В Бруклинском колледже, говорят, много «русских». В местном кафетерии, говорят, они всегда собираются. Это пятачок русских. Я пришла. Все как один в черной кожаной одежде, с железными толстенными цепями, поперемотанными вокруг всего, где только можно намотать, с причудливыми стрижками, с серьгами в ушах, в ноздрях, в висках, в зубах… Это русские???
Сидят, играют в карты. Отборная матерная брань на чистом русском языке… Действительно, говорят по-русски… Но как?!!! Я вообще заметила, что в Америке русские эмигранты все отчаянно ругаются матом. Это сюда все такие приехали? Или они здесь такими стали? Речь, что помойное ведро. Посмотрела на них издалека, так и ушла, даже не стала подходить. Эти русские, пожалуй, более чужие мне, чем сами американцы, под кого они подделываются. Таких русских я в своей стране не видела. Да их там и нет таких. Это они здесь такую окраску приняли, так уродливо адаптировались.
* * *
С Танькой я познакомилась на уроке английского языка. Я сразу узнала, по одному взгляду на нее, что она «русская». Она тоже сразу признала во мне свою. Таньке было уже восемнадцать, она приехала с предками из Москвы три года назад. Симпатичная девчонка: короткая стрижка, пухлые губки и озорные-озорные лукавые черные глаза. Танька, казалось, вся сияла свежестью, здоровьем и хорошим настроением. Похоже, эмиграция не угнетала ее так, как меня. Мы разговорились.
– А что тебя удивляет, что оружие запрещают в классах?! – сказала она. – Конечно, пусть запрещают! Здесь же эти придурки ходят с оружием – все кому не лень. Год назад один парень повздорил с другим во время урока, а тот, не долго думая, достал пистолет и застрелил его.
– Не может быть! – не поверила я.
– Ага… не может быть… Эти американцы, они же придурки. Ты тут поживешь, еще не такое увидишь.
– Хуже, чем то что ты мне только что рассказала?
– Это смотря как на это смотреть… Застрелил, это конечно плохо, но если особо не высовываться, никто тебя не застрелит. А со мной была история, уф… это полный караул…
– Что за история?
– Целый год мне пришлось сидеть недалеко от ублюдка… это еще когда я училась в школе, он приходил на урок, вынимал свой член и начинал мастурбировать.
– Сочиняешь ты это…
– Хотела бы я сочинять. Зачем? Ну, честное слово! Замучил он меня. Великая радость сидеть и созерцать, как он мастурбирует всю дорогу. Поэтому я и говорю, не знаю, что хуже, это или когда стреляют…
– Как он может мастурбировать при всем классе? А учительница? А все?
– Вот! В том-то и дело, что забил он на всех! И директора вызывали, и втыки ему делали, и учительница на него наезды устраивала… Хоть бы что! Придет, пять минут посидит, и рука его уже в ширинку полезла, затряслась. Сиди, весь урок это созерцай.
– Ну это, наверно, какой-то больной человек.
– А они здесь все – больные.
– Ты жалеешь, что уехала?
– Я? Нет, что ты! Как можно жалеть, что уехал из Союза!
– А что, Союз? Что там было плохо?
– Ой, да все! Я не знаю, скорее, что там было хорошо.
– С оружием там не ходили школьники, в классах не мастурбировали. Ты сама только что сказала, что американцы все отморозки. «Они здесь все – больные», – это ты сказала?
– А, ну это да. Так а там своего дерьма было выше крыши.
– Ну ты конкретно можешь хоть один пример привести?
Танька смотрела на меня так, как если бы я говорила нечто, ни в какие рамки не входящее: как будто только полному дебилу могло быть непонятно, что же именно в Союзе было плохо.
– Нет, ну это полностью несвободная страна, – отвечала она, по-московски растягивая слова, – где все и вся под каблуком у власти. Театры под цензурой, кино тоже, писателей гноят, народу даже колбасы не дают пожрать. Что там хорошего?
– А здесь лучше? В кино нет советской цензуры. Посмотри, что у них за кино.
– Кино здесь, конечно, дебильное. Что поделать?! Здесь своего дерьма хватает, но тут, по крайней мере, свобода.
– Свобода? Когда все могут носить оружие и стрелять друг в друга, если вышла ссора?
– Ты права, это другая крайность. А ну их, на хрен, эти страны. Для бабы главное не страна, а мужик, чтоб был хороший. А страна… Чихать на страну!
– Мужик? Ну хороший мужик – это да. Я согласна, мужик – это самое главное.
– Еще нужно получить образование, найти хорошую работу – и ты в ажуре! – добавила Танька.
– На кого ты учишься? – спросила я, болезненно сморщив лоб (если она сейчас скажет, что хочет стать программистом, она сразу умрет для меня).
– На рэджистеред нёрс.
– Что? – не поняла я.
– Я буду медсестрой после колледжа, – легко и просто ответила Танька.
– Тебе нравится эта профессия?
– А что там, нравится – не нравится, в реальном мире нужно твердо стоять на ногах. Медсестрам хорошо платят.
Правда, зачастую нужно работать в ночную смену. Но, что поделать? Думаешь, мне не нравится писать стихи или сниматься в кино… Нравится! Только стихи не кормят!
– А как ты поняла, что я хочу писать стихи или сниматься в кино? – удивилась я.
– Нет, это я не о тебе, это я так, в целом, говорю. Сейчас в Москве каждый пишет стихи или мечтает сняться в кино. Я поэтому. А ты что – все еще болеешь этим? – сочувственно спросила она.
Я пожала плечами.
– Забудь! – посоветовала Танька. – Здесь реальная жизнь. Реальная жизнь – суровая.
– Тебе восемнадцать лет? – спросила я, смеясь. – Ты просто даже мудрее, чем мои предки!
– Жизнь меня научила.
– Это за три-то года?! Танька, ты счастливый человек, если можешь так легко адаптироваться к окружающей среде.
– И ты адаптируешься! Это вопрос времени. Ну ты представь себе, во что превратится страна, где вместо того, чтобы работать, все повально пошли писать стихи! Стихи это, конечно, прекрасно, но кто будет работать? Поэтому та страна и загинается, там все поэты и художники! А работать, кто будет?
Я стояла с невольно съеженной осанкой, принимая Танькины удары по моему сознанию. Я не знала что ей ответить. Одно я знала с непоколебимой точностью, если я не стану писателем или кинематографистом, если мне когда-то придется адаптироваться настолько, чтобы стать медсестрой или еще кем-то, значит, моя жизнь про-иг-ра-на.
– Да, – неуверенно возразила я. – А что ждать от страны, где вообще поэтам и писателям нет места, где поэты должны переквалифицироваться в программистов, парикмахеров, медработников, а художники в мясников? А в лучшем случае писать такую муть, от которой волосы дыбом встают, лишь бы эту муть покупали. Муть на продажу. Это лучше?
* * *
Вечером Леня пришел с работы, как всегда, в восьмом часу вечера. Залез в холодильник, набрал еды и к телевизору!
– Ну-у-у… обиженно протянула я, – снова телевизор?
– Ну, ма-а-мочка, сейчас же мое любимое шоу! – сникнув, как ребенок, умоляюще сказал он.
– Ну, хорошо, – сказала я, – посмотри свое шоу – и все!
Вмиг повеселев, Леня улегся напротив телевизора с тарелкой еды. Вся наша мебель в зале – это телевизор, купленный здесь, и ковер, привезенный из Нальчика. Леня лег на ковре, я села рядом, дожидаясь. Пока шла реклама.
Безукоризненно физически совершенные парни и девушки куда-то бежали по берегу моря: физически совершенные они были не на самом деле, а по их, американской формуле, эту формулу я уже наизусть знала. Девушки – все патологически худющие, как лягушки и с кукольными лицами, лишенными всякой индивидуальности, а парни, накаченные, как папандопалы, с бычьими шеями и трафаретными стрижками. Все эти лица и фигуры, похоже, штамповали на одной и той же фабрике.
Юноши и девушки жадно пили холодную, пенящуюся кока-колу. Оркестр играл гимн и приятный голос пел:
Кока-кола – самый заветный напиток!
Кока-кола – вкус несравнимый ни с чем!
Зачем любовь, зачем земные блага?
У меня есть кока-кола!
Действительно. Зачем американцам любовь, когда есть кока-кола?!
Потом на экране появился Шекспир с бутылкой в руках.
– Пить или не пить, уж более не вопрос! – сказал Шекспир, отхлебывая из бутылки, а потом, подмигнув, добавил: – Пейте «Коронел»!
Мало того, что у этих варваров не было своей культуры, они еще глумились над чужими святынями: Шекспир (!) у них занимался рекламой. И рекламой чего? Виски! Раздавить им было мало, им надо было еще плюнуть вдобавок и растереть. Ничего у этих людей не было святого, никого они не уважали, дай только пожрать, попить, попалить из пулемета или поглазеть на неправдоподобно, безукоризненно физически привлекательных, по их меркам, людей.
Недавно я видела еще одну рекламу: какая-то фирма рекламировала свои вонючие бутерброды. Реклама начиналась с бессмертного портрета Джоконды, нежной, кроткой, сияющей своим таинственным светом. Затем показали громадный, набитый всякой всячиной бутерброд. При виде этого бутерброда нежная Джоконда раскрыла огромную пасть и по животному жадно откусила огромный кусок бутерброда, принялась, как голодное, одуревшее животное, лихорадочно жевать его в таком темпе, что от нее искры летели. Ну американцы! Даже Джоконду испоганили! И здесь все свелось к каким-то низменным плотским радостям. Ни на что большее американцы не способны.
Джоконда, лихорадочно жующая бутерброд, Шекспир, занимающийся рекламой виски… все это неприемлемо для человека, выросшего в Советском Союзе. Нас воспитывали снимать шляпу перед красотой, нас воспитывали уважать мудрость. Америка же глумится над всем и вся, для нее нет никаких авторитетов.
«Как он может это смотреть!», – думала я, сидя у телевизора. Показывали так называемую комедию. Взрослые люди, все с иголочки разодетые и, конечно же, все без единого изъяна во внешности, кривлялись, корчились, кидали друг в друга торты, выливали друг на друга ведра воды…
«Как он может это смотреть? Даже если не думать о том, что он смотрит телевизор в эти бесценные редкие часы, когда мы можем быть вместе? Он, писавший такие глубокие стихи, как он может смотреть такую дешевую чушь? Да не просто смотреть, а взахлеб!»
Когда закончилась комедия и начался новый поток рекламы, Леня подскочил как ужаленный:
– Ах, мамочка, миленькая моя, такой фильм сейчас начнется! Такой фильм! Ну позволь посмотреть!..
– Хорошо, хорошо, – сказала я. – Я же не жандарм.
Счастливый и оживленный, он поудобнее улегся опять, еще ближе придвинувшись к телевизору.
– О! Вот!!! Это мой любимый актер, – указал Леня на мускулистого железнолицего мужчину с бычьей шеей и крепкими белыми зубами. – Чарльз Бронсон.
«Любимый актер» – положительный герой, он баснословно силен физически, хитер и умен. Он не знает поражений. На протяжении всего фильма он гонится за какими-то «отрицательными» личностями, убивая одного «плохого» человека за другим.
Пуф-паф, паф-пуф! Сумасшедшая погоня, оглушительный скрежет тормозов, машина переворачивается трижды, но герой выходит целый и даже без царапины. В него палят из пулемета, но все мимо. Однако сам он, прицелившись, стреляет один раз и сразу убивает троих врагов. Еще одного противника ловит на обрыве горы. Борьба на обрыве… Затем хороший (наш герой) сбросил плохого с горы. Тело плохого летит с невероятной высоты, он орет нечеловеческим голосом, затем разбивается. Все это смакуется в деталях.
Хороший идет дальше, он мстит плохим за что-то или за кого-то. Целую шайку бандитов наш герой, перехитрив, запирает в доме и поджигает – всех разом.
– Ах! – кричат горящие, треща в огне, – Ох! Хммм! – тела разваливаются, а стоны и крики еще слышатся…
Я встала и, не выдержав, ушла из комнаты. Как он может смотреть это? Как, он, со своим уровнем (судя по его стихам) может получать удовольствие от такой примитивщины? Как он, пишущий о возвышенном, может так по-мещански жить: телевизор, тарелка у телевизора, прозаичная работа… Не ошиблась ли я, не поспешила ли замуж?
* * *
Я слышала, что многие великие поэты, писатели, музыканты, такие прекрасные в своем творчестве, в жизни часто совершенно расходятся с тем образом, который мы рисуем, судя по их работам. Леня в стихах и Леня в жизни были такие же противоположности, как белое и черное. Порой мне не верилось, что именно этот человек, который сидел постоянно у телевизора, поглощая всю эту американскую ширпотребщину, мог писать такие талантливые стихи.
Вот, например строка из одного его стихотворения:
Давай уйдем с тобою в лес!
Давай, заблудимся в лесу!..
А в жизни, какой там лес! Работу один день пропустить не может! Мещанская жизнь с вечерами у телевизора…
* * *
У какой девчонки звон по коже не пойдет от талантливых стихов? Я вам расскажу, девчонки, что делают поэты, которые пишут такие стихи, в реальной жизни. Досыта насмотревшись всякой низкопробной муры по телеку, ложатся с вами в постель, чуть ли не кряхтя, как пенсионеры, говорят вам, как они счастливы с вами, как сильно они вас любят, таким примерно тоном, каким старый Каренин говорил это своей жене, затем достают из тумбочки газету и начинают читать все, что в ней есть, от корки до корки.
Я не преувеличиваю! Новости из-за рубежа для них интереснее, чем шестнадцатилетняя девочка, которая лежит рядом и зябнет в одиночестве. И это их первый месяц совместной жизни! Вот уже последняя страница толстенной газеты: спорт, погода, адрес редакции, имена сотрудников, телефоны для справок… ну же! Ах боже мой, в углу кроссворд. Когда в газете не остается ни одного непроштудированного миллиметра, они достают из тумбочки авторучку и начинают разгадывать кроссворд.
* * *
В мечтах все было совсем по-другому. В мечтах был голубой полет. В реальности – все прозаично и грубо. Обычный заурядный половой акт. Ничем не отличается от грубого и примитивного совокупления, которое происходит у всех людей и животных.
Это не то.
Он такой довольный, что я уже женщина! А я ненавижу это слово – «женщина»! От него пахнет старостью. От слова «жена» пахнет мещанством. Эти два ненавистных для меня слова он больше всех других слов любит применять по отношению ко мне.
* * *
В сложившейся неромантичной обстановке я стараюсь, изо всех сил напрягая воображение, сохранить, насколько возможно, тот свободный свежий дух, так отличающий мир подростков от оседлой старческой семейной жизни. Я часто говорю: «Давай представим, что мы живем в студенческом общежитии, а ты ночью пробираешься ко мне через вахтерок, боясь разбудить девчонок в моей комнате… Или, можно представить, что мы в палатке в турпоходе, в лесу, у костра, все спят, и учительница даже не догадывается, что ты ко мне прокрался»…
«Ага!», – говорит Ленька, а сам как будто нарочно все портит, каждый день принося в дом и мастеря какие-то мещанские вешалки, полки, подставки, так безжалостно разрушающие фантазию и напоминающие о семейном быте.
Даже любовью он занимается не так, как подростки это делают, а как взрослые семейные люди, кем он, к моей досаде, и считает нас, называя меня постоянно женой и обижаясь, если я кому-то о нем говорю «мой друг Леня», а не «мой муж Леня».
* * *
Занималась уборкой в доме. За какими-то ящиками нашла кучу неизвестных мне книг. Все разных авторов: Левитанский, Ряшенцев, еще какие-то незнакомые имена. В каждой книге – Ленины стихи. То есть… Как??? Ленины стихи – не его? Обманул… Украл все лучшие «свои» стихи… Украл… Вот это я попалась!..
Все можно было бы пережить – но это… Это главное, за что я терпела всю муру… Если стихи не его – что же остается? Мещанский быт, глупые комедии, примитивные боевики, бесконечные кроссворды… И ложь. Как можно было обмануть в таком! На что он рассчитывал? Хоть бы уж спрятал эти книги подальше, а то прямо дома…
Показала ему свою находку. Он не растерялся. Это, говорит, все равно мои стихи. Я, говорит, настолько то же самое чувствую, что хоть и не я их написал, а они все равно мои. Какая, говорит, разница, кто написал, раз, говорит, я их выделил, дал тебе, значит, это все мое, часть меня.
Железная логика.
* * *
Урок английского языка в колледже. Если провести параллель с русским, то вот, что мы делаем на уроке.
Учительница (сидя на столе и показывая всему классу свое нижнее белье):
– Ма-ма мы-ла ра-му. Повторяйте, дети!
Весь класс дружно, хором:
– Ма-ма мы-ла ра-му…
Как сейчас помню: выписыванье одного и того же слова на всю строку, диктанты, грамматика…. Десять лет советской школы! Это две-трети всей моей жизни. Все это уже положено на то, чтобы выучить меня на уровне автоматизма правильно писать слова, грамотно строить предложения, разбираться в суффиксах, приставках, глаголах и подлежащих, четко и красиво излагать свои мысли и т. д. и т. д. и т. д.
Все это я блестяще осваиваю, а затем, в один день (!) выбрасываю десятилетний труд в мусорную корзину и переселяюсь на другой континент, где ни русский язык (ни правильный, ни неправильный), ни литература, ничего из того, что я так хорошо освоила, никому, к черту, не нужны. Как, по-вашему, должен чувствовать себя человек на моем месте?
Не успев пожать плоды труда практически всей моей жизни, я теперь должна снова опуститься на уровень первого класса средней школы и начать все сначала. Конечно, все во мне протестует! Конечно, я и в начале урока, и в середине, и в конце задаю себе один и тот же мучительный вопрос: не вернуться ли мне обратно?
Мне теперь не пять лет, как было, когда меня посадили в класс, где писали: «ма-ма мы-ла ра-му». По возрасту и по своему развитию я достигла уровня первого курса института, и вернуть меня сейчас на уровень первого класса начальной школы – значит перечеркнуть всю меня.
Оказывается, язык, это база, без которой, все твои знания сходят на нет. Это же так элементарно. Как же я этого раньше не учла?!
Дети в Союзе идут в школу с семи лет. Родители пытались экономить мое время еще с детства. Пользуясь своими связями (ведь папа был преподавателем в нашем университете, а мама учительницей в средней школе № 4 Ленинского района города Нальчика), они смогли устроить меня в первый класс в пять лет. А читать и писать я научилась еще дома, примерно в три года.
– Ты трудностей боишься?!! – стыдят меня Леня и папа.
– Ты главного не знаешь, – говорит папа Лене. – Она страшно недовольна и не может простить мне, что я увез ее из Союза. Она считает, что бросила чудесную страну.
Леня, услышав эту новость, выкатывает такие глаза, как если бы папа ему сообщил, что его дочь – особа вообще-то не женского пола, но и не мужского, а просто-напросто какой-то гермафродит.
– Не может быть! – говорит Леня, недоверчиво косясь на меня. – Ты? Любишь Союз? Ты, с твоим умом, с твоим умением ценить поэзию… Не может быть! Ты не можешь любить Союз!
Он говорит это, как бы заклиная меня успокоить его, не убивать: не гермафродит я, нет. Девушка я. Нормальная.
– Что значит с моим умением ценить поэзию? По-твоему, Союз плохая страна для поэтов? Да только там и рай на земле для поэтов! А в Америке кому нужна поэзия?
– Рай для поэтов?! – чуть ли не визжит Леня от возмущения. – Ничего себе рай, когда их расстреливают!
– Ну кого расстреляли?
– Ах ты еще и этого не знаешь… как же ты любишь эту страну, если ты ее совсем не знаешь? А ты знаешь, что Гумилева расстреляли? А ты знаешь…
– А кто это такой, Гумилев?
– Ну-у… вот тебе, пожалуйста! Не просто расстреляли, но и запретили. Потому-то ты его не знаешь, что запрещен он, один из лучших поэтов двадцатого века!
– Дело даже, может, не столько в любви к Союзу, – поясняет папа Лене, – сколько лень перестраиваться в новой стране, адаптироваться, язык учить. Моя дочурка ведь страшно лени-и-и-вая…
* * *
– Зачем тупо преодолевать препятствия? – не понимаю я.
– Я должна идти дальше в своем развитии. Для этого нужно одно из двух: или быстро освоить английский в такой же степени, как я владею русским, или вернуться в страну, где все функционирует на языке, которым я владею в совершенстве.
– Вспомни Бунина, – говорит Леня, – вспомни Набокова! Эти люди выдержали эмиграцию, а ты ноешь, как будто тебя на Колыму заслали. Даже в Гулаге выживали такие личности, как Солженицын. Что за проблема?! Ты что, английский язык не можешь выучить?
Я молчу. Чувствую, как мне стыдно. Действительно, что это я? Ведь я не слабая, ведь я личность. Что это я раскисаю!
– А кто это, Набоков? – спрашиваю я Леню.
– Ты не знаешь Набокова?! – глаза Лени блестят от восторга. – О-о-ох, я тебе завидую!
– Почему завидуешь?
– Тебе еще предстоит открыть его для себя. Набоков тоже эмигрант. Всю жизнь прожил за границей, и ничего. Он не утратил своего прекрасного русского, а многие романы вообще писал на английском. Некоторые он переводил сам на русский, а некоторые с русского на английский. Он в совершенстве владел двумя языками. Если Набоков мог, то почему ты не сможешь?
Я чувствую, как задыхаюсь. Задыхаюсь от ощущения непосильности задачи, поставленной передо мной, и в то же время от стыда, что я не могу того, что смог какой-то Набоков. Ведь я могу все, что возможно! И даже более.
Прочитала впоследствии «Лолиту». Пришла в восторг. После Толстого и Достоевского впервые, пожалуй, пришла в такой восторг. Действительно, гигантский мастер.
Как же случилось, что я о нем никогда не слышала?!
– Ты знаешь, почему ты о нем не знала? – спрашивает Леня. – В твоей любимой стране он был запрещен. Нормально запретить такого, как Набоков?
Мне нечего ответить, и я, потупив взгляд, задумываюсь крепко: чего еще не знаю я о грехах своей любимой родины?
* * *
Значит, Набоков писал по-русски и по-английски. Значит, такое возможно. Набоков тоже, как я, уехал из России в ранней молодости, он был даже старше, чем я, когда уехал, и это не помешало ему овладеть английским в совершенстве.
Почему же мне кажется, что передо мной стоит неразрешимая задача? Почему чувствую, что никогда не преодолею этого препятствия???
Давай подумаем спокойно, без эмоций: насколько реальна задача освоить английский за один, два, пусть даже три года? Когда я говорю «освоить», это значит освоить по-настоящему, а не просто уметь объясняться на улице. Если на освоение русского ушло десять лет школы, а еще важней, две-трети всей моей жизни, то как же возможно пройти десятилетний путь за два-три года?
Это логика. А если без логики? На ощупь… Пытаюсь почувствовать, чутьем сообразить – конкурент или не конкурент английский русскому? Девяносто девять процентов клеток моего существа состоят из русского языка. Меньше одного процента во мне – английский. Это без логики, на ощупь. Русский язык во мне – это нечто величиной с Атлантический океан, простирающийся от Гренландии до Южной Африки, с немыслимыми глубинами, с богатой подводной жизнью. Примерно таких объемов. Английский во мне – это чашечка с водой из водопроводного крана. Какой шанс, что в чашечку когда-нибудь накапает так много, что ее содержимое вырастет настолько, что сможет конкурировать с Атлантическим океаном?
Есть вещи заведомо нереальные. Тратить время на достижение нереального глупо. Если потратить на это жизнь, возможно, я что-то и освою. Если бы английский был самоцелью, можно и жизнь этому посвятить, но ведь он всего лишь средство для дальнейшего развития и функционирования. Убить сейчас на английский десять лет, это значит во всем остальном отстать от сверстников настолько, что уже сам английский потеряет смысл.
Что же делать? Такой, казалось бы, простой вопрос, а заблокирована вся жизнь.
* * *
Оказывается, язык необходим для жизни, как воздух! Его не замечаешь, пока он есть, но без воздуха человек умирает. Лишившись способности говорить и понимать, человек тоже в некотором смысле умирает. Он превращается в организм-овощ. Что толку, что живой?
Как же я об этом прежде не догадывалась?
Во мне сохранен русский язык, но в условиях американской жизни он непригоден. Я теперь – овощ. Даже хуже: я-то в реальности не овощ, а должна жить, как если бы была им.
Теперь, в возрасте шестнадцати лет, я должна регрессировать в раннее детство и начать агукать? Взрослый человек на уровне новорожденного – что может быть страшнее этой трагедии?
Моя духовная жизнь остановлена. Смутно чувствую, что язык – это не единственный камень, заблокировавший ее. Мало, что этот камень сдвинуть невозможно, за ним стоят другие, не менее неподъемные скалы.
Похоже, вырулить в этой ситуации нереально.
Вернуться обратно?
Тогда все станет на свои места. Я снова смогу дышать легко, говорить полноценно, попаду в свою стихию, в свою культуру. На первый взгляд, это так просто, взять и вернуться… А вот, поди, сделай!
* * *
Мне часто снятся мучительные сны: сцены прошлой жизни. Я проснулась, теплая от слез….Умопомрачительное ощущение тепла! Какое счастье только что мной пережито. Но это было во сне…
Только что, минуту назад, я там была, в той обстановке, в том тепле… Какие ломки – возвращение обратно! Непреодолимая тяга… все на свете бы отдала, чтобы вновь оказаться там. Самые простые незначительные вещи я видела во сне. Просто наш двор, солнышко… деревянные ставни… кустики роз под окнами… если так подумать, то совсем ничего особенного. Мне снилась не картинка двора, а мне снилось – ощущение двора. И дело было даже не в самом дворе. Ощущение жизни, разлитое по всему двору…
Я проснулась, переполненная отчаяньем. Там солнце было – живое!!! Все – вплоть до асфальта в нашем дворе, подогретого солнышком, чернозема под кустами роз, кирпичных стен нашего дома, деревянных ставень, на которых играли солнечные блики, – все было живое… настоящее, теплое.
Теплое и живое!
Как я хочу схватить и удержать это ощущение жизни! Но я проснулась. Обильные горячие слезы (вот все, что удалось забрать сюда из реальной жизни) – резко остывают на подушке, и сейчас снова ничего не останется, кроме граненых льдов, синтетики и холода. Ощущение тепла вытекает из моего организма, как вода сквозь пальцы, а вместе с этим теплом вытекает жизнь…
* * *
Несчастье – это когда ты страдаешь на самой высокой, пронзительной ноте и при этом совершенно бессилен что-либо изменить. Несчастье не в самом страдании, а в твоей беспомощности против него.
* * *
Нет во всем этом огромном Нью-Йорке точки, где бы я чувствовала себя уютно, спокойно, удобно или хотя бы естественно. Ну какая разница – наш (советский) тротуар или американский?! Наше дерево – или американское, наш камень – или их, наш стиральный порошок – или их… Какая, какая, какая разница?!!!!!!!
Здесь все как будто выскочило, вывихнулось из состояния нормальности. Или это мое восприятие вывихнулось? Или это моя жизнь вывихнулась… Не знаю. Только я отчетливо, почти с физической болью чувствую нечто насильственное, давящее… дискомфорт от каждого штриха, каждого предмета окружающей среды. Мне больно. Моим глазам больно. Моему мозгу больно. Моему телу больно. Моей душе больно… До шока: при некоторых оглушительных ударах уже боли не чувствуешь, а падаешь в обморок – так мне больно.
* * *
Урок: «соушел сайколоджи». Вот как выглядит для меня среднее предложение на английском языке.
«Когда люди пришли знать, что… (шесть непонятных слов подряд). Люди… (непонятное слово) иметь потерять их (незнакомое слово) как они… (два незнакомых слова) один… (непонятное слово) танцевал… (незнакомое слово).
Вот так.
Интересное чтиво!
На то, чтобы выписать из словаря все слова, которые я не понимаю в этом предложении, ушло более часа (заметьте, на перевод предложения, которое можно прочесть за полминуты, уходит более часа!) Вы думаете, выписав все слова, вы сможете понять предложение?
Вот как звучит предложение по-английски:
When people came to know that the war was over the crowds went berserk. People seemed to have lost their senses as they screamed, hugged one another, danced wildly.
Вот все непонятные слова, выписанные из словаря: the war – война to be over – быть законченным the crowd – толпа to go berserk – рассыпаться в разные стороны, сходить с ума в восторге to seem – казаться it seems to me – мне кажется he seemed to be tired – он казался усталым senses – чувства to bring one to his senses – привести кого-либо в чувство he sensed that – он почувствовал, что to scream – кричать screaming – кричащий screamed – кричал to hug – обнимать they huged each other – они обняли друг друга another – другой another day – другой день wild – дикий, неистовый wildly – дико, неистово.
Вот, что я собрала, выписав все незнакомые слова. Выделяю особенно этот шедевр.
«Когда люди пришел (пришли) знать, что война была закончена, толпы пошел (пошли) ликовать (беситься, сходить с ума от радости). Люди казался (казалось, казаться) иметь потерять их чувства, как они кричали, обнимали один другой, танцевали дико».
Бурда какая-то! Мне бы сейчас поглощать тоннами непрочитанные сокровища мировой литературы. Русскую литературу я знала более чем хорошо, а вот зарубежную, еще не успела. Не успела я еще и освоить поздний двадцатый век своей страны. Сотни поэтов, которых я не знала, сотни, имена которых знала, но не успела прочитать…
Вместо того чтобы заниматься делом, писать, творить, я трачу драгоценнейшие часы и дни на освоение этого проклятого-растреклятого английского языка!!!
* * *
– Вы слушаете «Голос Америки» из Вашингтона. Передаем последние известия!..
Сколько раз по вечерам слышала я запретные маяки, когда все члены семьи собирались у радиоприемника, как если бы происходило грандиозное событие. Соседи, родственники сбегались в заветный час, припадали к приемнику, как околдованные, коллективно загипнотизированные, слушали голоса с «Того Света», слушали «Архипелаг Гулаг»…
Что было это? Откуда появился тот психоз? Почему вдруг возник тот нездоровый интерес к Америке?
Если бы большинство из нас хоть чуть-чуть могли себе представить эту Америку, когда мы были в Союзе, возможно, весь интерес бы как рукой сняло.
А в учебнике психологии я недавно нашла такой термин: «cognitive dissonance». Когнитивный диссонанс, по определению Леона Фестингера, писали в учебнике, – это дискомфортное психологическое состояние, возникающее от наличия у человека в сознании одновременно двух или более убеждений, которые конфликтуют друг с другом или противоречат друг другу.
Так, например, если вы хотите похудеть, вы стараетесь не есть сладкого и жирного. Или, если вы считаете данный район плохим, то не снимаете в нем квартиру. Такое психологическое состояние, когда ваши убеждения и поведение находятся в полной гармонии друг с другом, называется «когнитивным консонансом», оно приятно человеку и естественно для него.
Однако не всегда в жизни выбор так прост. Вы, может быть, считаете данный район плохим, но снять квартиру в лучшем районе вам не хватает денег. Квартира «Х» находится в хорошем районе, но стоит чересчур дорого. Квартира «У» находится в плохом районе, зато цена превосходная. Какой выбор должен сделать человек?
С точки зрения психологов, ответ прост. Человек принимает решение, любое решение, а его потребность в устранении дискомфорта от когнитивного диссонанса позаботится обо всем остальном.
Как только человек принял решение, ему свойственно убедить себя, что он принял правильное решение. Так, если он снял квартиру в дорогом районе, для того чтобы устранить дискомфорт от диссонанса, он должен убедить себя, что цена не такая уж и высокая. Или он должен убедить себя в том, что какая бы высокая цена за квартиру «Х» ни была, квартира «У» – абсолютно непригодна для жизни!
Если же он принял решение остановиться на дешевом районе, то для устранения диссонанса, ему необходимо убедить себя, что дешевый район не так уж и плох. Словом, убеждения и действия должны быть в гармонии.
Для того чтобы устранить диссонанс, человек должен либо убедить себя, что его выбор правильный, либо настроить себя еще более негативно против отвергнутой альтернативы.
Пример с диетой: чтобы избежать дискомфорта от когнитивного диссонанса, человек, мечтающий похудеть, должен либо воздерживаться от сладкого и жирного, либо, если он не в состоянии воздерживаться, должен поменять свое убеждение насчет того, что быть полным плохо. Если же и это невозможно, он должен внушить себе, что он вовсе и не полный. И внутренний дискомфорт будет устранен.
Чем более важны вещи, о которых идет речь, тем сильней дискомфорт от диссонанса, вызываемого противоречивыми убеждениями, и тем острее нужда в его устранении посредством одного из многих вышеприведенных методов.
* * *
А не эмигрировать ли нам в Америку? Действительно ли там жизнь гораздо лучше, чем у нас? Какие трудности там ждут? Не совершим ли мы ошибку?..
Все эти вопросы задает себе каждый человек до того, как он принимает окончательное решение, рискнуть и все-таки эмигрировать. Как только он принял решение и совершил шаг, уехал туда, откуда назад уже дороги нет, сколько бы негативного ни увидел он в новой стране, с какими бы трудностями ни столкнулся, для устранения сильного психологического дискомфорта от когнитивного диссонанса ему свойственно убедить себя или в том, что Америка прекрасная страна, несмотря на все недостатки, или в том, что недостатки у Америки пустяковые, или в том, что даже если у Америки и есть свои серьезные недостатки, но в Союзе было гораздо хуже.
Сказать самому себе: «Я сюда приехал, а здесь хуже», – значит обречь себя на мучительное психологическое состояние. Ведь изменить уже ничего нельзя! Решение принято, и решение жизненно важное. «Чем важнее решение, тем сильнее психологический дискомфорт от диссонанса и тем сильнее потребность в его устранении».
«Я принял решение (по собственному убеждению) бросить ту страну, а там было гораздо лучше (это тоже мое убеждение)». «Здесь плохо (это мое убеждение), а я приехал сюда (по собственным убеждениям)». Все эти конфликтующие мысли, воспалительный процесс в сознании, вызывают у человека сильный дискомфорт, т. е. когнитивный диссонанс. Естественный защитный механизм заставляет человека инстинктивно склониться к тому, чтобы изменить свою точку зрения, если он не может изменить свои действия.
Кажется, Крылов в своей басне «Лисица и виноград» тоже писал про когнитивный диссонанс. Мы по какой-то причине не можем обрести счастье и покой в своей стране (не можем достать виноград) – значит, страна плохая (виноград еще зелен). Мы покидаем виноградник, при этом нам нужно чувствовать, что мы все правильно делаем, чтобы устранить дискомфорт в себе. Мы умудряемся увидеть и поверить в то, что «зелен виноград», ничего мы не потеряли.
Однако ж!!!
Но тогда вопрос: а почему закон когнитивного диссонанса не распространяется на меня? Почему я не «уговариваю себя», что правильно сделала, приехав в Америку, ведь я уже здесь и мне, как и остальным, дороги назад нет? Не лучше ли мне убедить себя, что здесь хорошо, чем жить и все ненавидеть?
Ответа на этот вопрос в моем учебнике психологии начального курса нет. Неужели вся разница между мной и моим папой или дедушкой в том, что я, в отличие от них, решения эмигрировать не принимала сама? Меня увезли, я жертва. Я не чувствую себя виноватой в том, что попала в этот кошмар. Положение «я жертва, мне испортили жизнь», похоже, гораздо легче воспринимается собственным сознанием, чем положение «я дура, я сама себе и своим близким испортила жизнь». Так что ли?
Или дело в другом: может быть, я просто исключение из правила? Ведь не бывает правил без исключений.
* * *
Итак, совершив поступок, когда уже известно, что назад дороги нет, человек имеет свойство убеждать себя, что поступил правильно, и в упор не видеть тех факторов, которые бы делали для него очевидной совершенную им ошибку. Подсознательно понимая, что уже исправить ничего нельзя, человеку гораздо приятней убедить себя и жить с верой, что он все сделал правильно, что альтернативный вариант был абсолютно неприемлем.
Милый мой дедушка, теперь я понимаю, почему ты при своей кристальной чистоте и прекрасном уме пишешь в Союз такие письма!
Вот и крутится эта страшная машина. Но кто запустил ее? Каким образом, отчего она пришла в движение?