.

Наконец подходящее место было найдено. Здесь Койсу хоть и разливалась шире, зато берега ее были более доступны.

Небольшой пост мюридов, заметив русских солдат, затаился в пещере, перед которой возвышалась каменная стена с бойницами.

Охотники доложили Врангелю о выбранном месте. Командир приказал инженеру и саперам немедленно строить переправу. Рабочие команды под прикрытием двух горных орудий и отряда снайперов спустились к берегу реки. Солдаты работали всю ночь. К утру вдоль берега возник непрерывный ряд завальчиков с траншеями, в которых засели стрелки. Теперь весь противоположный берег можно было держать под огнем.

Против пещеры, в которой укрылись мюриды, установили батарею из трех орудий. На рассвете строители заметили отряд горцев, скачущий к противоположному берегу. Артиллерийским и ружейным огнем он был рассеян.

Наступила тишина. Тогда урядник Салман, служивший у русских, подошел близко к берегу и, сложив руки рупором, закричал:

— Эй, парни, выходите, поговорим!

— О чем хочешь говорить? — спросил молодой мюрид, высунув косматую голову.

— Сдавайтесь по-хорошему, помощи теперь ждать вам неоткуда, — предложил урядник.

— Откуда родом? — спросил мюрид.

— Из Хунзаха, — ответил урядник.

— Давно перешел к гяурам?

— Десять лет у них служу и не жалею, — ответил Салман.

— Мать свою случайно не выдал замуж за солдата? — спросил с ехидной усмешкой мюрид.

— Скоро выдам, засватали, — невозмутимо ответил урядник.

— Позови на свадьбу, разделим хлеб-соль, тогда помиримся, — ответил мюрид.

— Я раньше устрою тебе хороший байрам! — выйдя из себя, закричал урядник.

— Ах ты изменник, прихвостень гяурский! Свинья! — разразился бранью молодой мюрид.

— Погавкай, собачий сын, но знай — скоро русские поймают твоего имама и женят его на матушке, прежде чем снимут голову! — прокричал в ответ урядник и, выхватив пистолет, выстрелил.

Мюрид скрылся. Затем, вновь выглянув из-за стены, со злорадной усмешкой воскликнул:

— Мы прежде постараемся из ваших черепов сделать светильники!

Услышав выстрел, генерал Ракусса приказал немедленно позвать Салмана, а для продолжения переговоров послать гимринца — командира конной сотни.

— Эй, кунаки! Зачем ссориться, давайте поговорим как мужчины, — сказал сотский.

Тогда вышел второй мюрид, постарше на вид, в огромной папахе, надвинутой низко на глаза. Сурово глядя исподлобья, он ответил:

— Дайте подумать, сейчас посоветуемся.

Он вновь исчез, а через несколько минут, выйдя из укрытия, с легкостью тура перескакивая с валуна на валун, подошел к самому берегу и негромко сказал:

— Мы сдадимся и поможем вам перейти на эту сторону, если ваш сардар даст клятву сохранить нам жизнь.

— Можете в этом не сомневаться. Клянусь аллахом, сардар человек великодушный и щедрый. Он не только пощадит, но и даст вам за услугу большие награды.

— Тогда бросайте канат. — Мюрид, обернувшись, сделал знак рукой, чтобы подошли остальные.

Неоднократные попытки перебросить канат не удавались. Тогда вызвались охотники, которые согласились с канатом в руке переплыть бурлящий поток. Это были горцы, перешедшие на службу к русским. Сбросив папахи, скинув черкески, засучив рукава, один за другим бросались они в пучину, но после отчаянных усилий перебороть стремительный бег реки исчезали в мутных волнах. Затаив дыхание, с ужасом смотрели на отчаянных смельчаков люди с того и другого берега; солдаты — с почтением перед храбростью, сняв фуражки, горцы — недоуменно почесывая бритые затылки. Только двум смельчакам — молодому унтеру-горцу и рядовому — чудом удалось переплыть разъяренную реку и выйти на противоположный берег. Они стали туго стягивать канат вокруг ствола дерева, стоящего на берегу.

В это время мюриды скрылись в пещере и стали стрелять по перебравшимся. Удивленные таким поведением, русские артиллеристы дали залп по стене из орудий. Испугавшийся рядовой схватился за канат и, делая ловкие движения руками, решил перейти на свой берег. Канат низко повис над водой, поскольку дерево, за которое он был привязан, было невысокое. Воин сумел добраться до середины, но вдруг накатившая высокая волна, захлестнув, сорвала его руки с веревки и, переворачивая, понесла вниз. На помощь унтеру кинулся рядовой кавалерист конного полка. С трудом удалось ему достичь противоположного берега.

Была дана команда приостановить переправу. Саперам приказали соорудить деревянную люльку. С той и с другой стороны к люльке привязали канаты и начали переправлять солдат.

Несмотря на огонь батареи, мюриды, давшие вначале согласие сдаться, стреляли по люльке из пещеры. И все же за час удалось переправить на другой берег около полусотни солдат. Этот небольшой отряд пополз по-пластунски, затем вскарабкался на скалу, под которой зиял вход в пещеру. Спустившись по ступенчатым уступам с двух сторон, солдаты кинулись к входу и дали залп из винтовок. Свалка у пещеры продолжалась несколько минут. Все мюриды были перебиты. Только один попросил пощады.

К вечеру несколько сотен солдат были на правом берегу. Отряды Шамиля, заняв окружающие высоты, вели обстрел берега из пушек, но снаряды их не достигали цели. В сумерках русские соорудили подвесной мост из канатов, веревок, коновязей. По нему всю ночь шла переправа. Утром разведка доложила, что завалы у бывшей переправы оставлены мюридами. Тогда решили установить мост на том месте, где он стоял прежде. Таким образом, путь к высокогорному Дагестану был открыт.

В эти же дни пала другая твердыня имама. Генерал Милютин, перевалив через Койсубулинский хребет, подошел к Бурундук-Кальскому ущелью. Оно было прочно заложено толстой стеной из кремниевого камня. Над стеной возвышалась высокая башня с бойницами в три яруса и полукруглой галереей для фланговой обороны на случай штурма.

Генерал расположил свои силы вне неприятельских выстрелов. Артиллеристам удалось разрушить верхний этаж башни и пробить большую брешь в стене. Пехота была брошена к пролому стены. Кавалерия поскакала в обход. Спешившись, конники влезли на скалу с тыла и обнаружили в скале расщелину.

Услышав громкое «ура», одновременно грянувшее и спереди и сзади укрепления, мюриды отошли к флангу и стали, отстреливаясь, быстро отступать к аулу Ирганай. Милютин двинул кавалерию вдогонку отступающим. Горцы отходили, ведя беспорядочную стрельбу. На верхней дороге Милютин заметил толпу пеших горцев. Видя, что они безоружны, генерал позволил им приблизиться. Это оказалась делегация от Ирганая, Зирани и Балахани. Население изъявило покорность и просило не разорять аулы.

Генерал Милютин двинул отряд в горы и расположил его лагерем между аулами Ирганай и Зирани. Была установлена связь с отрядом Врангеля.

Овладев согратлинской переправой, барон Врангель направил отряд генерала Ракуссы на бетлинские высоты к Ахкенту, куда были стянуты все силы имама. Через день и сам Врангель двинулся туда. Ярко алел рассвет теплого летнего утра. Впереди шла конница, за ними устало шагала пехота. Проехав небольшой отрезок сносной дороги, головной отряд свернул в сторону и стал подниматься по крутому склону горы. Поднялось солнце. Ни родника, ни ручейка. Плешивая гора с островками щетинистой травы, узкая каменистая тропа, ведущая к вершине, изматывали силы солдат. Томила жажда. На маленьком плато горы отряд встретили завалы, у обрывистых краев — огромные пирамиды камней приготовленных для сброса.

Бетлинских высот было две. На одной засел наиб Инкау, на другой — Гази-Магомед. Ракусса решил сначала взять ближайшую высоту, на которую вели две тропинки, одна была очень крута и извилиста. Все внимание Инкау обратил на нее. Вторая вела в тыл.

Всадников Ракусса отправил по второй, чтобы они зашли с тыла, пехоту двинул по короткой, крутой тропе вверх. Заметив движущихся гуськом солдат, мюриды открыли по ним ружейный огонь. Когда Инкау увидел скачущих в обход всадников, он забрал часть мюридов с завалов первого уступа и быстро отвел в тыл. Пехота отступила к скату горы, который был покрыт густым лесом, и отсюда начала вести перестрелку. Смельчаки поднялись на первый уступ. Второй уступ, высившийся над ними, был еще круче. Лишь одна змеевидная тропинка вела к этому уступу, но она находилась под сильным перекрестным огнем мюридов. Подниматься по ней означало идти на верную гибель.

Ракусса созвал офицеров на совет. В это время к генералу подошел хорунжий. Это был аварец из Хунзаха.

— Господин генерал, разрешите осмотреть местность, — сказал хорунжий. — Насколько я помню, справа, если обойти позицию с фланга, должен быть лес, в котором пролегает узкая козья тропка. Если она не взорвана, мы можем обогнуть опасную позицию, зайти в тыл с двух сторон и ударить по врагу с меньшими потерями.

Ракусса разрешил. Хорунжий с есаулом и несколькими десятками всадников поскакали по косогору. Инкау следил за ними. У взорванной скалы, преграждавшей путь в обход, всадники остановились. В это время на них с шумом и треском посыпался град камней. Всадники успели отскочить. Ракусса на помощь смельчакам выслал дивизион драгун. Часть конников завязала перестрелку, другая занялась исправлением тропы. Ведя под уздцы лошадей, кавалеристы стали карабкаться вверх. Кони, словно большие козы, перескакивали с уступа на уступ. Некоторые лошади свалились с кручи. С большим трудом удалось дивизиону вскарабкаться на площадку перед последним уступом. Путь в тыл Инкау был открыт.

Увидев дивизион на недоступной площадке, мюриды были ошеломлены. В их рядах началась суета.

— Сбросьте камни на тех, кто идет во фронт, и начинайте отходить в сторону Цытаныха, — скомандовал Инкау.

Конники, пошедшие в обход, заметили отступающих мюридов и бросились вдогонку, но, увидев ручей, и люди и животные кинулись к воде.

Вслед за Инкау со второй высоты отступил Гази-Магомед.

Ракусса повел пехоту к Ахкенту. На следующее утро к нему подошел с отрядом Врангель. В тот же день командующий принял депутации от жителей Цытаныха, Ахкента и других аварских аулов, которые проявили покорность.

К началу 1859 года имамат Шамиля крайне истощился. Население Чечни и Дагестана катастрофически убывало из-за длительной войны. Многие наибы, превратившиеся в феодалов, потеряли интерес к борьбе и думали только о сохранении своих состояний. Население, подвластное имаму, терпя насилие, несправедливость, обман и бесчинства некоторых наибов, потеряло веру в самого имама. Помимо военных неудач, распрей внутри Государственного совета страна была охвачена голодом. Засуха, продолжавшаяся в последние годы, привела к неурожаю. Гибли от голода люди, падал скот. Потеря Чечни, которая во все времена являлась житницей для Дагестана, усугубила моральную подавленность, апатию измученных горцев Аварии.

Но Шамиль, прошедший суровый путь испытаний в жестокой борьбе, привыкший к бедствиям, поражению и блеску побед, еще не терял надежды на лучшее, уповая на бога. Он хотел идти до конца навстречу неведомой судьбе, не складывая оружия.

Когда преданные ему наибы, потерпев поражение, представали перед ним, склонив от стыда головы, он говорил, успокаивая их:

— Ну что же, значит, так тому и быть, не огорчайтесь. Я сам бежал не раз, унося горький позор поражения, но не терял надежды на радость грядущих побед. Упаси вас аллах от гнусного падения — предательства и измены. За потерей может следовать выигрыш, за отступлением — успех. Я ведь тоже отхожу, теряя то, что теряете вы. Помните Ахульго? Казалось, там было потеряно все. Но благодаря милости аллаха мы обрели позднее во сто крат больше.

Так успокаивал своих сподвижников имам. Сам же он искал успокоения в молитвах.

Каждый день недобрые вести следовали одна за другой. Все дальше и дальше углублялись в горы отступавшие по всем фронтам аскеры Шамиля. Горели аулы, метались беженцы. Одна укрепленная позиция мюридов за другой бралась уверенно двигающимися на Аварию царскими войсками.

Шамиль, покинув с семьей Ишичали, переехал в Карату. Имущество и казна под охраной русских солдат-перебежчиков во главе с казначеем Хаджиявом, устадом Джамалуддином-Гусейном и купцом Мусой были отправлены в Инхуб. На горе Килял, сильно укрепленной позиции, около Ишичали Шамиль оставил сельского кадия. В крепости на горе была спрятана часть имущества, вооружения, кожаные мешки с порохом. После ухода имама ишичалинцы разграбили имущество. Особенно отличились в грабеже те, что в период расцвета власти Шамиля были приближены и возвеличены. Они же, опережая измученных, шатающихся от голода соплеменников, поспешили с повиновением навстречу царским генералам.

У Караты бурлил людской поток. Сюда стекались последние соратники имама, обессиленные, но не утратившие мужества и бодрости духа. Сюда скакали гонцы и те, кто по собственной воле решились известить имама о недобрых делах в отдаленных районах. Прискакавший из крепости Ириб Юнус доложил имаму:

— Наиб Даниель-бек до подхода гяуров вступил с ними в письменные переговоры и сдал без боя крепость Ириб.

— Этого следовало ожидать от бывшего царского генерала. Кто изменил раз, тот не остановится перед изменой вторично, — ответил Шамиль.

— Сорок вьюков твоей библиотеки и казна разграблены, — сообщил Юнус после короткой паузы.

Шамиль встрепенулся.

— Как, кем? — спросил он.

— Жителями трех карахских селений. К ним присоединились некоторые из твоих наибов. Это случилось ночью в пути к крепости Ириб, где хотели укрыть казну. Наши солдаты не смогли воспрепятствовать — их убили.

— Может быть, это дело рук Даниель-бека? — спросил Шамиль.

— Не могу сказать, знаю только, что после того, как все было разграблено, часть солдат и мюридов поднялись в Цуриб. — Казначей очень сокрушался о разграбленных драгоценностях и укорял себя: — Осел я длинноухий, говорил ты не раз: не дрожи над всем этим, не скупись, оно не вечно в людских руках. Многое из этих ценностей омывается слезами и кровью, переходя из рук в руки. Они не принесли счастья тем, кто владел ими до нас, не увидим от них радости и мы. Отдай их народу, чтобы убить зависть и очистить умы от нехороших дум.

— Бережливость твоя доходила до постыдной скупости, вот ты и поплатился за это, но не казну мне жаль, а свою библиотеку. Всю жизнь, как драгоценные крупицы, собирал я книги, видя в них самых мудрых, самых преданных друзей… Что с ними станет теперь и почему не явился ко мне Хаджияв?

— Он оставался в Цурибе вместе с солдатами, туда Хаджияву прислал письмо Даниель-бек. Он писал: «Идите к нам, пока не очистили ваши карманы и не сняли одежду злоумышленники». Хаджияв не пошел к Даниель-беку, он поднялся в селение Куруш. Но вскоре явился туда отступник, служивший у русских наибом. Он арестовал Хаджиява и тех, кто был вместе с ним. Их под конвоем увели в Тилик. Там солдат-перебежчиков приобщили к русским частям, Хаджиява тоже освободили из-под ареста, но оставили при себе.

— Что же делает подлый изменник Даниель? — спросил, не скрывая возмущения, Шамиль.

— После того как сдал Ириб со всем, что там находилось, он поехал в Тандуб к генералу Меликову. Уезжая из крепости, Даниель утверждал, что тот приглашает его к себе. Затем мы узнали, что генерал принял его приветливо, оказал почести и выделил сто носильщиков для переноса его имущества в крепость Чарталы.

Слух о сдаче Чоха и Телетля с переходом на сторону русских телетлинского наиба Кебед-Магомы поразил имама как гром среди ясного дня.

— О аллах! Поистине в этом мире все изменчиво! — воскликнул он. — Если сошел с пути истинного тот, кто считал себя верным поборником ислама, кто со времен второго имама Гамзат-бека стремился к власти в имамате, считая себя святым праведником, то коварному Даниелю можно простить измену. Поистине теперь меня больше удивляет преданность людей…

Наиб Кебед-Магома покорился со всем Телетлинским обществом и в знак верности задержал и предал русским тестя Шамиля устада Джамалуддина-Гусейна и видного праведника мюридизма Аслан-кадия цудахарского.

Измены и переходы наибов на сторону русских следовали один за другим. Сдался наиб Согратля. Переметнулся в лагерь к русским наиб Хунзаха. Оставаться в Карате было опасно. Шамиль сжег дом Гази-Магомеда. С ним, с семьей и с четырьмястами преданных соратников и муртазагетов он направился к последней твердыне — стальной горе Гуниб-Даг. Жители аулов, расположенных по пути, встречали его с безразличием, но некоторые — ругуджинцы, чувалинцы — не пропустили его. Старшины их, став во главе вооруженных ополченцев, сказали:

— Вон там земли Гумаля, через долину Бизав лежит путь на Гуниб-гору, идите туда.

* * *

Барон Врангель, поручив правление Аварией Ибрагим-хану мехтулинскому, двинулся дальше в горы. Навстречу чеченскому отряду, с которым шел со стороны Андии главнокомандующий генерал-фельдмаршал князь Барятинский, он отправил дагестанский конный полк, а сам пошел на Караты. Спускаясь с высоты Толоко-меэр к Карате, головной отряд Врангеля заметил хвост конвоя Шамиля, спешившего к последнему убежищу. Конный полк пошел на Ботлих, где на пути продвижения чеченского отряда были оставлены завалы и разные другие оборонительные сооружения. К счастью, мост через Андийский Койсу в этом месте Шамиль не успел взорвать. По нему конники переправились на левый берег, перевалили через андийские высоты и явились в Тондо, около которого был расположен лагерь чеченского отряда. Главнокомандующий вышел навстречу конникам и поблагодарил их за верную службу. После дневки дагестанский конный полк был возвращен к своему отряду с письмом от главнокомандующего к барону Врангелю. Барятинский писал: «Необыкновенно быстрое и решительное исполнение Вашим превосходительством предначертанного мною плана действий превзошло самые смелые ожидания. Я поспешаю вместе с сим довести до Высочайшего сведения Государя Императора о блистательных результатах действий дагестанского отряда, в полной уверенности, что заслуги Ваши и достойных Ваших сподвижников обратят на себя милостивое внимание Его Императорского Величества.

Предлагаю, оставив необходимую часть войск в Аварии и Койсубу, возвратиться в Анди, заняться там строительными дорожными работами, а также установлением нового порядка и управления».

Но скоро следующие события изменили решение главнокомандующего. Поспешный отход Шамиля без сопротивления с последних позиций диктовал новую диспозицию — Врангелю было предписано немедля идти на Гуниб. Врангель двинул авангард под командой генерала Ракуссы к аулу Голотль на Аварском Койсу. Через селение Тилитль Ракусса в начале августа прибыл к подножию Гуниба и стал возле урочища Гата-меэр.

Это были первые войска, обложившие последнюю цитадель Шамиля. Через день к Куядинскому обществу на урочище Гуни-меэр прибыл весь дагестанский отряд во главе с бароном Врангелем. В пятьдесят верст по всей окружности Гуниб-Дага была организована тесная блокада.

Гуниб — громадная гора, которая возвышается над окружающими ее хребтами в форме усеченного конуса. Плато ее понижается от запада к востоку. Высшая точка — 7718 футов над уровнем моря. Склоны горы круты, скалисты и прорезаны оврагами. По обрывистым краям растут сосны, ивы, грабы. Среди густых изумрудных трав и пестрых альпийских цветов, словно извиваясь в танце, поднимаются гибкие бело-розовые березки. Разбросанные небольшие рощицы их напоминают хороводы юных девиц. Рядом ютятся кустарники шиповника, барбариса, крушины и можжевельника. Плато рассекает веселая речушка Гунибка. Прозрачные капли ее звенят колокольчиками, белые струйки хохочут, пенясь между чистых камней. Со дна речушки и у берегов весело бьют хрустальные ключи.

Если глянуть с высоты Гуниба вниз, то окрестные голые хребты кажутся зелеными волнами бушующего океана. Между ними в глубине мрачного ущелья глухо клокочет Кара-Койсу, сбегая с заснеженных высот Большого Кавказа.

Стальная гора Гуниб имеет и верхнее плато. Крутая каменистая тропа ведет к ней. Здесь, кажется, солнце и звезды можно достать рукой. Воздух чист и прозрачен. С высшей точки Верхнего Гуниба Нагорный Дагестан виден как на ладони. С одной стороны вдали белеют ледяные громады Богосского массива, с другой — заснеженная гряда Большого Кавказа. Крутым горбом упирается в небо Тли-меэр, спокойно дремлют пирамиды и плато Турчи-Дага. Отсюда видна узкая голубая лента рассеченного мечом аллаха Карадахского ущелья. Всюду царит первозданный покой.

Шамиль еще в первые годы борьбы обратил вдумчивые взоры стратега на естественную крепость — Гуниб-Даг. Перед тем как воздвигнуть Новое Ахульго, он не раз оглядывал величавый Гуниб. После падения Ахульго телетлинский наиб Кебед-Магома нашел убежище на Гунибе. В 1851 году Шамиль вновь вернулся к Гунибу. На верхнем плато он построил дома и мечеть. Вскоре здесь, у подножий зеленых холмов над крутыми обрывами, повисли сакли. Их оконца, словно бойницы, были обращены к глубокому рву, прорытому могучей рукой природы. В глубине аула высилась сторожевая башня. От нее шел подземный ход в горы. Еще до ухода из Караты имам отправил на Гуниб с двумя сотнями верных муртазагетов своего младшего сына Магомеда-Шафи. Они немедленно приступили к укреплению подступов к Гунибу. Теперь это было единственное место, где Шамиля и его сподвижников приняли с распростертыми объятиями. Вместе с имамом в грозный приют, чтоб разделить с ним тяжелую участь, пришли самые преданные друзья, товарищи, сподвижники, единомышленники, такие, как бывший казначей Юнус, Муртади-Али, Галбац каратинский, племянник Ибрагим, Салих, Дибир андийский, Дибир хунзахский, Нур-Магома согратлинский, Инкау, верный чеченец — одноногий, одноглазый ветеран беноевский Байсунгур с двумя сыновьями, и другие. Эта горсточка героев решила противопоставить себя многотысячной вооруженной до зубов царской армии.

Лихорадочно кипела работа в поднебесном гарнизоне имама. Трудились все от мала до велика. Но обороняться было нечем: всего четыре пушки, и те без колес. Немного боеприпасов и пороху. Зато было много камней. С утра до ночи их собирали женщины и дети, в том числе жены и дети имама. Их укладывали высокими пирамидами повсюду над обрывами и даже в недоступных местах. Камни уравнивались по силе с пушечными ядрами. Не было продовольствия. С первых дней имам и его люди довольствовались, как птицы, горсточками жареных зерен, съедобными травами и ягодами. Слишком мало было людей. Караульные посты ставились только на самых опасных, более доступных для врага участках. Люди стояли насмерть. Шамиль приготовился к обороне. Были подорваны все скалы, где представлялась малейшая возможность для подхода. Пороховыми взрывами были разрушены и загорожены все тропинки, вьющиеся вдоль Кара-Койсу. Завалы, каменные стены с бойницами, башни в два-три яруса поднимались на всех подступах к последней цитадели.

Имам с ранней зари до позднего вечера наблюдал за живым кольцом, сомкнувшимся вокруг подошвы Гуниба. В знак непримиримости и вызова с восходом солнца он посылал пять-шесть ядер в лагерь противника. В свою очередь осаждаемые, спрятавшись за естественными прикрытиями, старались всякий раз снять штуцерным огнем каждого, кто осмеливался показаться на гребне.

Врангель медлил со штурмом. Согласно приказу главнокомандующего он пытался начать переговоры с Шамилем, но тот отказывался категорически. Наконец 14 августа имам отправил Юнуса на встречу с парламентерами, которых возглавлял помощник командира дагестанского конного полка Али-Хан Гусейнов.

Вышедший на переговоры казначей заявил:

— Гуниб — гора высокая, на ней мы, над нами аллах, под горой вы, рукава засучены, лезвия оголены, начинайте.

Тогда Врангель снова послал на переговоры с имамом пленных — Хаджиява, Мухаммед-Тахира и слепого кулинского арабиста Магаму. С белым флагом, в сопровождении конвоя, они медленно шли по единственной тропе, которую зорко охраняла сотня мюридов. Конвоиры остановились внизу, трое поднялись на плато. Они хотели войти в башню, в которой был имам. К парламентерам вышел Инкау. Он сказал:

— Шамиль запретил пускать всякого, кто не захочет остаться с ним.

— Я останусь и умру здесь, — сказал слепой.

— Я тоже! — воскликнул Хаджияв, решительно шагнув в сторону башни.

— И я покидаю вас! — закричал Мухаммед-Тахир офицеру конвоя, оставшемуся внизу.

— Не имеете права! — воскликнул офицер, берясь за пистолет. Мюриды, обступившие парламентеров, выхватили кинжалы. Видя, что дело плохо, офицер вложил оружие в кобуру.

Тогда Хаджияв сказал:

— Мы не сдались вам в плен по доброй воле, а были взяты насильно, значит, не являемся изменниками ни для имама, ни для вас. Впредь на переговоры посылайте людей, присягнувших вам в верности, таких, как Даниель-бек, бывший султан элисуйский.

— Да, мой отец будет вести переговоры только с Даниель-беком, — выступив вперед, заявил Гази-Магомед.

Офицер и конвоиры ушли. Мухаммед-Тахир с Хаджиявом рассказали имаму о том, как царский сардар разъезжает с «почтой», наполненной золотом, серебром, тюками дорогих тканей, одаривая жителей Аварии, которые устраивают ему восторженные встречи.

— Истинно, у слишком радостного и веселого начала бывает печальный конец, а мы будем довольствоваться тем, что пошлет аллах! — сказал Шамиль.

Утро следующего дня имам также встретил орудийным залпом в стан врагов.

— Открыть ответный огонь! — приказал Врангель.

Главнокомандующий фельдмаршал князь Барятинский действительно в это время совершал поездку по вновь покоренному краю. В окружении пышной свиты и надежной охраны он побывал в Тлохе, Ашильте, Цатаниж, затем вдоль берега Койсу поехал к Голотлю. К голотлинскому мосту навстречу фельдмаршалу торжественно, со знаменем имама, в окружении гарцующих конников, под звуки зурны и барабана выехал изменник — телетлинский наиб Кебед-Магома. Увидев главнокомандующего, он неожиданно крикнул: «Ура!» — единственное русское слово, которое знал. Оно прозвучало одиноко и смешно среди молчания остальных. Барятинский неприятно поморщился. Однако через переводчика полковника Лазарева, знавшего аварский язык, велел передать, что рад видеть людей, осознавших необходимость покорности его императорскому величеству. Голотлинские жители усеяли площадь, прилегающие улицы и крыши домов. Кебед-Магома щедро угостил царского ставленника и его свиту, зарезав нескольких баранов.

После обеда главнокомандующий выехал и расположился лагерем у подошвы Тли-меэр.

На следующий день он прибыл в Ругуджу. Ругуджинцы во главе с сельским старостой вышли навстречу, чтобы приветствовать большого начальника. Адъютант Барятинского пригоршнями рассыпал серебряные монеты по пути следования фельдмаршала. Босоногая ругуджинская детвора, да и взрослые, как стайки птиц на зерно, кидались собирать монеты.

От Ругуджи до Гуниб-Дага рукой подать. Барятинский направился к лагерю, расположенному под Гунибом. В честь прибытия главнокомандующего по приказу Врангеля был дан салют. Гарнизон Шамиля насторожился, обратив взоры в сторону врага.

На следующий день на Гудул-майдане состоялся парад войск. Выстроились полки — самурский, апшеронский, дагестанский, северский и другие. Главнокомандующий приветствовал чудо-богатырей за верную службу царю. Многоголосое солдатское «ура» грозным гулом разнеслось по горам и долинам. Подхваченное эхом, оно потонуло в глубине неба. Затем грянул салют, и темной вспугнутой стаей пернатых полетели в воздух солдатские фуражки. В ответ с вершины Гуниба раздался пушечный залп, но ядра не долетели до Гудул-майдана.

Полки лихорадочно готовились к штурму. Но главнокомандующий не спешил. Он возобновил переговоры. Барон Врангель доложил главнокомандующему о своих безуспешных попытках, добавив, что имам требует для переговоров Даниель-бека элисуйского.

— Ну что ж, пошлите его с прочими, в нем теперь можно не сомневаться. Он слишком расчетлив и благоразумен, чтоб не разобраться в обстановке.

Когда Даниель-бек, причисленный к дагестанскому конному полку, предстал перед Барятинским, князь сказал ему:

— Вам оказывается высокое доверие. Постарайтесь убедить имама Шамиля в бесполезности дальнейшего сопротивления, которое приведет к напрасному кровопролитию. Придаю вам полковника Лазарева.

Шамилю доложили о прибытии парламентеров от имени царского сардара во главе с Даниель-беком. Имам поморщился, словно от боли:

— Я не хочу ни видеть, ни слышать подлого изменника, предателя. Не могу выйти к нему, ибо боюсь, что не совладаю с собой, обнажу кинжал и брошусь на него. Пойди лучше ты, сын мой, — Шамиль глянул на Гази-Магомеда.

Даниель-бек, красный от волнения, переминаясь с ноги на ногу, с нетерпением ждал появления представителя Шамиля. Ему было стыдно за себя, больно за дочь, которая была вместе с семьей имама там, на вершине Гуниба. Он знал, что с тех пор, как изменил Шамилю, отношение к Каримат у всех изменится. Он переживал за нее день и ночь, укорял себя за то, что не увез ее от мужа, когда была возможность. «Что теперь станет с ней? Если этот старый безумец не согласится на капитуляцию, она погибнет со всеми остальными», — думал он. При этом сердце любящего отца сжималось животной тоской. Он побледнел, когда перед ним появился зять. Смутился и молодой наиб Караты. Гази-Маго-мед, стараясь не встретиться взглядом с ненавистным тестем, косил в сторону глаза, полные презрения, а Даниель-бек смотрел в землю.

— Я пришел от имени главнокомандующего. Проси отца, пусть сдается, поймите безвыходность своего положения, иначе гибель неминуема. Он считается с твоим мнением, убеди его… — Голос Даниель-бека звучал тихо, робко.

Гази-Магомед, надменно глянув на Даниель-бека, ответил:

— Тот, кто искал мира с гяурами, сдался. У нас с ними и подобными тебе — пути разные. Отец просит только одного у царского сардара. Пусть нам откроют дорогу. Мы оставим эту гору, этот вилайет со всем тем, что у нас отнято. Мы унесем только свою совесть, честь незапятнанными. Отец мой стар. Последнее его желание — найти покой в молитвах в стране пророка.

— Я доложу фельдмаршалу, — сказал Даниель-бек.

На следующий день он вновь явился вместе с полковником Лазаревым. Теперь на переговоры к нему вышел Юнус.

— Фельдмаршал Барятинский требует безоговорочно сложить оружие. В таком случае имаму и всем находящимся у вас будет даровано полное прощение и дозволение ему с семейством ехать в Мекку за счет царского правительства с получением от него полного содержания.

Когда Юнус сообщил об этом Шамилю, тот ответил:

— Скажи им, что я подумаю и через день пошлю письменный ответ.

К означенному времени Шамиль отправил главнокомандующему письмо следующего содержания: «Мы не хотим мира, ибо не можем примириться с вами из-за давней кровной вражды, больших обид и унижений, причиненных вами ни за что. Мы просим одного — свободного пропуска в страну, близкую нам по вере и духу. Если дадите согласие, то хорошо, если нет — нам остается уповать на аллаха, который выше и сильнее всех. На этом основании лезвия заострены, рога склонены».

— Прекратить переговоры, приступить к блокаде! — приказал Барятинский. И добавил: — Десять тысяч тому, кто возьмет имама живым.

Еще до прибытия к Гунибу главнокомандующего барон Врангель провел тщательную рекогносцировку местности. Осмотр, проведенный генералом Кесслером, показал, что все фасы стольной горы представляют собой одни скалистые обрывы, в особенности южный, на котором, в сущности, никакого подъема не было, а возвышались одна над другой, как террасы, три скалы, пересеченные поперечной трещиной.

Восточный фас был более доступным по естественным условиям, но оказался сильно поврежденным взрывами и зорко охраняемым мюридами.

Несмотря на это, Кесслер решил предпринять действия именно с этого фаса. Для отвлечения внимания осажденных от восточного фаса Врангель приказал переправить часть войск через Кара-Койсу и расположить их вдоль левого берега реки, под защитой скалистых обрывов. Этот отряд должен был как можно ближе подойти к завалам противника и демонстрацией движения убедить имама в том, что штурм последует с этой стороны, хотя общее наступление намечалось с трех сторон.

С утра солдаты приступили к изготовлению туров, фашин. Подразделениям штурмовиков были розданы деревянные и веревочные лестницы и все остальное, необходимое для работ. В сумерках стрелки ширванского полка, несмотря на сильный огонь противника, стали подходить с южной стороны к завалам Шамиля. На расстоянии ружейного выстрела они залегли за валунами и осколками скал. Маневр удался.

Внимание Шамиля было обращено на южный фас. На остальных участках были оставлены малочисленные караулы. Штурм начался в полночь. Августовская ночь была тиха и прохладна. Шамиль, спокойно расхаживая среди своих воинов, говорил:

— Крепитесь, не падайте духом. Это фальшивая вылазка. С этой стороны они не достанут нас. Если догадаются зайти с тыла, отойдя за двенадцать верст, тогда будет хуже, придется подняться на верхнее плато. Жаль, что три орудия из четырех вышли из строя, но бог не без милости.

Еще днем 24 августа, когда начались осадные работы, генерал Кесслер, объезжая войска, отдавал последние распоряжения:

— За ночь забраться на скалистые обрывы и занять сначала восточный, затем остальные фасы.

С наступлением темноты вызвали охотников у всех трех фасов, которые, карабкаясь по уступам, стали искать удобные места подступов. В 12 часов ночи одному из дивизионов апшеронцев и стрелковой роте гренадерского полка было приказано подняться на первую террасу восточного фаса. Другим отрядам остаться на местах.

Стража, охранявшая восточный фас, услышав внизу шорохи, припала ухом к скале, затаив дыхание. Казалось, в самой преисподней что-то скребли, вколачивали, раздирали, но все это доносилось глухо, едва слышно. Громко стучали сердца караульных, взоры пугливо блуждали по краю темного обрыва, руки судорожно сжимали рукоятки оружия. Вдруг в глухую полночь громовым разрядом ворвалось страшное «ура-а-а!». Дрогнула стража, вскочила на ноги. Тишина воцарилась вновь. Отдаленные отзвуки крика замерли где-то на севере. «Шутят русские солдаты», — подумали стражники. Но те не шутили. На северном фасе действительно был начат штурм. Мюриды сбросили на штурмующих град камней. Сильный грохот падения потряс сонные горы и долины. Воспользовавшись шумом, апшеронцы полезли на свой фас. Преодолевая неимоверные трудности, карабкались они, цепляясь и с трудом удерживаясь на гранитных уступах. Вдруг один из охотников почувствовал прикосновение к голове чего-то мягкого, которое затем замаячило перед глазами. «Канат», — удивился смельчак. Действительно, перед ним болтался канат. Он попробовал ухватиться за него одной рукой, канат натянулся. «Что бы это значило? С этой стороны еще никто не стал ногой на первую террасу. Кто бросил канат, свой или враг? Можно довериться или нет?» Эти мысли с быстротой молнии мелькали в сознании отважного солдата. «Э! Да где не пропадала русская душа… Храни господь!» Солдат обеими руками ухватился за веревку и, упираясь ботинками с железными шипами на подошве в торчащие уступы, стал подниматься рывками вверх, помогая подтягивающему. «Ух!» — произнес солдат, становясь на первую террасу и разглядывая в темноте неожиданного союзника. Перед ним стоял молодой человек в горской одежде, зубы его были оскалены. Подняв указательный палец, горец приложил его к губам. Солдат понял — надо вести себя потише. Горец лег на землю, показывая солдату место рядом. Солдат опустился. Быстро скользящий канат спустился вниз. У солдата при себе была веревочная лестница, и он сбросил ее. Веревку натянули ухватившие внизу.

Из-за обрыва показалась одна голова, затем другая. Новые смельчаки с удивлением смотрели на молодого горца, но никто ни о чем не спрашивал, все было ясно. Теперь три веревочные лестницы и один канат поползли вниз. Дело пошло быстрее. Скоро на первой террасе стало тесно от людей. Тишина. Шум, грохот и крики где-то севернее и западнее. Смельчаки на восточном фасе стали взбираться на вторую террасу, подсаживая, подтягивая и становясь на плечи друг другу. Молодой горец, получив нужный куш, исчез в темноте.

Чуть прорезалась полоска рассвета. Снизу стал подниматься легкий туман. Это было на руку штурмовикам. Многие были уже на второй террасе. Стало светлей. Вдруг мюриды, стоявшие на карауле — на гребне третьей террасы, — заметили охотников и открыли по ним огонь. Перед смельчаками, поднявшимися на вторую террасу, оказалась высокая отвесная стена. Без лестницы нельзя было подняться ни справа, ни слева. Стрелки ответным огнем спугнули с гребня караульных. Охотники стали строить живую лестницу. Самый крепкий широкоплечий солдат стал основанием для второго, второй — для третьего. Двум удалось взобраться на третью террасу. Они сбросили веревочные лестницы, и вновь поползли скалолазы на последнюю ступень.

Заметив группу солдат, неожиданно поднявшихся на фасе, караульные мюриды быстро исчезли. Таким образом, весь дивизион и стрелки проникли в тыл главных сил имама. Но перед штурмовиками на восточном скате горы поднимались еще искусственные сооружения, за которыми укрепились аскеры Шамиля.

Поднялось солнце. То было утро 25 августа — день рождения императора Александра II. По этому случаю должен был состояться парад, молебен за здравие царя и праздничный обед. Фельдмаршал князь Барятинский и барон Врангель, поздравив друг друга с праздником, поднялись на кегерские высоты с биноклями в руках. Восходящее светило косыми лучами касалось части восточного фаса. Врангель был приятно удивлен и обрадован, увидев на верхней террасе красные башлыки своих всадников.

— Орлы! Ни один не уступит лучшему джигиту имама! — воскликнул он восторженно, указывая Барятинскому на первых смельчаков.

— Да, восхитительно! — произнес довольный главнокомандующий.

В это время были двинуты на Гуниб войска со стороны северного фаса. Кавалеристы, опередив пехоту, спешились и быстро стали карабкаться вверх, правее того места, где поднялись первые штурмовики — апшеронцы. Мюриды, охранявшие северный фас, побежали в сторону Верхнего Гуниба. Часть горцев, около ста человек, отрезанные первыми смельчаками от дороги, ведущей к селению, отошли влево — к лесистому холму, который поднимался за речкой. Прямо на них двинулся вооруженный отряд охотников. Один из отступников — аварец, который был среди охотников, крикнул мюридам:

— Эй, люди, сдавайтесь подобру, пока не поздно, видите, со всех сторон подходят наши!..

Мюриды молчали. Они стояли словно загнанные хищники, в любую минуту готовые к последнему смертельному прыжку с оголенными шашками.

Взгляды их были полны решимости и ненависти к врагу.

Старый урядник — аварец Даудил-Магома — предупредил своих смельчаков:

— Не трогайте лучше, их взоры отражают безумное отчаяние. Они скорее пожертвуют свои души, нежели сдадутся.

Кавалеристы вняли совету урядника, стали отходить в сторону, но в это время со стороны северного фаса вдруг появились ширванцы. Апшеронцы присоединились к ним и вместе двинулись на засевшую в кустах сотню мюридов. Начали с короткой перестрелки, затем кавалеристы, оголив клинки, бросились к кустам. Мюриды с шашками и кинжалами в руках ринулись на них. Завязалась жестокая схватка на берегу Гунибки. С севера, сверкая начищенными штыками, продолжали подходить ширванские стрелки. Со стороны Верхнего Гуниба началась стрельба. С грохотом покатился трескучий вал камней. Часть войск кинулась на штурм селения. Другие продолжали сражение с оставшейся внизу сотней мюридов. Поспешивший на помощь сотне небольшой отряд во главе с имамом вынужден был вновь отступить с большими потерями от огня новых нарезных винтовок, которыми были оснащены русские стрелки. Окруженная со всех сторон, сотня мюридов билась с отчаянием, до последнего вздоха. Маленькая речушка была запружена трупами. Ее воды сделались кроваво-красными, словно отражали зарево восходящего солнца. Ни один из воинов Шамиля не сдался живым, но и не устоял против превосходящих сил.

В этом бою пали оба сына беноевского Байсунгура. И сам старый ветеран Чечни пал, снятый с гребня у Верхнего Гуниба. Русские полки стали окружать аул. Войска неудержимо рвались на штурм.

Но тут подъехал генерал Кессель, которому главнокомандующий приказал: «Остановить натиск, взять Шамиля живым!»

Собрав осколки разбитой армии, Шамиль сказал:

— Пусть вас не пугает многочисленность врагов, как не пугала тех, кто оставался на краю гибели до конца на вершине Ахульго. Спасение может прийти неожиданно, а если это конец пути, встретим смерть как подобает воинам ислама.

— Если бы нам удержаться до наступления холодов, — мечтательно произнес Хаджияв.

— Ты забываешь, Хаджияв, что кроме гяуров у нас есть еще один враг, не менее опасный, — голод, и навряд ли кто-либо решится теперь подняться на этот шпиль, как поднялись чиркеевские молодцы с мешками муки по отвесной стене горы Шулатлулгох к защитникам Ахульго, — сказал имам. Он и те, кто был свидетелями и участниками обороны Нового Ахульго, на миг предались воспоминаниям.

В это время Салих вбежал в саклю, где собрался последний совет рухнувшего имамата.

— Случилось несчастье!

Не успел он договорить, как все присутствующие, вскочив со своих мест, схватились за оружие.

— Нет, не гяуры, Али-Кади столкнул своего сына в пропасть — торопливо сообщил Салих, останавливая кинувшихся к дверям.

— Али-Кади… Своего сына Джабраила? — с удивлением и тревогой спросил Шамиль.

— Да, он, своими руками, я видел сам и другие видели.

— Несчастный старик, наверное, сошел с ума, — горестно произнес Юнус.

— Нет, я не потерял рассудка, как видите, владею собой!

Присутствующие обернулись к двери. У входа стоял высокий старик без папахи. Бритая голова его отливала вороненой сталью. Длинный крючкообразный нос почти касался седых усов, слившихся с белой бородой. Он как-то странно водил глазами, которые казались бело-розовыми от налитых кровью белков. Все в ожидании уставились на старого жителя Гуниба. Он начал медленно, резко отчеканивая слова:

— В нашем роду, небогатом, но известном в Аварии, все мужчины гордо носили папахи. Умели и женщины беречь честь. Трус становится жалким. Предатель — омерзительным. Я не мог перенести подлости своего сына. Это он помог подняться гяурам, сбросив канат вниз с восточных террас. Судите вы, и пусть судит небесный владыка отца, вынесшего сыну смертный приговор. Джабраил продал ту сотню героев, что пала у реки, продал вас, меня всего лишь за кисет красных червонцев. Я кинул презренные монеты вслед за ним, чтоб они не обжигали руки и не приносили несчастья другим.

Старик умолк. Ища сочувствия, подавленный горем, он озирался вокруг и вдруг съежился, пряча лицо. По коричневой морщинистой щеке скатилась скупая слеза и затерялась в сединах бороды.

— Соблазн — начало многих зол, недомыслие — причина бед… Не унаследовал сын твою силу воли и нашел гибель. — Шамиль, закрыв глаза, вспомнил своего сына Джамалуддина.

Наибы и приближенные тихо поднялись, разошлись. Вечерело. Шамиль встал.

— Пойдем, брат мой, посмотрим — может, в последний раз — на вечернее небо и беспокойную землю, — сказал он, обращаясь к Али-Кади.

Они пошли рядом в сторону дороги, ведущей вниз. Здесь среди молодых муртазагетов лежали на траве Гази-Магомед и Магомед-Шафи. Увидев отца, они встали, поднялись и остальные.

— Там веселятся, — сказал Гази-Магомед, показывая вытянутой рукой на множество пылающих костров. Снизу доносились громкие радостные и грустные мотивы солдатских песен. Костры тянулись полукольцом вокруг горы. Шамиль медленно пошел на обход остальных постов. Все дозорные были на местах. Остальные ждали восхода луны, чтобы приняться при свете за работу. А работы было много. Надо было как можно больше наносить камней и уложить их у самого края горками. Тропу на крутизне подъема решили преградить завалами и каменными стенами. Последнюю пушку с тремя испорченными надо было перетащить и поставить на самом видном месте над тропой. Усталые люди молчаливым взглядом провожали и встречали имама. Обойдя всех, Шамиль направился к мечети.

— Пойдем помолимся, в молитве — утешение, — сказал он Али-Кадию.

Поздно ночью вернулся имам домой. Гази-Магомед ждал его. Шамиль подошел, сел рядом.

— Отец, что будем делать? — спросил сын.

— Биться до конца, — ответил имам.

— А если, не дай аллах, мы не устоим, что станет с женами, детьми? — дрогнувшим голосом спросил Гази-Магомед.

— Я сам думал об этом и решил…

— Что ты решил, папа?

— Умертвить всех.

Гази-Магомед, вздрогнув, побледнел, но тьма скрыла растерянность и бледность бывшего наиба Караты.

— Это надо сделать, — сказал Шамиль.

— Кто может на это пойти?

— Ты! Магомед-Шафи слишком юн и слаб душой. Не волнуйся, тебе не придется вонзать в каждую грудь кинжал. Под стены дома подложишь порох. Женам и детям прикажешь войти, укрыться в доме и не выходить без позволения, затем сделаешь то, что надо сделать. И я с вами, двумя сыновьями, в руки им не дамся, не позволю надругаться над трупами нашими. В самую критическую минуту вы будете держаться рядом. Мы выйдем через подземный ход к обрыву над рекой. Младшего ты схватишь за одну руку, я — за другую. После того как подам знак — бросимся. Души покинут тела, река захоронит останки.

Шамиль говорил низким грудным голосом, тихо, спокойно, как будто читал предсмертную молитву. Сердце Гази-Магомеда сжалось, по телу поползли холодные мурашки. Смерть не пугала его, пугала разлука с любимой молодой женой Каримат. Будут ли они на этом свете еще вместе? Но он тут же отогнал расслабляющие мысли и ответил отцу:

— Я сделаю все, что ты велишь, и так, как ты прикажешь!

Имам верил Гази-Магомеду как самому себе. Больше того, сын иногда казался отцу жестче и тверже. Это оттого, говорил Шамиль сам себе, что Гази-Магомед недоучен, не умудрен знаниями.

— Сделать подкопы под стены дома и заложить порох нужно заранее, — сказал Гази-Магомед.

— Не спеши, это можно сделать и завтра. Решение мое еще не окончательное… Может быть, мне придется умереть одному. Ответственен за все один я перед богом и людьми. — Шамиль заговорил быстро. Он был не в силах скрыть внутреннее волнение при мысли о гибели всех родных и близких. — А может, тебе и Магомеду-Шафи лучше остаться с ними. Отрезок своего пути я прошел. То, что делал, делал по совести, для родины и народа. Душа моя не содрогнется на том свете, подходя к мосту Сират — тонкому, как волос, острому, как бритва, который переброшен через ад. Сам пророк мне протянет руку и не даст остановить Ризвану. Пусть осмелятся так же пройти изменники, чья совесть черна, как погасшие угли. Путь им укажет Малик.

— Отец, раз в жизни позволь мне ослушаться. Если ты пожелаешь оставить меня с семьями, я откажусь, хочу принять смерть рядом с тобой.

— В свой час каждый примет ее независимо от желания. Смотри, начинает светать. Иди, сын мой, к народу, а я мольбой призову на последний совет дух пророка.

Алел рассвет. Усталая голова имама была низко склонена на грудь. Он погрузился в глубокую дремоту. Вдруг что-то глухо и тяжело ухнуло рядом. Шамиль встрепенулся, открыл глаза. За окном блеснуло пламя, и дымное облако поднялось из развалин. Вновь повторился залп. Небо побледнело. Шамиль встал, вышел из мечети.

Батареи русских опять стали осыпать ядрами укрепления и сакли Гуниб-горы. Била картечь, с треском рвались ракеты, слышались ружейные залпы. Весь маленький гарнизон имама был под ружьем, в укрытиях. Мюриды вслушивались в грохот и молча взирали на сносимые преграды содрогающейся гранитной твердыни. Рушились стены домов, были снесены сторожевые башни и минарет. Осажденным казалось, что рушится весь мир.

Взошло солнце. Батареи прекратили огонь. Воцарилась тишина. Люди на горе облегченно вздохнули, но облегчение было минутное. Те, кто кинулся к своим постам, увидели далеко внизу горниста. Высоко подняв начищенную до блеска медную трубу, он сыграл «внимание». Затем послышались громкие команды офицеров, звонкая дробь барабанов, и под раскатистые крики «ура-а-а!» бросились подразделения на штурм Гуниба.

И опять беспорядочные мелкие дымки, свист и жужжание свинца, крики устрашений и невыносимой боли, стоны и храп, скрежет и лязг смертельных схваток последнего боя.

Словно разбуженный этим шумом, проснулся Гуниб. Замелькали люди за гребнями скал, за обрушенными стенами, на завалах, потрясая оружием. Началась беспорядочная стрельба по штурмующим смельчакам из кремниевых ружей и пистолетов. В ответ раздались винтовочные выстрелы. Солдаты карабкались по склонам рывками, прячась за уступы, валуны, пригибаясь и сливаясь с землей. Человек сорок апшеронцев вырвались вперед под каменистый навес, куда не попадали пули мюридов. Подсаживая друг друга, поддерживая на плечах и спинах поднимающихся по уступам слева от тропы, маленький отряд апшеронцев хотел выбить мюридов из завалов, устроенных у входа в селение. Но солдаты были замечены. На них столкнули град камней.

— Киньте туда же и эту пушку, пусть причинит хоть какой-нибудь вред, чем стоит без дела, — скомандовал имам.

Пушка и камни с шумом и грохотом покатились вниз, увлекая тела изувеченных солдат. К обрывистым краям, склонам горы Верхнего Гуниба подбегали женщины и дети. Высоко подняв камни над головой, они бросали их вниз и быстро исчезали, посылая громкие проклятия гяурам.

Солдаты все-таки прорвались к аулу. Завязалась рукопашная схватка на придорожной окраине. Женщины с оголенными шашками бросились на помощь мужчинам.

И вдруг из Гуниба к извилистому спуску галопом подъехал всадник с белым флагом. Словно по мановению могущественной руки прекратился бой и застыли противники друг перед другом. Это был парламентер имама Юнус. Радостное «ура-а-а!» понеслось снова по горам и долинам. Конь под Юнусом, вздрогнув, стал. Юнус подумал, что этот крик радости связан с его появлением, но, к его великому удивлению, лица всех обратились к дороге, которая вела к березовой рощице. Юнус тоже посмотрел в ту сторону и увидел группу всадников в белых и голубых мундирах, на которых сияли золотые и серебряные эполеты и погоны. «Это, видимо, едет высшее начальство», — подумал Юнус и не ошибся.

Громкое «ура» возвестило о прибытии на Гуниб главнокомандующего фельдмаршала князя Барятинского. Он остановился в березовой роще, в полуверсте от аула. Барон Врангель подъехал к войскам, окружившим Гуниб. Генерал Кесслер, указав на парламентера Шамиля, сказал:

— Изволит спрашивать об условиях сдачи.

— Условий никаких! Безусловная капитуляция! — решительно ответил Врангель.

Переводчик Кесслера, передавая ответ командующего Юнусу, добавил:

— Если не поторопитесь, войска войдут в аул.

— Я передам имаму, — сказал Юнус и, повернув коня, поскакал к мечети.

* * *

Когда наступила критическая минута в схватке, Гази-Магомед, заметив, что отец что-то говорит Юнусу, поспешил к нему. Юнус быстро отошел от имама, забежал во двор и через минуту появился на коне с белым флагом. Гази-Магомед не поверил своим глазам.

— Отец, что это значит?

— Разве тебе не понятно? Это значит — я сдаюсь, — спокойно пояснил Шамиль.

Гази-Магомед растерянно, с недоумением взглянул на отца:

— Тебя уговорили?

— Нет, я сам так решил. Тогда я не внял голосу живого, теперь решил уступить просьбе мертвого.

Гази-Магомед испугался слов отца. Он подумал с ужасом, что тот сошел с ума.

— Папа, я не понял тебя, — сказал Гази-Магомед, опускаясь на колени перед Шамилем.

— Сын мой, — тихо заговорил Шамиль, — я не смыкал глаз несколько ночей. В эту последнюю, оставшись один в мечети, я молился долго, в надежде на провидение, жаждая услышать голос божий через уста пророка, чтобы он наставил на путь, дал совет, протянул руку помощи. Вдруг забылся на миг в каком-то легком приятном полусне. И явился мне образ покойного Джамалуддина, ясный и легкий, как радость. Я услышал голос, чистый, как молитва. «Отец, умоляю тебя, примирись с русскими», — сказал он и тут же исчез, словно испуганный последовавшим орудийным залпом.

Я открыл глаза и увидел свет восходящего дня. Да будет так, если это божья воля.

В это время, широко распахнув дверь мечети, вошел Юнус. Он был взволнован, голос его дрожал.

— «Никаких условий, безусловная сдача» — ответили они, — сказал Юнус, глядя в глаза имаму.

У входа за спиной Юнуса застыли боевые друзья и соратники имама в ожидании ответа. Они знали давно, что дело проиграно, всему конец, но конца жизни никто не желал. Какая она ни есть, эта жизнь, тяга к ней подсознательна и удивительно велика, особенно когда погаснет гнев, уляжется пыл и предстанет перед глазами необъятный мир с чудесами природы, с бесконечным вопросом: «Что будет завтра?»

— Хорошо. Я сейчас пойду к ним. Смиримся с тем, что суждено, — сказал Шамиль, поднимаясь.

Вздохи облегчения услышал он вокруг, и только на глазах одной Шуанат увидел слезы. Младшие дочери хотели кинуться к нему, но люди удержали девочек.

Выйдя из мечети, Шамиль остановился. Сыновья подошли к нему. Подняв руку, он задержал их.

— Вы останетесь здесь с женщинами и детьми.

Хаджияв, опередив Шамиля, побежал вниз и, подойдя к переводчику, сказал:

— Имам согласился сложить оружие. Он идет сюда.

— Он поступает благоразумно, — сказал по-аварски полковник Лазарев.

В торжественной тишине застыли колонны солдат. Вытянулись офицеры. Но Шамиль не появлялся. Солнце клонилось к закату.

— Может быть, имам нарочно оттягивает время, чтобы скрыться под покровом тьмы, — шептали друг другу солдаты.

Но вот, поднимаясь из руин, показалась темная толпа мужчин. Лишь на некоторых папахах белели чалмы. Это было сборище страшных оборванцев с черными от порохового дыма лицами, заросшими щетиной до глаз. Бешметы и черкески, полы которых были подняты, висели клочьями. Рукава засучены до локтей. Некоторые босы и без головных уборов. Только дорогое оружие и суровые взгляды поблескивали холодным огнем. На фоне заходящего солнца они были похожи на те груды развалин, стены которых цепко держались за фундамент. Лишь один среди них выделялся чистой одеждой, гордой осанкой, твердой поступью и внешним спокойствием. Правая рука его, как всегда, покоилась на рукоятке кинжала. Никто из русских не усомнился, что это имам Шамиль.

— Идет, идет, — шепотом пронеслось по рядам.

Но у самого выхода из аула толпа горцев вместе с имамом вдруг исчезла. Мертвая тишина ожидания воцарилась вокруг. Полковник Лазарев, не выдержав, поднялся вверх по тропе и, подойдя к крайней сакле, сказал по-аварски:

— Мужчины, просим вас не задерживаться.

Юнус, поднявшийся вместе с полковником, юркнул за обломок стены сакли и тут же показался вновь.

— Нет причин для беспокойства, вот они, — сказал Юнус.

Первым появился Шамиль, за ним Салих, который вел оседланную лошадь. Следом шли сорок мюридов имама.

Полковник Лазарев, хорошо знавший историю Кавказа, невольно вспомнил кладбище кырклар — сорока воинов, арабов, которые пали под стенами Дербента во главе с полководцем, насаждавшим ислам в Дагестане.

Вдруг опять, словно по команде, грянуло радостное «ура». Шамиль остановился. Салих с трудом удержал рванувшегося в сторону коня. Муртазагет Магомед гоцатлинский, приблизясь к имаму, шепнул:

— Не вздумай повернуть обратно, спасения там не будет. Лучше я убью стоящего впереди гяура, — гоцатлинец кивнул на Лазарева, — и тогда начнем последний газават.

Полковник, заметив смущение на лице Шамиля и гнев в глазах муртазагетов, сказал, обратившись к имаму:

— Видишь, с какой радостью приветствуют тебя русские солдаты…

Салих подвел к имаму коня. Шамиль, несмотря на свои шестьдесят лет, с ловкостью молодого джигита сел на него и стал спускаться по тропе.

Русские полки были выстроены в две колонны. Соратники окружили имама плотным кольцом. Наверху, у развалин Гуниба, стояла небольшая толпа уцелевших жителей и приближенных имама. Слышался плач женщин. На душе у Шамиля было тяжело. Путь от Верхнего Гуниба до осколка скалы в березовой роще, на котором сидел главнокомандующий фельдмаршал Барятинский, расстояние в полверсты было самым трудным в его жизни. На плато Нижнего Гуниба полки стояли в один ряд. На небольшом расстоянии от березовой рощи полковник Лазарев предложил Шамилю спешиться. Имам сошел с коня.

— Сдайте, пожалуйста, оружие, — сказал Лазарев.

— У нас лишают права ношения оружия только по суду… Я прошу пока все оставить при мне, — ответил Шамиль.

— Оно вам больше не пригодится, — заметил полковник.

— А может и понадобится в том случае, если кто-нибудь посмеет оскорбить или унизить меня, — сказал Шамиль.

— Что вы тогда сделаете? — улыбаясь спросил Лазарев.

— Воткну кинжал в собственное сердце, — ответил Шамиль.

Лазарев промолчал.

— И еще одна просьба к вам — уберите этих лицемеров, я не хочу видеть их. — Шамиль указал на Даниель-бека, Кебеда-Магому и других изменников, которые стояли среди всадников дагестанского конного полка.

Просьба Шамиля была удовлетворена, всадников конного полка прикрыли колонной пехоты.

На расстоянии тридцати шагов от главнокомандующего приближенных Шамиля задержали. Но Юнус решительным рывком, оттолкнув конвоира, пошел за имамом. Никто не осмелился удержать бритоголового, босоногого телохранителя, решительный вид которого предупреждал: «Поберегись!»

Фельдмаршал Барятинский сидел на камне, в окружении блестящей свиты, состоящей из генералов и полковников. На расстоянии нескольких метров от него Шамиль остановился. Он молча отстегнул от пояса шашку и, протягивая ее главнокомандующему, сказал с достоинством:

— Возьмите. Двадцать пять лет тому назад, избрав имамом, меня опоясали ею, благословляя на газават. Пленнику гяуров не удержать меча ислама отныне.

Барятинский встал, протянул руку. Грянули звуки оркестра, исполнявшего императорский марш «Двуглавый орел». Барятинский сказал:

— Почтенный имам, вы не приняли условий, ранее предложенных, не изволили добровольно явиться ко мне в лагерь, потому я вынужден был явиться за вами сам.

— Поистине, не так-то легко после тридцатилетней войны явиться с повинной к противнику. Если мне будет дарована жизнь, я навсегда покину этот край, поселюсь в Аравии и предамся молитвам, — сказал Шамиль.

— Ваша участь теперь зависит от царя. Будем надеяться на его великодушие, — ответил Барятинский.

В тот же день в Петербург на имя государя императора была отправлена депеша: «Гуниб взят, Шамиль пленен». На донесении Барятинского было так же кратко начертано: «Слава тебе, господи, и честь и слава тебе и всем нашим кавказским молодцам. Божией милостью Мы, Александр II, Император и самодержец Всероссийский, царь польский, великий князь финляндский».

 

Глава шестая

Шамиль с четырьмя десятками верных сподвижников под конвоем был доставлен в лагерь царских войск. Имаму была отведена отдельная палатка с походной койкой, раскладным столом и стулом. В палатке зажгли сальную свечу. Принесли ужин. Шамиль не стал есть. Он только пил простую студеную воду, пил много и молился.

Когда совсем стемнело, к нему явился полковник Лазарев со штабным писарем. Шамиль сидел на полу, расстелив бурку. Лазарев сказал:

— Надо написать письмо тем, кто остался на Гунибе, чтобы они утром пришли к нам.

— Дайте карандаш и бумагу, я напишу, — согласился имам.

Писарь положил на стол бумагу, чернила, перо. Шамиль сказал:

— Подайте мне, мы не привыкли делать что-либо сидя за столом.

Положив блокнот на колено, имам написал по-аварски: «Мир вам, любимые сыновья, жены, дочери, родственники и все остальные люди, преданные мне! Когда я ехал к стану врагов, думал, что меня здесь ждет казнь. Ни страх, ни робость не вселились в мою душу, ибо на этом не кончается наш путь… Я только попросил напиться и помолиться в последний раз. Но к великому удивлению, благодаря милости аллаха, меня приняли достойно, ни в чем не унизили, а, наоборот, оказали почести. Поистине эти русские далеки от зла в условиях мира, как и мы. Не бойтесь их, доверьтесь вполне, ибо они тоже есть люди, созданные единым творцом. Завтра же поутру постарайтесь явиться сюда с теми, кто желает до конца быть со мной. Да хранит вас аллах!

Покорный судьбе Шамиль».

* * *

27 августа в десять часов утра в лагерь явились сыновья Шамиля Гази-Магомед, Магомед-Шафи, жены, дочери, зятья и семьи тех, кто был взят в плен с имамом. Встречу родственников с пленными разрешили. Шамиля с семьей поместили в большой палатке рядом с палатками Барятинского и Врангеля. Палатка была увешана дорогими коврами, на полу лежали бархатные подушки, шелковые матрацы. К Шамилю приставили повара-мусульманина.

В день прибытия из Гуниба последних пленников в лагере русских состоялся парад в честь победы. В ответ на поздравления главнокомандующего полки один за другим дружно кричали «ура». После парада на берегу Койсу состоялось молебствие. Воины славили Христа Спасителя за победы, дарованные русской державе; желали долголетия государю, затем был дан праздничный обед победителям и побежденным. Обещанные за Шамиля десять тысяч рублей были розданы частям, штурмовавшим Гуниб.

На серебряных и позолоченных фаянсовых блюдах Шамилю и остальным подавали плов, шашлыки на вертелах, восточные сладости, фрукты.

Впервые за много месяцев полуголодного существования наслаждаясь яствами, Хаджияв говорил:

— Клянусь аллахом, после этого и смерть покажется приятной!

Только один Шамиль, как всегда, был равнодушен и умерен в еде.

После обеда к имаму явился переводчик — кумык из Аксая. Это был полковник царской службы, звали его Алибеком. Он сказал:

— Меня прислал главнокомандующий князь Барятинский, чтобы сосчитать всех членов твоей семьи.

— Они все здесь, считай, — ответил имам, скрывая внутреннее волнение.

Заметив опечаленное лицо Шамиля, Алибек успокоил:

— Самый главный из русских начальников человек очень хороший. Он прославился у нас не только храбростью, но и добротой. Барятинский хочет преподнести вашим женщинам подарки.

Шамиль успокоился.

На другой день полковник Алибек явился вновь в сопровождении двух денщиков, которые принесли на больших подносах драгоценности. В сувенирных коробочках на фоне черного бархата сверкали украшения. Двум женам Шамиля преподнесли золотые часики с цепочками, усеянные алмазами. Дочерям и невестке — бриллиантовые кольца и броши. Имаму Шамилю главнокомандующий подарил соболью шубу, а барон Врангель — коляску.

Даниель-бек не без иронии заметил, обратившись к Кебед-Магоме:

— Право же, чтобы окружить себя вниманием и почестями, лучше оказаться побежденным…

Полковник Лазарев собрал всех военнопленных:

— Кто из соратников имама желает сопровождать его в Россию?

Из толпы выступили оба сына имама, Хаджияв, Салих, Юнус, Мухаммед-Тахир, муртазагеты Абдул-Керим и Тауш. Последний считался лучшим кулинаром в имамате. Остальным приближенным и сподвижникам имама, согласно приказу главнокомандующего, была дарована свобода с указанием места постоянного поселения в пределах Дагестана.

На рассвете следующего дня Шамиль и все, кто решил следовать за ним, были отправлены в Темир-Хан-Шуру. Их сопровождал дивизион драгун и батальон пехоты. Только Магомед-Шафи по просьбе отца был оставлен с семьями.

По пути следования жители придорожных аулов выходили навстречу имаму и со слезами провожали его. Чем-то страшным представлялась горцам далекая Сибирь, куда, по их предположению, увозили имама. И сам Шамиль не сомневался в том, в мрачных красках представляя суровый край вечных снегов, дремучих лесов и глухих степей.

Страшное напряжение последних дней, небывалые переживания сломили его силы. Он ослаб. Сильный жар обжигал тело и душу. Он ехал не реагируя ни на что. Все были обеспокоены, торопили коней.

В Шуре Шамиль был уложен в постель, гарнизонные лекари окружили его вниманием и заботой. Через пять дней он поправился. Горцев повезли дальше. Все жители Темир-Хан-Шуры вышли провожать имама. Некоторые шли до Халимбек-аула. После отъезда Шамиля в Темирханшуринскую крепость были привезены семьи во главе с Магомедом-Шафи. Следом явился Даниель-бек. Он подал прошение на имя главнокомандующего, в котором писал: «Милостивый государь, светлейший князь Александр Иванович! Терзаемый мыслью о судьбе моей дочери Каримат, обращаюсь к Вам с просьбой избавить ее от мучений и упреков в доме мужа Гази-Магомеда, сына Шамиля. Прошу не высылать ее из родного края, ибо там ей может грозить смерть от одиночества и тоски. Она была невольно выдана замуж и фактически являлась не женой, а аманаткой имама, который считает теперь меня виновником многих бед. Если их нельзя развести, то хотя бы на время оставьте ее на родине. Я дам расписку с обещанием возвратить ее позже в дом мужа».

Барятинский разрешил оставить Каримат на время у отца. В Темир-Хан-Шуре всех членов семей имама и двух сыновей устада Дажмалуддина-Гусейна, за которыми были замужем две старшие дочери Шамиля, встретили радушно. Их разодели в новые одежды и оставили при крепости до особого распоряжения. Сюда приехал освобожденный из плена устад. Он все время находился возле сыновей и родственников, которым сообщил, что после их отъезда из Шуры постарается уехать и поселиться в Стамбуле.

В те дни из Моздока в Темир-Хан-Шуру приехал родной брат жены Шамиля Шуанат, урожденной Улухановой. Сын моздокского купца первой гильдии подал прошение на имя генерал-губернатора. Он требовал немедленного освобождения сестры: «Анна была похищена наибом Шамиля Ахвердиль-Магомой в пути следования в Ставрополь четырнадцать лет тому назад. Она была насильно обращена в ислам и вынужденно стала супругой имама».

— На это надо иметь согласие самой Анны, затем разрешение главнокомандующего, — ответил губернатор.

— Тогда разрешите мне свидание с сестрой, — попросил Улуханов.

Встреча состоялась в кацелярии в присутствии губернатора. Анна со слезами, не скрывая волнения, кинулась в объятия брата. Когда оба немного успокоились, после беглых взаимных расспросов о здоровье, самочувствии родных, близких губернатор ознакомил Шуанат с прошением. Жена Шамиля подняла склоненную голову и, глянув на брата, сказала:

— Да, я действительно была похищена, много пережила и настрадалась в первый год. Но никакого насилия и принуждения не было. Может, так было угодно господу богу, я полюбила вождя горцев, добровольно приняла ислам и дала согласие стать его женой. Брат, прости меня, Христа ради, и пусть простят отец и мать, я люблю своего мужа искренней, преданной любовью, была счастлива с ним в этой суровой стране. Могу ли изменой огорчить того, кто ни разу не огорчил меня? Нет, я пойду за ним на край света и разделю с ним самую тяжелую участь.

* * *

Шамиля и остальных сопровождали переводчик полковник Алибек аксайский, несколько русских офицеров с конвоем. Через Грозный, Моздок, Ставрополь, Ростов они прибыли в Чугуево под Харьковом, где император Александр II должен был проводить смотр войск. Для Шамиля и сопровождавших его лиц был подготовлен дом. Туда к имаму явился генерал-губернатор Харькова с офицером из Генерального штаба. Через переводчика офицер штаба сообщил Шамилю о том, что император хочет встретиться с ним и что имам может явиться к царю в форме горца и при оружии.

Тут же были извлечены из хурджинов парадные и праздничные одежды, которые были старательно выутюжены прислугой дома. Шамиль облачился в белую суконную черкеску. На высокую папаху повязал зеленую чалму. Газыри на черкеске, рукоятка кинжала и шашки были из слоновой кости с золотой насечкой. Коричневые сафьяновые сапоги, окрашенная хной борода скромно и красиво гармонировали с кремовым цветом. Высокий, широкоплечий, сохранивший тонкую талию и стройность, несмотря на шестьдесят лет, Шамиль казался неотразимым. Принарядились и остальные, особенно Хаджияв. Он надел серую черкеску с серебряным эполетом, опоясался ремнем, на котором всею тяжестью повисли кинжал и шашка в серебряных ножнах. На груди засверкали знаки отличия круглой, треугольной и квадратной формы, на которых были надписи: «Меч есть ключ к раю», «Нет силы без помощи аллаха», «Будь медлен к обиде, к отмщению скор». На белую чалму он нацепил зеленую нашивку. На обоих мизинцах рук его сияли серебряные кольца.

Шамиль, глянув на Хаджиява, воскликнул улыбаясь:

— Не знаю, удастся ли нам внешним видом покорить пачу, но в том, что ты пленишь жен русских начальников, нет сомнения!

В час, когда начались маневры войск, к Шамилю подвели белого коня с золотистой гривой, с глазами, блестящими как два круглых агата.

— Господин Шамиль, это вам подарок от его императорского величества, — сказал флигель-адъютант.

Имам сел на коня и, к великому огорчению всех, был увезен один.

На широком полигоне, где стройными рядами застыли войска, в окружении свиты, на белом коне в военной форме восседал Александр II.

Подъехав к группе всадников в роскошных мундирах, сияющих серебром и позолотой эполет, аксельбантов, погон и орденов, Шамиль остановился в нерешительности. Он не мог понять, который же есть тот, кому он обязан милостью. Почувствовав на себе удивленные, полные любопытства и нескрываемого восторга взгляды властных сынов Руси, имам смутился.

— Великолепен! — произнес император и, тронув коня, подъехал к Шамилю.

— Это царь, — шепнул имаму по-аварски полковник Богуславский.

Шамиль сразу преобразился, выражение лица его сделалось мягким, спокойным.

Александр II первым протянул руку:

— Я очень рад видеть вас у себя в России. Жаль, что это не случилось раньше, при жизни вашего покойного сына Джамалуддина, горячо любимого моим отцом, мной и всеми нашими близкими. Надеюсь, что мы станем добрыми друзьями и у вас не будет оснований для раскаяния в том, что вы помирились с нами.

Когда Богуславский перевел слова царя, Шамиль сказал:

— Передай ему, что душа насильственно плененного покорена окончательно большим вниманием и великими почестями, оказанными мне победителем. И я, клянусь аллахом, искренне раскаиваюсь и сожалею, что не внял тогда голосу живого и мольбе умирающего сына, до конца сохранившего любовь и преданность русскому народу и царю.

Довольный ответом Шамиля, царь спросил бывшего вождя воинственных племен:

— Не желаете ли остаться полюбоваться парадом войск?

— Благодарю, останусь с радостью, это доставит мне истинное удовольствие, — ответил Шамиль.

Царь стал объезжать ряды застывших полков. Справа ехал великий князь, слева — Шамиль.

— Здравствуйте, молодцы! — восклицал Александр.

— Здравия желаем вашему величеству! — громко, дружно отвечали драгуны и уланы.

Затем император остановился и стал принимать парад. Колонна за колонной стали проходить перед государем. Их командиры, приблизившись к царю, четко отдавали рапорт, держа ладони у головных уборов.

Моросил мелкий сентябрьский дождь. Степные дали были затуманены. Гордо сидел император в промокшем мундире, любуясь строгими рядами и ритмичным движением колонн. Гулко отбивала шаг пехота. Шамиль залюбовался стройным юношей, который, вытянувшись в струнку, шел плац-парадным шагом впереди одной из колонн. В это время император обернулся к Шамилю.

— Нравится вам этот юный офицер? — спросил Александр.

— Лучший из бывших моих героев позавидовал бы его отцу, — ответил Шамиль.

— Это мой младший сын, — с чувством гордости сказал Александр.

— А чей этот молодой орел? — в свою очередь спросил Шамиль, залюбовавшись офицером, шагавшим впереди второй колонны.

— Это мой средний сын, — не ожидая перевода Богуславского, ответил император.

За пехотой двинулась кавалерия. Всеобщее внимание привлекли конники. Все как на подбор, прекрасно обмундированные, каждый отряд на конях одной масти. Вот приблизилась колонна верховых на каурых скакунах. Спокойный взгляд Шамиля заискрился восторгом. Он не мог оторвать восхищенных глаз от прекрасного, легкого и игривого, словно танцующего под звуки оркестра коня и слившегося с седлом отличного наездника.

— Я думал, что во вселенной нет джигитов лучше тех, что живут в горах, но этот одной посадкой мог бы украсить тысячу лучших наездников моей страны, — взволнованно произнес Шамиль.

Богуславский перевел императору слова Шамиля.

— Скажи ему, что это мой третий сын, — самодовольно улыбаясь, ответил Александр.

Шамиль с трудом сдерживал восторженные чувства, только мускулы на спокойном лице его подергивались от волнения.

— С такими молодцами, как твои аскеры, можно завоевать весь мир. Клянусь аллахом, я удивляюсь, как можно было с такой силой тридцать лет воевать с нами. Наверное, вы вели учебную игру в войну, — сказал Шамиль, прощаясь с царем после смотра войск.

Шамиль с приближенными и приставленным к нему новым переводчиком, полковником Богуславским, по распоряжению императора был отправлен в Петербург.

— Вы должны представиться государыне императрице, моей матушке, так она повелела, — сказал Александр, прощаясь с Шамилем.

С разрешения царя остановились на несколько дней в Москве. Шумная толпа москвичей криками и громкими приветствиями встречала легендарного вождя воинственных горцев Кавказа. Служителям порядка с трудом удавалось оттеснить любопытных, рвавшихся к каретам. Опытные водители конного транспорта с государственными гербами торопили ретивых коней к Кремлю, чтобы укрыть за высокими воротами знаменитого пассажира, который с удивлением и недоумением смотрел на восторженные лица русских людей из окошка кареты. Ни одного взгляда, затаившего ненависть, ни единого лица, искаженного злобой к бывшему врагу России.

«Поистине удивительный народ», — прошептал Шамиль.

В Кремле состоялась встреча имама с престарелым фельдмаршалом, бывшим наместником Кавказа Ермоловым. Старый герой Отечественной войны, гроза туземных племен, не поднялся с глубоких мягких кресел, когда вошел Шамиль. Ермолов полагал, что пленник сам подойдет к нему, со склоненной головой и приложится к руке, но Шамиль с чувством собственного достоинства подошел к свободному креслу и, опустившись в него, так же, как неприветливый хозяин, гордо откинул голову.

— Скажите, господин полковник, пленнику известно о том, что он удостоен чести видеться с фельдмаршалом? — спросил обескураженный Ермолов.

Богуславский, который стоял вытянувшись посреди комнаты, ответил:

— Да, ваша светлость. Надеюсь, вы простите невежество туземному вождю, которому чужды этика и светские манеры. Если я не ошибаюсь, по обычаю горцев, хозяин дома должен подняться навстречу не только мирному гостю, но даже если в дом входит враг…

— Знаю, знаю я их нравы и обычаи! — махнул рукой старый фельдмаршал.

Шамиль тем временем внимательно разглядывал крупное лицо, нависшие широкие брови и глубоко сидящие холодные глаза, придававшие суровый вид и без того грозному генералу.

— Спросите у него, слышал ли он обо мне? — сказал Ермолов, не глядя на Шамиля.

— Много нехорошего слышал, — ответил Шамиль, когда Богуславский перевел вопрос фельдмаршала.

Переводя, Богуславский пропустил слово «нехорошего».

— Я не только слышал, но читал его низамы — приказы, касающиеся моих соплеменников, — добавил Шамиль.

— Какие именно и каково его мнение о моей деятельности на Кавказе? — поинтересовался Ермолов.

Шамиль, подумав немного, стал говорить:

— Этот человек, будучи правителем нашего края, поставленным царем, причинил много вреда не только горцам, но и собственному правительству. Он слишком легко касался того, чего следует касаться с чрезвычайной осторожностью.

— А именно? — спросил Богуславский.

— Он попирал древние установления, сроднившиеся с верой и чувством народа, заменяя их поверхностными необдуманными уложениями. Например, «Положение об агаларах». Этим он возбудил непримиримую вражду и недоверие к русскому правительству даже влиятельных людей — ханов, беков, и не зря, ведь они вначале восставали и шли вместе с народом против царского правительства. Этим положением он лишал наших богачей имущественных и прочих прав. Мало того, в обращениях с потомственной знатью нашего вилаета он допускал грубую брань. И это после того, как наши ханы, шамхалы и беки в трудные для Арасея времена войны с французами, когда к Грузии двинул свои пораженные полчища иранский шах, — они, эти дагестанские владетели, стали на сторону русских со своим ополчением против Персии, именно тогда, когда у царя не было там сил, чтобы противостоять Ирану. Эта неблагодарность заставила тех же ханов позже искать защиты у Персии и Турции.

Растерянный Богуславский не знал, что ответить Ермолову, а Шамиль продолжал:

— Он издал приказ, запрещающий нашим соседям — мусульманам, селящимся за южными горами, совершать паломничество к святыням ислама в Мекку и Медину. Народы, пораженные в гражданских правах, усмотрели в том посягательство на один из коренных догматов своей религии. Разве не это привело к волнению на юге, когда курдамирский шейх Исмаил стал выступать с проповедями не только среди людей своего вилайета, но через таких, как шейх ярагский, стал поднимать и единоверцев Дагестана? Все это, основанное на насилии и жестоких расправах за малейшее сопротивление, привело к тому, к чему шли мои предшественники и я вместе с нашим народом.

— О чем он говорит? — с раздражением спросил Ермолов, видя оживленное лицо и страстную речь вождя горцев.

— Он вспоминает обиды, причиненные его соплеменникам со стороны наместников, которые поставили себе за правило не только попирать все их законы, но и уничтожать в крае все иноверное, — ответил Богуславский.

— А я остаюсь при своем мнении и убежден, что если бы мои преемники не проявляли либерализм по отношению к туземцам, война с ними не протянулась тридцать лет, к стыду такой могучей державы, как Россия, — заключил Ермолов.

* * *

В конце сентября Шамиля и его спутников привезли в Санкт-Петербург. Несмотря на густой туман и мелкий осенний дождь, вся Знаменская площадь была полна народу. В гостинице «Знаменская» им приготовили комфортабельные номера. На другой день к парадному подъезду гостиницы подкатила роскошная карета с шестеркой. У подъезда, на тротуарах и мостовой стояли толпы разодетого народа. Когда показался Шамиль, дамы бросились к нему. Восторженные приветствия, приятные улыбки не только удивляли, но просто потрясали его. Смущенно опустив голову, он спешил скрыться от любопытных взоров и приветствий тысячной толпы. Молодежь бежала за каретой, пытаясь заглянуть в окна.

Заметив смущение имама, откинувшегося на спинку сиденья, Богуславский сказал:

— Не занавешивай окошко, смотри сам в окно, и пусть народ посмотрит на тебя, видишь ликование и радость русских?

— Этим-то они и смущают меня. Мне тяжело видеть эту незаслуженную почесть и стыдно смотреть в лица русских людей.

— Почему? — с удивлением спросил Богуславский.

— Ты спрашиваешь — почему? Да потому, что среди этой массы приветствующих людей я вижу сирот, вдов и несчастных матерей тех, которые пали от рук моих воинов. Они должны были ненавидеть меня, посылать на мою голову проклятья, плевать вслед. Тогда мне было бы легче, чем видеть их радость при встрече со мной… — Он помолчал и добавил: — Наши люди не встречали бы так даже самого царя. Клянусь аллахом, они сопровождали бы его уничтожающими взглядами, полными ненависти, и в душе посылали бы ему тысячи проклятий. Я помню, как наши мальчишки улюлюкали, свистели и сопровождали градом камней русских пленных, когда их вели по улицам села. Правда, в свое время я запретил оскорблять неверных, подвергая штрафу родителей озорников. Сегодня, как только вернемся, я напишу обращение к горцам Дагестана, в котором именем аллаха буду призывать к дружбе с русским народом.

Карета подъехала к Зимнему дворцу. Ливрейные лакеи распахнули двери парадного подъезда. Царские сановники и генералы вышли встречать имама. По мраморной лестнице, устланной дорогими коврами, Шамиль поднялся наверх. Его ввели в покои матушки-царицы. Императрица Мария Федоровна встала с софы, когда вошел Шамиль. Она была в черном длинном бархатном платье с длинными рукавами и глухим воротом. Строго зачесанные седые волосы, величавая осанка и доброе выражение лица сразу расположили к ней Шамиля. Он склонил перед старой царицей голову. Она протянула руку. Он впервые за всю жизнь поцеловал руку женщины.

— Здравствуйте, милости просим, садитесь, господин Шамиль, — Мария Федоровна показала рукой на кресло. — Как здоровье ваше, были ли трудности в пути? — продолжала расспрашивать царица.

Шамиль поблагодарил, осведомился о ее самочувствии.

Царица сказала:

— Мне хотелось выразить вам искреннее соболезнование по поводу безвременной кончины любимого всеми нами вашего покойного сына Джамалуддина. Царство ему небесное. Чистым, высоконравственным юношей и примерным офицером стал он у нас. Покойный муж мой души в нем не чаял, от своего не отделял, несмотря на то что был человеком крутого нрава, — вспоминала царица.

— Всегда буду вам обязан за родственное отношение к сыну моему, да продлит аллах течение дней ваших и овеет доброй славой детей ваших и внуков, — ответил Шамиль.

Царица снова заговорила:

— Слава Иисусу, что пришел конец вражде между горцами и нашим народом. Вы найдете в России покой и будете осыпаны почестями, — сказала она.

Мария Федоровна повела необычного гостя по роскошным залам дворца. Видя, что Шамиль краснеет и низко опускает чалмоносную голову при виде обнаженных статуй, Мария Федоровна стала показывать ему диковинки. Она подвела его к серебряному шесту над камином, на котором сидел петух из чистого золота с яркими перьями из эмали, рубиновым гребнем и бриллиантовыми глазами. Когда подошел имам, заведенный петух, разинув золотой клюв, закукарекал. Шамиль не поверил глазам своим, думая, что петух живой. Он рассматривал его со всех сторон и ощупывал. Пораженный диковинкой, он воскликнул:

— Хвала тому, кто умеет подчинить вещи могуществу разума, и тому, кто дает преимущество в умении сынам Адама над остальными тварями!

После обхода царских палат Мария Федоровна пригласила Шамиля на обед. Пить он не стал, даже лимонад. Взоры присутствующих часто обращались к необычному гостю. Имам не смущался. Он не держал нож в правой руке, а вилку в левой, но в своем поведении за столом был так естественно сдержан, аккуратен и скромен, что старая царица, не выдержав, сказала:

— Право же, у этого вождя диких туземцев могут поучиться изысканным манерам некоторые великосветские мужи.

Вечером Шамиля и его близких пригласили посмотреть балет. За ними приехал Сабуров — директор императорских театров. Он поместил горцев в свою ложу. Взоры всех зрителей обратились к этой ложе. Хаджияв и остальные, смущаясь от всеобщего внимания, прятались за бархатный занавес.

— Что вы ведете себя как стыдливые девушки? — сказал им Шамиль, который восседал на виду и, ничуть не смущаясь, разглядывал мужчин в военных мундирах. На сцене шла «Катерина». Шамиль смотрел совершенно спокойно, как будто видел спектакль в сотый раз. Затем показали одно действие из балета «Пери».

Когда на сцене появились полуобнаженные красавицы гарема, Шамиль смущенно опустил взор, а его приближенные захихикали.

— Не умеете себя вести, — строго заметил он. — Если вам стыдно смотреть на этих бесстыдниц, приложите к закрытым глазам бинокли и делайте вид, что вы смотрите.

Сам же не закрыл глаза, а через бинокль продолжал следить за действом. Когда представление закончилось, Богуславский спросил Шамиля:

— Вам понравилась последняя сцена?

— Не совсем, — ответил Шамиль. — Я читал когда-то в книгах и представлял себе гарем султана именно таким. Но только я ни за что не поверю в то, что владыка османского престола может так прыгать, изгибаться и увиваться возле своих танцующих наложниц. Допустимо ли, чтобы такая высокопоставленная особа, как султан, с такой страстью пустился в пляс? — На лице Шамиля застыла ироническая улыбка. — Мне кажется, не следует убивать в людях чувство стыдливости показом обнаженных тел, как не следует унижать достоинство правителей, выставляя на всеобщее обозрение сокровенные тайны личной жизни, делая высочайшую особу предметом насмешек. Я могу поверить, что всякие блудницы могут увеселять султана, но сам он при здравом рассудке не пойдет на то, что вы показываете народу.

* * *

Большое удовольствие Шамилю доставило посещение фрегата «Штандарт», принадлежащего царской семье. Он не столько удивлялся роскоши императорской каюты, сколько механизмам, заставляющим двигаться судно. Да и по морю он плыл впервые в жизни, несмотря на то что много раз бывал на берегу величественного Каспия. Бескрайние просторы воды вызывали в нем чувства беспомощности и приниженности, как и перед недосягаемой синевой небес. В душе он не только окончательно сдался, но и преклонился перед разумом русских, когда, приплыв в Кронштадт, увидел лес мачт над плавучими дворцами. Неизгладимое впечатление произвел на Шамиля Инженерный замок. Управляющий, генерал-майор Кауфман, встретил его у входа со свитой. На лестницах и у дверей залов их приветствовали воспитанники училища, академисты, офицеры и чиновники департамента. Его водили по комнатам, где стояли макеты крепостей, разных оборонительных сооружений и орудий. Здесь он не только задавал вопросы, но без удивления, с видом знатока рассматривал, оценивал все в смысле применения в условиях гор и равнин.

Через несколько дней Шамиля и его приближенных из гостиницы перевели в отдельный особняк, поскольку «Знаменская» превратилась в самое шумное место города. Но и в особняке не было покоя от любопытных. И сюда все время под всяким предлогом шли люди, особенно отставные офицеры и рядовые, когда-то служившие на Кавказе и участвовавшие в сражениях с воинами Шамиля. Одних пропускали, другим оставалось довольствоваться случайными встречами с имамом.

В один из вечеров к Шамилю пришел казанский татарин Казимбек, ученый-арабист. Шамиль согласился встретиться с ним. После приветствий Казимбек, усевшись на ковре напротив Шамиля, сказал:

— Имам, татары, живущие в этом городе, говорят, что такому человеку, как ты, благоразумнее было бы принять смерть от руки врагов или собственного оружия, чем сдаться и примириться с гяурами.

— Может быть, ты и ваши люди правы, — ответил Шамиль. — Но ведь вы тоже мусульмане, почему же ты и те, кто тебе это говорил, раньше меня и моего народа примирились с русскими и добровольно поселились среди них?

Казимбек молчал.

— И почему, если вам плохо здесь, среди русских, терпите, выносите унижения и притеснения с их стороны? Я же могу поклясться аллахом, что, вынужденный волею судеб сдаться врагу, шел готовый встретить смерть и покончил бы с собой, если бы кто-либо с их стороны посмел унизить мое достоинство. До сих пор ни большой, ни малый, ни солдат, ни генерал, ни сам царь не обидели нас. Они не унизили нас ни явно, ни тайно, ни днем, ни ночью. Что остается делать пленникам, если бывшие враги подают руки, снимают перед нами шапки, приглашают в гости, с почтением предлагая лучшее место, изысканную пищу и питье? Даже в часы, когда мы хотим совершить молитву, они освобождают места и без любопытства оставляют одних. Все это, конечно, из-за щедрот аллаха. Пойми, Казимбек, мы ведь тоже люди. Ласковое обхождение любят скотина, собака, кошка. Я ведь не безумец, чтобы кидаться как зверь на тех, кто обращается ко мне с приятными и добрыми речами. Может быть, тем они хотят скрасить положение пленных на чужбине, но разве это не благородство? Многие из них говорят: «Мы любим тебя за хорошие качества характера и достойные похвалы свойства, которыми прославился среди человеческого рода и стран мира». Они это говорят мне, пленнику, от которого не зависят. Я верю в искренность их речей и начинаю теперь понимать, за что мой покойный сын полюбил Россию больше родины. Да простит его за это аллах, ибо я любовь к родным горам пронесу нерушимо до конца, через всю жизнь.

Полковник Богуславский старался как можно больше показать Шамилю того, чего он не видел в жизни и не мог видеть в далеких горах Дагестана и Чечни. В один из дней он повел в зверинец всех. Гази-Магомед, Хаджияв и остальные, цокая языками, восклицали: «Вах!» «Тамаша!» — с нескрываемым любопытством и удивлением разглядывали львов, тигров, пантер и прочих страшных зверей. Шамиль же все время крутился у клеток, где сидели обезьяны, подходя к ним то с одной, то с другой стороны.

— Шамиль-эфенди, знаешь, кто это? — спросил Богуславский, показывая пальцем на орангутанга.

— А ты знаешь? — спросил Шамиль в свою очередь.

— Ну конечно знаю, — с улыбкой ответил полковник и добавил: — По-вашему это животное называется маймун — обезьяна.

— Это вовсе не животное, а человек. Он относится к нехорошему племени, которое проклял аллах и изменил его так, что образ людской сделался в них едва заметным, — объяснил Шамиль.

Тактичный полковник не стал возражать. В это время сторож зверинца, проходя мимо, показал Богуславскому рака, которого вытащил из водоема. Богуславский взял его за клешню и, поднеся к Шамилю, спросил:

— А такое чудо ты видел?

— Нет, — ответил имам, подставляя ладонь, на которую Богуславский положил рака.

Рак сделал движение, раздвинул клешни и чуть не схватил за палец Шамиля. Он, тряхнув рукой, сбросил рака на землю и застыл в изумлении, глядя, как тот стал ползти задом наперед. Остановив его носком сапога, Шамиль сказал:

— Если я представлял себе когда-нибудь шайтана, то только таким. — Глянув с отвращением на рака, затем на свою ладонь, он спросил: — Где бы помыть руки?

— Сейчас, барин, сию минуту принесу водицы, — ответил сторож, когда переводчик перевел слова имама.

— Шамиль-эфенди, ты знаешь, если сварить это животное, оно из черного превращается в красное…

— Зачем же варить такую дрянь, пачкать казаны?

— О, ты не представляешь, как вкусна его шейка…

Шамиль, плюнув в сторону, сказал:

— Клянусь аллахом, я предпочел бы голодную смерть, чем есть что-либо подобное.

В Петербурге пленники жили несколько месяцев. Каждый день их знакомили с достопримечательностями столицы. Разные впечатления, интересные встречи облегчали тяжесть плена. В то же время, по распоряжению царя, подыскивали место для постоянного поселения горцев.

Придворные медики, которые вели наблюдение за состоянием здоровья южан, считали, что сырой климат Питера окажет на них неблаготворное влияние. Более подходящим местом для жительства Шамиля, его семьи и близких они считали Калугу, куда частенько выезжала на отдых престарелая царица-матушка.

Александр II вызвал калужского губернатора Арцимовича, которому приказал:

— Подготовить гостиницу для поселения Шамиля и его приближенных, а там позволить вождю горцев самому выбрать любой дом в Калуге для себя, семьи и остальных.

Узнав об этом, Шамиль сказал Богуславскому:

— Друг мой, пойди скажи царю и наибу того города, куда хотят переселить нас, что я постоянно нахожусь в неловком состоянии от незаслуженного внимания, недостойного почета и возвеличивания, которыми правительство окружает меня. Пусть они не забывают, что я пленник. Надо быть слишком нескромным, чтобы требовать больше того, чего достоин или заслужил. Я с благодарностью поселюсь там, где мне укажут, и буду довольствоваться самым малым, как большой милостью аллаха.

Калужский губернатор Арцимович через некоторое время после возвращения в город сообщил императору: «Для поселения гостей подготовлена гостиница „Кулон“ по улице Никитской. Для постоянного жительства приискан каменный дом — особняк в три этажа в 13 комнат с садом и надворными постройками, принадлежащий господину Сухотину. Арендная плата — 900 рублей в год».

Накануне отъезда в Калугу полковник Богуславский пришел к Шамилю.

— По решению правительства я должен ехать в Турцию. В Стамбуле буду работать при русском посольстве.

Это известие огорчило Шамиля. За короткое время он не только привык, но и полюбил замечательного, мужественного полковника, который в совершенстве владел не только аварским языком, но знал арабский, турецкий, фарси.

— С кем же останемся мы? Свидетель аллах, я не желал бы лучшего посредника, товарища и советника в этом краю, — сказал Шамиль взволнованно.

— Нет оснований для беспокойства, государь заботится обо всем и обо всех. Ты не будешь оставлен без посредника. Там ждет человек, которому поручат тебя и остальных. Он достаточно благовоспитан, учен, знает ваш и некоторые другие языки. С твоего позволения приглашу его.

Шамиль кивнул. Богуславский поднялся, распахнул дверь. В комнату вошел высокий худощавый офицер лет тридцати пяти — сорока.

— Капитан Руновский, — представил вошедшего полковник.

— Как зовут тебя? — спросил Шамиль.

— Аполлон.

— Апфилон, — повторил Шамиль и добавил: — Никогда не слышал такого русского имени. Иванов и здесь и на Кавказе сколько угодно. Всех перебежчиков-солдат у нас называли Иванами, их так же много, как у нас Магомедов. Миколай тоже часто встречается, а имя Апфилон не приходилось слышать.

Полковник Богуславский, оставив капитана Руновского, распрощался, пообещав зайти перед отъездом. Когда он вышел, Шамиль сокрушенно покачал головой:

— Ах, Богуслав, как жаль! Мне всегда при разговоре с ним казалось, что избыток ума его льется через край. Когда я теряю близость с такими людьми, мне становится тяжело, как после похорон. — Шамиль задумался, затем обратился к Руновскому: — Апфилон, ты откуда родом?

Капитана не обидела такая фамильярность. Он знал, что все дагестанцы, старые и малые, друг к другу обращаются по имени.

— Я поляк, родители мои из Польши переехали в Россию.

— О, так ты, значит, из Полша, знаю я мужчин Полша. Это такие же молодцы, как наши горцы. А где ты выучил аварский язык?

— В Тифлисском военном училище.

— Где служил?

— Там же, в кюринском полку, который стоял в крепости Воздвиженской, в пятидесяти верстах от вашего Ведено.

— В каких боях участвовал?

— Во многих, блокаду перенес в Зирани.

— Вот как, а с Пассеком не ходил в поход?

— Ходил, и не раз.

— Значит, кушал лошадиное мясо?

— Всяко бывало.

— Женат, дети есть?

— Есть, на Кавказе остались, меня срочно затребовали сюда.

— Ничего, все обойдется хорошо, и мои там остались, — вздохнув, сказал Шамиль.

Через несколько дней «Апфилон», как и Богуславский, стал самым близким человеком в России для Шамиля и его приближенных. За день до отъезда в Калугу Руновский предложил Шамилю и его спутникам посетить обсерваторию. Все охотно согласились.

Шамиля подвели к подзорной трубе. Он нерешительно подошел, остановился и, глянув на седобородого астронома, сказал:

— Коран запрещает чтение звезд.

— Почему? — спросил астроном.

— Потому что звездочет может сообщить людям то, что скрыто аллахом от остальных. Невежественный, слабоверующий человек подумает, что звездочет знает сокровенное. У невежды может создаться ложное представление о том, что аллах имеет смертных сотоварищей, читающих то, что скрыто от простого глаза.

— А как вы, господин Шамиль, смотрите на это? — спросил астроном.

— Я думаю, что все то, что приносит пользу человечеству, должно быть дозволенным. Всевышний более сведущ в сущности дел земных, — ответил Шамиль и взялся за подзорную трубу.

Перед выездом в Калугу Шамиль сказал Руновскому, что желает проститься с царем, чтобы поблагодарить лично за все заботы и внимание, оказанные им.

Император Александр Николаевич принял Шамиля, долго беседовал с ним о положении дел в Дагестане, обещал весной перевезти его семейство из Темир-Хан-Шуры в Калугу. Когда Шамиль поднялся, царь, отстегнув от своего пояса, подал Шамилю шашку в золотых ножнах.

Беря ее, Шамиль сказал:

— Я скован цепями оказанных мне почестей и милостей. Это незаслуженное возвеличивание окрыляет меня на чужбине, и, клянусь аллахом, сожалею о той вражде к русским, которая сжигала мою душу и туманила разум. Я узнал вас, увидел людей, которым аллах не зря дарует широкие просторы вселенной и лучшие земные блага, ибо только он может справедливо одаривать достойных. Это прекрасное оружие, — Шамиль глянул на шашку, — я сохраню как лучшую память о вечном мире между нами до конца дней моих, но если будет суждено оголить лезвие, оно будет оголено только против врагов России.

Императрица Мария Федоровна преподнесла от себя женам и дочерям имама золотые украшения, осыпанные бриллиантами, а самому Шамилю подарила изумрудные и рубиновые четки. Все драгоценности принял казначей Хаджияв. Он не имел понятия о стоимости бриллиантов. Больше всего остального он оценил маленькую золотую птичку в золотой клеточке, которая, после того как ее заводили ключиком, издавали трели соловья.

Проводы Шамиля превратились в триумфальное шествие. За каретой имама двигалась огромная вереница разных экипажей. Они запрудили привокзальную площадь. Несмотря на морозный ноябрь, массы народа рекой разливались вокруг станции. Шамилю и его спутникам был предоставлен первоклассный вагон.

— О великий аллах, пощади! За что такое испытание или это наказание твое? — шептал он растерянно.

Руновский, обратившись к нему, сказал:

— Шамиль-эфенди, подойдите к окну, попрощайтесь с народом.

Шамиль подошел. Руновский опустил оконную раму. Публика пришла в восторг. В воздух полетели мужские шляпы, взметнулись, взмахивая белыми платочками дамские ручки, послышались прощальные возгласы. Шамиль был растроган до того, что низко опустил голову, приложив руку к груди.

— Прощайте, господин Шамиль! Доброго пути! Счастливой дороги! Да хранит вас господь! Приезжайте к нам еще!

— Что они говорят? — спросил Шамиль Руновского, не поднимая головы.

Когда капитан перевел слова людей, Шамиль сказал:

— Я не могу найти слов для выражения того, что творится в душе моей. Передай им, что никакие успехи и победы в прошлом не приносили мне такой радости, как эта, дарованная сердечным отношением русского народа. Я прибыл сюда покоренным силой оружия, уезжаю отсюда с покоренной душой.

В Калугу прибыли вечером. Встречать гостей вышла вся калужская знать во главе с губернатором и предводителем дворянства Щукиным. Шамиль и его спутники были помещены в гостинице «Кулон» до окончания ремонта и оборудования арендованного дома.

Теперь и гостиница «Кулон», как и «Знаменская» в Петербурге, стала местом всеобщего внимания и сборищ. И здесь у парадного подъезда с утра до ночи теснились толпы калужан, желавших посмотреть на легендарного предводителя горцев Кавказа.

На второй день в доме Щукина был дан бал в честь Шамиля. Здесь имам и его приближенные были представлены любопытным дамам калужского дворянства. Под громкие звуки духового оркестра закружились пары. Шамиль смущенно глядел на обнаженные плечи пышных красавиц, которых мужчины обнимали за талию, кружа в танце.

«Может быть, это их мужья?» — думал, он, успокаивая себя, но он был буквально растерян, когда заметил, как к отдельным женщинам с поклоном подходили разные кавалеры и снова, обняв, начинали танцевать.

Затем всех пригласили к столу. Шамиль почти ничего не ел. Он ограничился куском хлеба и стаканом чая, говоря, что так поздно не привык принимать пищу.

— В зимнее время я ложусь спать в семь-восемь часов вечера, летом — в девять-десять, — сказал он.

После ужина, видя, что гость скучает, хозяин увел его в свой кабинет. Дети, которых еще не уложили спать, опережая друг друга, побежали за ними. Не обращая внимания на отца, они кинулись к Шамилю, вытянув руки. Строгое лицо имама сразу посветлело. Он усадил их на колени и высказал свое сожаление о том, что не предупредил казначея Хаджиява купить подарки для детей.

— Нельзя так! Вы что делаете? Сейчас же идите к себе спать, — выговаривал хозяин, хватая за руки то одного, то другого.

Наконец с помощью нянь детей удалось выдворить из кабинета, где завязалась мирная беседа, очень заинтересовавшая гостя. Из рассказа Щукина Шамиль узнал о том, что его сын Джамалуддин, будучи привезен в Петербург из Ахульго, первый год воспитывался у Щукиных, которые раньше жили в столице. Старший сын Щукина был другом Джамалуддина. Они вместе учились в пажеском корпусе. За обоими мальчиками ухаживала одна няня. Шамиль был очень растроган. Он с нетерпением слушал и ждал, пока Руновский переведет ему слова хозяина.

— Жива ли та женщина, которая заменила на чужбине мать моему сыну? — спросил Шамиль.

— Да, она жива, но уже очень старенькая, я велю позвать ее, — ответил Щукин.

Когда в комнату, опираясь на руку лакея, вошла седая, дряхлая старушка, имам подошел к ней, взял ее руку и приложился губами. Это была вторая женщина после престарелой императрицы, руку которой поцеловал Шамиль. Когда няне сообщили, что перед ней стоит Шамиль, отец ее воспитанника Джамалуддина, старушка прослезилась. Утирая слезы, она сказала:

— Храни тебя господь, сын мой! Унесла безвременно смерть нашего касатика Джамала… До сих пор молюсь за упокой его души, славное было дитятко… Видно, господь лучших забирает, а такие, как я, свет коптят в ожидании часа своего.

На другой день после завтрака, беседуя с Шамилем, Руновский спросил:

— Шамиль-эфенди, как вам понравился бал?

— Он мне не понравился вовсе. — Шамиль вспомнил акт из балета «Пери». — Правда, эти представления были поскромнее, чем в петербургском театре, где напоказ выставили обнаженных танцовщиц и глупого султана, который, выламываясь и прыгая перед обнаженными женщинами, пытался выразить страстные чувства, которые мог выразить словами. А что касается хозяина дома, — продолжал Шамиль, — я остался им очень доволен и проникся уважением к нему, семье и няне за то, что они приютили когда-то моего бедного Джамалуддина.

Желая отвлечь Шамиля от грустных воспоминаний, Руновский сказал:

— Значит, вам не нравятся русские танцы?

— А ты как себя чувствуешь, Апфилон, когда видишь обнаженные шеи, грудь, прекрасные лица и роскошные волосы женщин? — спросил Шамиль.

— Сразу чувствую некоторое волнение, а затем любуюсь, — с улыбкой ответил Руновский.

— А я чувствую себя как-то неловко, стесняюсь. В крайнем случае можно было бы примириться с обнаженными лицами и косами, а так не годится… Да и как можно дозволить, чтобы жену в таком виде обнимали мужчины. Такие умные люди, как русские, как могут терпеть подобное? Я считаю это недопустимым в обществе, — сказал Шамиль.

— У нас женщина пользуется свободой в быту, мужчины преклоняются перед ними, — заметил Руновский.

— Лучше, если мужчина будет преклоняться перед любимой наедине. Свобода, которой пользуются ваши жены, вредит общественной нравственности. Такая доброта мужей излишняя, ибо создаются условия для соблазнов. Мужья, спокойно взирающие на такое поведение жен, не внушают уважения. Мне нравятся русские мужчины в форме, а в этих черных одеждах с белыми стоячими воротниками они женственны.

— Вы правы, Шамиль-эфенди, — согласился Руновский. — Фрак действительно сковывает движения, ибо у нас в светских кругах чрезмерная подвижность считается неприличной.

— Подвижность и манеры человека должны контролироватся и сдерживаться разумом, воспитанностью, умением себя вести, а не физически — узами одежды, — возразил Шамиль.

Их спор был прерван лакеем, который попросил Руновского выйти. В коридоре Руновский увидел старых солдат-отставников. Один из них, здоровенный усач, вытянувшись, представился:

— Бывший рядовой первого дивизиона артиллерийской бригады кюринского полка Шатуев.

— Бывший военнопленный наиба Талгика Семенов, — представился второй. — Хотим видеть имама Шамиля.

— Пусть войдут, — сказал Шамиль, когда Руновский доложил ему о прибывших солдатах.

Получив разрешение, оба ветерана с радостными лицами бросились к Шамилю и поочередно поцеловали его руку.

— Вы что ж это, братцы, по привычке прикладываетесь к ручке? Там, может быть, вас принуждали, а здесь-то ведь никто не заставляет, — заметил шутя капитан Руновский.

— Вы ошибаетесь, господин капитан, — ответил бывший артиллерист. — Нас и там не принуждали делать это, и здесь мы делаем от чистого сердца, любя человека. Он хоть и строгий был, но добрый и справедливый. Никому не позволял обижать нашего брата.

— Не осуди, господин начальник, старых воинов… Он только называется басурманином, а душа у него христианская. Нас, солдат, ежели спросить, что лучше — целоваться или драться? — мы по своей воле выберем целование.

— Откуда они меня знают? — спросил Шамиль, обращаясь к переводчику.

Артиллерист рассказал о себе, как бежал в Ведено из кюринского полка, после того как его избили за то, что проспал двух коней на пастбище. Усач напомнил Шамилю, как он здорово наказал чеченца Янди за то, что тот ударил его, солдата, беспричинно по лицу.

— С кем отступал из Ведено? — спросил Шамиль.

— Даниель-беку было передано наше артиллерийское подразделение. Мы готовили оборону крепости Ириб, но Даниель-бек пошел на сговор с русскими, сдал крепость без боя, так я и попал к своим.

— А ты как очутился у нас? — обратился Шамиль ко второму солдату.

— Был взят Талгиком во время сухарной экспедиции Воронцова. Меня как пленного держали строже — при дворе чеченского наиба, но не обижали, благодаря твоему низаму о военнопленных. Я ведь и детей твоих знаю, — продолжал рассказывать старый солдат. — Приводил поиграть с детьми Талгика твоего младшего, Магомеда-Шафи, дочерей Патимат и Нафисат и домой отводил. Привязались ко мне дети, и я к ним привык, разным играм обучал. Сам с ними бегал, и как-то легче становилось на душе. Дети ведь не то что взрослые, их души не испорчены, к ним легче привязываешься.

Солдат, вздохнув, помолчал минутку, затем начал вновь:

— Когда на Чечню пошел Евдокимов, хозяин увел семью, а меня с двумя дворовыми оставил дом стеречь. Сторожили мы, пока Евдокимов не взял аул.

— Скажи ему, что скоро семья приедет сюда и тогда он вновь сможет, если на то будет воля аллаха, увидеть детей моих.

Пока Руновский переводил, Шамиль обратился к Хаджияву:

— Дай этим людям денег по нескольку туманов, да не скупись, нам ведь теперь деньги нужны только на пропитание и скромную одежду…

* * *

Огромный особняк с прекрасным фруктовым садом, огороженный высоким забором, с бассейном, тенистыми аллеями, цветниками и клумбами, постепенно готовился для Шамиля с его семейством и теми, кто до конца многолетней борьбы разделял с ним торжество побед и горечь поражений. Роскошно меблировались гостиная, столовая и отдельные комнаты для каждого. Горничные, лакеи, повара и прочая прислуга готовились к новоселью.

Казначей Шамиля Хаджияв почти ежедневно посещал подготавливаемый дом. Возвратясь в «Кулон», он восторженно, с нескрываемой радостью сообщал Шамилю:

— Клянусь аллахом, нет предела удивлению! Ковры, шелка и кружева, которыми увешивают стены, окна, устилают полы, неоценимы! Подушки и матрацы набиты, наверное, пухом заморских птиц. Они пышны и невесомы. Зеркала и позолота в блеске и излучении подобны солнцу и звездам. Все, что я там вижу, мне кажется гораздо прекраснее воображения и представлений о чертогах рая.

Шамиль, спокойно выслушав Хаджиява, говорил:

— Не увлекайся, друг мой, ибо то, что ты видишь, есть плоды человеческого творения. Они так же временны, как и люди. Все, что создано для чрезмерного удовольствия, порой приносит вред. Оно может быть потеряно раньше вознесения души, ибо притягивает взоры и руки завистливых и алчных. А рай для спасенной души вечен.

— Русский пача, как видно, умудрен знаниями житейских истин. Он старается делать для нас доброе, помня, что если милосердный владыка почтил раба могуществом своим, то никогда создание не может унизить его.

Но Хаджияв оставался казначеем до конца — в повседневной жизни и в душе. Никакие премудрости и внушения не могли пересилить его любви к деньгам. В Калуге он обзавелся очками, и как только начинал осмотр или ощупывание какой-нибудь вещи, немедленно водворял очки на нос, чтобы лучше видеть, и, громко цокая языком, давал оценку каждой безделице, переводя на куруши и туманы, причем, производя опись, ставил рядом определенную им сумму стоимости.

Хаджияв сообщил Шамилю, что по его приблизительным подсчетам меблировка и убранство комнат стоят по меньшей мере около 8 тысяч рублей, не считая дров для отопления, которые оценил в 200 туманов.

В день переселения из гостиницы, обойдя весь дом, Шамиль сказал:

— Я вынужден бесконечно удивляться уважению и почету, оказанному мне, подобного которому нет и не было слышно во времена других царей.

— Шамиль-эфенди, как тебе нравится место нового постоянного жительства? — спросил Руновский.

— Как видишь, все мои близкие в восторге от роскоши, уюта и удобств. У меня же единственная просьба — прикажи, пожалуйста, убрать из всех помещений статуи и картины, изображающие мужчин, женщин и собак. Только изображения коней и вооруженных всадников можно оставить…

— Хорошо, я прикажу убрать, но эту прекрасную статую борзой можно было бы оставить. Или вы не любите собак?

Подумав немного, Шамиль ответил:

— Не знаю, как можно любить собак… Я никогда не обижал их, как и прочих животных. Больше того, на одной из моих печатей наряду с семью именами святых — Ямлих, Максалин, Маслин, Марнуш, Добарнуш, Шазануш, Калаштатюш стоит кличка их верной собаки — Китмир, которая бежала вместе со святыми и укрылась в пещере, когда их преследовал царь Вавилона. И тем не менее наша религия запрещает содержание собак в жилом помещении.

Руновский, желая обрадовать Шамиля очередным щедрым жестом императора, взял со стола свернутый лист бумаги и стал переводить слова приказа царя о закупке для Шамиля и его семейства столового серебра с позолотой. Когда Руновский закончил перевод, Шамиль сказал:

— Апфилон, от моего имени попроси владетеля сана и верховной власти отменить этот высочайший фирман. В учении Мухаммеда это не одобрено.

Руновский сделал удивленные глаза.

— Да, да, — повторил Шамиль. — Никчемное излишество. Что может быть лучше простого острого ножа и деревянной ложки, которая, будучи опущена в кипяток, не обожжет губы…

Комнату для себя Шамиль выбрал на втором этаже. Указав на вторую, расположенную рядом, сказал:

— Эту оставьте для моей жены Шуанат.

Войдя в ту, которую выбрал для себя, Шамиль велел снять с окна шелковые портьеры.

— Эти окна обращены на восток, — сказал он, — зори восхода будут ласкать мой взор нежнее шелка. Все лишнее уберите, — Шамиль указал на ломберный столик, поставленный в простенке между окон, и на вольтеровское кресло. — А это, — Шамиль кивнул в сторону рукомойника, вбитого в стену, — очень хорошо, только трудновато будет поднимать ногу, таз поставлен высоко.

Зеленый колер стен, зеленая обивка софы, зеленый фон ковра Шамилю понравились. Он велел принести сюда свою старую бурку, на которой молился.

Руновскому казалось, что после переезда в дом Сухотина Шамиль сделался скучным, неразговорчивым. Обеспокоенный, капитан решил посоветоваться с Хаджиявом:

— Что-то наш Шамиль-эфенди стал мрачным, все время читает Коран, молится богу, как бы нам развлечь его?

— Быть может, он удручен опасениями за семью… Развлечь его можно очень просто — музыкой и пением, — ответил Хаджияв.

Руновский не поверил словам казначея.

— Ты говоришь, можно развлечь его пением и музыкой? — повторил Руновский.

— Да, он очень любит наши песни.

— Как же так? — удивился Руновский.

— А вот посмотришь сейчас, — ответил Хаджияв. Он быстро сбежал по лестнице вниз. Через несколько минут появился, неся в руках трехструнный деревянный комуз-чангур. Подойдя к дверям комнаты, где Шамиль читал Коран, Хаджияв уселся на полу и, ударяя вытянутым указательным пальцем руки по струнам, тихо затянул походную песню горцев.

В это время осторожно скрипнула дверь. Шамиль на цыпочках подошел к Хаджияву, сел, подложив под себя полы шубы, и, низко склонив голову, стал слушать пение.

Долго пел Хаджияв песни далекой родины, полные затаенной грусти и нескончаемой печали. Шамиль все время сидел неподвижно. Казалось, он готов слушать до бесконечности. Но вот казначей ударил последний раз по струнам и умолк.

— Молодец! — воскликнул Шамиль, подняв голову. Лицо имама излучало радость, только глаза, всегда задумчивые, вновь устремились в одну точку.

— Шамиль-эфенди, — прервал его раздумья Руновский, — я вижу — песни и музыка бередят душу твою. Почему же ты запрещал своему народу петь, играть на инструментах?

— Эх, Апфилон, говорить могут многое… Те, что говорят, не знают, что я люблю песни и комуз больше, чем они. Музыка так приятна, что самый усердный мусульманин, точно исполняющий веление пророка, может не устоять против чарующего влияния ее. Да, я действительно запрещал петь и играть моим людям, чтобы они не променяли гимны боевых призывов на обворожительные звуки и теребящие душу слова, которые манят к домашнему уюту и горячим ласкам жен. А ведь воинов у меня было много… И ваше правительство относится к солдатам не менее строго. Двадцать лет вы заставляете их жить в скученных казармах, вдали от близких, родных, перебрасывая с одного конца света на другой. В годы расцвета души, жажды любви не позволяете жениться или отрываете от молодых жен. Это ведь тоже жестокость.

Желая перевести разговор, Руновский сказал:

— У нас есть люди, которые добровольно отказываются от земных благ, даже в мирное время.

— Кто же они такие? — поинтересовался Шамиль.

— Например, наш первосвященник Григорий — епископ калужский и боровский.

— Чему же посвятил себя первосвященник? — спросил Шамиль.

— Наложил на себя обет постничества, отказался от семейных радостей.

— О, это, видимо, замечательный человек. Нет сомнения в том, что страж рая — Ризван распахнет перед ним двери божьей обители. Апфилон, прошу тебя, устрой мне свидание с этим праведником, я хочу выразить глубокое признание человеку, отрекшемуся от самых приятных благ сего мира.

В тот же день капитан Руновский повез Шамиля к епископу Григорию. Когда святому старцу доложили о приходе необычного гостя, он сказал:

— Я слышал об этом басурманине… Ежели он делал зло христианам, — делал по справедливости, в ответ на чинимое в его стране теми, чье чрево и око ненасытны. По слухам, дошедшим до меня, знаю, что он благочестив, мудр и добр душой, пусть войдет.

После долгой беседы епископ дал Шамилю Библию, предложив прочесть с помощью переводчика и поделиться потом мнением об учении Христа.

Шамиль несколько дней заставлял Руновского читать и переводить написанное в Библии. После этого, встретившись с отцом Григорием, имам сказал:

— В учении нашего пророка Мухаммеда и вашего Исы очень много общего. Мусульмане признают пророка Ису, существуют даже секты, в которых философы-мистики распространяют учение Исы, а вы нашего пророка не признаете.

* * *

В январе Гази-Магомед с позволения властей выехал в Дагестан за семьями имама и остальных. В конце февраля во двор дома Сухотина въехала почтовая тройка. На ней лежали огромные тюки, обшитые коврами.

— Эй, люди, забирайте багаж! — крикнул возница.

Когда несколько человек подбежали к подводе, ямщик сказал:

— Это библиотека господина Шамиля.

Имам очень обрадовался, когда ему доложили об этом. В письме, поданном Шамилю, сын Магомед-Шафи писал: «После салама дорогому отцу, остальным близким и соотечественникам сообщаю, что часть твоей библиотеки, разграбленной с помощью проклятого Даниеля, случайно попала в руки аштыкулинского муллы, который надежно укрыл ее, а затем, когда все усмирились, привез в Темир-Хан-Шуру и передал мне, сказав: „Переправь к отцу это бесценное богатство“. С помощью благодетельной руки аллаха и все мы во главе с Гази-Магомедом скоро прибудем к вам».

— Слава аллаху за все радостные известия! — воскликнул Шамиль, прочтя письмо.

— А что может случиться нерадостного теперь, после столь благосклонного отношения самого императора? — спросил Руновский.

После некоторого раздумья Шамиль ответил:

— Мир полон превратностей. Особенно я беспокоился за жену свою — Шуанат.

— Что могло произойти с ней?

— Она могла вернуться в дом к отцу и вновь стать христианкой, — ответил Шамиль.

— Если бы, не дай аллах, она опять стала христианкой, ты взял бы ее в жены? — шутливым тоном спросил Руновский.

— Без сомнения, ибо, глядя на русских женщин, я все больше и больше убеждаюсь в том, что тогда аллах послал мне лучшую из ваших единоверок.

— Вы так же любите свою вторую жену Загидат? — полюбопытствовал Руновский.

— Нет, я не испытываю к Загидат таких чувств, как к Шуанат. Загидат дочь моего любимого учителя, который для меня стал вторым отцом. Это в моих глазах придает Загидат большие достоинства. Потому она была в роли старшей жены, все домашние ключи находились в ее руках, хотя недостатками ее характера являются скупость и привередливость.

После беседы, отправляясь молиться, Шамиль сказал Руновскому:

— Апфилон, скажи, пожалуйста, кому следует, чтобы в мою комнату поставили этажерки и сколотили полки для книг.

После того как Шамилю привезли часть книг из разграбленной библиотеки, он отправил благодарное письмо кулинскому мулле и стал большее время проводить за чтением книг.

В начале марта во двор дома вбежал какой-то человек, который сообщил о том, что с поездом прибыла семья Шамиля.

Когда Хаджияв сказал Шамилю об этом, тот спросил:

— Сколько ты дал человеку за радостное известие?

— Один абас, — ответил Хаджияв.

— Ах ты волчий сын! Скряга! Немедленно догони его и дай ему три рубля! — закричал Шамиль.

Хаджияв пулей выскочил из комнаты и едва успел догнать горожанина, в руки которого сунул трешку.

В это время несколько экипажей вкатили во двор в сопровождении шумной толпы калужан. Из первого выпрыгнул Гази-Магомед, за ним Магомед-Шафи. Все вышли навстречу приехавшим. Шамиль спустился в прихожую. Магомед-Шафи хотел было кинуться и обнять отца, но, видя сдержанное рукопожатие, которым обменялся старший брат с отцом, тоже протянул руку.

— Любимый отец, здоров ли ты?

— Слава аллаху, здоров, а как твое самочувствие, сынок, трудно было в пути?

Не успел Магомед-Шафи ответить, как в помещение ворвались девчонки. Они с шумом бросились к отцу и, отталкивая друг друга, повисли на шее. Загидат и Шуанат, отстранив их, смущенно опустив взоры, пожали протянутую руку мужа. А дети тем временем, сняв в передней обувь, вихрем понеслись по комнатам, громкими криками выражая восторг и удивление.

За большой стол, впервые за всю свою жизнь, сел Шамиль с женами, детьми и невестками. Уселись и мужчины. Заметив недовольное выражение лица старшего сына, Шамиль сказал:

— В чужой стороне можно пренебречь некоторыми адатами, если обычаи не переходят грани приличия.

Однако женщины и дети оказались в противоположном конце стола, отдельно от мужчин. Шамиль отказался от завтрака, сказав, что недавно ел. Он оживленно поочередно разглядывал всех дорогих сердцу людей. Лицо его становилось то бледным, то розовым. Он говорил:

— Здесь будет очень хорошо. Эта местность похожа на Чечню. Вы убедитесь в этом, как только расцветет природа.

— Папа, нам с тобой было хорошо всюду, даже в бедной сакле, — сказала старшая дочь Патимат.

— А я не хочу так много сладкого, пусть мне дадут вяленой баранины! — капризно надув губки, воскликнула маленькая Наджават.

Шамиль, строго глянув на младшую, сказал:

— Дочь моя, разумный в гостях никогда не должен высказывать своего неудовольствия на что бы то ни было. Если вам подадут кушанье невкусное, горькое, пересоленное, вы должны съесть молча, как будто оно доставляет вам удовольствие.

Хаджияв, наслаждаясь тончайшими изделиями кулинарии, заговорил:

— Ковры, шелка, парчу, бархат, драгоценные металлы хотя и не в таком количестве, но все-таки нам приходилось видеть, а вот еда подобная и во сне не снилась. Кто мог думать в тот последний день на Гунибе, когда, казалось, аллах отвернулся от нас, что все обернется так…

Глянув на сияющее лицо казначея, Шамиль сказал:

— Сын мой, поистине ты любишь всякие удовольствия, одежду и мало думаешь о тех, кто не ест хлеба досыта.

— Имам, я ведь умел довольствоваться горсточкой зерна, рваными чарыками и голой землей вместо мягкой постели, — ответил Хаджияв.

— Ты прав, делил со мной нужду, благодаря щедрости аллаха делишь теперь почести и роскошь, не в обиду говорю, а любя. Ты человек исключительной честности, только жаль, что честность твоя граничит с величайшей скупостью.

Хаджияв ответил:

— Казначей должен быть бережным, знать счет деньгам, а ведь ты, имам, если дозволить, можешь все раздать. Когда ты выходишь из дому, тебя окружают толпы нищих и калек. Я только и делаю, что раздаю им серебро, с пустым кошельком возвращаюсь домой.

— Не только серебро, иногда и медь проскальзывала из твоих рук. Стыдно так скупиться, что может взять немощный старец за медный пятак? — выговаривал Шамиль.

— Всего лишь нескольким нищим я подал медь, это были последние монеты в опустошенном кошельке, — оправдывался Хаджияв и с обидой добавил: — В таком случае носи кошелек сам или пусть распоряжается деньгами твой государственный казначей Юнус.

— Друг мой, — ответил Шамиль, — ты же знаешь, что во все времена своего правления я ни разу не держал в руках деньги и не умею их считать. Это одно из худших явлений, придуманных человеком, которое повергает одних в нужду, других возносит, обогащая. Я хочу, чтобы ты не забывал сказанного в священном писании: «Да не оскудеет рука дающего». Амаль — совершение добрых дел — является требованием Корана, и все вы знаете, а ты — особенно, что ежегодно из госказны мы выделяли значительную сумму для содержания алимов-учеников, помощи сиротам, вдовам и немощным.

— Но ведь теперь мы сами вынуждены жить за счет милости этого правительства, — возразил Хаджияв. — Мы не можем распоряжаться чужой казной.

Дерзкий ответ Хаджиява возмутил Шамиля, но он, сдержав себя, строго сказал:

— Я скромно распоряжаюсь тем, что мне дают. К вашему счастью, оно превышает наши нужды во много раз, благодаря щедрости аллаха.

Желая покончить спор между Шамилем и казначеем, в разговор вмешался Руновский. Он сказал:

— Все это из-за уважения царя и русского народа к тебе, Шамиль-эфенди.

— А я думаю, что все эти милости сыплются на нас из-за моего покойного сына Джамалуддина, который умом и сердцем смог пробудить расположение, любовь царской семьи, сановников и всех, кто общался с ним. Во мне они видят его, благодаря могуществу аллаха.

После чая Шамиль с Гази-Магомедом уединились. Здесь сын рассказал отцу обо всем, что видел и слышал в Дагестане. Он сообщил о том, что устад с купцом Мусой собираются в Турцию, Инкау-Хаджи поселился в Шуре, Абакар-Дибир, Кебед-Магома и другие оставлены в Аварии, Даниель вернулся в Элису.

— Задержка произошла главным образом из-за Каримат. Даниель не хотел отпускать ее, обратился с прошением к наместнику, но я предъявил законные права мужа и забрал жену, — сказал в заключение Гази-Магомед.

— Не упрекай ее и не обижай, она не повинна в том, что случилось, — сказал Шамиль сыну.

Но обеспокоенный Даниель-бек не ограничился обращением к местным властям. Он обратился с просьбой защитить дочь от нападок со стороны свекра к военному министру Сухазонету. Тот уведомил губернатора Калуги о целесообразности поселения Каримат с мужем в отдельном флигеле. Даниель-бек, будучи знаком с капитаном Руновским, передал через дочь письмо на его имя, в котором просил Руновского окружить Каримат покровительством.

В день прибытия семей Шамиля, сыновей и дочерей Арцимович лично явился к Шамилю на переговоры. После расспросов о состоянии здоровья, о самочувствии прибывших, удобствах в доме генерал-губернатор сказал:

— До меня дошли слухи о неблагосклонном отношении со стороны членов вашей семьи к невестке Каримат…

Шамиль ответил:

— Слухи верные. Отец Каримат Даниель-бек, как изменник и предатель, действительно является моим злейшим врагом. Я бы убил его, если бы судьба свела нас снова. Он овладел частью богатств имамата, предал меня, а дочь его — моя невестка — сумела сообщить отцу, а через него русским об истинном положении дел гарнизона в осажденном Гунибе.

— Господин Шамиль, смею вас заверить, что это неправда, вас ввели в заблуждение, Каримат ни в чем не повинна и не может быть в ответе за действия своего отца.

Видя, что Шамиль задумался, губернатор продолжал:

— Я имею доказательство.

— Какое доказательство? — спросил Шамиль.

— А вот, пожалуйста, прочтите и переведите. — Арцимович, развернув лист, подал Руновскому.

— Кто пишет? — спросил Шамиль.

— Наместник Кавказа фельдмаршал князь Барятинский, — ответил Руновский.

— Читай, что там написано, — сказал Шамиль и приготовился слушать.

— «…Заверяю вас: никаких сведений о численности, положении, состоянии и обороне осажденного на Гунибе гарнизона мы не имели, тем более не было и не могло быть никаких связей с невесткой Шамиля Каримат, дочерью бывшего элисуйского султана Даниель-бека».

— Не заботьтесь о ней и не беспокойтесь, — сказал Шамиль. — Недавно я переболел холерой. Во время болезни, готовясь отдать душу аллаху, я простил всех своих врагов, в том числе и Даниель-бека.

— Но вы же только что говорили, что могли бы убить его, если бы встретились с ним, — заметил Арцимович.

— Не обращайте внимания. Это подобный пустому ветру минутный порыв неулегшегося гнева, — ответил Шамиль.

— Может быть, будет лучше, если мы поселим Каримат во флигеле? — спросил губернатор.

— Поселяйте где угодно, так же как и меня. Мы пленники, а потому не можем диктовать и приказывать вам, — ответил Шамиль.

В тот же день, вернувшись в канцелярию, Арцимович написал военному министру: «Милостивый государь Николай Онуфриевич! По получении письма Вашего высокопревосходительства, желая лично и совершенно конфиденциально переговорить насчет устройства Каримат, я отправился к Шамилю на переговоры. Он принял сына с женой в свой дом. Не возражает о поселении их во флигеле, что и будет сделано после покраски полов. 300 тысяч для приобретения всего необходимого для Каримат и Гази-Магомеда получены. Судя по отношению, Гази-Магомед любит жену и будет жить с нею в мире и согласии».

В день прибытия семейства и Шамиль написал благодарственное письмо военному министру Сухозанету: «Высокопоставленному, любезному помощнику его превосходительства, великому везиру много приветов и совершенная хвала!

Прибыло мое семейство благополучно и спокойно в Калугу. Все живы, здоровы. Я очень благодарен великому государю и вам. Да сделает аллах вас долговечными в свете, да будет счастливым ваше будущее! Семейство мое очень довольно фельдъегерем и его товарищем. Они оказались очень добрыми людьми и оказывали всякие услуги. Написано в Калуге.

Бедный старик Шамиль».

Через несколько дней к имаму явился Руновский с известием, что из Москвы приехали три знатные дамы специально, чтобы посмотреть на жен Шамиля, и что к ним присоединились жены калужской знати, которые тоже просят у него разрешения посетить семью.

— Пожалуйста, — ответил Шамиль. — Ведь мы в вашем подчинении и должны выполнять любую волю и желание русского народа.

Три светские особы в сопровождении калужанок подъехали в каретах к парадному подъезду и, войдя в дом, расположились в гостиной. По узкой лестнице одна за другой спускались горянки в пестрых одеяниях. Впереди в черном шелковом платье, покрытая фуляровым шарфом, шла Шуанат. Войдя в гостиную, она сделала изящный поклон, сказав по-русски: «Здравствуйте, сударыни», — и, к великому удивлению чопорных дворянок, кокетливо улыбаясь, стала представлять своих соплеменниц. Русские барыни бесцеремонно, щурясь через лорнеты, разглядывали представительниц прекрасного пола народов Кавказа, их архалуки, шелковые сорочки, шаровары, украшенные галунами, сафьяновые чувячки, парчовые и кашмирские шали, накинутые поверх тонких шелковых платков. Какие красавицы! — восторгались дамы, глядя на изнеженных жен, невесток, дочерей, которые старались прикрыть лица платком или широким рукавом сорочки, свисавшей с поднятой к глазам руки.

Рассадив родственниц, Шуанат стала развлекать гостей рассказами о себе и об остальных, о жизни в горах и новых впечатлениях. В это время в дверях показался Шамиль. Жены, дочери, невестки моментально поднялись и больше не садились в его присутствии.

Имам поклоном головы и прикладыванием руки к сердцу приветствовал гостей. Он через Шуанат стал благодарить их за посещение.

— Напротив, мы должны быть благодарны вам, господин Шамиль, за любезность и гостеприимство! — воскликнула одна из дам.

— Как вы находите наших женщин? — шутя спросил Шамиль.

— Прекрасны! Восхитительны! Чудесны! Неотразимы! — раздались голоса.

— А меня? — опять пошутил Шамиль.

Одна из москвичек, печально улыбнувшись, ответила:

— Мне, например, вы кажетесь очень хорошим человеком и, наверное, казались бы еще лучше, если бы не убили моего мужа, но это была война, — как бы в оправдание добавила она.

Когда Шуанат перевела слова москвички, лицо Шамиля сделалось грустным. Он поднялся с места.

— Если бы я увидел вас тогда и знал бы вашего мужа, никому не позволил бы убить его.

Все присутствующие заулыбались.

— Господин Шамиль, — сказала одна из калужских дам, — мы хотим вашего позволения на ответный визит ваших женщин.

Шамиль, вспомнив бесцеремонное обращение русских мужчин с женщинами во время танцев на балах, спокойно ответил:

— Женам своим мусульмане запрещают выходить из дому с наступлением темноты.

— Тогда разрешите написать с них портреты или сфотографировать, — не унимались калужанки.

— Если это будут делать мужчины — не позволю, если женщины — пожалуйста, — с улыбкой ответил Шамиль.

Не откладывая дела в долгий ящик, калужанки на другой день вновь заявились в дом Шамиля с фотографом-женщиной. Снимали всех вместе и в отдельности. Красавицу Шуанат сфотографировали без платка в декольтированном вечернем платье, которое специально прислали предусмотрительные калужанки. Когда Шамиль увидел фотоснимок любимой жены с обнаженными плечами, он сказал с досадой:

— Мне легче было бы, если б увидел твою голову, снятую с плеч, чем это позорное изображение.

На заборах и круглых деревянных будках людных кварталов Калуги запестрели цирковые афиши. В одном из зданий, приспособленном для театра, начались представления. Руновский, который старательно изыскивал все возможное для развлечения почетного ссыльного, решил пригласить его со всем семейством в цирк. Особенно Хаджияву и Магомеду-Шафи хотелось поглазеть на белокурых наездниц, дрессированных животных и борцов. Но Шамиль, узнав, что в цирке, как и в петербургском театре, в представлениях будут участвовать женщины, категорически отказался идти. Не смея перечить ему, не пошли и остальные. Тогда Руновский решил устроить представление в гостиной дома, пригласив одного фокусника.

На стульях, креслах, диванах просторной комнаты расселись все. Женщины с детьми — с одной стороны, мужчины — с другой. Шамиль, в домашнем бешмете и накинутой на плечи овчинной шубе, уселся на тахте, поджав под себя ноги.

Известный фокусник Франсуа Кери хотел удивить бывшего повелителя горцев невиданными чудесами «черной магии». С шумом войдя в гостиную со своими коробками и чемоданчиком, он бегло раскланялся с сидящими, быстро разложил предметы и стал с нетерпением поглядывать на дверь, беспокойно закручивая усики. Наконец, устав ждать, он обратился к Руновскому:

— Я думаю, господин капитан, ваш подопечный удостоит своим присутствием мое представление?

— Вы имеете в виду Шамиля? — спросил Руновский.

— Да, мосье, — ответил Франсуа.

— Он здесь, можете начинать, — с улыбкой сказал Руновский.

— Как здесь, вы изволите шутить? — не поверил фокусник.

— Шамиль перед вами, — Руновский указал на имама, сидящего на тахте.

— Помилуйте, неужели этот благообразный старик был воинственным вождем племен Кавказа? Боже мой, а я ждал грозного, вооруженного до зубов великана.

— В тигровой шкуре мечущего молнии из глаз, — шутя добавил Руновский.

Растерянный Франсуа что-то забормотал, засуетился, но тут же взял себя в руки и стал производить фокус с пестрой коробочкой.

Подняв крышку, он показал, что коробочка пуста, затем палочкой ударил по дну, повертел в руках и стал вынимать из казавшейся пустой коробочки пестрые газовые косыночки.

— Пусть прекратит показ, — сказал Шамиль Руновскому. — Скажи ему, чтобы дал коробочку мне, я осмотрю ее, — он протянул руку.

Франсуа сначала не хотел отдавать коробочку, но, заметив настойчивый взгляд старика, протянул ее. Шамиль внимательно осмотрел ее со всех сторон, потрогал и, обнаружив двойное, фальшивое дно, сказал, отдавая коробку Руновскому:

— Возврати ему и скажи, пусть показывает правильно, без обмана.

Франсуа не обиделся. Ему удалось ловкостью рук увлечь Шамиля, который заулыбался, глядя на фокусника с нескрываемым восторгом. Всем, но особенно Хаджияву, понравился фокус с серебряными рублями и ведерком. Франсуа ловил рубли в воздухе, брал из-за воротников сидящих мужчин, вынимал целую горсть рублей из кармана Хаджиява. Казначей был крайне обеспокоен и окончательно поражен, когда фокусник снял монету с его носа. Но когда ловкий фокусник, положив рубль на ладонь Хаджиява, накрыл шелковым платком, а через секунду сдернул платочек, Хаджияв был потрясен: на его руке лежал белый султан из петушиных перьев. Вытаращив глаза, казначей моргал веками, обводя взором присутствующих. Удивленный взгляд его остановился на Шамиле, затем на ведерочке, которое наполнилось монетами, и наконец на фокуснике. Франсуа был в восторге.

— Господин капитан, — сказал кудесник, обращаясь к Руновскому, — спросите у вождя, что бы он сделал с таким мастером, как я, если бы в свое время появился в его стране?

Руновский перевел вопрос фокусника.

— Не задумываясь повесил бы на первом попавшемся дереве, ибо такие уловки свойственны только шайтанам, — ответил Шамиль.

Имам не любил вечерние развлечения. Он заявил Руновскому, что после ночной молитвы, как он привык делать всю жизнь, будет спать. Но чтобы не обидеть тех, кто приглашает его на балы, он вместо себя разрешит ходить молодым мужчинам во главе с Хаджиявом. Казначею только этого и нужно было. Он превратился в светского щеголя — нашил себе черкески из тонкого сукна, каракулевые папахи, сапоги, которые с трудом натягивал на ноги. На нем всегда сияло начищенное до блеска дорогое оружие. Он знал, что нравится дамам, и, когда Руновский приглашал его куда-нибудь, каждый раз спрашивал:

— Апфилон, а матушки там будут?

— Будут, будут, Хаджияв, — весело отвечал Руновский.

На вечерах в роскошных залах казначей ходил в окружении светских девиц. Останавливаясь у картин, изображавших пышногрудых мадонн, и у статуй, горя агатом больших глаз, восхищенно цокал языком.

Как-то утром Хаджияв сказал Шамилю:

— Имам, эти русские не только неподражаемые умельцы во всех мирских и бранных делах, но они и развлекаться умеют райским развлечением. Удивляюсь, если этот народ со своей верой отвержен аллахом, то почему же на их головы не обрушиваются камни с неба и расписные потолки их дворцов?

Шамиль посмотрел на него пристальным взглядом прищуренных глаз. Казначей, уловив в них искру гнева, опустил голову.

— Слепец, разве все русские люди живут в богатых домах, наряжаясь, пируя и предаваясь веселью? Или ты не считаешь за людей те толпы нищих старцев, немощных калек, которые сопровождают нас с протянутыми за милостыней руками? Роскошь обольстительна для слабых, а сильный духом, умудренный знаниями понимает, что богатство — тлен. Истинный мусульманин не должен поддаваться обольщению, помня, что все земное дано временно. — Шамиль встал, ушел недовольным.

Расстроился и Хаджияв. Несколько дней казначей не выходил из дому, был скучен, старался почаще бывать на глазах у Шамиля с Кораном в руке, усердно молился. Он повеселел, когда глаза имама вновь заискрились любовью и добротой.

— Ну, Хаджияв, теперь ты опять получишь согласие Шамиля-эфенди пойти на бал. Все русские матушки обеспокоены твоим отсутствием, — шутил Руновский, описывая званые вечера калужских дворян, на которых не было Хаджиява.

Как-то из Петербурга в Калугу, специально чтобы повидаться с Шамилем, прибыл поручик апшеронского полка, приехавший из Дагестана на побывку.

Он долго беседовал с имамом, рассказывая о житье-бытье в горах. Прощаясь, поручик спросил:

— Шамиль-эфенди, не будет ли у вас каких-либо поручений к вашему народу?

— Будет, — ответил Шамиль. — Я пошлю с тобой письмо к чеченцам и дагестанцам.

Сказав это, Шамиль достал лист бумаги, взял перо, чернила и написал: «Любимые мои соотечественники! Мир вам! Да хранит вас аллах в полном здравии и благополучии! Обращаюсь к тем, кто помнит меня и почитает как старшего брата, отца, сына. Пусть все, кто живет в горах, подумает о себе, глядя на меня. По милости аллаха и щедрости русского народа я живу хорошо и совершенно счастлив. Теперь, когда я вспоминаю наши законы в части содержания пленных, стыжусь при сравнении. Бедный мой народ, вы вместе со мной искали покоя в войнах, переживая одни несчастья и горе. Оказывается, покой и счастье можно найти только в мирной земной жизни и не только здесь, но и там, в горах. Если бы я знал, что обрету то, что обрел здесь, давно бы ушел от адских мук, которые терпел много лет на Кавказе. В отношениях с русскими следуйте моему примеру, ибо их деяния, если поставить на чаши весов справедливости, перетянут больше в сторону добра.

Все мои близкие и родные здоровы, шлют вам хорошие пожелания. Да будет все так, как захочет аллах. И мир.

Бедный раб всевышнего Шамиль».

Когда Шамиль вышел на крыльцо дома проводить поручика, то увидел во дворе красивую новую карету, в которую были впряжены прекрасные рысаки в серых яблоках. Поручик сказал:

— Господин Шамиль, это вам подарок от его императорского величества государя Александра Николаевича.

Шамиль был очень растроган.

Хаджияв на минуту исчез, затем появился с очками на носу. Он подбежал к карете, осмотрел, ощупал вплоть до каждой спицы колеса, провел рукой по крупам прекрасных рысаков, затем, подойдя к имаму, сказал:

— Эта царская арба вместе с лошадьми стоит по меньшей мере 1500 туманов. Поистине ты по близости и любви аллаха второй после пророка Мухаммеда!

Шли годы. Суровый климат Калуги отразился на здоровье ссыльных дагестанцев. Заболела чахоткой жена Гази-Магомеда красавица Каримат. Даниель-бек, узнав о болезни дочери, обратился с прошением к военному министру Милютину отпустить дочь Каримат на родину до выздоровления. Милютин направил письмо губернатору Калуги, губернатор ознакомил с ним Шамиля и Гази-Магомеда.

В ответ на прошение бывшего элисуйского султана Шамиль написал военному министру: «Великому министру, занимающему высокую точку почета, главе военно-судебных дел Милютину, да возвеличит его аллах!

Даниель-бек, отец моей невестки Каримат, просит отпустить свою дочь на Кавказ для перемены климата. Мы несогласны отпустить ее, ибо она не вернется обратно после выздоровления, поскольку Даниель в плохих отношениях с нами. Это вам известно. И в первый раз Даниель с трудом отпустил ее к мужу. Если необходимо ее отправить, мы согласны отпустить ее только с мужем. По шариату нельзя отпускать женщину без мужа, отца или брата или кого-нибудь из родственников. Кроме мужа, некому с ней ехать. Подумайте и решайте сами…

Бедный старик Шамиль».

Но не суждено было Каримат вновь увидеть родину. Она скоро умерла. Ее останки были перевезены в Элису, где и похоронены. За нею последовала любимая дочь Шамиля Нафисат, а затем ее муж Абдурагим — сын устада Джамалуддина-Гусейна.

Шамиль очень тяжело переносил смерть близких и друзей. Утраты следовали одна за другой. Он все больше и больше уединялся, предаваясь печали, думам и молитве. Однажды он сказал Руновскому:

— Апфилон, я не ропщу на судьбу, зная, что никто не пройдет больше предначертанного. Близится конец и моего пути. Ангел смерти Азраил может прийти за душой внезапно или подбираться не спеша, предавая тело долгим мукам. И в том и в другом случае я встречу смерть спокойно, как неизбежное. Но особенно в последнее время у меня появилось желание умереть русским подданным, присягнув верности государю и в его лице русскому народу.

— Я думаю, царь одобрит твое решение, — сказал Руновский.

Шамиль написал прошение: «Всемилостивейший государь, благодетель мой! Постоянные потери кого-либо из членов моего семейства и старческие лета мои заставляют все чаще помышлять о смерти. Судя по расстроенному здоровью, чувствую, что близок тот час, когда бог призовет меня в вечное селение. Не страшусь смерти, потому что я постоянно очищаю душу покаяниями и молитвою, но боюсь умереть, не очистив совести семейства и мою душу присягою в верности долга благодетелю моему — тебе, Великому монарху, твоим наследникам, русскому народу и целой России. Ты, великий государь, победил меня и подвластные мне народы силою оружия. Ты, подарив мне жизнь, окружив почетом и заботами, покорил и сердце мое.

Мой священный долг внушить детям моим их обязанности перед Россией. Я завещал питать вечную благодарность к тебе, государь, за все благодеяния, которыми ты постоянно нас окружал. Я завещал им быть верноподданными России и полезными слугами второму нашему отечеству. Успокой мою старость и повели, государь, где ты укажешь (в Калуге, Москве, Петербурге), принести мне и детям моим присягу на вечное верноподданство. Я готов произнести ее всенародно. В свидетели верности и чистоты моих помыслов я призываю всевышнего аллаха, великого пророка Мухаммеда, и даю клятву перед недавно остывшим телом моей наилюбимейшей дочери Нафисат на священном Коране.

Соизволь, государь, ответить на мою искреннюю просьбу.

Верноподданный Вашего императорского Величества

дряхлый старец Шамиль».

Прошение Шамиля было доставлено в Петербург. От имени царя последовал ответ Милютина: «Благороднейшему, превосходному ученому, величайшему, совершенному другу — Шамилю мир! Да не перестанет он быть сохраняемым телесно и душевно под взором попечения владыки всех сотворенных.

Твое прошение о твоем похвальном поступке в принесении клятвы верности со всей твоей семьей его величеству — величайшему престолонаследнику — уже прибыло своевременно. Однако некоторые обстоятельства задержали ответ — его императорского величества не было в Петербурге. Но этим письмом уведомляем тебя, что государь оказал благосклонность и принял твою просьбу с принятием тебя в число подданных. Губернатору Калуги уже отправлен приказ о том, чтобы он поспешил с принятием присяги от тебя.

Для выполнения всего необходимого губернатору будет послано со стороны военного управления в Петербурге соответствующее указание.

Мы всячески стремимся выразить свое сожаление по поводу утраты. Я прошу всевышнего Бога, чтобы он сохранил тебя и твою семью и содействовал вам своей помощью в выполнении твоего прекрасного намерения. С миром!

Военный министр Милютин».

В Калуге в торжественной обстановке приемного зала при канцелярии губернатора была принята присяга. Копия присяги Шамиля была отправлена царю. В ней говорилось: «Я обещаю обещанием веры и клянусь всевышним аллахом устроителем всего! Истинно я принимаю на себя обязательство в том, что вместе со всем семейством будем вечными подданными Императору Александру Николаевичу, его наследнику и русскому государству.

Истинно я не покину русское государство, кроме как с высочайшего разрешения его императорского величества. Я не пойду в иностранное услужение, также не буду ни другом, ни соучастником никому из врагов русского государства. Я не сделаю ничего из того, что противоречит сущности достойного верного подданного. Все, что прикажут мне хранить в тайне в интересах государства, я буду хранить благоразумно, предотвращая сознательно любую попытку осуществления антигосударственных деяний.

Я прошу всевышнего аллаха помочь мне телесно и душевно его помощью и добродеянием, дабы я был верен своей клятве.

Великим целованием священного Корана завершаю свою клятву. О аллах, да будет так!

Раб божий Шамиль».

От Александра II вместе с множеством подарков последовало ответное письмо: «О превосходный и совершенный имам, умудренный опытом и познаниями! Поздравляю и благословляю тебя и твоих близких! Желаю вам добра от всевышнего бога и от людей!

Ты писал, что убедился в том, что побежден не только силою оружия, но и силою любви к тебе. Да будет беспредельна наша любовь и щедрость к вам! Хвала Богу, произведшему в тебе великую перемену! Я уверен, что ты стал верным подданным, без лицемерия, ибо ты человек великий, честный и благородный.

Не сомневаюсь, что все вы станете наиболее благородными среди коренных русских дворян. Живи в досуге и на покое в городе, в котором почитают твою почтенную особу. Живи похвальной жизнью среди нашего народа.

Мы Император всея России Александр II».

* * *

Семнадцать человек из числа родных и близких Шамиля постепенно распростились с жизнью в условиях холодной для южан Калуги. В связи с этим Шамиль с семейством был перевезен на жительство в Киев, где теплее и мягче климат. Старший сын его Гази-Магомед был назначен губернатором Казани. Младший, Магомед-Шафи, принят на службу в личный конвой его императорского величества. Старшая дочь Патимат с мужем Абдурахманом — полковником царской службы — переехала в Дагестан, в селение Кази-Кумух.

Через несколько месяцев после поселения в Киеве состояние здоровья Шамиля ухудшилось.

Заветной мечтой этого глубоко верующего в аллаха человека было выполнение одного из основных требований ислама — совершение паломничества в Мекку и Медину. Он написал царю письмо с просьбой разрешить ему с женами и малыми детьми совершить хадж к святыням мусульман.

Это было в начале 1870 года, Шамилю шел семьдесят четвертый год. Император Александр Николаевич удовлетворил просьбу имама.

Поездка намечалась на весну. В доме начались сборы и приготовления. Царское правительство разрешило Шамилю взять с собой жен — Загидат и Шуанат, четырех младших дочерей, малолетнего сына Магомеда-Камиля, рожденного от Загидат, ученого старика Юнуса, бывшего слугу Салиха, которого Шамиль считал членом семьи.

Хаджияву правительство не разрешило ехать с Шамилем. Бывший казначей, вокруг которого, как вокруг стержня, вертелось все в доме имама, пожелал возвратиться на родину. Его назначили наибом Нукратлинского общества Бетлинского округа в Дагестане.

Правительство отпустило значительную сумму денег Шамилю и его семейству для совершения паломничества.

В сопровождении родных, друзей и близких в конце марта Шамиль поехал в Анапу, где его посадили на пароход, следовавший до Стамбула. Юнус был отправлен в Турцию раньше, чтобы просить у падишаха позволения. К этому времени в Стамбул переехал тесть и учитель Шамиля, шейх-устад Джамалуддин-Гусейн.

Турецкий султан Абдул-Азиз через великого везира Махмуд-Надима передал Юнусу, что будет рад видеть великого имама в столице Оттоманской империи.

На пристань встречать Шамиля вышли представители турецкого правительства и русского посольства. И те, и другие любезно предложили имаму и его семейству свои гостеприимные дома, но Шамиль поехал к своему тестю. Лишь через несколько дней он поселился в доме, выделенном для него главой стамбульского духовенства, который взял бывшего имама Дагестана и Чечни на свое попечение.

В первые же дни Шамиль посетил старинные мечети Аль-Сулейманш, Баязета, Султан Ахмеда. Тысячные толпы алимов и улемов во главе с шейхами и имамами сопровождали и встречали Шамиля у дверей величественных храмов.

Султан Абдул-Азиз устроил Шамилю пышный прием. С каким-то необъяснимым волнением подъехал Шамиль в дорогом фаэтоне в сопровождении главы духовенства к роскошному дворцу Топ-Капу на живописном берегу Босфора.

В тронном зале, где на высоком золотом кресле восседал Абдул-Азиз, свита султана при входе Шамиля встала на колени. Бывший вождь горцев Дагестана и Чечни в нерешительности на минуту остановился в дверях. Он не понял, что это значит, не мог примириться с мыслью, что, следуя примеру свиты султана, должен пасть на колени перед смертным и он. Ему казалось легче принять смерть, чем сделать это. Шамиль, гордо откинув голову, расправив плечи, твердо зашагал по шелковой ковровой дорожке к золотому трону.

Тучный, обрюзгший султан Абдул-Азиз грузно поднялся с кресел. Сделав несколько шагов навстречу Шамилю, он протянул руку, как это делали светские дамы в Питере и Калуге. Но Шамиль не поцеловал руки падишаха. Он пожал ее просто, как пожимает мужчина. Падишах уставился на бледное, с тонкими благородными чертами, очень печальное лицо воинственного имама. Шамиль, в свою очередь, проницательным взором мудреца окинул лоснящееся багровое лицо, влажные губы и тучную неуклюжую фигуру падишаха. За несколько дней пребывания в Стамбуле слуха его успели коснуться нелестные отзывы о правителе государства Османов. Кроме того, у предводителя горцев была давняя затаенная обида на единоверцев Турции — падишахов высокой Порты, которые за двадцать пять лет борьбы горцев с царским самодержавием ни разу ни одним рублем, ни одним ружьем не помогли ему. Шамилю оставалось лишь быть благодарным правителям Турции только за письма, с трудом проносимые в его вилайет, полные сочувствия, льстивых похвал, обещаний и подстрекательства против русских.

Стамбульская знать, пристрастная к показной роскоши, старалась удивить Шамиля блеском своих дворцов и хором, но имам предпочитал прогулки по узким улочкам бедняцких кварталов городских окраин, по жалким лавочным рядам мелких торговцев и кустарей, по мрачным кельям полуголодных муталимов многочисленных медресе. В глазах этих обездоленных простых людей он видел искреннюю любовь и симпатию к себе.

Однажды великий везир Махмуд-Надим, показывая Шамилю военные суда, спросил:

— В чем бы ты мог больше всего соперничать с нашей империей?

— Я мог бы соперничать в храбрецах, которыми прославились горы Дагестана и Чечни, — ответил Шамиль.

Имам несколько месяцев жил в Стамбуле в ожидании приглашения маккашарифа и шейхульислама Мекки. Однажды до него дошел слух о том, что султан снаряжает войско против египетского паши Исмаила, который якобы отказал доставить в Стамбул требуемое количество артиллерийского оружия и возмущает против падишаха народ Египта.

Шамиль попросил свидания с султаном. Явившись к главе государства, он спросил:

— Скажи, падишах, ты уверен в достоверности дошедших до тебя слухов?

— Так мне донесли мои люди, — ответил султан.

— Ты не сомневаешься в верности доносчиков? — снова спросил Шамиль.

Султан молчал. Тогда Шамиль сказал:

— Разумный правитель никогда не должен ограничиваться слухами, идущими с одной стороны. Он должен, при возможности, выслушать другую сторону и тогда предпринимать какое-то решение. Я это говорю из опыта своего правления. Мир изобилует людьми лжи, коварства, бесчестия и измены. Недобрые намерения нечестивцев можно пресечь путем проверки, ибо зло, творимое правителем против людей, со временем обращается в зло против него же, то есть человек, делающий зло другому, делает его и себе.

Султан продолжал молчать. Тогда Шамиль сказал:

— Отложи свое намерение. Нехорошо, если вы, единоверцы, будете поднимать оружие друг против друга. Я человек нейтральный во взаимоотношениях Египта с твоим государством. Разреши мне съездить к Исмаил-паше для выяснения истины.

Султан согласился.

Исмаил-паша египетский с радостью принял Шамиля. После длительной конфиденциальной беседы Исмаил-паша сказал Шамилю:

— Я все сделаю так, как ты скажешь.

В заключение Шамиль посоветовал:

— Тебе, Исмаил, следует послать к падишаху своего сына, пусть он поедет со мной.

Египетский паша послушался совета Шамиля. Приезд сына паши в Стамбул был превращен в праздник. Народ ликовал, стреляли из пистолетов, палили пушки. Простые горожане, завидев Шамиля, падали перед ним на колени.

— О аллах, пошли ему счастье, умножь его здоровье за счет нашего, слава ему, избавившему народ от братоубийственной войны! — восклицали люди.

Радость народов Турции и Египта умножилась очередной вестью о женитьбе сына египетского Исмаила-паши на дочери турецкого султана.

* * *

Не дождавшись приглашения главы меккского духовенства, Шамиль решил совершить хадж так, как совершают его простые паломники. Он, поблагодарив, распрощался со своим попечителем — имамом Стамбула. Тот дал Шамилю 3 тысячи рублей на путевые расходы, которыми теперь распоряжались Юнус и Салих.

Вместе с пятьюстами паломниками, собравшимися из разных стран мусульманского мира, Шамиля со всем семейством усадили на пароход, следовавший из Стамбула в Джидду, расположенную на побережье Красного моря.

Утром прибыли в Джидду. Невыносимый зной заставил паломников укрыться под навесом ближайшего караван-сарая. Здесь Салих нанял десяток верблюдов, на которых поехали по бесконечной, мертвой Аравийской пустыне. Раскаленный песок, невыносимо горячий воздух, увлажненный муссоном.

Длинной цепью растянулся караван. Мирно раскачивались паломники в кибитках под дешевыми балдахинами в такт широкому шагу единственного в те времена «корабля пустыни». Лишь бедуины, привычные к жаре, спокойно дремали под палящими лучами южного солнца. К закату дня подъехали к небольшой деревушке, расположенной недалеко от Джидды. Плоскокрышие глинобитные домишки, грязные кривые улочки. Ни одного деревца, ни даже слабого побега живой травы! Один песок всюду, безжизненный, сухой. На каждом шагу, в каждой щели, на зубах, в глазах… Все засыпано желтым песком, сожжено оранжевыми лучами солнца. Но не это потрясло впечатлительного Шамиля, а люди — люди жалкие, истощенные до предела, полуобнаженные, в рубищах, желто-коричневые, похожие на пустыню. Но это были не арабы, а иноплеменные. Несчастные бросились навстречу каравану, протягивая за милостыней костлявые руки. Милосердные путешественники бросали им мелкую монету.

— Что их держит здесь? — спросил Шамиль у подъехавшего к нему караван-баши.

— Нужда. Видите, среди них нет детей пустыни. Все они пришлые. В своем рвении к религии они не посчитались с требованием Корана, рискнули совершить хадж без достаточных средств. Вот и застряли здесь, не имея денег на обратный путь. Говорят, некоторые из них много лет влачат в этой дыре жалкое существование. Немало погибает их здесь от истощения и холеры.

Похожий на скелет беззубый старец с жидкими сединами, которые контрастно очерчивали темно-коричневое морщинистое лицо, мигая красными веками, протянул руку к Шамилю.

— Юнус, дай мне кошелек, — сказал Шамиль.

То, что увидел Юнус и остальные через минуту, казалось ужасным. Десятки рук, цепко хватая друг друга за лохмотья, оттягивали и отталкивали тех, чьи пальцы успели схватить золотые турецкие лиры, щедро раздаваемые Шамилем. Буквально за одно мгновение наполненный золотом кошелек опустел. Многие, кому достались лиры, пав ниц, целовали ноги верблюда. Глаза других, полные слез радости и благодарности, были обращены к небу. Их уста восклицали: «Яллах, шукраналлах!» (О боже, спасибо, боже!)

Шамиль погнал верблюда, он хотел скорее уйти от ужасного места, подобного которому не приходилось встречать даже после жестоких сражений. В ту ночь, лежа на полу караван-сарая, он долго не мог уснуть. Перед его глазами поминутно поднимались сотни костлявых рук изможденной голодом толпы, на него были обращены сотни впалых глаз, горящих блеском обреченных. «Не сон ли это?» — думал Шамиль, не веря, что в преддверии святой обители пророка может быть такое. В России, в стране гяуров, ему не приходилось встречать подобное.

Рассветало. Шамиль встал, вышел во двор. Смуглолицый бедуин в бурнусе из верблюжьей шерсти, оскалив в улыбке стройный ряд крепких зубов, отливающих желтизной слоновой кости, спросил его:

— Не спится?

— Привычка рано вставать, — ответил Шамиль.

На заре паломники вновь двинулись в путь. К полудню прибыли в Бахру. Здесь начиналась черта «харам», за которую не смела ступать нога иноверца. Караван-баши первым спрыгнул со своего верблюда, снял с пояса дубинку и, ударяя ею по передним ногам животных, поставил на колени верблюдов, давая таким образом возможность сойти пассажирам. У черты «харам» пограничники проверяли документы у всех мужчин, но женщины и дети могли неприкосновенно перешагнуть через священную грань. Вместе с ними бедуины перегоняли на ту сторону своих верблюдов. После проверки паломники вновь уселись на животных и двинулись дальше.

Следующую ночь пришлось провести в пустыне. Над мертвым морем песка заметался самум, наполняя тьму таинственными шорохами и шелестом. Паломники в страхе зарывались в песок, жались друг к другу, нашептывая молитвы.

С восходом зари снова в путь.

Наконец показалась священная Мекка. Учащенно забилось сердце Шамиля. Вот он, благодатный оазис с белокаменными плоскокрышими домами, над которыми словно могучая стена вдали тянется гряда гор. Великолепные мечети со стройными минаретами, стрельчатыми окнами высятся над домами. Позолота куполов, синь безоблачного неба, затейливая вязь узоров на стенах, сияние ляпис-лазури, — все это под раскаленным солнцем Аравии. Лишь под сводами храмов, крышами домов, караван-сараев, под тенистыми пальмами лениво течет жизнь.

Чем ближе подходил караван к городским стенам, тем слабее становился звон бубенцов на сбруях верблюдов, заглушаемый шумом большого города.

Хотя ворота Мекки были гостеприимно распахнуты, многие паломники останавливались за стенами города, спеша закупить место в дешевой палатке, шалаше или под тенистой пальмой. Мекка не в силах была вместить тысячные толпы, устремляющиеся сюда со всех уголков земного шара в дни поста месяца рамадана. В эти дни предприимчивые меккинцы ухитрялись продать места даже под открытым небом за стенами города.

Бедуин, хозяин верблюдов, на которых ехал Шамиль со своим семейством, воскликнув: «Бисмиллах!», — въехал в ворота священного города. Он повез своих спутников к дому губернатора, который любезно поселил Шамиля с семейством в гостинице, пообещав доложить маккашарифу о его прибытии. Это был белый двухэтажный дом с балконом, расположенный в центре города, из окон которого были видны крыши других домов, балкончики, на которых появлялись женщины, закутанные в чадры, лавочки торговцев, мастерские ремесленников и прочих обитателей богатого города.

На второй день Шамиль нанес визит маккашарифу, познакомился с шейхами, имамами и прочим духовенством. До начала обряда он большее время проводил в доме, постясь и предаваясь молитвам.

Но вот подошел канун праздника. Короткая душная ночь уступила место серой дымке рассвета. Город еще был погружен в сладкий предутренний сон, а за стенами уже суетились паломники. Меккинские имамы и шейхи тоже успели прибыть к паломникам.

На восходе зари двукратный пушечный выстрел известил правоверных о начале шествия к священной горе Арафат, где пророк Мухаммед получил откровение от бога. Шамиль, облаченный в специальную белую одежду — ихрам, с женами и близкими пошел, держа зонтик над головой, с толпой паломников.

К полудню многочисленная толпа пришла к священной горе. Вершина и склоны ее вскоре сплошь покрылись белыми, зелеными зонтиками и огромными пальмовыми листами, под которыми хаджии укрывались от солнца. Стоя на коленях, с благоговением смотрели люди на торжественное шествие, под звуки восточного марша, главного шейха Мекки. Поднявшись на вершину, духовный предводитель, облаченный во все белое, стал читать проповедь.

Шамиль вместе с остальными усердно отбивал земные поклоны, повторяя за старейшим:

— Вот я перед тобой, о аллах!

В религиозном экстазе, откинув голову, глядя в небо помутневшим взглядом, бил себя кулаками в грудь старейший седобородый шейх. С раскрасневшегося от жары лица его градом катился пот.

Словно завороженная, глядела толпа на шейха. Слезы умиления лились из глаз некоторых. И взоры Шамиля были прикованы к божьему посреднику. Но вдруг он отвел взор в сторону, и лицо его исказилось гневом. Там, у подножия, в стороне стоял молодой араб. В оскаленных зубах он держал кальян. Рядом с ним стояли две аравитянки, темные глаза женщин сияли усмешкой. Неприятное чувство сжало сердце Шамиля. Оно усилилось, когда он увидел группу молодых меккинцев, праздно шатающихся недалеко от горы со своими подружками. Ему хотелось подойти, сорвать чалмы с голов молодых людей и отхлестать их белыми полотнищами по лицу.

— Посмотри, — шепнул он, указывая Юнусу на молодых людей. — А я-то думал, что в стране пророка обитают набожные, полусвятые люди, истинные последователи учения его.

Ночь паломники провели на горе, молясь и каясь в своих грехах.

На рассвете второго дня под звуки марша беспорядочная толпа ринулась к долине Минна. Каждый человек, перед тем как войти в нее, должен был поднять с земли семь камешков. Войдя в долину, эти камешки по одному стали бросать, совершая обряд избиения дьявола. После этого все бросились к деревеньке Минна. Здесь был расположен скотный базар, куда бедуины пригоняли стада овец, крупного рогатого скота и верблюдов. Каждый из паломников должен был совершить жертвоприношение. Кто покупал барана, кто быка, кто верблюда — в зависимости от средств. Юнус купил трех быков и нанял трех мясников. По знаку старейшины бойцы и паломники, обратив головы связанных животных к святилищу Каабы, с возгласом «Бисмиллах!» бросились с кинжалами к несчастным жертвам.

— Бисмиллах! — произнес и Шамиль, когда его боец воткнул нож в горло быка.

После жертвоприношения он, как и прочие паломники, скинул ихрам и облачился в праздничную одежду. Мужчины стали брить друг другу головы, обмывать их и умываться водой, которую за плату приносили водоносы, уверяя, что набрали ее в священном источнике Зем-Зем.

Те, что совершали хадж впервые, после омовения повязали головы кусками белой материи — чалмами, а те, что явились повторно, обмотали головы зелеными чалмами.

Пока паломники обмывались, брились, наряжались, на обширной деревенской площади в огромных общих котлах варилось мясо. Оно казалось необыкновенно вкусным после изнурительного поста.

В этот день в Мекке и окрестных деревнях были все сыты. Толпы нищих оборванцев, прибывших на празднества со всех уголков Аравии, раздирали на куски оставшиеся туши. Присолив мясо и подсушив на солнце, они уносили его с собой. Над грудой костей, огрызками роились зеленые мухи. Голодные собаки растаскивали кости повсюду. А разряженные паломники шли в город, к священному храму.

Кааба — это огромная четырехугольная площадь, обнесенная тесным строем белых колонн. Вместо крыши над храмом натянут матерчатый тент. Полы светилища выстланы огромными каменными плитами. Посредине храма бьет источник Зем-Зем. В одну из стен замурован огромный черный камень, упавший с неба. Меккинцы говорят, что их предки знали его белым. Позже он почернел от поцелуев грешников — как людская совесть.

Шамиль с толпой, подошедшей к храму, семь раз обошел вокруг святилища, потрясая плечами, как все, вверх и вниз (так делал когда-то и пророк). Затем, отталкивая друг друга, каждый старался семикратно поцеловать священный камень. Шамиль со своими людьми стал поближе к входу в храм. Наконец подошел хранитель ключей. Под натиском толпы с шумом распахнулась дверь. Люди кинулись, давя друг друга, к священному источнику. Став в сторонке, Шамиль наблюдал, как староста расчищал себе путь дубинкой, как он подошел к источнику с водочерпием. Люди подставляли ладони, рты, головы, которые служитель храма кропил святой водой.

Салих набрал воды в дорожную баклажку, дал напиться сначала Шамилю, затем остальным.

На вершинах каабинских колонн селились голуби. У колонн стояли аравитянки, закутанные в белые чадры. Они продавали горстями корм для «священных птиц». Но если появлялся спрос, женщины продавали и себя похотливым паломникам.

После окончания обряда паломничества в Мекке и ее окрестностях зашумела ярмарка. Иностранные и местные купцы-мусульмане понавозили со всех сторон мира различные товары. Они были разложены в белых палатках, походных шатрах, в лавках купцов и под тенью пальм. Здесь сияли всеми цветами радуги ювелирные изделия, персидские и турецкие ковры, кашмирские шали, китайские шелка. Рядом со слоновой костью в кожаных мешочках лежали пряности Гиндустана, наркотические травы Йемена, бальзамы Перу и Эфиопии. В сафьяновых переплетах, в тисненной золотом затейливой вязи орнамента и арабских букв лежали священные кадисы, сказания и сказки времен шаха Аббаса и Гаруна аль Рашида.

Были здесь и недорогие товары для паломников-бедняков — священные амулеты Джавшан и Бадр от сглаза, талисманы из лоскутов каабинского тента и «знамени пророка». Даже прутья веников, которыми подметали полы мусульманского святилища, к великому удивлению Шамиля, шли за деньги. Удивляло его и то, что ко дню окончания обряда «хадж» — а не к началу — особенно спешили сюда купцы, нагрузив товары на огромных верблюдов. Мелкой рысцой семенили разукрашенные пестрыми лентами серенькие ослики купчишек. Мчались сюда и большеглазые бедуины-поэты в белых бурнусах, на стройных потомках андалузских скакунов, чтобы поразить толпы невежественных Хаджиев божественным даром напевного красноречия.

Шамиль с нескрываемым удивлением разглядывал чернокожих толстогубых африканцев, степенных благородных индусов, узкоголовых долговязых иранцев, коренастых скуластых азиатов. В душе же он возмущался предприимчивостью меккинских дельцов и торговцев, которые умели содрать деньги даже за пустое место на раскаленном песке.

Но вот закончилась ярмарка. Сонливо потекла жизнь богатейшего города, окруженного безжизненной пустыней.

Встретившись со старейшим шейхульисламом Мекки, Шамиль сказал ему:

— Я думал, что в стране пророка как нигде царят справедливость, добродетель, милость по отношению к бедным единоверцам.

— А разве кто-нибудь из наших мусульман нарушает предписание пророка? — спросил шейхульислам.

— Мне кажется, да, — ответил Шамиль. — Тысячи мусульман, стекаясь на священную землю, оставляют в Мекке состояния. Целые туши забитых жертвенных животных бросают на съедение мухам и собакам. Паломники платят большие налоги в пользу государства, в пользу населения за каждый шаг, за каждый глоток воды. Почему же служители этих мест не организуют сбор средств или выделение определенных сумм из своих богатств для оказания помощи своим беднякам и тем несчастным, которые оказались без средств и, будучи не в состоянии добраться до родины, обречены на голодную смерть в мертвых песчаных степях?

— Мы не в ответе за тех, кто не выполняет требования Корана, пускается в путешествие без достаточных средств, — ответил шейхульислам недовольным тоном.

— Нет, — возразил Шамиль, — тут что-то недомысленное, не от пророка идущее. Как можно жертвовать тем, чья казна неисчислима, и проходить мимо умирающего от голода с равнодушием глупцов?

Из Мекки Шамиль переехал в Медину, где был похоронен пророк Мухаммед. Там находилась старинная мечеть, в которой молился посланник аллаха. Когда имам Дагестана и Чечни очутился под сводами священного храма, он прошептал:

— О владыка мой, если мои намерения, старания и усилия перед верой твоей чисты и найдут одобрение твое и твоего посланца, то не удаляй меня со священной земли и соседства с прахом лучшего из святых. Дай мне умереть возле этого храма, ибо я предвижу конец своего пути.

Три дня с утра до вечера он молился в мединской мечети, делая двукратные перерывы для приема пищи. На четвертый день он вернулся домой ослабшим, с бледным, но спокойным лицом. Недомогание продолжалось несколько дней. Когда Шамиль узнал, что в Мекку из России едет сын Гази-Магомед, он пожелал встретить его там. Поскольку за время болезни и поста он сильно ослаб, его решили везти лежащим на перекладине, которую укрепили между горбами двух верблюдов. В тот момент, когда больного старика укладывали на перекладину, один из верблюдов, шагнув вперед, оборвал канаты перекладины, и немощный старец свалился на землю. На третий день после падения он призвал к себе всех членов семейства, слуг во главе с шарифом Медины. Спокойно распрощавшись со всеми и завещав дальнейшую заботу о семье и близких шарифу, имам Шамиль сказал:

— Поистине мы все от бога, к нему и возвращаемся.

Имам Шамиль был погребен на кладбище Дженнет-Аль-Баки, где могила пророка.

Гази-Магомед, похоронив отца, вернулся в Россию. Но вскоре он был отпущен царем в Стамбул, где поселились Шуанат, дети имама и остальные. Загидат на три месяца пережила мужа. Она была похоронена близ Мекки.

Хаджияв, вернувшись в Дагестан на место назначения, в первый же день собрал всех представителей Ункратлинского общества и, выступив перед ними с речью, рассказал о бескрайних просторах, мощи и величии русского государства. Он до мельчайших подробностей обрисовал почести и заботу, которыми окружали русские люди Шамиля, его семейство и всех приближенных.

— Поистине — русские люди наделены аллахом лучшими качествами добродетели и щедрот, да будет с ними мир! Мы, дагестанцы, следуя лучшему примеру нашего имама Шамиля, должны жить с русским народом в дружбе и согласии, предав забвению старую вражду, ибо многие земные блага могут изойти от добрососедства.

Хаджияв, человек исключительной честности, старался служить верой и правдой России. Но в сердцах многих горцев, разоренных многолетней войной, еще не улеглись страсти к разбою и грабежам. Искоренить их еще было трудно. Жестокими мерами воздействия на преступников Хаджияв восстановил против себя жителей Ункратля, привыкших к легкой наживе. Родственники людей, выселенных в Сибирь за убийство русских чиновников, поднялись против него.

Во время поездки в высокогорный глухой аул Хаджияв со своими нукерами остановился на ночь в одной из придорожных саклей на окраине.

На рассвете он проснулся от шума голосов. Оглядев саклю, не нашел ни одного из своих. Выглянув в окно, увидел разъяренную толпу, которая с угрозами и криками брани двигалась к дому. Выстрелами из винтовки он уложил нескольких смельчаков, распахнувших дверь. Затем выстрелом из револьвера в упор свалил еще двоих. Толпа отхлынула. Оттолкнув трупы убитых, Хаджияв запер дверь. Став у окна, он опустошил патронташ. Ожесточенная толпа подожгла саклю. Хаджияв, задыхаясь от дыма, открыл дверь и, перепрыгнув через пламя пожарища, бросился на толпу с обнаженной шашкой. Резкими взмахами лезвия он свалил еще нескольких человек, но и сам упал от многочисленных ударов кинжалов.

* * *

Гази-Магомед, человек замкнутый и суровый в противоположность Магомеду-Шафи, первое время жил в Константинополе мирной жизнью, предавшись молитвам. Султан и глава турецкого духовенства не жалели средств для него, жены и остальных детей имама Шамиля.

В 1877 году, когда началась русско-турецкая война, Гази-Магомед, изменив присяге русскому царю, в чине дивизионного генерала турецкой армии обложил крепость Баязет. В крепости находился незначительный гарнизон под началом мужественного капитана Штаковича.

Узнав, что осада Баязета осуществлена под началом сына имама Шамиля, Штакович написал: «Дивизионному генералу турецкой армии Гази-Магомеду Шамилю! Не стыдно ли вам, давшему присягу в верности России? Или вы не научены горьким опытом своего отца, или усомнились в силе русского оружия, продавшись султану? Покойный батюшка ваш — имам Шамиль — вам бы этого не простил…» Магомед-Шафи от поступка брата пришел в ярость. Он немедленно написал царю просьбу — отправить в часть, брошенную против турецкой дивизии, которой командовал Гази-Магомед. Но царь отказал Магомеду-Шафи: «Не позволяю, ибо вы являетесь сыновьями почтенного имама Шамиля. Успокойтесь, в семье не без урода… В вашу преданность, как и в преданность вашего покойного отца, я верю, но не хочу, чтобы мусульмане сказали, что русские заставили пойти брата против брата с поднятым оружием».

Неизвестно, подействовало ли на Гази-Магомеда послание капитана Штаковича, но мундир генерала он снял, оставив турецкую дивизию у Баязета.