Русская жизнь» – это единственная связь хоть с каким-то обществом или, вернее, маленьким огрызочком того общества, из которого меня изъяли и без которого я гибну, как растение без почвы. Волей-неволей я покупаю эту газету.

Хотя, покупая и пролистывая ее, впадаю в еще большее уныние.

Вот врачи себя рекламируют.

Экстренная помощь при половых расстройствах. Обретение мощной сексуальной силы, независимо от возвраста!

Гарантированное избавление от нервных стрессов, курения, алкоголизма.

Вот травник себя рекламирует:

Быстрая и надежная потеря веса. Самое эффективное лечение от всех болезней.

Иглотерапия и иглоукалывание…

Все виды стоматологической помощи для детей и взрослых…

Мозоли и шишки на ногах…

А вот объявление Моисея.

Позвонить ему?..

Нет, это уже было. Сколько раз я ходила к нему? Не сосчитать. Общаться с ним приятно. Ну, а толку? Толку никакого. Восемь месяцев прошло. Я зашла еще глубже, в совершенно непроходимый тупик. Во всяком случае, когда я в первый раз пришла к Моисею, я вставала по утрам, умывалась, причесывалась каждый день.

А сейчас? Пока я борюсь с собой, заставляя себя встать, наступает вечер. Иногда я по нескольку дней подряд почти не встаю с постели. Только встаю покормить Сашеньку, покормлю и тут же ложусь назад в постель. Какой уж там душ! Разве при хорошем психотерапевте доходят до такого? Очковтиратель Моисей. Надо искать другие пути-выходы.

Какие же пути? Что делать?

Оглядываясь назад, теперь, много лет спустя, я понимаю, что бывают такие стихийные бедствия, которые долго собираются, а уж когда ты начинаешь что-то активно предпринимать за пять секунд до катастрофы, даже самые умелые, опытные мастера уже бессильны это остановить. Сейчас, много лет спустя, мне видно, что Моисей все делал правильно, только пришла я к нему за пять секунд до катастрофы. Тогда же я рассуждала так: я добросовестно ходила к Моисею, а мне стало хуже, значит, Моисей очковтиратель.

* * *

Выписывание слов из словаря и зубрежка вгоняют меня в сон, против которого, я уже вижу, невозможно бороться. Зазубривание слов – это совершенно бесполезная затея. Внимание отключается, как его ни насилуй.

Мне пришла в голову удивительная идея!

А что, если взять какую-то очень любимую книгу, которую практически знаешь наизусть и читать ее на английском языке?!

Во-первых, любопытно, как все это звучит по-английски (уже не заснешь!). Во-вторых, переводить можно автоматически, без словаря, так как русский вариант помнишь наизусть, а английский держишь перед собой. Таким образом, я избавляюсь от нуднейшей, ненавистнейшей необходимости копаться в словаре! Такой метод изучать английский, пожалуй, даже интересен.

Для начала взяла простое и небольшое детское произведение – с детства любимую сказку «Гадкий утенок». Каждое слово мне известно, каждую сцену помню наизусть. Читаю, практически свободно, ведь текст такой знакомый… но вот что интересно: по мере нарастания моего интереса, нарастает во мне желание встать и взять с полки «настоящий» – русский – вариант любимой сказки.

Смешно и грустно. Ведь Андерсен написал эту сказку не по-русски, я это знаю. А порыв такой: взять «настоящий» вариант, на русском языке.

Представьте себе, вас угощают вашим любимым фруктом: вы надкусываете, вы чувствуете на языке его тяжесть и объем во рту, вы знаете, что это ваш любимый фрукт, но язык ваш, словно натерт новокаином. Что-то мешает… Вы не чувствуете вкуса…

Что это?

Еле удерживаюсь, чтобы не встать за русской книгой.

«Я читаю это не для удовольствия», – напоминаю я себе.

Продолжаю сидеть с английской книгой, в буквальном смысле слова мучаясь от навязчивого желания взять естественный (русский) вариант и свободно нырнуть в него.

Не выдержала.

Все-таки не выдержала!

О Господи! Какая райская свобода!

Какая яркость красок! Какое удивительное чувство естественности, легкости, раздолья, когда ничего нигде не жмет, ничего не мучает, когда ты можешь с легкостью забыть, что ты вообще читаешь, а просто-напросто переселиться в тот мир и жить в нем.

Неужели я навсегда останусь на костылях? Неужели английский и впрямь нереальная задача?!

* * *

Свежий номер русской газеты. С «Русской жизнью» у меня все так же, как с холодильником. Меня тошнит от нее, а я опять к ней. А что делать?.. Невозможно сидеть все время в изоляции!

В занятой салон требуется маникюрша, выполняющая все виды работ с ногтями…

Требуется опытный слесарь, владеющий сваркой, для работы в реставрационной мастерской.

Срочно требуется женщина к девочке-инвалиду…

В салон-ателье по пошиву вечерних и свадебных платьев требуются профессиональные швеи…

И вдруг! Объявление:

Требуется молодая актриса, 20–25 лет, говорящая по-русски, для съемок в фильме. Образование и опыт работы не обязательны.

Если бы у меня был волшебный ковер-самолет, то и тогда я не примчалась бы на интервью быстрее, чем примчалась сейчас. Ребенок – не помеха, ребенка в зубы – и к маме! Сонливость – как рукой сняло, вмиг! Примчалась, искрясь, вдруг забурлившей энергией и надеждой: неужели, неужели случай представится и я вырулю?!!!

Обычный жилой дом. Как только я вошла, меня поразило количество пар обуви, выстроенных у входа: все мужские туфли, примерно шестнадцать тысяч пар, а может, и больше. Дверь открыл седой бородатый мужчина в кожаной куртке и с большими перстнями на пальцах. «Дон Жуан, – подумала я. – Зачем нормальному мужчине столько пар туфель?» Он говорил по-русски (что, впрочем, еще по телефону я узнала), он приехал в Америку из Киева.

Звали его Рудольф. Фильм он снимал для какой-то американской компании. Посреди зала стояла камера, которая почему-то мне показалась обычной домашней камерой. Не было ни съемочной группы, ни осветителей, ни даже оператора. Он один, и я одна. На минутку мне стало страшно: опять я угодила в ловушку. Хоть бы ассистентка какая-то была или секретарша. Наверно, это он все сочиняет, что фильм снимает. Однако седоволосый пока вел себя вполне прилично.

– Как тебя зовут, лапонька? – пробасил он, закурив сигарету. – Хочешь? – предложил мне закурить.

Я рассказала о себе в общих чертах.

– Покрутись, лапонька, перед камерой. – Он уселся поудобней в кресле и запрокинул ногу на ногу.

Я последовала его просьбе.

– Смелей, смелей!

– Как-то неловко просто крутиться. Может, мне отрывок прочитать?

– Отрывок? Ну прочитай.

Я стала читать отрывок из поэмы Есенина «Черный человек». Очень волновалась. Все-таки я неопытная актриса. С другой стороны, пусть этот еще радуется, если я в его фильме снимусь, он, кажется, еще больше дилетант, чем я. Хотя, кто его знает: вид обманчив.

– Лапонька, достаточно. Раздевайся теперь.

– Что?

– Раздевайся, раздевайся! Никто тебя тут есть не собирается. В фильме есть сексуальные сцены, я должен видеть, как ты выглядишь на экране обнаженной.

Постояв с минуту и помешкав, я подошла к дивану и принялась надевать куртку.

– Что это ты? Куда ты собралась?

– Я ухожу, Рудольф. До свиданья.

– Ты не хочешь сниматься в кино?

– «Снимайте» другую дуру!

* * *

Не успела я приехать домой, Рудольф позвонил мне и выразил крайнее недоумение, почему же это я уехала.

– Что это у тебя столько гонора? Думаешь, нет получше тебя? Красивей тебя? Роль ты, лапонька, потеряла, по совершенной глупости.

– Рудольф, вы позвонили, чтобы мне об этом сказать?

– Нет, ну если хочешь, мы можем остаться друзьями… Могу тебя пригласить в кафе, а лапонька?

«Дедушка, ты на себя в зеркало, когда смотрел в последний раз?» – подумала я про себя, а вслух вежливо ответила, что не люблю кофе.

– Не любишь кофе? Так я тебе винца, а?

– Нет, Рудольф, спасибо. Я не могу.

– А чего ты так боишься! Ты же у меня в доме была, со мной, один на один! Я тебя тронул?

– Нет.

– Так чего ты боишься?

– Я не боюсь. Я просто не хочу ехать с вами куда-то, потому что мы с вами не пара.

– Не пара! Вот бесят меня эти молодые девки! Это пока тебе двадцать лет, ты так носом вертишь, а подожди, вот пройдет лет так пяток, посмотрим, какая ты сразу сговорчивая станешь… Посмотрим на тебя, когда тебе будет тридцать! Ты сама меня умолять начнешь…

– Ах, когда мне будет три-и-дцать!.. Когда мне будет тридцать, можете меня закопать.

С большим трудом мне удалось отвязаться от назойливого Рудольфа. Не успела я повесить трубку и вздохнуть с облегчением, как снова зазвонил телефон. Я удивилась. Замирая, снова сняла трубку: кто бы это мог быть?

А это опять звонил Рудольф. Кто же мог еще мне позвонить? Почему я все время кого-то жду? Кого я жду???

– Послушай, лапонька, приезжай ко мне, я тебе двадцать долларов дам. А? Что, от тебя кусок отпадет, а? Я клянусь, об этом никто не узнает! А ты себе платье красивое купишь.

От неожиданности я просто онемела. Неужели я могла произвести впечатление, что мне можно такое предлагать.

– Неужели я похожа на такую? – искренне озадаченно спросила я.

– Какую «такую», человечек? Чего ты боишься?

Он довел меня в тот вечер до того, что мне пришлось грубо, по-хамски бросить трубку и затем весь вечер не подходить к телефону.

* * *

Просыпаться не хочется, но сознание, помимо моего желания, слабо яснеет, и я вспоминаю, что я в Нью-Йорке, в темной квартире, в свинцовых оковах безысходности и что уже давно не утро.

Почти с физической болью я созерцаю, как кровать моя вместе с безжизненно лежащим на ней моим телом висит и качается над бескрайним пространством огромного Нью-Йорка. Город этот представляется мне как гигантское пустое, начисто выбеленное пространство, где нет ни дорог, ни заведений, ни стрелок указателей: одна пустота. Пустота в моем сознании. Я знаю, город живет сложной богатой жизнью, но я ничего о нем не знаю. Как узнать? С чего начать? Куда пойти? У кого спросить?

Лежа в постели с закрытыми глазами, я мысленно ищу точку, откуда я могла бы начать, оттолкнуться. Ищу что-нибудь, за что зацепиться. Город этот бурлит подо мной, как мощный океан, а квартира моя со всем в ней находящимся, включая меня, – это плот, брошенный в самую середину океана.

Что мне делать? Если бы я знала, что именно надо сделать, я бы сделала все!

Нет ничего такого, что было бы мне не по силам! Все зло только в том, что я не знаю, что делать.

Пойти в аэропорт, взять билет и сесть в самолет?

Как это просто: взять билет и сесть в самолет.

Нужно писать какие-то письма в Советское посольство, возбуждать какие-то ходатайства… все это превращает мой приезд на Родину в слишком ответственный шаг. У меня здесь, в США, «заложники» – вся моя семья. Я не могу отречься от них… ни ради каких благ на свете… Значит, лежи… продолжай лежать в своем изоляторе и не дергайся…

Вдруг гугуканье, сладкий зевок, удар погремушки… Мой барбосик, мой малыш, оказывается, давно проснулся и лежит, молчит. Я совсем забыла про него. Я часто забываю о его существовании. Порой изданный им звук или его движение, как обухом по голове, возвращают меня к действительности: я была замужем, у меня родился сын… Слышишь? У тебя есть сын! Прекрати об этом забывать!

Я как будто заснула в день, когда уехала из Союза, и моя память сохранила все, что было со мной до отъезда, а все остальное, что произошло со мной уже здесь, когда я спала, я не помню и не чувствую.

При воспоминании о ребенке мои последние мучительные сомнения, не уехать ли назад, исчезают. Разве я могу уехать с ребенком? А бросить его и уехать могу? Тоже не могу. Вот вопрос сам по себе и решен.

* * *

Еще одна статья в «Русской жизни».

Наш духовный лидер и вождь Владимир Ильич Ленин оказывается на самом деле был монстр и зверь, а далеко не великий гений с большой и доброй душой, как нам всем с детства внушали.

«Он приказал согнать весь цвет русской интеллигенции на один большой корабль и выслать их из страны. Было приказано Лениным, по дороге утопить корабль, чтобы никого из сосланных не осталось в живых»… – говорилось в статье.

«Он (Ленин) приказал расстрелять всю семью Романовых, включая ни в чем не повинных юных княжон, детей, слуг и даже домашних животных. Романовых не просто расстреляли, как того хотел Ленин, а лица им разбили прикладами до неузнаваемости и в общем грузовике отвезли далеко-далеко, чтобы закопать бог весть где, без могилы и без почестей»…

Я корчилась от каждого в подробностях описанного факта, как от пуль, посылаемых в мой живот. Почему мне было так больно от того, что я читала? Разве когда-нибудь я любила Ленина? Разве не я смеялась вместе с другими школьниками над всей этой просоветской пропагандой, которую вели в школе и повсюду? Неужели этот человек был важен для меня, а я и не подозревала об этом?

Впервые в жизни прочитав о нем неуважительные слова, я вдруг, неожиданно для самой себя, почувствовала такой протест и такую боль, как будто это моего родного отца с дерьмом мешали, а не чужого далекого дядьку, все мое детство смотревшего на меня со школьных портретов. Это было даже еще больней, чем если бы оскорбляли моего отца. Смешивая с дерьмом Ленина, автор статьи нарушал в моем организме какой-то, чуть ли не химический баланс, от которого зависело равновесие всей моей психики. Особенно разрушительно было невольное интуитивное понимание, что все написанное, может быть, и правда.

В страшных муках, ловя губами воздух, синея, как в предсмертной агонии, корчилось мое сознание. Пули стреляли воистину, стреляли по моему сознанию, стреляли столько раз, чтобы не оставалось никакого шанса выжить.

С расстрелянным, обезображенным до неузнаваемости сознанием, оказывается, увы, человек все еще, к большому сожаленью, остается жить.

Пожалуй, это не из-за Ленина мне так больно, просто Ленин олицетворяет всю систему моих ценностей. Покушаются на весь мой костяк, который уже затвердел и который уже не изменить. Если бы я смогла, я готова была взорвать, разорвать на части того, кто посмел на все это покушаться. Ненависть, возбуждаемая во мне автором статьи и газетой, печатающей эти мерзости, как соляная кислота, разъедала мою печень.

Вспоминаю фильмы про войну. Профессор Плейшнер носил с собой капсулу с ядом, чтобы уйти из жизни легко, не позволить фашистам над собой долго издеваться. С завистью думаю о том, что в его случае все было ясно. В моем случае можно принять меня за сумасшедшую: ведь на самом деле никто меня не трогает, не преследует, не пытает. Кому я нужна? Просто это я так все болезненно воспринимаю. Вроде и нет повода вешаться. А чувствую себя так, что завидую повешенным.

Ненавижу эту страну, которая во всем и во всех выискивает и находит одни пороки, ненавижу эту газету, «Русскую жизнь», которая каждый день что-нибудь подобное печатает. Не буду больше покупать «Русскую жизнь». Не буду выходить больше из дома. Занавешу окна шторами, запру двери, спрячусь от этого гнилого мира и буду слушать только своих, советских, бардов. Пусть звучат в моей жизни и моем сознании только их утверждающие светлое и доброе в человеке голоса!

* * *

Когда я смотрю советские фильмы, читаю русские книги, слушаю русские пластинки, я вижу Человека, который «звучит гордо». Я вижу Ленина, доброго, мудрого, достойного для подражания, высокоорганизованного, целеустремленного, гениального суперчеловека, дело которого останется жить в веках.

Когда я читаю здешние газеты – тот же Ленин, наш гениальный Ленин, открывается маленьким плюгавеньким гнилым человечком, убийцей, проходимцем и подлецом. Обе страны очень убедительно заявляют совершенно противоположное.

Мое сознание трещит, раздваиваясь. Кто говорит правду? Что есть настоящая истина?

Я вижу сотни, тысячи персонажей советских фильмов и героев нашей литературы, которые достойны называться людьми и через которых воспеваются добрые и светлые начала. Был даже памятник советскому солдату, который спас чужую ему совершенно девочку, несмотря на войну и на то, что девочка была немкой, а Германия воевала с Союзом. Судя по советскому искусству, даже чужие люди, даже порой враги помогают друг другу и проявляют доброту и человечность.

В Америке же, судя по тому, что рассказывают их газеты, книги, фильмы, – все люди или убийцы, или маньяки, или дегенераты, или предатели, или воры, или подонки. Любой человек у них способен на убийство. Практически каждый герой американского фильма вооружен. Мало – вооружен, ему ничего не стоит выстрелить из своего пистолета в любую минуту и в любого человека. В американской культуре даже брат брата убивает с легкостью, ни минуты не мешкая, в погоне за какими-то там капиталами… Отец убивает сына, сын отца, муж жену, а жена мужа. У них это норма жизни.

Как-то раз смотрела их ток-шоу: выходит девица и объявляет во всеуслышание: «Моя бабушка переспала с моим бойфрендом».

Нет, вы только вдумайтесь – бабушка переспала… Когда мама переспала – это уже никого не шокирует и не удивляет. А им нужен шок. Даже то, что бабушка переспала, им мало.

«Моему бойфренду так понравилась моя бабушка в постели, – продолжает рассказывать девица, – что он уговорил и меня переспать с моей бабушкой. Мы все втроем имели оргию»…

Я не комментирую. Я в их глазах – закомплексованный советский человек. Меня можно только жалеть. Они – свободны и телом и духом. Да здравствует Америка! Я не комментирую.

Все (в интерпретации американцев), даже те, кого мы, советские люди, всегда знали как великих благодетелей, оказывается, на самом деле маразматики, садисты, развратники, некрофилы или педофилы.

Толстой у них – это просто старик-развратник, перетрахавший на сеновале всех своих служанок, выживший из ума маразматик, покинувший свой дом лишь потому, что от безделья не знал, чем ему заняться. «Анна Каренина» в интерпретации «Голливуда» – это бульварный роман, в котором жена изменяет мужу, а затем напыщенно и драматично бросается под паровоз просто ради красивого жеста. Пушкин у них здесь вовсе не тот Пушкин, которого мы все знали и любили, а писака пошленьких матерных поэм и частушек, послушав которые, волосы дыбом встают на голове: неужели наш Пушкин, автор «Повестей Белкина» и «Евгения Онегина», неужели в самом деле это он писал такую непристойную пошлятину?!

Льюис Кэрролл, автор самой неисчерпаемой сказки в мире, как оказывается, «по мнению большинства исследователей», был просто-напросто педофилом, а сказку свою сочинил только из побуждения трахнуть десятилетнюю Алису. А может быть, он даже ее и трахнул, кто теперь поручится, что нет.

«Вопрос, который сохраняет актуальность: был ли автор классических детских книг об Алисе педофилом? – пишет автор статьи о знаменитом писателе. – А если был, как склонно думать большинство исследователей, то каким – латентным, в мечтах и грезах, или реальным? Что связывало Кэрролла с десятилетней Алисой Лидделл, ради которой он написал свою сказочную героиню и которая послужила ее прообразом? Достаточно ли оснований подозревать классика в патологических и преступных поползновениях?»…

Цитирую далее.

«…Он всю жизнь вел дневник, в котором винился за свои грехи, правда, не называя их. Просил Бога дать ему силы в борьбе с соблазнами и собственной греховностью. Поскольку Льюис Кэрролл был еще и священником, а все священники, как известно, извращенцы и сексуальные маньяки, то сомнений в греховности Кэрролла остается мало»…

Чисто американский подход, «все священники – извращенцы и сексуальные маньяки». Кому еще в голову придет такое сказать?

«…Как далеко в страну чудес завел он эту девочку с взрослым выражением лица, которая послужила ему моделью и музой? Была ли она еще и его возлюбленной? Состоялось ли грехопадение или обошлось? В чем кается Льюис Кэрролл в своем дневнике – в греховных помыслах или в совершенных грехах? Вопросы навсегда безответные»…

Стреляйте, стреляйте, избивайте, убивайте! Только прекратите мучить! А сознание мое живуче. Сильно и живуче. Пули его не берут, ни пулеметы. Замучено, бездыханно, изуродовано, обезображено – увы, оно все еще живет…

* * *

Невероятно! Даже после бодрящей зарядки, после холодного душа, стоит мне сесть за свой письменный стол, не проходит и пятнадцати минут, как на меня наползает сонливость. Какая-нибудь царапина на стене или на столе может загипнотизировать меня так, что я отвлекаюсь от своего занятия на увесистый отрезок времени. Как будто стол и кресло, на котором я сижу, источают усыпляющий газ. Это что-то очень навязчивое. Вначале мне казалось, что я не выспалась или что-то такое, но теперь вижу, что это кресло собьет любую энергию. Или это изучение английского языка – такое монотонное занятие, что скука погружает меня в сон? О-о-о-о-ох!!! Сколько же можно зевать?!..

Пробовала писать свою повесть – тоже не идет. Мучение невыносимое.

* * *

Включила телевизор. Новости. Чернокожая мамаша нанесла своей пятилетней дочери 38 ножевых ранений. Девочка скончалась, не доехав до госпиталя. Вопрос состоит в том: совершила ли мамаша сей мерзкий поступок в полном уме или в невменяемом состоянии? Вот что рассказывает подруга убийцы.

– Мы сидели, болтали. Она кормила девочку. Та что-то начала шалить, а моя подруга схватила вдруг нож со стола и в ярости накинулась на ребенка. Ребенок убегал, а мать настигала его, нанося один удар за другим, одно ранение за другим. Девочке удалось сбежать по лестнице, выбежать на улицу и даже еще пробежать полблока. Здесь она упала без сил, мать нанесла ей последний, 38-й удар, и девочка скончалась…..

Комментировать здесь что-либо, наверно, излишне. Выключила телевизор. Как будто яду проглотила. Если до того, как я включила ТВ, я была в хандре и апатии, то теперь я просто умерла.

В эту страну эмигрировал мой отец – по идеологическим соображениям???

* * *

Зазвонил телефон. Я встала, потом заметила, что встала от напряженной надежды: мне постоянно кажется, что кто-то непременно позвонит мне или постучит в дверь… Кто-то неожиданно возникнет в моей жизни… и спасет! Можно было не вставать, дура ты этакая, а просто снять трубку. Кто же это звонил?

Это был Рудольф.

– Ну что, лапонька, ты еще не созрела со мной на чашечку кофе выйти?

– Рудольф, прекратите мне звонить, я никогда не созрею.

– Ну хорошо. Хорошо. Я дам тебе пятьдесят долларов! Пятьдесят! Ну неужели мало предлагаю? Можешь со мной даже не трахаться. Просто разденешься, я на тебя посмотрю, подрочу и отвезу тебя домой. Ну что, от тебя что ли кусок отвалится? Ни один человек не узнает! Я клянусь, лапонька!..

Пришлось снова грубо повесить трубку. А что еще оставалось делать? Как себя вести с такими людьми? По-человечески объяснить ему невозможно.

* * *

Повесила трубку, и снова пустота зияющая.

Интересное наблюдение. В последнее время по-черному злоупотребляю едой. Холодильник разряжает все мои конфликты, такая нагрузка на нем, что невольно стала опасаться, не испорчу ли себе фигуру. Вот что удивительно: ем, ем и ем, а ничегошеньки в весе не прибавляю. Смотрю в зеркало, худющая-худющая. Значит, это гены. Ешь – не ешь, какая есть, такой и будешь.

* * *

Звонит телефон. Я решила не подходить. Однако с каждым звонком не брать трубку становилось все труднее: а вдруг это звонил не Рудольф, а кто-то другой. Я так сейчас нуждалась в этом «ком-то». Сняла трубку, не выдержала. Это звонила Танька, та с которой мы в колледже учились.

Как хорошо, что я сняла трубку! Танька звала меня на вечеринку, куда ее только что пригласили, но поскольку ехать очень далеко, в Квинс, она не хотела бы ехать одна и решила взять меня с собой. Поеду ли я? Как можно сомневаться?! Конечно, поеду! Ничего, ничего, что звонок прямо впритык, ничего, что поздно, ничего, что ребенок!

Если бы путь от моего дома в Бруклине до Квинса, где должно было состояться пари, был весь устлан колючками или гвоздями, я все равно бы помчалась туда и, скорее всего, даже не заметила бы этих колючек или гвоздей.

Я сидела уже бог весть сколько времени заточенная в одиночной камере, с маленьким ребенком, ползающим по квартире, умирая от тоски, умирая от безысходности, от отсутствия людей, от отсутствия любви… И вдруг! Молодежная вечеринка! Вечеринка, где будут все «русские», т. е. все свои. Раз вечеринка, значит, сразу будет много-много людей! Даже, если бы улицы Бруклина и Квинса полыхали пожарами, то и по огню я бы в зубах пронесла коляску с ребенком до маминого дома, а потом, по огню все еще, в Квинс, на эту вечеринку.

Удивляет меня всегда одно и то же: как сонная, полная хандры, больная, я вдруг от одной простой новости превращаюсь в наделенного сверхъестественной силой человека, готового и способного и «коня на скаку остановить», и «в горящую избу войти».

* * *

Дверь нам открыл какой-то молодой человек. Меня удивило, что глаза у него были такие красные и он аж качался, такой был сонный: зачем было приходить на пари, если так хочется спать? Не могли что ли открыть другие? Но через минуту я уже забыла о нем, меня распирало желание войти, всех увидеть, мне казалось, что вот-вот и свершится то чудо, о котором я мечтала столько дней и ночей, лежа в своей темной квартире: наконец я встречу людей, а может быть, даже так повезет, что я встречу, наконец его…

Неужели наступил этот час…

Мы прошли, разделись. Квартира была приличная, на кухне тот же сонный парень предложил нам выпить, закусить. Мне нетерпелось выйти в зал. Там были все: я слышала это по звукам музыки и крикам, которые доносились оттуда. Хотя, прислушавшись, я различила, что это один и тот же голос, монотонно, с интервалом в 1–2 минуты, выкрикивал одну и ту же фразу, как будто его заело:

– Илья, бля… еб твою мать, бля…. – Затишье и через минуту-другую с новой неистовой силой тот же голос орал: – И-лья!!! Бля!.. Еб твою мать, бля… – снова затишье, снова все по кругу.

Конечно, возможно я из Нальчика, деревня… Здесь столица… Нью-Йорк! И все же меня коробил этот резкий мат. Как-то мне это резало ухо и было не по нутру. Я понимала, что на вечеринках такое бывает, напьется кто-нибудь – поди его успокой.

– Я пойду в зал, – сказала я Таньке.

Еще из коридора я увидела таинственный полумрак и силуэты людей, раскинувшихся на диване, на креслах, на полу. В центре комнаты, высокий молодой человек в белой рубашке и в джинсах прямо в ботинках стоял на столе (нормально!) и, исходя слюной, раскачиваясь так, что постоянно казалось, что он вот-вот сейчас рухнет со стола, уже в который раз, до хрипоты повторял одно и то же:

– И-и-лья!!! Блядь!!! Еб твою мать! Блядь!!!.. – Стоял, покачивался, едва удерживал равновесие, чтобы не упасть, и через несколько секунд снова орал: – Илья, блядь!!! Еб твою мать, блядь…

Прямо у входа в зал какой-то молодой человек, выбежав из боковой комнаты с диким смехом, чуть не сбил меня с ног. Он ввалился в зал, корчась от смеха и топая ногами. Я заглянула в открытую дверь боковой комнаты. Взгляд мой мгновенно зарегистрировал, как щелчок фотоаппарата, в полумраке на большой двуспальней кровати два силуэта обнаженных тел, темнеющие на полу кучи одежды, скинутые на пол подушки. Как будто меня кто-то укусил, я подалась назад в смущении, стараясь забыть то, что увидела, то, что не должна была увидеть. Странно и дико мне было то, что я увидела. Еще более дико мне было то, что дверь в комнату даже не была прикрыта.

Я вошла в зал. Казалось, я попала в сонное, глухое и немое царство. На полу валялись несколько человек, раскинувшись в самых разных позах. На диване, покачиваясь, как сонные мухи, сидели несколько девочек, сильно накрашенных и одетых на американский лад. Среди них сидел парень в черной футболке и джинсах и держал на коленях одурманенную (не то от поцелуев, не то от вина) блондинку с густо накрашенными ресницами, и они то ли спали в такой позе, то ли целовались во сне. В углу, развалившись на кресле и закинув ноги прямо в сапогах на журнальный столик, лежал без движения другой молодой человек. Все они сидели (или лежали), как живая иллюстрация к сказке Жукова, где во всем царстве не оставалось никого живого, кто бы не уснул. Каждый замер и заснул, прямо так, кто в какой позе был. Казалось, никто не шевелился. Никто не отреагировал на оглушительный хохот, только что ввалившегося в зал парня, все застыли в своих позах, и только блондинка продолжала отчаянно-сонно целоваться с парнем в джинсах, на коленях которого сидела. Слабая лампа торшера освещала комнату, и как бы сама по себе, на всю мощь играла музыка.

– Уторчались в дым, – сказала Танька, входя в зал за мной следом.

– Что это они все так странно сидят? – спросила я ее шепотом. – Что это с ними?

– Торчат.

– Торчат? Как торчат? – не поняла я.

– Обкурились, не видишь что ли! – шепнула Танька с таким выражением на лице, что я будто не от мира сего.

Я еще раз повнимательнее посмотрела на всех вокруг. Взгляд мой остановился на лице одной из девушек, которая сидела прямо под торшером и потому ее лицо можно было рассмотреть. Глаза ее мутно-тупо и упрямо смотрели куда-то вдаль перед собой, голова слегка качалась, как неодушевленный предмет. Вдруг парень на кресле задрыгал ногами, изо всех сил ударяя каблуками о стол.

– Убери бодало, моргало выколю! – проревел он животным ревом.

Тот, что стоял на столе и всю дорогу качался, угрожая упасть, тоже через минуту выкрикнул свою заеденную фразу.

– Илья, бля! Еб твою мать, бля!

Они пробуждались и затихали попеременно. Я снова вернулась взглядом к девушке. Глаза ее все так же мутно и бессмысленно смотрели перед собой. Было что-то жуткое в этом взгляде: такой взгляд, вероятно, бывает у сумасшедших после буйного припадка, когда они, разорвав на себе одежду и волосы, впадают в затишье.

– И это что, все они обкуренные? – недоумевая спросила я.

– Да, – пожав плечами, улыбнулась Танька.

– Все?! Поголовно?! Не может быть! – не поверила я.

– А здесь в Америке все курят!

– Убери бодало! Моргало выколю! – заорал опять, топая о полированный столик своими ботинками парень в углу, но тут же затих.

В раскрытую дверь соседней комнаты, откуда меня только что вмиг выбросило, вошли возникшие непонятно откуда несколько человек: две девушки и один парень. Меня удивило, что они преспокойненько туда зашли, но ни через секунду, ни через минуту, ни через десять минут их не видно было обратно. Может быть, те двое уже успели одеться: я не решалась заглянуть.

– А-а-а-а, – вдруг раздался сонно-хрипловатый женский голос: – Новенькая?! Свеженькая!

Глупо улыбаясь во весь свой влажный рот и глядя на меня своими загадочно-свихнутыми красными глазами, подошедшая откуда-то из другой комнаты девушка смотрела на меня, как младенцы смотрят, когда им протянули погремушку.

– Чуждо тебе все это, да? – участливо спросила она.

Я смотрела на нее и ничего не отвечала.

– Привыкнешь… все мы первое время глаза таращили. Ко всему человек привыкает.

Я переглотнула слюну.

– А потом, постепе-енно… все постепе-енно. И я была вот точно такой, как ты, – говорила она, с нежностью рассматривая меня. – Что-о-о??? Оргия??? Наркотики??? Мне было дико даже слышать! Слышать! От одной мысли иметь двух парней разом мне становилось дурно…

Я слушала ее и чувствовала, что мне действительно было дурно. Вовсе не потому, что слова девушки как-то пугали меня, нет: даже если бы сто таких, как она, сказали мне то же самое хором, я знала так же ясно, как видела ее перед собой, что никогда не опущусь до такого отвратительного зрелища, в какие бы условия жизни, в какую бы среду я ни попала. Я скорее умру, чем так опущусь. Дурно мне было оттого, что жутко было.

– Убери бодало! Моргало выколю! – вопил парень в кресле.

– Илья, блядь! А где Илья? Еб твою мать, блядь! Где Илья? – орал, качаясь на столе другой.

Все остальные невозмутимо спали, сидя вдоль стен, и во сне покачивались.

Столько людей собрались на вечеринку не для того, чтобы пообщаться, поговорить о чем-то интересном, стихи почитать, потанцевать, побеситься, наконец… нет, а для того, чтобы всем дружно обкуриться и поспать! Это, должно быть, сногсшибательно интересно!

Удивляло меня еще и то, как им удалось всем так вместе одновременно заснуть. Все это мне казалось подозрительным и странным. Однако, пройдя такой путь – от Бруклина до Квинса, – я не спешила развернуться и уйти. Мы с Танькой присели на диване.

Худющий вопил все то же самое, качаясь на столе. Остальные все спали. Стоило ради этого ехать такое расстояние, да еще в столь поздний час, одним. Посидев полчаса и окончательно поняв, что ничего не произойдет другого, кроме того, что мы видим, мы с Танькой решили, что нам пора смываться. Мы решили смываться тихо, никого не оповещая. Выйдем так, ненавязчиво, «покурить» и смоемся.

– Ты что, не понимаешь, они все обкурились?! – смеялась надо мной Танька. – Ну ты даешь, что никогда обкуренных не видела?

Я видела в колледже, как марихуану курили, но, чтобы все такие сонные были, такого не видела.

– Так это просто разные дозы. Эти обкурились в дупель. Может, даже смешали травку с водярой.

– А ты, что, поехала на пари, не зная человека, который тебя позвал?

– Да, нет, я знаю его, он нормальный парень, со мной в колледже учится. Просто сегодня он на радостях обкурился.

– Нормальный? – мне трудно было понять, как нормальный мог так обкуриться.

Понятие «нормальный человек» и то, что я сегодня видела на пари, никак не вязалось в моем понимании.

– Зачем было нас звать? – возмущалась я. – Все равно он даже не понял, что мы пришли. Мог бы обкуриться сам с собой. Зачем звать столько людей, чтобы потом спать?!

– Ну ты в своем репертуаре! – смеялась Танька. – Слушай, такие ломки домой ехать, пойдем что ли зайдем в бар какой-нибудь? Ну нужно, нужно… – говорила она отчаянно тряся руками, – нужно кого-нибудь подцепить!

– В баре? Там же одни американцы… – сомневалась я, но мне тоже страшно не хотелось возвращаться домой ни с чем. Такой во мне был взмыв энергии, надежды, желания любить, он переполнял меня всю, до краев, мне казалось, я сегодня ночью взорвусь, если вернусь со всем этим, вышедшим из берегов, домой.

* * *

Одного из них звали Рон. Рон был русоголовый, длинноволосый, худощавый и с большими грустно-мечтательными карими глазами. Второго звали Гэри. Гэри был коренастый, рослый, черноглазый и черноволосый, коротко постриженный молодой человек. Гэри ухаживал за Танькой. Рон ухаживал за мной. Они были израильтяне. Говорили между собой на иврите. Их речь звучала как музыка. Красивый язык, иврит. Из бара они повезли нас в какое-то кафе. Из кафе снова в какой-то другой бар. Так до утра.

– Здесь так принято – за одну ночь посещать по дюжине баров, – пояснила мне Танька, заметив мое недоумение: зачем снова ехать в бар, если мы только что из бара уехали?

К моему удивлению, Танька тут же начала целоваться взасос со своим Гэри. Он лапал ее повсюду, а она только хихикала и никак не сопротивлялась. При том, что я все на свете бы отдала, чтобы наконец испытать эти долгожданные головокружительные поцелуи и объятия, я не могла пересилить внутри себя некий барьер. Я не могла вот так, сразу, не зная человека, не влюбившись в него.

А влюбиться за один вечер, при всей своей «голодности», я не могла. Уже не говорю о том, что позволила себе всерьез рассматривать кандидатуру иностранца, который не мог связать двух слов в беседе со мной, т. к. он плохо говорил по-английски, а я плохо понимала даже то малое, что он мог выжать из себя. Духовного контакта в такой ситуации быть не могло, а любви без духовной близости я не признаю. Голые поцелуи мне не нужны: мне нужна любовь. Даже не просто любовь, а Любовь – умопомрачительная, все смывающая, единственная, на всю жизнь!

В том, что я запала на Рона, несмотря на то, что он был, как немой звереныш, который все терся вокруг меня, был свой секрет. Это было не случайно и не только потому, что я уже озверела от одиночества. Рон очень был похож внешне на Вовку Снегирева, мою первую любовь в школе.

Увидев Рона, я реагировала на его внешний облик, что вообще нехарактерно для меня, и реакция эта была сильней меня самой. Его большие задумчивые печальные глаза, так близко находившиеся от меня, копна русых волос у самого моего лица, этот влюбленный, полный преклонения и преданности взгляд – все это в считанные часы опьянило меня, закружило мне голову. И все же голова хорошо понимала: это не любовь, я его совсем не знаю.

Было что-то сильней меня, что непреодолимо влекло меня встретиться с Роном и на следующий день. Сашка все эти дни был у мамы. Возвращаясь домой утром, я весь день спала, а вечером шла на свидание с Роном. Они приезжали за мной всей веселой компанией: Танька, Гэри и Рон. Мы ездили по барам, потом ехали к кому-то домой. Танька вовсю трахалась со своим Гэри уже со второй встречи, а Рон и я, сидели в соседней комнате, глядя в глаза друг другу, приподнятые метра на три над землей. Он делал попытки обнять меня или придвинуть свое лицо к моим губам, но я так терялась и сопротивлялась, что он только со вздохом покорно переносил мои выходки.

Так было три ночи. На четвертый день Гэри приехал к Таньке без Рона. Рон не приехал и не позвонил. Я была удивлена и не могла понять, что случилось. Конечно, всякое могло случиться, но позвонить-то он мог. Рон не позвонил и на следующий день, и через день, и через неделю. Рон исчез.

Хандра, депрессия и боль, похлеще той, что была до знакомства с Роном, заволокли мою помертвевшую пуще прежнего квартиру, и черная пропасть кровати совсем проглотила меня. В тоске позвонила Таньке:

– Гэри у тебя?

– У меня, – участливо сказала Танька. – Ты все переживаешь из-за Рона?

Впервые за все эти тяжелейшие дни слезы брызнули из меня безудержным потоком. Сидела с трубкой в руках и не могла говорить дальше от слез.

– Ну мог он элементарно позвонить и объяснить, что произошло?.. Как он мог так вот взять и исчезнуть?!

– Ты понимаешь… – мялась Танька, – ты же не даешь ему… Он и решил, что с тобой не стоит терять время. Мужики… ведь они такие.

– Из-за этого он исчез?! – выговорила я сквозь слезы. – Что ты, Танька! С чего ты это взяла?

– Мне Гэри сказал.

– Ты поверила ему?

– А зачем ему врать?

– А что ему сказать? Не скажет же он тебе, что Рону просто-напросто наплевать на меня. Вот он тебе и сочиняет. Сама подумай, разве можно бросить человека за то, что он с трех свиданий с тобой не переспал?

– Ну они же мужики!!!

– А мужики, что, не люди? Если бы он ко мне что-то всерьез чувствовал, разве мог бы он так исчезнуть, после… – слезы снова навернулись мне на глаза, душили меня, – …после всего, что было…

– А что было? Ничего ведь не было! Ты же не позволяла ему даже поцеловать себя!

– А то сколько мы сидели вместе? А эти взгляды? А эта близость… без слов, без прикосновений… – я задохнулась от боли.

– Пойми ты, это Америка! Здесь все по-другому! Здесь тебе не Нальчик, где целки в моде! Если ты не спишь с мужиком, ты ему не нужна.

Я плакала, слушала и соображала: верить Таньке или не верить?

Танька передала трубку Гэри.

– Кончай реветь, ты сама во всем виновата! – сказал Гэри участливо, но по-мужски твердо. – Я тебе говорю, хочешь, я все исправлю. Дай слово, что перестанешь крутить ему мозги, он сегодня же будет у тебя.

– То есть как? – спросила я.

– Оставишь его у себя ночевать? Он приедет и будет с тобой. А если ты хочешь его до скончания лет мучать, он больше не хочет.

У меня не укладывалось услышанное в голове. То есть как? Значит, мне вот так открыто, грубо предлагалось переспать с Роном… если же я не согласна, то он уходит?

– Именно так, – подтвердил Гэри.

– Все понятно, – сказала я, чувствуя, как мои слезы твердеют и все внутри становится невозмутимым и железным.

– Пусть не приезжает. Я не буду с ним спать, – сказала я.

– Ну, как хочешь. А чего ж тогда плачешь? Сдвинутая ты, ей-богу.

Было ясно, Рон никогда и не думал влюбляться в меня. Он просто относился ко мне как к дворовой девке, на одну ночку. Пусть они какой-то другой дуре эти басни рассказывают: я-то знаю, что не бросают человека, которого любят… не бросают вообще, и точка! А уж тем более за то, что после трех свиданий он с тобой не переспал. Это абсурд.

Что же, придется это проглотить.

По тем временам я не могла еще ни понять, ни воспринять, что если в Союзе (или, по крайней мере, в Нальчике), переспав так быстро с парнем, девушка теряла все шансы на серьезные с ним отношения, то здесь, в Нью-Йорке, было как раз наоборот. Девушка теряла все шансы на дальнейшие отношения – если не спала с парнем в первые же ночи.

Я уже знала, что здесь, в этом обществе, у них все наоборот, но просто знать – было недостаточно. Я не могла этого воспринять.

* * *

Стиснув зубы, одеревенев и потускнев, продолжаю жить дальше.

Постарею, побелею, как земля зимой…

Я тобой перестрадаю, ненаглядный мой….

Как эти русские песни умело описывают то, что человек чувствует! Не больно мне. Нет боли. И слез нет. Мне всё все равно. Ну их всех к черту.

А глубоко, глубоко внутри, так глубоко, что я не позволяла себе и заглянуть так глубоко, утвердилось, забетонировалось то, что после Вовки казалось случайностью, а после Лениной холодности, его, Лениной, виной. Вовка, Леня… Рон: а проблема ведь не в них, а в тебе самой. Просто ты – непривлекательная. Урод – не урод, а сильных серьезных чувств возбудить не можешь. Не дано тебе. Такой родилась! Сможешь с этим смириться?

* * *

Моисей, хотя и не смог вывести меня из депрессии, однако многому научил. Он научил меня, например, тому, что ни одно чувство или состояние, которое испытывает человек, – не случайны, а есть результат причинно-следственной связи.

Этот урок я отлично усвоила. Моисей лечил мои «приступы боли» посредством выявления причины, затем устранения причины. Устранишь причину, исчезнет и следствие.

А любовь – ведь это тоже эмоция. Если человек влюбляется, то есть начинает испытывать определенные чувства, значит, обязательно есть этому причина. Если же не влюбляется… хм, то и на это, стало быть, есть своя причина… Так, так, та-а-к…

Если Рон не влюбился в меня, несмотря на такой тесный контакт, значит, надо определить – почему. Возможно, та же причина помешала влюбиться в меня и Вовке. Леня женился на мне и, пожалуй, по-своему любил меня, но любил он меня больше как человек. Это была не та любовь, которой я так сильно хочу. Что-то во мне отсутствует, что вызывает такую любовь… Или, наоборот, что-то во мне такое присутствует, что убивает в молодых людях страстные чувства. Один – может быть случайностью. Трое – нет. Что же во мне…

Если понять, чего именно во мне не хватает, чтобы возбуждать любовь, над этим можно работать. Я смогу в себе это что-то изменить. Я точно знаю. Нет ничего, что было бы мне не по силам. Главное, понять, чего во мне не хватает?

* * *

Подошла к зеркалу: внимательно рассматриваю себя. Что-то во мне отсутствует… что-то очень важное… Что же это???

Трудно быть объективной, рассматривая саму себя. Уродиной меня не назовешь, но и красивой назвать нельзя. Средняя внешность. Рост высокий – это хорошо или плохо? Кто-то любит высоких, а кто-то маленьких. Потом, само понятие «высокий рост» относительно. Я слышала, что здесь, в Америке, на конкурсах красоты нет никого ниже ростом, чем метр восемьдесят. Там я была бы малышкой, метр семьдесят пять. А у нас на уроках физкультуры, я стояла вторая, т. е. была чуть ли не самой высокой в классе.

Худющая. У нас в Нальчике таких называли «больными», а еще приговаривали: «мужчины не собаки, на кости не бросаются». Зато в Америке, худющие, как я, в моде. Слава Богу, хоть в чем-то мне повезло. Ведь мы теперь в Америке!

Однако мало ли на свете худеньких девушек! Есть множество худеньких и посимпатичней меня. Почему Рон должен был самозабвенно влюбиться именно в меня?

Моисей учил рассматривать по деталям, из штрихов складывать целое. «Дедушка умирает – это негативное. Но это еще не все. Страна, в которую вы приехали, вам не нравится. Это тоже негативное, но тоже еще не все. С мужем вы несчастливы. Посмотрите, как складывается громадный негативный монстр»…

То же и здесь. Одна мелочь, плюс другая, плюс третья… Взгляни на свое лицо: оно никакое. Взгляни на фигуру. То же самое. Грудь – ничего особенного, далеко не такая, как на картинках «Плейбоя». Талия – ничего особенного, далеко не София Лорен. Руки, ноги, тонкие и длинные. И что? Это хорошо или плохо? Это никак. Ноги? Совершенно обыкновенные ноги. Не кривые, правда, но мало ли у кого не кривые ноги. Это разве повод, чтобы влюбиться? Ничего в тебе нет такого… особенного. Вот они и не влюбляются. Средняя ты, никакая.

Глаза… возможно еще глаза мои назвать незаурядными… Но глаза – это что? У кого глаза не выражают его собственную индивидуальность? Я присматриваюсь к себе и с отчаяньем не могу найти в своей внешности ничего, что бы могло возбуждать безумную любовь. Я вообще, честно говоря, не знаю, что именно такую любовь вызывает. Внешняя красота? Внутренний мир? Что? Что должно во мне быть, чтобы меня Любили?!

А незаурядный духовный мир? А умная голова? А неординарная личность? А талант?

Это ты считаешь, что в тебе все это есть. Этого всего не видно так сразу. И потом… Кто знает, может, у меня в самом деле завышенная самооценка…

Танька говорит, что мужиков вообще не интересует твоя душа, им нужно мясо: их интересует твое тело. Умная женщина – для мужика, скорей, недостаток, чем достоинство. Они любят красивых дурочек. Так она мне все время доказывает.

Танька, конечно же, ошибается или выпендривается, говоря это. Просто красивым, порой, сходит с рук даже то, что они не совсем умненькие. Так велико влияние внешней красоты на мужчин, что я не могу это не признать. Ум, конечно же, не порок, но одного ума мало. Нужны внешние данные, а их у меня нет.

Нужно разработать программу: выточить талию, накачать грудь, бедра, ноги. Возможно, нужно поработать над стилем одежды. Танька меня всегда ругает, что я одеваюсь, как монашка. А я считаю, наоборот, что это она одевается, как одеваются продажные девки. Разве может порядочная девушка носить такие разрезы на груди? А юбки она носит – еще немного и трусики видны будут. Неловко даже на нее смотреть. Нет, так одеваться я не буду. Найдется мой ценитель, который оценит мой стиль.

Словом, дай-ка я попробую поработать над собой, вместо того чтобы впадать в отчаянье. Я еще десять таких, как Рон, найду. Лучше, чем Рон. Может, оно и к лучшему, зачем мне нужен немой человек?