Грядёт, иллюзию опобеден,
Как некогда Христос,
Протест.
И он исстражден, чахл и бледен,
Жених незачатых невест...
Поздним вечером 14 декабря 1908 года Александра приехала в Берлин. Она поселилась в тихом предместье Грюневальд, в небольшом пансионе «Бисмаркплац», расположенном в двухэтажном домике по Хубертус-аллее, 16.
Её комната на втором этаже была скромная и недорогая, но светлая и уютная, с мягкой мебелью из лилового кретона и плюша. Туалетный стол Александра со вкусом убрала кисеей и лентами. Прибила две этажерки, уставив их милыми безделушками, повесила недурные виды Венеции в старинных рамках. У окна поставила изящный письменный стол, удобный для работы. Большая книжная полка во всю стену быстро начала заполняться нужными книгами.
Вступив в январе в социал-демократическую партию Германии, Александра получила место пропагандиста при Vorstande (центральном комитете). Ей предложили с первого дня приступить к работе, но она убедила руководство в необходимости прежде усовершенствовать свой немецкий.
Три месяца со свойственной ей прилежностью штудировала Александра немецкую грамматику, а в апреле партия отправила её в первую поездку по городам и посёлкам Рейнской области и провинции Пфальц.
Она успела полюбить свою уютную комнату и с грустью расставалась с прекрасным видом на убегающую к старому Берлину извилистую ленту шоссе, окаймлённую сосновыми рощами и цветниками. Эти дивные цветники казались чудом выросшими среди полей и рощ. Они алели, словно отблески заката, или напоминали крохотное лазоревое озеро.
Размеренно постукивая колёсами, поезд мчится вдоль, белого шоссе, обсаженного деревьями. Вечер тёпел и мягок. Мелькают поля, луга, виллы с садами. Вдали, отражая полный, яркий месяц, серебрится сказочный Рейн. Доносится запах цветущих вишен и абрикосов... Хочется в тишину, хочется пошептаться с природой, углубиться в нежно зеленеющий лесок... Мысль о городе навевает тоску, но огни его быстро приближаются, растут. Пахнет бензином, коксом, назойливо звонят трамваи. Вьётся длинной вереницей фланирующая по улицам воскресная публика. Надрываются граммофоны в душных кнейпах...
На привокзальной площади Людвигсхафена в таксомоторе Александру ждёт представитель партгруппы.
С широких современных бульваров с новостильными виллами автомобиль сворачивает в унылые улицы с казарменно скучными вытянутыми домами для рабочих и останавливается у подъезда Народного дома.
Огромный зал с хорами, человек на восемьсот, переполнен. Публика — рабочая; большинство приоделось к собранию, но мелькают и синие блузы. Стоит равномерный гул сотен голосов. Покрывая говор, несутся однообразные выкрики кельнеров: «Schnitt Munchner», «ein Pfalzer», «zwei dunkle».
Александру охватывает волнение. Она разглядывает зал, пытаясь найти в нём поддержку. Публика беседует, пьёт пиво, ждёт терпеливо, равнодушно. Александра ищет глазами женщин. Их много. Но на лицах не видно сочувствия, ободряющего интереса: глядят либо с чисто женским любопытством, в котором всегда скрывается доля злорадства, либо холодно-безразлично. Похоже, что в этом зале никто ничего от неё не ждёт.
Сердце бьётся мучительно. В голове ощущение странной пустоты, будто не осталось ни одной мысли. Речь не клеится. Александра делает усилие воодушевиться, пробует искусственный пафос и в конце концов переходит на деловой тон. Слушают внимательно, но холодно. Тока между ней и слушателями не устанавливается.
На душе смутно, скверно.
Раздаются вежливые аплодисменты. Председатель говорит заключительное слово. Репортёр партийной газеты просит конспект речи. Какие-то незнакомые лица обступают, расспрашивают о России.
У выхода Александру ловят соотечественники. Следует поток последних новостей колонии и мелких сплетен. Немецкие товарищи нетерпеливо машут руками — Александра приглашена в кнейпу пить местное вино.
Мужья подхватывают жён под руку. Впереди вертлявая черноглазая девушка-текстильщица с огромными серьгами и шарфом, кокетливо наброшенным на голову. Идёт, покачивая бёдрами. «Местная Кармен», — решает Александра. Мужчины так и липнут к ней: то один, то другой пытаются подхватить её под руку, но она ловко выворачивается и бесцеремонно хлопает их по спине: «Чего пристаёте?!» Смех её дразнит, зазывает, и она будто тешится своей властью. А женщины шипят, перекидываются ядовитыми замечаниями.
— Чего ты с нами увязалась? Совсем ей здесь не место... Шлюха!.. — досадует кривобокая ткачиха.
Худая, со слезящимися глазами работница с мыловаренного завода выражается ещё сильнее. Должно быть, их слова доносятся до «Кармен», так как поведение её становится ещё более развязным, а мужчины довольны, поддерживают взятый ею тон...
Александра расспрашивает своих спутников о деятельности комиссии по охране детей. Оказывается, что Елена, так зовут черноглазую девушку, — активный член комиссии.
— Одно я в жизни выносить не могу, если бьют, истязают детей, — восклицает она.
— Ха-ха-ха! Товарищ Елена становится сентиментальной. Это забавно.
Мужчины хохочут.
— Что вы, мужчины, понимаете! Скоты вы, и больше ничего.
— Не гневайтесь, товарищ Елена; заключим мир на сегодняшний вечер.
— С вами-то?! Много о себе воображаете! — И она с такой силой отталкивает подхватившего её маленького, плотного человека, что тот ударяется спиной об стену.
Снова взрыв смеха.
— Дрянь! Потаскушка... — шипят женщины.
— Я буду не я, если не подыму вопроса об её исключении из группы... Это же позор для партии! — возмущается кривобокая ткачиха.
— Совершенно напрасно вы, товарищ Марта, так нападаете на Елену, — запальчиво вступается белокурый юноша в велосипедном костюме. — Елена — прекрасная душа. И вам это известно. Достаточно вспомнить, как она работала во время последней стачки... Вы сами тогда говорили, что её пример других заражал. Я не знаю другого человека во всей партии, кто был бы так отзывчив на чужое горе, как Елена...
— Отзывчива! На ухаживания она отзывчива!
— Неправда! — вскипает юноша и сердито хлопает по седлу своего велосипеда. — Это вы с вашими елейными указками мучаете Елену, оскорбляете её... Вы все хуже попов! Не смеете вы бранить Елену и обзывать позорными именами; она — партийный товарищ.
— Девка она, а не партийный товарищ, твоя Елена!
— А вы... вы — старая ханжа и лицемерка! Погрязли в вашей стародевичьей добродетели, потому что все мужчины на вас, кривобокую, плюют...
— Ах ты, молокосос! Я ханжа? Я лицемерка? Да я сейчас тебя...
— Не связывайся с ней, main Schatz! — Елена берёт под руку белокурого велосипедиста, и они вместе уходят. Мужчины пускают им вслед циничные замечания; теперь и они не щадят Елену.
На углу она оборачивается и, будто дразня, кричит:
— Желаю товарищам женщинам такой же приятной ночи, какая предстоит нам, с моим Schatz’oм...
В кнейпе по-субботнему оживлённо и многолюдно. Густой дым от сигар, запах пива, взвизгивание нестройного оркестрика, пьяные голоса, хохот, вскрики...
Александру сажают за круглый стол посреди зала. Рядом усаживаются члены актива. Возле стола суетится хозяин кнейпы, сам приносит вино, расставляет зелёные бокалы. Александру знакомят с жёнами редактора, председателя, казначея, «академика». Бесцветные лица, вульгарные фигуры, затянутые в жестокие корсеты, пёстрые шляпы, пёстрые блузки — явное намерение принарядиться.
— Что у вас делается в области охраны материнства? — пробует втянуть их в разговор Александра.
— «Охрана материнства»? — Женщины беспомощно переглядываются, ищут поддержки у мужей.
— Разве вы не работаете в организации?
— Где мне! У нас четверо детей... Сегодня и то опоздала на ваш реферат: у меня была большая стирка...
Разговор вертится на пустяках. Александра пытается перевести его на политические темы, на предстоящие в округе выборы, но её никто не поддерживает. Компания решила веселиться. Казначей отпускает шуточки, острит, жёны поощряют громкими взрывами смеха, мужья посмеиваются в свои стаканы.
— Отчего вы не пьёте? Разве вино не чудесное? После него на десять лет молодеешь, — пристаёт казначей.
— Голова заболит? Пустяки. Голова болит только от плохого, дешёвого вина, а я за этот стакан 75 пфеннигов заплатил: от такого вина голова только свежее делается...
После третьего бокала у него глаза становятся маслеными и шутки принимают весьма двусмысленный характер.
Александра расспрашивает соседа, академика, об условиях труда в данной местности. Сосед охотно вступает в беседу; он держится чуть-чуть в стороне от остальных и, кажется, щеголяет своими бонтонными манерами.
Оказывается, в Людвигсхафене сконцентрированы крупнейшие красильные и химические фабрики Германии. Отрасль весьма доходная для предпринимателей и весьма плачевная для продавцов рабочей силы. Ежегодно сотни рабочих умирают от отравления. Водянка стала профессиональной болезнью. Много несчастных случаев вследствие ряда санитарно-технических упущений, и далеко не все потерпевшие получают вознаграждение — трудно подвести под соответствующие параграфы. Ведётся агитация за девятичасовой рабочий день, но во многих случаях и восьмичасовой является слишком продолжительным...
Александра слушает с интересом.
— Хотите я вас проведу на один из наших крупнейших химических заводов?
— Конечно, хочу.
Они условливаются относительно дня, и вдруг Александра замечает злые, несчастные, ревнивые глаза жены, пятна на щеках...
«Господи, какая глупость!»
Минута колебания, досады — и Александра отклоняет предложение. Жена вздыхает облегчённо.
Тем временем действие вина усиливается. Мужья наваливаются плечами на жён, обнимают. Женщины хихикают, хмельными, поблескивающими глазками поглядывают на мужчин. Парочки «законные» обмениваются такими нежностями, от которых мужчины гогочут и хлопают себя по коленкам...
Александра незаметно уходит. В гостиницу возвращается на извозчике.
Утром стук в дверь.
— Вас спрашивает господин.
— Попросите его ко мне в комнату.
— Это невозможно. Потрудитесь сойти к нему вниз.
— Почему? Я желаю принять его у себя, в номере.
— У нас этого не разрешают. Одинокая дама не может принимать мужчин в своей комнате. Запрещено.
«Что за глупые порядки!»
Внизу ждал представитель партгруппы, тот, что встречал Александру на вокзале.
— Товарищ Коллонтай, у меня к вам дело. Арестован рабочий Мензель, ваш соотечественник. Не пойдёте ли со мной навестить его жену. Я сейчас иду к ней: надо успокоить женщину.
— Идёмте.
На улице большое движение — конец рабочего дня. Всюду кучки беседующих. Утреннее событие оповещается всем, кто ещё не прослышал о нём у фабричного станка.
Александра и её спутник сворачивают в узкий переулок. Низкие, старенькие домишки. Тускло светят редкие фонари. Безлюдно и пусто. Из раскрытого окна доносится стук швейных машин... Дальше — крикливые бабьи голоса. Сумерки придают переулку ещё более унылый безнадёжный вид...
— Здесь живёт самая беднота — те, что работают на дому. Фабричных тут мало, до фабрик далеко. Вот сюда. Не оступитесь — темно.
Через узкую дверь они входят в сырую тьму. Пахнет подвалом и луком. Александра с трудом нащупывает лестницу. Её спутник чиркает спичками...
— Ещё одну лестницу вверх и направо.
Ступеньки крутые, узкие. Звонок отсутствует, но дверь приотворена. Они входят в тёмный коридорчик, натыкаются на ящик, попадают во что-то мягкое...
— Кто дома?
Дверь отворилась. На пороге силуэт беременной женщины.
— Что вам надо? — спрашивает она.
Представитель партгруппы объясняет.
— Войдите, войдите! — Голос сразу становится дружелюбным. — Утешьте бедную женщину: с утра, как пришли ей рассказать об аресте мужа, не переставая ревёт... В ушах звон стоит от её плача. Фрау Мензель! Это к вам!
Беременная женщина пропускает их в комнату. Низкая комната посредине завешена ситцевой тряпкой, долженствующей заменять перегородку.
— Вот сюда, — и хозяйка любезно раздвигает «портьеру».
— Ой-ой! Ой-ой! — несётся не то плач, не то стон, и худенькая молодая женщина встаёт с корзины, на которой лежала, накрыв голову шалью; она тоже беременна. Глаза — огромные, чёрные, лихорадочные. Пышные, непослушные волосы завитками падают на заплаканное и всё же красивое, библейского типа, лицо.
— Чего плакать-то, — пробует ободряюще заговорить представитель партгруппы. — Дело не так скверно. Продержат два дня и выпустят. Ваш муж ведь ничего не сделал. Они его взяли просто потому, что под руку попал. Разве разберёшь в толпе?
Но фрау Мензель не слушает: накрыв голову серой шалью, она снова садится на корзину и плачет, плачет...
— Поговорите с ней по-русски, — советует спутник Александры.
— Пробую, но мы друг друга не понимаем; она говорит на смеси польского языка и жаргона.
— Комитет ассигновал вам денежную помощь, — переходит на деловой тон представитель партгруппы, — получите и распишитесь.
Выглянули чёрные глаза из-за шали, протянулась худая рука с тонкими, белыми пальцами и вдруг упала на корзину. Женщина опять завыла, заголосила, забилась...
— Вот так целый день! — качает головой квартирная хозяйка и идёт за водой.
Проходя мимо Александры, хозяйка таинственно манит её пальцем.
— Она — того, фрау Мензель, немного помешанная, — сообщает хозяйка шёпотом.
— Что вы! Просто огорчена, расстроена...
— Нет-нет, ведь это не только теперь, это у неё постоянно. Поссорятся с мужем, и как ссорятся-то! Кричат так, что я первое время всё за полицией бежать хотела. Думаю, убьёт он её или она его... У них не разберёшь! И плачет, и плачет. Я ей говорю: «Фрау Мензель! Пожалейте хоть ребёнка-то! Этаким криком вы его убьёте!» — «Ах, что мне ребёнок, когда мой Самсон меня разлюбил...» А какое там разлюбил! Так целуются, так целуются, что слушать тошно. Я им говорю: «Ведите себя прилично, у меня дочка подрастает... Нельзя же так! Ребёнок-то ребёнок, а всё видит, всё замечает». Но разве они станут слушать? Как помирятся, так и начнут лизаться и не разбирают — для них что ночь, что день... Хохочут, обнимаются... Зову обедать — не идут — некогда! Не нацеловались ещё!.. А там смотришь, опять поссорились... Беспокойные жильцы! Не рада, что и пустила, — вздыхает хозяйка...
Пора уходить. Фрау Мензель провожает их с лампой на лестницу, кутается в шаль, из-за которой видны одни глаза, огромные, чёрные, печальные.
Узкая, головоломная лестница — и они на улице.
— Странные ваши русские, — философствует спутник Александры. — Не пойму я их. То сильны, как герои, то беспомощны и жалки, как дети. Вот и эта пара Мензель! Прекрасные, дельные товарищи! Чего только они в России не вынесли... Оба в тюрьме сидели; у неё на глазах отца убили... А сколько за границей натерпелись, прежде чем к нам попали! Слушать жутко! И не унывали. А теперь, вот, смотрите, как себя ведёт эта женщина! И право же, положение вовсе не трагично. Конечно, могут выслать. Но это уже не так страшно. Он же организован теперь, союз поможет, да и мы, партийные, его не оставим... Найдёт работу в другом месте. Не пропадёт, малый толковый. Чего же так убиваться? Нет! Странные вы, русские, всё-таки! Удивительный народ: герои или дети? Не поймёшь.
В гостинице Александру ждёт письмо из дома. Она быстро пробегает его глазами, и душа наполняется смятением и тревогой. Всё здешнее, заграничное становится чужим, тягостно-ненужным... Кажется, так бы и перелетела пространство одним усилием воли. Она хватается за перо: писать, писать домой... Но разве скажешь всё? И когда услышишь ответ, которого так жадно просит душа?
А часы, неумолимые часы бегут и бегут. Скоро шесть. Сегодня в соседнем Мангейме реферат. Начало собрания в восемь, а мысли до сих пор не собраны, цифры не записаны.
Начинается нервная, томительная работа. Александра бросается к книгам, источникам; перелистывает, ищет. Но фразы скользят по сознанию, не задевая, и мысли отлетают от дела. Вспоминается время экзаменов: такое же бессилие удержать убегающее, непослушное внимание. Карандаш жирно подводит двойные, тройные черты под строками, а мысли бегут, внимание ускользает. Бегут, летят домой, за тысячи вёрст.
И вдруг точно обжигает сознание: через час — выступать. Кровь ударяет в голову, стучит в висках, холодеют руки, и в бессильном отчаянии хочется разрыдаться.
«36 процентов девушек из рабочих семей вынуждены торговать своим телом, чтобы прокормить себя и своих близких»... — шепчут губы, силясь удержать цифры в памяти. Но внимание отсутствует... Что же это будет? Нельзя же выйти к людям без цифр, без данных, с несобранными мыслями? Полная аудитория, напряжённые, ожидающие лица, женские лица... И ничего не дать им? Тем, для кого каждый такой реферат — событие? Неожиданно для самой себя непонятным усилием воли ей удаётся взять себя в руки. Мысли попали на рельсы. Внимание приковано. Спешно, скоро работает карандаш. Цифры занесены, факты освещены в памяти, скелет речи готов. Дом, свои «далёкие-близкие» отошли, забыты. Руки машинально поправляют причёску, застёгивают платье, а голова работает над рефератом, ищет образов, сравнений...
Когда немецкий товарищ стучится в дверь, чтобы везти Александру на собрание, она — в полной боевой готовности, и только приятное волнение после пережитого нервного подъёма обещает придать большую выразительность и живость речи.
Дом профсоюзов, архитектурной смелости которого мог бы позавидовать клуб эстетов-модернистов.
Быстрой походкой Александра минует художественный портал, просторный вестибюль, широкие коридоры — и вот она у рампы. Кафедра стесняет её. Трудно говорить, когда эта деревянная стенка отделяет от слушателей. Ближе, ближе к ним...
— Genosse und Genossinnen...
Первые фразы брошены в зал, но мысли не льются плавным размеренным потоком, они скачут, перебиваются... Мешает чужой язык. И только неожиданный взрыв аплодисментов возвращает полное самообладание. Теперь уже не голос хозяин над нею, теперь она сама модулирует им. В голове идёт особая нервная работа: мысли, образы, сравнения возникают с фантастической быстротой; надо следить лишь за тем, чтобы не упустить нити основных мыслей, спешно-лихорадочно разматывать клубок своей речи.
Быстро, быстро колотится сердце, но ещё быстрее льются слова, теплее, горячее становится речь.
Александра чувствует, как теряет себя, сливаясь, растворяясь в едином переживании со слушателями. Всё выше и выше растёт настроение, всё сильнее натягивается нить, связывающая её с залом... Всё! Нить оборвана. В зал брошены последние фразы.
Александра, ещё с пьяной головой, сходит с эстрады. Женщины обступают её тесным кольцом. Смотрят в глаза и будто ждут, что теперь-то в «интимном кругу» она скажет им настоящее, избавительное слово.
— Вы замужем? — спрашивает наугад Александра одну из более молодых.
— Боже избави! С какой стати? У меня же нет ещё ни одного ребёнка. Я ткачиха и зарабатываю не меньше моего Schatz’a. Зачем же мне в петлю лезть?
— Да, вот оно и выходит, что весь вопрос в детях, как и говорила референтка... Если б мой Ганс не наградил меня двойней, разве б я пошла за него? А уж тут не рассуждаешь... Одна двоих ребят не прокормишь. Его вина, пусть и несёт ответственность.
— Не в детях дело... А всё горе-то наше в том, что у мужчины морали нет. Невесте что наобещает, а там, чуть ты размякла, а он уж и улизнуть норовит... Запутаешься с другим, с третьим — ну тут уж девушке конец. Нет, раз завела себе Schatz’a, так ты сумей его в строгости держать, не отпускай, пока к попу не сведёт, — назидательно поучает уже пожилая женщина.
— А что толку, что я к попу сходила, — жалуется изнурённого вида женщина лет тридцати с забинтованной рукой. — У меня двое детей, да и сейчас вот беременна опять. Это уж мужья-скоты нас награждают... Угождай им, а не то сейчас к девкам побегут... И пошёл бы... Жаль, что ли? Да деньги туда снесёт — вот беда, начнёт пить... А мы — голодные сиди. Обидно. Где уж мне с третьим ребёнком возиться? И те-то ухода требуют. Я ему и говорю: «Пожалей ты меня, Карл! Ведь жена я тебе и товарищ. Помнишь, вместе с хозяином воевали? Тогда и полюбили друг друга... Сил моих больше нет... Больна ведь я... Руку в красильне обварила. До сих пор язвы не залечиваются». Так нет ведь, на своём настоял. «Если ты меня гнать будешь — к девке пойду»...
Щедро сыплются рассказы и «законных жён», и тех, кто ещё живёт «диким браком». И у всех тот же припев: «Кабы не дети!»
Но, когда мужья примешиваются к группе, женщины умолкают и опасливо переглядываются: не долетели ли до ушей властелинов их жалобы? И только самые молоденькие, те у кого и Schatz’a-то ещё нет, жеманясь и кокетничая, преувеличенно громко, нарочито бранят мужчин.
— Хотите, Genossin, я вам покажу «школу проституции»? — вдруг спрашивает маленькая полная особа с некрасивым, но умным лицом.
— Вы шутите?
— Не совсем. Конечно, такого названия эти заведения не носят. Эти школы известны под благопристойной кличкой «танцлокалей». Но фактически — это рассадники проституции. Мы можем пойти туда прямо сейчас. Возьмём провожатого — одним женщинам неудобно — и двинемся в экспедицию.
Александра, её «экскурсовод» — Genossin Берта — и товарищ из партгруппы подходят к ярко освещённому зданию, из окон которого доносятся звуки вальса.
— Сначала мы зайдём сюда, в приготовительный класс, — говорит товарищ Берта.
Они поднимаются по широкой, но банально казарменной лестнице. В дверях старичок отбирает билеты. За вход двадцать пфеннигов.
Большой, казённого вида зал; освещение скромное. Кругом столы с красными скатертями, плохонький оркестр. За столами группы — пьют пиво, кофе. Посредине кружатся пар пятнадцать, все молодёжь, девушки — почти подростки, безусые юнцы. Лишь в виде исключения провальсирует со своей дамой более солидный мужчина, с лихо а lа Вильгельм зачёсанными усами и воротником до ушей. По залу разгуливает джентльмен во фраке и с осанкой министра — это распорядитель танцами.
Пары кружатся с деловым видом, добросовестно выделывая па. Из-за коротких платьев мелькают сомнительной чистоты юбки, и режет глаз несоответствие светлых платьиц, долженствующих напоминать бальный туалет, и грубых уличных башмаков.
Распорядитель величественным жестом останавливает музыку. Пары остаются неподвижно на своих местах, там, где застал их нежданный перерыв. Не спеша обходит их распорядитель, собирает в привешенную сбоку сумочку по десять пфеннигов с пары. Музыка возобновляется, и пары снова кружатся деловито, старательно...
Александра обращает внимание на двух свеженьких, хорошеньких девушек, сидящих за соседним столом. Трое мужчин, посолиднее, забавляют их, очевидно, не совсем приличными анекдотами. Девушки смеются, но вид у них смущённый, и только щёки пылают ярче и ярче. На столе длинные, узкие бутылки рейнского вина, и кавалеры щедро подливают его в бокалы смеющихся, хмелеющих девиц.
— Это ещё честные девушки, — решает товарищ Берта, — швейки или продавщицы, мои коллеги. Живут где-нибудь в тёмной, скучной, серой комнате с окнами на стену... Встают в тот час, когда особенно сладко дремлется и когда усталые за ночь члены только что начинают отходить... Пьют жидкий, невкусный кофе и бегут в мастерскую, в магазин... Длинный, однообразный день впереди. Бестолковая требовательность публики, деланные улыбки... Ноет спина, болят ноги... Уж как ненавидишь всю эту публику потребителей, что требуют от тебя сапог меньше их лап, да чтобы сидели как туфли. Иногда, ей-богу, хочется сапоги им тут же в морду швырнуть... Обед наскоро, без аппетита; его отбивает усталость... А когда тушатся огни в магазине и, надевая шляпу перед зеркалом, подумаешь, что предстоит долгий вечер в этой скучной, холодной комнате, что будешь долго ворочаться на своей узкой постели, тогда огни танцлокаля, его вальсы, смех, шутки, ухаживания представляются заманчивым раем.
Но, конечно, одной идти неудобно.
Всегда должна найтись какая-нибудь более опытная соблазнительница, товарка: она уговорит пойти — поглядеть только... Уже с утра волнуешься при мысли о предстоящем развлечении... Работаешь легко. С покупателями необычайно приветлива... Не видишь, как день промелькнул. Летишь к себе на пятый этаж с бьющимся сердцем, приодеться... И тут, впервые, убеждаешься, какой у тебя жалкий гардероб. Пожалеешь, что нет белых нитяных перчаток и этакого пышного голубого банта, чтобы волосы подвязать... Оденешься и постучишься к квартирной хозяйке, в её зеркало поглядеться. Уж конечно та полюбопытствует: куда? И соврёшь: «к подруге, на именины»... В первый раз редко веселишься, сидишь у стенки, никого не знаешь... Но понемногу втянешься: пригласят на танцы, посмешат, угостят пивом... Пока это только танцы и пиво — опасность невелика. Обыкновенно кавалеры такие же церковные крысы, как и сама. Их ухаживание платоническое. Ну конечно, влюбляешься, ждёшь его прихода... Поцелуешься в тёмном углу. Но и он одинаково застенчив и неопытен, капканов не ставит. Хуже, гораздо хуже, когда вдруг являются вот этакие господа, как те, что спаивают двух девиц... Весьма возможно, что это чиновники с хорошим окладом, может быть, даже офицеры. Это — охотники на свежую дичь. Увидят хорошенькую дуру, что своими наивными глазами смотрит на мир Божий и втайне мечтает о двух вещах: об ажурных чулках и о женихе с завитыми усами... О, они, эти господа из хорошего общества, умеют обойти глупых, доверчивых девчонок! Не пожалеют ни денег, ни времени. И какое у них терпение!.. Откуда берётся, удивляешься. — В голосе горечь, и тени неприятных воспоминаний бродят по некрасивому лицу.
«Неужели и она через это прошла? Такая некрасивая...» — думает Александра.
— Вы не думайте, что они всегда выбирают хорошеньких, — будто угадав её мысль, продолжает Берта, — им важно, чтобы была «свеженькая». Да у каждой что-нибудь найдётся: у одной волосы, у другой зубы... у этой руки. — И она усмехается, невольно оглядывая свои действительно красивые маленькие ручки с нервными, тонкими пальцами. — Начнут с разговоров... Заинтересуют... Другой язык, знаете, тонкое обращение. Бывает, что стихи принесут в кожаном переплёте с золотом. А чаще начнут вместо пива и вина требовать мороженого. Другие девицы завидуют — не у каждой такой щедрый кавалер! И танцуешь вдоволь: эти не экономят на танцах. Повозится с тобою, повозится, а там в один из вечеров напоит посильнее, порасскажет двусмысленностей, от которых кровь загорится, под столом руку или ногу жмёт... Встаёшь из-за стола, всё плывёт... Хохочешь... Шатаешься. А он и подхватит: «Едем кататься!» Ну дальше-то всё понятно, рассказывать не стоит. Плачешь, трусишь, стыдишься... К чему побежишь... Если ещё нравишься, начнёт он уверять тебя, что женится... А через неделю вдруг исчез. Переехал и пропал... Вот, поглядите, эти бедные дурочки уж целовать себя позволяют... Рановато...
Хохот за столом, где пьют рейнское, становится непристойнее, обращение с дамами — вольнее. И среди смеха блондиночка уже кладёт охмелевшую голову на плечо соседа... А другая, припав к столу лицом, не может выпрямиться и хохочет истерически, пьяно... А пары всё кружатся, внезапно прекращая танец, когда величавым жестом распорядитель останавливает оркестр. У входных дверей две новые посетительницы: одеты по последней моде, причёски тюрбанами, юбки перетянуты обручами. Стоят под руку, оглядывают зал внимательными, ищущими глазами и, махнув рукой, снова уходят.
— Видели? Это уже профессионалки. Им тут нет поживы. Зал, где они господствуют, за два дома отсюда. Существует своего рода антагонизм между обоими залами... Профессионалку сюда не пустят. Засмеют... Слышали, какие замечания пускали этим двоим вслед? Зато и приличная девушка туда, в Пальменгартен, не пойдёт. Разве со своим кавалером, выпить кружку пива и поглядеть. Но танцевать там — ни за что. Я вам говорю, целая иерархия... Хотите, пойдём сейчас в Пальменгартен? Здесь больше нечего смотреть, да и в двенадцать часов танцы прекращаются.
В Пальменгартене зал наряднее: освещён ярче. За столами преобладает вино. И мужчин больше, чем женщин, мужчин всех возрастов и социальных оттенков. Посредине зала кружатся пары. Часто женщина с женщиной. И одеты они, женщины, с явным желанием выделиться: у одной — ультрамодное платье, у другой — невероятно огромная шляпа, третья — без корсета, ходит покачивая бёдрами, перегибаясь в талии... Лица нарумянены, глаза подведены. Две одинаково одетые в короткие плиссированные юбки, намазанные девицы танцуют «дикий танец», кружась каждая в отдельности, отчего подолы высоко взлетают, показывая ноги выше колена.
Пьяный говор и смех насыщают атмосферу. Входят всё новые и новые люди. Вот тоненькая, ещё совсем молоденькая, в блузочке и чёрной юбке, явно подвыпившая, выбежала на середину зала и начинает кружиться, надев набекрень чей-то котелок. За ней бегут два господина, стараются поймать, налетают на танцующих и все, кучей, падают на скользкий паркет, при взрывах общего хохота.
Намазанная, с изношенным, но ещё красивым лицом женщина подсаживается то к одному, то к другому мужчине, старается разговориться, берёт папироску, протягивает руку к вину. И когда её грубо отстраняют, равнодушно встаёт и идёт дальше той ленивой походкой, какой любезные хозяйки в гостиной обходят скучающих гостей.
— Ну что, насмотрелись? Теперь можно и по домам. — Александра и её спутники встают. Проходят мимо пьяного стола: женщины на коленях у мужчин целуются, обнимаются... Но веселья нет. Есть только нервно-хмельной смех женщин и тяжёлый, пьяный хохот мужчин.
С какой жадностью вдыхается свежий ночной воздух! Что за беда, что он пропитан копотью и дымом фабричных труб! После пьяной атмосферы танцлокаля и он кажется ароматным. Перед глазами — мелькающие, пёстрые фигуры танцующих, в ушах — пьяные выкрики, на душе — смутно и тошно...