Самые первые проявления приближающейся весны – в чем они? Они неуловимы. Голос птиц стал звонче и раскатистей? Солнце стало светлее и мягче? Воздух стал другим. Запах в нем… пробирающий нестерпимой свежестью. Никогда мне не передать того неуловимого состояния природы, когда Земля, просыпаясь, начинает дышать и от ее дыхания я постепенно схожу с ума!

Я втягиваю в себя воздух во всю грудь, жмуря от света глаза, и воздух этот, попадая в меня, вмиг одурманивает, пьянит своей влажной свежестью и какой-то озоновой голубизной. Впитываясь в мои клетки, он разъедает меня, словно кислота. Как будто вместе со свежестью весны я вдыхаю смесь, наполненную каким-то непонятным, вмиг начинающим говорить во мне томленьем.

Чем счастливей весенний мир вокруг меня, тем острее я чувствую боль в душе. Откуда исходит эта боль? Почему?

Все люди ходят по улицам и вроде ничего, никаких следов мучений на лице. Это солнце за окном начисто лишает меня покоя, мешает мне спокойно дышать, спокойно сидеть, спокойно ходить. Всю меня переполняет какое-то необъяснимое беспокойство. Оно словно вставленный в меня незатухающий мотор, поднимает меня с любого места, где бы я ни находилась. Лежать не могу. Ходить не могу. Сидеть не могу. Ничего не могу.

* * *

Где-то в гулком далеке, на горизонте, лежат на столе распластанные, как пойманные рыбы на берегу моря, мои тетради и учебники, уже наполовину утонувшие в сгущающемся тумане.

Вышла, как во сне, кое-как одев ребенка.

Вот наконец я снова у родителей. Мелькают над Сашенькой мамины руки. Вот ее улыбающееся лицо рядом с ним, и я чувствую большое облегченье, освобождение от груза ответственности, когда она непосильна.

Здесь вокруг хоть какие-то люди, какие-то действия, разговоры, и я рада, что пришла.

– Доченька, сходи в магазин, обедать будем.

– Доченька, помоги накрыть на стол.

– Доченька, помой Сашеньке губки.

– Что с тобой? Ты больна?

* * *

Я иду в магазин, накрываю на стол, хожу, говорю, даже улыбаюсь, изо всех сил стараясь выглядеть спокойной, обыкновенной, но чувствую я и сама, как пробиваются на моем лице и во всем поведении неудержимые следы беспокойства. Я словно машина, в которой кончается бензин, затухает мотор, все части отказываются слушаться.

Не выдержала, прилегла на кушетку, чувствуя тяжесть своего сердца. Тело вялое, расслабленное, а вместе с тем, несмотря на глохнущий во мне мотор, в меня вложили еще один, незатухающий, мотор, который наполняет меня беспокойством, неустанно толкает идти куда-то, искать чего-то. Через некоторое время чувствую, что лежать больше не могу. Снова встала.

– Я пойду, погуляю, – голос чужой равнодушный, как из другого мира.

Спиной чувствую тягучий взгляд мамы, провожающий меня с беспокойством и состраданием. Надо бы повернуться, как-нибудь объясниться… но нет сил играть: скорей вон, чтоб они хоть не видели меня.

* * *

Темнеет. В голубоватом просторе густеют вечерние сумерки. Бесконечное, широкое полотно дороги Ошеан-парквей медленно уходит из-под моих ног. Поминутно нахлестывает, а затем удаляется шум проезжающих автомобилей, нахлесты смешиваются, наслаиваясь друг на друга, затем на минутку все затихает и только видны издали огни новых приближающихся машин. Затем снова нахлестывает шум подъезжающих машин, снова звуки смешиваются, потом отдаляются. Звуки эти расплываются, пульсируют в зыбком тумане, обволокшем весь мир, сквозь который я уже смутно воспринимаю все окружающее меня и даже саму себя.

Четвертый час утра, но за окнами еще ночь. В воздухе даже через закрытые окна чувствуется свежесть. Ночью заметно похолодало, и весна уже не так ощутима. Во мне вдруг появилась странная способность чувствовать природу даже в закрытых стенах, не видя, даже не обоняя ее. Все в доме прежнее. Ребенка нет. Как будто прояснилось в глазах. Уже более-менее трезвыми глазами смотрю вокруг, вижу ту же комнату и понимаю, что бесконечные хождения по улицам ни к чему не приведут.

Что же делать? Завтра наступит рассвет, выглянет солнышко, воздух чуть-чуть потеплеет и я опять пропала!

* * *

Почему большой столичный город – для меня не что иное, как тюрьма???

Внешне я как будто полностью свободна. Да и город сам, лучше не придумаешь: есть библиотеки, институты, кинотеатры, кафе, дискотеки… – иди куда хочешь! Другие мощные цепи сковали меня; от них не убежишь, перехитрив надзирателя, или не освободишься после того, как прилежно отсидишь свой срок. Потому что тюрьма – в моей собственной душе. Мою голову, мой мозг, мою память, мои эмоции посадили за решетку. А тело мое свободно. Как же жить так? Утонченная тюрьма – эмиграция.

* * *

Снова оставила Сашеньку жить у родителей. Лежу дома, в депрессии, прислушиваюсь к звукам шагов в коридоре.

Вдруг чудо – кто-то стучится в дверь!

Пришел Леня. Вот сюрприз!

Как ни в чем не бывало.

– Устал я, – говорит. – Давай, – говорит, – снова попробуем, я надеюсь, ты уже перебесилась?

– Все кончено, Леня. Между нами все кончено.

– У тебя кто-то есть? – в ужасе спрашивает Леня.

– Более одинокой, чем я, нет на свете. И тем не менее с тобой все закончено.

– Как? – удивляется Леня. – Почему?

– Я дала тебе шанс. Я вышла за тебя замуж. Мы прожили с тобой почти целый год! Сейчас я более голодная по любви, чем была до встречи с тобой. Представляешь, я год провела в твоих объятиях и вышла из них, ошалевшая от голода по мужским объятиям! Ты понимаешь, что это значит? Ты не смог мне дать любви. Ты все время работал. Вот теперь, иди, работай! Никто не будет мешать! Не буду мешать спать по ночам, смотреть телевизор…

– Я изменюсь! Все теперь будет по-другому…

– Теперь уже не надо. Я переболела. Когда я тогда, озверев, не давала тебе спать, тогда надо было думать, а не бить меня в ответ. А ты ушел, так тебе было легче!

– Прости меня, прости меня за все! – говорит Леня волнуясь. – Я во всем виноват сам, я знаю. Я старше, я должен быть опытней. Но ведь ты мне не поверишь, если я скажу, что опыта особого и не было. Я был неопытен. Я не знал, как вести себя….

– А как же многочисленные москвички? – недоверчиво спрашиваю я.

– Я все сочинял… чтобы выглядеть в твоих глазах внушительней. Я думал, это придаст мне больше привлекательности. Что вот дескать я какой! А оказалось наоборот. Ты ждала от меня поведения умелого и опытного мужчины, а я боялся тебя больше, чем ты меня боялась. Ну тогда, вначале…

Я пытаюсь взвесить и понять, когда же все-таки он врал, – тогда, рассказывая о многочисленных подружках, или сейчас, утверждая, что он ангел. Чувствуя, что запуталась, я прихожу к выводу, что это уже не имеет значения.

– Прости меня! – Леня плачет.

Мне жаль Леню. Впервые я уже не злюсь на него. То, чего мне не хватало с ним, никак не связано с опытом. Просто этого в нем нет. Вот и все. Леня – это мое прошлое. И слезами тут не поможешь.

Леня уходит, а через два дня мне звонит его мама и просит приехать к Лене в госпиталь.

– Как? Он в госпитале?

– Он вскрыл себе вены. Решил, что не хочет больше жить.

– Но ведь он жив? – спрашиваю я.

– Мы спасли его, – отвечает его мама.

Я, конечно же, еду в госпиталь. В глубине души я испытываю недоверие: вряд ли Леня всерьез вскрывал себе вены. Возможно, это был еще один метод выглядеть в моих глазах привлекательней.

* * *

Проснулась в час дня, словно ошалевшая. Вся пропитана ощущением Аликиных губ, сладким запахом его дыхания. Его руки мне снились. Запах его куртки. Запах маленькой комнатки на чердаке. Шипящие батареи… Запах тех простыней и красного пледа. Этот мерцающий волшебный мир. Джин с тоником, гитара… Алик!

Что это со мной? Как странно, что он мне снится! И как ноет сердце… Разве я его люблю?

Нет, конечно.

Тогда, что со мной? Неужели, можно полюбить и не понимать этого так долго?! Что со мной?

Оказывается, я забыла закрыть на ночь окно. Весенний воздух проник в комнаты и отравил меня до основания. Всю ночь мне снился нежный, ставший уже далеким и полуреальным Алик. Я опьяненная, одурманенная, ошарашенная. А слезы сами собой катятся, грудь расширяется. Почему меня так волнуют воспоминания о нем?

Позвонить ему?

Зачем? Это был просто сон. Открытое окно сделало свое дело. Что у тебя с ним общего? Не стоит звонить. Не стоит идти на поводу у слепых эмоций. Это весна на тебя действует. Ищи лучше настоящего его.

* * *

Весь день ничем не могла заняться. Я не видела Алика несколько месяцев и не вспоминала даже о нем, а тут вдруг я проснулась полная такой тоски по нему, что, казалось, все на свете бы отдала, только бы увидеться с ним, хоть ненадолго, хоть на полчаса.

Не хотелось звонить ему и из-за минутного настроения теребить то, что давно улеглось и не имело будущего.

Однако наступил вечер, затем новый день, а мысли об Алике не отступали. На третий день, не выдержала, набрала его номер. Услышу его голос и повешу трубку. Просто хоть услышать… Номер не отвечал. Интересно, где он?

Вдруг леденящая мысль: «А что, если у него уже другая?»

Сильно нервничаю, через час звоню снова. Опять не отвечает. По тому, какая тяжесть на сердце, по тому, как волнуюсь, не гуляет ли он сейчас с другой, начинаю понимать, что Алик – это не мгновенное настроение, не каприз. Не могу перестать думать о нем. Звоню еще через час. Никого. Неужели он кого-то нашел? Боже мой, как я волнуюсь! Что со мной? Почему вдруг со мной такое?

Двенадцать часов ночи. Никого нет. Надо успокоиться, надо взять себя в руки. А нужен ли он тебе? Ты же считала, что с ним все закончено?! Что вдруг случилось? Да посмотри ты на себя! Ты еще спрашиваешь? От телефона отойти не можешь, все в тебе дрожит, когда набираешь его номер… По ночам он тебе снится. Разве не понятно… кажется, я полюбила его. Говорят же, любовь зла, полюбишь и козла. Даже несмотря на то, что вы разные!

«Полюбить можно кого угодно, любовь не подчиняется рассудку», – невольно вспомнила я чьи-то слова когда-то слышанные мной. А может, может, он на вечеринку поехал, просто приедет поздно?

После двенадцати звонить неудобно. Нужно будет переспать с этим еще одну ночь. Сегодня, как ни странно, это стало совсем тяжело. Рано утром, проснулась с волнением: Алик! Снова набрала его номер. Щелчок и автоответчик заявляет: «Такого номера больше не существует». Кто-то вылил ведро холодной воды внутри меня. Снова набрала тот же номер, уже стоя, руки в прямом смысле слова дрожат: «Не может быть!» Равнодушный автоответчик снова повторяет: «Такого номера больше не существует».

Звоню оператору.

– Проверьте, пожалуйста, номер! Шамилов, Алик. Ша-ми-лов! Да! Улица: Кингс-хай-вей! Да! Нет такого имени? Но-мер отключен?

Не может этого быть…

Выскочила на улицу, пот на коже выступил. Счастье весенних лучей солнца. Блеск и простор. Неужели я полюбила Алика?! Полюбила и сама не понимала этого? А теперь вот, потеряла его… По какой-то необъяснимой глупости потеряла! Сама прошла мимо своего счастья. Позволила ему уйти!

Нет, не может такого быть!

Может, просто сломался телефон? А что, если он уехал в Израиль? А может, он женился и съехал с квартиры?

Как же теперь в этом огромном мире отыскать его??? Алик! Как же я сразу не поняла, ведь ты очень, очень дорог мне!

* * *

Иду по весенним улицам, прилавки пестреют цветами. Чувствую, что люблю всех прохожих, хозяев ларьков, продавцов, водителей машин и автобусов. Словно могучими белыми крыльями я обнимаю весь мир своей любовью. Странное желание купить все цветы с прилавков «гросери» и раздавать людям вокруг. Просто подходить и дарить каждому по охапке цветов – такое странное желание.

Вдруг худощавый паренек в джинсах… сердце со свистом летит в пропасть: Алик! Кто-то проходит мимо: темные мягкие волосы на нежной полудевичьей шее, оборвалась ниточка в груди, и рухнуло тяжелое сердце – Алик! Выражение лица у мальчика на рекламном плакате кого-то мне до боли напоминает – и у него было такое выражение лица.

Неужели я безвозвратно потеряла его?

* * *

Он позвонил без предупрежденья, сам позвонил! Это для тех, кто не верит в телепатию. Или в чудеса! Я сидела в это время у родителей и уж никак не ожидала его звонка. Оказывается, я когда-то давала ему номер мамы.

Мы сидели всей семьей, и мама рассказывала нам про свою новую работу.

С тех пор как папу уволили с работы, прошло уже полтора года. Пособие по безработице уже давно перестали выплачивать, и семью автоматически перевели на «Велфер». Папа упорно рассылал свои резюме, но ему постоянно присылали один и тот же ответ: «Overqualified».

– Понимаешь, в чем дело, – рассказывал папа маме, – проблема в том, что в городе Нью-Йорке инженерной работы как таковой нет. Все инженерные компании почему-то находятся где-нибудь в Уайт Плэйнсе или в Калифорнии, или в Колорадо. Давайте переедем туда, если хотите!

– Ой, нет! Нет, нет! – в один голос запричитали мама, я и бабушка. – Еще чего не хватало! Мы едва здесь начали привыкать! Только не надо больше никуда переезжать!

– Меня пугает там только одно, – говорит папа, – там нет общественного транспорта. А мы никто не умеем водить машину. Я понял, что водить я уже не научусь. А как передвигаться в тех городах? Метро нет, автобусов нет. Из дома не выйти. Только это меня пугает, а так можно было бы переехать.

Мы все облегченно вздыхаем: слава Богу, что папа не умеет водить автомобиль.

После смерти дедушки у мамы высвободилась куча времени, т. к. она была единственным взрослым в семье, который понимал английский настолько, чтобы водить деда по врачам да ходить по офисам всяких социальных программ, обеспечивающих старикам медицинскую страховку и пенсию.

Месяц назад кто-то из соседей предложил маме: «Я работаю на фирме. Там у одной американки мать больная, прикована к постели. За ней нужно ухаживать. Они неплохо платят, семь долларов в час. Но они не хотят доверить свою мать кому попало, только по рекомендации. Хочешь, я тебя порекомендую?» Мама согласилась.

Вот мы все сидели дома, и она рассказывала.

– Работа совсем не тяжелая. Я не убираю, полы не мою. Я даю ей поесть, потом мы смотрим с ней телевизор. Потом выходим гулять. Она, правда тяжеленькая. Ее, пока усадишь в коляску, пока оденешь, пока разденешь. Вот только и есть тяжелого. А так, целый день сидишь себе, ничего не делаешь. Там еще у моей бабульки, ее сестра, тоже больная лежачая. Они вдвоем живут. Но за ней я не ухаживаю. То есть не должна ухаживать, но мне ее жалко, должна – не должна, я и этой немного помогаю. Что там им помочь! Тарелку с едой на стол поставить? Они, в основном, меня своими разговорами развлекают. Одно и то же! Каждый день, изо дня в день одни и те же истории рассказывают! Я уже все эти истории наизусть знаю, а они все рассказывают. Ну и пусть себе рассказывают, если им веселей от этого.

Неопытная мама была, да и все мы, не понимали тогда еще, что деньги в Америке даром не платят никогда. То, что она называла «я ничего там не делаю», было постоянным регулярным нахождением в обществе двух лежачих больных. Ухаживать за ними, возможно, было физически и не тяжело. Я тогда не знала, что платят еще и за вредность, за негативную эмоциональную энергию, за атмосферу болезни и тоски, в которой ты должен изо дня в день находиться. И все это – не для любимого, а для чужого.

– Вообще американцы, удивительный народ, – рассказывала мама. – Они платят мне деньги практически за то, что я просто с ними общаюсь, проведываю их ежедневно, ну живой человек все-таки. У нас в Нальчике дети же с родителями жили, странно как-то, что здесь за это платят деньги…

В это время раздался телефонный звонок. Совершенно механически я подняла трубку, просто потому что первая подошла к телефону.

– Привет, это Алик, – сказал незнакомый мужской голос.

– Кто? – не поняла я.

– Алик, Алик!..

Впоследствии, вспоминая этот вечер и его звонок, я всегда удивлялась, как могла я, столь настороженно ожидавшая в любое время напасть на его след, ищущая его везде и всюду, принимавшая за него прохожих на улице, как могла я так долго не узнать его. Даже когда он сказал свое имя и повторил его, я слушала, постепенно узнавая мужественную и сладкую нежность его голоса, и все не понимала, не верила, что это он. Алик уже казался мне полуреальным.

Одновременно я всегда знала, что это невозможно, чтобы он не позвонил, потому что между двумя любящими людьми существует телепатия. И по тому, как при звуке его голоса в трубке, оторвалось от тела и полетело в пропасть мое сердце, по тому, как захохотала квартира, по тому, как исчезли все слова, люди вокруг меня и стало светло, – я поняла – это точно, я люблю его!

* * *

Повесив трубку, я сорвалась с места с бешеным криком счастья.

– Что такое? Что случилось? – повернули головы удивленные родители и бабушка, прервав свой разговор.

– Вам этого не понять! – сказала я и, бурно хлопнув дверью, выскочила на улицу, чуть ли не вприпрыжку от переполнявших меня эмоций.

«Он позвонил! Он нашелся! Он позвонил! – раскатистым эхом раздавалось в моем сознании. – Алик!», – гремело праздничными выстрелами, пускалось в небо гирляндами огней, вздымалось переливом салютов.

Словно с меня только что сняли цепи, в которые я целую жизнь была закована. Тяжелые цепи рухнули, и я увидела, как легко! С непривычки кружилась голова, делалось дурно, оттого что уж слишком хорошо.

* * *

Очертания песчаных берегов… или это лежащий Алик, бесконечный, как эти берега. Снова ощущение теплой Аликиной груди, его шелковых запястий, впалого живота… Мягкие, похожие на эти мягкие песчаные колебания линий, мускулы на спине… Алик!

Осталось два дня, в субботу я увижу его! Два дня – и конец старой жизни, конец депрессиям, конец одиночеству и вечной тоске по Любви. Завтра и послезавтра – вот все, что осталось мне еще мучаться. Он позвонил мне, сам позвонил! Дальше начинается – уф… так долгожданная Любовь, начинается свет… начинается наконец жизнь!

* * *

В пятницу вечером сотрясающим мир громом раздался стук в дверь. Танька и Никита! Вот это сюрприз!!! Бывают же совпадения! Приехали, взяли меня с собой, покататься по городу.

Удивительная машина была у Танькиного Никиты. В скольких машинах приходилось сидеть мне, никогда, ни прежде ни после этого дня, не довелось мне больше видеть таких машин. В откидную макушку было видно просторное небо, пронизанное закатом: ты летишь и видишь небо, воистину летишь! А маленькие лампочки-подсветки, встроенные в дверцы, струясь матово-волшебным светом, создавали впечатление, что мы в космическом экипаже, летим на другую планету.

Вечер был прозрачный, огненный и светлый, до слез в горле переполненный счастьем. Мы летели в машине с распахнутыми настежь окнами и откинутой макушкой, облитые ярко-красным солнечным закатом и выворачивающей душу наизнанку озоновой свежестью. В тот весенний вечер в Царство Мрака отовсюду пробирался огненный закат. Кассета дарила нью-йоркскому небу русские песни, от которых тоже хотелось смеяться и плакать.

Езда по вечереющему Нью-Йорку в волшебном экипаже Никитиного автомобиля. Над кружащимися дорогами, над привольными пирсами, над вдруг внезапно открывающейся океанской далью в вечерних сумерках, над цветущими акациями на пришоссейных дорогах – над всем царствовал Алик, ласковый, нежный, ничего не подозревающий, ставший Богом.

Он был везде и нигде. Алик был растворен в этих цветах, Алик был разлит в темнеющей голубизне океанских вод, в одурманивающем хмеле запахов над дорогами. Состав воды, земли, воздуха, растений был тождествен составу того нежного существа с дорогими карими глазами и шелковой темноволосой головой.

Вскоре совсем стемнело. Еще таинственней струился мягкий свет матовых лампочек в дверцах. Запахи стали крепче и менее смешанными. Нахлесты яркого света и таинственной темноты попеременно переносили меня в разные миры. Я уже слабо различала звуки голосов и даже музыки. Молча сидела, с побледневшим до очертаний призрачной тени телом, уже не имея ни плоти, ни веса, вся состоящая из неуловимых, странных, переливающихся друг в друга, потоков света и накатов темноты.

Еще одна только, последняя ночь, только одна ночь!

В тот вечер в первый и единственный раз (больше никогда такого Нью-Йорка я не видела) я обнаружила, впервые заметила, какой восхитительный город – Нью-Йорк! В этом городе, оказывается, есть уникальное достоинство, которого ни в одном другом городе мира нет: в этом городе с первых весенних дней и на протяжении всего лета все улицы, абсолютно все, пропитаны влажным, голубым, сумасводящим запахом океана!

В тот вечер, как будто в знак прощального рубежа со старой жизнью, мы ужинали в ресторанчике на берегу залива. Все были на удивление веселыми, заливались пьяным отчаянным смехом. Мне почему-то казалось, что я никогда больше не увижу ни Таню, ни Никиту, ни этот ресторанчик, ни все эти блюда, ни все-все то, что было до сих пор в моей жизни.

Вот только наступит завтра, и я нырну в новый мир – мир счастья, поэзии, цветов, поцелуев. Там, в мире Аликовой любви, уже не будет будничных лиц, повседневных ресторанов, пустых разговоров, невыносимой жары… Наступит завтра… и ничего уже не будет иметь значения; будет он и буду я, и будет наша Любовь, что есть синоним Счастья. Будет наконец то, ради чего я родилась и живу. Еще один только день! Последний день – и конец старой жизни!

* * *

Никогда больше весна, музыка, скорость, простор, друзья, а главное, это предчувствие Любви – белой, нарядной, которая вот уже почти пришла, сияя над городом, – не собирались такой гурьбой, чтобы явиться ко мне все разом! Никогда больше случайность не наградит меня столь непосильной дозой совокупности всего крылатого и счастливого, как в тот вечер, пылающий закатом и Аликом, вечер девятнадцатой весны в моей жизни.