Столетья царями теснимы,

Прозрели в предвешние дни:

Во имя России любимой

Царь свергнут, — и вот мы одни!

Из России каждый день поступали сообщения — одно невероятнее другого. Николай отрёкся от престола в пользу своего брата Михаила, который потом от трона отказался. Сформировано Временное правительство во главе с Львовым, Милюковым и Гучковым. Образован и работает Совет рабочих и солдатских депутатов. Из Петрограда Шляпников прислал телеграмму: «Дана амнистия всем политическим эмигрантам».

Сердце билось от радостного волнения. Душа ликовала и горела, как праздничное пламя. Скорее в Россию!

Однако вскоре пришла другая телеграмма, от Ленина из Цюриха с указанием дождаться его письма Русскому бюро ЦК. Значит, надо отложить отъезд на пять-шесть дней.

4 марта Ленин телеграфировал: «Наша тактика: полное недоверие, никакой поддержки новому правительству; Керенского особенно подозреваем; вооружение пролетариата — единственная гарантия. Никакого сближения с другими партиями. Телеграфируйте это в Петроград».

5 числа из Стокгольма приехал Ганецкий, из Берлина — Парвус. Обсуждали, как лучше организовать приезд Ленина, кому ехать, кому временно остаться для связи между Швейцарией и Россией. Всем не терпелось на праздник революции. Всё же решили, что Ганецкий останется для связи в Стокгольме.

В ожидании писем от Ленина она жила в каком-то хмеле радости и волнения. Всё ещё не верилось, что путь в Россию открыт.

Наконец 22 марта были получены ленинские директивы, вошедшие в историю как «Письма из далека». Александра тотчас же послала телеграмму в Цюрих: «Две статьи и письмо получила. Восхищена Вашими идеями. Коллонтай».

Спрятав на себе несколько бумажных листков с ленинскими письмами, Александра с волнением двинулась в путь. Надо было добраться до Хаппаранды на севере Швеции, единственного открытого шведско-финского пограничного пункта. (Разрешения на транзитный проезд через Швецию добился для неё лидер шведских социал-демократов Брантинг).

До Хаппаранды поезд шёл целые сутки. Всё это время она не сомкнула глаз. То, ради чего она в молодости ушла от мужа, ради чего носилась по свету, — неужели это уже наступило?

У неё было чувство, будто она едет навстречу сбывшимся грёзам.

Когда в Хаппаранде Александру усадили в низкие финские саночки с лошадью рыжей масти, она почувствовала себя дома. На таких же саночках, с такими же лошадками приезжали финские крестьяне в Питер на масленицу, и самое большое удовольствие детей было покататься на этих «вейках».

Звеня бубенчиками, резвые лошадёнки перевезли Александру через замерзшую бухту к русскому пограничному городку Торнео.

Ехать было приятно и всё-таки чуть неспокойно. Чем-то и как встретит её «новая Россия»?

У закрытых ворот заставы появился солдат-часовой.

   — Паспорт есть?

   — Я политическая эмигрантка Александра Коллонтай.

   — Так о вас уже телеграмма имеется.

   — Телеграмма?

   — Ну да, чтобы беспрепятственно вас пропустить.

   — От кого?

   — От Исполнительного комитета... Это мы вам свободу-то завоевали. Без неё бы вы ещё долго по чужим местам мыкались, — с гордостью добавил солдат.

Сколько добродушия было при этом в его беззаветных русских глазах!

В здании таможни к Александре подошёл офицер без погон, с красным бантом на груди.

   — Коллонтай, Александра Михайловна? — спросил он, целуя ей руку. — Как же, как же. Есть распоряжение пропустить вас беспрепятственно. У вас есть документы, письма, бумаги? Будьте любезны, сложите это всё в багаж. Комиссар на Финляндском вокзале выдаст их вам...

Поезд медленно плёлся среди снежных лесов и перелесков. Но на станциях было людно; и на первом плане выделялись солдаты, солдаты революции, герои дня, с красными бантами, с горделиво улыбающимися лицами. И будто все чего-то ждали.

Как тут не выскочить на платформу и не поддаться соблазну произнести речь! На каждой станции происходили митинги, а вслед удаляющемуся поезду неслось многоголосое «ура» в честь революции и её героев.

Россия, новая Россия — она есть, это не грёза, не фантазия. Она осязаема. Сколько в ней перемен! Сколько великого, свершённого под напором воли народной!

От счастья кружилась голова.

В Белоострове в вагон вбежали Щепкина-Куперник с мужем и Шляпников.

   — Шурочка!.. Танечка!.. Неужели это не сон! — восклицали женщины, обнимая друг друга и не скрывая своих слёз.

Сдержанно, по-товарищески, обнялась Александра со Шляпниковым.

   — Ну как ты? — тепло спросил он.

   — Что я? У вас все новости, ты рассказывай.

   — Александр Гаврилович у нас теперь важное официальное лицо — член Исполнительного комитета Совета депутатов рабочих и солдат, — с иронией, но не без почтения произнёс муж Щепкиной-Куперник — Полынов, импозантный петербургский адвокат.

   — В чём функции Совета? Как вы делите власть с Временным правительством? — сразу перешла на деловой тон Александра.

   — Да в том-то и дело, —начал было Шляпников, но его перебил Полынов.

   — Александра Михайловна, ну нельзя же так сразу погружаться в политику, вы же ещё не успели приехать.

В это время всех пассажиров, приехавших из-за границы, попросили пройти в таможенное отделение. Начался второй досмотр.

Здесь уже не было такого порядка и предупредительности, как в Торнео.

   — Согласно последнему распоряжению министерства внутренних дел, провоз в Российскую Республику медикаментов и косметических товаров запрещён, — сухо предупредил Александру чиновник.

Из её саквояжа в стоящую на полу большую картонную коробку полетели духи, помада, пудра, бриллиантин, краска для волос.

С огромными от ужаса глазами Александра молча смотрела в опустевший саквояж и вдруг разрыдалась.

В помещение ворвался Шляпников:

   — Именем Петросовета запрещаю вскрывать багаж товарища Коллонтай!

Таможенник вздрогнул, сделал под козырёк и полез в коробку доставать конфискованную у Александры косметику.

Инцидент в таможне оставил на душе неприятный осадок, но омрачить счастье он не мог. Ещё час езды, и она увидит родной красавец город! Увидит площади и проспекты, снившиеся ей восемь с половиной лет на чужбине!

Замелькали названия станций, знакомых, как вывески на Невском. Сестрорецк, Разлив, Тарховка... Ольгино... Лахта... Засверкали зелено-голубоватые огни предвокзальных семафоров. Появились станционные депо и мастерские из красного кирпича. Поезд замедлил ход и остановился у платформы Финляндского вокзала.

Сославшись на занятость, Шляпников прямо с вокзала поехал в Таврический, где заседал Совет рабочих и солдатских депутатов. Таня и Николай Борисович повезли Александру к себе домой, на Кирочную.

   — Как у тебя хорошо, Танечка, — сказала Александра, оглядев знакомую обстановку. — Чувствую, что я наконец дома, в Петербурге.

   — Петрограде, Александра Михайловна, — перебил её с улыбкой Николай Борисович. — Мы уже забыли слово «Петербург».

   — Да, много воды утекло с тех пор, как ты была у нас в последний раз, — задумчиво протянула Щепкина.

   — Воды утекло много, а возвращаюсь я к тому же берегу. Интересные всё-таки бывают совпадения в жизни. Ваш дом был моим убежищем перед бегством за границу. И вот спустя восемь с половиной лет первое моё пристанище на родине — опять ваш дом. Когда видишь ту же самую мебель, стоящую на тех же самых местах, ещё чётче ощущаешь, какие громадные изменения произошли за это время и в моей жизни, и в жизни России, и в истории человечества.

   — Ну хватит философствовать, пора садиться за стол.

   — Извини, Танечка, ещё две минуты. Где у тебя телефон?

   — Там в передней.

   — Алло? Редакция «Правды»? Позовите, пожалуйста, товарища Сталина. Его нет? А с кем я говорю? Товарищ Молотов? Здравствуйте, Вячеслав Михайлович. Это Александра Коллонтай. Я только что приехала, привезла письма и статьи Ленина. Будут опубликованы послезавтра? Прекрасно. Оставьте, пожалуйста, и для меня место в этом номере.

   — Шурочка, разве ты с большевиками? — удивлённо спросила Щепкина, когда Александра вернулась в гостиную. — Ведь когда ты уезжала, ты была умеренной социалисткой.

   — За эти восемь с половиной лет я убедилась в правоте большевиков. Будущее за ними, а «умеренные»... они только «временные», — улыбнулась Александра, довольная своим каламбуром.

— Ты всё такая же неугомонная, — засмеялась Татьяна и, обняв подругу за плечи, подвела её к столу, заставленному всякой всячиной.

Утром следующего дня Александра направилась в «Правду». И хотя редакция помещалась на Мойке, она наотрез отказалась, чтобы Николай Борисович подвёз её туда на автомобиле.

— К длительным прогулкам я привыкла, а революционный Питер я ещё не видела никогда.

От переполнявшего её счастья Александра чувствовала себя пьяной. Перед глазами всё плыло. Она знала, что идёт по Кирочной, потом по Литейному, но ничего не видела перед собой.

Только выйдя на Невский, она очнулась от хмеля и впервые поверила, что всё это не сон. Вот такой она себе и представляла революцию, как праздник всеобщего счастья.

Улица, которую она всегда считала самой красивой в мире, сегодня была прекраснее, чем прежде. Всё здесь было необычно: и не по-питерски яркое мартовское солнце, и небывалое многолюдье в этот утренний час, и сказочная пестрота толпы, но самое главное — лица; люди улыбались, глаза их лучились счастьем свободы. Счастьем светились грубые крестьянские лица преобладавших в толпе солдат, и тонкие лица офицеров, и простоватые лица мещан. Всюду довлел красный цвет: банты, флаги, транспаранты. Даже к скипетру Екатерины Второй на памятнике возле Александрийского театра кто-то привязал красное полотнище. Весенний ветер развевал его, и казалось, сама императрица, улыбаясь, приветствовала революцию.

Однако на Невском чувствовался не только праздник революции, но и слышны были отголоски великой войны. За продуктами стояли длинные очереди. Блиставшие когда-то изобилием и роскошью витрины магазинов были пусты. Переполненные же витрины цветочных лавок и ателье дамского белья казались каким-то жутковатым диссонансом. Революции нужны были алые гвоздики и розы, а белые лилии, орхидеи и хризантемы оставались нераспроданными. Не было спроса на прекрасные парижские корсеты. Они были дорогие и жёсткие. Носившие их женщины давно исчезли из Петрограда. За несколько рублей можно было купить изумительные парики и шиньоны, которые бы стоили сотни франков в Париже, но в городе, где треть женщин носила короткую стрижку, они были не нужны...

В редакцию «Правды» Александра пришла, даже не почувствовав, что одолела такое большое расстояние. Её окружили товарищи: Сталин, Молотов, Каменев. Стали расспрашивать о настроениях рабочих в Европе, о Ленине. Александра дала им ленинские письма, а сама с жадностью набросилась на социалистические газеты.

Минут через сорок к ней вышел Сталин.

   — Мы ознакомились с письмами товарища Ленина. В завтрашнем номере они будут напечатаны, — сказал он, попыхивая трубкой. И, лукаво прищурясь, добавил: — Но в порядке обсуждения.

   — Но чего ж тут обсуждать? — удивилась Александра. — Здесь всё ясно написано: «Никакой поддержки Временному правительству. Вся власть Советам!»

   — Видите ли, Александра Михайловна. — Сталин продолжал попыхивать трубкой, но вместо улыбки из глаз его исходили желтоватые искры гнева. — Вы в Петрограде только со вчерашнего дня, Владимир Ильич не был здесь десять лет. А мы с товарищами не покидали Россию ни на один день. Быть может, наше мнение ошибочное и поверхностное, но мы считаем, что для перехода власти к пролетариату время ещё не пришло. Сперва должны укрепиться общедемократические свободы, а уже потом, после избрания Учредительного собрания, будет видно, насколько популярны большевики в народе.

Господи! Что за чушь, какое Учредительное собрание? Откуда это благодушие и слепота? Ведь враг ещё не побеждён, он лишь затаился...

Только сейчас Александра почувствовала, как она устала. Руки дрожали, лоб похолодел. Перед глазами опять всё закружилось и поплыло.

В пасхальный день третьего апреля во всех церквах Петрограда звонили колокола.

   — Вот и церковники приветствуют приезд Ильича, — улыбаясь, сказала Александра Шляпникову, когда они встретились у Финляндского вокзала, чтобы ехать в Белоостров встречать Ленина.

Пригородный поезд был переполнен. Погожий праздничный день горожане стремились провести на лоне природы. С трудом удалось найти два места возле окна.

   — Шур, я вот что думаю, — начал Шляпников, опустив глаза, — чего ты у чужих людей ютиться-то будешь... А мне вот Совет квартиру большую выделил. Переезжай, места хватит.

   — Нет, Саша. Сейчас это уже ни к чему. Вот здесь, — она приложила руку к сердцу, — всё остыло. Ты не представляешь себе, что ты значил для меня тогда, в начале войны. Как я тебя ценила и боготворила! А ты наносил мне обиду за обидой, укол за уколом. Тогда в Америке, в самые страшные месяцы одиночества, ты даже не прислал мне открытки, хотя был рядом... Запомни, Саша: исколотое мелкими уколами женское сердце перестаёт любить.

   — Шура, да пойми ты, ну не было времени. Вот тебе истинный крест, нет у меня никого.

   — Да я не об этом, Саша... Ох, ты так ничего и не понял.

   — А ты, что ли, понимаешь меня!.

   — Тише. Видишь, люди оборачиваются. Мы ведь не в стокгольмской электричке. Здесь нас все понимают.

Повернувшись к окну, они до самого Белоострова не сказали друг другу ни слова...

В Белоострове Ленина уже ждали несколько десятков человек, почти вся петроградская большевистская организация.

Когда подошёл поезд, толпа мигом заполнила вагон, в котором ехали Ленин с Крупской и Инессой. Александра и Шляпников едва пробились к ним.

   — Замучили Ильича по дороге, — заботливо сказала Крупская, — на каждой станции речи, приветствия по всей Финляндии... Дайте Ильичу хоть стакан чаю, видите, до чего устал.

Шляпников обнялся с Лениным. Александра пожала ему руку и преподнесла цветы.

   — Коли не до речи, хоть поцелуйтесь с Ильичом, — подтолкнул её Шляпников.

Она смущённо поцеловала Ленина в щёку. Надежда Константиновна и Инесса прошли в соседнее купе, остальные товарищи вышли в вагонный коридорчик.

Александра и Шляпников остались с Лениным. Многое надо было конфиденциально обсудить...

На перроне Финляндского вокзала растерявшегося Ленина встретил отряд балтийских матросов. Под их почётным конвоем он вошёл в царские комнаты вокзала.

С приветственной речью к Ленину обратился председатель Петросовета меньшевик Чхеидзе. Он говорил о необходимости единства всех демократических сил для защиты революции от всех посягательств на неё как изнутри, так и извне.

На протяжении всей речи Чхеидзе Ленин безучастно смотрел в сторону. Едва тот кончил, он повернулся всем корпусом к группе матросов и солдат.

   — Дорогие товарищи, солдаты, матросы и рабочие, — чуть картавя, заговорил он. — Я счастлив приветствовать в вашем лице победившую русскую революцию, приветствовать вас, как передовой отряд всемирной пролетарской армии... Заря всемирной социалистической революции уже занялась... Не нынче-завтра, каждый день может разразиться крах всего европейского империализма. Русская революция, совершённая вами, положила ему начало и открыла новую эпоху. Да здравствует всемирная социалистическая революция!

Народ двинулся вслед за Лениным на привокзальную площадь. В свете факелов краснели знамёна. Снопы прожекторов передвигались по стенам домов, по толпе, выхватывая из неё скопища лиц, трубы оркестра, надписи на транспарантах. Александра видела, как, подхваченный десятками рук, Ленин в расстегнувшемся пальто вдруг очутился на броневике.

Вознёсшийся над толпой, Ленин медленно двигался по набережной Невы, под восторженные крики «ура» и пасхальный перезвон колоколов.

На следующий день состоялось выступление Ленина в Таврическом дворце, на объединённом заседании обеих социал-демократических фракций Петросовета.

Ленин подошёл к самому краю эстрады, точно хотел быть ближе к самим депутатам, точно собирался разговаривать с ними, как говорил на собраниях политэмигрантов в Женеве или Париже. В него впились внимательные ожидающие глаза рабочих депутатов.

Ленин начал говорить ровным, спокойным тоном. Он говорил о том, что русский трудовой народ, не беря примера с иностранцев, не давая русским купцам и промышленникам захватить власть, должен своими силами, своим здоровым умом, опираясь на учение Маркса, построить социализм. Но прежде всего закончить кровавую бойню, в которой гибнут миллионы русских людей во славу Антанты.

Голос Ленина звучал всё горячее и резче. Он развивал мысль, что единение с предателями интересов рабочего класса, с соглашателями для большевиков неприемлемо, что только последовательным путём взятия власти Советами окончена будет война и Россия будет спасена от анархии, от хозяйственного развала, трудящиеся же будут спасены от эксплуатации со стороны капиталистов и помещиков.

Речь Ленина вызвала в зале смятение. Его тезисы оспаривали не только меньшевики и межрайонцы, но и члены большевистской фракции Совета.

Слушая выступления депутатов, Александра мысленно спрашивала себя: «Неужели транспорт литературы плохо доходил за эти годы в Россию? Неужели мы, «связисты» в Скандинавии, так мало снабдили товарищей ценными материалами, вышедшими из-под пера Ленина? Почему его новые и великие мысли о превращении буржуазной революции в социалистическую и его политика, ведущая к концу войны, ещё не всеми усвоены?»

Однако раздумывать было некогда, надо было действовать.

Александра вышла на трибуну. Она была так возмущена, что даже не волновалась, как обычно при выступлениях, хотя видела злобные взгляды, слышала неодобрительные выкрики по своему адресу.

С этого дня против неё ополчились буржуазные и меньшевистские газеты. О ней стали писать злобные статьи и фельетоны, публиковать циничные карикатуры. Иностранные корреспонденты называли её «валькирией революции», а куплетисты в кабаре распевали шансонетку:

Из Таврического Ленин вышел вместе с Александрой.

— Неплохо бы сейчас организовать крупную антиправительственную забастовку, — задумчиво сказал он, снимая кепку и подставляя голову свежему апрельскому ветру.

   — Политических стачек с февраля пока не было. — Александра вздохнула. — Крупная экономическая забастовка пока намечена только профсоюзом прачек.

   — Гхм... гхм... прачек, вы говорите? — В глазах Ленина сверкнули искорки интереса.

   — Да, но вы же знаете, прачки — это самый отсталый элемент. Организовать их на политическое выступление безумно трудно.

   — Именно поэтому я вам и поручаю — возглавить движение прачек...

И Александра с честью выполняет ленинское задание.

Во всех районах города в самых людных местах выступала она перед прачками с речами.

   — Товарищи прачки! Нет больше наших сил мириться с невыносимыми условиями труда. Опухшие ноги, вздутые вены на руках, увядание организма во цвете лет — вот что мы получаем от капиталистов-выжимателей. Только когда власть перейдёт в руки Советов, когда работницы и рабочие объявят войну этой грабительской войне и мы перебьём всех капиталистов — истинных виновников наших слёз, — только тогда кончатся наши страдания.

Во время одного из митингов к Александре подошли две молодые прачки.

   — Товарищ Коллонтай, — смущённо начали они. — Тут один ходя тоже хочет в стачке участвовать. Так как нам, брать его?

   — Какой «ходя»?

   — Ну китаец. Он раньше прачечную имел пополам с братом, а потом они с братом поругались, и теперь он такая же прачка, как и мы.

   — А он сознательный рабочий?

   — Да вот он, поговорите с ним сами... Ли, иди сюда, не бойся, товарищ Коллонтай не кусается.

Из толпы вышел худой китаец с жидкой бородкой и косичкой.

   — Товарищ Ли, что вас привело в ряды забастовщиков?

   — Мой былата Яо — осень нехолошая человека. Мой жена уклал, мой деньги уклал. Теперь я простой прачка. — Китаец заплакал.

   — Не расстраивайтесь, товарищ Ли, присоединяйтесь к нашему движению, а жену мы вам найдём среди русских сознательных прачек.

   — Осеня благодалена, осеня благодалена. — Ли склонился в низком поклоне. Потом выпрямил спину и закричал: — Отрубим лапы чёрному псу капитализма. Оторвём голову бумажному дракону империализма!

   — Вы видите, товарищи, — продолжила своё выступление Александра. — В наши ряды вливаются всё новые и новые отряды мирового пролетариата. На нашей стороне не только сознательные рабочие Европы, но и просыпающаяся Азия.

Прачки бросали свою работу и шли за Александрой. Первого мая семь тысяч работниц прачечных вышли на демонстрацию, во главе которой шла Коллонтай. Десятки сильных женских рук подхватили её. Вознесённая над толпой, Александра миновала арку Главного штаба.

Напуганное Временное правительство было вынуждено пойти на уступки. Расценки были повышены, рабочий день сокращён, часть прачечных муниципализирована.

Но главная победа заключалась в другом: впервые было подорвано доверие рабочих к Временному правительству.

   — Вы прекрасно справились с организацией движения прачек, — сказал Ленин, пожимая Александре руку. — Теперь вам поручается ещё более ответственный участок работы — Балтийский флот.

   — Как же я, женщина, буду агитировать матросов?

   — В определённом смысле с ними будет проще, чем с прачками. Моряки — народ грамотный, сознательный.

Быть может, их ухаживания чуть грубоваты, так вы не беспокойтесь, большевики приставят к вам надёжную охрану. Сегодня же поезжайте в Гельсингфорс. Матросы организовали там свой Совет — Центральный комитет Балтийского флота, или Центробалт. Руководит им большевик Дыбенко. Однако в Гельсингфорсском Совете верховодят меньшевики и оборонцы. Завтра на Соборной площади состоится митинг. Во всём опирайтесь на товарища Дыбенко. Резолюцию я вам продиктую по телефону.

В Гельсингфорс она приехала ранним утром. Светило солнце, и было по-летнему тепло. Вокзал поразил своим великолепием и чистотой. После питерской суматохи и напряжения жизнь здесь казалась размеренной и патриархальной.

Устроившись в уютном номере гостиницы «Фения», она с наслаждением опустилась в мягкое покойное кресло, погладила пушистый ковёр, выпила вкусный кофе, который горничная принесла ей прямо в комнату. Потом приняла ванну, с улыбкой подумав, что впервые за этот бурный месяц моется горячей водой. После ванны ею овладело состояние какой-то неизъяснимой неги и истомы. Она вспомнила, что ещё не дышала лесом и травой эту весну. До встречи с товарищами из большевистского комитета оставалось ещё два часа. Она быстро оделась, перебежала площадь, села в пригородный поезд и через двадцать минут уже бродила по сосняку. Её босые ноги остро чувствовали нагретую солнцем землю, сухие иглы, мелкий белый песок.

Выйдя на лесную полянку, она бросилась на траву и долго-долго глядела в белесоватое, как глаза чухонских молочниц, небо. Всеми лёгкими впитывала она живительный, густо насыщенный сосной воздух, а мысли убегали далеко-далеко, в раннее детство, на мызу Куузу, где дедушка-финн строил своё молочное хозяйство и где в мирной повседневности никто не думал о великих войнах и социальных переворотах.

Финляндия! Отсюда начинались самые разные этапы её жизни. Девочкой-подростком посещала она с матерью финских друзей в их красиво убранных гельсингфорсских квартирах, которые были скромнее питерских, но уютнее. В честь гостей из Петербурга вечером зажигали не лампы, а множество свечей в канделябрах, и в комнатах играли необычные, таинственные тени.

Потом, работая над книгой «Жизнь финляндских рабочих», она часто приезжала сюда, встречалась с вождями социал-демократии — Урсином, Маннером, Хильей Пярссинен.

И вот в новый, важнейший этап её жизни она опять оказывается в Стране тысячи озёр. Чем её обогатит этот этап? Какие сулит встречи?

В свои сорок пять лет она по-прежнему была необыкновенно привлекательна. Её стройное гибкое тело казалось натянутым как стрела, готовая вылететь из лука. Она всегда была интересным собеседником, с неизменным чувством юмора, иногда чуть язвительным...

В Мариинском дворце, где помещался большевистский комитет РСДРП, её уже давно ждали. Когда ей навстречу вышел богатырь матрос с иссиня-чёрной бородой, она уже поняла, что это Дыбенко и что она влюблена в него. По тому, как блеснули его огромные чёрные глаза, было видно, что её чувство взаимно.

— Товарищ Коллонтай, — заговорил Дыбенко чуть хрипловатым басом. — Народ на Соборной площади уже собрался, но связь с Петроградом прервана, и получить ленинскую резолюцию мы никак не можем. Так что придётся начинать без заготовленной резолюции.

Огромная площадь была запружена народом. Кроме русских матросов, в толпе было много финнов.

Ступени собора, заменявшие обычно на митингах трибуну, тоже были усеяны людьми. Протиснуться туда было невозможно.

   — Как же я буду говорить? — встревожилась Александра. — Меня же никто не увидит!

   — А вот так. — Дыбенко присел на корточки. — Тёма, подсоби, — сказал он стоявшему возле него матросу.

Через минуту Александра сидела на широких плечах Дыбенко. Взметнувшись над толпой, она почувствовала головокружение. Ей почудилось, что её, шестилетнюю Шуриньку, переносит через бурлящий поток бородатый адмирал без погон. Но пахнет от адмирала, как от полотёра Андрюши...

   — Товарищ Коллонтай, народ ждёт, волнуется, — прошептал Дыбенко, слегка поведя плечами.

   — Интересно, что тебе пишут из дома, товарищ, — начала Александра, ещё не очнувшись окончательно от нахлынувшей грёзы. — Небось пишут, что стало голодно? Нечего есть, а? Детишек и то одеть не во что? Или что твой брат вернулся с фронта безногим? Или даже ещё не вернулся, а лежит в госпитале, откуда прислал письмо? А что пишет твоя сестра? Что хоть иди на панель — другого выхода нет: обуться, одеться не во что, с голодухи хоть помирай! Нет больше сил смотреть, как мучаются старики родители, как малые дети мрут с голоду! А что пишут тебе односельчане? Что твоя жена или невеста, изнывая без мужской ласки, ходит к твоему соседу, увернувшемуся от службы?

Толпа всколыхнулась.

   — Да эта барынька прямо в сердце матросское заглянула... Баба, а усё понимаить... — послышалось с площади.

Сквозь толпу к Дыбенко пробился запыхавшийся Куусинен, большевик из гельсингфорсского Совета.

   — Товарищ Дыбенко, Петроград на проводе. Товарищ Ленин желает лично вам продиктовать резолюцию митинга.

   — Придётся вам, товарищ Коллонтай, обратно стать на ножки. — Дыбенко опустил Александру на землю и побежал к Мариинскому дворцу.

Толпа зашумела:

   — Пущай говорит сестрица... Чего вы ей глотку-то затыкаете?

   — Товарищ Коллонтай, разрешите, теперь я буду вашей трибуной? — сказал матрос, которого Дыбенко называл Темой. — А ну-ка, Куусинен, подсоби.

   — А что вам говорят эсеры да меньшевики, — продолжала Александра, вновь возвысившись над толпой. — Что внушает вам правительство Керенского? Воюйте, ребята, дальше. Продолжайте проливать свою кровь за Русь-матушку, а другими словами, за капиталистов, за их прислужников! Где ваши враги, матросы? Обернитесь назад. Ваш враг у вас за спиной. Ваш враг тот, кто гонит вас в бессмысленный бой с такими же обездоленными, как вы сами! Нет, товарищи матросы! Хватит! Власть должна принадлежать тем, кто трудится. Вам — вот кому! Долой буржуазное правительство! Да здравствует власть рабочих и крестьян! Да здравствует власть Советов!

Под крики «ура» матрос опустил Александру на землю. Она с благодарностью пожала ему руку:

   — Как вас зовут, товарищ?

   — Машинист линкора «Император Павел Первый» матрос первой статьи Малолетко Артемий Фёдорович.

   — Малолетко? Какая смешная фамилия! Она совсем не подходит вашему солидному виду. А сколько же вам лет, Тема?

   — Восемнадцать, товарищ Коллонтай.

   — А я думала, лет тридцать. Ну тогда вы в самом деле малолетка, — рассмеялась Александра, сделав матросу «козу».

   — Тема, ты что это вокруг товарища Коллонтай увиваисси? — вернувшийся из Мариинского дворца Дыбенко сурово смотрел на Малолетко. — Вместо того чтобы лясы точить, давай-ка лучше зачитай нашу большевистскую резолюцию! — Он протянул листок бумаги.

   — Вот меньшевик Мазик выскажется, я и прочту, — смущённо протянул Малолетко.

   — То-то же... И смотри у меня!

Пока докладчик произносил свою речь, Малолетко забрался на фонарный столб.

   — Поднялась волна революции! — выкрикивал Мазик. — Смело ринулась она на тёмную, мрачную скалу, одним ударом обрушила она её подмытые, расшатанные устои. Отступает она на миг и снова с ещё большей силой набрасывается на скученные нагромождённые обломки, размывает и относит их в морские глубины. И не упадёт, не успокоится волна, но будет расти, вбирая в себя новые силы, пока не довершит своё дело победы...

   — Тебе же, предавшему революцию Бонапарту-Керенскому, — послышался голос Малолетко, — шлем проклятия в тот момент, когда наши товарищи гибнут под пулями и снарядами и тонут в морской пучине, призывая защищать революцию. И когда мы все, как один, за свободу, землю и волю сложим свои головы, мы погибнем в честном бою в борьбе с внешним врагом и на баррикадах — с внутренним, посылая тебе, Керенский, проклятия за твои призывы, которыми ты старался разъединить силы фронта в грозный час для страны и революции.

Дружным пением «Интернационала» толпа заявила о принятии резолюции.

После митинга Дыбенко предложил Александре покататься на катере по заливу.

Катер медленно обходил финские шхеры, и дружелюбные чайки приветливо махали Александре и Павлу своими белыми крыльями. Когда линия горизонта размылась и свинцовое небо стало постепенно сливаться со свинцовыми волнами, катер повернул в сторону Гельсингфорса.

Катер долго не мог пристать к пирсу, волна подбрасывала его, вскипая и разлетаясь.

Вдруг стальные руки Дыбенко подхватили Александру, подняли над палубой и бережно опустили на влажные доски пирса. Он помог ей подняться, и они, взявшись за руки, вышли на набережную. В его огромной ладони её тонкой руке было надёжно и покойно.

Они долго ходили по малолюдному ночному городу. У них было такое чувство, будто уже многое сказано друг другу и сейчас надо молчать.

Счастливая, улыбающаяся возвращалась Александра домой из Гельсингфорса. К большому победному подъёму добавлялась ещё и своя лучистая радость.

Когда у Финляндского вокзала она села в трамвай, чтобы добраться до Кирочной, там шла «рукопашная дискуссия» между сторонниками и противниками большевиков.

   — Большевики — предатели социализма. Они ведут страну к катастрофе, к контрреволюции, — надрывался кто-то из глубины переполненного вагона.

   — Русскому народу с социалистами не по пути, а большевики — дело говорят. Социализм — это они пущай в ихней Европе делают, русским людям хлеб нужен и землица, и большевики это хорошо понимают, — сказал бородатый солдат.

   — Ох, батя, дождёшься ты от большевиков и хлеба и землицы...

   — А ты меня, парень, не пужай, вот намедни в цирке «Модерн» большевичка Коллонтай выступала...

   — Ну Коллонтай-то скажет. Эта лживая баба такого наговорит. Ух, попалась бы мне эта сука. Я б её на части разорвал.

Дождавшись остановки, Александра выскочила из трамвая и пошла на Кирочную пешком.

В начале июня в Кадетском корпусе на Васильевском проходил Первый Всероссийский съезд Советов. Этот съезд вошёл в историю знаменитой фразой, которой Ленин с места ответил меньшевику Церетели, утверждавшему, что в России нет такой политической партий, которая осмелилась бы одна взять власть в свои руки.

   — Есть такая партия. Наша партия каждую минуту готова взять власть целиком, — раздался из глубины зала голос Ленина.

Александра выступила на этом съезде с изложением программы большевиков по национальному вопросу.

Стоя на трибуне, она заметила в первом ряду Плеханова. Поседевший, он с неодобрением глядел на неё своими умными, живыми глазами.

В коридоре они прошли мимо друг друга, даже не поклонившись. Того Плеханова, что написал «Монизм» и которого она любила, — его больше не было, он умер для революции, а значит, и для неё.

Русские большевики пробивали путь для мирового пролетариата. От сознания этого на сердце было подъёмно и радостно. Александра чувствовала себя влюблённой в свою партию и её борьбу.

В Россию стали приезжать вожди Второго Интернационала. Первым приехал Яльмар Брантинг из Швеции. На Финляндском вокзале ему устроили красивую и внушительную встречу с приветственными речами, знамёнами и оркестром. Он был удивлён и растроган.

На следующий день, когда Александра пришла к нему в гостиницу «Европа», Брантинг пожаловался, что у него украли «оба кусочка мыла» (для мытья и для бритья).

   — Да, — сказал он, — вам предстоит ещё большая работа для просвещения и морального воспитания запущенного царизмом русского народа.

   — Для этого надо прежде всего взять власть в руки самого народа, — ответила Александра.

   — Этого же хотят и социалисты всех стран.

   — Но пути наши различны, — подчеркнула Александра. — Мы возьмём власть революционным путём — через Советы.

   — Но почему не пойти исторически испытанным путём — через Учредительное собрание?..

Ленинской линии понять он не мог.

Вскоре Александре вновь понадобилась помощь Брантинга в получении шведской визы. В конце июня ЦК делегировал её и Воровского в Стокгольм, на конференцию левых циммервальдцев. Необходимо было добиться признания левым крылом социал-демократии линии большевиков. Однако в тот момент ореол Февральской революции, популярность Керенского ещё властвовали над умами иностранных товарищей. Большевизм пугал смелостью, новизной, революционностью. Многие делегаты на совещание не приехали, и оно превратилось в «информационное», а фактически — в бесплодные прения. Среди циммервальдцев господствовало мнение, что большевики — ничтожная кучка и что массам идея власти Советов совершенно чужда.

Эту точку зрения опровергли нахлынувшие вдруг события. 5 июля газеты сообщили о восстании в Петрограде. Телеграммы были отрывочными и сенсационными, но чем больше накапливалось сведений, тем неопровержимее становился факт: восстание вспыхнуло стихийно, помимо воли и желания партии, и всё же оно, руководимое рабочими, матросами, солдатами, шло целиком под большевистскими лозунгами. Не большевики, а масса трудового народа в России стихийно противилась продолжению империалистической войны.

Александра и Боровский встретились в кафе, чтобы обсудить ситуацию. Там их разыскал Ганецкий и сообщил последние новости из России: мятеж поднят матросами Балтийского флота. Арестованы многие члены партии. Ленину удалось скрыться, но его разыскивают.

Вечерние газеты уже писали и об Александре. Газетчики утверждали, что она прибыла в Швецию со специальным заданием.

Кампания в прессе исключала возможность продления десятидневной визы, которая уже истекала. Боровский и Ганецкий уговаривали Александру уехать в Норвегию, пока не выяснится обстановка, убеждали, что силы сейчас очень и очень могут пригодиться за границей. Возвращаться в Россию — значит идти на неизбежный арест.

Но Зоя Шадурская, приехавшая в Стокгольм из Парижа, убеждать Александру не стала. По обрывкам оброненных фраз, по необычной задумчивости глаз подруги Зоя поняла, что сердце Александры там, где вскипает и пенится, ударяясь о гельсингфорсский пирс, балтийская волна.

Вот и опять пограничная станция Торнео. Унылые казённо-казарменные постройки. Низкорослая полярная берёза.

В вагоне у пассажиров отобрали паспорта и велели ждать в здании станции. В зале — тесно, грязновато, шумно, накурено.

Александра и Зоя сели за столик, заказали чай.

Из комнаты комендатуры то и дело выскакивали офицеры-пограничники и бросали на них любопытствующие взгляды.

Появился тот самый юный офицер, что четыре месяца назад впустил Александру в новую Россию. Теперь он уже был без красного банта. Хмуро взглянув на Александру, он отвернулся, не поклонившись.

Прошёл час. Другой. Третий.

Пассажиры высказывали недовольство: почему с подачей поезда задерживают? Говорили об Июльском восстании, о расправе с большевиками, о разгроме «Правды», арестах. «И будут этих немецких шпионов судить, как предателей родины, полевым и скорым судом».

Наконец объявили посадку.

Неужели так и дадут уехать?

В вагоне двери купе загородил офицер.

   — Гражданка Коллонтай? Пожалуйте в комендатуру. — И, обращаясь к Зое, добавил: — Нет, нет, вас пока не зовут.

Тесная комнатка комендатуры была набита офицерами. Среди них выделялась статная фигура князя Белосельского-Белозерского. В юности, когда Александра увлекалась балами, он был одним из её партнёров по танцам.

Напряжённую тишину, прервал голос князя:

   — Гражданка Коллонтай, вы арестованы!

   — По чьему распоряжению? — спокойно спросила Александра. — Я член Исполнительного комитета Совета рабочих и солдатских депутатов. Или в России переворот? Опять монархия?

   — Что вы! Ваш арест по распоряжению Временного правительства.

   — Прошу показать мне приказ.

Князь сложил бумагу так, чтобы Александра увидела подпись Керенского.

   — В таком случае прикажите, чтобы из вагона сюда внесли мои вещи, а то ещё пропадут.

   — Разумеется! Поручик, распорядитесь.

Напряжение сразу спало. Офицеры зашевелились, засуетились.

В комнату привели Зою.

   — А ты-то мне расхваливала новую Россию. Что же тут нового? — сказала она, вызывающе глядя на князя. — Даже очень старо и очень знакомо. Всё как подобает старой матушке-России, только жандармы в другой форме.

   — Гражданка Шадурская! Прошу не издеваться! — оборвал её грозный статный князь.

   — Да не хотите ли вы, чтоб мы устроили вам истерику? Дайте нам по крайней мере хоть посмеяться!

Под охраной Александру и Зою повели в специальный, прицепленный в конце поезда вагон.

Из кучки местных жителей на перроне неслись крики: «Немецкие шпионки, большевички, предатели России!»

Конвоируемых догнал тучный человек с салфеткой под мышкой — содержатель вагона-ресторана.

   — Это шпионка Коллонтай, — зычно кричал он, тыча в Александру мясистым пальцем. — Поганая большевистская собака! Твоё место на виселице! Да здравствует Российская Республика и её союзники! Ура!

Но «ура» никто не подхватил, а его салфетка белым пятном колыхалась на фоне серенькой станции Торнео.

Поезд медленно тащился, часами простаивая на тихих станциях, где мирно покуривали свои трубочки финские крестьяне.

Перед глазами простиралась всё та же знакомая, неторопливая, основательная и работоспособная Финляндия. Скромные, чистенько прибранные, заново подкрашенные деревянные станции, тщательно отремонтированные просёлочные дороги, светлые многооконные здания школ, дымящиеся трубы заводов и фабрик и аккуратные рабочие посёлки.

Зоя пожаловалась на голод и жажду. Сопровождавшие их двое молоденьких офицеров предложили пройти в вагон-ресторан.

В тесноватом вагоне-ресторане с трудом нашли столик на четверых. И вдруг будто из-под земли выросла громоздкая фигура ресторатора.

— Шпионке Коллонтай я в своём вагоне есть не позволю!

Смущённые офицеры вполголоса пытались что-то втолковать буфетчику, но он оказался стоек и неумолим. Шпионы должны быть посажены на хлеб и воду. Однако даже и стакан воды он не позволит подать большевикам в своём вагоне!.. Вода вся вышла.

На ближайшей станции офицеры раздобыли бутерброды и свежие петроградские газеты.

На фронте восстановлена смертная казнь, писали газеты, уже были случаи расстрелов. Значит, Временное правительство неустойчиво, оно судорожно хватается за все средства, чтобы задушить большевизм. Но крах его неминуем!

Когда так остро это ощущаешь, особенно странно наблюдать за окном знакомые картинки мирной обывательщины: скучающих дачниц, флирт телеграфиста с девицей в летнем розовом платье...

После двух суток пути наконец показался перрон Финляндского вокзала. Когда пассажиры разошлись, конвоиры повели Александру и Зою к двум стоявшим на площади грузовикам.

Вместе с Александрой в кузов забрались двое солдат с ружьями и один из офицеров-конвоиров, тот, что помоложе.

Погромыхав несколько минут по булыжной мостовой, грузовик остановился у ворот Выборгской женской тюрьмы.

   — Почему-то всегда получается, что я попадаю в тюрьму ночью, — задумчиво произнесла Александра.

   — Как это вы странно спокойно говорите. Тюрьма — разве это не жутко? — сказал офицер. И вдруг взволнованно, вполголоса добавил: — Хотите, я вас отпущу? На свою голову?

Александра незаметно погладила его руку и, закрыв глаза, покачала головой.

Господи, как он ещё молод, этот офицер-охранник! Наверное, года на два моложе Миши. Как он там сейчас, милый Хохля? Может быть, даже к лучшему, что он всё ещё в Патерсоне. Его доброе, отзывчивое сердечко не выдержало бы, знай он, что мамочка в тюрьме!

Внушительно мрачные ворота тюрьмы распахнулись и поглотили грузовик.

Пока в тюремной канцелярии выправляли бумаги, Александра слушала, как офицер просил дежурную надзирательницу:

   — Вы всё-таки отведите камеру получше, посветлее...

   — У нас не гостиница, — отрезала надзирательница.

По ажурной железной лестнице Александру отвели на галерейку справа и ввели в камеру номер 58.

Щёлкнул замок на два крепких поворота, железной дверью отрезав её от революции, от партии.

Выборгская женская тюрьма. Сколько раз девочкой, возвращаясь на поезде из Куузы, она с любопытством разглядывала это здание из красного кирпича, с чёрными решётками на окнах, расположенное почти у самого железнодорожного полотна. И вот теперь, в сорок пять лет, она стала узницей этой тюрьмы — первой политической заключённой в Российской Республике!

Потянулись повторно пустые дни в тюрьме Керенского.

Утром и вечером приносили кипяток и крупный ломоть чёрного хлеба. В обед — винегрет на постном масле. Чтение газет, прогулки и свидания запрещены.

Электричество выключали в девять. В камеру проникала голубизна белой ночи, и наступала мертвенная тишина, прерываемая звенящими далёкими звуками тюремной пустоты.

Вскоре в соседней камере появилась ещё одна заключённая — американская танцовщица, арестованная по подозрению в шпионаже. Шумная, требовательная особа. Через переводчика сражалась она с тюремным начальством.

— Очень она пищей недовольна, — сообщили надзирательницы. — Да ещё требует, чтобы её водили каждый день в большое помещение, где она может ноги размять, а то, говорит, у неё без практики ноги застоятся, и она потом танцевать не сможет. И в камере, как ни зайдёшь, она то на одной ноге стоит, то кувыркается...

Надзирательницы говорили о ней неодобрительно, но проникались почтением к её шёлковому белью.

В неурочный час — в одиннадцать — щёлкнул замок. В камеру вошла надзирательница:

   — Пожалуйста, к следователю.

Инстинктивно поправив волосы, блузу, Александра вышла на галерею. Днём железная лестница казалась ещё длиннее и ажурнее. Двери камер напоминали сейфы. Только за этими железными запорами хранилось нечто более ценное, чем банковские ассигнации, драгоценные камни или золото — людские жизни, источник живой энергии. Что может быть в мире ценнее живого человека?

За столом, обложенным бумагами, сидел худой, бесцветный, невзрачный следователь.

Сбивчиво, с раздражением в голосе задавал он вопросы.

   — Вы знакомы с господином Ганецким, он же Фюрстенберг, проживающим в Стокгольме?

   — Да.

   — Вам известен род его занятий?

   — Он коммерсант. Представитель датской торговой фирмы в Стокгольме.

   — А эта датская фирма не является ли филиалом берлинской конторы?

   — Мне это неизвестно.

   — Вы знакомы с гражданкой Суменсон?

   — Немного.

   — Чем она занимается в Петрограде?

   — Она представительница швейцарской фирмы «Нестль».

   — При каких обстоятельствах вы с ней познакомились?

   — Не помню, кажется, нас свёл кто-то из товарищей.

   — Разве вы не знаете, что порядочные люди избегают знакомства с этой демимонденкой, чуть ли не открыто работающей на немецкий генеральный штаб?

   — У меня таких сведений нет.

   — Помилуйте, но ведь это же известно всему Петрограду!

   — Так вот на чём строятся ваши обвинения!

Злобно взглянув на Александру, следователь на минуту замолк.

   — Хорошо. Начнём с другого конца. Скажите, что означает ваша телеграмма Ганецкому: «Почему до сих пор нет пакетов для Сонечки?»

Александра опустила глаза:

   — Речь идёт о женских гигиенических пакетах для Сони Суменсон.

   — Для её личного пользования?

   — Нет, для коммерческих целей.

   — При чём же здесь вы?

   — Я... мне... иногда приходится принимать участие в коммерческих операциях... в качестве переводчика.

   — Допустим. Тогда объясните, что означает отправленная вам телеграмма Ганецкого: «Прошу указать размер пакетов для Молотова»? Зачем же Молотову понадобились женские гигиенические пакеты?

   — В этой телеграмме говорилось не о пакетах, а о пакетиках для Молотова, то есть о презервативах.

   — Вы взяли на себя заботы по обеспечению товарищей по партии предметами половой гигиены?

   — Видите ли, деньги, поступающие от продажи презервативов, поставляемых фирмой Ганецкого, идут на финансирование «Правды». Выручка же от продажи женских гигиенических пакетов, лекарств и тому подобного используется для поддержки других изданий.

   — Возможно. Но почему в записке Ленина, которую вы нелегально вывезли в Стокгольм для Ганецкого, говорилось, что средств не хватает, и содержалось требование срочно выслать деньги? Почему Ленин просит у Ганецкого, то есть у фирмы, поставляющей в Россию товары, высылать ему деньги? В коммерции я не очень разбираюсь, но, по-моему, должно всё происходить наоборот?..

Допрос был пустым и бесцветным, но после него возникла уверенность, что материалов у них не так много... то есть сфабрикованных, конечно, материалов.

Вскоре Александру навестил тюремный инспектор Исаев, из левых кадетов. Она не раз встречалась с ним на политических банкетах 1904 года, в эпоху «политической весны» Святополк-Мирского.

Исаеву было явно неловко видеть её заключённой. Он уверил Александру, что её старый знакомый — министр юстиции Зарудный — склонен заменить меру пресечения залогом, но есть лица (Керенский), которые решительно против проявления такой слабости.

   — Главное препятствие в том, что правительство боится, как бы вы опять не стали выступать. Ваши речи и без того много народу перепортили. Это не моё мнение, это говорят другие. Вообще всё это очень странно и нелепо; ведь вы же все социалисты, и вы, и Керенский, и Авксентьев, и Церетели. Очень странно!

Кадету-либералу не охватить всей остроты борьбы социальных классов, не понять разворачивающихся путей революции!

Как только ушёл Исаев, в дверях появились две надзирательницы, нагруженные свёртками.

   — Ну и передачу же вам принесли. Прямо оптовый магазин. Чего только нет! Булки белые, колбаса, консервы, масло, яйца, мёд...

И записочка: «Моряки Балтийского флота приветствуют товарища Коллонтай».

Значит, Центробалт не разбит? Значит, дух моряков не сломлен? Значит, оборонцы не победили? Остальное всё приложится!

На радостях она была готова заскакать по камере, как соседка-американка.

Александра забралась на стол. Страстно хотелось поглядеть, что там — за окном? Но видны были лишь крыши домов и кусочек пятого этажа жёлтого здания. Она прислушалась: из-за окна доносился гул городской жизни. Никакими мерами пресечения жизнь не остановишь. Даже если сотни людей томятся сейчас в тюрьмах, остались миллионы!

Через несколько дней в камере появился улыбающийся начальник тюрьмы.

   — Поздравляю, — сказал он, протягивая Александре руку, — по распоряжению министра юстиции Зарудного вас отпускают под залог пяти тысяч.

   — Кто же дал эти деньги?

   — Ваши друзья. Максим Горький и инженер Красин.

За пять минут, с бьющимся сердцем, собрала она свои вещи.

Страничка жизни в камере 58 дочитана.

Решение о замене ареста залогом было принято в отсутствие Керенского. Когда премьеру доложили об изменении меры пресечения, он рассвирепел и немедленно, ночью же, распорядился о наложении домашнего ареста.

Только одну ночь удалось Александре поспать без охраны. Со следующего дня в её комнате круглосуточно дежурили двое милицейских с ружьём. Не отходили от неё, даже когда она мылась в ванне. Так продолжалось три недели до начала Демократического совещания, делегатом которого она была избрана.

Сумрачным был Петроград осенью 1917 года. Погода стояла дождливая и сырая, часто моросили дожди. В такие дни Петербург в былые годы всегда навевал тоску и уныние. Но в октябре 1917 года было не до погоды, она не чувствовалась, не воспринималась. Атмосфера была насыщена надвигающимися грозовыми событиями. Что ни день, настроение среди рабочих, матросов и солдат становилось решительнее, напористее.

В историческом цирке «Модерн» не было больше дискуссий с меньшевиками и эсерами. Эсеры и меньшевики в чуждом, враждебном массам Зимнем дворце группировали свои силы вокруг Керенского и его сподвижников. Цирк «Модерн» заполнял городской пролетариат, матросы с открытыми, честными взглядами, от которых веяло сильной волей, солдаты, гарнизонные и окопные, с обветренными лицами и упорной решимостью в глазах, работницы, в выражении лиц которых читалась готовность на все жертвы во имя революции.

Солдатская масса — вся большевистская. Для неё большевизм — это мир, земля, тучные скирды хлеба, сытый скот и выгнанные из насиженных дворянских гнёзд помещики.

Советы уже в руках большевиков. Партийные центры уже не столько руководили, сколько стремились придать организованную форму тому стихийно совершавшемуся революционному напору широких низовых масс, что властно единой классовой волей толкал пролетариат и обнищалое крестьянство на великий исторический акт.

10 октября в десять часов вечера, на улице Милосердия, на квартире меньшевика из сочувствующих Суханова, состоялось конспиративное заседание большевистского ЦК.

За круглым обеденным столом, под зажжённой висячей лампой расположились знаменитые революционеры: Троцкий, Зиновьев, Каменев, Свердлов, Сталин, Ломов, Бубнов, Коллонтай, Урицкий, Сокольников.

У занавешенного окна, нервно зажав в кулаке бородку, напряжённо вглядывался в темноту Дзержинский.

Возле Александры сидел какой-то незнакомый плешивый старичок с бритым лицом. Невольно отодвинувшись, она искоса изучала его. И вдруг в глазах незнакомца сверкнула лукаво-насмешливая улыбка.

   — Не узнали? Вот это хорошо!

   — Владимир Ильич!

Сердце наполнилось безмерной радостью: Ленин с нами!

Заседание началось с доклада Свердлова. Он сообщил о настроении солдат на разных фронтах.

Затем слово взял Ленин. Спокойно, буднично, деловито он объяснил необходимость подготовки масс к вооружённому восстанию.

Первым его энергично поддержал темпераментный Троцкий. Осторожный Сталин предложил дождаться Второго съезда Советов и действовать лишь в зависимости от его исхода.

Каменев и Зиновьев возражали против восстания. Они не верили, что массы пойдут за большевиками.

Голосование провели, когда уже стало светать. Десять человек были за вооружённое восстание. Против — Зиновьев и Каменев.

После голосования напряжение сразу спало. Жена Суханова принесла горячий самовар, сыр и колбасу. С Каменевым и Зиновьевым продолжали спорить, но уже среди шуток и дружеского подтрунивания.

* * *

24 октября восстание началось. Центральный комитет принял постановление: все члены ЦК должны безотлучно находиться в Смольном (бывшем Институте благородных девиц, где теперь помещался большевистский штаб); Дзержинского командировать на почту и телеграф, чтобы обеспечить за революцией эти важнейшие пункты связи; взять под контроль железные дороги; организовать запасной штаб в Петропавловской крепости, на случай разгрома Смольного...

В Смольном, в комнате, на дверях которой висела дощечка: «Классная дама», шло расширенное заседание ЦК. Из выходящих на Неву окон дул порывистый, шквальный ветер.

Затаив дыхание, все слушали Ленина. В его приказаниях была такая ясность и сила, какая бывает у очень опытного капитана в шторм. А шторм был невиданный — шторм величайшей социалистической революции.

От сознания того, что этой ночью мир вступает в новую историческую эпоху, у Александры потемнело в глазах, и она уронила голову на стол.

Ленин недоумённо повёл бровями:

   — Что с вами, Александра Михайловна?

   — Извините, Владимир Ильич, это я от счастья.

   — Бросьте мне сказки рассказывать. От счастья в обморок падают только героини бульварных романов. Это у вас от голода и переутомления... Товарищ Дыбенко, вот вам чайник, раздобудьте для товарища Коллонтай кипяточку и найдите какую-нибудь тихую комнатёнку, где бы она могла поспать часок-другой.

На чердаке они отыскали заброшенную комнату кастелянши. На протянутых от стены до стены верёвках висели фартуки, платья и панталоны исчезнувших неведомо куда институток. В комнате ещё сохранился запах стиранного белья.

Александра лежала на сундучке, в точности таком же, что стоял в чуланчике на Средней Подьяческой, и гладила затылок Дыбенко.

Сундучок из детства, железные ласки богатыря-пролетария, неужели это не сон? Когда-то в молодости она сочинила рассказ-грёзу о том, как сорокалетняя женщина влюбляется в мужчину, который младше её на семнадцать лет. И вот сейчас она изнывала от ласк юноши, с которым её разделяли семнадцать лет! Как отличить жизнь от грёзы!

   — Паша, — шептала она, чтобы услышать свой голос и убедиться в реальности происходящего, — но ведь мне же сорок пять лет!

   — Это ничего, — хмыкнул Дыбенко. — В сорок пять баба ягодка опять!

Её душа пела от счастья. В теле звучали не тронутые до сих пор струны. Музыка тела и пение души слились в унисон и завершились оглушительным аккордом.

Это был залп «Авроры».