А губы её, эти губы —
как сладостный опий —
Его уносили в страну
дерзновенных утопий...
— Владимир совсем замучил меня своей беспричинной ревностью, — жаловалась Шура Зое. — Как он не может понять, что я люблю только его одного.
— Он тебя не понимал никогда, но теперь, после того как ты осуществила свою мечту и стала писательницей, ты можешь устроить свою жизнь по-своему.
Статья Коллонтай «Основы воспитания по взглядам Добролюбова» появилась в первых числах августа 1898 года в ежемесячном легальном марксистском журнале «Образование», а тринадцатого августа поезд увозил Александру в далёкий Цюрих.
В вагоне она сразу почувствовала себя одинокой и с тоской начала думать о своём добром, нежном и любящем муже. Владимир в это время находился в командировке в Люблине и не знал, что она решила покинуть его. С Мишенькой она тоже не попрощалась: он гостил у родителей в Куузе. Сердце разрывалось на части, когда она видела перед собой его мягкие маленькие ручки, тянущиеся ей навстречу.
Ночью Александра горько плакала, обливая слезами твёрдую вагонную подушку, и мысленно звала мужа. За что я наношу ему такую обиду и такой удар! Ведь он не может не упрекать меня за то, что я бросила его и сына ради лекций какого-то профессора Геркнера! Владимир не поймёт, что ухожу я не только от него, но и навсегда порываю с той средой, которая мешает мне стать полезным человеком.
Александра не без страха понимала, что Владимир не будет годами ждать её возвращения. Она вспомнила про сестру Зои, красавицу артистку Веру Юреневу. Что, если он в неё влюбится? Становилось жутко и горько. В Вильно Александра чуть не выскочила из вагона, чтобы пересесть на люблинский поезд, который бы привёз её к мужу. Но это означало бы полный отказ от всех желаний и намерений. Такого случая порвать со своей средой больше не представится.
Александра решила написать Владимиру длинное и тёплое письмо тут же в вагоне. В письме она уверяла его, как горячо и глубоко она его любит.
Запечатав письмо мужу, Шура написала второе письмо — Зое. «Пусть моё сердце разорвётся от горя из-за того, что я потеряю любовь Коллонтая, — писала она подруге, — но ведь у меня есть другие задачи в жизни, важнее семейного счастья. Или я до конца своих дней буду только матерью и женой, буду заботиться о сыне, и мне не будет никакого дела до того, что миллионам его маленьких сверстников худо; буду любить мужа и считать, что не моё дело бороться за свободу и справедливость, было бы только мне хорошо; или я пойду, куда зовёт меня совесть».
На пограничной станции Вержболово Александра отыскала почтовый ящик. Когда она услышала, как оба письма ударились о дно ящика, сердце её сжалось, она поняла, что пути к прежней жизни отрезаны.
Поезд прибыл в Цюрих в девять утра. Александра вышла на привокзальную площадь и огляделась. Перед ней размеренно текла жизнь незнакомого города. По тротуарам неторопливо двигались пешеходы, звенели трамваи, лошади, запряжённые в изящные экипажи, гулко постукивали подковами о брусчатку мостовой. Светило тёплое августовское солнце.
Однако состояние тревоги не покидало Александру. Почему она бросила преданного мужа и четырёхлетнего сына? Чтобы оказаться в этом чужом городе? Господи, зачем? Вернуться! Купить обратный билет и сегодня же уехать в Петербург!.. Нет, сперва надо успокоиться, ещё раз всё как следует взвесить.
Она сдала вещи в камеру хранения и перешла площадь. Здесь начиналась улица роскошных магазинов — Банхофштрассе. Александра знала: в каком бы подавленном состоянии она ни находилась, прогулка по магазинам всегда успокаивала её. Причём для возвращения душевного равновесия совсем не обязательно было что-то покупать, достаточно лишь внимательно разглядывать витрины.
На Банхофштрассе были в основном часовые и ювелирные магазины. Здесь были представлены все знаменитые швейцарские фирмы. Такого выбора часов она никогда не видела. Александра взглянула на свои скромные позолоченные часики. Пять лет назад Владимир купил ей их со своего первого жалованья. Как они были счастливы, когда вместе выбирали ей часы в магазине Павла Бурэ на Невском, напротив Конюшенной улицы. Она вздохнула и, как бы отгоняя воспоминания, мотнула головой. Надо как можно меньше думать о прошлом. Может быть, в самом деле, купить себе новые часы в знак начала новой жизни? Ну вот хотя бы эти в изящном золотом корпусе с золотым браслетом, выполненным в современном стиле. Они так пойдут к её тонкой длинной руке. Сколько же они стоят на наши деньги? Примерно двести рублей. Как раз та сумма, что отец обещал ежемесячно давать на жизнь. Конечно, не дёшево, но в Петербурге они бы стоили в два раза дороже.
Через несколько минут Шура с сияющими глазами вышла из магазина фирмы «Омега». «Как всё-таки мало нужно человеку», — подумала она, стыдясь своего счастья. Да, она поступила правильно, решив приехать сюда. Здесь она будет бороться за счастье. Нет, не за своё. За счастье рабочего класса. Тех, кто своим трудом создаёт и эти часики с браслетом, и эти элегантные платья, облегающие рыхлые тела бюргерских жён, мужья которых ежедневно ласкают золотые слитки, выплавленные из крови, пота и слёз мирового пролетариата.
Цель для себя она выбрала чёткую и определённую — освобождение рабочего класса от ига капитала. Правда, путь к этой цели пока ещё не совсем ясен. Для этого она и приехала сюда, в Цюрих, чтобы глубоко изучить теорию социализма, а затем применить её на практике.
Нарядная Банхофштрассе резко оборвалась и перешла в тихую гладь Цюрихского озера. Торгашеская суета осталась позади, впереди был простор, чистое небо и новые горизонты. На набережной Лиммат Александра села в экипаж и велела извозчику гнать в университет. Надо было успеть сегодня же записаться на курс профессора Геркнера.
Без всяких трудностей Александра была зачислена на факультет экономики и статистики и стала сто тридцатой студенткой Цюрихского университета.
На следующий день она познакомилась с профессором Геркнером. Он оказался моложе, чем она ожидала: ему было меньше сорока лет, а светлая бородка и негустые усы ещё больше молодили его. Профессор был польщён, что эта молодая русская дама ещё в России заинтересовалась его книгой «Рабочий вопрос» и приехала в Цюрих ради него.
Итак, первый день занятий окончен. Немного усталая от обилия новых впечатлений, Александра неторопливо возвращалась в пансион, расположенный неподалёку от университета. Под ногами тихо шелестели багряные опавшие листья. Настроение понемногу выравнивалось. Атмосфера этого спокойного города с его зелено-розовой тишиной и бальзамическим прозрачным воздухом усмиряла недавнее смятение чувств. Сейчас надо составить чёткий план своей жизни в Цюрихе: лекции, чтение, рефераты. Из развлечений — только прогулки, иначе обширную программу освоения теории социализма не осуществить.
После года занятий у Геркнера Александра, по совету профессора, отправилась в Англию знакомиться с успехами рабочего движения в этой стране.
Геркнер снабдил её рекомендательными письмами к Сиднею и Беатрисе Вебб. Супруги Вебб вместе с писателем Бернардом Шоу были основателями Фабианского общества, названного так в честь римского полководца Фабия, по прозвищу Кунктадор, то есть неспешащий, медлительный. Члены этого общества выступали за изменение положения рабочего класса путём реформ.
Веббы с энтузиазмом рассказывали Александре о деятельности «сетлментов», культурных ячеек в рабочих кварталах, кооперативах, клубах, о муниципализации лондонского трамвая и других постепенных сдвигах в сторону социализма.
«Если фабианцы правы и социальные контрасты можно сгладить путём реформ, — думала Александра, гуляя по унылым кварталам лондонского Ист-Энда, — то какой путь предстоит выбрать мне после возвращения в Россию? Опять идти работать в Музей учебных пособий? Делать надписи на коробках с жуками?»
Из Лондона она возвращается не в Цюрих, а в Петербург. После поцелуев, слёз и объятий с Зоей, Мишенькой и родителями Шура едет за Нарвскую заставу. У ворот завода Путилова — сотни оборванных безработных, пришедших пешком из деревень. У трактира двое пьяных с ужасными ругательствами зверски избивают друг друга. Здесь же на пыльном пустыре за гривенник предлагают свои услуги семилетние проститутки.
«О нет, господа фабианцы, это вам не Ист-Энд! Реформами вы здесь ничего не добьётесь. На нашу долю ещё хватит революционной работы».
И она тут же с головой окунулась в эту работу. По рекомендации Лёли Стасовой Шуре доверили очень важное дело — принимать и подготавливать для распространения нелегальную литературу, доставленную из-за границы.
На углу Морской и Кирпичного переулка открылся магазин «Амур и Психея», в котором продавались итальянские гипсовые статуэтки. Публика охотно раскупала изготовленные в античном стиле фигуры Аполлона, Венеры и Зевса, и магазин вскоре стал модным.
В склад магазина можно было попасть со двора, со стороны Кирпичного переулка. Сюда доставляли груженные доверху подводы с гипсовыми статуэтками. Разгрузив подводы, двое надёжных рабочих вскрывали полые гипсовые фигуры и извлекали из них марксистскую литературу. Александра разбирала и сортировала отпечатанные на тонкой бумаге издания, а статуэтки пускали в продажу.
Вечерами — кропотливая работа над статьёй о положении рабочего класса в Финляндии. Времени на всё не хватало. А тут ещё неизбежные встречи с Владимиром.
— Ты счастлива? — спрашивал он, глядя на неё страдающими глазами.
— По крайней мере, я знаю, во имя чего живу. Жизнь осмыслена целью.
— Что ж, я рад за тебя. Устраивай свою жизнь, как велят тебе твои чувства. Для меня ты навсегда останешься единственным человеком, которого я безгранично люблю.
— Du bist meine einzige, — по-немецки шептал Владимир во время их первого после возвращения Александры свидания.
«Всем я нужна, для всех я единственная, — устало думала Александра, откладывая в сторону перо. Работа над статьёй для дрезденского журнала «Soziale Praxis» продвигалась медленно. — Но почему я не могу принадлежать сама себе?»
И уж совсем были невыносимы часы свиданий с сыном. Он вырос за этот год, стал ещё больше походить на Владимира. А когда Александра заглядывала в его грустные глазёнки, она чувствовала, как те путы, которые она с таким трудом разорвала год назад, опять начинают овладевать ею.
И вот снова Цюрих, ставший уже таким знакомым, почти своим. Расклеенные по городу афиши оповещали о митинге с участием прибывшей из Германии известной социал-демократки Розы Люксембург.
Александра слушала эту маленькую болезненную женщину с восхищением. Некрасивая, с резкими чертами лица немецкая агитаторша с каждой новой произносимой ею горячей и гневной фразой хорошела буквально на глазах. В этой хрупкой фигурке всё дышало страстью и верой.
«Вот у кого надо учиться», — подумала Александра. После митинга она протиснулась к Люксембург, заговорила с нею. Немецкая революционерка окинула её критическим взглядом, явно не проявляя никакого желания поддерживать знакомство с этой красоткой. На глаза Александры навернулись слёзы. Неужели Роза Люксембург не доверяет ей только из-за её внешности?
Как доказать людям (и прежде всего себе самой), что она не просто эффектная шатенка, но и мыслитель, теоретик, борец?
Высиживание на семинарах профессора Геркнера тут, конечно, не поможет. Нужно быть ближе к людям дела. Центр русской политической эмиграции сейчас в Женеве. Там Плеханов. Его книгами она зачитывалась ещё в Петербурге. «Я просто влюбилась в Плеханова, просто влюбилась», — признавалась она Лёле Стасовой, возвращая очередное нелегальное издание выдающегося русского марксиста.
Голубую Женеву со сверкающей шапкой Монблана над озером Александра полюбила с первого взгляда, но пёстрая многоязыкая толпа на широких набережных-променадах оставила её равнодушной.
Устроившись в недорогом пансионе, она тут же отправилась в городскую библиотеку. Ещё в Цюрихе Александра получила письмо от отца с просьбой отыскать где-нибудь в Европе запрещённую в России книгу «Македония и Восточная Румелия». Старый генерал писал исследование по истории Балкан и просил хотя бы на время достать ему книгу».
Система каталога женевской библиотеки была Александре незнакома. Она хотела было уже обратиться за помощью к библиотекарю, как вдруг почувствовала на себе чей-то взгляд. Мужчина лет сорока пяти с небольшой тёмной бородкой и густыми усами внимательно наблюдал за ней из глубины читального зала. На его столе возле пачки русских газет тульёй вниз лежала шляпа-панама.
Незнакомец подошёл к Александре.
— Вы ищете русскую книгу? — спросил он. — Не могу ли я вам чем-нибудь помочь?
Она объяснила, что ищет книгу о Болгарии, которую собирается отвезти в Петербург.
— Так вы можете вернуться на родину? Значит, вы не эмигрантка? А давно вы из России?
— Полгода.
— Заходите ко мне в гости, — неожиданно предложил он. — Расскажете о России. Вот моя визитка.
Александра взглянула на карточку и обомлела. «Georges Plechanoff», — было выведено там готическим шрифтом.
Плеханов вернул газеты библиотекарю, улыбнувшись, помахал Александре панамой, а она всё стояла в каком-то оцепенении, не веря себе. Как! Неужели Плеханов?
Она готова была тотчас же бежать к нему. Те несколько дней, которые необходимо было выждать, прежде чем нанести визит, показались ей вечностью.
Но вот она у дверей его квартиры. Её встретила жена Плеханова Розалия Марковна, маленькая, живая, словоохотливая женщина. Встретила её, как старая знакомая. Плеханов ещё не вышел к гостье из своего кабинета, а Александра уже почувствовала себя в его доме легко. Обстановка ничем не отличалась от домашнего быта средних русских интеллигентов. Книги, видно, не помещались в кабинете хозяина — полками были заставлены стены в коридоре, в небольшой гостиной с мягкой мебелью, в столовой с большим столом, рассчитанным на многолюдные застольные беседы частых гостей.
Георгий Валентинович вышел почти тотчас. Он стал расспрашивать о настроениях молодёжи в России, о деятельности рабочих кружков и, казалось, слушал не только ушами, но и глазами.
В семейном архиве Коллонтай сохранилась фотография, запечатлевшая её и Плеханова в год их знакомства. Они сняты на фоне Женевского озера. На Александре длинное клетчатое платье, на плечах лёгкая газовая косынка. Из-под шляпы с широкой тульёй выбивается копна каштановых колос. Удивительно миловидная двадцатидевятилетняя женщина, полный достоинства и спокойствия взгляд. Георгию Валентиновичу в 1901 году исполнилось сорок пять лет. По-мужски он очень красив: матовая кожа, узкое, чуть удлинённое лицо с высоким лбом, обрамленное от самых висков тоненькой ниточкой тёмной бородки, переходящей в короткий клинышек; опущенные книзу и постепенно утончающиеся усы и тяжёлые тёмные брови над внимательно смотрящими на мир умными глазами в глубоких глазницах.
Крупнейшего теоретика марксизма и молодую женщину, только что вступившую на тернистый путь революции, разделяло шестнадцать лет. Но их связывала принадлежность в прошлом к правящему классу, с которым они оба навсегда порвали, и стремление отдать свою жизнь делу освобождения класса эксплуатируемых.
Коллонтай стала верной и талантливой ученицей Плеханова. Живые, острые дискуссии с ним совсем не походили на сухие коллоквиумы профессора Геркнера. Александра чувствовала, что и Георгию Валентиновичу интересно с ней. Он никогда не жалел для неё своего времени. Проблемы марксизма и социалистического движения они обсуждали и в его кабинете, и в кафе на берегу Женевского озера, но чаще всего во время прогулок в горы к призрачно близким, манящим Валисским Альпам, сверкавшим в лучах заходящего солнца белоснежными пиками.
Александра понимала, что Плеханов нуждался в ней для своей работы. Ему не хватало человека, с кем можно было бы часами говорить на абстрактные темы, обсуждать план, намечать тезисы. Розалия Марковна была далека от этих проблем. Александру она порой даже раздражала своим мещанством. Розалия любила рассказывать ей подробности интимной жизни с Георгием Валентиновичем, долженствующие убедить в его влюблённости в свою супругу.
Интимности всегда коробили Александру. Она обрывала их. В ней подымалось странно гадливое чувство не только к Розалии Марковне, но и к самому Плеханову. Образ законного супруга заслонял лицо мыслителя. И временно, пока не сглаживалось впечатление от рассказов Розалии, Александра сторонилась Георгия Валентиновича.
Но все эти мелкие уколы жизни были пустяками. Их быстро залечивала та просветлённая радость, какую рождала растущая близость. Эта близость окрыляла в работе, помогала бороться за своё место в жизни. Эта близость освещала одинокие часы в комнате холостой женщины.
Потом налетела страсть. Внезапно, неожиданно. Александра растерялась. Она верила в свою мудрость, смеялась, что её больше не поймать в сети любовных драм. Она не хочет любви, только дружбы, только понимания и работы — совместной, общей, большой, ответственной...
Но судьба задумала иначе.
Они ехали в поезде, в переполненном вагоне третьего класса. Ехали в Брюссель на съезд РСДРП. В вагоне было тесно. Пришлось сидеть плотно прижавшись. Плеханов окидывал Александру непривычно внимательным взглядом. И этот мужской взгляд из-за золотых очков смущал её.
Смущала Александру и дрожь его руки, когда он касался её, как будто случайно. Его волнение заражало. Разговор оборвался. Говорили лишь глаза, искавшие и избегавшие друг друга. Александра чувствовала, что между ними проходит тот сладкий ток, который зовёт и мучает.
В Базеле была пересадка. В ожидании брюссельского поезда целый час бродили по парку. Пахнуло вечерней прохладой. Оба жадно пили свежесть рейнского воздуха и, будто пробуждённые от прекрасно-жуткого сна, вздыхали облегчённо.
Говорили о безразличных пустяках. И чувствовали себя легко, просто.
В вагон не хотелось.
Но когда вернулись в купе, снова началось колдовство.
Снова надо было сидеть, тесно прижавшись друг к другу. Георгий Валентинович нашёл руку Александры. Она не отнимала.
Прерывающимся голосом, сбивчиво, нелогично, он говорил ей о ревности жены, но выходило, что говорит он о своей любви к Александре. Розалию Марковну он всегда только жалел. И женился из жалости. И жил возле неё всегда чужой и замкнутый. Один. Со своими мыслями, стремлениями. Пришла Александра, и всё стало по-иному. Светло, радостно, неодиноко... Она нашла ключ к его душе... И теперь она, Александра, ему необходима. Его любовь прошла все ступени радости и боли. Он любил долго, не смея верить в её взаимность. Любил с мукой и нежностью.
Александра ошеломлена. Как будто обрадована. И вместе с тем ей как-то неловко, даже немного жутко. В этом преображённом лице влюблённого мужчины она не узнает милого, знакомого облика мыслителя.
Этот чужой, новый Плеханов наклоняется всё ближе, ищет её глаз... Он говорит, что не может представить себе жизнь без неё. И всё же он никогда не бросит Розалию Марковну. Вот где вся драма!
— Как же нам быть, Александра Михайловна? Шура!
Он уже мучается, и эта мука рождает в ней нежность, заливает душу.
— Как быть? Да разве мне что-нибудь надо?.. Разве не счастье быть вашим, твоим другом? Да это такое счастье, такое счастье...
— Милая... — Он забывает, что кругом люди, что на них смотрят. Он обнимает её, целует в висок. — Так хорошо с тобой. Так хорошо.
Губы её улыбаются, а на глазах слёзы.
— Это от счастья! — объясняет она.
В Брюсселе из вагона оба выходят будто пьяные.
В тот же день начался съезд. Плеханов и Коллонтай работают с оживлением, с подъёмом. Поздно вечером Ленин, Крупская и Мартов доводят их до самых дверей гостиницы. Смеются, шутят. И Александра всех любит сегодня, все ей кажутся своими, даже противники. На душе пьяно, радостно. Хочется смеяться, хочется быть на людях, хочется, чтобы сегодняшний день никогда не кончился.
Товарищи ушли. Александра осталась одна. Душа её вся трепетала от счастья, от сознания, что она любима им, бесстрашным, смелым мыслителем. Революционером. Это было счастье. Это было настоящее громадное счастье...
Александра не спеша готовилась ко сну. Стук в дверь. Но раньше, чем она успела ответить, Плеханов уже вошёл и запер дверь на ключ.
Александра так и застыла с зубной щёткой во рту, полном порошка.
— Какая ты смешная! Точно мальчонка...
И не обращая внимания на смущение Александры, он загрёб её в свои объятия.
— От тебя пахнет мятой.
— Постой, пусти!.. Дай хоть зубы выполощу.
Александра сама не знала, что говорить. Ей просто было неловко, хотелось высвободиться.
Но он целовал жадными, зовущими, ищущими поцелуями её губы, вымазанные порошком, шею, оголённые плечи...
От первой ночи у Александры так и осталось воспоминание мятного порошка, неприятно хрустящего на зубах, и его спешно-жадных ласк.
В ту ночь ласки Плеханова её не заражали: было слишком непривычно, неловко, чуждо...
И часто потом в его объятиях она ощущала не томление страсти, а просветлённую, благоговейную радость. Так отдавались в храмах жрецам верующие язычницы. Они отдавались своему богу.