Позвонила мама.
– Ты так редко приходишь, – говорит мама. – Пришла бы дедулю проведала. Врачи сказали, что ему остались считанные деньки.
Разве я сама не знала, что дедушка смертельно болен? Откуда во мне такая черствость, такая глухость? Меня словно и не касается, что происходит с дедушкой, с сыном, с родителями, с сестрой. Я только полна своей болью! Я, как обезумевший пес, которому переехал лапы автомобиль: вою в бешенстве, никого и ничего, кроме своей боли не видя.
Смерть дедушки до меня не доходит.
Дедушка… умер (как трудно применить это слово по отношению к моему дедушке…) четыре дня назад. Где я видела уже эти дороги, это солнце? Когда это уже со мной происходило? Все это – мне снится? Это все не может быть по-настоящему. Это не со мной происходит. Возможно, я проснусь еще…
* * *
По еврейскому обычаю на похоронах должно присутствовать десять мужчин. Бедный дядя Денис, так мечтавший, чтобы на его похороны пришел хоть один друг, сам похоронил своего единственного ровесника и друга, появления которого он, по его же словам, ждал тридцать лет. Это был единственный друг деда в Америке, если можно назвать другом человека, которого знаешь всего пару лет, а тебе за семьдесят. Были папа, дядя Стас, еще несколько соседей, но до десяти мужчин не дотягивало. Было в этом, на мой взгляд, нечто даже страшнее самой смерти: одинокий гроб, у которого не собрались люди, знавшие тебя всю жизнь, уважающие, любящие, помнящие все о твоей жизни и о твоих делах.
Дедушка со дня приезда посещал местную синагогу в нескольких блоках от нас. Рэбе, узнав о смерти деда, прислал нескольких мужчин из своей синагоги, чтобы десять мужчин все-таки были. Очень трогательно с его стороны. Спасибо искренне. Однако, почему меня коробит, пожалуй, даже сильнее, чем сама смерть дедушки (смерть неминуема, это факт жизни), что над его гробом нет, кроме его семьи, близких, уважающих его людей?
Я по себе знаю: умереть это полбеды, мы все смертны, и этот факт я давно приняла как неизбежное. Однако есть разница – как умереть. Заброшенным и никому не нужным? Или с такими почестями, чтобы вся страна поднялась? Наверно, в этом кульминационном моменте, завершающем нашу жизнь, есть некая символическая оценка: как прожита твоя жизнь, каков финал.
Разве я не знаю, что, будь мы сейчас в Нальчике, в городе не осталось бы ни одного еврея, ни одного кабардинца, а также очень много русских – молодых, стариков, средних лет, – все бы пришли проводить дедушку в последний путь, положить в корзиночку с итогом его жизни свою веточку памяти и уважения. Корзина с итогом дедушкиной жизни ломилась бы от любви бессчетного количества людей, и смерть его могла бы быть оправдана хоть этим.
Гроб, над которым стоят, хоть и очень чуткие, желающие помочь, пейсатые евреи, даже имен которых мы не знаем, гроб, у которого с натяжкой собираются десять чужаков, это сведенная на ноль прожитая жизнь. Такой страшной ценой заплатил дедушка во имя счастья своего любимого сына и своих любимых внучек.
Или… во имя придуманного, воображаемого счастья?..
* * *
Руки мои, ноги мои, тело мое – как плети. Все вялое, одеревеневшее, не чувствующее. В голове моей подключены все тормозные аппараты. Я как лабораторная крыса, которой сделали укол с раствором «твайлайт слип», и ей теперь все по барабану. Я смотрю вперед себя тупыми осоловелыми глазами, не сплю, но плохо реагирую на какие бы то ни было раздражители из окружающего мира. В голове у меня густой непроходимый туман. Ребенок хнычет в соседней комнате. Я не в силах встать. Да он и не очень орет.
Вот уже около часа делаю над собой мучительные усилия, чтобы встать. О, это адские пытки – это толкание себя! Эта неподвижная тяжесть тела, невозмутимо противостоящая насильно толкающему его встать рассудку… Этот момент пересиливания себя, чтобы встать, разрушить эти сети непроходимой сонливости, этот момент и долго после него – пытка, сущая пытка!
Посидев некоторое время, чувствую, как сидеть для меня невыносимо. Все мое тело изнывает, так хочется ему избавиться от груза «держать» себя. Вспомнила о ребенке, который подозрительно затих. Прошла в большую комнату: весь обделанный, он мирно спал на коврике. Я вспомнила, что его кормление в три часа было пропущено и даже в шесть, видно, придется пропустить, т. к. он уснул в самое неподходящее время.
Нет! Не могу! Не могу выдержать! Ничего не хочу – только лечь! Лечь и расслабиться. И легче. О, как легко сразу стало! Вот постепенно все части моего тела снова немеют, вот руки, ноги, спина, живот – все это как бы деревенеет. Внутри меня все покрывается какой-то защитной оболочкой, слюдой непроницаемости, деревянного отупления. Такое состояние более или менее выносимо, и я лежу.
Поскольку восприятие и все ощущения мои заторможены, я могу так лежать часами. Чувство вины за свое бездействие и желание подняться хоть и висят надо мной всякую минуту, они так же приглушены, как зубная боль после принятия анальгина. Откуда «анальгин», ведь я ничего не принимала?!
* * *
Иногда, случается, что лежу я с открытыми глазами, не сплю, а как будто снится мне долгий мучительный сон, состоящий всего из одной сцены. «Снится» мне, как я встаю с кровати, иду в душ, моюсь, одеваюсь, причесываюсь… Я куда-то торопливо собираюсь. Напрягая все свои силы, я пытаюсь увидеть, понять – куда это я? Куда? На этом самом моменте от сильного моего напряжения все обрывается и начинается сначала. Я встаю, иду в душ… Снова то же самое по кругу. Параллельно тому, что вижу темную квартиру, задернутые шторы, себя в постели, я вижу, как я просыпаюсь, встаю, отдергиваю штору, умываюсь, одеваюсь… Прокручивается эта одна и та же сцена снова и снова, как на заевшей кинопленке, до умопомрачения, до одури, пока я не вскакиваю, как будто от физической боли, и не бегу засунуть голову под кран с холодной водой, чтобы пробудиться и прекратить это невыносимое наваждение.
Если бы у меня был заклятый враг или нужно было бы казнить кого-то самым тяжелым, самым изощренным наказанием, я бы не пожелала человеку болезней, голода, смерти… Я бы пожелала ему, оставаясь молодым, сильным и здоровым, просто жить, абсолютно ничего не делая!
* * *
Устроилась на работу официанткой.
Мне посоветовала одна девчонка, с которой я в прачечной разговорилась, когда стирала белье: официанты, говорит, на чаевых в день зарабатывают столько, сколько простая секретарша в офисе зарабатывает за неделю. Только надо крутиться как заводной.
Крутиться как заводной?! Пожалуйста! И получать в 10 раз больше! Это как раз то, что мне нужно. Минимум затраченного времени, максимум отдачи! Ненавижу размазывать по стене. Ненавижу до-о-лгие ленивые дни и оплату, не хватающую ни на что.
Забавное решение проблемы. Да.
Я иду работать официанткой не столько за деньгами, сколько просто, чтобы куда-то идти. Чтобы прекратить лежать дома. Чтобы разорвать заколдованный круг.
Я готова не официанткой, а говновозом! Я готова кем угодно, куда угодно, только бы не лежать дома! Только не лежать дома…
Деньги мне не нужны, я могу жить, как говорит моя мама, на хлебе и воде. Квартиру мне оплачивает специальная государственная «Восьмая» программа (это мне положено, потому что у меня ребенок и нет мужа). На еду мне хватает «фуд стемпов».
Я живу в других измерениях, не в материальных. Никогда не стану рабом материальных ценностей. С утра до вечера ходить на службу, чтобы потом купить себе что-то? Никогда! Хотя, если есть возможность заработать быстро, неплохо было бы купить себе новой одежды. А то, с тех пор как мы разошлись с Леней, я в одном и том же хожу.
– Он должен платить тебе алименты! – советуют мне соседки. – Это его обязанность! У вас ведь ребенок. Подай на него в суд!
– Мне не нужны его деньги, – спокойно говорю я. – Я не буду с ним воевать из-за денег, я и так ему достаточно горя причинила, морально.
* * *
Когда я пришла в первый ресторан на работу, я думала, что я снизошла до этой черной работы. Вы думаете меня там ждали?
Ровно через полчаса меня уволили, заплатив мне за полчаса.
Я была в недоумении. Что, тарелки подносить у меня недостаточно квалификации? За что меня уволили? Но я никогда не сдаюсь. Нашла себе другой ресторан буквально на следующий день.
– У тебя есть «экспириенс»? – спрашивают меня все, как договорились.
Что такое «экспириенс»? Это слово, я заметила, они очень любят повторять. «Экспириенс» – это опыт работы. Много опыта нужно, чтобы тарелки подносить! Скажу, что есть. Как они проверят?
– Нужно купить униформу, – говорит мне хозяйка.
«Это еще что такое?» – думаю я про себя.
Оказывается, спецодежда для официантов. Пришлось ехать черт знает куда, в специальный магазин, покупать униформу. Стоит недешево, 30 долларов! Целое состояние. Но, начав работать, я уже в певый день заработаю вдвое больше. Родители мне дали денег на униформу. Ведь это нужно для работы.
Только я приступила к работе, ровно через час меня уволили!
Я отметила про себя, что во второй раз я удержалась на работе вдвое дольше, но все же мне было непонятно, почему меня увольняли.
– А как же униформа? – спросила я. – Мало того, что я потратила целый день, чтобы ее купить, я еще потратила 30 долларов, которые взяла в долг!
– Униформа остается вам, – спокойно сказала хозяйка.
– Но мне она не нужна! – с возмущением возразила я.
– Мы не возмещаем деньги за униформу, – твердо сказала хозяйка и исчезла из поля моего зрения прежде, чем я успела ей возразить снова.
Я вышла из ресторана, чувствуя себя побитой.
– Сволочи! Буржуи! – плевалась я.
После того как меня уволили еще в нескольких местах, я, кажется, начала понимать, что эти звери от меня хотели. Я поняла, что нужно было делать, чтобы удержать работу. Я должна была играть с ними в игру, как будто процесс принятия пищи моего посетителя – самое важное в мире дело! Я должна была нянькаться и цацкаться со всякими, самыми что ни на есть издевательскими пожеланиями посетителя.
Суп приносить отдельно. Ждать, пока он его съест. Второе приносить сразу после супа, причем ни на минуту раньше, ни на минуту позже того, как он съел первое! И уж ни в коем случае кофе с десертом не приносить до того, как обед съеден! И это еще не все: они тебя еще в промежутках раз пятнадцать погоняют. «А можно мне кетчуп?»; «Я ложечку уронил, вы не принесете мне новую?»; «Можно попросить у вас сухарей вместо хлеба?»; «Вы не принесете мне молока вместо сливок?»…
Если бы у меня был один посетитель, тогда можно было бы уделять ему столько внимания. У меня за одним только столиком по три-четыре человека! А столиков тоже пять или шесть. Попробуй, уложись, чтобы никто не ждал ни минуты, но и раньше тоже, чтоб ничего не приносить! Это нереально!
– Вы требуете от меня нереального! – говорю я боссу. – А что же такого ужасного, если я принесу и поставлю на стол первое и второе сразу?! Времени и так нет, посмотрите, сколько столиков нужно обслужить! Попробуй, уследи, когда каждый из них съест свой суп, потом свое второе, потом свой десерт… Это сколько раз нужно бегать, если все по отдельности тащить! Я готова бегать! Но мне физически не успеть! А так, одним разом принес все, это же быстрее!
Вместо того чтобы объяснить мне, что он считает, что я не права, хозяин ничего не ответил, просто через полчаса меня уволили.
Дальше это был уже спортивный интерес: или я их, или они меня. Я начинала понимать, они здесь требовали от официанта, чтобы тот был не простой официант, а фокусник, волшебник, человек, наделенный сверхъестественной силой.
Присмотревшись внимательнее, я увидела, что официанты и есть все супермены и волшебники. Просто человек, не знающий внутренней ситуации, не понимает этого. Это так только с виду кажется, что нехитрое дело – тарелки подносить. Попробуй, обслужи одновременно двадцать человек так, чтобы все было по правилам, вовремя, чтобы никто не ждал ни минуты и чтобы все ушли довольные!
Возмущалась я не зря, принося по одной тарелке, обеспечить такой сервис было действительно нереально! Однако, оказалось, у них были свои трюки. Например, они приносили по шесть супов одновременно. Или пять вторых блюд разом! Такое решение проблемы нормальному человеку в голову не придет. Для этого нужно быть очень изобретательным, ловким, словом, человеком наделенным суперсилой. А я этого прежде не знала.
Ну какой обычный человек может одним разом унести и донести целыми шесть огромных тарелок в одной руке и еще одну во второй?! А нью-йоркские официанты могут!
И меня научили. Кладешь одну тарелку в левую ладонь, вторую поверх первой, но наполовину, так, чтобы еду в первой тарелке не затрагивала, третью поверх второй, но опять же наполовину… Выстраиваешь их, как домино. Повинуясь какому-то интересному закону, тарелки, оказывается, устойчиво держатся, если знать, как их укладывать! Если не знать всех таких супертрюков и не быть супербыстрой и суперорганизованной, никогда в жизни не успеть обслужить по их правилам столько столиков!
А знаете, как принести восемь чашек с дымящимся, горячим кофе в двух руках без подноса одновременно? Ни за что не догадаетесь! А если кто догадается, не каждый сумеет. Складываешь две башни, четыре чашки кофе с блюдцами в одну сторону, четыре в другую, примериваешь, как штангист, – и раз! В обе руки по башне! Принес, поставил обе башни на столик, потом раскладываешь индивидуально каждому. Каково?!
Так что теперь я знаю, если кто-то удержался на работе официанта в каком-либо ресторане Нью-Йорка, значит, этот человек супермен.
– Шесть тарелок в одной руке?! – удивлялась я, радуясь, что я теперь тоже супервумен.
Не каждый может этому научиться!
– А как же! Это Нью-Йорк! Здесь тебе делать нечего, если ты не супервумен! – говорили мне другие официанты.
* * *
Наконец в каком то ресторане в Манхэттене я поняла, что смогу удержать работу. Я уже приобрела тот самый «экспириенс», чтобы понимать, что от официанта требуется.
В шесть утра я просыпаюсь, иду в душ, торопливо собираюсь и, одетая, выхожу из дома. Пусть я иду не совсем туда, куда хотелось бы, главное, что я иду куда-то. Сашенька теперь почти все время у мамы. Я теперь его редко вижу. Живу уже без неподъемного груза воспитания маленького ребенка, зато с неподъемным ощущением своей вины перед несчастным ребенком, который оказался жертвой моего эгоизма.
Каждое утро, выходя из дома, я понимаю, что такое счастье. Я не шучу. Счастье – это с деловым видом выходить по утрам из квартиры и запирать за собою дверь. Счастье – это мчаться к метро, боясь опоздать куда-то (неважно, куда). Ехать в толпе людей, тоже куда-то спешащих, к чему-то стремящихся, неважно куда, неважно к чему. Счастье – это бегать целый день, выполняя какие-то поручения, относя что-то, принося что-то, отвечать на какие-то вопросы, говорить, подавать, убирать, считать деньги в конце рабочего дня вместе с другими официантками, возвращаться домой усталой и, вытянув зудящие ноги, с удовольствием лечь в постель с сознанием, что завтра надо рано-рано вставать… Вот, что такое счастье!
Для того чтобы понять, что такое счастье, нужно сначала несколько лет просидеть, не выходя из квартиры, ничего не делая, а потом устроиться на работу, хоть официанткой, хоть уборщиком мусора, неважно, и начать выходить по утрам из дома, торопиться на работу. Тогда вы поймете, что счастье, оказывается, вовсе не в каких-то особенных достижениях, как вы раньше думали (вот я достигну того-то и я буду счастлив!), а в контрастной перемене образа жизни. Выйти и двигаться после застоя! Прийти в тихий дом и вытянуть ноги, после долгого тяжелого рабочего дня! Вот как просто, оказывается, счастье.
* * *
– Клин ап ер стэйшен! Ту эггз овер изи, хол виат тоаст уиз баттер он вэ сайд! Хамбургер делакс, медиум-уэл! Ту коффииз, ту теаз, энд уан спрайт! Хамбургер реар, но бан!
Все эти приказы раздаются целый день на кухне. Официант, принимая заказ, записывает все на квиток, потом отдает квиток на кухне, где стоит целый отряд поваров разных категорий, и один из них громко читает все заказы. Повара работают как заводные: работа их настолько поставлена и организована, что у них не пропадает ни одной секунды и им некогда даже чесануть нос в этой суматохе. Официант или повар, работающие в нью-йоркском ресторане, не могут себе позволить пойти в туалет во время ланча, то есть с одиннадцати до трех дня, или во время обеда, что есть с пяти до восьми вечера. Это я теперь знаю как «инсайдер». Пойди он в туалет и выруби себя из гладко налаженной системы не то что на две минуты, но и на полминуты, вся система пострадает и допустить такого нельзя. За такое уволят. Поэтому все личные нужды должны быть удовлетворены до или после «бизи ауэрз».
На кухне толкутся и официанты, приносящие и уносящие заказы, и басбои, приносящие ящики, до отказа набитые грязной посудой и объедками, и повара, как жонглеры передающие друг другу, подкидывая, тарелки, тосты, пластинки сырых гамбургеров, яйца и т. д. Стоит пар от жарящихся и парящихся блюд, смешиваются вонь и ароматы, температура здесь градусов на пять-десять выше обычной, грязь вокруг несусветная, на мокром полу валяются объедки, мусор; поверх скользкого пола брошены резиновые коврики, чтобы никто не упал. Все предусмотрено и, несмотря на грязь, порядок во всем изумительный. Если котлета случайно падает на пол, в лужу или в мусор, ее не задумываясь подымают, отряхивают и кладут назад на тарелку. Хлебные тосты упали на мокрую резину? Пожалуйста – подняли, отряхнули – и вперед! Главное, чтобы все было быстро! Ну и, конечно, без явных видимых отклонений от нормы.
– Спешиал намбер уан! Салисбури стеак, медиум реар! Ту эггз он вэ рай тоаст, сайд ап!.. – строчит пулеметчик.
А какие экспонаты в ресторан приходят! Вот это рожи! Едят американцы мерено-немерено! Они превратили процесс принятия пищи чуть ли не в священнодействие. Все это от внутренней пустоты.
* * *
Вы знаете, сколько американцы едят в ресторанах?! Начинают они с закуски, с так называемого аппетайзера. Этот «аппетайзер» такого размера, что его хватило бы на восемь человек вместо обеда. Но они это считают закуской. Дальше – идет суп. Супа тоже по калорийности уже одного хватит вместо обеда. А у них после такого супа и «аппетайзера» – еще салат! Салат подается на большущем блюде, размером с маленький тазик, в нем и сыр и оливковое масло или вместо масла дюжина всяких превкусных и высококалорийных поливок на выбор; они это называют «дрессингом». Одним таким салатом можно накормить человек десять, не меньше, но эти, умяв весь салат в одиночку, спокойненько приступают к горячему: «мэйн коурс»!
«Мэйн коурс» приносят дымящимся на огромном блюде: на таких блюдах у нас подавали на стол горячее в праздничные вечера, ставили его в центр стола, а потом всем гостям по тарелочкам раскладывали. Здесь это – индивидуальная порция! Я не преувеличиваю. Целая курица – у них это порция на одного! Или полкилограмма мяса – одна порция! Но и это еще не все: на отдельной тарелочке приносят гарнир (картошку или рис там), а еще на отдельной тарелочке подают тушеные овощи, плавающие в масле. Все это – для одного человека, и, представьте себе, они это все съедают!
Кроме всего перечисленного на стол еще подают целую корзину с горячим свежеиспеченным хлебом, всякими булками и сухарями – в таком ассортименте и с таким запахом, что устоит против такой корзины только мертвый. К хлебу подают сливочное масло в брикетах, а еще на стол кладут большой поднос со всякими овощными закусками, соленьями и свежими овощами: это бесплатно, от ресторана, не хочешь не ешь, но кто ж устоит?!
Глядя на эти абсолютно нереальные для нормального человека порции, я думаю, почему эти люди не могут поделить один заказ на двоих или даже на троих. Ведь нереально съесть столько! Нет, каждому несут его индивидуальную порцию, которую так и хочется назвать: для слонов. И эти люди такие порции съедают!
Едят американцы долго, размеренно, отдыхают. Это у них форма отдыха. Выходной день, вечер после работы, праздник: вся Америка наряжается, чистит перышки, прихорашивается и все, от мала до велика, от самых больных стариков в инвалидных колясках до практически новорожденных детей, направляются в ресторан поесть. У них даже есть специальные стульчики для малышей, которые они называют «хай чиарс» и специальные подъемы для людей в инвалидных колясках.
Люди этой страны бегут отдыхать не в театр, не в гости, даже не в церковь, они бегут в ресторан. Такая культура. После «аппетайзера», супа, салата, горячего, гарниров, хлеба и булок с маслом и целого тазика ассорти из овощей они не устают есть, они еще заказывают десерт и кофе или чай. Но и это еще не все! На выходе, когда они расплачиваются у кассы, еще стоит огромное блюдо с каким-нибудь бесплатным угощением, пирогом или печеньем, или конфетами, что они тоже обязательно попробуют, а еще наберут в горсточку с собой, отходя от кассы.
Вот это да-а-а-а!!!
Неудивительно, что здесь люди все невероятных размеров, такие же громадные и нереальные, как и порции, которые сами едят. В Союзе у нас тоже, конечно, были толстяки, даже много их было, но те толстяки просто мошки по сравнению с этими. Этих даже и толстяками не назовешь, это просто какие-то мутанты! Таких людей тем, кто живет в Союзе, даже не представить.
При таком культе еды у американцев высоко развит культ тела. Вся Америка на пожизненной диете, и все мечтают походить на девушек из журналов, которые настолько худющие, что у нас такие считались бы больными. Быть худющим, как из концлагеря, – розовая мечта всех американцев, как это ни парадоксально.
Отчего американцы так много едят? А при этом так много для них значит худое тело? Все это, пожалуй, от внутренней пустоты. Думаю, что именно так оно и есть: да, от внутренней пустоты.
Помню, в Союзе мама заставляла меня есть кашу и при этом говорила: «Ты такая худая, на тебе никто не женится! Люди будут думать, что у тебя туберкулез!»
У нас в Нальчике красивыми считались пампушечки. Здесь все наоборот. Слава Богу, хоть в чем-то мне повезло, здесь такие тощие, как я, – в самый раз!
И все же мне смешно от того, сколько разговоров о диете, о спорте и похудании ведет эта страна, которая так много ест! Словно нет ничего в жизни важнее, чем худое тело.
* * *
Бывают в ресторане и часы затишья, когда практически нет посетителей. Вы логически рассуждаете, что, пользуясь затишьем, можно присесть отдохнуть. К вам тут же подходит менеджер и поднимает вас. Сидеть на работе нельзя.
Но ведь нет ни одного посетителя! – возмущаюсь я.
– Посетители могут прийти в любой момент, – объясняет менеджер. – Официант всегда должен быть наготове.
– Так я тут же встану! – говорю я.
– Нет, так нельзя. Посетитель чувствует себя неловко, когда видит, что официант расслабился и отдыхает, а он пришел и его потревожил.
Ничего себе! Я должна думать, о чем еще там думает посетитель, как он себя чувствует, ловко или неловко! Проклятые буржуи! Из-за того, что когда-то кто-то войдет, а может, и не войдет, то ли он почувствует себя неловко, оттого что официант сидит, то ли не почувствует, несчастный работник должен стоять как истукан, часами глядя на дверь, изнывая от боли в ногах.
Вы когда-нибудь пробовали просто стоять пару часов на ногах на одном месте? Попробуйте! Тогда поймете, о чем я говорю. Они пытают людей здесь! Просто подтирают нами, рабочими, задницу.
«Полно другой работы, – говорит менеджер. – Наполни все солонки солью на своих столиках, все сахарницы сахаром, все бутылки из-под кетчупа свежим кетчупом. Постирай тряпки, которыми со столов вытираешь, чтобы свежими были. Работы полно!»
Я уже знаю, что возражать начальникам нельзя. Если ему доставляет удовольствие ни на минуту не оставлять своих работников в покое, то я должна или подчиниться, или потерять работу. Я пока не приняла решения уходить (все-таки жалко, деньги просто дождем сыпятся на чаевых!), поэтому я подчиняюсь. В наполовину еще полные солонки насыпаю соль, в наполовину полные бутылки от кетчупа, наливаю кетчупа… Словом, занимаюсь сизифовым трудом, лишь бы начальник мой был доволен!
* * *
Прошло около месяца. За это время я отдохнула от постоянного лежания дома и даже успела немного пресытиться беготней: на работу, с работы и на работе. Ну научилась я, как фокусник, обслуживать столики, ну научилась я работать в ресторане так, чтобы меня не увольняли. Дальше что? Денег заработала. Купила себе новой одежды. Маме подарки, бабушке, Сашке. Даже еще деньги остались.
Все больше и больше ощущалась бесполезность и ненужность этой работы. Бегать-то я бегала, из дома по утрам убегала, не лежала целыми днями в маразме, как прежде, к тому же и денежки сыпались на меня, как дождь (в виде чаевых), все так… но, убегая с утра из дома из одного маразма, я прибегала на весь день в другой маразм.
И если дома я умирала от тоски и бездействия, то здесь я умирала от того, что меня в полном смысле слова гоняли, как заводную куклу, не давая ни присесть на минуту, ни опомниться. После такого физически активного трудового дня, уже ни на что другое сил не оставалось.
Я начала тяготиться работой в ресторане, но бросить самой было жалко. Я помнила, с каким трудом я ее завоевывала, эту работу.
«Бросить работу жалко. Однако, куда этот путь меня ведет?» – задавала я себе каждый день один и тот же вопрос по дороге туда в трейне и по дороге обратно.
Не успела я осознать, что работа эта вовсе мне не нужна, как буквально через несколько дней меня уволили. Вот это совпадение!
«Ну и слава Богу! – была первая моя реакция. Самой мне было трудно это сделать. – А все-таки, за что? Почему меня уволили?» – было обидно и непонятно.
* * *
Я не сама ушла, а меня уволили. Это очень важно. Неужели даже для работы официанткой я не гожусь? А что если прав мой папа, сильно завышенное у меня самомнение? Я мечу в небеса, а между тем не могу удержать даже работу простой официантки.
Стоит задуматься над этим.
А что если ты все возомнила о своей гениальности? Гениальные романы… где они? Простейшая работа – и то уволили! Я говорю простейшая, потому что хоть официант и должен быть супербыстрым, суперловким, достаточно сообразительным (иначе ему не скоординировать нормального обслуживания нескольких столиков одновременно), все же это не бог весть какая работа, требующая трех ученых степеней и недюжинного таланта.
Я сначала не поверила. Потом потребовала, чтобы мне объяснили. Работу я свою выполняла безукоризненно. Никто не ждал лишней минуты. Никаких ошибок. Боссу не возражала. Что опять не так?
– У тебя, – говорит босс, – лицо не улыбчивое. Ты, говорит, подаешь тарелки с лицом, полным ненависти. Такие, как ты, не могут работать в сфере обслуживания.
Вот буржуй вонючий! Я еще должна делать вид, что умираю от радости, обслуживая их вонючих посетителей?! Мало, что сделали из меня прислугу, а еще при этом улыбайся! Какое вам дело, любовь во мне или ненависть? Я и чувствовать не имею права так, как вам не нравится? Работу свою выполняю? Подаю все, как заказано? Что еще надо? А если мне не хочется улыбаться?
Не улыбающиеся (то есть несчастные) должны быть уволены. Гуманнейшая страна!
* * *
Граненый стакан, до половины наполненный сметаной… Запах свежей сметаны???.. Или запах школьного буфета?.. Запах школьного коридора?.. Ощущение уюта школьного коридора… Стены в школьном коридоре… фотографии Ленина, маленького Володи Ульянова, его матери, Ленина с братом Александром… Над всем этим мы смеялись тогда… Фотографии Ленина… как они ассоциируются с детством! Даже фотографии Ленина (то, над чем все смеялись тогда) теперь стали для меня несказанно дорогой памятью. А что, в сущности, олицетворял он, этот Ленин? Добрые светлые начала. Оказывается, в моей стране, все правильно говорили. Зря мы не прислушивались, зря над всем этим смеялись.
Ощущение неустойчиво, оно мелькает, пытается прорваться, но уловить конкретно это что-то я не могу. Я радуюсь, что снова вышла из состояния заведенного робота и теперь опять что-то чувствую.
Так, неожиданно, ни с того ни с сего.
Ехала в метро, делала переход… вдруг ощущение граненого советского стакана – просто сразило меня. Села на одной из лавочек в переходе метро. Ощущение коричневой школьной формы на моем детском теле???.. Запах школьной парты? Школьного воздуха? Ощущение светлого класса? Не могу уловить! Отчего все, что связано с воспоминаниями о школе, так больно мне? Любое, самое неуловимое воспоминанье переполняет меня нестерпимой пронизывающей болью.
Боль об утраченном… чем?
Свой стержень я там оставила. Свою суть. Здесь я овощ. Ювелирная коробка, из которой изъяли ожерелье. Коробка осталась, но пустая, теперь не имеет никакого смысла и назначения. Народ вокруг мельтешит. После этого, пусть даже плохо уловимого, откровения все показалось бессмысленно. Села, даже не вижу смысла до дому доехать. Кончена жизнь. Кончена.
* * *
Еще одна звезда родилась в американской культурной жизни: самый популярный радио– и телеведущий. Добился повального успеха тем, что открыто обсуждал в радиоэфире, кто как пукает, кто как какает, кто как мастурбирует, кто радуется на похоронах своего отца, как именно радуется. В этом роде.
Он приглашает к себе в студию гостей и говорит им: «Ну-ка! Снимай-ка свои трусы, я хочу посмотреть, какая у тебя жопа!»
Еще бы! Ведь жопа – это единственное что интересует американцев. Жопа и сенсация. Шок и жопа. Других ценностей они не понимают. Зеваки американские просто прилипали к своим ящикам, не могли даже на секунду отойти, когда Ховард Стерн впервые появился в эфире со своим новаторством. Так их привлекает, когда их шокируют.
Оказывается, можно добиться знаменитости тем, что пукать в открытом эфире на всю свою многомиллионную аудиторию. В Америке – можно. Да-да, в прямом смысле слова, без каких-либо преувеличений. Народ, обалдев от такого неожиданного хамства, прилипает к ящику, а рекламодатели, пользуясь тем, что собрана большая аудитория, бодро штампуют деньги.
Естественно, ведущий, у которого собирается многомиллионная толпа зрителей или слушателей, выгоден для канала. Ведущий этот стал не просто очень известным, он еще и мультимиллионер. Звезда и мультимиллионер – Ховард Стерн!
«Ну-ка, ну-ка! Неужели в самом деле пукает?!» – думает американский обыватель и прилипает к радиоприемнику в блаженном шоке.
Да-а… в Америке платят миллионы и любят тебя за то, что ты пукаешь. Кстати, еще таких «звезд» здесь немало. Одна из них взошла чуть более сложным путем, чем просто пукая. Господин Хинкли вошел в историю США ни за какие-нибудь добрые дела или заслуги, даже не за такую мелочь, как пуканье в эфире, а за то, что стрелял в самого президента!
Это исторический факт: в 1981 году Хинкли стрелял в президента Рейгена. Убить президента не удалось, но это неважно, знаменитость все равно пришла. Ведь стрелял. Даже ранил! Значит, герой! Он сам признался, что влюбился в актрису Джуди Фостер, но, так как она кинозвезда, а он простой парень, он не знал, как привлечь ее внимание.
Привлек, да еще как! Все телеканалы сообщили ей, равно как и всей стране, что на почве любви к ней совершено это покушение. Хинкли стрелял в президента, чтоб привлечь к себе внимание известной актрисы. Отлично!
Все газеты печатали фотографии «героя» – обычное дело. Художники рисовали его портреты, и их раскупали сотнями, а может, и сотнями тысяч. Словом, деньги на этой сенсации делались баснословные.
Только в Америке человек мог додуматься до такого: убить, кого бы то ни было, чтобы привлечь к себе внимание!
Я считаю, что явление это не случайность, а закономерность, учитывая, какое промывание мозгов проделывает вся их киноиндустрия. Здесь вся культура или, правильней будет сказать, отсутствие культуры, к этому располагает. Кино – самое доступное и сильное из всех искусств, воспитывает убивать, убивать и убивать! Практически в каждом американском фильме вы увидите красивую девушку с револьвером в руке. Или красивого мужчину, тоже с револьвером в руке. Что же удивляться, что для американцев слово gun – повседневное и обиходное, все равно, что breakfast. Американец так зомбирован, что, даже когда он хочет любить, помимо своей воли, идет убивать. Так у них промыты мозги.
Вот они, американские герои: прости господи, Мадонна, Ховард Стерн, Хинкли, еще тысяча-другая бугаев, бьющих друг другу морды на широком экране, типа Сельвестера Сталлоне или Чарльза Бронсона. Если бы меня попросили в трех словах охарактеризовать максимально метко страну Америку, я бы выразила ее такими тремя словами: gun, sell, delisiouse. «Револьвер», «продать», «очень вкусно».
Мне в этой стране и среди ее героев места нет. Мне, выросшей в Советском Союзе, промывали мозги в абсолютно противоположном направлении. Моя психика навек закаменела в том виде, в каком ее слепили в советской стране. Я никогда не стану американкой! А ведь это… приговор….
И в эту страну привез меня мой отец по идеологическим соображениям?..
Увозя меня от сталинских лагерей, которых уже и в помине нет, он привез меня в Америку – в страну gun, sell, delisious.