Сметь смело чувствовать, и труд пчелиный

Светло опринципить в своём уме...

Несколько дней спустя Шуру позвали в кабинет отца. Михаил Алексеевич готовился к какому-то официальному приёму, и все домашние собрались в кабинете, чтобы полюбоваться на новую парадную форму генерала. Высокий, статный, темноволосый, он выглядел в ней очень красивым. Его карие глаза под густыми бровями смотрели спокойно и ласково.

Когда Шура увидела золотые эполеты и ордена, она вспомнила слова старого полотёра про золото и рубище и громко закричала:

   — Это совсем не мой папа. Зачем у тебя столько золота, папа? Надень свой серый халат. Я ненавижу золото.

Никто из взрослых не мог понять, в чём дело. Мама решила, что у Шуры жар, уложила её в постель и заставила принять касторку.

Дом, где жили Домонтовичи, состоял из нескольких частей. Та часть, что выходила на Среднеподьяческую улицу, представляла собой нарядный господский особняк. Большие комнаты, высокие потолки, красивые изразцовые печи в углах. Лестница покрыта мягким ковром. Но во дворе стояли два флигеля с квартирами-трущобами. В этих флигелях потолки были низкие, печи дымили, разбитых стёкол заново не вставляли, а заклеивали бумагой. Здесь жили бедные люди, герои романов Достоевского.

Из окна детской, выходившей во двор, Шура видела бледных, худых детей тех самых «промышленников», о которых писал Достоевский. Иногда Шуре казалось, что во дворе играли мальчики, похожие на полотёра Андрюшу.

Несмотря на строгий запрет родителей, Шуре всё же иногда удавалось через чёрный ход незаметно выбежать во двор и пообщаться с детьми из флигеля. С ними можно было играть во всякие интересные игры — в прятки, в жмурки, в казаки-разбойники. А если на дворе было не холодно, дети забирались в «домик» — так они называли закуток двора, огороженный поленницами дров, — и играли в «больницу»: мальчики и девочки раздевались, а «доктор» их осматривал. Шура любила быть доктором и осматривать мальчиков.

Однажды мама заметила, что Шура долго пропадает за дровами. Шура не сказала, что она там делала, но после этого случая родители решили, что у неё нездоровый интерес к детям из низших классов и что в гимназию поэтому она не пойдёт, а будет заниматься дома с учителями.

Мама договорилась с учительницей, которая готовила Женю к экзаменам на аттестат зрелости, заниматься также и с Шурой. Звали учительницу Мария Страхова. Всем своим обликом отличалась она от тех, кто бывал у Домонтовичей. Гладко причёсанная, в скромном тёмно-синем платье с белым воротником, в простых ботинках на толстой подошве. Из-за очков светились умные, проницательные глаза. Лицо выражало волю и спокойствие.

В её манерах было нечто заставлявшее уважать её и немножко бояться.

Страхова занималась с Шурой по всем основным предметам, но родители хотели также выявить у дочери какой-нибудь талант, чтобы помочь ей найти своё призвание.

Шура любила музыку, но уроки игры на рояле ей надоедали. Нарочно, чтобы позлить учителя, она брала фальшивые ноты.

Заметив, что Шура любит ходить на цыпочках перед зеркалом, Александра Александровна решила: «Если Женя будет оперной певицей, почему бы Шуре не стать балетной танцовщицей?» Шуре очень нравилась балетная юбочка, которую ей сшила мисс Годжон из старых занавесок, но учиться танцам было скучно. Надо было считать «раз-два-три» и помнить, как ставить ногу.

Способности к живописи Шура стала проявлять рано: сама научилась рисовать, сама сочиняла сюжеты своих картин: нарядные, одетые в бальные платья девочки танцуют в огромном, освещённом люстрами зале, а бездомные оборванные дети тайком наблюдают за ними в окно.

Шура любила ходить в Эрмитаж с Марией Ивановной, которая рассказывала о различных школах живописи, связанных с эпохой развития данной страны. Особенно интересовали Шуру Рембрандт и голландский народ, который так смело и дружно боролся против негодяев-католиков и Филиппа II Испанского.

Однако срисовывание геометрических фигур и классического профиля Аполлона в школе Поощрения художеств Шуре быстро надоело.

Мама с грустью говорила: «Шуру ничего не интересует, кроме книг». Одно время Александра Александровна насильно отнимала у неё книги и прятала их.

   — Ты испортишь себе глаза, если целыми днями будешь читать. Сиди прямо и не горбись.

Но если у Шуры отнимали книги, то никто не мог отнять её воображения. Она могла часами ходить из комнаты в комнату и сама себе рассказывать сказки и интересные истории.

С тех пор как Шура научилась писать, она стала вести дневник и мечтала стать писательницей.

Ей хотелось быть не просто автором занимательных повестей, но писательницей идейной, чтобы её читатели научились ненавидеть угнетение, предрассудки, несправедливость. Шура хотела научить их любить идеалы свободы и равенства. Мария Ивановна Страхова посоветовала Александре Александровне пригласить для Шуры известного преподавателя словесности и русской литературы Виктора Петровича Острогорского. «Раз Шура серьёзно интересуется литературой, надо помочь ей приобрести серьёзные знания», — говорила Мария Ивановна Страхова. Мама согласилась, и Виктор Петрович стал два раза в неделю заниматься с Шурой.

Он оказался очень требовательным преподавателем.

   — Русский язык, — говорил Острогорский, — самый богатый и лучший язык в мире. Грех его искажать. Возвышенные мысли должны быть выражены просто и точно. Не надо много эпитетов и вводных фраз. Не ленитесь поискать самого лучшего и точного выражения вашей мысли. Простота и ясность — вот главное. Многословие затуманивает мысль.

Много раз потом Шура вспоминала своего старого учителя.

1 марта 1881 года двоюродная сестра Шуриного отца вбежала в переднюю с криками: «Царя убили! Наш царь-батюшка умер. Подлецы нигилисты бросили бомбу в его карету!»

Тётушка была в лавке и выбирала жаркое к обеду, когда раздался страшный выстрел — сильнее грома, через минуту ещё более мощный взрыв потряс стёкла окон в доме на Среднеподьяческой. Все выбежали на улицу. Убитые горем люди стояли на коленях и рыдали.

Тётушки и прислуга обсуждали случившееся. По их мнению, вся беда была в том, что царь изменил царице и женился на княгине Долгорукой. Царица с горя умерла. Этого придворные не могли простить царю. Царь совершил великий грех. Бог всегда наказывает за грехи, особенно за такой грех, как прелюбодеяние.

Одна из тётушек сказала, что между Долгорукими и Романовыми спокон веку шла борьба. Ещё двести лет назад один старец предсказал смерть тому из Романовых, который женится на Долгорукой. Разве Пётр II не погиб в день его бракосочетания с княжной Долгорукой?

Мама волновалась: уже темно, а отца всё ещё нет дома. В те годы, без телефона и автомобилей, нельзя было быстро добиться новостей. На улицах было много народу, и из толпы кричали: «Повесить убийцу!»

Отец вернулся поздно вечером. Он рассказал, что царь умер от ран. Все в доме снова начали плакать и креститься. Шуру уложили в постель, но она не могла уснуть. Столько было новых мыслей, впечатлений! И во всём хотелось разобраться.

Суд приговорил всех участников покушения к повешению. Среди них была Софья Перовская, дочь петербургского губернатора.

— Что бы Софья Перовская ни делала, она не должна была забывать о своей матери, — говорила Александра Александровна. — Это тоже преступление — доставлять такое горе матери. Прежде чем участвовать в злоумышлении против царя, она должна была поговорить и посоветоваться с матерью.

Адель вместе с тётушками осуждала Перовскую:

   — Так ей и надо. Подлая, подлая!

И только Женя сказала, что ей жаль Перовскую и что каждый сам выбирает свой путь.

Настал страшный день 3 апреля 1881 года. Софью Перовскую, Андрея Желябова и Николая Кибальчича повели к месту казни на Семёновской площади.

Женя сидела у рояля, но не пела и не играла. Мимо окон галопом проскакала конная полиция.

   — Они спешат на место казни, — сказала Женя и опустила голову на клавиши рояля. По её щекам текли слёзы. Шура погладила сестру по голове.

Отец посмотрел на часы.

   — Скоро начнётся, — сказал он и запёрся у себя в кабинете.

Кто-то позвонил в передней. Шура поспешила к входным дверям. Это была Мария Страхова — бледная, без очков.

   — Свершилось, — прошептала она и повалилась без чувств на холодные крашеные доски квадратной передней.

Прокатившаяся вслед за убийством Александра II волна арестов коснулась и Шуриной семьи. По обвинению в соучастии в цареубийстве был арестован первый муж Александры Александровны — Мравинский.

Полиция, осведомлённая о планах народовольцев прорыть подземный ход под улицами, по которым царь возвращается с парадов на Марсовом поле, поручила гражданскому инженеру Мравинскому обнаружить подкоп.

Под видом инспекции водопроводных труб Мравинский и его помощники, агенты Охранного отделения, переодетые водопроводчиками, заходили в подвалы петербургских домов, пытаясь найти тоннель с взрывчаткой. Однако уловка не удалась. Народовольцам удалось незаметно прорыть тоннель, и они бы взорвали его, если бы царь не изменил свой обычный маршрут. После окончания воскресного парада императорской гвардии Александр поехал в Зимний дворец по улице, которая не была заминирована. Но террористы предполагали и такой вариант, и их люди были расставлены по всему городу.

Возле Михайловского сада первой бомбой было убито двое прохожих и ранено несколько казаков. Царь вышел из экипажа невредимым и стал оказывать помощь раненым. Тогда народоволец Гриневицкий бросил вторую бомбу под ноги императору и сам погиб от её взрыва.

На следующий день Мравинский был арестован за то, что ввёл в заблуждение полицию. Друзья и знакомые опять отвернулись от семьи Домонтович. Тётушки уехали. Адель плакала, что её никто не возьмёт замуж. Александра Александровна старалась убедить мужа помочь Мравинскому, однако Домонтович говорил, что его вмешательство может только повредить и Мравинскому, и их семье. Мама плакала. Говорила, что Михаил Алексеевич отказывается помочь Мравинскому из ревности. «Как ты можешь ревновать меня к нему после всего того, что я сделала ради тебя!» — восклицала она. Отец хватался за виски и закрывался в кабинете. Александра Александровна, оставшись одна, опять заливалась слезами. «О, бедный Костя! — шептала она сквозь рыдания, — если бы я не бросила тебя, ты бы не попал в эту беду!»

Шуре было жалко Мравинского.

Когда её подруга Зоя Шадурская оставалась у Домонтовичей ночевать, они сидели, обнявшись, на Шуриной кровати в длинных белых ночных рубашках и строили планы тайного спасения дяди Кости. Девочки представляли себе, как обманывают стражу и по верёвочной лестнице забираются в камеру Мравинского. От грозящих опасностей захватывало дух, и они ещё сильнее прижимались друг к другу, со страхом глядя на собственные причудливые тени на стенах детской, освещённой лишь мерцающим светом иконной лампадки.

Однако, не вынеся слёз жены, Михаил Алексеевич всё же сдался и пошёл просить за дядю Костю. Хлопоты отца спасли Мравинского от Сибири. Лишённый прав и состояния, он был сослан в одну из губерний Европейской России.

Новый царь Александр III отменил все задуманные его либеральным отцом реформы, среди которых был проект переустройства российского самодержавия в парламентскую республику по английскому образцу. Надежды друзей Шуриного отца на возможность ограничения самодержавия рухнули. Разговоры на эту тему больше не велись в кабинете отца.

Зато в гостиной, обставленной добротной мебелью голубоватого плюша, вокруг мраморного стола с керосиновой лампой, где обычно собирались мамины друзья, темы разговоров не менялись. Женщины занимались рукоделием, говорили о том, кто женится, кто разводится и у кого родился ребёнок. Иногда к этой компании присоединялась Адель, вышивавшая пёстрыми шелками по чёрному атласу. В двадцать лет она вышла замуж за двоюродного брата Шуриного отца — некрасивого и плешивого либерала, который был на сорок лет её старше. Хорошенькая, весёлая, живая, она любила рассказывать о театрах и премьерах, на которых бывала, о балах, куда выезжала вместе со своим мужем-сенатором. Шуре запомнились разговоры о гастролях французской артистки Сары Бернар. Её осуждали за странные привычки: она почему-то носила длинные чёрные перчатки и завитые растрёпанные волосы, а спала не в постели, а в гробу. Шёпотом сообщали о том, что у неё связь с одним из русских великих князей.

Средняя сестра, Женя, избрала другой путь: стала оперной певицей. В девятнадцать лет она подписала свой первый контракт с оперным театром города Виттория близ Венеции.

Прекрасная, как мадонна Рафаэля, Женя сразу же завоевала сердца любителей музыки. Её начали забрасывать письмами и недвусмысленными предложениями. Чтобы оградить себя от назойливых поклонников, она вышла замуж за гвардейского офицера Корибут-Дашкевича. Однако начальство предложило ему покинуть полк. Гвардейский офицер не мог быть женат на актрисе.

В середине восьмидесятых годов Женя была принята в Мариинский театр в Петербурге. На одно из её первых представлений приехал весь двор с царём во главе. Им любопытно было посмотреть, что это за девушка из хорошей семьи, которая решила быть простой артисткой. После спектакля Женю вызвали в царскую ложу и император похвалил её пение. На другой же день оперная администрация заключила с ней контракт на три года, и Женя превратилась в Евгению Мравину.

Мравина быстро стала любимицей публики. Молодёжь ей поклонялась горячо и с энтузиазмом. Нередко после представления студенты выпрягали лошадей из кареты Мравиной и сами везли её к дому на Никольскую улицу. На лестнице молодёжь выстраивалась шеренгами и встречала её аплодисментами.

Шуре нравилось, проходя по коридорам и фойе Мариинской оперы, слышать, как публика говорит: «А вот эта девочка сестра Мравиной. Тоже недурненькая».

Но по мере того как она взрослела, Шура всё чаще говорила себе: «Я не хочу быть только сестрой Мравиной. Я тоже сделаю что-нибудь большое в моей жизни».

В свои пятнадцать лет Шура была свежа и прекрасна. Её глубокие, выразительные голубовато-серые глаза под дугами тёмных бровей говорили о живом уме и одарённости. А сколько неги сулили эти красиво очерченные яркие губы, светло-каштановые вьющиеся волосы, невинная шея, покатые плечи и нежная спокойная грудь!

Всё её юное существо было полно предчувствия любви. Сердечко её то сладостно ныло, то начинало вдруг так сильно колотиться, что ей казалось, окружающие слышат, как полудетская её душа робко стучится в мир больших чувств. В такие минуты лицо Шуры заливалось краской, ей хотелось куда-нибудь убежать и, забившись в укромный уголок сада, долго-долго плакать, не вытирая горячих солёных слёз. Минуты грусти часто сменялись приступами безудержного веселья, неизвестно чем вызванного, которое никто не мог остановить. Долго за полночь металась она в постели, то погружаясь в обволакивающие её грёзы, то отгоняя их от себя, пока на помощь не приходили спасительные объятия Морфея. А утром Шура опять просыпалась с пылающими щеками, потому что ей снились сны, которые никому нельзя было рассказать.

Она полюбила его с первого взгляда, высокого худощавого девятнадцатилетнего юношу с мечтательными глазами и бледным нервным лицом. Ваня Драгомиров был братом Шуриной подруги Сони, той самой Сони Драгомировой, чьи восхитительные черты вдохновляли выдающихся русских художников Репина и Серова. Её портрет работы Репина висит в Третьяковской галерее в Москве. Соню Драгомирову никто не назвал бы хорошенькой, миленькой, интересной. Всякий сказал бы, что она красива. Её большие чёрные глаза, чудесные каштановые волосы, горделивая осанка, самоуверенность в общении со взрослыми создавали вокруг неё какую-то особо восхитительную атмосферу.

Шурины родители всячески поощряли её дружбу с Соней, дочерью прославленного героя балканской войны генерала Драгомирова. Великий Репин в картине «Запорожцы пишут письмо турецкому султану» запечатлел черты генерала в образе высокого и величественного казака, грузно опирающегося на палку.

Внешне довольно похожий на свою сестру, Ваня был её полной противоположностью по характеру. Нервный, с часто меняющимся настроением, с непреходящим чувством вины и собственной неполноценности. Встречались они тайно от родителей, во время прогулок Шуры и Сони. Шура с восхищением слушала полные негодования Ванины речи о тирании родителей, о прогнивших государственных устоях и о затхлости общественной атмосферы. Они писали друг другу длинные страстные любовные письма симпатическими чернилами. Шурины мысли были только о Ване, и, к неудовольствию Страховой, к весне она совсем забросила свои занятия.

   — Скажи, пожалуйста, какие между вами отношения, — спросила как-то Соня, с ногами забираясь на кушетку, обшитую прелестным бледно-розовым кретоном. В Сониной комнатке всё было изящно, свежо и поэтично, как сама хозяйка.

Шура зарделась:

   — Как «какие»? Ты же знаешь. Мы любим друг друга.

   — Но вы уже целовались?

   — Что ты. — Шура потупила глаза. — Он только гладит мою руку и плачет.

   — Ваши отношения не гармоничны, — в своей надменной манере начала поучать Соня. — Платоническая любовь выхолащивает чувство. Если Ваня тебе дорог и ты хочешь его удержать, тебе придётся самой его подтолкнуть. Завтра вместо обычной прогулки по Александровскому саду поезжайте на Острова...

12 мая 1888 года день выдался на редкость тёплым. Шура и Ваня сидели в закрытой коляске, чтобы никто из прохожих не мог их узнать. Коляска была тесной, и они поневоле прижимались друг к другу, особенно на поворотах. Когда они миновали Петербургскую сторону и въехали в Новую Деревню, Шура стиснула Ванину руку в своей и прижалась к его плечу. Так, не меняя позы, они доехали до Елагина острова.

В лицо пахнуло морской свежестью и сладким запахом травяных лугов. Дорога вилась белеющей извилистой лентой между полями, покрытыми зелёным ковриком нежной молодой травы. Колеса, слегка поскрипывая, катились ровно, оставляя за собой вьющуюся пыль.

Когда коляска въехала в лес, они отпустили извозчика и пошли пешком. Сосновые шишки, прошлогодние листья и осыпавшиеся иглы густо покрывали почву. Воздух был напоен ароматом хвои. Солнечный свет, как гигантские золотые иглы, проходил через сосны и ласкал лица влюблённых.

Шура остановилась и, глядя Ване в глаза, медленно приблизила свои губы к его лицу. Уста их слились в долгом страстном поцелуе. Перед глазами всё закружилось, земля под ногами закачалась, и, сами того не замечая, они оказались лежащими на хвойном ковре.

Охваченный обаятельным порывом первой страсти, Ваня покрывал прекрасное тело своей возлюбленной огненными поцелуями. А Шура смотрела на бледное небо и думала, почему много лет назад в тёмном чуланчике на сундучке всё её тело было полно музыки, а сейчас от Ваниных ласк лишь ноет сердце и низ живота?

Утомлённый бурным юношеским экстазом, Ваня припал к её ногам, прошептав: «Ты меня любишь?»

Шура долго не отвечала, продолжая смотреть печальными глазами на причудливо расползающиеся по небу очертания предгрозовых туч. Потом она встала, неторопливо надела белое шёлковое бельё, коричневое платье, чёрные чулки и жёлтые туфли и наконец тихо произнесла:

— Ты когда-нибудь натирал пол?

   — Ты думаешь, мне к лицу была бы щётка и тряпка? — с обидой спросил Ваня?

   — Ты сам тряпка, — резко бросила ему Шура и бросилась бежать.

Пока Ваня торопливо одевался, Шура успела скрыться в лесу. Она слышала, как он, рыдая, звал её. Не обращая на его истошные крики внимания, Шура выбралась с острова и на извозчике одна поехала домой.

На следующий день почтальон принёс Шуре записку от Вани:

«Когда ты получишь это письмо, меня уже не будет в живых. То, что случилось сегодня, доказывает, какой я негодяй, как мало у меня самообладания. Я не могу жить без тебя, и ты никогда не сможешь мне принадлежать. Я жертвую своей жизнью ради тебя. Будь счастлива, мой ангел, и помни обо мне. Прощай навсегда».

После самоубийства Вани родители отправили Шуру в Куузу. Неделю пролежала она в своей комнате, никого не желая видеть, отказываясь от еды. Огромная, бескрайняя, невыносимая тоска жгучим кольцом сжимала её сердце.

На седьмой день мама чуть ли не силой вывела её, бледную, исхудавшую, в сад и усадила в шезлонг в кустах сирени. Шура, закрыв глаза, вернулась к своим страшным мыслям. Возле её уха прожужжала пчела. Шура открыла глаза и ослабевшей рукой попыталась её отогнать. Но пчёлка, не обращая внимания на Шуру, деловито уселась на лиловую гроздь и расправила крылышки. «Какая бесстрашная, — подумала Шура, — не боится человека». Она оглянулась. Вдали струился чистый прозрачный воздух, а здесь в зелёном сумраке кустов незримо совершалось великое таинство жизни. Те, кому дано прожить так мало, страстно торопились использовать каждое мгновение. В золотом луче, пронизывающем лес, вился целый столб мошек, которым суждено было погибнуть с закатом. Эти мудрые существа, не ведающие страха, жалости и раскаяния, творили здесь чью-то высшую незримую волю, чтобы безропотно исчезнуть в ночном мраке.

В Шурину израненную душу тоненькой тёплой струйкой возвращалась жизнь. Почему нельзя навсегда остаться в кустах сирени? Почему не может человек стать, как твари Божии?

И вдруг всё её существо пронзило острое, как электрический разряд, желание жить. На какое-то мгновение она почувствовала себя пчелой, взлетающей над цветком. От неожиданности такого ощущения Шура даже приподнялась с кресла. Медленным шагом пошла она вдоль аллеи сада. Глаза её жгли слёзы счастья. «Ванечка, спасибо, милый, — шептала она, — если бы не твоя смерть, я никогда так остро не ощутила бы радость жизни!»

К чему печалиться, убиваться, разочаровываться, страдать, когда можно просто жить! Жить, как эта пчёлка, что кружится над сиренью, как птицы, перекликающиеся в ветвях, как кузнечики, стрекочущие в траве. Слиться с этими цветами и мошками, чувствовать в себе соки земли... Жить, жить, жить!..