Пролог

Когда быстрорастущий округ Парраматта в австралийском штате Новый Южный Уэльс растянулся более чем на десять миль, — если считать от старой церкви и кладбища, — существование поместья Ярраби оказалось под угрозой. О том, чтобы снести это историческое здание, построенное еще в конце двадцатых годов XIX века, и освободить место для новой застройки, и речи быть не могло. Необходимо было во что бы то ни стало сохранить эту живую частицу истории Австралии.

И вот тогда на покрывшихся ржавчиной чугунных воротах появилась табличка: «Ярраби — поместье первых поселенцев Гилберта и Юджинии Мэссинхэм, один из первых виноградников в Австралии. 1827–1864».

Особняк был открыт для публики. Любители архитектуры имели возможность полюбоваться колониальным стилем здания и его увитыми жимолостью верандами (кстати, эти стебли поднялись из отводков старинной, еще той, первой жимолости). Окружавший дом сад пользовался заслуженной славой и до сих пор вызывал у посетителей восторг и изумление. Традиционные джакаранда, олеандр, варата и акация составляли своего рода фон, на котором красовались отборнейшие цветы и кустарники Англии, и прежде всего, конечно, белые ползучие розы, каскадами ниспадавшие на старинные решетчатые подпорки и напоминавшие хлопья снега под палящим австралийским солнцем. Пруд с водяными лилиями был заполнен на несколько дюймов темно-зеленой илистой водой. На солнечных часах еще виднелась надпись: «Каждый час сокращает жизнь».

Внутренняя обстановка дома сохранила дух той далекой эпохи. В гостиной взгляд посетителя скользил по выцветшим от времени китайским обоям и останавливался на очаровательном портрете над камином. На нем была изображена стройная молодая женщина с красивой, чуть удлиненной шеей, держащая на коленях розовощекого мальчика. С тонкой руки ее на зеленых лентах свисала шляпа, а рядом стояла клетка с белым попугаем. На небольшой медной пластинке значилось: «Юджиния Мэссинхэм и ее сын Кристофер с попугаем. Работа ирландского эмигранта Колма О’Коннора».

Поговаривали, что в доме появляется призрак дамы в платье цвета лаванды и с раскрытым летним зонтиком от солнца. Никто не знал, правда ли это, но одно из платьев, хранившихся в застекленном стенде, действительно было цвета лаванды; там же лежал и свернутый выцветший зонтик.

В маленькой комнате, именовавшейся гостиной Юджинии Мэссинхэм, сохранился письменный столик в стиле шератон: заметно было, что одна из ножек его починена не слишком искусным мастером. Напротив в столовой с высоким потолком стоял длинный дубовый стол, теперь всегда накрытый к обеду: старинное английское серебро и целый набор всевозможных бокалов — по четыре возле каждого прибора. Разумеется, когда-то за этим столом гостям предлагали рислинг, кларет, шампанское и портвейн — те вина, что когда-то производились в Ярраби.

Наверху, в главной спальне, на кровати, украшенной затейливой резьбой, висела табличка. Она гласила, что данная кровать в стиле французского ампира была частью приданого, которое Юджиния Мэссинхэм привезла с собой из Англии.

В одной из спален, выходящих окнами на юг, в такой же табличке сообщалось, что здесь когда-то ночевали губернатор сэр Чарльз Фицрой и леди Мери Фицрой.

На участке, прилегающем к дому, размещалась винодельня с бетонными стенами толщиною восемь футов. В ней охранялись старинный пресс и чаны, от которых все еще исходил слабый кисловатый запах. Это было единственным свидетельством того, что на солнечных склонах позади дома когда-то располагался великолепный виноградник. Не осталось ни одной, даже засохшей лозы. Все погибло, когда виноградники Австралии поразила филоксера — страшный вредитель, непостижимым образом перебравшийся сюда с виноградников Европы, преодолев преграду из океана протяженностью в пятнадцать тысяч миль.

Если кто-то хотел бы узнать еще что-нибудь о жившей здесь когда-то семье, он мог бы отправиться на старое кладбище и найти там массивное, украшенное резьбой надгробие, на котором было высечено: «Гилберт Мэссинхэм, выходец из Суффолка (Англия), в дальнейшем владелец Ярраби, известный винодел, и Юджиния, его горячо любимая жена». Поблизости стоял небольшой ангел из песчаника. Статуя сильно пострадала от времени. На маленьком памятнике с трудом прочитывались слова: «Виктория, любимая малютка-дочь Гилберта и Юджинии Мэссинхэм, владельцев Ярраби».

И чуть поодаль — вероятно, к тому времени на кладбище стало уже тесновато от могил — еще одно надгробие с надписью: «Люси Мэссинхэм, младшая дочь покойных Гильберта и Юджинии Мэссинхэм из Ярраби».

И лишь немногие замечали простой крест с надписью: «Молли Джарвис, уроженка Англии». Впрочем, вряд ли кому-нибудь могло прийти в голову связывать это имя с обитателями большого старинного дома на окраине города.

 

Глава I

Наконец-то Юджиния его увидела. Схватившись за борта лодчонки, куда она спустилась с корабля «Кэролайн», три месяца служившего ей домом и наконец-то бросившего якорь в сиднейской гавани, она напряженно всматривалась в берег. На узенькой скамеечке рядом с ней кое-как разместилась миссис Эшбертон. С ее обширной талией и пышными юбками, развевающимися на ветру, она занимала столько места, сколько хватило бы для двух пассажиров. Всякий раз, когда очередной порыв ветра пытался сорвать с нее шляпу, миссис Эшбертон испуганно взвизгивала. Ветер был столь силен, что чуть было не выхватил из рук Юджинии зонтик. Пришлось свернуть его и предоставить солнцу жечь ничем не защищенное лицо.

Солнце, ветер, вода, лесистые склоны холмов с каменистыми выступами, медового цвета песок, сверкающий на солнце, пятна светло-красной земли, примитивные постройки, сгрудившиеся вокруг маленькой пристани. Город Сидней в Ботани-бэй, или Новом Южном Уэльсе, как теперь называлась эта часть Австралии.

Когда Юджиния наконец увидела Гилберта, она подумала: этот человек с рыжими волосами и бакенбардами, смуглой от загара кожей и ярко-синими глазами словно вобрал в себя все цвета австралийской земли.

Он отчаянно махал руками.

— Юджиния! — Его голос перекрывал лязг и грохот порта, обрушившиеся на них, когда лодка причаливала к пристани. Приложив ладони рупором ко рту, он кричал: — Добро пожаловать в Австралию! Вы привезли мне отводки виноградной лозы?

Миссис Эшбертон подтолкнула Юджинию локтем и весело рассмеялась.

— Как вам нравится такое приветствие, мисс? Что же для нашего молодого человека важнее — его будущая жена или отводки лозы?

Миссис Эшбертон, давний друг семьи, по счастливой случайности как раз отправлявшаяся в Австралию к сыну и согласившаяся опекать Юджинию во время длительного путешествия, оказалась для девушки сущим наказанием. Болтлива, обидчива, непредсказуема, она обладала к тому же крайне раздражавшей окружающих привычкой то и дело терять свои вещи. Все путешествие ушло на поиски куда-то запропастившихся веера, или лорнета, или шали, или нюхательной соли, или чего-нибудь еще. Впрочем, надо отдать ей должное — она была добрым человеком и на данный момент единственным другом Юджинии. Тем не менее грубоватое замечание привело девушку в некоторое замешательство. Она знала, как много значит для Гилберта его виноградник, но все-таки не ожидала, что при их встрече он прежде всего подумает о винограднике и лишь потом о ней.

Впервые она встретилась с Гилбертом три года назад в старинном замке своего дядюшки в Бургундии; ее мать была француженкой по происхождению. Дядю Анри знали все как винодела, владельца замка и виноградника. Случилось так, что молодой англичанин Гилберт Мэссинхэм, уже проживший пять лет в Австралии и оценивший возможности этой страны как одного из центров виноделия, приехал во Францию одновременно с Юджинией. Он собирал отводки виноградных лоз для своего будущего виноградника и успел побывать в португальском городе Малага и в винодельческих районах Рейна.

В первый же вечер Юджиния заметила, как смотрел Гилберт на жену дяди — очень красивую женщину, еще совсем молодую, грациозную и притом прекрасную хозяйку. Сначала Юджиния пришла к твердому убеждению, что, кроме тети Онории, его вообще ничто и никто не интересует, и лишь позже поняла, что он воспринимает ее тетю лишь как важное дополнение к обеденному столу, серебряным приборам, хрустальным бокалам, вазам с розами и изысканному угощению. Ну и, разумеется, к вину — охлажденному белому бургундскому в плоских фужерах на длинных ножках, которое подали к рыбному блюду, и крепкому кларету, сопровождавшему фазана. Юджиния наблюдала за тем, как молодой человек поднял бокал и, взглянув на тетю Онорию, безмолвно выпил за нее. Затем он повернулся к Юджинии и, остановив теперь на ней долгий оценивающий взгляд, снова подлил бокал.

Конечно, с его стороны было бы неуважительно не обратить на нее совсем никакого внимания — ведь она была за столом единственной — помимо хозяйки — дамой. А вот интерес, который он проявил к ней в гостиной и на террасе, кажется, никак не был связан с вином.

Или все-таки как-то был связан?

Когда Гилберт последовал за ней в Англию и попросил разрешения повидаться с ее родителями, ей, конечно, казалось, что никакой связи тут нет.

Конец летнего сезона семья проводила в Лондоне. Гилбертy представили Джессику, старшую дочь. Юджиния должна была начать выезжать только в следующем году — ей едва исполнилось восемнадцать, да и средств не хватало. Кроме Юджинии и Джессики в семье подрастали еще три девочки, моложе их, и важно было как можно скорее подыскать мужей прежде всего для старших дочерей. Джессике оказывал внимание младший сын некоего графа, и вот теперь у Юджинии, по-видимому, появился на горизонте австралиец.

Юджиния всячески подчеркивала: он же не австралиец.

Просто он прожил в этой колонии пять лет и, будучи человеком предприимчивым и склонным к авантюрам, решил, что Австралия — страна будущего.

Гилберт рано осиротел, и его вырастила тетка — старая дева, чье скромное состояние он со временем унаследовал. Не имея семьи и располагая приличной суммой денег, он мог позволить себе кругосветное путешествие. Так он открыл для себя страну, к которой воспылал страстной любовью. Он успел приобрести тысячу акров земли возле Парраматты, поселка, расположенного в отдалении от уже перенаселенного Сиднея, и на этом участке намеревался построить дом, куда не стыдно было бы привести жену.

Однако важнее дома были для него первые робкие шаги на поприще виноградарства, которому предстояло в будущем стать его основным делом.

Когда Гилберт рассказывал о своем винограднике, пребывавшем еще в младенческом состоянии, он весь преображался. Некоторые видели в Австралии страну, пригодную разве что для разведения овец и крупного рогатого скота, другие признавали в ней серьезного торгового партнера, а кое-кто активно занимался разведкой месторождений золота. Но Гилберт вскоре после своего приезда в Австралию посетил небольшой, но процветающий виноградник в ту пору, когда там изготовлялось вино, и был мгновенно покорен. Посвятить жизнь виноделию — такая перспектива казалась ему необыкновенно заманчивой. Пыльные овцы, падеж скота в засуху — нет, это не для него. Куда соблазнительнее роскошные гроздья винограда, веселящее душу красное вино, опасности, случайности и успехи, сопутствующие первым шагам виноделия, имевшего шанс обрести всемирную известность. Вот чему стоило посвятить жизнь.

После Австралии, говаривал Гилберт, Англия кажется маленькой, замкнутой, ограниченной. Небо слишком бледно-голубое, климат слишком холодный, в городах слишком много народа, слишком много нищеты, убожества, преступности. Когда отец Юджинии заметил, что Австралия, наоборот, всего лишь заокеанская тюрьма, место ссылки отбросов общества с Британских островов, Гилберт стал энергично оспаривать его точку зрения.

Так было лишь во времена посещения колоний сначала первой, а затем второй эскадрой почти полвека назад. Сейчас исследователи делают потрясающие выводы: страна невообразимо громадна по размерам, а недра ее, возможно, содержат невероятные богатства. Здесь нужны состоятельные поселенцы — трудолюбивые, здоровые, предприимчивые молодые люди и женщины, которые могли бы стать им хорошими женами. Ссыльные — кстати, составляющие лишь малую часть населения, — тоже в некотором смысле ценность, ибо это постоянный источник дешевой рабочей силы.

Гилберт, например, никогда и мечтать бы не мог построить задуманный им дом без труда ссыльных.

Он примется за дело сразу же по возвращении. Может ли он рассчитывать на прибытие своей невесты к тому моменту, когда строительство будет закончено?

— Да, да! — хотелось крикнуть Юджинии, которой страшно понравились бьющая через край энергия и заразительная убежденность Гилберта Мэссинхэма. Однако ей были также в высокой степени присущи осторожность и здравый смысл, и она только порадовалась требованию отца, настоявшего, чтобы отъезд невесты в Австралию был отложен до ее совершеннолетия. Придется ждать три года, и, таким образом, у них с Гилбертом будет время проверить, насколько прочны их чувства. Гилберт вернется в Австралию, построит дом, разобьет виноградник — если это вообще окажется возможным, — а Юджиния останется в Личфилд Коурт, старинном кирпичном барском доме в Уилтшире, который уже двести лет принадлежит семье отца.

Гилберт настаивал, чтобы она продолжала заниматься музыкой, рисованием и другими предметами, принятыми среди женщин ее круга, — в новой колонии, уверял он, эти знания очень пригодятся. Он с величайшим удовольствием слушал, как свободно она изъясняется по-французски, хотя сам говорил на этом языке еле-еле. Он не получил классического образования и почти всему, что знал, научился на практике. Как видно, в его представлении иметь жену, говорящую по-французски, — достоинство сродни способности оценить хорошее вино. В конечном итоге, думала про себя Юджиния, все так или иначе сводится к вину.

Однако, сколь бы усердно она ни занималась науками, у нее оставалось достаточно времени для писания писем. Юджиния любила писать письма, и она заверила мистера Мэссинхэма, что будет писать ему с величайшим удовольствием.

И вот тут-то реальность довольно странного ухаживания за нею рыжеволосого молодого человека из далекой колонии превратилась в своего рода мечту.

Он существовал теперь для нее лишь на бумаге. Она почти забыла, как он выглядит. Его олицетворяли черные каракули, начинавшиеся словами: «Моя дорогая Юджиния» и кончавшиеся: «Неизменно преданный вам». А то, что остальная часть письма была в основном посвящена изложению фактов, касающихся строительства дома и трудностей выращивания здоровой виноградной лозы в совершенно новом для нее грунте, девушка почти не замечала. Ей нравилось, что ее называли «дорогой» и что существовал кто-то, «неизменно преданный» ей.

В те суматошные недели, что предшествовали отъезду, Сара — сестра, бывшая младше Юджинии всего на одиннадцать месяцев и походившая на нее как близнец, — то и дело ударялась в слезы, требуя от Юджинии заверений, что она счастлива. Разве не сумасшествие — отправиться на парусном судне за пятнадцать тысяч миль, чтобы выйти замуж за человека, лицо которого уже почти забылось!

Однако дело зашло уже слишком далеко, и гордость не позволяла Юджинии признать, что ее тоже терзают сомнения. Но разве у нее есть какой-либо иной выбор? Джессика вышла замуж за своего аристократа, маленькая Элизабет, которая моложе Юджинии и Сары, помолвлена со священником, располагавшим весьма скромными средствами. Оставались только Сара и Милли. Милли была еще школьницей, а Сара заявляла, что никогда не выйдет замуж. Она намеревалась жить в Личфилд Коурт с мамой и папой и посвятить себя заботам об их старости. Ей на роду было написано остаться старой девой.

Юджинии последнее никак не подходило, и волнение, которое она испытывала в эти дни, было абсолютно искренним. Она с величайшим увлечением собирала вещи, что везла с собой в качестве приданого, — вряд ли она сможет купить приличные платья, шляпы и хорошие ткани в Австралии. Если традиция требовала иметь по дюжине каждого из предметов туалета, она запасалась двумя дюжинами, а кроме того, предстояло захватить с собой множество домашней утвари. Гилберт в одном из писем попросил ее привезти и мебель — массивный дубовый обеденный стол, стулья и сервант, кровать и обстановку для спальни, которые он просит Юджинию выбрать самой, ибо целиком полагается на ее хороший вкус. Она должна также подобрать приличную обстановку для гостиной — все, кроме ковров, поскольку он заказал прекрасные ковры в Китае. Ну и, конечно же, пусть привезет картины и всевозможные безделушки. Например, хрустальная люстра из Уотерфорда очень неплохо смотрелась бы в их доме, пригодились бы хорошие трюмо в стиле чиппендейл.

Остальные комнаты можно обставить мебелью местных мастеров. Он нашел хорошего столяра из бывших каторжников, который взялся сделать различные предметы меблировки запасных спален и кухни. При здешнем климате весьма подходящим материалом служат бамбук и тростник. Летом много времени придется проводить на веранде.

Наконец, и это самое главное, он хотел, чтобы Юджиния привезла с собой отводки виноградной лозы, которые обещал ему дядя Анри. Ей следует послать кого-нибудь во Францию. Если же она не найдет человека, которому можно было бы это доверить, придется съездить самой. Она должна проследить, чтобы отводки были помещены в соответствующий раствор, с тем чтобы они могли выдержать длинное путешествие. Он договорился с Чарльзом Уортингтоном, работающим в Лондонском ботаническом саду Кью-Гарденз, и тот даст все необходимые консультации. Он хотел бы получить от ее дяди по меньшей мере сотню отводков, потому что в пути часть их, несомненно, погибнет. Тогда у него будет довольно большой набор различных сортов винограда, из которого можно изготовлять белое и красное вино, херес. Частично виноград можно сушить и превращать в изюм. В этом году урожай, к сожалению, сильно пострадал от засухи, однако часть винограда все-таки уцелела, но вина удастся произвести немного.

Прочитав письмо, более половины которого было посвящено винограду Гилберта, Сара сказала, что уже чувствует себя опьяневшей.

— Ради бога, — стала она умолять сестру, — только не превратись в пьяницу!

Юджиния весело рассмеялась:

— Вот уж чего можешь не опасаться.

— Гилберт, похоже, просто одержим своим делом.

— Всякий человек, желающий преуспеть в жизни, должен быть одержим своей профессией, — несколько назидательным тоном изрекла Юджиния.

— Да, конечно, я понимаю, но его профессия требует частой дегустации производимого продукта, не так ли? Ты ведь знаешь, каким ритуалом все это обставлено у дяди Анри в период сбора винограда.

— Да, но я никогда не замечала, чтобы вино оказывало на дядю Анри вредное действие, — возразила Юджиния. — Вообще я слышала, что в Австралии пьют преимущественно ром. А вот его-то, могу тебя заверить, я пробовать не стану.

Поездка в Лондон за мебелью, которую заказал Гилберт, Получилась увлекательной. Он предоставил в распоряжение невесты пятьсот фунтов. Поначалу это казалось целым состоянием, но когда она начала отбирать высококачественную мебель, какую хотел бы получить Гилберт, деньги быстро улетучились. В конце концов бабушка пожелала преподнести своей внучке в качестве свадебного подарка кровать в стиле ампир светло-серого цвета, украшенную позолоченными купидонами и резными бантами.

Не могла Юджиния не взять с собой и свой любимый рояль — тоже подарок бабушки, полученный в день восемнадцатилетия. Багаж включал и множество других предметов меблировки, которые были Юджинии особенно дороги и необходимы, — письменный стол, любимую акварель, коврики, покрывала, обеденный и чайный сервизы дрезденского фарфора, столовое серебро, наконец, столовое и постельное белье. Все это требовалось для того, чтобы и в дикой стране с грубыми нравами она могла чувствовать, что живет цивилизованной жизнью.

Однако в этот волнующий момент, спустя три месяца после выхода корабля в море, услышав тревожные расспросы Гилберта о его драгоценных лозах, она подумала только об одном: очаровательная французская кровать может оказаться слишком хрупкой для его грузного тела.

 

Глава II

— У вас нос загорел. Он красный, как хвощ!

Гилберт залился звонким хохотом. По правде говоря, он немного робел перед молодой женщиной, уже успев забыть, какая у нее аристократическая внешность. В Австралии даже женщины благородного происхождения, если им и удавалось сохранить безупречный цвет лица во время длинного путешествия из Англии, вскоре покрывались веснушками, а обожженная солнцем кожа на их лицах начинала шелушиться. Он сам удивился, как страстно ему захотелось, чтобы с его женой этого не случилось.

— Что такое хвощ? — спросила она своим мягким голосом благовоспитанной девушки.

— Это такой маленький кустарник, растущий в здешних краях. Он ярко-красного цвета. Я невероятно счастлив видеть вас, ваш красный носик и все прочее.

Ему хотелось обнять ее и что есть силы прижать к груди. Однако чутье подсказывало, что подобное публичное проявление чувств могло ей не понравиться, а значит, надо усмирить свой пыл и подождать, пока они не останутся наедине. Он довольствовался целомудренным поцелуем в щечку, пробормотав при этом:

— Добро пожаловать в Австралию!

Миссис Эшбертон, деликатно отошедшая немного в сторону, чтобы дать двум влюбленным возможность минутку побыть вдвоем, тут же приблизилась и протянула ему свою пухленькую ручку. На лице ее было написано нескрываемое любопытство.

— Ну-с, мистер Мэссинхэм, может, вы все-таки поблагодарите меня за то, что я доставила к вам невесту целой и невредимой?

Юджиния представила их друг другу:

— Гилберт, это миссис Эшбертон, которая опекала меня в дороге. Или, может, которую опекала я: не знаю, что вернее. Но, так или иначе, обе мы благополучно прибыли.

— Очень рад познакомиться с вами, мэм. Насколько я знаю, у вас в Сиднее сын.

— Да, мой единственный ребенок. Однако, похоже, он не питает особых чувств к своей матери, не то пришел бы меня встретить.

Она продолжала внимательно разглядывать Гилберта, а затем, одобрительно кивнув, обратилась к Юджинии:

— Я считаю, вам, барышня, повезло. Хотела бы я сама быть лет на сорок моложе.

С игривым смешком она толкнула Гилберта локтем в бок.

— О, — воскликнула она затем, — а вот и мой сын! Давайте не будем сейчас тратить время на церемонии и знакомства. Вам обоим не терпится попасть домой. Все мы скоро опять увидимся.

— На нашей свадьбе, мэм, — сказал Гилберт, — если не раньше.

— На вашей свадьбе — непременно. Уж этого события я ни за что не упущу.

Миссис Эшбертон направилась к своему сыну, прокладывая дорогу через толпу.

Гилберт повернулся к Юджинии:

— Я договорился с моими близкими друзьями, Эдмундом и Бесс Келли, что вы поживете у них. А ваша миссис Эшбертон — интереснейший персонаж, я вам доложу.

— Да, но иной раз слишком давит на окружающих, — заявила Юджиния. — А кто такие Эдмунд и Бесс Келли?

— Эдмунд — земельный агент. Он был офицером флота, но вышел в отставку и поселился здесь, увидев, как легко можно разбогатеть при таком изобилии земли на продажу. Он привез свою жену из Англии. У них дом на Кингз-стрит. Вам он может показаться тесноватым, но я обещаю, что Ярраби этим недостатком страдать не будет.

— Ярраби?

— Да. Я решил дать нашему дому такое название. На языке туземцев это означает — эвкалиптовый лес, а мой участок, когда я его получил, представлял собой не что иное, как эвкалиптовый лес. Я потратил год на то, чтобы расчистить достаточное пространство для виноградника. На склонах холмов пришлось устроить террасы, а на ровных местах соорудить изгороди из кустарника для защиты от ветра. Теперь под виноградники занято четыреста акров, а на остальной земле пасется скот. Без этого не обойтись, для лозы требуется удобрение. Скажите, пожалуйста, вы привезли столько отводков, сколько я просил? Как они перенесли дорогу?

— Думаю, качка действовала на них не так сильно, как на всех нас.

Гилберт понял свою оплошность и немного смутился.

— Простите меня. Мне бы следовало сначала поинтересоваться, как перенесли путешествие вы. Право же, хотя вы мне, наверное, и не поверите, я иногда думаю и о других вещах, кроме виноградных лоз. Идемте! — Он взял ее под руку. Я отведу вас к Келли, а багажом займусь позднее.

Юджиния наконец улыбнулась, и на ее правой щеке появилась ямочка, в свое время так понравившаяся Гилберту. Он понимал, что на первых порах она будет чувствовать себя неуютно и, конечно, тосковать по дому. Когда он в первый раз приехал в Австралию, она ошеломила его своими просторами, бьющей через край энергией и еще — первозданностью. Осознав, какое поле для приложения сил она открывает, Гилберт проникся всепоглощающей любовью к суровым, прокаленным жарким солнцем пустынным землям. Теперь, бывая в Европе, он чувствовал, что ему там тесно.

Женщину первая встреча с новой страной должна, конечно, потрясти еще больше. И он обязан это понять и помочь ей.

Однако Гилберт едва мог совладать со своим восторгом, увидев Юджинию, — эта гордая шейка, эти тонкие черты лица и роскошные волосы. Он мысленно сравнил ее с черными лебедями, прилетавшими на озеро недалеко от Ярраби.

Говорили, что Сидней со временем станет крупным городом, но пока что от поселения веяло духом неустойчивости и непостоянства. Губернатор Лаклан Маккуори оставил о себе память, проложив прямые улицы и построив несколько прекрасных простых зданий из песчаника по проекту ссыльного архитектора, но в целом город оставлял впечатление чего-то шумного и неопрятного. Повсюду под скрипучими вывесками теснились трактиры, из их дверей то и дело вываливались на улицу еле держащиеся на ногах клиенты. Над немощными дорогами в воздухе всегда висела мелкая красная пыль. Она вздымалась плотным облаком, если мимо проносился экипаж или на пригорок с трудом взбиралась воловья упряжка. Магазины, обнесенные по фасаду верандами, предлагали покупателям не только предметы первой необходимости, но и экзотические сувениры, привезенные морянами из дальних стран, бусы, дубинки и копья туземцев, разноцветных попугаев в клетках, кашемировые шали с бахромой, посуду и красные лакированные шкатулки с Востока.

При каждом доме, даже самом маленьком, имелись веранда, дающая хоть сколько-нибудь тени, и деревянный забор, отгораживающий его от улицы. Вокруг было множество цветущих кустарников и вьющихся растений, названий которых Юджиния пока еще не знала. Сквозь неприятный запах мусора и навоза, сквозь раздражающую носоглотку пыль она различала сильный аромат каких-то цветов.

Шагая рядом с Гилбертом, она заметила, что люди оборачиваются им вслед. Может, походка у нее была не очень уверенной — эта широкая улица имела странную особенность как-то вдруг крениться набок, словно палуба «Кэролайн». Около трактиров стояли привязанные лошади, уткнув морды в торбы с овсом и отгонявшие хвостом мух. Босоногие растрепанные мальчишки пялили глаза на Юджинию, брезгливо поддерживающую свою аккуратную коричневую дорожную юбку повыше, чтобы подол не касался пыли. Тощая дворняга плелась сзади, обнюхивая их следы.

Вдруг Юджиния в ужасе отпрянула в сторону от чего-то, похожего на узел тряпья, брошенного в грязную канаву.

— Ром, — презрительно произнес Гилберт. — Здесь это настоящий бич. Они все пьют его, каков бы он ни был — хороший, скверный или так себе. Его незаконно делают ссыльные. Один Бог знает, что в него кладут. Я же научу их пить вино.

Юджиния решила воздержаться от замечания, что это человеческое отребье в канаве мало походит на существо, поддающееся обучению, пусть даже в потреблении вина. Трудно представить себе, что эта грязная рука любовно сжимает ножку бокала. Впрочем, разумеется, было бы замечательно, если бы такое оказалось возможным. Юджиния уже заметила, что в принципе Гилберт прав.

Однако, в следующий момент ее внимание было отвлечено от этого отвратительного зрелища другой картиной, куда более трагической: по улице, еле передвигая ноги в кандалах, скованные одной цепью, двигались люди. Тела их прикрывала ветхая серая одежда, на которой были грубо намалеваны стрелы. Большинство не поднимало глаз от земли, но один вдруг посмотрел прямо на Юджинию. Вернее, не на нее, а сквозь нее, ибо было очевидно, что эти странные глаза — светлые и печальные — не видят перед собой ничего, кроме какой-то призрачной неосуществимой мечты.

Несмотря на жару, Юджиния ощутила сильную дрожь. Пальцы ее крепче ухватились за руку Гилберта.

— Каторжники, — коротко сказал Гилберт, отвечая на ее невысказанный вопрос. — Их ведут в каменоломню.

— Боже, какой ужас!

— К этому зрелищу вам придется привыкнуть, моя дорогая. Вы должны помнить: каждый из этих людей совершил какое-то преступление.

— Но уж, во всяком случае, не такое, чтобы заслужить подобное обращение!

Она оглянулась вслед понурым, грязным людям, отмеченным печатью падения. Ужасное зрелище буквально потрясло ее. Юджиния вообще не выносила, когда на ее глазах унижали какое-либо человеческое существо, но здесь было даже не унижение, а что-то гораздо худшее — настоящее варварство.

— Бывают, конечно, случаи, когда с кем-то поступают несправедливо, я согласен, — рассудительным тоном говорил Гилберт. — Но обычно в подобных случаях природная честность человека позволяет ему восстановить свою репутацию достаточно быстро, как только он оказывается на свободе. И здесь, в колонии, очень много бывших каторжников, живущих честной жизнью. Пойдемте, моя дорогая, ну к чему так убиваться? Когда человек заболевает, он принимает лекарство и выздоравливает. Именно это и делают в настоящий момент парни, которых вы видели.

— Лекарство не всегда излечивает.

— Конечно, я согласен, бывают безнадежные случаи. Такие люди, раз оступившись, так и не могут подняться.

— А что вы скажете об их тюремщиках?

Гилберт вдруг сурово посмотрел на нее:

— Вы считаете, что тот, кто наказывает провинившегося, тем самым как-то унижает и себя?

— Думаю, бывает и так.

— Что вы скажете обо мне? Я пользуюсь трудом нескольких каторжников. Мне частенько приходится их наказывать. Но при этом я, по-моему, остаюсь порядочным человеком.

— Каким наказаниям вы их подвергаете? — настороженно спросила Юджиния.

— Порке. Дюжина-другая ударов — это легкое наказание по сравнению с приговором, который порой выносит суд. Я сам не в большом восторге от этого, но порядок надо поддерживать. Прошлым летом я чудом избежал мятежа. Достаточно, чтобы среди этой публики завелась одна паршивая овца — тогда жди неприятностей.

— Вы… делаете это… сами?

— Дорогая моя, право же, вам совершенно не из-за чего волноваться. Конечно, на первых порах это может вас шокировать. Вы жили, не зная ни тревог, ни забот. Я надеюсь н в будущем оградить вас от них, защитить от неприятностей. Но колония переживает сейчас не самый легкий период своего развития, вам со многим придется смириться.

— Вы полагаете, я способна смириться с тем, что на моих глазах будут сечь человека? — недоверчиво выговорила Юджиния.

— Вам совершенно незачем при этом присутствовать, боже упаси! Но вы должны принять это как необходимость для нормальной жизни нашего общества в настоящий момент. Когда Англия перестанет рассматривать нашу страну как свалку человеческого отребья, у нас появятся иные законы.

— Но, находясь в Англии, вы говорили, что каторжники благо для Австралии, — упрямо стояла на своем Юджиния. — Или что-то в этом роде.

— Я имел в виду источник дешевой рабочей силы. Без них, к примеру, невозможно было бы построить Ярраби.

Ярраби. Стены дома, поднимающиеся по мере того, как люди в серой, испещренной стрелами одежде кладут камень за камнем. Люди, чьи души полны ненависти, глаза выражают отчаяние, а спины исполосованы шрамами.

«Я не смогу там жить, — думала Юджиния, — этот дом будут вечно преследовать призраки оборванных несчастных страдальцев».

Гилберт крепче прижал к себе ее руку. Он сказал снисходительным тоном:

— В вашем возрасте и я был шокирован. Но со временем учишься примиряться с существующим порядком вещей. Нынешняя система достойна сожаления, но, пока она не изменится, придется извлекать из нее максимум того, что она может дать. Уверяю вас: я справедлив в обращении с теми, кто на меня работает. Я оставляю у себя любого человека, отбывшего свой срок, но желающего продолжать служить у меня. Разумеется, кроме совсем уж отпетых негодяев. Кстати, я подумал, что вам наверняка понадобится служанка. Не было ли среди плывших с вами на корабле кого-нибудь, кто вам понравился?

— Я пользовалась услугами служанки миссис Эшбертон, Джейн Кинг. Она довольно плохо ладила с миссис Эшбертон — все никак не мота ей угодить. Я думаю, она охотно перешла бы ко мне. Разумеется, надо, чтобы миссис Эшбертон дала на это свое согласие. Джейн — существо одинокое. Она сирота, и ей надо быть рядом с кем-то, кто будет с ней добр.

— И этим кем-то можете быть вы? Выходит, мы оба — и Джейн, и я — нуждаемся в вас. Я ведь тоже сирота.

— Я знаю, — пробормотала Юджиния, но, искоса поглядев на него, подумала: и ничуть он не похож на Джейн с ее робкими глазами и молочно-белой кожей. Бедняжка готова полететь, как на крыльях, к любому человеку, который проявит хоть капельку любви к ней, чего не скажешь об этом мужчине с уверенно вздернутым подбородком, пронзительными синими глазами и огненно-рыжими волосами. Он научился скрывать или, может быть, подавлять свои обиды. Про себя она пришла к выводу, что он из тех мужчин, для которых их честолюбивые стремления стоят на первом месте, а женщина — только на втором. И все же Юджиния решила выйти за него замуж. Она была совершенно уверена, что сила и энергия — только внешнее и под ними наверняка скрывается нежность. По правде говоря, она находила ситуацию, в которой очутилась, интересной и волнующей. Хотя и несколько тревожной, ибо теперь в ее сознании постоянно жил образ: черная фигурка величиной с муху, сжимающая в руке хлыст… То поднимающийся, то опускающийся, он наносит удары по чьей-то истерзанной коже.

 

Глава III

— И что же сказала ваша матушка, моя дорогая, когда вы сообщили ей, что отправляетесь в такую даль, дабы выйти замуж?

Бесс Келли была милой простодушной женщиной с большой грудью и легкими пушистыми волосами, которые не слушались никаких шпилек и булавок и свисали влажными прядями на лоб и пухлую шею. Юджиния сразу поняла, что в Англии Бесс не принадлежала бы к кругу, что именуется светским обществом. Здесь же действовали иные мерки: если женщина была честной и порядочной, то она могла рассчитывать, что ее примут в любом доме.

Спальня, помещавшаяся в мансарде, куда Бесс привела Юджинию, показалась девушке очень маленькой и невыносимо душной. Солнце насквозь прокаляло крышу, так что впечатление было такое, словно вас сунули в печь и вот-вот зажарят.

Однако же имелось и преимущество: комната, видимо, будет принадлежать только ей, ибо в ней стоит лишь одна кровать. Уже одно это было блаженством после трехмесячного пребывания в одной каюте с болтливой миссис Эшбертон. На окнах висели узорчатые муслиновые занавески, кровать и туалетный столик покрыты красивыми ситцами. Миссис Келли указала на глубокую чашу с плавающими в воде кремовыми цветами и сообщила, что их принесли ее дети.

Цветы — разновидность жасмина — назывались франджипани и очень приятно пахли. Видимо, здесь необходимо, чтобы в комнате было что-то ароматическое, иначе придется страдать от куда менее приятных запахов, идущих летом от сточных канав, от помоев, которые содержатели трактиров и неряшливые домашние хозяйки выплескивают прямо на улицу.

— Неужели сердце вашей матери не содрогнулось, когда она угнала, в какую даль вы отправляетесь? Конечно, ее сумел уговорить Гилберт Мэссинхэм. Гилберт способен добиться решительно всего, чего захочет. Могу вас заверить, что все незамужние барышни будут вам завидовать. Многие льют слезы и злятся с тех самых пор, как он три года назад вернулся из Англии и объявил, что обзавелся там невестой. Впрочем, все мы понимали, что в этой завалящейся колонии нет женщины, которую Гилберт счел бы достойной чести стать его женой. Ему всегда нужно все самое лучшее — вот как с винами. Он, видите ли, будет производить самое лучшее вино в Австралии и, что самое главное, заставит людей пить его… Ну что ж, я тут живу уже десять лет и должна сказать, что будет просто чудом, если тех, кто привык пить ром и пиво, приучат к вину. И все-таки, если есть на свете человек, способный кого-то в чем-то убедить, так это Гилберт Мэссинхэм.

Юджиния решила, что может никак не реагировать на слова хозяйки. Наверное, подумала она, миссис Келли обычно не с кем поговорить, ибо она ведет себя так, будто изголодалась по слушателям.

На лестнице слышался шорох и шепот. Вероятно, дети Келли хотели хоть краешком глаза взглянуть на новоприбывшую. Те самые дети, что проявили к ней такое внимание и поставили на ее туалетный столик жасмин.

Однако от сладкого аромата цветов и от жары Юджиния начала немного задыхаться. За день произошло слишком много событий. Вдруг в ее сознании промелькнула не вполне оформившаяся мысль: если бы первые минуты встречи с Гилбертом принесли ей лишь ничем не омраченную радость, может быть, она не так болезненно восприняла бы все остальное — палящее солнце, пыль, неухоженность города, оборванных детей и это душераздирающее зрелище — закованных в цепи каторжников.

Она надеялась и мечтала, что в первый день своего прибытия не будет испытывать ничего, кроме счастья встречи с Гилбертом.

Теперь Юджиния поняла: письма и разлука — вещи опасные. Они порождают слишком радостные и слишком далекие от действительности мечты. Она просто не ожидала, что воображаемый Гилберт до такой степени вберет цвета и характер этой земли.

— Вы очень счастливая молодая барышня. Вы это понимаете? — говорила между тем миссис Келли. — Таких приготовлений к встрече невесты еще никто никогда не делал. А вы привезли с собой роскошное подвенечное платье?

Юджиния отрицательно покачала головой:

— Нет, у меня очень простое платье. Я считала, что слишком пышный туалет будет здесь неуместен. — Она старалась говорить весело и оживленно, ибо доброжелательная женщина явно ждала от нее именно такого тона. — Но у меня есть фата из брюссельских кружев, которую в свое время надевала моя бабушка, затем моя мать, а в прошлом году — моя сестра, Джессика. Я должна буду отослать ее обратно для другой моей сестры, Сары, хотя и не уверена, что она когда-либо выйдет замуж. Она девушка очень серьезная и прилежная. Но у нас в семье есть еще две сестры, моложе ее, — Элизабет и Милли.

— Пять девочек! Бог ты мой! Ваша матушка должна радоваться, что удалось найти мужа для вас, хотя ради этого вам пришлось добираться до Австралии.

Юджиния негодующе подумала про себя: почему — пришлось? Ничего подобного! Однако она вспомнила, что ее удивила готовность, с какой мама и папа дали согласие на предложение Гилберта. Она-то воображала, что они станут протестовать против порывистого молодого человека, о котором почти ничего не знают и который намеревается увезти их дочь в такую немыслимую даль. Однако в разговоре с ней они делали упор на то, что им-де очень понравились его энергия и стремление добиться какой-то цели в жизни.

Сама Юджиния никогда не сомневалась, что в сознании Гилберта ее образ неразрывно связан со званым обедом в шато дяди Анри. Он видел ее сквозь эйфорию, рожденную замечательным вином дяди. Она была частью внутреннего убранства дома, а потому занимала видное место в его честолюбивых планах. Ни тогда, ни сейчас она ничего не имела против этого, несмотря на некоторую неловкость сегодняшней встречи. И все-таки (она невольно улыбнулась) если ее втайне немножко шокировала внешность этого обожженного солнцем, очень и очень земного человека, он-то что подумал о ней, ошалевшей от ветра, наполовину потерявшей дар речи, с красным от загара носом? Она совсем не была похожа на элегантную, держащуюся с большим достоинством девушку, присутствовавшую на обеде во Франции. Не разочарован ли он?

Если это действительно так, он сумел галантно скрыть свои чувства. Так поступить мог только человек добрый и внимательный, и это хороший знак на будущее. Когда прибудет багаж, когда она умоется, переоденется, отдохнет и, быть может, сядет писать письмо Саре, она наверняка почувствует себя лучше. Итак, писание писем в далекую страну, служившее утешением и дававшее выход ее чувствам, будет продолжено; только теперь послания полетят в обратном направлении и будут адресоваться любимой сестре.

Миссис Келли в конце концов все же покинула гостью, правда лишь после того, как привела познакомиться трех застенчивых ребятишек. Некрасивые, загорелые, усыпанные веснушками малыши; младший — еще совсем карапуз — только учился ходить. Четвертый ребенок, сообщила миссис Келли, покоится на кладбище. Здешнее солнце немилостиво к малюткам.

Взяв в руки перо, Юджиния, как всегда, успокоилась.

«Сидней, 18 июня, 1830

Дорогая Сара!

Предполагается, что я отдыхаю перед обедом, но я мысленно столь оживленно беседую с тобой, что, пожалуй, лучше будет изложить мои мысли и чувства на бумаге.

Я прибыла и благополучно высадилась на берег с борта «Кэролайн». Как ни странно, мне не хотелось покидать корабль, к которому я успела проникнуться любовью (в отношении миссис Эшбертон ничего подобного со мной не произошло — такой неутомимой болтуньи я еще в жизни своей не встречала).

В настоящий момент у меня нет времени, чтобы излить тебе впечатления от города и вообще от Австралии. Я прекрасно понимаю, что тебе не терпится узнать лишь об одном — о встрече с моим нареченным женихом. То, что я пишу, предназначается только для тебя. Должна тебе признаться, что он представляется мне прямо-таки незнакомцем, отчего я чувствую себя довольно неуютно. Он стал походить на повидавшего виды человека, на которого определенно повлиял здешний климат. Кожа у него цвета жженой умбры, что очень ему не идет; плечи оказались более широкими, чем мне запомнились, и вообще у него вид чрезвычайно сильного и здорового человека. Ты, наверное, помнишь, каким он был тихим и как внимательно за всем наблюдал, когда приезжал к нам в Личфилд Коурт. Сейчас манеры его изменились, стали более живыми, уверенными и энергичными. Забавно было выяснить, что он прежде всего оказался озабочен тем, как перенесли путешествие отводки виноградной лозы, и лишь во вторую очередь тем, как выдержала его я. Впрочем, он собственными глазами мог убедиться, что я-то выдержала переезд прекрасно, потому и осведомляться на сей счет особой нужды не было. Помимо всего прочего, надо учитывать еще одно обстоятельство: если он показался мне незнакомцем, может, и я — еще в большей мере — показалась незнакомкой ему. Я все пытаюсь себя успокоить, мысленно перебирая свои достоинства — волосы, глаза, шею, талию и руки. Но мой нелепый кривой нос обгорел на солнце. Я слишком тощая, так как почти не в состоянии была есть во время путешествия. У меня какой-то полузамороженный вид, скулы выступили, а под ними образовались впадины. Я заметила, что миссис Келли обратила внимание на мой небольшой бюст. Как могу я критиковать моего дорогого Гилберта за его колониальную внешность, когда сама являю собой столь невзрачный образец английской дамы?»

— Мисс Личфилд! Юджиния! — Голос миссис Келли, звавшей ее снизу.

Юджиния положила перо и направилась к двери.

— Вы позволите мне, дорогая, обращаться к вам по-дружески и называть просто Юджинией? Дети улеглись, и мы садимся ужинать. Вы готовы? Эдмунд ждет не дождется познакомиться с вами, и ваш нетерпеливый жених тоже уже здесь.

Голос затих. Юджиния торопливо поправила волосы, поглядывая в маленькое зеркало на туалетном столике. В этой южной части земного шара очень быстро день переходит в ночь. Смеркаться начало каких-нибудь десять минут назад, но за это время стало почти совсем темно. Она едва различала в зеркале свое лицо — впрочем, отражение лишь еще раз подтверждало справедливость ее сетований на свою внешность, которым она предалась в письме к Саре.

Стало немного прохладнее. Теперь она обрела хоть какие-то живые краски, и легкий румянец вновь проступил на ее щеках. Она постаралась выглядеть как можно лучше, а потому надела муслиновое платье, которое миссис Келли успела отгладить, заявив, что не может доверить это служанке, совсем еще девочке, поступившей к ней на работу прямо из тюрьмы. «Когда принимаешь в услужение кого-либо из ссыльных, — добавила миссис Келли, — очень важно сделать это сразу же по прибытии будущей работницы в Австралию. Если позволить ей пожить в тюремном бараке, она вмиг испортится и предастся всевозможным порокам».

В маленькой гостиной горел свет; оттуда доносились голоса.

Интуиция подсказала Юджинии, что речь идет о ней. Голоса были сознательно приглушены. Она услышала только несколько слов, сказанных миссис Келли: «…на вид очень хрупкая». И протестующий голос Гилберта. А может, ей казалось, что протестующий; говорил он тихо, но довольно долго и вдохновенно. Затем раздался взрыв хохота, и Гилберт сказал нормальным голосом:

— В странах, производящих вино, это освященный временем обычай. Вино, которое закладывается на хранение при рождении сына, пьют на его свадьбе.

Незнакомый голос произнес:

— Так-то оно, может, и так, но только здесь Австралия, и вы пока что еще не доказали, что способны продержать вино в бутылке двадцать или тридцать лет. Пробка может вылететь и удариться в потолок.

— Я сумею его сохранить, — заявил Гилберт, — и оно будет не хуже того марочного вина, что производят во Франции или Португалии. А пока что мы разопьем одну из бутылочек, которые я сегодня захватил с собой. Я согласен, вино очень молодое. Оно разлито в бутылки всего два года назад, но гарантирую — напиток очень приличный.

— Кислятина! — жалобным голосом сказала Бесс. — То, что вы приносили в прошлый раз, определенно походило на уксус.

— Согласен. На виноградник обрушилось слишком много дождей, и к тому же не вовремя. Поэтому в ягодах оказалось недостаточно сахара. Это одна из трудностей, с которыми мне приходится сталкиваться.

Выходит, говорили вовсе не о ней, а опять о винограде, винах, урожае. Юджиния изобразила на лице приятную улыбку и вошла в комнату.

Гилберт вскочил и кинулся ее приветствовать. Он представил свою невесту Эдмунду Келли, некрасивому человеку с коричневой кожей, который ей, впрочем, понравился с первого взгляда. Гилберт сказал, что весь багаж на берегу, но мебель будет поднята из трюма только завтра. Он намеревался погрузить ее в фургоны и доставить в Ярраби, до которого от пристани около тридцати миль. Они поедут туда же примерно через неделю — после того, как она станет его женой.

Он хотел договориться о простой церемонии в новой церкви на улице Маккуори. Если Юджиния не возражает, хорошо бы провести церемонию в следующую среду.

Он взял ее руку и поднес к губам. Единственное, что она могла сделать, — это молча кивнуть. Она думала о вине, которое будет заложено на хранение при рождении их первого сына. Сердце тревожно забилось. В этой стране все как-то уж слишком прямолинейно.

В следующую среду. Слишком быстро для того, чтобы стать женой человека, до такой степени превратившегося в незнакомца.

— Нет смысла заставлять его ждать, — заявил вдруг мистер Келли.

Она вспыхнула, поняв, что по крайней мере один из присутствующих прочел ее мысли.

Гилберт взял ее под руку:

— Пойдемте, дорогая. Бесс просит нас к столу.

Голос его был ласковым. Она полагала, что, возможно, он тоже чувствует себя несколько смущенным, надо думать об этом и перестать так сосредоточиваться на собственных ощущениях.

Стол был освещен свечами, и от этого в маленькой комнате скоро стало очень жарко. Бесс пояснила, что ей пришлось приготовить жареную говядину, ибо Гилберт заказал именно это блюдо. Его красное вино, видите ли, хорошо к жаркому. Если бы он согласился выпить за ужином кружку пива, они могли бы довольствоваться холодным мясом, зажаренным накануне, и в доме было бы намного прохладнее.

Однако Юджиния не могла не признать, что вино, которое Гилберт столь любовно разлил по бокалам, действительно было очень красивого цвета. Пожалуй, даже красивее вина дяди Анри.

Когда она подняла бокал на свет, оно заискрилось. Она заметила, что Гилберт наблюдает за ней, и порадовалась тому, что глаза его смотрят на нее с такой нежностью. Впрочем, быть может, это было вызвано вовсе не ее жестом, а достоинствами вина.

Она отпила глоток и с трудом удержалась от гримасы. Как ни мало Юджиния понимала в винах, даже ей было ясно, что это еще слишком молодое, неустоявшееся вино.

— Оно очень приятно на вкус, Гилберт, — сказала она, как и положено верному другу.

Гилберт пополоскал вином рот, проглотил и разочарованно покачал головой.

— Нет. Это еще не то, что надо, но все же лучше прошлогоднего. Правда, Эдмунд?

— То вообще было как уксус. Да, это получше. Но с его помощью вы любителей рома в свою веру не обратите.

— Оно сделано из винограда, который я вырастил на лозах, привезенных с берегов Дуэро. Думаю, что с новыми лозами мне повезет больше. Рад сообщить вам, что на вид они в полном порядке. Я начну посадки немедленно, после первого же хорошего дождя. — Он протянул свой бокал через стол к Юджинии. — Я уверен, что вы привезли мне удачу, моя дорогая.

— Этот человек не может говорить ни о чем, кроме своего виноградника, — заметила Бесс. — Расскажите Юджинии что-нибудь о колонии. Когда вы намерены представить ее здешнему обществу?

— Обществу? — переспросила Юджиния.

— Такому, какое у нас есть, — отозвался с оттенком иронии мистер Келли. — Для того чтобы считаться здесь презентабельным, вы должны быть либо преуспевающим юристом, либо богатым землевладельцем, либо влиятельным государственным чиновником, либо, наконец, самим губернатором. У нас множество колониальных магнатов, которые воображают себя чуть ли не собственниками страны. Ни один досрочно освобожденный преступник не может даже помыслить об этом.

— И правильно! — воскликнула Бесс. — Надо же сказать такое!

— Досрочно освобожденные? — спросила Юджиния.

— Ссыльные, награждаемые досрочным освобождением за примерное поведение. Им предоставляется право выбрать себе будущего хозяина еще до истечения полного срока наказания. Иногда им даже разрешают открыть собственное депо. Впоследствии они становятся вольными. Клянусь вам — вы не сумеете углядеть какое-либо различие между ними и мной.

— Эдмунд! — одернула его Бесс.

Гилберт засмеялся, будто довольный шуткой собеседника. Однако, перехватив взгляд Эдмунда, Юджиния поняла, что это не шутка. Впрочем, это было ясно только ему и ей.

— У меня в Ярраби работают несколько досрочно освобожденных заключенных, — заявил Гилберт. — Большинство из них ирландские мятежники. Меня пока что никто не убедил, что бороться за свободу своей родины — преступление. Хотя, вынужден признать, не всякий англичанин питает симпатию к необузданным ирландцам.

— Бог ты мой, — воскликнул Эдмунд — уж не хотите ли вы сказать, что за вашими лозами ухаживают ирландцы?! Ведь они наверняка должны думать, что вы изготовляете какую-то отраву.

Гилберт громко расхохотался:

— При всем при этом они не прочь отхлебнуть глоточек. Я застал одного малого, который выплюнул отпитое вино. Я чуть не приказал накатить ему дюжину хорошеньких плетей. Эдмунд, позвольте мне наполнить ваш бокал. Я послал добрую дюжину бутылок вот этого вина в Правительственный дом. Как вы думаете, Дарлингу оно понравится?

— Он вас похвалит за труды, но сомневаюсь, чтобы он отказался от портвейна, который привозят из-за границы, в пользу вашего вина.

— А этих людей когда-нибудь репатриируют? — спросила Юджиния.

Бесс посмотрела на нее. При свете свечей ее полное лицо казалось очень разрумянившимся. Гилберт вежливо спросил:

— О каких людях вы говорите, моя дорогая?

— О тех ирландцах, которые не совершили никакого преступления.

Она заметила, как нахмурился Гилберт.

— Когда они выходят на свободу, они могут поступать, как им вздумается. Вас этот вопрос не должен волновать, моя дорогая.

— Но, если у меня под самым носом… — начала было Юджиния, однако, заметив, что морщины на лбу Гилберта углубились, решила благоразумно оставить эту тему.

В разговор вмешалась Бесс:

— Моя дорогая мисс Личфилд, вы будете слишком заняты детьми и домашними делами. Вы станете такой же, как все мы: будете жаловаться на свою служанку, говорить о том, какая она лентяйка или грязнуля, как она нечиста на руку, а может, и любит выпить. Я вижу, вы жили, не зная никаких забот. Вам, Гилберт, надо быть с ней поласковее.

— Поласковее! — воскликнул Гилберт. — Да во всей Австралии не будет другой женщины, которую лелеяли бы и нежили так, как ее!

 

Глава IV

Когда Гилберт покинул дом Келли и направился к себе, звезды на черном небе, казалось, низко нависли над землей. У него был номер в гостинице «Касл Инн» рядом с Ботаническим садом, где он собирался проверить состояние отводков у виноградной лозы после проделанного ими путешествия. Он откланялся рано, видя, что Юджиния устала и кажется несколько ошеломленной от переизбытка впечатлений.

Однако она его не разочаровала. Ее элегантность и аристократичность манер бросались в глаза даже больше, чем в тот раз, когда он впервые ее увидел. Она не была красавицей с голубыми глазами, как у фарфоровой куклы, и не округлая грудь была ее главным достоинством. Некоторые мужчины, быть может, вообще не сочли бы ее красивой, но Гилберт находил эти неправильные черты чудесными и просто очаровательными. Каждое ее движение было исполнено грации. Он готов был до полуночи сидеть и наблюдать за тем, с каким задумчивым и сосредоточенным видом она поворачивает голову на высокой стройной шейке. Несмотря на усталость, она успела принять ванну. «Редкое существо я ввез в эту страну», — думал он.

Гилберта не волновало, что он почти не знает невесту.

Он остановил на ней свой выбор из-за ее происхождения, воспитания, которое она получила, и, разумеется, из-за внешности. Когда на его предложение ответили согласием, он был вне себя от радости. Конечно, он знал, что ее семья не слишком купается в деньгах, но этот факт был ему на руку. Он знал также, что сам он вполне презентабельный молодой человек, хотя и избрал своим домом далекую колонию, населенную каторжниками и кишащую змеями. Он полагался на свой дар убеждения и на интуицию, подсказывающую, что Юджиния наделена определенной склонностью к приключениям.

Он не отрицал, что на протяжении тех трех лет ожидания у него порой возникали опасения и даже сомнения. Так, например, ее послания, регулярно доставлявшиеся каждым судном, отправлявшимся из Тилбери или Саутгемптона, казались ему скучными. Сам Гилберт никогда не упражнялся в искусстве писания писем, и то, что нареченная невеста овладела им в таком неслыханном совершенстве, его слегка тревожило.

Вся эта информация о жизни в Личфилд Коурт! Сообщения о визитах теток, епископов и местных помещиков. Отвечать в этом же роде было невозможно. Ведь не мог он, в самом деле, рассказать невесте о том, как его повариха, шальная лондонская простолюдинка, украла у него из бумажника все деньги, пока он спал, и сбежала на всю ночь с одним из плотников в город, при этом оба они были досрочно освобожденными ссыльными. Или о том, что взял в поварихи туземку, до ужаса безобразную и оказавшуюся любовницей его приказчика. Как-то жаркой ночью после сбора винограда Гилберт застал их вместе. Оба они были навеселе, напившись молодого вина. Носком сапога в бок он заставил их подняться, посоветовав в будущем вести себя осторожнее. Ему самому темнокожие туземки никогда не нравились.

Конечно, эту сторону жизни необходимо будет скрывать от Юджинии. Как только он наберет необходимый штат прислуги, то позаботится, чтобы она жила, как подобает леди: занимаясь музыкой, рисованием, шитьем — короче, всем тем, чем занимаются молодые женщины ее круга. Он собирался приглашать в дом гостей, как это принято в Англии. Они могут выезжать сами верхом или в экипаже в пятницу и проводить у друзей уик-энд. Важно приглашать того, кого надо, с тем чтобы названия его вин: «Ярраби-бургундское», «Ярраби-кларет» и «Ярраби-сотерн» — стали известными, а впоследствии и знаменитыми не только в Австралии, но и в Лондоне, а потом в самых знатных домах по всей Англии.

Когда он ездил в последний раз в Англию, то повез с собой несколько бутылок с первыми образцами своих вин. Люди понимающие и лучшие дегустаторы высказались о них в целом положительно. По их словам, это весьма многообещающее начало. В настоящее время его продукция была такой же молодой, как и сама колония, но у нее может оказаться большое будущее, если удастся наладить транспортировку на эти громадные расстояния. Если же не удастся — а это вполне вероятно, поскольку от перевозок хорошее вино портится, — мистеру Мэссинхэму следует сосредоточить внимание на том, чтобы переориентировать своих соотечественников, потребляющих ныне ром или пиво, на более цивилизованный напиток.

Гилберт шел, поглощенный своими мыслями. Путь его лежал через пользующийся дурной славой район Рокс, где люди жили в крошечных лачугах, сооруженных первыми поселенцами, — мазанках, которые способны были простоять всего несколько лет. Стены многих из них уже обвалились, крыши сгорели из-за неисправных дымовых труб, крохотные оконца пропускали совсем мало света, не говоря уже о чистом воздухе.

Это был вонючий, грязный район, заселенный проститутками, ссыльными, которые были выпущены на свободу, но воля которых была сломлена долгими мучениями в тюрьме. Жили здесь и честные люди, просто не сумевшие выбраться из нищеты — либо по лености, либо из-за полной бесталанности.

Время от времени на дорогу ложился свет, отбрасываемый керосиновой лампой, — пятно окружностью в каких-нибудь несколько ярдов. Рядом с этими оазисами темнота казалась еще более непроницаемой.

Правда, темнота эта была очень даже на руку какому-нибудь карманнику или пьянчуге, незаметно пробирающемуся домой, но она вовсе ни к чему служанке, спешившей с поздним поручением своей требовательной госпожи, да и любому проходимцу, идущему по своим вполне законным делам. Странная особенность человеческой натуры, рассуждал Гилберт: даже в таком молодом городе, как Сидней, порок успевает пустить глубокие корни. Он не желает, чтобы Юджиния видела эту сторону жизни колонии, так же как не желает, чтобы она присутствовала при столь необходимом наказании не поддающихся исправлению слуг. Как наивен взгляд ее серо-голубых глаз! На что они похожи? На английские колокольчики или на дымчато-голубые головки распускающегося страстоцвета?

Страстоцвет? Это Юджиния-то?

В сомнении Гилберт слегка улыбнулся. Размышления его внезапно были прерваны. Он услышал за собой звук шагов — кто-то бежал, почти задыхаясь от бессилия и отчаяния. Он остановился, и мимо промелькнула фигура в развевающихся от быстрого бега юбках. В какой-то миг при свете уличного фонаря на углу он разглядел женщину. Ее белокурые волосы рассыпались по плечам, подол платья приподнят. Она тут же скрылась за углом, а затем мимо него размашистым шагом прошли двое мужчин.

Они свернули за угол в том же самом месте. Если они и преследовали женщину, то, похоже, не очень-то торопились. Вероятно, знали, где она живет. Раз женщина живет в этом районе, наверняка это либо проститутка, либо досрочно освобожденная ссыльная, подумал Гилберт. Она явно была перепугана насмерть, но ему-то какое до этого дело? У него нет ни малейшего желания оказаться вовлеченным в неприятную историю фактически накануне своей женитьбы.

Он не стал поворачивать за угол, а двинулся дальше, однако не успел пройти и пятидесяти ярдов, как сзади раздался выстрел, а сразу же вслед за ним послышался душераздирающий крик.

Эти звуки он уже не мог пропустить мимо ушей. Повернувшись на каблуках, Гилберт бегом кинулся обратно. Какой-то человек, а может, и не один, тоже бежал, только в противоположную сторону, явно спеша унести ноги. Если Гилберт не ошибся, это те самые двое, что перешучивались друг с другом, заворачивая за угол. Гилберт слышал, как их топот быстро стих вдали.

Из распахнутой двери одной из жалких лачуг на улицу падал сноп слабого света. Гилберт увидел женщину, стоявшую на коленях в дверном проеме, и какую-то фигуру, лежавшую наполовину в прихожей, наполовину на пыльном дорожке, ведущей к дому.

Сначала он подумал, что это собака. Вернее, надеялся, что это собака, хотя оснований для подобной надежды не было никаких. На земле лежал, обратив лицо к ночному небу, седой мужчина — по всей видимости, он был мертв.

Гилберт оттолкнул женщину прочь с дороги и ощупал тело мужчины под пиджаком. Когда он вытащил свои руки, пальцы были мокрыми и липкими. Он приложил ухо к груди лежавшего.

— Принесите свет, — распорядился он.

Тихонько охнув, женщина поднялась и вошла в дом. Через мгновение она вернулась с зажженной свечой. Гилберт поводил свечой над лицом лежавшего и хладнокровно отметил, что оно точно такого же цвета, как и эта сальная свеча.

Ему привелось на своем веку повидать немало покойников. Этот человек если еще не умер, то явно недалек от кончины. Он был тощ, как изголодавшаяся собака динго.

Гилберт медленно поднялся и отдал свечу женщине.

— Что случилось?

Она не плачет, заметил он про себя. Хотя еще дыхание ее было тяжело от бега, она вполне связно рассказала, что шла домой из трактира, где работает на кухне, и за ней увязались двое мужчин. Они приняли ее за уличную женщину. Когда она отказалась остановиться, они начали сыпать оскорблениями и стали открыто преследовать ее. Подумав, что ей удалось благополучно добраться до дома, она рванула дверь, окликнула мужа. Он сразу же появился на пороге и загородил проем двери, прикрывая собой жену, — этот худой и не очень высокий человек. И вот один из мужчин вытащил пистолет и застрелил его. Вот так — ни за что ни про что. Убийца, как и его спутник, был пьян, впрочем, не настолько, чтобы не удрать со всех ног.

— Это ваш муж? — спросил Гилберт.

Он был удивлен: по его предположениям, убитый скорее мог приходиться ей отцом.

— Да, — сказала женщина. — Он перенес много всего. Семь лет в Ван-Дименз Лэнд. Это его и состарило. Ему только сорок шесть…было, — поправилась она. Впервые голос ее дрогнул. — Он действительно мертв, сэр?

— Боюсь, что да. Но мы позовем врача.

— Врача? Это здесь-то и в такой поздний час? — В голове женщины прозвучало презрение. — Бог ты мой, да ведь никто вокруг даже дверь не отворил, чтобы узнать, что за шум на дворе.

— А есть среди ваших соседей порядочные люди?

— О да. Но они просто не желают попадать в неприятности. Вон там живет миссис Мерфи.

Она указала пальцем, и Гилберт перешагнул через шаткую изгородь, разделяющую два дома.

— Я разбужу ее. Вы можете побыть там, пока я схожу за врачом. Обещаю: я приведу врача.

Женщина опустила голову, и волосы рассыпались по плечам.

Она плакала, хотя и беззвучно; об этом говорили лишь чуть подрагивающие шелковистые пряди.

Гилберт слегка похлопал ее по плечу:

— Вы вели себя отлично. Не сдавайтесь же и теперь. Я скоро вернусь.

Ему пришлось разбудить своего друга, доктора Филиппа Ноукса, который только что лег в постель, вернувшись из гостей.

— Что, хорошим вином вас угостили за ужином? — спросил Гилберт. — Можете не отвечать. Сам вижу по вашим затуманенным глазам.

— Портвейн. Слишком усердно угощали. Что происходит? Приехала ваша невеста? Уж не заболела ли она?

— Рад вам сообщить, что Юджиния в полном здравии. Нет, речь идет о бедолаге, которого кто-то подстрелил в Роксе. Я думаю, он мертв. Будьте так добры, пойдемте со мной.

— Воскрешать мертвых? Напрасная затея. Что случилось? — Доктор Ноукс скосил глаза на Гилберта. — Вы, надеюсь, никак в это дело не замешаны?

— Упаси бог. Нет, я просто проходил мимо.

— Слава тебе господи! Вряд ли ваша невеста обрадовалась бы такому происшествию в первую же ночь после приезда. Ну что ж, как видно, мне придется пойти, хотя я не понимаю, с чего вам вздумалось разыгрывать доброго самаритянина. Не скажу, что эта роль так уж вам подходит.

Филипп Ноукс был одним из ближайших друзей Гилберта. До того, как навсегда поселиться в Австралии, он служил судовым врачом. Гилберт охотно поселил бы Юджинию не у Келли, а у Ноуксов, если бы не Мерион Ноукс — сердитая, не стесняющаяся в выражениях англичанка, которая с первого дня возненавидела Австралию. Гилберт не хотел, чтобы его невеста в первый же день по прибытии в Сидней выслушивала ядовитые замечания о колонии.

Фил же просто один из лучших людей на свете. Он много пьет и много работает. Он откровенен, честен и неустанно борется за права ссыльных. Не раз Ноукс навлекал на себя недовольство тем, что разоблачал садистское поведение некоторых хозяев. Неприятный скандал произошел в связи со смертью одного работника, которого хозяин подверг жестокой порке. Хозяин этот принадлежал к числу недавно разбогатевших землевладельцев, и у него было немало влиятельных друзей. В течение нескольких дней оставалось неясным, кто победит в борьбе — человек, орудовавший плетью, или Фил Ноукс, дружок ссыльных, как его начали называть. К счастью, делом заинтересовалась газета «Остралиэн», напечатавшая статью, в которой содержался страстный призыв к справедливости и гуманности. Где граница между справедливым наказанием и убийством? — спрашивала газета.

Осужденный общественностью землевладелец покинул колонию, а доктору Ноуксу пришлось тратить еще больше сил на лечение бессчетных больных, чтобы оправдать свои выступления в защиту тех, кого он называл отбросами общества, ставшими жертвами несправедливости социальной системы. Это нравилось его жене еще меньше, нежели вынужденное пребывание в стране с такими ужасными нравами.

Когда доктор пришел на место трагедии, единственное, что он мог сделать, — это констатировать смерть от огнестрельного ранения и порекомендовать овдовевшей женщине отправиться в полицию и рассказать дежурному полицейскому о случившемся.

Она спокойно согласилась. Ей уже удалось взять себя в руки. Пригладив волосы, она надела шляпу. Дверь убогой лачуги, где осталось тело убитого, захлопнулась, и бедняжка обреченно двинулась по улице в сторону казармы, сопровождаемая Гилбертом и врачом.

Отвечая на вопросы доктора Ноукса, вдова сообщила, что ее зовут Молли Джарвис. Она состояла в браке с покойным Харри Джарвисом всего полгода. У Харри были больные легкие, и, вероятно, прожил бы он недолго, но считал, что брак хоть в какой-то степени защитит ее от жизненных невзгод. Ведь на большее женщина в ее положении рассчитывать не может.

Да, заявила Молли с вызовом, она приехала сюда на корабле с партией ссыльных восемь лет назад и лишь недавно была отпущена на свободу. Она работала поварихой в трактире «Севн Белз» — место достаточно скверное, — но никогда не выходила на панель. Эти сегодняшние мужчины приняли ее за проститутку, а получив отказ, пришли в ярость. Нет, она никогда их раньше не видела и описать не может, так как было слишком темно и лиц она не разглядела. Они выйдут сухими из воды, а тем временем бедняга Харри убит, мужчинам всегда удается ускользнуть от наказания, не так ли?

Это было сказано без горечи — просто она констатировала факт.

— Не всегда, — сухо возразил доктор Ноукс, а Гилберт внимательно взглянул на молодую женщину, пытаясь разглядеть ее лицо под низко надвинутой на лоб черной шляпой.

Ее голос и манера говорить его заинтриговали — это не была речь настоящей леди, но и не говор прислуги. Наверное, Молли служила где-то, где научилась говорить лучше, чем обычно говорят люди ее положения. Но что ему нравилось больше всего — это ее умение владеть собой. Какие бы сильные чувства гнева и скорби ни бушевали в ее душе, Молли находила в себе силы изъясняться спокойно и логично.

Так значит, она имеет зуб против мужчин. Ну что ж, для женщины в ее ситуации это вещь достаточно обычная. Необычным было ее спокойствие. Она не впадала в истерику, не ругалась. Да, таких женщин сыщется не так уж много. К такому выводу они с Филиппом пришли единодушно, оставив вдову на попечении сержанта полиции.

Доктор Ноукс смертельно устал, ведь он начал свой рабочий день в пять утра — принимал роды. Гилберт вспомнил, куда первоначально собирался направиться — к смотрителю Ботанического сада. Но сейчас было уже за полночь, ничего не успеть. Остается только лечь спать.

Однако Гилберту не спалось, неожиданно для себя он начал гадать, какое преступление могло повлечь за собой ссылку Молли Джарвис. Ему, конечно, не было до этого никакого дела, и все-таки размышления, а также шок, пережитый от совершенного на его глазах преступления, не давали ему уснуть.

Утро занялось изумительное — в воздухе ни малейшего дуновения ветерка, солнце ярко освещает синие воды гавани. Скоро начнется жара, но пока что все так и блестит. Поют и щебечут птицы — крикливые попугаи, черные воронообразные курравонги, агрессивные зимородки кукабурра, извергающие какофонию звуков.

Гилберт надеялся, что Юджиния сейчас прислушивается к этому птичьему концерту, восхищенная своим первым утром в Австралии. Он представлял себе ее у открытого окна, в ночной рубашке, с волосами, распущенными по плечам. И вдруг, как-то без всякого перехода, он представил себе совершенно другую, потрясающую картину — Молли Джарвис, сидящую возле тела покойного мужа.

Но не станет же Молли этого делать! Неужели она на это способна? Наверное, она провела ночь у своей соседки, миссис Мерфи.

В любом случае стоит посетить ее и выяснить, чем кончилось ночное происшествие, справиться, какие сделаны приготовления к похоронам мужа. Похороны бывшего каторжника в лучшем случае удавалось организовать тайком. Возможно, Гилберт сумеет добыть приличный гроб, за которым вдова сможет проследовать на кладбище. Жаль, что среди духовенства у него нет такого же влиятельного друга, какого он имеет среди медиков.

Сам Гилберт в это сияющее утро был полон энергии и оптимизма. То, что другие люди пребывают в горе, казалось ему несправедливым. Он посетит Молли Джарвис, а потом заявится к Келли на завтрак и там снова увидится с отдохнувшей и посвежевшей Юджинией. Позднее он проследит за выгрузкой на берег ящиков с мебелью и посудой и отправит все это на воловьих упряжках в Ярраби. День будет очень деловой — прекрасный, ударный, придающий сил день.

Но сначала — к Молли Джарвис.

Он нашел ее в лачуге, которая при дневном свете выглядела еще более убогой. Молли вышла на его стук и остановилась в дверях, вопросительно глядя на Гилберта.

Глаза у Молли оказались теплого каштанового цвета, светлые волосы аккуратно зачесаны назад и уложены пышным узлом на затылке. Полные губы красиво изогнуты. На ней было унылое тускло-коричневое платье, не скрывавшее, однако, прелестной фигуры с округлыми формами. Да она, ей-богу, просто красавица. Настроена, впрочем, далеко не дружелюбно. Она спросила, кто он такой, и голос ее прозвучал враждебно и подозрительно.

— Где же ваши глаза, миссис Джарвис? — улыбнувшись, отозвался Гилберт. — Я был тут прошлой ночью. Я привел доктора.

— А, вы тот самый джентльмен. — В голосе ее по-прежнему звучало подозрение. — Что вам угодно?

— Я пришел узнать, не могу ли быть чем-нибудь еще вам полезен. С вами случилась большая беда. Что сказал сержант?

— То же самое, что и я. Искать убийц так же бессмысленно, как искать иголку в стоге сена.

— Полиция наведет справки о тех, кто побывал вчера вечером в «Севн Белз». Это облегчит поиски.

— Но эти люди не были в трактире. Они просто проходили мимо, когда я направилась домой.

— Да, это действительно осложняет дело. Но не будем пока говорить об этом. Как с похоронами?

Миссис Джарвис махнула рукой через плечо:

— Он там, если вы спрашиваете об этом.

— Вы провели ночь здесь?

— А почему бы и нет? Мертвый мужчина мне не страшен. Особенно если это мой собственный муж. Его похоронят власти. Харри не будет в обиде; наоборот, он бы сказал, что имеет на это право: немало он от них натерпелся.

— Ну а вы, миссис Джарвис? Вы что теперь собираетесь делать? Вернетесь в «Севн Белз»?

Губы у Молли вытянулись. Она кивнула, но в глазах ее мелькнул страх. Вероятно, она поняла, что это замечено, и смутилась. Но тут же довольно вызывающим тоном спросила:

— А что мне еще остается?

— У меня есть дом в Парраматте. Там нужны слуги.

Слова сорвались у Гилберта с языка как-то сами собой.

Впрочем, это было не совсем так. Смутные мысли на этот счет появились у него с той минуты, как он вышел из хижины прошлой ночью.

Чего он никак не ожидал, так это того, что Молли Джарвис отпрянет от него в темную прихожую.

— Слуги, для чего, сэр?

— Ну, повариха, горничная. Моя фамилия Мэссинхэм. Я только что построил дом для своей жены. Я ждал ее приезда, прежде чем нанимать домашнюю прислугу. Мне кажется только справедливым, если она сама выберет тех, кто будет работать в нашем доме. Вы хорошо стряпаете?

Громадные карие глаза внимательно смотрели на Гилберта из темной прихожей.

— Вы женаты, сэр?

— Еще нет, но собираюсь жениться. Моя невеста, мисс Личфилд, только вчера приехала. И я был бы вам очень признателен, миссис Джарвис, если бы вы перестали вести себя со мной как с человеком, не заслуживающим доверия. Я делаю вам совершенно честное предложение; а если хотите знать, что побудило меня его сделать, скажу: мне нравится ваша внешность, и я восхищен тем, с каким достоинством вы вели себя прошлой ночью. И, кроме всего прочего, мне нужны хорошие слуги.

— А ваша жена — как она посмотрит на бывшую ссыльную?

— Моей жене придется привыкать к жизненному укладу, сложившемуся в этой стране. Но я вам уже сказал: если вы ей не понравитесь, о работе в Ярраби и речи быть не может. Мое предложение — предварительное.

Гилберт улыбнулся, зная, насколько убедительна его улыбка. Ну а кроме того, он ведь говорил сущую правду.

Хотя миссис Джарвис производила самое благоприятное впечатление, ему и в голову не пришло бы нанять ее, если Юджиния оказалась бы против.

Или, может, все же пришло бы?

— Войдите, — коротко пригласила она и исчезла во мраке лишенной окон прихожей.

Следуя за миссис Джарвис, Гилберт увидел ее у двери кухни, пристроенной к дому.

— Мой муж там, — сказала она, кивнув головой влево. — В другой комнате — в спальне. Надеюсь, вы не против того, чтобы поговорить на кухне. Или мы можем посидеть возле Харри. Он не услышит.

Что это было — мрачная шутка? Нет, не шутка, ибо серьезные карие глаза глядели на него с тихим отчаянием.

Внезапно Гилберт пожалел о том, что не познакомился с Молли Джарвис месяцев за шесть до прибытия Юджинии. Быть может, ему удалось бы изменить ее мнение о мужчинах.

Но как бы то ни было, они очутились в маленькой кухоньке, где уже чувствовалась жара. Вероятно, к полудню здесь будет как в печке. А по другую сторону тонкой стенки лежал покойник с запрокинутым к потолку заострившимся носом.

— Если я приму ваше предложение, мистер Мэссинхэм, вы должны знать, за что меня сослали.

— Конечно. Хотя не думаю, что вы совершили серьезное преступление.

— Я вообще не совершала никакого преступления! — с неожиданным пылом воскликнула Молли Джарвис. — Это все подстроено. Я была служанкой у одной леди, и муж моей хозяйки захотел сделать меня своей любовницей. Он даже предложил снять для меня комнатку. Когда я отказалась, он озверел и выдумал целую историю, будто я украла у его жены бриллиантовую брошку. Ее нашли в шкатулке, где я держала свои безделушки. Никто не поверил, что я ее не крала. Да и как они могли поверить? Ведь я была всего лишь прислугой. Так что пришлось предстать перед судом, который приговорил меня к ссылке на пять лет. Когда мы прибыли в Ботани-бэй, мне прибавили еще три года ссылки за нападение на офицера. Удар пришелся по ноге… да синяк под глазом. Но я всего лишь защищалась. — Губы женщины искривила гримаса боли. — Бедный Харри… За все восемь лет это единственный добрый человек, который мне встретился.

— Восемь лет? Так вы, наверное, были еще совсем ребенком, когда вас осудили.

— Мне сейчас двадцать шесть, сэр, и, если вы в самом деле предлагаете мне место, вам придется выслушать все до конца. У меня будет ребенок.

Это было нечто неожиданное. Неприятное.

— Когда?

— Месяцев через шесть или около того.

Гилберт внимательно поглядел на бледное напряженное лицо. Сейчас на нем лежала печать горя и усталости, но интересно бы увидеть, подумал он вдруг, каким бывает лицо смеющейся Молли Джарвис, если она вообще когда-нибудь смеется. Он не мог поверить в то, что она не умеет смеяться: очень уж выразительно изогнуты кверху уголки ее губ.

А все-таки чертовски досадно, что она беременна. Ему трудно представить, как отнесется к этому Юджиния. Придется объяснить ей, что найти хороших слуг чрезвычайно трудно, а миссис Джарвис, похоже, просто настоящая жемчужина.

Он ни на секунду не усомнился в том, что Молли рассказала правду. Вряд ли она стала бы лгать, искренне веря, что к ее словам прислушивается покойный муж, лежащий в соседней комнате. Гилберт и сам почти верил в то, что несчастный Харри Джарвис слышал его совершенно честное предложение, имевшее целью лишь облегчить и сделать более счастливой жизнь его бедной вдовы. Она взяла бы на себя кухню; можно отвести ей отдельную комнату и поручить присматривать за остальными слугами. Для Юджинии это была бы огромная помощь.

— Я полагаю, что место для ребенка найдется, — сказал он. — Ярраби — достаточно просторное поместье. У меня имеется небольшой виноградник, но я намерен в ближайшие годы значительно расширить его. Со временем он станет знаменитым.

Вероятно, вид у Гилберта был уверенный и оптимистичный, потому что наконец-то Молли Джарвис улыбнулась. Сверкнул ряд крепких белых зубов, а глаза женщины смягчились и потеплели.

Гилберт ощутил легкий трепет во всем теле. Он подумал о Юджинии в безукоризненном утреннем туалете, ждущей его, и торопливо сказал:

— Мне пора идти. Не могли бы вы завтра или послезавтра прийти в дом мистера Эдмунда Келли на Кинг-стрит? Моя будущая жена захочет побеседовать с вами. Я заранее расскажу ей всю вашу историю, так что можете не волноваться.

Волноваться? Вряд ли на это способна женщина с таким прямым и теплым взором.

Vin ordinaire [3]Обычное столовое вино (фр.).
— подумал Гилберт.

Если Юджиния — шампанское, то Молли Джарвис — крепкое приятное вино, которым запивают хлеб и сыр.

Ну и фантазия же у него! А ведь он сам не вполне ясно понимал, что сделал и во что себя вовлек. Уверен Гилберт был лишь в одном: Молли Джарвис — весьма ценное приобретение для Ярраби.

 

Глава V

Между ними возник первый разлад. Причиной его стала женщина, Молли Джарвис. Казалось бы, Юджиния ничего не имела против Молли. Но она никак не могла подавить неприятное чувство, которое вызвал у нее рассказ о прошлом Молли и о тех обстоятельствах, при которых Гилберт с ней познакомился.

Разве можно даже представить, чтобы в Личфилд Коурт наняли в прислуги женщину, которая побывала не только в Ньюгейтской тюрьме, но и на одном из этих ужасных кораблей, перевозящих ссыльных? Юджиния повторяла, что она готова принять уверения миссис Джарвис в ее невиновности. Но сам факт столь длительного пребывания в ужасных условиях, конечно же, не мог не сказаться на характере этой женщины. Мало этого, она должна родить ребенка от ныне покойного каторжника. Ну хорошо, бывшего каторжника, хотя Юджиния особой разницы тут не усматривает. И потом, что же будет с Джейн Кинг, от услуг которой миссис Эшбертон уже с радостью согласилась отказаться? Джейн, видите ли, слишком много плачет от тоски по родине и забывает о своих обязанностях. Разумеется, Юджиния может взять ее к себе когда захочет…

И вот теперь Гилберт великодушно, но без всякого сочувствия, что не могло не вызвать у нее досады, заявляет:

— Ради бога, возьмите эту девицу Кинг, если вы в состоянии переносить ее нытье. Должен предупредить, что ей придется здесь основательно потрудиться, и вам, пожалуй, следует подготовить ее к тому, что Ярраби — место изолированное и уединенное. Такая женщина, как миссис Джарвис, ничего не будет иметь против этого обстоятельства. Все это весьма существенные соображения, которые надо иметь в виду, когда нанимаешь прислугу в Австралии.

— Вчера вы так не говорили.

— Действительно не говорил, дорогая моя. Простите! Мне следовало бы это сделать.

Лицо Гилберта было точно таким же, как вчера, но теперь Юджиния не могла смотреть на него, не думая о загадочных и страшных событиях прошлой ночи. Ее удивляло, что эти события никак не отразились на его лице; только синие глаза от пережитого волнения, пожалуй, стали еще ярче. Вчера, перед тем как уснуть, она смотрела на звезды, и они казались такими умиротворяющими; а когда проснулась и увидела сияющее солнечное утро за окном, на нее нахлынула волна счастья и радостного оживления…

Однако сейчас крышу обдавал пышущий жаром полдень. Миссис Келли задернула шторы, чтобы ослепительный свет не проникал в комнату. В результате воцарилась полутьма, которая не приносила прохлады, и было трудно дышать. Постоянный стрекот цикад в саду действовал на нервы. Юджинии нестерпимо хотелось вытереть покрывшийся испариной лоб. Маленький лоскуток кружевного платка, зажатый в ее ладони, сразу же намок, от него явно нет никакого толку…

Гилберт со своим непреклонным выражением лица тоже ее огорчал. Он когда-то говорил, что всегда добивается того, чего хочет. В данном случае по какой-то причине, без сомнения вполне уважительной, он хотел, чтобы в его доме служила ссыльная женщина.

Юджиния вынуждена была признаться самой себе, что, узнай она о Молли Джарвис при других обстоятельствах, она тоже прониклась бы сочувствием к горю, постигшему эту женщину.

История про хозяина-волокиту была вполне правдоподобной. Такие случаи далеко не редкость. В прошлом Юджиния и ее сестры испытывали глубокое сочувствие к несчастным служанкам.

Почему же сейчас она ведет себя столь неразумно? Ведь не приревновала же она Гилберта, проявившего вдруг такой большой интерес к бедной женщине?

— Но ведь у нее будет ребенок? — воскликнула она.

— Вы не любите детей?

Разве дело в этом? Юджиния вся кипела от негодования.

— Почему же? Конечно, я люблю детей, но бывают такие обстоятельства, при которых их появление на свет не слишком желательно.

— Миссис Джарвис зачала этого ребенка, состоя в законном браке. Но даже если бы дело обстояло иначе, в этой стране существуют условия, делающие появление незаконнорожденного ребенка простительным. Здесь не Англия. Или, правильнее будет сказать, не та Англия, которую знаете вы.

Глаза Юджинии сверкнули.

— Вам незачем напоминать о том, что мне повезло в смысле рождения и воспитания.

— А ведь, пожалуй, именно об этом я и должен напомнить, чтобы вы больше сочувствовали тем, к кому судьба была менее благосклонна. А теперь давайте покончим с этой проблемой.

Голос Юджинии стал таким же холодным, как у Гилберта:

— Если вопрос уже решен окончательно, почему вы просите меня побеседовать с этой женщиной?

— Потому что я надеялся, что вы отнесетесь к этому совершенно так же, как и я. Я надеялся увидеть в ваших глазах жалость.

— Вы считаете меня бессердечной?

— Вовсе нет. Но, сочтя возможным вступиться за Джейн, почему вы отказываетесь помочь кому-то, нуждающемуся в помощи гораздо больше, чем она?

— Вероятно, потому, что она не моя протеже, а ваша, — заявила Юджиния и тут же спохватилась — как это у нее вырвалась такая бессмысленная необдуманная реплика?

Досада Гилберта мигом исчезла, и глаза заискрились добродушным юмором:

— Дорогая моя, мне нравится ваша честность. Может, вы испугались, что я не позволю вам управлять вашим собственным домом? Конечно же, позволю. Вы будете полновластной хозяйкой. Я попросил вас всего лишь побеседовать с этой женщиной. Если она вам не понравится, мы больше не станем говорить об этом, я вам обещаю. А теперь послушайте: сегодня вечером мы приглашены на обед к моему старому другу Уильяму Уэнтуорту в Воклюз, а потому я хочу, чтобы мы перестали хмуриться и выглядели как можно лучше. Побеседуйте с миссис Уэнтуорт и другими дамами о том, как у них обстоят дела с прислугой. Вы убедитесь, что по здешним требованиям Молли Джарвис — просто находка.

Однако случилось так, что женщины, собравшиеся в тот вечер за обеденным столом, гораздо больше интересовались модами, чем прислугой. Каждая деталь туалета Юджинии подверглась обсуждению. Ее пышные сверху и суживающиеся книзу рукава — сейчас самый модный покрой в Лондоне? Какие в этом сезоне носят шляпки? Войдут ли когда-нибудь снова в моду прохладные муслиновые платья с высокой кокеткой? Они были такие прозрачные, что просто оторопь брала. Одна из дам припомнила, как ее тетя, младшая сестра матери, явилась в таком платье на обед. Надо сказать, оно было красивым — по прозрачной ткани рассыпаны розовые бутончики. Но ее формы под платьем были настолько ясно различимы, что находившийся в гостях священник, не говоря ни слова, вышел из комнаты и уже не вернулся.

Если бы не удушливый зной и непрерывный стрекот цикад, Юджинии могло показаться, что она присутствует на званом обеде где-то в Англии. В спальне, где дамы оставляли свои накидки и шали, стояла старинная кровать под ситцевым балдахином. Стены, по обеим сторонам винтовой лестницы, и вестибюль украшали большие, писанные маслом картины. Гостиная была выдержана в строго английском стиле: полосатые обои, зеркала в позолоченных рамах, массивная, удобная мебель. Дом оказался гораздо более пышным, чем она ожидала. Даже на обеденном столе — серебро, хрусталь и очень красивый фарфоровый сервиз.

Все это подействовало на Юджинию ободряюще. В конечном итоге, оказывается, здесь люди могут вести цивилизованный образ жизни. Теперь она радовалась тому, что бабушка уговорила ее взять с собой тонко отделанную французскую кровать и антикварные вещицы, которые раньше казались совершенно здесь неуместными. Она постарается сделать дом, построенный Гилбертом, таким же красивым, как этот. Они тоже будут принимать гостей, притворяясь на какое-то время, что нет за стенами дома первозданных, диких земель. Эти мысли заставили ее посмотреть на Гилберта, и она перехватила его взгляд. Когда он улыбнулся в ответ на ее легкую, сдержанную улыбку, сердце Юджинии затрепетало: она поняла — таким взглядом смотрят любящие. Наверное, все-таки и она его любит.

Мистер Уэнтуорт, о стремительной карьере которого Юджиния мало знала, кроме того, что в Сиднее к нему относятся очень по-разному и далеко не везде охотно принимают, вел себя по отношению к ней очень галантно. Это был красивый мужчина с высоким аристократическим лбом, гладко зачесанными назад густыми, блестящими волосами, чуть вьющимися на затылке. Однако он был деспотичен и самоуверен. Когда речь зашла о вине, производимом Гилбертом, мистер Уэнтуорт сказал, что, по его мнению, Гилберт совершает ошибку, делая ставку только на вино.

— Вы ведь слышали, что вчера сказал губернатор в палате представителей: наше богатство — шерсть, и если колонисты хотят сохранить богатство, им необходимо заниматься овцами.

— Я никогда не был богат, — мягко возразил Гилберт.

— Не были и можете никогда так и не разбогатеть, если не начнете разводить овец. У вас масса земли. Ведь вам дали тысячу акров, не так ли? Не можете же вы занять всю эту землю под виноградники.

— Совершенно верно. У меня есть стадо коров и немного овец, которых я держу, чтобы иметь, когда захочу, баранину, но в остальном, — упрямо заявил он, — я намерен вложить всю свою энергию в виноградник. Если хочешь преуспеть, нельзя разбрасываться, надо ставить перед собой какую-то одну цель.

— Ну что ж, желаю удачи, — сухо сказал Уэнтуорт. Он жестом приказал слуге открыть еще одну бутылку вина Ярраби, преподнесенную Гилбертом, и произнес уже громче, обращаясь к сидевшему за столом обществу: — Надо выпить столько, сколько мы сможем, чтобы способствовать преуспеванию нашего друга.

После обеда мистер Уэнтуорт пожелал показать Юджинии свои сокровища. Он купил Воклюз на открытом аукционе, и хотя юридическое право на дом и поместье не было окончательно определено и судебная тяжба по этому поводу еще продолжалась, он, не теряя времени, сооружал пристройки, кое-что ремонтировал и благоустраивал. Ему хотелось, чтобы его дом стал одним из лучших в колонии.

— Но, как я слышал, мисс Личфилд, вы тоже будете жить в очень хорошем доме в Парраматте.

— Да, хотя я его еще не видела. Пока что мистер Мэссинхэм только рассказывал мне о нем.

— В таком случае позвольте мне сказать, что для его ноной хозяйки он никогда не будет слишком хорош.

Юджиния потупила глаза. Право же, этот человек немного больше, чем следовало бы, выказывает ей свое восхищение.

Бесс Келли говорила, что он незаконнорожденный сын одного молодого удачливого мошенника, который вскоре после вынужденного прибытия в Австралию быстро нажил большое состояние, что позволило ему послать своего сына учиться в Англию. Но Уильям Уэнтуорт и сам был человеком новой породы — человеком, родившимся в Австралии и принимающим ее интересы близко к сердцу. Он еще заставит о себе говорить. С этим человеком стоит водить знакомство, говорил Гилберт. Ведь именно в таких домах, как дом Уэнтуортов, австралийцы научатся по-новому — цивилизованно — относиться к вину.

Хороший вкус, царивший в Воклюзе, произвел на Юджинию отрадное впечатление, и она была счастлива, что Гилберт сегодня доволен ею. Она быстро усваивала, что от нее требуется. В этой стране самое главное для человека — быть терпимым. Поэтому она решила быть как можно любезнее с хозяином дома, восхищаться мебелью, купленной в Венеции и Берлине, громадными картинами, итальянскими мраморными каминами, французскими часами и дорогим фарфором. Она почти забыла о такой неприятной теме, как ссыльные и нищета.

Кто-то спросил, умеет ли она петь и играет ли на рояле. Когда Юджиния ответила утвердительно, ее начали умолять исполнить хоть что-нибудь. Право же, совсем как на приятном вечере с гостями в Личфилд Коурт. Ей даже начало казаться, будто где-то здесь, в тени, сидит Сара и ждет конца песни, чтобы зааплодировать. У Юджинии был приятный благозвучный голос, и даже без Сары аплодисментов она получила предостаточно. Юджиния услышала, как Гилберт сказал:

— Да, поет она прекрасно…

А когда миссис Уэнтуорт спросила его, уж не за голос ли он полюбил свою невесту, тот ответил:

— Что ж, это немалое достоинство, не правда ли?

Позднее, когда он на минуту остался один, Юджиния дотронулась веером до его руки и шутливо спросила:

— Кажется, вы выставляете мне отметки за достоинства, которыми я обладаю? Столько-то за пение, столько-то за умение танцевать, рисовать и шить, столько-то за умение со вкусом одеваться? Ну а позднее — разумеется, когда я стану более образованной, — столько-то за умение оценить хорошее вино?

Юджиния говорила легким поддразнивающим тоном. Она и в самом деле получала от вечера громадное удовольствие, и в данный момент было не важно, что Гилберт, возможно, в уме сложил выставленные ей отметки. Если сумма приближается к той, что требуется от хорошей жены, ее это вполне устраивает. Разве не так складываются наиболее удачные браки? Хотя нельзя не признать, что неожиданный полный нежности взгляд Гилберта — тогда, за столом, — значил для нее больше, чем сухая цифра, означающая сумму всех ее достоинств.

Гилберт не отреагировал на ее поддразнивание, а очень серьезно сказал:

— Вы всем нравитесь. Вы пользуетесь большим успехом.

— Я не такая хорошенькая, как они ожидали. — Она заметила, что другие женщины смотрят на нее оценивающе.

— У вас сегодня хороший цвет лица. Это вам очень идет.

Гилберт улыбнулся. Ласково похлопал ее по руке и провел через комнату, чтобы вновь вступить с кем-то в беседу.

Хороший цвет лица. Хороший цвет. Словно речь идет об одном из его вин. Если бы было можно, он приподнял бы ее и посмотрел на свет, не обнаружатся ли какие-либо изъяны. Впрочем, сегодня вечером он ею доволен. Юджиния снова вспомнила выражение его глаз во время обеда… Ей было жаль, что вечер так скоро кончился.

— Мисс Личфилд, пожалуйста, скажите нам, что вы наденете на свадьбу. Или это держится в строгой тайне?

Наверху, в спальне, дамы снова собрались вокруг нее. Теперь, когда им предстояло отправиться домой — к будням, с их заботами и проблемами, — они забыли свои светские манеры и стали выражаться много проще. Совершенно неожиданно Юджиния вновь очутилась в чужой стране, где слугам нельзя доверять, где дети заболевают какими-то непонятными болезнями, которые буквально косят их, где не хватает порядочной одежды, воды, а иной раз и продуктов. Где беглый каторжник или шайка бродячих туземцев с копьями могут напасть на одинокие фермы. Где пожар, охвативший кустарник, может за один день распространиться на тысячи акров, а жаркое лето способно превратить маленькие хижины в настоящие печи.

Но самое главное — это насилие, которое творят преступники. Взять хотя бы тот случай, что произошел прошлой ночью. О нем говорят все. Женщина, мужа которой убили, уверяет, что она-де ни в чем не виновна, но, само собой, никто ей не верит. Очевидно, это была уличная женщина, иначе зачем она заманивала двух мужчин? Просто она не ожидала, что муж, пожилой, больной человек, окажет сопротивление. Вероятно, она рассчитывала пробраться в дом вместе с мужчинами, следовавшими за ней, тихонько, не разбудив его. Кто знает, как часто она проделывала это раньше?

Когда Юджиния будет нанимать прислугу, ей надо соблюдать величайшую осторожность. Имейте в виду, говорили ей, что заполучить женщину без преступного прошлого крайне трудно, однако есть среди них и такие, что хотели бы искупить свою вину, и если постоянно за ними приглядывать, они станут честными. Чем женщина моложе, тем лучше. Те, которым уже за двадцать, закоренели в пороках.

После этого у Юджинии оставался только один выход: рассказать дамам, как обстоят ее собственные дела. Все равно они скоро обо всем узнают. Юджиния с самого начала знала, что не собирается по-настоящему противиться Гилберту в этом первом их споре. Не было у нее и ни малейшего намерения как-то его оправдывать или, наоборот, поставить себя в такое положение, когда ей пришлось бы его защищать. Она спокойно сказала:

— Мы с мистером Мэссинхэмом уже наняли двух слуг, которых заберем с собой в Ярраби. Одна из них прислуживала моей спутнице во время путешествия из Англии, а другая и есть та самая женщина, о которой вы говорите, — миссис Джарвис. Интересное совпадение, не правда ли?

Она весело рассмеялась, выжидающе глядя на собеседниц, кто-то успел надеть шляпу, а кто накинуть на голову шаль…

Очень заурядные лица, подумала она. У Бесс Келли личико милое, но слишком полное и простоватое. Жена доктора Ноукса, Мерион, явно хорошо воспитана, но лицо у нее бледное и какое-то кислое, в глазах и опущенных уголках губ читается недовольство. Остальные женщины слишком разрумянились. Право же, только некоторые миловидны, в основном же некрасивые. Но выражение, появившееся на всех этих лицах, было совершенно одинаковым — крайнее удивление…

— Вы наверняка слышали о роли, которую сыграл в этой истории мистер Мэссинхэм, — продолжала Юджиния как ни в чем не бывало. — Он был чуть ли не свидетелем преступления.

Быстрый взгляд, который бросила на нее Мерион Ноукс, тут же опустившая ресницы, заставил Юджинию на миг умолкнуть. Ну конечно, миссис Ноукс заподозрила Гилберта в том, что он не просто шел мимо. Неужели он пользуется такой репутацией? И знают ли они уже о том, что миссис Джарвис ждет ребенка? Юджиния еще выше подняла подбородок:

— И на меня, и на мистера Мэссинхэма произвели большое впечатление честность миссис Джарвис и поистине бедственное положение, в котором она очутилась. — Но ведь она-то в глаза эту женщину не видела, что ее слушательницам, без сомнения, прекрасно известно. — Я думаю, такие истории здесь не редкость. — Она продолжала оживленно болтать.

— Ну не совсем такие… — язвительно возразила миссис Ноукс.

Однако добросердечная Бесс Келли пришла на помощь:

— Я считаю это очень хорошим и истинно христианским поступком. Юджиния уже начинает показывать всем нам пример.

— Может, это и по-христиански, но будем надеяться, что это еще и разумно, — пробормотала одна из женщин.

— Мисс Личфилд еще не вполне освоилась здесь. Мы все совершали ошибки на первых порах после прибытия сюда, — заявила миссис Уэнтуорт, несомненно полагавшая, что ее замечание в высшей степени тактично.

— Но мужья издают указы, которым жены должны повиноваться, — вставила последнее ехидное словечко Мерион Ноукс, быстро подобравшая свои шали и собиравшаяся удалиться.

Бесс Келли взяла Юджинию под руку и задержала ее, пока остальные женщины спускались вниз.

— Вам действительно понравилась Молли Джарвис? — спросила она шепотом.

— Как я могла признаться, что до сих пор еще не видела ее? — прошептала в ответ испуганная Юджиния.

Бесс захихикала:

— О господи, ну и смехотища. Но вы-то вели себя словно герцогиня. И все-таки…

— Что — все-таки?

Бесс, по-видимому, не хотелось продолжать, а потому она определенно сказала не то, что собиралась.

— Меня просто восхитило, как вы дали им бой. Вам следует знать, что все эти люди месяцами строили догадки — и какою же окажется невеста Гилберта Мэссинхэма?.. — Она снова захихикала. — Теперь они знают.

— А что, собственно, они знают?

— Да боже мой, что вы настоящая леди, — успокаивающим тоном сказала Бесс.

Мучившее ее сомнение, что Гилберту, если быть честным, может, вовсе и не нужна леди, рассеялось, ибо на обратном пути жених оказал ей немало знаков самого горячего расположения.

Он сказал, что она зарекомендовала себя наилучшим образом и он ею гордится. Рядом с ней все остальные женщины выглядели жалкими провинциалками. Миссис Уэнтуорт стало просто не слышно, как, впрочем, и остальных.

— Вы очень украшаете общество, моя дорогая. И поете просто прелестно. Как вам понравился первый званый обед в колонии?

— Было очень мило. Меня особенно заинтересовали изыскания мистера Уэнтуорта. В стране действительно остается еще так много неисследованного?

— Да, несомненно. Но мы с вами будем довольствоваться Ярраби и виноградниками. Предоставим нашим сыновьям заняться исследованиями. Я думаю, что по-настоящему открыть Австралию удастся лишь к концу нынешнего столетия.

Экипаж трясло на ухабистой дороге, и Юджиния качнулась на своем сиденье, задев Гилберта. Тот сейчас же обнял ее за талию.

— Наш старший сын должен стать виноградарем, но следующий может заняться исследованиями, если пожелает. Как вы к этому отнесетесь?

— Видимо, все решения принимают мужья, — пробормотала Юджиния, уткнувшись лицом в шелк его шейного платка. — Вы вообще намерены в нашей семейной жизни хоть иногда интересоваться моим мнением?

— Вот как! Думаю, вы опять вспомнили о миссис Джарвис.

— Этот вопрос всплыл вновь сегодня вечером, когда мы были наверху. Я сообщила дамам о нашем решении…

Гилберт отозвался на эти слова коротким довольным смешком. Затем он отпустил талию невесты, взял вожжи в обе руки и стегнул лошадь. Они просто летели по неровной, изрезанной рытвинами дороге.

— Уэнтуорт хотел сегодня вечером пить свои французские вина, но я уговорил его попробовать с рыбным блюдом белое «Ярраби-бургундское». Я не думаю, что все похвалили это вино только из вежливости. Как по-вашему? Я заметил, что Фил Ноукс попросил налить ему еще бокал. В этом году, после того как закончится винодельческий сезон, мы пригласим гостей. Так что приберегите какие-нибудь из ваших лондонских платьев. И продолжайте упражняться в пении.

Встречный ветер уже не нес с собой дикой дневной жары, он приятно освежал. Он веял запахом дыма, эвкалиптовых листьев и сухой травы. Дорога, что вела к центру разросшегося в ширину города, вилась вокруг залива, и можно было краешком глаза увидеть освещенное лунным светом море. В глубине гавани тихонько покачивался огонек на палубе «Кэролайн» — приветливая звездочка. И на темном бархате неба большие звезды казались уже не такими чужими и незнакомыми. Лошадь резво цокала копытами. Юджиния почувствовала, как рука Гилберта снова обвилась вокруг ее талии.

Завтра она продолжит свое письмо Саре и сообщит сестре, что брак требует внешней демонстрации единства взглядов, хотя про себя ты и можешь быть в чем-то не согласен с супругом. Однако, если подобная терпимость доставит ее дорогому Гилберту удовольствие, жертва будет оправданной. Она постарается и в дальнейшем следовать этому принципу. Впрочем, так ли? Юджиния уже начинала понимать, как трудно будет выполнить свое решение в жизни.

— Гилберт, — сказала она, подняв голову.

— Да, моя дорогая?

— Вы можете мне поклясться, что ребенок, которого ожидает миссис Джарвис… — она запнулась, поняв, сколь чудовищен ее вопрос, — он не ваш?

Наступило продолжительное молчание. Юджиния нервно уголком глаза взглянула на Гилберта. Привела ли она его в ярость? Или, может, он думает, как бы половчее признаться в своей вине?

Но Гилберт не сердился, нет, а явно забавлялся, если можно назвать этим словом громкий хохот, которым он вдруг разразился.

— Что вам наговорили эти паршивые сплетницы? Я утверждаю: нельзя разрешать женщинам одним удаляться наверх. Право же, в спальнях сплетничают больше, чем спят.

— Ах, нет, Гилберт, ничего такого сказано не было.

— Только намекали, да? Ну что ж, может, я и подходящий объект для сплетен. Холостяком я вел довольно свободную жизнь. Но уверяю вас, я до вчерашней ночи миссис Джарвис в глаза не видел. Вы мне верите?

Конечно, она ему верила. Она была убеждена, что в таком важном деле он ей не солжет.

И все-таки он не сказал, что подыщет какую-нибудь другую, более подходящую прислугу. Очевидно, в его глазах миссис Джарвис и была вполне подходящей. Если он впервые увидел эту женщину лишь вчера ночью, ясно, что она произвела на него очень сильное впечатление.

Юджиния теперь и сама с нетерпением ждала встречи с миссис Джарвис.

 

Глава VI

Что прошло, то прошло. Молли говорила себе тысячи раз: надо смириться с тем, что минувшего не вернешь, и забыть о нем. Даже то, что произошло вчера, уже отошло в прошлое. Могила, вырытая в пыльном грунте, и бедняцкий, грубо сколоченный гроб с останками Харри Джарвиса — все это теперь уже только воспоминание. Вряд ли она станет приходить к нему на могилу. Холмик покроют осыпавшиеся эвкалиптовые листья, а ветер будет разметать его пыль до тех пор, пока он не сровняется с землей, так что исчезнут даже следы могилы. Нельзя сказать, что она не любила Харри. Она будет вспоминать о нем всякий раз, глядя на его ребенка. Она благодарна ему за то, что он предоставил ей какое-никакое убежище, и никак не могла смириться с такой ненужной, нелепой кончиной мужа. Обделенный судьбой бедолага, он только-только начал понимать, что значит быть счастливым. Он называл Молли «моя дорогая жена», «моя красотка». Несмотря на ужасные испытания, через которые он прошел, душа Харри не очерствела. На его худых запястьях и лодыжках остались неизгладимые шрамы от наручников и ножных кандалов, но он не утратил способности быть ласковым и нежным.

И вот теперь Харри лежит в сухой земле, а она, чувствуя легкую тошноту — из-за своей беременности или, может, просто потому, что волнуется, — сидит в маленькой гостиной миссис Келли напротив молодой женщины, которая должна стать ее хозяйкой.

Она-то воображала, что давно уже перешла рубеж, когда какая-либо ситуация способна по-настоящему взволновать ее. На протяжении десяти лет горя и унижений она никогда не склоняла головы. Этому еще в детстве научила ее мать. Молли была старшей дочерью в многодетной семье. Они жили в живописном, но сыром и грязном коттедже в Букингемши-ре. Отец работал на ферме. Платили ему гроши, но зато они всегда имели яйца и молоко с фермы, маленький участок земли возле дома снабжал их свежими овощами, и хлеба домашней выпечки тоже всегда было в достатке. Мать Молли, служившая до замужества горничной в помещичьем доме, строила честолюбивые планы относительно будущего своих детей. В барском доме она увидела, как живут богатые. Если ее детям не приходилось рассчитывать на что-либо подобное, как-то улучшить свою долю они все же могли. Поэтому их обучили чтению и письму, внушили, что человек должен быть гордым, честным и послушным, но не подхалимничать. Молли поступила на работу еще совсем молоденькой розовощекой крестьянской девушкой, и ей казалось, что весь мир открыт для нее.

И перед ней действительно предстал целый мир. Пятнадцать тысяч миль по бесконечным морским просторам, среди мерзости, убожества и страданий. Много лет спустя она узнала: ее мать умерла вскоре после того, как узнала, что ее дочь приговорена к ссылке. Молли плакала от нестерпимой боли, но все же старалась не терять окончательно веры в жизнь и не впадать в отчаяние. Разве могла она себе позволить такое — ведь мама с Небес смотрит на нее и велит вести себя с достоинством и не терять самообладания. О мужчинах Молли успела узнать все — достаточно было страшного опыта с этим ее хозяином в Лондоне, а потом кошмарного четырехмесячного плавания. После того как ее в первый раз попытались изнасиловать в зловонном углу трюма, когда она дралась, как зверь, и наконец одолела тощую вонючую тварь, разрыдавшуюся тут же, у ее ног, она научилась, как ни странно, прощать жизни и эту грязь. Эти жалкие мужчины были несчастны не меньше, чем она. Пока у нее есть силы сопротивляться, ее не сломят, но нельзя допускать, чтобы душа озлоблялась. Она видела женщин, снедаемых ненавистью. Они превращались в полных яда мегер с горящими злобой глазами.

Ее жестоко ненавидели за то, что она не такая, как все. Ее называли тщеславной, чванливой, выставляющейся напоказ выскочкой. Все дело в том, говорили про нее, что она домогается внимания кого-нибудь из офицеров, сопровождающих ссыльных. И с чего только ей взбрело в голову, что она лучше всех остальных?

В Ботани-бэй, когда они наконец прибыли к месту назначения, она попала в новую беду из-за того, что оказала сопротивление одному из тех самых офицеров. Одетая в платье из грубой материи, производимой в Парраматте, — такие платья выдавали только ссыльным (разве согласится даже самый бедный вольный человек надеть на себя нечто подобное?), — она старалась быть аккуратной, скромной и по возможности незаметной. Но трудности, встававшие перед женщиной в ее положении, были, по всей видимости, непреодолимыми. Досрочное освобождение отложили на три года из-за столкновения с тем самым чересчур настойчивым лейтенантом. Молли потеряла место в доме безупречно порядочной, но ограниченной хозяйки и почти умирала с голоду, ни за что не соглашаясь пойти на панель, как это сделали многие ее товарки из ссыльных. Неизбежно наступил день, когда она встретила мужчину, оказавшегося слишком сильным, чтобы она смогла дать ему отпор. Она помнит, там, куда он ее швырнул, рос куст терновника. Впоследствии она не могла сказать, что причинило ей большую боль — колючки терновника или зверское насилие. Вот это и есть любовь, подумала она, сама тому не веря.

Холодная рассудочная часть ее сознания, которая каким-то образом сохранилась, несмотря на пронесшуюся бурю, возвращала ее к мирным картинам детства в родном доме, в семье, и она вспоминала тихую взаимную преданность, с какой ее родители поглядывали друг на друга.

Выходит, любовь может и не быть скверной штукой. Наверное, есть два вида любви: кошмарная боль и унижение, которые причинил ей неизвестный насильник (он горделивой походкой удалился, предоставив Молли привести в порядок, насколько удастся, порванную одежду), и совсем другая — ласковая и преданная любовь ее родителей, от этой любви в люльке каждый год появлялось новое дитя.

Когда-нибудь она встретит такую любовь.

Она не ожидала, что найдет ее у Харри Джарвиса. Он ослабел от болезни, и в его жадных объятиях было что-то жалкое. Она не отвернулась от него только из чувства благодарности. Это был ее долг по отношению к Харри. А когда она узнала, что будет ребенок, то обрадовалась за мужа. Молли твердо решила, что ее ребенок получит такой мирный домашний кров, какой был в детстве у нее самой, ибо только воспоминания о семье позволили ей пережить то жуткое насилие и не сойти с ума.

Но теперь Харри не стало, а вместе с ним исчезла и возможность надежного родного дома для еще не рожденного малыша. Снова она очутилась лицом к лицу с неизвестностью.

Ярраби — местечко со звучным названием. Она никогда не бывала здесь в сельской местности, никогда не видела ничего, кроме пологих холмов по ту сторону гавани, и ей всегда хотелось узнать, что там, за холмами.

Ярраби и рыжеволосый незнакомец, проявивший к ней доброту без тех причин, которые она привыкла подозревать в мужчинах. А если эти причины и имелись, то в глаза не бросались. Молли настолько не привыкла к доброте и сочувствию, что решила: Гилберт Мэссинхэм так ярко запечатлелся в ее памяти именно благодаря качествам, которые он проявил. Ей запомнились живой взгляд синих глаз, быстрая улыбка, энергия, исходящая от всего его существа. Он был не слишком красив (что внушило бы ей недоверие), но выглядел сильным и настойчивым человеком, и это ей нравилось. Он был частью той неведомой страны, что лежала за холмами, окаймляющими гавань. При мысли об этой стране сердце Молли начинало биться сильнее. Уж не ради нее ли она так долго сохраняла свою веру в лучшее.

Однако миниатюрная молодая женщина, сидевшая напротив — очень прямо, в безукоризненно накрахмаленном и отглаженном муслиновом платье — и задающая вопросы тоном человека, получившего благородное воспитание, — это было нечто совсем другое.

Настолько очевидно было, что она еще совсем недавно пребывала в атмосфере добропорядочной лондонской гостиной, что Молли сразу же начала испытывать за нее тревогу. Ощутила она и зависть. Конечно, почему бы не переносить с таким спокойствием тоску по родине, если рядом с тобой человек вроде мистера Мэссинхэма, готовый тебя холить и лелеять.

Холить и лелеять. Какие замечательные слова! Они выражают нечто, совершенно неизвестное ей, Молли.

— Пожалуйста, ответьте на мой вопрос, миссис Джарвис.

— Простите, мэм, я отвлеклась.

— Что вас отвлекло?

— Я думала: сколько же времени прошло с тех пор, как я находилась в такой красивой комнате.

Молодая женщина окинула комнату недоверчивым взглядом. Может быть, роскошной ее не назовешь, но если бы мисс Личфилд знала, какого рода комнаты встречаются в этой стране, она оценила бы такую роскошь, как небольшие коврики, полированная мебель, накрахмаленные тюлевые занавески.

— Это было так давно, мэм. Мне было всего восемнадцать.

— Вам было столько лет, когда вас… когда вы покинули Англию?

— Когда меня обвинили и вынесли совершенно несправедливый приговор, мэм. Впрочем, вероятно, ваш супруг рассказывал об этом.

— Он еще не супруг мне, миссис Джарвис. Наша свадьба состоится на будущей неделе. Но мы говорим не обо мне, а о вас. Мистер Мэссинхэм сказал, что вы хорошая повариха. Это по каким меркам — по английским или по тем, что приняты здесь, в колонии?

— Меня специально не обучали поварскому искусству, мэм. Но моя мать научила меня готовить сытно и просто, когда я была еще ребенком. В семье было девять детей, а я была самой старшей, так что приходилось помогать матери. Никакие затейливые кушанья я стряпать не научилась, но все остальное, необходимое, приготовить могу.

— Ну что ж, значит, тут никаких трудностей не возникнет.

У молодой леди было очень милое лицо, когда она улыбалась, не то чтобы красивое, но симпатичное и веселое, а в фиалково-серых глазах светился огонек.

— У меня имеется толстая книга советов по домашнему хозяйству, которую моя мать заставила меня взять с собой. Я уверена, что в ней мы найдем ответы на все вопросы, которые могут возникнуть. — Юджиния тут же поджала губы, словно бы осознав, что слишком поспешно берет на работу женщину со столь сомнительным прошлым, еще больше выпрямила плечики и сказала официальным тоном: — Поскольку мистер Мэссинхэм нанял вас, вряд ли вы ожидаете, что вас станут подвергать перекрестному допросу. Я здесь всего два дня, но уже успела заметить, что в колонии немало горя и нищеты. Я не желаю высказывать никаких суждений о вашем прошлом. Нас интересует ваше будущее. Я надеюсь, вы оцените то, что мы с мистером Мэссинхэмом представляем вам возможность полностью себя реабилитировать. Прошу лишь об одном — не обманите нашего доверия.

— О мэм, я никогда бы себе этого не позволила, — с чувством воскликнула Молли.

— Насколько я знаю, вы ждете ребенка.

— Да, мэм.

Мисс Личфилд бросила на нее внимательный взгляд, а затем неожиданно мягким и сочувственным тоном сказала:

— Мистер Мэссинхэм уверяет меня, что в Ярраби очень просторно. Найти место для ребенка будет нетрудно. Я думаю, это все, миссис Джарвис. Мистер Мэссинхэм расскажет вам, как добраться до Ярраби. Кажется, мы с ним поедем в двуколке, а вы и моя горничная Джейн Кинг в другом экипаже последуете за нами с багажом. Тяжелая мебель, прибывшая на корабле «Кэролайн», отправляется вперед в фургоне и будет ожидать нас в Ярраби. Нам придется немало потрудиться, разбирая все эти вещи. Вы, наверное, привыкли к сельской местности и к тому, что здесь называют «буш» — пустынным пространством, поросшим кустарником?

— Нет, мэм, я нигде не бывала дальше Сиднея. Но мне всегда хотелось увидеть другие края.

— Ну что ж, теперь у вас будет такая возможность. Наверное, это судьба, как сказала бы моя сестра Сара.

Какая она молодая! Не настолько, правда, как была молода Молли, когда ее с такой беспощадной жестокостью швырнули в эту враждебную страну. Но она молода в смысле жизненного опыта. Под внешней сдержанностью, которую она носит, словно привычное платье, вероятно, скрывается тревожная настороженность. Ее наверняка пугает многое, в том числе и предстоящий брак. Вам повезло, нежное и юное создание: вас не швырнут на колючий терновник, вы не узнаете, как болит израненное шипами тело, не говоря уже о шраме, который мог бы остаться в вашей душе. У вас будет мягкая постель, чистые простыни и нежный любовник, если этот рыжеволосый мужчина умеет быть нежным…

Она сделала реверанс и уже собиралась выйти, но мисс Личфилд жестом остановила ее:

— Ах, господи, совсем забыла. Мистер Мэссинхэм поручил мне сказать вам, что ваше жалованье будет составлять семь фунтов в год, и я должна передать вам вот эту сумму, — Юджиния вынула из маленького кожаного кошелька пять соверенов, — чтобы вы могли купить материю и сшить себе подходящую одежду. Вы умеете шить?

— Да, мэм.

— Хорошо. Я думаю, надо сшить одно простое платье. Я вижу то, что на вас сейчас, еще вполне приличное платье, но на зиму понадобится что-то более теплое. И еще, я хотели бы, чтобы вы приобрели три простых чепца и передники, а также необходимое белье. Хватит вам этой суммы?

— С лихвой. Спасибо, мэм.

— В таком случае остальные деньги — вам ведь понадобится белье и вещички для ребенка — я оставляю на ваше усмотрение, миссис Джарвис.

«Я очень успешно справилась с наймом моей первой прислуги, — писала в тот же вечер Юджиния сестре. — Ты будешь шокирована, узнав, что она из ссыльных, но, по всей видимости, ее несправедливо обвинили в какой-то мелочи. Гилберт полностью ручается за ее честность. Она производит впечатление приятной и умелой женщины, заслуживающей того, чтобы ей позволили попытаться начать жизнь заново. Но должна признаться, что никак не могу привыкнуть к стране, где так много преступников. Мне приходится принуждать себя спокойно проходить мимо бредущих по улице каторжников, скованных одной цепью. У меня сердце разрывается от жалости к этим несчастным. Гилберт говорит, что скоро я стану считать такое положение вещей естественным. Естественным! Нет, с этим я никогда не смирюсь».

Дети Келли были чрезвычайно взволнованы тем, что в их доме одевают в подвенечное платье невесту. В комнату то и дело заглядывала то одна, то другая мордашка, так что в конце концов Юджиния попросила впустить их.

— Ну хорошо, можете войти, если будете сидеть тихо, — сказала Бесс. — Анни, приглядывай за Томом. Не позволяй ему ничего хватать грязными пальцами. Все трое сядьте на кровать и сидите смирно.

Юджиния медленно повернулась, чтобы дети могли осмотреть ее со всех сторон.

— Ну, как я выгляжу?

— Как невеста, — с благоговейным восторгом воскликнула Анни.

— А ты что скажешь, Полли? — Юджиния наклонилась к младшей девчушке, застенчиво опустившей головку.

Том, самый младший из ребятишек, важно ткнул пальцем в ее сторону и, еле выговаривая слова, произнес:

— Я на тебе женюсь.

Это заявление вызвало у сестренок громкий смех; трепетное молчание было нарушено.

— Маленькие мальчики не женятся, правда, мама?

— Мама, а я буду выглядеть, как мисс Личфилд, когда стану невестой?

— Мисс Личфилд, можно мне потрогать вашу фату? У меня очень чистые пальцы.

— Мисс Личфилд, а когда мистер Мэссинхэм наденет вам на палец кольцо? И вы должны будете его носить до конца жизни?

— Ш-ш-ш! Ш-ш-ш! — прикрикнула на них Бесс. — Если не можете вести себя тихо, придется вам уйти. Юджиния, не нужна еще одна булавка для фаты? Ветер может сорвать се с головы, когда вы выйдете из кареты.

Эти слова снова вызвали смех у детей. В маленькой комнате было очень жарко. Юджиния уже начала чувствовать, что одежда прилипает к телу, а фата, накрепко пришпиленная Бесс, утягивает волосы. Однако веселость ребят оказалась заразительной. Она любовно поглядывала на детишек, сидящих на кровати в своих самых нарядных платьицах. Их личики так и светились простодушием и невинностью.

— Ну тогда иди сюда, — сказала она, беря Тома за руку и ставя его перед собой. — Если ты хочешь на мне жениться, поторопись сделать это до того, как придет мистер Мэссинхэм. Вот как это делается. Ты должен надеть мне на палец кольцо. Бесс, одолжите мне ваше кольцо. Скоро у меня появится свое собственное, но для Тома будет уже слишком поздно.

Этого Анни и Полли просто уже не в силах были выдержать. Они хохотали так, что по их веснушчатым мордашкам плели слезы. Слезы выступили на глазах и у Бесс. Она порывисто поцеловала Юджинию в щеку и сказала:

— Ах, я так надеюсь, что вы будете счастливы! Ведь если бы вы находились в своем родном доме, все было бы совсем-совсем по-другому…

— А мне, — беззаботным тоном заявила Юджиния, — очень даже нравится, как это происходит сейчас. Разве дома у меня были бы такие сочувствующие зрители? Том, теперь мы с тобой поженились. Ты должен вернуться к своим сестрам и начать расти побыстрее.

— Ой, карету подали! — вскричала Бесс, выглянув в маленькое оконце. — Ну-ка, дети, быстрее поглядите на белые ленты, которые кучер привязал к кнуту. Эдмунд идет за вами, Юджиния. Вот ваши перчатки. Вы уверены, что фата прикреплена как следует? Ах да, а цветы-то! Да благословит вас Бог, деточка, вы чудо как хороши!

Приготовления к церемонии во многих отношениях оказались самыми приятными во всем свадебном торжестве, ибо в церкви стояла такая духота, что Юджиния почувствовала некоторую слабость. Священник украдкой вытирал платком лоб, дамы обмахивались веерами, а мужчины в своих неудобных высоких воротничках и накрахмаленных рубашках раскраснелись и обливались потом. У Гилберта лицо тоже было красным, но о себе Юджиния знала, что она-то уж наверняка бледна, как ее платье. Бесс Келли все-таки перестаралась и слишком натянула фату, так что даже немного больно. Белое шелковое подвенечное платье, отделанное брюссельскими кружевами, казалось тяжелым и жарким, словно оно было сшито из толстой шерсти. Все тело покрылось испариной. Юджинии с трудом удалось стянуть с руки перчатку, чтобы Гилберт мог надеть ей на палец кольцо, а когда он крепко и нежно взял ее руку в свои горячие и влажные от жары ладони, они оказались словно бы сплавленными воедино. Только в этот миг Юджиния осознала, что вышла замуж. Она была так поглощена борьбой с надвигающимся обмороком, что не услышала ни слова из венчального богослужения.

— Вы должны поставить свою подпись, моя дорогая, — сказал Гилберт.

Перо в ее пальцах дрожало. А оттого, что она пыталась придать своему почерку твердость, на бумагу упала чернильная клякса. Она расплылась маленькой черной лужицей возле ее нового имени — Юджиния Мэссинхэм. Священник промокнул его пресс-папье. Гилберт взял перо и расписался с завитушками. Когда он поглядел на свою молодую жену, она увидела в его глазах гордость и волнение. Он, как видно, не заметил ее бледности. Решительным жестом взяв жену под руку, он шел вместе с ней по проходу — даже не шел, а шествовал. Юджинию тронуло, что он так доволен возможностью показать ее присутствующим. Хорошо все-таки, что он, кажется, не заметил ее плачевного состояния. Вряд ли он обрадовался бы, если бы его молодая жена оказалась из женщин, по каждому пустяку падающих в обморок.

В самом дальнем конце маленькой церкви среди небольшой группы незваных зрителей Юджиния заметила миссис Джарвис: опрятно одета, но лицо бледное и грустное. Бедняжка, она только что похоронила собственного мужа.

От нахлынувших чувств она крепко сжала пальцами руку Гилберта. Он тут же улыбнулся в ответ. «Мой муж, а он уже десять минут как стал им, без всякого сомнения, жив», — с благодарностью подумала Юджиния. И в этот миг она вышла из полуобморочного состояния, почувствовала себя счастливой и радостно глядящей в будущее.

Однако за завтраком, последовавшим после свадебной церемонии, у нее появился соперник. Гилберт с милой тактичностью делил внимание поровну между своей молодой женой и своим молодым вином.

Гостей уговаривали пить «Ярраби-кларет», а дам, предпочитающих что-нибудь послаще, — «Ярраби-сотерн».

— Я заложил этот кларет на хранение, когда вернулся из Англии после обучения, — сказал Гилберт, критически пробуя вино на вкус, прежде чем сделать глоток. — Когда выстоится как следует, станет много лучше. Впрочем, и сейчас винцо неплохое. Как по-вашему, сэр?

Он надеялся, что Юджиния будет польщена присутствием на ее свадьбе самого губернатора, генерал-лейтенанта Ральфа Дарлинга. К величайшей радости Гилберта, губернатор признал вино отличным, хотя и согласился, что качество его возрастет после соответствующей выдержки.

— К тому времени, когда придет срок крестить моего сына, оно будет превосходным, — заявил Гилберт.

Гости рассмеялись, хотя Гилберт и не думал шутить.

Юджиния посмотрела на красную жидкость в своем бокале и попыталась мысленно представить себе, как ее будет пить некий еще несуществующий молодой человек — ее будущий сын. А вдруг она родит не сына, а дочь? Сможет ли Гилберт ее простить?

— Надеюсь, вы сможете разделить честолюбивые мечты вашего супруга, — услышала она сухой и язвительный голос Мерион Ноукс.

— Вы имеете в виду мечту о сыне? — спросила пораженная Юджиния.

— Нет, нет, я говорю об одержимости Гилберта виноградником. Каким образом он рассчитывает обратить в свою веру сброд, населяющий эту страну, и приучить его к вину? Мой муж говорит, что это кончится полным разорением. — Мисс Ноукс отпила глоток из своего бокала. — Впрочем, должна сказать, что вино довольно приличное. Ну что ж, мне приходится делить мужа с его пациентами, а это, наверное, не хуже, чем делить его с виноградником и виноделием.

— Но разве не всякой жене приходится делить мужа с тем делом, которое он избрал своей профессией?

Миссис Ноукс иронически рассмеялась в ответ:

— Но не до такой же степени, что о жене вообще забывают, моя дорогая! Если вы с умом возьметесь за дело, вам удастся этого избежать. А на меня внимания не обращайте. Филипп уверяет, что у меня мозги настроены на мрачный лад. — Понизив голос, она добавила: — Если бы у нас были дети, дела обстояли бы лучше.

— Вы не можете иметь детей?

— У нас был один ребенок, но он умер. Мне говорят, что то же самое могло произойти и в Англии. Муж называет мое отношение к этой стране глупым предубеждением. Но, пожалуйста, миссис Мэссинхэм, не обращайте на меня внимания. Вы красивая новобрачная. Для разочарованных глаз смотреть на вас — и то радость. А меня иной раз следует заставить попридержать язык.

— Дорогая моя! — Гилберт положил руку на плечо Юджинии. Лицо у него раскраснелось, глаза сверкали. Похоже, он проглотил изрядное количество своего вина. — Что тебе говорит эта старая ворона?

— Послушайте, Гилберт Мэссинхэм, совершенно ни к чему называть меня тем самым существом, каким я и без того себя чувствую.

Гилберт громко расхохотался, Юджиния же, глядя в вытянутое грустное лицо и печальные загадочные глаза Мерион Ноукс, вдруг почувствовала, что эта женщина ей нравится. Или, во всяком случае, вызывает сочувствие. Возможности еще поговорить с ней не представилось, так как Гилберт стремился увезти жену в Ярраби, как только гости их отпустят. Все они были в полном восторге от новобрачной. Такая элегантная, такая хорошенькая. Однако сейчас ей пора было вернуться к Бесс Келли, переодеться и велеть упаковать подвенечное платье в отдельную коробку, которую можно будет поручить заботам горничной Джейн.

Юджиния завязывала под подбородком ленты шляпки, с надеждой думая о том, как дорожный туалет окажется не слишком жарким для долгого путешествия по пыльным дорогам. И в этот самый момент пришло тревожное известие.

С острова Кокату бежал опасный преступник, сумевший перед побегом серьезно ранить одного из охранников. Он направился в сторону залива Лейн-Коув и расположенных за ним холмов и, наверное, прячется в буше. Что вызывало особую тревогу, так это наличие у беглеца ружья и патронов, украденных у раненого охранника. Вряд ли он осмелится проявить какую-либо активность поблизости от дороги, если только не задумал совершить нападение, чтобы захватить у проезжих деньги и продовольствие. Юджинии не следует нервничать, но лучше быть заранее предупрежденной, нежели застигнутой врасплох. У Гилберта есть с собой ружье?

Гилберта известие, как видно, ничуть не взволновало. Он заявил, что никогда никуда не ездит без ружья, а на вопрос Юджинии, чем это вызвано, ответил, что никто в глубь страны безоружным не ездит. Мало ли какой несчастный случай приключится в дороге — всегда может понадобиться ружье, чтобы подстрелить дичь, а то рискуешь насидеться голодным. Или наткнешься на враждебно настроенных туземцев, хотя в наше сравнительно цивилизованное время это случается редко.

— Во всяком случае, на такой относительно оживленной дороге, как эта, — добавил он, заметив испуг на личике своей жены. — Я говорил о более отдаленных глубинных районах, где нет придорожных гостиниц. Но не тревожьтесь. Этот малый будет держаться подальше от обжитых мест, памятуя о своих собственных интересах.

Гилберт был в превосходном настроении. Он, похоже, чуть ли не радовался перспективе встречи с опасным преступником.

— А куда он направится? — продолжала расспрашивать Юджиния.

— Я думаю, в Голубые горы, а может, дальше. В стране насчитывается немало беглых каторжников, которым удается так спрятаться, что их никогда не находят. Они живут вместе с туземцами, если те их не убивают.

Выяснилось, что беглеца выслали в Австралию по обвинению в подлоге. Это был образованный человек, остро реагировавший на все, и жестокое обращение довело его до сумасшествия. В случае встречи с ним рекомендовалось оказать ему какие-нибудь знаки уважения.

Джейн Кинг разрыдалась. Миссис Джарвис довольно резким тоном посоветовала ей успокоиться. Испуганный человек, пытающийся спастись бегством, преследует лишь одну цель — остаться незамеченным. Уж кто-кто, а миссис Джарвис знает, что говорит, успокаивала себя Юджиния. Ей наверняка не раз приходилось иметь дело с отчаявшимися людьми. Кроме того, в их распоряжении был кучер, управляющий воловьей упряжкой, Уилл Мериф, бывший ссыльный, выпущенный на свободу и теперь работающий у Гилберта конюхом. Сильный на вид малый и притом человек, на которого явно можно положиться.

Но охвативший Юджинию внезапный приступ тягостного страха был связан не только с известием о беглом каторжнике. Ей внушали опасение обширные прокаленные зноем пространства, которые предстояло преодолеть и которые уводили ее все дальше от цивилизованного мира. Ее пугали незнакомые резкие крики птиц, неумолчный цокот цикад, немилосердное жаркое солнце, придававшее такой странно печальный вид истосковавшемуся по влаге краю. Всю неделю Юджиния старалась не думать о предстоящем отъезде, все сегодняшнее утро она сознательно поддерживала в себе веселое настроение и даже моментами чувствовала себя счастливой. Разумеется, и сейчас, невзирая на внезапно охвативший ее испуг, она в глубине души была счастлива.

Миссис Эшбертон, на голове которой красовалась громадная шляпа цвета лаванды, а лицо стало от жары почти лиловым, до последней минуты не переставала суетиться.

— Юджиния, нюхательные соли у вас под рукой? А где зонтик от солнца? Что скажет ваша матушка, если я допущу, чтобы с вами случился солнечный удар? Хотите взять мой веер? Он поможет вам хоть чуточку отбиваться от жары.

Великодушным жестом она стала совать в руки Юджинии затейливо изукрашенный кружевной веер.

— Помните, как только вы устроитесь на новом месте, я обязательно навещу вас. Меня несколько беглых каторжников не испугают. Я попросту ткну им в физиономии свой зонтик и посоветую вести себя как полагается. Ну, дорогая моя, поцелуемся на прощание.

Юджиния еще сравнительно недавно думала, что будет рада не слышать больше этот голос — надоедливый, как цикады. Теперь же она приникла к миссис Эшбертон, а потом и к Бесс, чей маленький, душный, тесный домик казался ей надежной пристанью.

— Мне и в самом деле кажется, надо было выйти замуж за Тома, — сказала она, попробовав еще раз пошутить напоследок.

Гилберт, не скрывая нетерпения, попросил ее быть умницей и забраться побыстрее в экипаж. Им пора отправляться в путь. Нельзя же целый век прощаться.

Маленькая группа провожающих на улице замахала руками и осыпала их добрыми пожеланиями. Ребятишки прыгали, пританцовывали, кричали. О кузов двуколки шлепнулась пригоршня риса. Наконец Гилберт хлестнул лошадь и они тронулись. Юджиния оглянулась, но не увидела позади ничего. Кроме тучи розоватой пыли.

Ее семейная жизнь началась…

 

Глава VII

Если ехать резвой рысью, говорил Гилберт, они доберутся до Парраматты затемно. Он договорился, что там они переночуют в комфортабельном отеле и подождут прибытия на следующий день фургона, запряженного волами. После этого до Ярраби останется каких-нибудь десять миль легкой дороги.

Владелец отеля, Майкл Хансен, держит для них лучший номер. После засушливого лета воды не хватает, но он твердо обещал обеспечить достаточное количество, дабы Юджиния могла освежиться с дороги.

Гилберт сообщил об этом, заметив, что даже вуаль не предохранила лицо его жены от толстого налета пыли. Что же касается платья, которое давным-давно с такой тщательностью выбирала и готовила в Лондоне, то оно было вконец испорчено.

Но какое это имело значение? У нее их сколько угодно. Что могло означать какое-то платье в сравнении с тем, что это долгое тряское путешествие скоро благополучно закончится?..

Хотя Юджиния весело улыбалась, тайно снедавший ее страх остался. Ей особенно не нравились участки буша. Конечно, тень — вещь хорошая, но до чего же там удобно прятаться беглецу! Несмотря на жару, она предпочитала открытую местность. Кроме терновника и неизменных эвкалиптов, мало что росло на потрескавшейся от зноя земле. В небе кружили вороны — черные тени, каркающие тоже какими-то зловеще-черными голосами. Иногда заливались безумным смехом маленькие стайки кукабурра. А один раз Юджиния просто ахнула от восторга: перед ними поднялись и облаком взмыли в небо серые попугаи с розовыми, цвета заката, грудками.

— Что это, Гилберт? Какие красивые!

— Это попугаи гала. Их в Ярраби великое множество. Они живут на эвкалиптовых деревьях и дьявольски шумят.

Несчастье произошло сразу же после этой приятной встречи. Лошадь угодила ногой в рытвину и захромала.

Гилберт соскочил с двуколки и, выругавшись, принялся осматривать левую переднюю ногу лошади. Вспомнив, что тут, рядом его жена, он извинился.

— Неприятная история. Придется нам ждать прибытия фургона. Я ужасно огорчен. Десятки раз ездил по этой дороге на этой самой кобыле, и она никогда еще меня не подводила.

Юджиния вышла из экипажа, чтобы взглянуть на дрожащую от боли лошадь.

— Это серьезная травма?

— Может стать серьезной, если мы продолжим путешествие. Ей требуется отдых. Боюсь, что и нам придется тут отдохнуть.

Место было совершенно открытое. Немного тени сохранялось под купой молодых эвкалиптов, где витал приятный аромат. К счастью, возможного укрытия для убийцы нигде поблизости не было. Юджиния призвала на помощь всю свою жизнерадостность:

— В таком случае давайте постараемся устроиться с максимальным комфортом. Расстелим под этими деревьями коврики. Сделаем вид, что мы на пикнике. А какое облегчение снять эту вуаль — от нее так жарко!

— Да, без нее мне тоже больше нравится. Теперь я хоть могу видеть ваше лицо. Какая жалость, что мы не захватили с собой бутылку вина!

— Я бы предпочла холодную воду, — честно призналась Юджиния. — А солнце всегда такое горячее?

— Не жалуйтесь на это. Оно помогает моему винограду созревать. Да, должен признаться, положение преглупое. Боюсь, у нас мало шансов сегодня вечером добраться до Парраматты. Придется остановиться в ближайшей гостинице. Вы не будете возражать?

— А здесь есть гостиница?

— Да, милях в шести отсюда. Заведение не бог весть какое, но все-таки крыша над головой. Черт побери, вот так брачная ночь!

Все это было до того нелепо, что Юджиния прыснула от смеха. Будет о чем написать Саре! Видя ее веселое настроение, Гилберт и сам засмеялся, притянул ее к себе и поцеловал.

— Спасибо вам, моя дорогая, что вы так замечательно все переносите!

— Я всегда предполагала, что в этой стране придется пройти через всевозможные испытания, — сказала она.

Но теперь Юджиния уже не смеялась, осознав не только тягостную пустынность вокруг, но и возможное соседство того на все готового беглеца; он может попытаться использовать их беду.

— Что с ним будет, когда его поймают? — невольно спросила она.

— Вы опять об этом беглом? Его отправят на каторгу. Если не повесят, то закуют в кандалы.

— Наверное, у него был плохой хозяин.

— Вполне возможно. Здесь таких очень много. Но это не тема для разговора в день нашей свадьбы. Постарайтесь получить удовольствие от тишины и покоя. Вряд ли нам придется долго ждать.

Однако солнце уже опускалось в пылающий на западе костер заката, а эвкалипты превратились в черные тени, когда наконец-то на дороге показался скрипучий фургон. Он остановился около них, и сразу же с криком из него выкатилась Джейн, устремившаяся к хозяйке.

— О мэм, ну как вы, все в порядке? Ах, какой ужас, подумать только!

Миссис Джарвис пыталась ее сдерживать:

— Тише, глупая ты девчушка! Ты же видишь, что с хозяйкой ничего плохого не случилось.

— Совершенно верно. Ничего плохого со мной не случилось. Я только устала, страшно хочу пить и с головы до ног в пыли. У нас лошадь хромает. Такое невезение! — От радостного чувства, что они теперь не одни, Юджинии хотелось смеяться. — Я так рада вас видеть! Мы должны немедленно отправиться в гостиницу. Муж говорит, что она где-то совсем близко.

Теперь уже не существовало госпожи и служанок — были три женщины, затерянные в необозримой пустыне. Пока Гилберт и Мерфи перетаскивали вещи из экипажа в фургон и привязывали сзади хромую лошадь, женщины боязливо жались друг к другу.

— А теперь все залезайте внутрь, — скомандовал Гильберт, — если не хотите потеряться в темноте.

Из окна падал свет, над дверью раскачивалась металлическая вывеска с надписью «Малдуни». Где-то лаяла собака. Дверь открыла женщина с растрепанными волосами, в грязном переднике. Поглядев на фургон и усталых путников, она сказала:

— Вам нужны комнаты? Входите.

Так они нашли себе убежище на ночь.

Узкий коридор вел к лестнице. По одну его сторону сквозь открытую дверь видна была стойка, возле которой собралось несколько громкоголосых бородатых мужчин.

— Любители рома, — с отвращением сообщил Юджинии Гилберт.

— Идемте за мной и закройте дверь, — сказала хозяйка, у которой появилась в руках зажженная лампа. — Из-под стражи бежал преступник. Мы не хотим, чтобы нам во сне перерезали глотки. Которая из них ваша жена, сэр?

Гилберт взял Юджинию за руку.

Женщина на мгновение остановила взгляд на модное платье Юджинии:

— Это придется снять, иначе умрете от жары. Вам я могу предложить большую спальню, а остальным дамам придется довольствоваться маленькой, в задней части дома.

Юджиния спросила:

— Так вы уже слышали о бежавшем заключенном?

— Да. Здесь побывали солдаты. Они велели поднять на ночь решетки. Мы уже несколько месяцев не подвергались налетам, и я не хочу опять пережить что-нибудь в этом роде. Вы тут недавно, миссис?

— Она прибыла всего лишь на прошлой неделе, — несколько натянутым тоном ответил Гилберт, которому не понравилась фамильярность хозяйки.

Женщина коротко рассмеялась:

— Ничего, попривыкнет, а не то с ума сойдет. Ведь привыкнете, моя милая? Я покажу вашу комнату. Есть не хотите?

Гилберт уже собирался сказать, что они бы поели, но Юджиния остановила его:

— Я не голодна, Гилберт, и пойду сразу же наверх.

Наверное, спальня могла оказаться и хуже той, что им предложили. На полу лежали дерюжные дорожки; в комнате помещались двуспальная кровать под чистым ситцевым покрывалом, два деревянных стула с прямой спинкой и стол, на котором стояли кувшин с водой и таз. Ни платяного шкафа, ни зеркала, ни даже самого маленького чуланчика на случай нужды, что означало одно: придется, подавляя страх, выходить во двор. Вот так брачная ночь! Такую ночку не забудешь — это уж точно.

Каким-то образом она заставила себя улыбнуться неряшливой хозяйке:

— Спасибо. Нам это вполне подойдет.

Женщина снова желчно рассмеялась:

— Нечего вести себя со мной как гранд-дама. Я вижу, это совсем не то, к чему вы привыкли. И все-таки это лучше, чем буш. — Потом она все же вспомнила о приличиях и добавила: — Приятного сна, миледи.

С этими словами хозяйка удалилась.

— «Миледи»! — повторила Юджиния, заложив руки за голову и позевывая. — Должна признаться, никогда не чувствовала себя миледи в меньшей степени, чем сейчас.

— Бедная моя детка! Не могу передать, как я сожалею о происшедшем. — Гилберт хотел ее обнять, но она отстранилась — тело казалось липким от пота.

— Вы тут ни при чем. Я считаю, что во всем повинно лишь провидение. Как вы думаете, если мы откроем окно, москиты съедят нас заживо?

— Боюсь, что да.

— В таком случае нам суждено умереть от удушья. Но, вообще говоря, у этого окошка такой вид, будто оно просто вывалится наружу, если до него дотронуться. — Юджиния тяжело опустилась на постель. Она действительно ослабела настолько, что не могла больше стоять. — Пожалуйста, перестаньте смотреть на меня с такой тревогой. Единственное, что мне требуется, — это кувшин воды и маленькая плетеная корзинка с моей ночной рубашкой. Когда я их получу, можете действовать по своему усмотрению. Можете даже присоединиться к мужчинам в баре и попробовать убедить их пить ваше вино.

Гилберт хохотнул, глядя на нее глазами, полными любви и восхищения:

— Хотите, я пришлю вам Джейн? Или миссис Джарвис. Должен сказать, что передряги, судя по ее виду, пошли ей только на пользу.

— Мне не нужны ни та, ни другая. Проверьте только, достаточно ли удобно они устроились на ночь.

— Хорошо, моя дорогая.

Но потом он все-таки пришел, чтобы обнять ее, и прижался щекой к ее щекам.

— Я в совершенном восхищении от вас. Вы вели себя великолепно. Но умоляю, не считайте эту ночь брачной. Вы слишком устали, а эта обстановка вряд ли подходит для того, чтобы я доказал, как сильно люблю вас. Ложитесь в постель и спите. Я пойду посмотрю, как там с лошадью, проверю, на месте ли багаж. Обещаю, что не разбужу вас, когда вернусь.

Когда принесли воду, она оказалась красноватой от здешнего грунта. Но как-никак она была холодной, и, подавив брезгливость, Юджиния вымылась. Воду и мешочек с вещами принесла миссис Джарвис.

Она спросила, не нужно ли госпоже что-нибудь еще. Джейн, сообщила Молли, совсем упала духом. Она страшно напугана этой пустынной местностью.

— В таком случае пусть либо привыкает, либо возвращается в Сидней, — коротко ответила Юджиния. — Спасибо вам, миссис Джарвис, мне больше ничего не нужно. Я только достану свою ночную рубашку да еще халатик и лягу в постель.

Ей показалось, что в глазах миссис Джарвис тоже сверкнуло восхищение. Но Юджинии понадобилось собрать в кулак все внутренние силы, чтобы держаться так стойко на людях. По правде говоря, она была очень слабым созданием, которое события этой ночи подвергли в истинный ужас. Когда необходимость прогулки во двор стала несомненной, ее охватила нервная дрожь.

Может, снова позвать миссис Джарвис? Однако она тут же отбросила эту мысль. В каком смехотворном, беспомощном виде она предстанет! Будто она не в состоянии одна найти дорогу.

Лестница и узкий коридор были освещены керосиновой лампой. Дверь, запирающаяся на грубую деревянную задвижку, открылась довольно легко. Из верхнего окошка — вероятно, это было окно кухни, так как оттуда шел сильный запах прогорклого жира, — проникало достаточно света, чтобы разглядеть пыльную тропинку, ведущую к вонючей уборной.

Первый испуг она пережила, выходя из этого весьма неприятного места. Какое-то тощее существо прыгнуло на ее лодыжки и начало тереться о них, громко мяукая.

Кошка! Юджиния громко сказала:

— Ах ты, несчастное маленькое создание! Ну и перепугала же ты меня! Бедная моя. — Она нагнулась, чтобы погладить дрожащее тельце. — До чего же ты худа: кожа да кости. Ты голодаешь! Кормит ли тебя здесь кто-нибудь?

Кошка снова мяукнула жалобно, просительно. Юджиния вспомнила вытянутое жесткое и злобное лицо женщины, впустившей их в дом. Она припомнила также доносящийся из кухни запах жира и логично пришла к выводу, что где-нибудь в кладовке остались куски баранины. Она терпеть не могла людей, плохо обращающихся с животными. Они заслуживают того, чтобы у них что-то крали.

— Пошли, киска, пошли, — сказала Юджиния и, подобрав юбки, бегом направилась к кухонной двери. Убедившись, что она слегка приоткрыта, девушка обрадовалась, хотя про себя отметила: странно, что дверь из коридора во двор заперта на засов, а эта открыта…

На столе стояла лампа с прикрученным фитилем. В полутьме кто-то двигался.

— Миссис Малдуни? — спросила на всякий случай Юджиния. — Ваша кошка, похоже, умирает от голоду! Не осталось ли чего-нибудь из еды?

Скрывавшаяся в тени фигура быстро приблизилась.

— Если это ваша кошка… — продолжала Юджиния, но уже в следующее мгновение чья-то ладонь зажала ей рот, а плечо ухватила железная рука. В нос ударило невыносимое зловоние, исходящее от грязной одежды и немытого тела, а также отвратительный запах изо рта незнакомца. При тусклом свете лампы она разглядела бородатое лицо и блеск безумных глаз.

— Тише! — прорычал мужчина. — Если вы закричите, когда я уберу руку, пристрелю. А теперь говорите, где еда?

Кошка, по-видимому привыкшая получать пинки, оказалась достаточно дальновидной и предательски в комнату не вошла. Юджиния услышала, как ее мяуканье постепенно затихает в дальнем конце двора. Из бара, находящегося на порядочном расстоянии отсюда, донесся смех. Гилберт там, без сомнения, с помощью пива избавляется от набившейся в глотку пыли и рассказывает о своем винограднике. А жена его оказалась один на один с беглым каторжником, ибо кем еще мог быть этот головорез?

Он на минуту убрал свою отвратительную руку, зажимающую рот Юджинии, чтобы посмотреть, как она себя поведет. Убедившись, что крика не последовало, он ослабил свои тиски и одобрительно кивнул головой.

— Еда! — снова хрипло повторил он.

— Тогда поверните лампу так, чтобы я могла видеть, что делаю, — сказала Юджиния. Неужели это ее голос — такой спокойный, невозмутимый?

Он послушно протянул грязную руку к лампе. Когда в кухне стало светлее, Юджиния быстро осмотрелась вокруг. Оборванец угрожающе маячил между ней и дверью. В руке у него был пистолет. Другая дверь, которая вела, по всей видимости, в кладовую, находилась на противоположной стороне комнаты. Юджиния инстинктивно указала на нее:

— Вон там. Кусок баранины, оставшийся от ужина.

Он схватил ее запястье и потащил за собой. Бог ты мой, и вдруг это вовсе не кладовка? Там было так темно, что ни один из них ничего не мог разглядеть. Однако запах жареного мяса ни с чем не спутаешь.

Его пальцы еще крепче сжали ее руку, буквально впились р нее. Пальцы скелета. Этот человек голоден еще больше, чем та бедная кошка.

— Где еда?

— На полке. Неужели вы не чувствуете запаха?

Она снова действовала совершенно инстинктивно, не осознавая, что голод заставит его забыть об осторожности. Со стоном втянув в себя воздух, он выпустил Юджинию и начал обеими руками шарить по полке в поисках невидимого куска мяса, издающего мучительно соблазнительный запах.

В один миг она успела выскочить из кладовки, захлопнуть за собой дверь и всем телом навалиться на нее. Одновременно она закричала не своим голосом:

— Помогите! Гилберт! Гилберт! Помогите!

Человек стал отчаянно трясти дверь за ее спиной. Она услышала голос, осыпавший ее бранью:

— Ах ты шлюха! Сука! Я убью тебя!

Она снова, не слыша себя, пронзительно закричала, и в тот же миг ей показалось, что все вокруг вдруг с грохотом рухнуло.

Юджиния поняла, что он выстрелил, но явно не попал, потому что она все еще была на ногах, прижимаясь всем телом к шаткой двери, начинающей угрожающе приоткрываться у нее за спиной. Она распахнулась одновременно с другой дверью. Комнату внезапно заполнило множество людей. Она ощутила неприятный запах пороха и незабываемое тюремное зловоние.

Кто-то принес с собой фонарь. Свет внезапно стал слишком ярким, слишком беспощадным.

Беглец, которого она поймала в ловушку и который очутился сейчас между двумя крепкими мужчинами, в самом деле походил на умирающую с голоду кошку на заднем дворе. Это был не человек, а маленькое пугало со спутанной черной бородой и пылающими, обреченными глазами. Он не смотрел на нее. Взгляд его был устремлен поверх людских голов в какую-то недостижимую даль, на лице было то же выражение, какое она видела на лицах каторжников в Сиднее, — безумное, потерянное, непереносимо безнадежное.

Внезапно Юджиния ощутила сильнейшую тошноту. Она почти не сознавала, что Гилберт обнимает ее за талию, а лицо его светится гордостью и восторгом.

— Так, выходит, его поймала маленькая женушка! — воскликнула миссис Малдуни. — Устроила ему ловушку в моей кладовке. В смелости ей не откажешь, право слово! Кто бы мог подумать!

— Дорогая моя! Вы не пострадали? — спросил с тревогой Гилберт, заметив ее побелевшее лицо. — Мы услышали выстрел. Вы только посмотрите! — Гилберт от ужаса присвистнул. — Пуля пробила дверь меньше чем в шести дюймах от вашей головы.

Он так крепко прижал Юджинию к себе, что она почувствовала, как силы оставляют ее, однако упорно не закрывала глаза, наблюдая за тем, как пленнику стягивают веревкой руки. Туго, беспощадно. Неужели они не понимают, что прорвут его плоть до костей?

— Что с вами, дорогая моя? — Гилберт склонил к ней голову в тот момент, когда огородное пугало в лохмотьях выталкивали за дверь.

— Я хотела спросить, дадут ли ему хоть кусок хлеба? Он умирает с голоду.

— Очень скоро он убедится, что есть на свете вещи похуже голода, — сурово изрек Гилберт.

— А такие вещи действительно есть?

— Само собой. Но я предпочел бы, чтобы ваши прелестные ушки об этом не слышали.

— А вы когда-нибудь были так голодны, как он? Он до того хотел есть, что забыл об осторожности. Вот потому-то я и… поймала его.

— И вы проявили себя как наихрабрейшая женщина на свете, — гордо заявил Гилберт, совершенно не поняв, что она пыталась выразить.

— Она заслужила пинту пива, — крикнул кто-то. — Поднесите ей пинту. Она настоящая героиня.

Но Юджиния умоляла, чтобы ей позволили уйти наверх. Никакая она не героиня. В том, что она сделала, не было ничего особенного. Она никаких увечий не получила, если не считать синяков на запястье.

— Нечего преуменьшать то, что вы сделали, — заявил Гилберт.

Юджиния заметила, что глаза у него сильно блестят и что теперь, когда первый шок миновал, у него такой вид, словно бы пережитое волнение доставило ему удовольствие.

— Миссис Джарвис проводит вас наверх. Я поднимусь после того, как удостоверюсь, что пленник надежно охраняется. Нам придется поставить около него стражу, пока не прибудут солдаты. — И он ушел.

Наверху, в маленькой спальне, которую она покинула как будто очень давно, Юджиния спросила:

— Куда его поместят, миссис Джарвис?

— Придется привязать его к дереву. Я не раз видела, как это делается.

— К дереву? Как собаку?!

— Ни один из этих прогнивших старых сараев его не удержит. Ведь и дверь кладовки ни минуты больше не продержалась бы, верно?

Юджинию пробрала сильнейшая дрожь.

— Он заткнул мне рот рукой. Мне необходимо умыться. Я еще до сих пор чувствую тот отвратительный запах.

— Вы вели себя очень храбро, мэм. — Глаза миссис Джарвис потеплели от восхищения. — Не могу ли я дать вам что-нибудь успокаивающее? Вы вся дрожите. Может, молоко с каплей бренди?

— Надо было мне его отпустить, — прошептала Юджиния.

— Что вы сказали, мэм?

— Я бы не испугалась так, если бы знала, какой он маленький и худой.

— Но ведь у него был пистолет. Он опасен. Не тратьте зря на него свое сочувствие.

Прошло довольно много времени, прежде чем Гилберт поднялся наверх. Юджиния послушно выпила принесенное миссис Джарвис молоко, щедро сдобренное бренди. Так как она почти ничего за весь день не ела, напиток сразу же ударил ей в голову. В полубессознательном состоянии она позволила миссис Джарвис ее раздеть, облачить в ночную рубашку и уложить в постель. Она лежала, чувствуя, как кружится голова, как что-то жжет глаза, и прислушивалась к незнакомым звукам нескончаемой страшной ночи. Где-то непрерывно лаяла собака, слышались мужские голоса, миссис Малдуни что-то выкрикивала хриплым голосом, мимо галопом проскакала лошадь, Юджинии показалось, что она слышит и чей-то плач. Но скорее всего, из-за вина, от которого у нее кружилась голова, слух просто ее обманывал. Это неровные басовитые всхлипы — не что иное, как шорох колеблемых ветром металлических листьев эвкалиптового дерева под окном.

А дерево, к которому привязали пленного, а веревка, врезавшаяся ему в тело до костей?..

Когда Гилберт тихонько вошел и склонился над женой, чтобы проверить, спит ли она, Юджиния сначала притворилась, что спит, боялась, что в глазах его все еще сохранилось выражение дикого возбуждения. Она однажды видела такое выражение в глазах егерей своего отца, когда они обнаружили в капкане лисицу и оказалось, что зверь еще жив.

Мужчины получают какое-то неизъяснимое удовольствие от охоты на опасную дичь. Ну что ж, это совершенно естественно, так и должно быть. Злодеев убийц, так же как лисиц, надо уничтожать.

— Юджиния! Вы спите?

У нее дрогнули ресницы.

— Миссис Джарвис дала мне выпить чуть ли не полпинты бренди.

— Замечательно! — Он тихонько рассмеялся. — Это как раз то, что было нужно. Не могу передать, как я сегодня вечером гордился вами. — Он раздевался, поспешно бросая снятые вещи на пол. — Я не хотел, чтобы вы таким образом познакомились с этой страной, но вы выдержали первое испытание великолепно. Я, пожалуй, даже рад, что так случилось, — по крайней мере я своими глазами увидел, каким мужеством вы наделены, хотя, конечно, знал, что оно у вас имеется.

Отбросив в сторону одеяла, Гилберт тяжело опустился рядом с ней. Руки его начали стягивать с Юджинии ночную рубашку, а лицо так крепко прижалось к ее лицу, что она начала задыхаться.

— Гилберт, вы сказали…

— Что я сказал? Что-то такое, о чем потом пожалел.

От него сильно пахло вином. Одной рукой он крепко обвил ее шею, Голова Юджинии кружилась от бренди, шока, физической усталости, и все-таки она с ужасом осознавала: было в этом объятии что-то ужасающе знакомое, будто она снова почувствовала на себе тиски костлявой руки каторжника, сделавшего ее своей пленницей, и ощутила то же удушье, какое испытала, когда жесткая рука зажала ей рот.

Да она с ума сошла! Это же собственный муж целует ее, тихо бормоча ласковые слова.

— Я хотел дать вам отдохнуть сегодня ночью. Но я не в силах вам противостоять — говорю вам сущую правду. Вы такая прелестная! Вы же не хотите, чтобы я устоял, неужели хотите, деточка?

Она вздрогнула и напряглась.

— Что это за шум?

— Просто воет динго.

— Динго?

— Дикая собака. Их тут шныряет множество.

В голосе мужа звучало нетерпение. Он не слышал ничего, что происходило за стенами комнаты. Он шутливо распустил волосы Юджинии и прикрыл ими ее уши, чтобы приглушить звуки. Затем его улыбающиеся губы приникли к ее губам, а руки снова вцепились в ночную рубашку. Теперь она уже не в силах была протестовать. Даже дышать не могла. Печальный, какой-то получеловеческий вой (неужели это было то, что она в ужасе вообразила себе: привязанный к дереву несчастный человек взывает о милосердии?) раздался снова, потом еще раз, отозвавшись, словно эхо, на ее собственный внезапный крик боли.

В комнате все почернело. Она впала в полубессознательное состояние, борясь против мучительной фантазии, будто лицо, которое она видит над собой, — это дикарское лицо того каторжника и тело, проделывающее с ней немыслимо интимные вещи, тоже принадлежит ему.

Она старалась сладить с темнотой, широко раскрывала глаза и глядела на пламя свечи, говоря себе, что потное тело, соскользнувшее наконец с нее, — это тело ее собственного любимого мужа. Вот же его знакомые рыжие волосы, его любящие глаза, его голос, бормочущий едва слышные ласковые слова.

Она молчала. Тогда он устроился возле, запустив руку в ее волосы, и почти тут же уснул, а она, настолько обессилевшая, что не в состоянии была двинуться, слишком слабая, чтобы выпростать волосы из его горсти, лежала и думала, что она такая же пленница, как и привязанный к дереву человек.

В конце концов полное истощение сил оказалось для нее благом — Юджиния заснула. Она проснулась от оглушительной какофонии: кукабурра, рассевшиеся на эвкалиптовом дереве за окном, звонкими голосами приветствовали утро. Она была одна. Гилберт поднялся, не разбудив ее. Но к хриплому жуткому смеху зимородков она никогда не сможет привыкнуть — в этом она была уверена. В их голосах присутствовало что-то первобытное, так же как первобытными казались и обитавшие здесь звери. Например, в какой цивилизованной стране встретишь тварь такой странной формы, как кенгуру? Или гигантские ящерицы, кажущиеся такими древними. Будто каждой по крайней мере миллион лет? Надо не забыть рассказать Саре о ящерице, попавшейся ей на лестнице в доме Бесс Келли. Они обе — и Юджиния, и ящерица — так перепугались, что не могли двинуться с места.

Однако о событиях прошлой ночи ничего писать не следует. Лучше сделать вид, будто ничего не произошло, и изгнать из памяти воспоминание о перенесенном шоке и о боли. Собака перестала лаять: каторжник не молил больше о пощаде; тайная и стыдная боль, кажется, прошла. В кухне звенела посуда, слышались громкие веселые голоса. Оттуда доносился запах поджариваемого бекона. Солнце, лучи которого лежали на полу, уже пригревало вовсю.

Она должна встать и по возможности привести себя в порядок. При дневном свете ржавая вода в кувшине показалась еще более неприятной. Но чем скорее она оденется, тем быстрее они смогут покинуть это ужасное место.

Вставая с постели, Юджиния заметила, что платье, в котором она была вчера, аккуратно повешено на спинку стула. На нем не осталось ни пылинки. Нижнее белье тоже заботливо приготовлено.

Джейн оказалась более расторопной, чем можно было ожидать, если учесть, в каком состоянии она вчера находилась. Она умеет удивительно тихо все делать, и ее движения не разбудили Юджинию.

В дверь постучали.

— Это ты, Джейн? Входи.

— Это я, миссис Джарвис, мэм.

Дверь открылась. На пороге стояла миссис Джарвис. Она была в сером бумажном платье, в том же, что и вчера, но оно тоже было тщательно отчищено от грязи.

— Джейн все еще плохо себя чувствует, мэм. Так что я пришла узнать, не надо ли что-нибудь для вас сделать.

Первым побуждением Юджинии было отослать ее прочь. Очень уж много видят эти теплые карие глаза. Но это было, конечно, глупо. Женщина, по-видимому, хорошая служанка, а это самое важное. Гораздо лучше видеть склонившееся над ней спокойное лицо, чем больную, истеричную физиономию Джейн. Кроме того, Юджиния почувствовала, что настоятельно нуждается в обществе женщины, а иначе ужасным образом смешавшиеся тоска по дому и страх, притаившийся под самым верхним слоем сознания, поднимутся и, словно громадная волна, обрушатся на нее.

— Благодарю вас, миссис Джарвис. Вы можете помочь мне одеться и упаковать мою ночную рубашку.

— Хорошо, мэм. Не хотите ли, чтобы я расчесала вам волосы? Зеркала тут нет, а вода, которой вам предлагают мыться, не годится и для свиней. Но, думаю, мы как-нибудь выйдем из положения.

Процедура расчесывания волос оказала успокаивающее действие. Движения у миссис Джарвис были приятные, ритмичные. Она собрала тяжелые локоны, закрепив их тугим узлом на Затылке, а затем помогла Юджинии натянуть платье. Поскольку зеркала не было, Юджиния не знала, как выглядит ее лицо, спрашивать об этом миссис Джарвис она не собиралась. Невозмутимые глаза и без того наверняка успели многое заметить.

— Я вся одеревенела от вчерашней тряски в фургоне, — сказала она и тут же почувствовала, что уже в состоянии говорить о прошлой ночи. — Где каторжник?

— Явились два солдата и увезли его перед рассветом.

— Что с ним сделают?

— Его повесят, — спокойно заявила миссис Джарвис. — Я не могу скрыть от вас правду.

Юджиния содрогнулась.

— И как вы не ожесточились, миссис Джарвис? Вам ведь наверняка пришлось натерпеться всяких ужасов.

— Думаю, мэм, у меня натура такая.

— И вам не хотелось бы вернуться в Англию?

— А что меня там ждет? Здесь я уже чувствую себя дома. И мой ребенок тоже будет сознавать, что это его родина.

«Так же как и ваш», — говорили Юджинии слишком проницательные глаза этой женщины.

Юджиния бессознательно прижала руки к животу, словно бы спрашивая себя, не посеяно ли в ее лоне семя, из которого появится будущее дитя. Увидев, что миссис Джарвис заметила ее жест, она стала торопливо разглаживать юбку.

— Миссис Джарвис, вы слышали, как собака лаяла всю ночь?

— Это динго. Ну вот, мэм. Вы очень хорошо выглядите после такого долгого путешествия.

— Для вас, в вашем положении, оно тоже было тягостным.

— Я сильная женщина, и я привыкла к здешнему климату.

— Да, надо сказать, вы производите именно такое впечатление. Я была бы очень признательна, если бы вы принесли мне сюда завтрак. Только чай и немного хлеба с маслом. А потом я должна буду пойти и посмотреть, как там Джейн. Если она все еще плохо себя чувствует, ей, пожалуй, лучше ехать в экипаже со мной и мистером Мэссинхэмом.

Себе она втайне призналась, что ею руководила не одна лишь забота о Джейн. Присутствие девушки отсрочит момент, когда придется остаться наедине с мужем.

 

Глава VIII

Дом возник так неожиданно, что когда двуколка резко остановилась и Гилберт спрыгнул на землю, Юджиния нечаянно свалилась в его объятия.

Они свернули с дороги возле столба с надписью «Ярраби», выведенной неровными черными буквами, а затем больше мили тряслись по ухабистому проселку, который, казалось, вообще никуда не ведет. И вдруг на склоне холма, под которым виднелись ивы и полоска воды, появился изящный, песочного цвета двухэтажный дом, похожий на мираж в безводной пустыне. Вдоль всего нижнего этажа шла веранда, а под окнами верхнего расположились балконы. Двери, оконные рамы и опоры веранды были выкрашены в ярко-белый цвет. В целом дом оставлял впечатление комфортного, прохладного и тенистого.

— Ох, Гилберт, я даже не представляла себе, что он окажется таким! — в восторге воскликнула Юджиния.

У Гилберта вид был довольный и гордый. Он и сам, со своими небесно-синими глазами и гривой светло-рыжих волос, казался вполне гармоничной частью пейзажа. Видя его таким на фоне прекрасного нового дома, Юджиния, пожалуй, готова была забыть горячее влажное тело, прижимавшееся к ней прошлой ночью. Она твердо решила выбросить этот эпизод из головы или, во всяком случае, не вспоминать о нем с такой мрачностью. Перед ней был ее новый дом, и он оказался гораздо лучше, чем представлялся в мечтах. Она гордилась бы им даже в Англии.

Разве что в Англии он не был бы построен несчастными страдальцами, которых арестовали единственно потому, что так заблагорассудилось Его Величеству.

— Я обращался с людьми хорошо. — Не слишком ли быстро научился Гилберт разгадывать выражение ее лица. Они даже жалели, когда строительство закончилось и пора было уезжать. Но входите же в дом, осмотрите его, как полагается. Вашу мебель расставили, но, если пожелаете, можете потом переставить все по-своему. Я хочу, чтобы после осмотра дома вы побывали в моей винодельне и на винограднике. Надеюсь, вы не слишком устали, чтобы туда отправиться?

На нижнем этаже размещались столовая, гостиная, библиотека — правда, пока еще книг в ней не было — и комната для приема гостей; все они выходили на веранду. Далее шла комната для хранения посуды, бельевая, а по другую сторону мощеного двора — кухня, молочный погреб и комнаты прислуги. Наверху были шесть спален, детская, классная и две ванные комнаты с громадными ваннами на специальных подставках. Все было именно так, как обещал Гилберт три рода назад в Англии. Он полностью сдержал слово.

Юджиния прикидывала в уме, какими обоями оклеить ту или иную комнату, какие повесить занавески, какие постелить коврики. Ей бы хотелось, чтобы у них были, как в Личфилд Коурт, желтая и голубая спальни. Она с нетерпением ждала прибытия коробок и ящиков, чтобы распаковать различные мелкие вещицы, привезенные из Англии. Французская кровать, которую уже установили в самой большой спальне, выглядела великолепно, чему в большой мере способствовали очень высокий потолок и большие продолговатые окна, открывающиеся на балкон. Турецкий коврик она перенесет в гостиную, выходящую окнами на юг — в этой стране, где все шиворот-навыворот, южная сторона была самой тенистой.

Ее восторженные восклицания радовали Гилберта, но он не мог тратить слишком много времени на осмотр дома. Ему не терпелось показать жене самое большое сокровище — свой виноградник.

Джейн, лицо которой под помятой шляпкой сохраняло еще свой зеленоватый оттенок, немножко повеселела и тихонько спустилась в нижний вестибюль. Всю дорогу она просидела молча в дальнем углу экипажа, похожая скорее на маленького несчастного зверька, нежели на человеческое существо. Однако теперь в глазах ее появилось некоторое оживление, и она робко осведомилась, не будет ли каких приказаний.

— Отнеси мелкие свертки наверх и начинай их распаковывать, — сказала Юджиния, испытывая большое удовольствие от того, что отдает свой первый приказ в своем собственном доме. — Куда какие вещи положить, мы решим позднее. А теперь бы мне хотелось, чтобы побыстрее проветрили и отгладили мое белое муслиновое платье. Гилберт, а есть в доме кто-нибудь, кто может приготовить нам поесть?

— Это сделает Йелла — как сумеет.

— Йелла?

— Туземка. Почему у вас такой встревоженный вид, дорогая? Именно затем мы и привезли сюда миссис Джарвис. Вряд ли вас устроит весьма посредственная стряпня Йеллы. К тому же она придерживается не самых передовых взглядов по части гигиены. Ну ладно, а теперь пошли. Я достаточно долго ждал, когда смогу показать вам самую важную часть поместья.

В дальнем конце двора, позади кухни и прилегающих к ней строений, помещались конюшня, хлевы и сараи для скота и еще несколько вытянувшихся в один ряд хижин. Там, коротко пояснил Гилберт, живут наемные слуги — конюхи и работники, ухаживающие за виноградником.

— Ссыльные? — спросила Юджиния, пытаясь скрыть свое недовольство.

— Досрочно освобожденные и два бывших ссыльных, которым не захотелось покидать Ярраби. Большинство из них работает хорошо. Конечно, во время сбора винограда они напиваются. С этим уж ничего не поделаешь. Только приходится следить, чтобы по воскресеньям они ходили в церковь. Это закон.

Солнце начало невыносимо припекать. Юджиния рада была очутиться в прохладной, с невероятно толстыми каменными стенами винодельне, помещающейся позади конюшни. Помещение было заставлено бочками, и в воздухе стоял какой-то густой кислый запах, от которого молодую женщину замутило. Он усиливался, по мере того как Юджиния спускалась все дальше, вниз — в длинный прохладный и темный погреб, шагая за Гилбертом, который держал в руке зажженный фонарь. Здесь тоже было много бочек, которые, как объяснил Гилберт, заполняются вином, готовым для розлива по бутылкам. В другом помещении на стенах были укреплены полки, где аккуратными рядами лежали бутылки со специальными этикетками, указывающими дату изготовления вина. Громадные чаны, сейчас пустые, скоро как следует отчистят и выскоблят, чтобы они готовы были принять виноград нынешнего сезона, его можно начать давить через месяц с небольшим, если теперешняя жаркая погода продержится.

Далее Гилберт пустился в описание процесса прессования: громадные груды виноградных гроздьев давят, пока из них не потечет в чан сок, или, как его еще называют, муст — виноградное сусло; там сок остается до тех пор, пока не начнется процесс брожения. Пушок, покрывающий легким налетом гроздья, способствует брожению. В погребе необходимо поддерживать наиболее благоприятную температуру. Всякий раз, заменил Гилберт, приходится уповать на то, что во время созревания винограда дождя выпадет ровно столько, сколько надо. Если влаги будет слишком мало, пострадает вкус ягод, если слишком много — на лозах заведется грибок.

По окончании ферментации начинается розлив по бутылкам, а эта операция требует особой сноровки. Между вином и пробкой надо оставлять достаточное пространство. Бутылка должна лежать набоку…

— Юджиния, вы меня слушаете?

— К сожалению, мне не знакомы некоторые слова, которые вы употребляете.

— Ничего, скоро станут знакомыми. Что-нибудь не так? Вы немного побледнели.

— Здесь очень сильный запах.

— К нему вы скоро привыкнете, и он даже начнет вам нравиться. Подождите, когда наступит сбор урожая и начнут приносить корзины, полные виноградных гроздьев. Прессование производим мы втроем — Мерфи, Том Слоун и я. Это тяжелый труд. Мы не давим виноград ногами, как это делают португальцы; у нас применяются деревянные прессы — они столь же эффективны, а давить виноград с их помощью, а не ногами, на мой взгляд, — более цивилизованный метод.

— Гилберт, простите, но мне необходимо глотнуть немного свежего воздуха.

Ей удалось каким-то образом подавить рвоту. Она опустилась на пустую бочку в верхнем помещении и ощутила на себе холодный презрительный взгляд Гилберта. Действительно ли он выражал презрение? Или просто разочарование? Уж не жалеет ли он, что женился на женщине, которая не способна перенести запах кислого вина? Юджиния была просто в ярости на себя.

— Я привыкну, — сказала она решительным тоном.

— Конечно. Я думаю, вы все еще не оправились от шока, перенесенного прошлой ночью. Мне бы следовало это учесть. Может, вернемся домой? На виноградник мы можем сходить попозже.

Юджиния предпочла бы очутиться вместо темного винного погреба на открытых террасах, где солнце пригревает стройные ряды зреющих виноградных лоз. Она знала, что там ей было бы легче сыграть в восторженность, и к ней сразу вернулась бы присущая ей склонность к приключениям.

Но Гилберт, который вел ее к дому, кажется, не заметил, что жена его не выразила особого восторга. Он продолжал говорить о том, что вложил весь свой капитал в строительство дома и его внутреннюю отделку, а также в виноградник. Для него крайне важно, чтобы урожай в этом году был хороший. Пока что все говорит о том, что он должен оказаться отличным. Лозы в хорошем состоянии; на этот раз не было заморозков, случающихся иной раз в конце весны; паразиты, которых он обнаружил на лозах малаги, не затронули ни бордо, ни эперне. Если в ближайшие дни пройдет небольшой дождичек, он начнет сажать новые отводки. Лучше всего делать это после короткого проливного дождя. Он заставил своих работников всю зиму и весну готовить к посадкам новые террасы.

— После сбора винограда устроим новоселье. Вы успеете к тому времени украсить дом как полагается? У меня еще осталось достаточно денег, чтобы придать ему приличный вид.

— А как насчет сада? — спросила Юджиния.

Дело в том, что при доме не было никакого сада. Его окружала только сухая пыльная трава и несколько недавно посаженных кустиков, явно приживающихся с большим трудом.

— Этим тоже займетесь вы. Я выделю вам в помощь Пибоди. Он утверждает, что служил садовником в королевском дворце, хотя я сильно в этом сомневаюсь. Он вообще пребывает в царстве фантазии. Но кусты эти посадил именно он. Пибоди говорил, что поскольку вы прибудете сюда прямиком из Англии, то непременно будете скучать по зелени. Вы можете купить растения в оранжерее в Парраматте — розовые кусты, герань и множество всяких других английских цветов пусть облегчат вашу тоску по родине.

Юджиния, всячески пытавшаяся уклониться от его пронизывающего взгляда, спросила, каким образом подобные растения выживут в этой иссушенной солнцем почве. Судя по кустам, условия здесь не слишком благоприятные.

— Их надо постоянно поливать. Можно даже разбить газон, если его поливать. К счастью, в воде у нас недостатка нет. Я пробурил очень хороший колодец. А когда идут дожди, маленькая речушка под холмом выходит из берегов. В пяти милях отсюда есть озеро, на котором живут черные лебеди. Оно вам очень понравится. Ну как, дорогая, довольны ли вы своим новым домом?

Юджиния ответила вполне искренне, что в здешней дикой и пустынной местности их дом — просто чудо.

Она улыбнулась, увидев, как Гилберт доволен ее словами. Ее тронуло желание мужа угодить ей.

Мы сделаем этот дом знаменитым на всю Австралию. Мы в этой стране представляем аристократию, потому что прибыли сюда по своей собственной воле. Это превращает нас в законных претендентов на все имеющееся наследие. Вы понимаете, что я имею в виду?

Она не могла сказать мужу, что в данный момент это наследие не очень привлекает ее. Сухая пыльная земля…

Смогут ли когда-нибудь на ней вырасти розы? Сможет ли она когда-нибудь ходить под этим палящим солнцем с непокрытой головой, привыкнет ли к диким, печальным и жутким крикам птиц, к этому необозримому небесному своду или к несчастным беглецам, воющим порой в ночи, подобно динго? Она содрогнулась. Гилберт истолковал это как признак недомогания.

— Вы не захватили зонтик от солнца. Это моя вина — надо было настоять. Я не хочу, чтобы вы вообще выходили из дома без него, когда солнце такое горячее, как сейчас. У вас чисто английская кожа, и надо, чтобы она такой и осталась. Я вовсе не желаю, чтобы жена у меня пожелтела от загара.

— Хорошо, Гилберт, — покорно ответила она.

Если она доставит ему удовольствие тем, что будет ходить под зонтиком, это не такая уж трудная задача.

Когда спустя некоторое время Юджиния направилась вниз, к речке, она держала над головой зонтик. Она все еще находилась в состоянии неприятной апатии — последствие взвинтивших ее событий прошлой ночи — и чувствовала себя не в силах что-либо возразить, когда Гилберт предложил отложить дела по убранству до прибытия фургона, который доставит миссис Джарвис и остальную часть багажа. Даже в тени, на веранде, где поставили качалку, стало слишком жарко. Гилберт сказал, что речка пересохла, но Юджинии казалось, что она видит поблескивание воды, манящей своей прохладой.

День тянулся томительно и скучно, так что коротенькая прогулка вниз по склону — какие-нибудь полмили — все-таки была некоторым развлечением. Гилберт сразу же после обеда ушел на виноградник, оставив ее в одиночестве. Он даже не пытался скрыть, как ему не терпится поскорее там очутиться.

Сначала Юджиния, увидев, что муж уходит, обрадовалась, но когда он исчез из виду, почувствовала себя невыносимо одинокой. Джейн, заметно повеселевшая после того, как убедилась, что не придется жить в какой-нибудь убогой лачуге, усердно стирала и гладила вещи, которые были на них в дороге. Йелла — туземка, которой на вид можно было дать все сто лет, но которая на самом деле оказалась достаточно молодой, ибо, несомненно, ждала ребенка, — эта самая Йелла угостила их почти несъедобным обедом, состоявшим из холодной жесткой баранины, маринованных овощей и черствого хлеба домашней выпечки. Юджинии пришлось мысленно прочитать себе нотацию за то, что ей стало дурно, когда она представила, как эти коричневые руки прикасаются к еде. Она не могла заставить себя проглотить больше двух кусочков баранины. Бедный Гилберт, если его каждый день так кормят! Завтра она займется проблемой прислуги. В городке Парраматта наверняка есть молоденькие белые девушки, которые согласятся поступить к ним и поучиться ремеслу домашних служанок.

Йелла, конечно, может остаться. Юджиния вовсе не хотела быть недоброй, но в будущем эта женщина не должна иметь никакого отношения к готовке. Она может под присмотром миссис Джарвис чистить овощи, мыть посуду, подметать полы. Вероятно, Йеллу это вполне устроит — у нее вид довольно ленивого существа. До чего же непривлекательны эти австралийские туземцы с их низкими лбами и глубоко посаженными звериными глазами! Но если обращаться с ними гуманно, они доброжелательны и безобидны. Можно не бояться, что тебе всадят копье в спину. И язык у них благозвучный. Ярраби — одно из их слов.

Это поместье составляло часть территории, где они в свое время охотились. Их очень огорчало то, что белые поселенцы истребляют дичь, кенгуру, валлаби, эму, вомбатов и гигантских ящериц, которые называются «гоанна»… По крайней мере так говорит Гилберт. В прошлом отряды черных туземцев иногда совершали набеги на небольшие фермы, но те времена миновали. Сейчас в этой части страны жизнь течет мирно.

Если когда-то здесь был густой эвкалиптовый лес, то и сейчас все еще было много высоких и стройных эвкалиптовых деревьев. У одних стволы белые, у других — пятнистые или светло-розовые, цвета человеческого тела. Росли здесь и самшит, акация, кустарник, именующийся чайным деревом, а также прелестные сизоватые кусты, известные под названием дымчатых. А над высохшей рекой никли изнывающие от жары ивы. Но если воды нет, как вообще смогли уцелеть ивы?

Вообще-то говоря, тонюсенький ручеек еще остался. Он катился по потрескавшемуся глинистому дну. А на другой стороне этого жалкого ручья, под тенью одной из поникших ив, был виден маленький крест. Две сколоченные крест-накрест и скособочившиеся деревянные планки.

Неужели это могила?

Затаив дыхание, Юджиния перебралась через узкий ручеек.

Холмик, заросший пыльными сорняками и репейником, вне всякого сомнения, был чьей-то могилой. Он такой маленький, что наверняка под ним покоится ребенок. Какое же невинное маленькое создание испустило последний вздох в этом пустынном неосвященном месте?

Наклонившись, Юджиния разобрала буквы, начертанные на самодельном кресте концом обожженного прут: ПРУДЕНС.

Вдали, на эвкалиптовых деревьях, кричали белые попугаи — какаду, похожие на гигантские пионы. Легкий ветерок едва колыхал горячий воздух. Юджиния почувствовала, как по лбу скатываются капельки пота. Чья-то давняя скорбь, которой была овеяна эта одинокая могилка, передалась Юджинии, наполнив ее душу глубокой тоской.

Какая странная, преследуемая призраками страна, эта Австралия, и какой невероятно чужой она себя здесь чувствует!

 

Глава IX

День был хороший, очень удачный, размышлял Гилберт. В восемь часов спустились сумерки, и быстро завечерело. Они мирно обедали при свечах.

Все было так, как рисовалось ему в воображении, когда он приехал из Англии и задумал построить свой дом. Приятные вечера, проводимые в обществе жены после заполненного трудами дня. Можно поговорить о том о сем, но не слишком долго — он не любил все время болтать языком. Однако же сегодня вечером Юджиния как-то особенно молчалива.

Да, она, кажется, спросила о могиле ребенка возле речки Гилберт с трудом припомнил обстоятельства, при которых она появилась. За столом прислуживала миссис Джарвис. Юджинии надо будет изменить такой порядок. Он нанял эту женщину готовить, а не прислуживать за столом. Его как-то странно отвлекали спокойные движения Молли. В молодости она явно прошла хорошую школу. Потупленные глаза, бесстрастное выражение лица — все было безупречно, но опрятное платье не только не скрывало, но подчеркивало пышность форм. Уж не этим ли объяснялась его рассеянность?

— Что вы сказали, дорогая? Детская могила? Да, я при поминаю, как она появилась. Около реки остановилась на ночевку семья, направлявшаяся в фургоне, запряженном волами, на запад. Это было время сбора винограда, мой первый сезон. Мы были тогда здорово заняты. К нам обратился за помощью какой-то мужчина. Сказал, что у его маленькой дочки лихорадка, и попросил дать ему лошадь, чтобы съездить в Парраматту за врачом. Но ребенок умер в ту же ночь, еще до приезда врача. Тогда они попросили разрешения вырыть возле речки могилу и похоронили девочку там. Кто-то прочитал молитвы, а потом они уложили вещи и поехали дальше.

— Оставив ее? — тоскливо спросила Юджиния.

— А что им было делать? Здесь такие вещи случаются.

— Мать очень страдала?

— Я ее ни разу не видел. Отцу я дал стакан вина, но оно было еще невыдержанное, очень кислое, а он — сильно расстроен. Его вырвало.

Юджинию передернуло.

— Сколько лет было девочке?

— Не знаю. Я, вероятно, даже не спросил. Она была старшей из четверых детей. Думаю, лет шесть-семь.

Лицо Юджинии при свете свечей казалось очень бледным. Глаза смотрели напряженно. У нее был такой вид, словно это она потеряла ребенка.

— Я вам говорил, чтобы вы не выходили на солнце. Не надо спускаться к реке в такую жару.

— Мне показалось, я вижу воду. Она была такая прохладная. Но листья на ивах совсем пожухли.

— Боюсь, надвигается засуха. Мой виноград что-то очень быстро созревает. В ягодах не хватает сахара. Если так пойдет дальше, нам придется через две-три недели начать сбор.

Юджиния поковыряла вилкой еду на тарелке. Она всячески заставляла себя поддерживать вежливый разговор.

— В ваше отсутствие все было в порядке?

— Относительно — да. У меня хороший надсмотрщик, Том Слоун. Драк не было, а это уже кое-что. Одного работника застали на месте преступления: он украл и спрятал под пиджаком бутылку вина. Наверное, собирался тайком выпить. Ну как, думали вы насчет сада, моя дорогая?

— Его пришлось наказать?

Опять этот ее слишком пристальный взгляд… Впрочем, чувствительность ему нравилась.

— Вы про парня, укравшего вино? Я ограничился выговором, так как только что привез домой молодую жену. Он может считать, что ему повезло — своим избавлением он обязан вам.

— А если бы не это, в чем состояло бы наказание?

— Дюжина плетей. Ну что вы так на меня смотрите? Приводить наказание в исполнение для меня такое же маленькое удовольствие, как и быть наказанным для провинившегося. Но вы должны понимать, что эти люди — уголовные преступники. Возьмите хоть то, что произошло прошлой ночью.

Юджиния убрала со лба взмокшую прядь волос:

— Я предпочла бы об этом не говорить. Я стараюсь забыть о случившемся. А не могли бы мы выпить кофе на веранде?

— Конечно. Прекрасная мысль!

Они тихонько покачивались в качалках в теплой темноте. Гилберт показал ей Южный крест и другие созвездия, а потом, поскольку Юджиния молчала, тоже замолчал. Он видел бледное расплывчатое пятно на месте ее лица, различал неподвижную фигуру. Ему хотелось придвинуться поближе, взять ее за руку, но он сдержался. Юджиния сегодня слишком отчуждена, вся ушла в какие-то свои мысли. Позднее он обязательно будет очень нежным. Время от времени у него мелькала тревожная мысль, что прошлой ночью он не совладал со своим желанием. Его так взволновал и возбудил вид невесты, поймавшей преступника, что он не смог справиться с собой. Оставалось надеяться, что Юджиния это поняла.

Она была весь день такая притихшая, что у него невольно появились смутные угрызения совести. Но ничего, сегодня ночью в их собственном доме, на этой изящной французской кровати, один вид которой заставил его засмеяться от предвкушаемого удовольствия, он все загладит. Если надо что-то заглаживать.

— Я посажу жимолость, и она будет виться вокруг столбов на веранде, — мечтательным тоном проговорила наконец Юджиния. — Вы помните жимолость в беседке в Личфилде? От нее шел такой аромат в утренние и вечерние часы!

— Она будет напоминать вам о доме, — сказал Гилберт

— Да. Вы против этого?

— Отнюдь нет. Посадите все, что может доставить вам удовольствие. Пусть в саду будут клумба с розами, бордюры из многолетних растений, тисовые деревья — все, что вам только удастся вырастить.

— Я создам очень красивый сад. В нем будет пруд с водяными лилиями, солнечные часы, аллея тисовых деревьев, ползучие розы на решетчатых подпорках, под которыми всегда будет тень. — Она вздохнула. — Но на это потребуется вся жизнь.

— Здесь все растет быстро. Ну а жизнь — она вся перед нами.

На этот раз он дотянулся до жены и взял ее руку в свою. Юджиния не противилась. На его ладони лежала ее маленькая теплая сухая рука. Сердце у Гилберта забилось быстрее. Он старался обуздать нарастающее возбуждение, на этот раз, в отличие от прошлой ночи, помня о том, что эту женщину, получившую столь нежное воспитание, надо осторожно, ласково и терпеливо учить отвечать страстью на страсть. Впрочем, ему это нравилось; не хотелось бы, чтобы дело обстояло иначе. Даже если она никогда не будет испытывать… Почему это не будет? Все будет в порядке. Во всяком случae, принять его в свои объятия она никогда не откажется.

Словно прочитав его мысли, Юджиния зашевелилась и сказала, что пойдет наверх. Он скоро собирается ложиться?

Прозвучало ли в ее голосе нетерпение? Ему хотелось бы думать, что да. Когда она говорила про сад, голос у нее был живленный, хотя в интонации слышалось что-то лихорадочное. Вот так, подумал Гилберт, человек начинает свистеть в темноте, чтобы подбодрить самого себя.

Все изменится, когда появятся растения, о которых она говорила и на которые сможет смотреть каждый день. Может, и в ее лоне семя даст ростки. Ребенок — вот что нужно, чтобы Юджиния привыкла к новой жизни и почувствовала себя счастливой.

Ярраби, виноградник, колоссальная страна, с которой он теперь полностью сроднился. И хрупкая, изящная, волнующая женщина. Не грядет ли какая беда — очень уж много хорошего выпало на его долю!

Когда он спустя полчаса поднялся наверх, то застал Юджинию сидящей в постели. Она была в белой батистовой ночной рубашке с кружевной отделкой на высоком вороте и на рукаве. Ее прекрасные темные волосы были распущены и так и сверкали. Она, несомненно, приложила немало стараний, чтобы показаться мужу как можно более привлекательной. В воздухе ощущался легкий аромат каких-то цветов. На спинке стула висел голубой шелковый халат. Занавеси были задернуты, и комната с громадной кроватью посередине, в которой виднелась неподвижная, похожая на призрак фигура, при свете светла погружена в таинственный полумрак.

Вот это уже больше подходит для брачной ночи, с удовольствием подумал Гилберт. Как это не похоже на душную убогую комнату, где они вчера очутились, на ту кровать с неровным матрасом… и еще те ласки, от которых он просто не сумел воздержаться…

Единственное, что было не совсем так, как надо, понял он, подойдя ближе, — это лицо его жены. Напряженное и полное страха.

Он заставил себя не торопиться с раздеванием, а вместо этого сел на край постели и завел разговор.

— Надо будет написать и поблагодарить вашу бабушку за такой замечательный свадебный подарок. Я уверен, что кровати лучше этой не сыщешь во всей Австралии.

— Она французская.

— Знаю, вы мне говорили, да я и сам вижу. Как отделано изголовье! В Англии я не припомню иной мебели, кроме громоздких кроватей красного дерева с тяжелыми занавесями вокруг. Они производили очень мрачное впечатление, а эта — восхитительная, экзотичная вещь.

— Мои родители нашли ее несколько фривольной. Все эти гирлянды и купидоны… Я не представляла, как вы к этому отнесетесь.

— Мне она чрезвычайно нравится. Она станет одной из достопримечательностей Ярраби. Так же как венецианские бокалы и китайские шелковые обои.

— Ни о том, ни о другом я до сих пор не слышала.

— Да я и сам до этой минуты не помышлял о них. Это вы внушили мне такие мысли. Для моего вина потребуются бокалы, а для моей жены — красивая обстановка. У меня есть знакомый капитан дальнего плавания, который регулярно бывает на Востоке. Он доставит шелковые обои и шелков для платьев, если вы захотите. И я знаю, как заполучить через одного торговца в Сиднее бокалы для вина. Повидав Воклюз, вы, наверное, поняли, что мы живем не в какой-нибудь дикой пустыне. В Новом Южном Уэльсе есть и другие дома, ничуть не уступающие Воклюзу.

Она почувствовала, что заражается его настроением.

— Я привезла с собой фамильное серебро. Оно в еще не распакованных тюках. И множество других вещей: картины, всевозможные украшения, коврики, вышивку, которую я сделала, когда была еще совсем девочкой, игрушечного коня-качалку. — Она тихонько засмеялась, но в голосе ее слышалась дрожь. — Мама сказала, что я должна захватить его с собой, хотя, казалось бы… А впрочем, кто его знает…

Гилберт вскочил:

— Ну ладно, венецианских кубков у нас пока еще нет, но рюмки, чтобы выпить вина, найдутся. Где ваша служанка? Нет, не надо, я сам принесу.

— Что принесете? Зачем?

— Всего лишь рюмочку мадеры, чтобы вы заснули. Это вино даже не моего производства.

Гилберт решил, что его посетила блестящая мысль. Никто, кроме миссис Джарвис, не видел, как он возвращается наверх, держа в руках серебряный поднос с бутылкой и рюмками. Молли на минутку остановилась, а потом быстро вышла во двор, словно ей пришло в голову, что она стала свидетельницей чего-то очень интимного.

Да так оно и было: ему надо было что-то предпринять, чтобы жену отпустило сковывающее ее напряжение и чтобы лицо ее выражало больше любви к мужу. Впрочем, ничего необычного в такой ситуации не было. Напротив. Хотя, конечно, лучше бы ему прибегнуть к этому стимулирующему средству прошлой ночью.

— Это испанское вино, — пояснял Гилберт, наливая рубиновую жидкость в рюмки на длинных ножках. — Я завез некоторое количество сюда, чтобы продержаться, пока не появится вино моего собственного изготовления, и у меня еще осталась пара дюжин бутылок. А теперь попробуйте и скажите, ощущаете ли вы разницу между этим вином и «Яр-раби-кларетом», который мы пили за обедом.

Юджиния послушно пригубила вино, держа рюмку в узких белых руках. Она тщательно обдумывала ответ, который был бы достаточно вразумительным и при этом доставил бы Гилберту удовольствие.

— Пожалуй, оно не так щиплет язык, как то.

— Вы совершенно правы! — воскликнул он в полном восторге. — Это потому, что его несколько лет продержали в бутылке. От этого вкус улучшается. Терпкость исчезает. А цвет… — Он поднял свою рюмку, как всегда, очарованный чудесным цветом красного вина. — В мире ничего нет лучше. Выпейте его, милочка. После пары рюмочек этого вина весь мир начнет казаться таким же розовым.

— А это не опасно?

У нее уже начал приятно заплетаться язык. На щеках проступил легкий румянец. Она слегка нахмурилась:

— Я слышу, кто-то поет.

— Это слуги. Наверное, получили свою порцию рома.

— Рома…

— К сожалению, вкус у этих людей испорчен. Ром всегда служил для них напитком, который помогал не сойти с ума. Во всяком случае, так считают они сами. Но я намерен перевоспитать их. Позвольте мне процитировать одного австралийца, который привез сюда первые отводки виноградной лозы. Мистер Джеймс Басби говорил: «Я полагаю, что если бы каждая ферма имела свой виноградник и производила бы достаточно вина для удовлетворения потребностей всех занятых на ней работников, а также семьи самого фермера, то тем самым, вполне вероятно, был бы нанесен смертельный удар пагубной привычке самого фермера ежедневно потреблять чрезмерное количество спиртных напитков, а его свободного работника — бегать каждый раз в день получения заработной платы в ближайший трактир». — Он умолк. — Ну что вы скажете на этот счет как жена фермера?

— Я, дорогой мой, не слышала о ваших пагубных привычках. Но если говорить о памяти, вы продемонстрировали замечательные способности, выдав столь длинный пассаж.

Саркастический тон и блеск глаз жены страшно ему нравились. Еще одна рюмочка — и он начнет раздеваться.

— Но я никогда не полюблю вкус вина, — заявила она, ставя на поднос рюмку.

— Как, оно не нравилось вам даже во Франции, в шато вашего дяди?

— Я притворялась, — призналась Юджиния, и на щеке ее обозначилась ямочка.

Теперь ему надо было быстро раздеться и загасить свечи. Он терял самоконтроль. Не терпелось поднять подол ее ночной рубашки и заключить это маленькое тело в свои объятия. А затем очень нежно… По возможности нежно…

Он был настолько нежен, что она всего лишь один раз тихонько вскрикнула…

Юджиния разгадала хитроумный план Гилберта с самого начала. У нее самой тоже были планы. Она облачилась в ночную рубашку, которую они с Сарой шили с такой любовной тщательностью, попросила Джейн как следует расчесать ей волосы — сто раз провести щеткой сверху вниз, а потом еще десять раз — для ровного счета, надушилась, сделала все, чтобы, сидя в постели, показаться Гилберту, когда он войдет, как можно более привлекательной. Она согласилась даже, чтобы у нее закружилась голова от вина, и мысленно похвалила мужа за то, что он до этого додумался, потому что, лежа в темноте, она ощущала себя так, словно плавает в воздухе, легкая, как облачко.

Однако все оказалось напрасным. Ибо, как только он улегся рядом и дотронулся до нее, Юджинии показалось, что стены вокруг них сомкнулись. Она начала задыхаться, ей хотелось закричать. Тьма была черной и устрашающей, а когда она ощутила тяжесть его тела и почувствовала теперь уже знакомый запах вина, исходящий от мужа, кошмар предыдущей ночи повторился. Единственная разница состояла в том, что на этот раз вместо горестного воя доведенного до безумия человека она слышала плач больного ребенка, а ее мысленному взору представлялась могила под ивами. Открытая и черная…

Она была переутомлена и напряжена до предела. Колоссальные перемены в жизни, жара, неизбежная тоска по дому, тот кошмарный случай, приключившийся прошлой ночью, за которым так быстро последовало ее приобщение к брачным отношениям, — все это вместе взятое стало причиной этого душевного состояния, оно наверняка должно пройти. Вовсе не так уж важно, чтобы ласки мужа доставляли ой удовольствие, но такого отвращения он вызывать не должен.

Она это чувство преодолеет. Должна преодолеть. Поговорить ей было не с кем. Она могла лишь усесться за свой письменный стол, который уже распаковали и поставили у окна в маленькой гостиной, и написать письмо Саре. Но что она могла сообщить сестре, которая находилась так далеко и к тому же была старой девой?

«Все мои пожитки уже распакованы, и оттого, что я вижу вокруг себя знакомые предметы, хочется плакать от тоски по дому. Мы постлали турецкий коврик в моей гостиной, там же, стоит мой письменный стол и низенькое кресло со спинкой, обитой гобеленом твоей работы. Мой рояль находится в большой гостиной — просторной, светлой и красивой комнате.

Я повесила твою акварель, изображающую Личфилд Коурт, над каминной полкой и подолгу гляжу на нее, думая о тебе, находящейся в далеком, дорогом моему сердцу доме. Ярраби тоже станет красивым, но ожидать, чтобы я испытывала любовь к нему, пока не приходится! Внутри дома надо очень многое сделать. Окна выходят на местность, которую иначе, как пустыней, не назовешь. Я закрываю глаза и мечтаю о гладких зеленых лужайках, о журчащих фонтанах, а стоит мне их открыть, как передо мной расстилаются необозримые пространства, поросшие бурой травой и залитые ослепительным солнцем.

Говорят, весной все зазеленеет, тогда я и начну разбивать газоны. Гилберт отрядил мне в садовники одного из своих работников. Это некто Пибоди. Ему почти шестьдесят, но выглядит он еще старше. Он похож на искривленную палку, а глаза — как у ящерицы. Так вот, Пибоди утверждает, что всю жизнь был садовником. Он намекает, что в Англии работал у самых высокопоставленных господ, прежде чем его выбросило волнами на здешние берега. Спросить же, при каких обстоятельствах его сюда выбросило, как-то неловко. Но работник он прекрасный, хотя характер у него мрачноватый. Меня он упорно называет миледи. Мы уже достигли немалых успехов в составлении плана будущего сада. Вскопана земля под клумбы для роз; она дожидается своего часа. Пибоди говорит, что сажать отводки надо в начале зимы.

Зима! В этой невероятной жаре даже представить себе трудно, что такая вещь, как зима, бывает на свете. Через месяц начнется сбор винограда, а после этого Гилберт хочет начать принимать гостей, так что мне надо переделать буквально тысячу дел, в частности, нанять необходимый штат прислуги.

Как я выяснила, Джейн Кинг, доставшаяся мне от миссис Эшбертон, — особа крайне нервная. От дома она в восторге, хотя он кажется ей слишком уединенным. В то же время миссис Джарвис зарекомендовала себя отлично. Она очень хорошо готовит незатейливые блюда и, что еще важнее, прекрасно умеет все организовать и наладить. Мне уже случалось обращаться к ней за советом. Как выразилась бы наша няня, у нее «старая, умудренная голова на молодых плечах».

Но она вдова, и меня удивит, если она не выйдет снова замуж, даже будучи обремененной ребенком, у которого нет отца. А тогда, я думаю, мы с Гилбертом ее потеряем…»

Юджиния отложила перо и подумала: какая ирония судьбы — она, так не хотевшая нанимать миссис Джарвис, сейчас со страхом думает о том дне, когда эта женщина, быть может, покинет Ярраби.

Она перечитала странички письма, заполненные прямым аккуратным почерком; кое-где были приписки на полях — вдруг припомнились вещи, о которых надо было сообщить Саре.

Однако о проблемах, более всего ее тяготивших, она не смогла бы не только написать, но даже рассказать Саре, если бы та находилась с ней рядом, в этой комнате. Как поведать

о вдруг возникшем совершенно нелепом страхе перед темными длинными ночами, когда она то и дело просыпалась, прислушивалась к каждому незнакомому звуку, о нежелании ложиться в постель и о том, как она удерживала возле себя Джейн до тех пор, пока девушка чуть не засыпала стоя. А потом, хотя она боялась остаться одна, какой страх охватывал ее, когда она слышала шаги мужа, поднимающегося по лестнице! Все это были глупые фантазии нервного существа, и она очень их стыдилась.

Однажды в минуты близости Гилберт спросил, не делает ли он ей больно, ибо ему показалось, что она пытается отодвинуться. Она быстро зарылась лицом в его плечо, прошептав, что нет — конечно, все в порядке, она его любит. Позднее, когда муж уже почти заснул, она добавила, что ночь полна каких-то странных звуков, вызывающих у нее тревогу. Если он когда-нибудь не придет ночевать, она оставит свечу гореть всю ночь.

— Бог ты мой, ну и странное же вы существо! — Голос его был снисходительным, но в нем все же слышалось некоторое нетерпение… Конечно, Юджиния обратилась к Гилберту в тот момент, когда он почти уже погрузился в сон, а он между тем очень устал.

Она не стала продолжать разговор и не призналась, что все еще думает о том несчастном каторжнике. Иногда бородатое лицо этого отчаявшегося человека являлось ей во сне.

У нее было так много дел и в то же самое время — так мало! Она могла принимать решения, где повесить картины, или поставить мебель, распорядиться, какую еду приготовить, но она не должна была делать все это своими руками. Гилберт напоминал: на это есть слуги, заставьте их работать — меньше будут бедокурить. Он вообще не хотел, чтобы она пачкала свои ручки. Она должна заниматься тем же самым, чем занималась в Личфилд Коурт: музыкой, вышиванием, рисованием, прогулками — их надо совершать рано утром, когда солнце еще не слишком жаркое. Он также считал полезным, чтобы она научилась управлять двуколкой. Ему хотелось, чтобы Юджиния ездила в гости к людям, живущим в Парраматте, хотя там было не так уж много представителей тех кругов, к которым она привыкла.

Губернатор с супругой проводили большую часть года в Правительственном доме, простом двухэтажном здании, первом строении этого типа в колонии, сооруженном в тысяча семьсот девяносто девятом году. Кроме них в городке жили и другие лица, с которыми желательно было встречаться, — политические деятели, банкиры, торговцы, овцеводы, именующие себя аристократией и съезжающиеся в город по торжественным случаям. Все это были потенциальные потребители вин Гилберта. Поддерживать с ними дружеские отношения необходимо, пусть и не всегда приятно.

Когда сбор винограда и винодельческий сезон кончатся, станет получше, думала Юджиния. Дни будут короче, а вечера принесут достаточно прохлады, чтобы зажечь камин, и тогда они смогут проводить приятные вечера вдвоем. Она будет заниматься вышивкой, а Гилберт — своими счетами, которым он не мог уделять внимание в заполненный делами винодельческий сезон. Тогда, говорила она себе, жизнь потечет изо дня в день примерно так, как текла она и в Англии.

Сейчас же она почти не видела мужа. Он вставал на рассвете и тут же уходил из дома, частенько возвращаясь лишь к ужину. Он извинялся, что не всегда мог составить ей компанию днем, во время ленча. Слишком жарко, и он был слишком потным, пояснял Гилберт, ей неприятен был бы его вид. Он предпочитал поесть в поле вместе с работниками. Он привык к такой жизни и ради жены не мог изменить свой рабочий распорядок. Но вечером ему хватало сил помыться, переодеться и поужинать в столовой в цивилизованной обстановке. Ну а кроме того, ведь существовали еще и воскресные дни.

Саре будет интересно узнать, как они проводят воскресенья.

«На утреннее богослужение мы отправляемся в церковь в Парраматту. Мы с Гилбертом едем в двуколке, домашняя прислуга — миссис Джарвис, Джейн, Фиби — молоденькая девушка, родители которой имеют булочную в Парраматте, — следует за нами на подводе, которой управляет Том Слоун, надсмотрщик Гилберта. На этой же подводе едут Мерфи и Пибоди.

Остальным приходится идти пешком. Гилберт говорит, что благодаря этому у работников остается меньше времени и сил, чтобы бедокурить, ибо день отдыха соблюдается по возможности как церковный праздник. Как я уже писала раньше, разумеется, все эти люди — ссыльные, которым даровано условное досрочное освобождение, и мы обязаны следить за тем, чтобы они присутствовали на церковной службе.

Они надевают свою выходную одежду — у кого что есть, — и некоторые, похоже, даже получают удовольствие от самой церемонии церковной службы. Во всяком случае, так можно подумать, слыша, с каким чувством они поют. Впрочем, должна признаться, я никак не могу привыкнуть к печальным лицам этих бедняг, хотя, по правде говоря, встречаются среди них физиономии, выражающие не столько печаль, сколько самые низменные чувства и коварство. Попадаются и по-детски наивные личики. Но все они очень худы, и на каждом лежит печать пережитых испытаний. Гилберт не хочет, чтобы я проявляла какой-либо интерес к ним, и даже просил меня не подходить близко и их жилищам. Так что я вижу этих людей разве что раз в неделю в церкви. Один Бог знает, производят ли на них какое-либо впечатление слова священника.

Мы возвращаемся из церкви домой к холодному завтраку, приготовленному Йеллой. Это самое уродливое человеческое существо, какое я видела в жизни. Совершенно не понимаю, как Гилберт выжил, когда ему приходилось питаться тем, что она готовила. Мне или миссис Джарвис каждый раз приходится поспешно осматривать стол, перекладывать куда следует ножи и вилки. Йелла, наверное, недоумевает, что это за варварские инструменты, к чему они.

После еды Гилберт дремлет в кресле на веранде, а я читаю или прогуливаюсь по участку, который со временем, с божьей помощью и в результате упорных трудов, превратится в мой сад. Я столкнулась с серьезным лишением — почти нечего читать. Не пошлешь ли ты мне романы мисс Остин — их ведь можно без конца перечитывать — и что-нибудь еще, что, на твой взгляд, я смогу с удовольствием прочитать не один раз. Пока же в моем распоряжении имеется только трактат некоего мистера Джеймса Басби об уходе за виноградником и производстве вина, а также Библия. Тот запас чтения, который я привезла с собой, давно исчерпан».

Юджиния убедилась, что новая служанка Фиби готова сделать все, что прикажут, но совершенно не знакома с такими изысками, как полировка мебели и серебра, чистка ковров и правильное застилание постелей. Это была неуклюжая девушка, постоянно чем-то гремевшая. В Личфилд Коурт она не продержалась бы и недели, но ведь это Австралия, и тут к слугам надо относиться не столь критически, а то вообще никого не останется. Кроме всего прочего, эта бедная девочка была почти так же неграмотна, как Йелла. Однажды Юджиния застала ее водящей кончиком не слишком чистого пальца по цветам и завитушкам, украшающим французскую кровать.

— Ты никогда ничего подобного не видела, Фиби?

— Конечно нет, мам. Где бы я могла это видеть?

— Фиби, называй меня мэм, а не мам.

— Да, мам, вы мне уже говорили. Право же, у меня язык не поворачивается так, как требуется, чтобы выговорить мэм.

— Надо стараться. Не так уж это трудно. И не трать здесь время попусту. Ты еще не начинала убирать лестницу.

Кругом была такая пылища! Окна все же приходилось открывать, чтобы проветривать комнаты. Но вместе с воздухом снаружи проникала красная пыль, поднимавшаяся с земли небольшими взвихренными столбиками и оседавшая на полу, на мебели и подоконниках. Горькая на вкус, она попадала даже на язык, разъедала глаза. Находясь в доме, Юджиния надевала на голову легкий муслиновый чепчик, а выходила в соломенной шляпе с широченными полями, ленты которой завязывались под подбородком. Благодаря этому пыль на волосы не попадала. Гилберт же, не проявлявший подобной осмотрительности, входил вечером в дом с волосами, густо припудренными красным порошком, который не так-то просто было удалить. Когда он смывал с себя грязь и пот перед ужином, то мыл и волосы, и тогда рыжая шевелюра, словно торчащий от крахмала красный капор, плотно облегала голову, что, замечала с улыбкой Юджиния, делало его похожим на разбойника.

Эта напасть — пыль — исчезает с первыми осенними дождями, сообщил он Юджинии. Однако сам Гилберт втайне даже получал удовольствие от пыли — она была для него неотъемлемой частичкой волнующего процесса созревания винограда и приближения момента сбора. Его синие глаза сверкали от возбуждения, ему трудно было даже пять минут посидеть спокойно — так и тянуло пойти посмотреть на свой виноградник. Даже по ночам он выходил, чтобы проверить, светят ли звезды, не испортилась ли погода. Юджиния была убеждена, что на всем свете нет ничего более незыблемого, чем это железное кольцо зноя, сковавшего землю. Но Гилберт рассказывал всевозможные истории про град и свирепые вихри, которые в один миг могли оголить виноградные лозы, сорвав с них все гроздья.

Могло появиться также стадо диких кенгуру, которые способны вытоптать виноградник. А то случается и самое худшее летнее бедствие — пожар в буше: громадные языки пламени перескакивают с одного дерева на другое и могут превратить в черную пустыню обширнейшее пространство.

Юджиния была уверена, что никогда не полюбит этот исполненный напряжения последний месяц перед сбором урожая. Гилберт же был на верху блаженства. По всему дому слышался его смех, за которым скрывалось внутреннее волнение. Он много говорил, шутил со служанками, просил Юджинию поиграть ему после ужина на рояле, а стоило ей взять несколько аккордов, как он беспокойно поднимался и выходил из комнаты. Он быстро терял терпение, в чем Юджиния убедилась, когда он накричал на миссис Джарвис из-за незначительного пустяка.

Дело в том, что исчезла Йелла. Она отсутствовала весь день, и когда на следующее утро все еще оставалось неизвестным, где она, миссис Джарвис попросила прислать к ней одного из ссыльных, которого иногда видели разговаривающим с туземкой. Это был маленький сухопарый ирландец из Каунти Дауна, склонный к меланхолии. Он подошел к дверям кухни с таким несчастным и замученным видом, что миссис Джарвис поддалась порыву сострадания, пригласив его войти, и подала стакан молока.

К сожалению, хозяин вошел в кухню в тот самый момент, когда бедняга успел выпить лишь полстакана. Он подошел, вырвал стакан из рук работника, выплеснул содержимое на пол и приказал немедленно убираться вон из дома.

После этого Гилберт напустился на миссис Джарвис.

Юджиния, находившаяся в бельевой по другую сторону дома, невольно услышала шум в кухне.

— Как это, по-вашему, называется, миссис Джарвис, — принимать в моем доме такого человека?

— Я только хотела расспросить его об Йелле, сэр. — Миссис Джарвис была явно расстроена. — Мистер Слоун сказал, что он часто с ней разговаривал…

— Значит, вы хотели его подкормить, чтобы у него было больше сил для таких разговоров?

— Ах, что вы, сэр, просто у него был очень изголодавшейся вид.

— Вы что же, хотите сказать — я морю своих слуг голодом?

— У него просто был несчастный вид, сэр. По правде говоря, он напомнил мне моего бедного мужа.

— Он уголовный преступник.

— Каким был и мой муж. В глазах закона я тоже была преступницей. Но все-таки мы люди.

— И что же, я не по-человечески с вами обошелся? С Ридом — как видите, я достаточно человечен, чтобы даже помнить его имя, — будут надлежащим образом обращаться, если он будет вести себя надлежащим образом. Если он по натуре таков, что может выглядеть только больным и несчастным, тут уж я ничем помочь не могу. Но запомните, — тут он резко ударил по столу, — я не потерплю, чтобы такие люди появлялись в кухне моего дома. Если я опять застану здесь кого-нибудь из них, то велю выпороть плетью, и вам придется благодарить себя за это наказание. Поняли?

Бедная миссис Джарвис, подумала Юджиния, она, наверное, готова удариться в слезы. Но та ответила спокойно:

— Если таков ваш приказ, сэр, он будет выполнен. Я вообще хотела только справиться насчет Йеллы.

— Ах, да будь она проклята, эта туземка и все ей подобные. Пусть идет к черту.

Однако, несмотря на вспышку гнева, когда Гилберт спустя полчаса появился в доме, он был прямо-таки в прекрасном расположении духа.

— Вы очень хорошо выглядите, милочка. Мне нравится это платье. Я его уже видел на вас?

— Нет, думаю, не видели. Мы с Джейн все еще продолжаем распаковывать коробки.

— Так что у вас есть для меня и другие приятные сюрпризы? Еще какие-нибудь элегантные вещицы, которым будут завидовать все остальные дамы?

— Какие остальные дамы?

— Ну как? Наши гости из Сиднея. Как вы думаете, мы сможем разместить в доме человек десять — двенадцать? Для этого можно использовать сдвоенные комнаты и две-три небольшие — для холостяков. Почему вы так удивленно на меня смотрите? Мы ведь уже говорили об этом.

Юджиния не удержалась и от радости захлопала в ладоши

— Я не знала, что вы говорите всерьез. Мне казалось, вы ни на минуту не можете оторваться ради чего бы то ни было от своего виноградника. Ах, я была бы счастлива увидеть некоторых своих знакомых, например Бесс, Мерион и даже миссис Эшбертон.

— Даже миссис Эшбертон? — добродушно передразнил ее муж. — Вы это говорите так, словно пребывали все время в одиночном заключении. Идите-ка сюда, поцелуйте меня.

— Сейчас?!

— Я обожаю вас, когда вы вот так надуваетесь. У вас глаза так и сверкают. — Он слегка чмокнул ее и рассмеялся, когда жене удалось легким движением увернуться от него. — Мы разошлем приглашения на первый же уик-энд в марте. Если такая погода продержится, сбор винограда и производство вина к тому времени уже закончатся, погреб у меня будет заполнен бочками хорошего вина. Мы должны превратить это событие в ежегодный праздник, как принято во Франции и Испании.

— Двенадцать человек! — воскликнула Юджиния. — Но у нас не хватит прислуги.

— Наймите еще в Парраматте. Попросите миссис Джарвис этим заняться. Я не хочу, чтобы вы слишком утруждали себя в такую жару. Миссис Джарвис — женщина способная и умелая.

— Но сегодня утром… Я слышала, как вы… Я нечаянно…

Ясные синие глаза поглядели на нее.

— Слышали, как я отчитывал Джарвис? Ну что ж, наверное, в Англии так не делают. Я не знаком со всякими такими тонкостями и иной раз теряю терпение.

— Миссис Джарвис хотела только узнать про Йеллу.

— Она знает мои правила. Никаких ссыльных в доме быть не должно.

— Но миссис Джарвис сама была ссыльной. Разве это логично с вашей стороны?

Хотя на лбу Гилберта вдруг появилась глубокая складка, он довольно миролюбиво сказал:

— Я не понимаю ваших ученых слов. У меня не такое образование, как у вас. Не позвоните ли, чтобы подали ленч? И пожалуйста, сядьте поближе ко мне. Конец стола — это слишком далеко. Мне нравится цвет вашего платья — это цвет лаванды, и он прекрасно гармонирует с цветом ваших глаз.

Йелла вернулась во второй половине дня. В руках у нее был сверток, в котором находился крохотный черно-розовый младенец.

Никто не знал, где и каким образом она ухитрилась родить ребенка без чьей-либо помощи, но широкая улыбка и гордый блеск глубоко посаженных глаз говорили о том, что она это сделала, и притом без каких-то особых трудностей. Ей хотелось, чтобы белые женщины похвалили ее ребенка. Это была девочка, и Йелла собиралась назвать ее Джинни.

Воспринять это можно было только как знак восхищения и преданности госпоже. Юджиния так это и восприняла. Она развеселилась, пришла в восторг, взяла младенца, завернутого в кусок какой-то сероватой ткани, явно оторванной от юбки Йеллы, и подняла в воздух смешное крошечное хнычущее черноголовое существо. Душа ее затрепетала — ей тоже хотелось бы иметь ребенка.

Йелла растянула рот в улыбке от уха до уха. Миссис Джарвис стояла молча, сложив руки на животе, как бы подтверждая тем самым, что она сознает и свое положение. Джейн, лицо у которой было голубовато-белое, как снятое молоко, с отвращением смотрела на темную кожу младенца — до чего же не похож он на белого ребенка. Для Джейн он был просто обезьяной. А вот у австралийки Фиби глаз наметанный, хотя ей всего шестнадцать лет. Она достаточно нагляделась на местных детишек, чтобы сразу определить, что отец малыша — белый.

— Йелла, а у тебя есть во что одеть ребенка? — спросила Юджиния.

Йелла отрицательно покачала головой.

— Тогда я позабочусь, чтобы у него было все необходимое, — оживленно заявила Юджиния. — Джейн, нам необходимо поскорее сшить несколько длинных платьиц, а также капоры.

— Туземные младенцы не носят длинных платьиц, мам, то есть мэм, — заметила Фиби.

— В таком случае этот младенец будет исключением из правила.

Юджиния считала, что появление черного ребенка было самым радостным событием в ее жизни за все время после прибытия в Ярраби. Она ясно представила себе, какой должна была казаться окружающим, расхаживая, словно кукла, в своих элегантных, безукоризненных туалетах с нелепым зонтиком в руках, — стройный призрак в сожженной зноем пустыне, вечно боящийся ночи. Но вот теперь появился младенец Йеллы, позднее появится ребенок миссис Джарвис, а еще позднее, быть может, и…

Однако выяснилось, что Гилберту это решительно не нравится. Когда-то он и глазом бы не моргнул, если бы какая-нибудь туземка произвела целый выводок ребятишек на территории имения. Но теперь у дома появилась щепетильная и чувствительная хозяйка, и это попросту недопустимо, особенно принимая во внимание, что ребенок — метис. Положение становилось еще более неловким оттого, что он прекрасно знал, кто отец младенца, а терять хорошего надсмотрщика из-за его связи с туземкой Гилберт не желал.

Йеллу надо перевезти в Парраматту. Том Слоун может навещать ее там, если захочет продолжать эту позорную связь. Но он, разумеется, не захочет. Йелла попросту была под рукой, а других женщин вокруг нет. Теперь, когда все больше белых женщин прибывает из Англии, он найдет себе жену, а Йеллу лучше подыскать себе пару среди соплеменников.

Быть может, если бы Гилберт разъяснил все это Юджинии, она отнеслась бы к его решению более сочувственно. Но как он мог сказать благовоспитанной молодой женщине, что доброго, надежного, честного Тома Слоуна, с которым он заключил контракт еще в своем родном Глостершире, тянет к этой безобразной, как смертный грех, туземке.

Не зная истинных фактов, Юджиния была преисполнена негодования.

— Йелла должна отсюда убраться потому, что у нее ребенок? Какая жестокость! Я и слышать об этом не хочу. Я не позволю выгнать ее из дома и обречь на голод.

— Никто не обрекает ее на голод. Я уже сказал, что позабочусь о том, чтобы она нашла себе другое место. Есть множество мелких фермеров и содержателей постоялых дворов, которым требуется стряпуха и которые не могут позволить себе быть особенно разборчивыми. Да и вообще, туземцы с голоду не умирают. Им известно множество препротивных способов добывать себе пропитание. Например, они едят каких-то личинок гусениц.

Эти слова разве что еще больше возмутили Юджинию.

— Вы не можете вызвать у меня предубеждение к этой женщине подобными рассказами. Йелла была вам полезна, она родила ребенка на вашей земле, и у ребенка белый отец. Мне сказала об этом Фиби. Это означает, что вы тем более обязаны о ней позаботиться.

— Я выполню свой долг уже тем, что подыщу для нее какое-нибудь место. Вы должны положиться на меня — поверьте, я в этих вопросах разбираюсь лучше. Вы ведь еще мало знакомы с порядками, существующими здесь, в колонии.

— А как же быть с миссис Джарвис? Когда у нее родится ребенок, с ней обойдутся так же беспардонно?

Гилберт подавил поднимающийся в душе гнев. Он жалел, что один раз сегодня уже вышел из себя.

— Миссис Джарвис — совсем другое дело. Во-первых, она вдова. Во-вторых, ее ребенок будет белым и, в-третьих, мы оба знали, что она в положении, когда нанимали ее.

— Когда вы нанимали ее, — подчеркнула Юджиния.

— Прекрасно, когда я ее нанимал. Но с тех пор вы не раз говорили, что вполне ею довольны. Разве я неправильно поступил?

— В данном случае правильно, — нехотя признала Юджиния.

— Тогда доверьтесь мне и в этом вопросе. Йелла — шлюха. Если она останется здесь, то будет неукоснительно каждый год приносить вам нового чудовищно безобразного младенца. Давайте теперь поговорим о чем-нибудь другом.

Юджиния прикусила губу:

— Ребенок показался мне совершенно прелестным.

— Ну что ж, это понятно. Мне нравится, когда женщины ахают над младенцами. Предпочтительно над своими собственными.

Она вспыхнула и опустила глаза. Гилберт невольно вспомнил, каким жарким огнем горели сегодня утром глаза миссис Джарвис. Он чувствовал, что ей хотелось его ударить. Его охватило почти нестерпимое возбуждение, и он нарочно продолжал еще громче кричать — только чтобы поддержать огонь, которым пылало лицо Молли.

Юджиния же была нежным созданием, которое тотчас замкнулось в себе. Он с сожалением подумал, что вряд ли ее объятия сегодняшней ночью станут горячее, чем обычно. А ведь как хорошо было бы окончить ссору таким образом.

Ссору? Ну какая же это ссора… хотя когда он вошел некоторое время спустя в спальню, то заметил, что жена торопливо утирает следы слез.

— Милочка! Надеюсь, вы не проливаете попусту слезы из-за этой никчемной шлюхи?!

— Н-нет.

— Тогда в чем же дело?

Вынужденная отвечать, ибо он взял ее рукой под подбородок и заставил смотреть на себя, Юджиния ответила со свойственным ей мягким достоинством:

— Признаюсь, я думала о Личфилд Коурт и о том, как там всегда зелено летом. Мы с сестрами кормили птиц, прилетавших к нам в сад. Их было такое множество — зяблики, корольки, малиновки, дрозды. Одна малиновка садилась мне прямо на палец. Она прилетала из года в год.

— Неужели одна и та же? — спросил Гилберт, стараясь попасть ей в тон.

— Может, и нет, но мне так казалось. Гилберт, вы никогда не спрашивали, счастлива ли я здесь…

Эта внезапная эмоциональная вспышка его поразила.

— Но я уверен, что вы счастливы!

— Вот видите, вы говорите таким тоном, будто иначе и быть не может. Неужели вы думаете, что я за несколько недель полюблю эту заброшенную пустыню?

Пустыня! Разве это слово приложимо к его любимому Ярраби? Ему-то место казалось изумительно красивым, и он был удивлен, что жена так не считает. Террасы его виноградника со зреющими на лозах тяжелыми кистями ягод, его замечательный дом, обширные, свободные, бескрайние просторы, всегда освещенные солнцем, — а она тоскует по дождям и туманам Англии!

Конечно, Юджиния скучала по своим родителям, своей старой няне и своим сестренкам, с которыми так приятно было поболтать. Не будь он так занят, он бы это заметил. Ему следовало обратить на это внимание и понять, что рано ожидать от нее такого же восторга по поводу приближения сбора винограда, какой испытывает он сам. Но в будущем году она будет поглощена всем этим не меньше его — в этом Гилберт был совершенно уверен.

Он очень ласково обнял ее, поцеловал разрумянившиеся щеки и лоб и начал говорить терпеливым нежным голосом, одновременно расстегивая сотню крошечных пуговок, стягивающих ее лиф и плохо поддающихся его неловким пальцам.

И в конечном итоге он оказался прав — это был прекрасный способ разрешения ссоры, ибо она прижималась к нему, настойчиво восклицая:

— Гилберт, пусть у нас будет ребенок! Подарите мне ребенка!

Когда полусонный Гилберт откинулся на подушку, он похвалил себя за терпение и ласковую осторожность. Наконец-то дела пошли лучше, хотя он не обманывал себя и не принимал ее эмоциональную вспышку за проявление страсти. Юджиния ударилась в сантименты после того, как подержала в руках того безобразного младенца, метиса. В этом, опасался Гилберт, все дело. Все-таки это был шаг в правильном направлении.

Молли Джарвис, вышедшая из дома потому, что ей не спалось, увидела, как свет в спальне верхнего этажа погас. Она покрепче стянула на груди халат, говоря себе, что не имеет права находиться в том месте, откуда ей видна спальня хозяина. Она не собиралась следить за происходящим там, но что делать, если окно спальни оказалось единственным освещенным окном во всем доме? Когда этот единственный огонек потух, впечатление было такое, словно луна спряталась за тучку, оставив ночной мир в полной тьме.

Она тоже была расстроена увольнением Йеллы, хотя достаточно долго прожила в этой стране, чтобы понять, чем руководствовался мистер Мэссинхэм. Он хотел создать наилучшие условия жизни для своей жены. Ее необходимо по возможности ограждать от суровой действительности. Она должна оставаться английской леди. И вот сейчас она там, наверху, в его нежных объятиях. Интересно, каково это, подумала про себя Молли, ощутив невольную дрожь. Она никогда не забудет, сколь великолепное зрелище являл собой сегодня утром мистер Мэссинхэм, когда стоял в кухне, широко расставив ноги, и с пылающими глазами орал на нее за то, что она впустила в дом несчастного безобидного ссыльного.

Молли чувствовала, что его гнев наполовину притворный. Хозяин кричал, чтобы заставить ее посмотреть ему в лицо.

Если бы он только знал, скольких усилий стоило ей не смотреть на него все время! Она, бывало, не сводила с него глаз, когда он шел по двору, восхищаясь его широкими плечами, его узкими бедрами и уверенной важной походкой. Она боялась, что в один прекрасный день он прочитает в ее глазах чувства, которые она к нему испытывает.

Она так долго подавляла в себе естественные живые желания! Когда родится ребенок, станет легче: она сможет изливать все свои эмоции на него.

Никогда она не должна позволять вести себя так, чтобы оказаться вынужденной покинуть Ярраби. Для нее эта земля все равно что райские кущи. Она всем сердцем любила бескрайнее небо и грандиозные просторы. Ветер, шумящий в эвкалиптовых деревьях, одинокие голоса ворон и чибисов, слепящий свет над искореженной засухой землей — все это означало для Молли свободу. Терять ее она не собиралась.

И все-таки ей бы хотелось, чтобы в эти жаркие ночи не было так безумно трудно погрузиться в сон.

Утром Гилберт самолично отвез Йеллу и ее ребенка в Парраматту. Он ехал в двуколке быстрой рысью; Йелла испуганно забилась в дальний угол экипажа, прижимая к себе девочку. Ей казалось, что их закружило в одном из тех внезапных вихрей пыли и листьев, которые туземцы называют вилли-вилли.

В середине дня Гилберт вернулся и громко позвал Юджинию:

— Где вы, моя милая? — Голос его был слышен во всем доме.

Юджиния вышла на верхнюю площадку лестницы, мысленно спрашивая себя, какая еще проблема возникла.

— Я привез вам подарок, — сказал Гилберт, поднимая в воздух большую птичью клетку. — Их ловит и продает один малый в Парраматте. Они хорошо приручаются. И кроме того, это говорящая птичка. Так что выбирайте выражения при разговоре, если не хотите, чтобы их повторили.

В клетке оказался белый какаду с желтым хохолком. Он перебирал лапками по жердочке и оглядывал все вокруг ясными оценивающими глазками.

— Вы говорили, что скучаете по птичкам, которых, бывало, кормили у себя дома. Вот я и привез вам птичку.

Юджиния как на крыльях сбежала с лестницы, смеясь от радости.

— Ох, Гилберт, да он просто красавец! Посмотрите, какой у него глубокомысленный вид. Это так мило с вашей стороны! — Она порывисто обвила его шею руками и подставила губы для поцелуя. — Но если вы думаете, я буду играть с ним вместо ребенка Йеллы…

— Конечно, будете. Во всяком случае, я пристроил Йеллу к Джорджу Харрису, владельцу местного отеля. Ему нужна посыльная из туземок. И к ребенку он отнесся спокойно. Так что все хорошо.

Новый дом — для Йеллы, игрушка — для нее. Юджиния задумчиво подняла одну бровь. Гилберт был крайне доволен собой, считая, что проявил величайшую ловкость, прекрасно устроив все в их жизни и не отступив от своего ни на шаг.

Но ведь она и в самом деле была в восторге от белого какаду, и критиковать Гилберта было бы с ее стороны неблагодарностью. В браке муж — хозяин. Разве найдется в мире женщина, которая хотела бы, чтобы дело обстояло иначе? Вчера она жаловалась, что Гилберт ни разу не поинтересовался, счастлива ли она, и вот перед ней вещественное доказательство того, что он о ней думает.

Это событие в своей семейной жизни Юджиния запомнила навсегда, ибо именно в тот момент приняла твердое решение быть счастливой.

 

Глава X

Сбор винограда… Сборщики начали являться с рассветом. Из Парраматты прибыли пешком или на кое-как сколоченных подводах десятка два мужчин и женщин самого разного возраста. Они собрались во дворе выпить горячего крепкого чая со свежим хлебом и лепешками, которые напекла миссис Джарвис, поднявшаяся для этого в четыре часа утра.

В Ярраби было традицией как следует кормить сборщиков и создавать для них хорошие условия. В полдень и на террасы виноградника отнесут громадные корзины с холодной едой, а вечером всех еще раз покормят и выставят в изобилии столовое вино прошлогодней выгонки. Те, кто не любил вина, получат опять горячий чай с сахаром. Но ни пива, ни рома здесь не подают.

В этом отношении Гилберт Мэссинхэм слыл чудаком. Но он был честен с теми, кто на него работал, платил хорошо, и его уважали. В результате даже закоренелые любители рома, которых воротило от кислого вина, пили его за неимением чего-либо лучшего, а женщины разбавляли вино водой и таким образом утоляли жажду.

Что работникам особенно нравилось в мистере Мэссинхэме, так это то, что он вместе с ними завтракал, расхаживал вокруг, смеялся, разговаривал, общался с ними, как со старыми друзьями, и некоторые действительно были его друзьями. Да вот хотя бы эта пожилая седая женщина, растянув губы в беззубой улыбке, она поддернула юбки и пустилась танцевать джигу под аккомпанемент скрипки, на которой играл молодой парень с льняными волосами.

Юджиния, наблюдавшая веселую сцену с крыльца дома, захлопала в ладоши. Парень церемонно поклонился, а женщина на секунду присела в реверансе. В этом году сбор винограда в Ярраби приобрел особый интерес, так как можно было взглянуть на появившуюся в доме молодую хозяйку.

Впрочем, видели ее не так уж часто, Гилберт приказал Юджинии сидеть дома и не выходить на жаркое солнце. Не обращая внимания на возмущенные протесты, он заявил, что не позволит ей совершать такие глупые и унижающие ее достоинство поступки, как, например, облачиться в какое-нибудь старенькое платье и присоединиться к веселой толпе женщин с корзинами винограда на плечах. Когда солнце зайдет, она может, если захочет, выйти и издали посмотреть на происходящее.

В результате день, который начался так живо, превратился просто в еще одну цепочку длинных праздных часов. Юджиния немного пошила, немного поиграла на рояле, начала писать письмо Саре и все это время горько негодовала, что ей не дают принять участие в общем веселье. Она не могла даже побеседовать с Пибоди, выкапывая кусты репейника и терновника на том месте, которое уже стали именовать садом, ибо Пибоди тоже присоединился к сборщикам винограда. После полудня дом совсем опустел. Миссис Джарвис приготовила для ленча громадное количества хлеба, сыра и колбасы. Фиби помогла ей отнести корзины с едой рабочим, и, ни у кого ничего не спросив, обе они остались на террасах виноградника.

В доме была только Джейн, бледная, некрасивая. Когда Юджиния не без раздражения спросила, не желает ли и она принять участие в общих развлечениях, Джейн ответила решительным «нет».

— Я не вынесла бы жары, мэм. Не знаю, как Молли ее переносит. У нее, наверное, не кожа, а шкура.

— Молли?

— Миссис Джарвис, мэм. Простите. Она велела мне называть ее Молли — так получается более по-приятельски. Ведь она всего лишь на год старше меня, а подумать только, какая судьба ей выпала. Меня бы это убило.

— Думаю, да, — сухо заметила Юджиния.

Характер Джейн — что называется, ни рыба ни мясо, — стал сильно раздражать Юджинию. Но ей ли критиковать других? Тяжкие испытания, пережитые миссис Джарвис, вероятно, убили бы и ее.

Тем не менее Юджиния не в силах была оставаться в четыpex стенах, словно узница, когда вокруг происходило столько событий. И после ленча, невзирая на строгие приказания Гилберта, она надела свою широкополую шляпу, раскрыла зонтик и, осторожно шагая, прошла немного по пыльному проселку в сторону виноградника, чтобы хоть издали посмотреть на оживленную картину.

У одного сборщика голова была повязана красным носовым платком, у другого — синим. Гилберт презирал какие бы то ни было головные уборы. Юджиния видела его рыжую голову, мелькавшую то тут, то там, когда он проходил между бороздами, приглядывая за всем и давая указания работникам. Вокруг слышалась веселая болтовня, иногда кто-нибудь затягивал песню. Небо было синее, склон холма — бурый и оливково-зеленый, виноградные гроздья — черные, с легким серебристым пушком на ягодах. Все это хорошо бы запечатлеть на акварельном рисунке, который можно послать домой, Саре. Завтра она принесет с собой мольберт и ящик с красками. Быть может, Гилберт сочтет это занятие достойным леди и позволит ей порисовать. Однако одиночество продолжало мучить ее.

Вечером за ужином Юджиния отодвинула от себя тарелку, почти не притронувшись к еде. По ее мнению, баранина была несъедобна.

Гилберт поднял на нее глаза:

— Что случилось? Не хочется есть?

Сам он съел дочиста все, что было на тарелке: и жесткое мясо, и хрящи, и все прочее.

— Сейчас не хочется.

Она позвонила в маленький серебряный колокольчик, стоявший справа от ее прибора, и когда в столовую вошла миссис Джарвис, сказала холодным и раздумчивым тоном:

— Вряд ли вы можете делать как следует два дела одновременно, миссис Джарвис. Выберите что-нибудь одно — либо готовку, либо сбор винограда, но не то и другое вместе.

Миссис Джарвис — как всегда, очень опрятная в своем белом чепчике и переднике, только у воротника полоска загоревшей кожи — бросила быстрый взгляд на Гилберта, но тут же перевела его на Юджинию и опустила глаза.

— Простите меня, мэм. Мне казалось, я могу быть полезной на винограднике; гроздья явно созрели, и их надо быстро собрать.

— Вы разбираетесь в виноградстве?

— Нет, мэм, но увидеть, что ягоды созрели, не так уж трудно.

— Так вот, единственное, что я сейчас вижу, — это то, что ужин несъедобен. Уберите со стола и принесите какие-нибудь фрукты, если только вы сможете увидеть что-либо, кроме винограда.

— Это несправедливо, — сказал Гилберт, когда миссис Джарвис удалилась. — То, что было у меня в тарелке, я нашел вполне съедобным.

— Потому что вы не обращали внимания на вкус, — возразила Юджиния. — Всеми мыслями вы еще там, в своем винограднике. Надеюсь, вы не станете оправдывать поведение миссис Джарвис. Я не давала ей разрешения остаться на террасах.

— Ну ладно, кончим об этом, милая. Ей было интересно и хотелось принять участие в общем приятном деле. Она работала очень усердно.

— Это не та работа, которой следует заниматься женщине в ее положении. Ведь вы не считаете эту работу подходящей для вашей жены.

Гилберт высоко поднял брови. Терпение у него окончательно лопнуло.

— Ах вот оно что. Вам, что называется, натянули нос.

Юджиния надулась.

— День был нескончаемо долгим, и я все время была одна, если не считать Джейн, а ее общество все равно что ничего.

— В таком случае оставьте миссис Джарвис в доме и проследите за тем, чтобы завтра к вечеру вам приготовили хороший ужин. Но с одним вам придется смириться: я никогда не разрешу вам работать под открытым небом, так чтобы кожа начала лупиться на носу. — Он поднялся и в знак примирения легонько поцеловал ее в нос. — Он для этого слишком хорошенький. А теперь извините меня. Очень много неотложных дел.

Юджинии показалось, что миссис Джарвис смотрит на нее с жалостью, когда она осталась одна за столом, освещенным лампой. Впрочем, женщина ничего не сказала. Она только поставила перед хозяйкой блюдо с персиками и яблоками и вышла. Минуту спустя Юджиния услышала, как она смеется во дворе. А может быть, смеялся кто-то другой, а кто-то пел. Издали до нее доносилось пиликанье скрипки и стук подошв, отплясывающих на каменных плитах.

Неужели никто из этих людей не устал после такого долгого дня?

Даже белый какаду растопырил перышки и начал тихонько покрикивать в своей клетке, словно и он заразился всеобщим весельем. Юджиния готова была поклясться, что в теплом воздухе ощущается терпкий кислый запах молодого вина.

На самом деле это было невозможно. Пройдут по крайней мере еще сутки, прежде чем в отчищенных темных чанах начнется брожение.

Понадобится еще три, а может быть, и четыре таких дня, как сегодняшний, чтобы гроздья были собраны, ягоды подвергнуты прессованию, винные бочки наполнены, и таким образом процесс изготовления вина закончится.

Юджиния твердо решила, что в будущем году не останется сторонней наблюдательницей. Ей не придется изливать свое раздражение на миссис Джарвис, чтобы скрыть томящее ее одиночество.

Хотя Гилберт не позволял жене в жару появляться на террасах виноградника, в конце второго дня он предложил ей прийти в прохладную винодельню. Взволнованный, он торопливо вошел в дом, позвал Юджинию, а когда она появилась, взял за руку и заявил, что ей просто необходимо увидеть, что происходит.

Для него это всегда было чудом. Началось брожение. Сок раздавленных виноградных гроздьев пришел в движение. Он бурлил, шипел и пузырился, как какая-то черная каша; пленка виноградных кожиц непрерывно двигалась под напором пузырьков газа.

Винодельня насквозь пропиталась щекочущим ноздри кислым запахом бродящего вина. Юджинии страшно хотелось прижать к лицу платок, но она понимала, что это обидело бы Гилберта и краснолицых, обливающихся потом мужчин, которые трудились на прессе, установленном над другим чаном.

— Оно прямо как живое! — воскликнула Юджиния.

Гилберт громко рассмеялся. Он совсем захмелел, не выпив даже капли своего только еще начавшего бродить вина.

— Налет на гроздьях служит своего рода дрожжами, оттого и начинается брожение. Главный секрет в том, чтобы правильно выбрать момент для перелива вина из чана в бочки. При изготовлении сотерна надо сохранить достаточное содержание сахара, а потому процесс брожения должен быть непродолжительным. При производстве сухих красных вин он длится намного дольше. Из этого чана будет получен «Ярраби-кларет» самого высшего качества. Он сделан из винограда, который я получил у вашего дяди в тот день, когда мы с вами впервые встретились.

Гилберт взял ее за руку, и она почувствовала, что ей передается его волнение. Она тепло улыбнулась мужу, хотя кислый запах, стоявший в погребе, вновь вызвал у нее тошноту. Вряд ли она когда-нибудь к нему привыкнет. В глубине души Юджиния вовсе не находила этот котел с бурлящим в нем ведьмовским варевом столь уж романтичным символом их первой встречи во Франции.

— Удачный сбор в этом году? — спросила Юджиния. Она была рада тому, что Гилберт дал ей возможность загладить свою вчерашнюю ребяческую выходку.

— Отличный! Вы принесли мне удачу.

«Дорогая моя Сара! — писала она несколько дней спустя. — Впервые я осталась одна, если не считать слуг. Мой дорогой муж отправился в Сидней с партией вина, разлитого по бутылям два года назад. Это делается для тою, чтобы высвободить в хранилищах место для вина урожая нынешнего года, а также чтобы выручить некоторую сумму денег. Вино будет куплено отелями, клубами и частными лицами в Сиднее, а небольшое его количество, насколько я знаю, будет послано в Лондон, с тем чтобы утвердить за Австралией репутацию винопроизводящей страны. Нам говорят, что другие виноделы, живущие в долине реки Хантер, находятся в лучшем, чем мы, положении, так как их район защищен от иссушающих летних ветров и зимних заморозков.

Но Гилберт вложил в Ярраби столько труда и так гордится делом своих рук, что, я уверена, никогда не захочет отсюда уехать. Я рада, потому что недалеко от нас находится маленький городок Парраматта, а в долине реки Хантер виноградники слишком изолированы от всякой цивилизации.

Впервые я осталась одна, без Гилберта, и сегодня рано утром сильно перепугалась, услышав страшный грохот, и вдруг увидела проскочивших мимо дома, прямо по участку сада Пибоди, трех кенгуру. Это такие странные и неуклюжие существа! Передвигаются они так, словно к их задним ногам приделаны крылья. Выяснилось, что целое стадо кенгуру проникло на виноградник и сильно его вытоптало. Мы страшно рады, что это произошло после сбора урожая, а не до него. Но это одна из опасностей, которые постоянно подстерегают австралийского виноградаря.

Мой белый какаду — я назвала его Эразмом за необыкновенно мудрый вид — закричал от испуга, а может, и от радости, когда произошла вся эта суматоха. Он был, по всей видимости, очень доволен собой и, поквохтав немного, совершенно отчетливо произнес одно слово, которому наверняка научился у меня, — «милость». Он выговорил его со странной интонацией и в то же время скосил один глаз на меня, словно бы зная, что насмешит свою хозяйку. И ведь действительно насмешил. Я так хохотала, что миссис Джарвис пришла спросить, что случилось.

Мы изо всех сил пытались заставить Эразма снова продемонстрировать свое умение, но он не пожелал, ограничившись тем, что повис вниз головой, держась за жердочку одной лапой. Право же, эта птица — прелесть что за клоун.

Когда Гилберт вернется, он привезет с собой наших первых гостей, которые проведут здесь конец недели, — Бесс и Эдмунда Келли, милую суматошную старушку миссис Эшбертон, которую мне очень хочется увидеть, доктора Ноукса и его жену, супругов Уэнтуорт и еще одного виноградаря, некоего мистера Блакслэнда, который известен также как исследователь и слывет интересной личностью.

Впервые комнаты для гостей будут использованы по назначению. Так что можешь себе представить, как будем заняты мы, женщины…»

Погода стала наконец-то прохладнее. Можно было гулять на солнышке и даже получать от этого удовольствие. Юджиния с ее неизменной честностью вынуждена была признаться себе, что временное отсутствие мужа ей приятно. Когда он вернется, они встретятся как старые друзья. Некоторая напряженность во взаимоотношениях между ними — сдержанность с ее стороны, которую ей так и не удалось преодолеть, и недоумение с его стороны — исчезнет. Во всяком случае, она надеялась, что так будет.

Времени предаваться размышлениям над различными проблемами было мало, ибо в доме все сверху донизу было перевернуто. Когда такое случалось в Личфилд Коурт, она всегда этому радовалась. Повсюду скребли и мыли, стлали постели, проверяли запасы продуктов. Юджиния обсуждала с миссис Джарвис предполагаемое меню. Пибоди наводил порядок в саду.

Прошло несколько грозовых дождей, после которых обрабатывать почву стало легко. Посеянные семена трав дали всходы, и появились участки будущих газонов, покрытые легкой дымкой зелени. Посадили розы, черенки которых Пибоди приобрел в нескольких оранжереях Парраматты.

Кроме того, были посажены жимолость, которая должна будет обвиваться вокруг столбов веранды, различные виды местного кустарника, пойнсеттия, мальва и акация, которая, как заверял Пибоди, к весне покроется пушистыми желтыми цветами. Вдоль линии, отделяющей сад от загона для лошадей, Пибоди посадил целую аллейку плакучих ив. Этому Юджиния не слишком обрадовалась: деревья напоминали о детской могиле возле речки. Она не любила бывать в том грустном месте, даже когда там появились черные лебеди. Она стояла на почтительном расстоянии от реки, думая про себя, что черные лебеди напоминают плакальщиков на похоронах.

Но с ивами ничего уже не поделаешь: Пибоди был упрямым существом, с чудачествами которого приходилось считаться.

Однажды, когда Юджиния позволила себе критически отозваться о месте, которое он выбрал для посадки какого-то кустарника, он швырнул свою лопату на землю и ушел. Позднее садовник вернулся, что-то бормоча про себя и бросая подозрительные взгляды в сторону дома. В конце концов кустарник был посажен на расстоянии ровно одного фута от того места, где Пибоди первоначально собирался его посадить. По-видимому, это был наиболее впечатляющий способ принести свои извинения, какой только был известен Пибоди.

Он едва смирился с ванночкой для купания птиц — ее выбросили эмигранты, чья подвода была уже перегружена вещами.

— Для этих паршивых ворон? — воскликнул он.

— Нет, когда сад разрастется, прилетят маленькие птички. Я видела их в саду Правительственного дома. Корольки, трубастые голуби с веерообразными хвостами и зяблики изумительной расцветки.

— Появятся и большие жадные лесные голуби, — мрачно заявил Пибоди. — А также кукабурра и попугаи гала, от которых оглохнуть можно.

Юджиния не обратила на его ворчание никакого внимания. Мечтательным тоном она сказала:

— Мне даже трудно вообразить, что на этом месте удастся создать оазис из цветов, деревьев и птиц.

И тогда не видны будут отсюда, подумала она, бесконечные пустынные пространства. Но Пибоди на все это отвечал только одно: понадобится слишком много времени, чтобы выросло все, что она себе вообразила.

— Вы совсем такая же, как хозяин, — ворчал Пибоди. — Только и говорит о том, как его вина становятся все более и более выдержанными. Он намерен дожить до того дня, когда сможет выпить пятидесятилетней выдержки бренди. Он заложил на хранение бутылки бренди в первый же год пребывания в Ярраби. Немалый срок ему предстоит прождать. Вот и вы тоже собираетесь дожидаться, когда ваш сад станет походить на английский.

Его лицо, обтянутое темной задубевшей кожей, стало замкнутым.

— Паршивая страна, — промолвил он и пошел прочь, шаркая ногами.

Этот глупый хмурый ворчун расстроил Юджинию. Он постоянно задевал ту печальную струну, что звенела в ее душе. Но она справится с тоской по родине. Она полна решимости при ложить для этого все старания.

 

Глава XI

Миссис Эшбертон потеряла шарф и маленькую сумку из гобеленовой ткани, содержащую в себе такие предметы первой необходимости, как рисовая пудра, перчатки, носовые платки, нюхательные соли и два веера.

Она никак не могла вспомнить, куда подевала эти вещи, но Юджиния твердо решила не допустить, чтобы сия неприятность испортила всем уик-энд. Вся проблема заключалась в том, что миссис Эшбертон не могла сойти вниз к ужину без веера в руках или решиться выйти из дома без перчаток. Кроме того, она была склонна впадать в обморочное состояние, если знала, что под рукой нет нюхательных солей. А если кто-нибудь увидит, какой у нее цвет лица, если она не подрумянит его слегка и не припудрит?

Снова повторялась история путешествия из Англии в Австралию. Однако теперь Юджиния не раздражалась. Наоборот, чудачества старой дамы казались ей даже милыми. Она была просто счастлива, что в доме полно народа. Прием первых гостей в собственном доме — это поистине волнующее событие! Она бодро заявила:

— Я уверена, что ваша сумка найдется, а до тех пор могу снабдить вас всем необходимым. Скажите же мне, нравится ли вам ваша комната? По-моему, вы даже не взглянули ни на что…

— Ну что вы, я заметила, что дом у вас великолепный. И эта комната очень миленькая. Очень миленькая.

Старая леди небрежно окинула взглядом комнату, видно, даже не обратив внимания как на красивейшее лоскутное покрывало на кровати, самолично изготовленное Юджинией, так и на туалетный столик, тщательно оснащенный всем, что нужно, — от зеркала в серебряной оправе до подушечки для булавок.

— Куда выходит окно? Я не выношу, когда меня будит раннее утреннее солнце. — Потом, поняв, что ведет себя грубо, гостья расплылась в широкой теплой улыбке. — Подойдите ко мне, Юджиния, поцелуйте меня, моя милочка. Я нахожу, что дом у вас прелестный и вы сами выглядите очаровательно. У вас хороший цвет лица.

Юджиния, которую миссис Эшбертон крепко прижала к своей пышной груди, обтянутой похрустывающим накрахмаленным лифом, возразила:

— Это только потому, что я приятно взволнована. Обычно от жары я совсем бледная и похожа на очищенную вареную картофелину. Впрочем, сейчас стало прохладнее, и я совершенно здорова. И так счастлива, что вы приехали!

— Я тоже счастлива вас видеть, моя дорогая! Я по вас соскучилась. А кроме всего прочего, мой сын видит в своей старой матери обузу и зануду. Вот уж беда так беда! Он способен говорить только о своем страстном желании отправиться исследовать глубинные районы страны. На это могут уйти месяцы, а то и годы. Он просто выводит меня из себя. Заставить мать проделать столь дальнее путешествие только для того, чтобы потом она сидела одна в Сиднее! Это я с большим успехом могла бы делать в Челтенхэме, говорю я ему. Легкомыслие юности! Кроме того, я очень жалею, что нас никто не предупредил о том, что в этой стране такое неимоверное количество мух. Невероятно назойливое насекомое.

— Миссис Эшбертон, мне надо пойти посмотреть, как разместились остальные мои гости. Не отдохнете ли вы часок? Я скажу миссис Джарвис, чтобы она принесла вам чай наверх.

— Миссис Джарвис? Как?! Эта женщина все еще здесь?

— Да, здесь, и она отличная служанка. Я была бы без нее как без рук. У вас предубеждение против нее из-за того, что она в прошлом ссыльная?

— Что я слышу, Юджиния Мэссинхэм! Ну и ну! Можно подумать, что это говорите не вы, а ваш супруг. Нет, я не предубеждена из-за того, что она была ссыльной. Мне просто казалось, что жизнь в сельской местности слишком скучна для нее.

— Если вы намекаете на то, что она скучает по уличной жизни, вы сильно заблуждаетесь. Это добрая и милая женщина, у нее чистая душа.

Миссис Эшбертон надулась, засопела и, оправляя седые волосы, произнесла:

— Ну… Я скажу вам прямо! Вы еще очень молоды и наивны, Юджиния. Думаю, из вас выйдет одна из тех великодушных женщин, что помогают падшим. Что касается меня, то я не вижу в падших ничего интересного и готова с радостью предоставить им оставаться в канаве.

Юджиния весело рассмеялась:

— Дорогая миссис Эшбертон! Право же, я очень по вас соскучилась!

— Приятно слышать, дорогая. Почему бы это? Я не думала, что при таком красивом муже у вас останется время вспомнить о ком-либо из ваших друзей.

Веселый тон миссис Эшбертон не обманул Юджинию. Старая дама обладала искусством выведывать чужие тайны. Юджиния добродушно ответила:

— Гилберт так упорно настаивает, чтобы я вела жизнь, подобающую истинной леди, что у меня остается масса времени для моих друзей. Иногда я спрашиваю себя: почему же в Англии время проходило так быстро, ведь там я была занята не больше, чем здесь? Но предупреждаю вас — на этот уик-энд у меня намечено множество дел. Сегодня вечером после ужина мы будем играть в карты и музицировать. Завтра у нас пикник на озере. Оно всего в пяти милях отсюда, но я там еще не была. На озере можно посмотреть на знаменитых черных лебедей, а кроме того, у воды так прохладно. Мужчины возьмут с собой удочки. Затем в воскресенье мы все отправимся в церковь, а вечером на ужин приедут друзья из Парраматты. В понедельник мой муж хочет показать мужчинам свое поместье. Они захватят с собой ружья и постараются пристрелить хоть нескольких кенгуру из тех, что совершили недавно утром набег на виноградник. Мы, женщины, посидим на веранде, займемся шитьем и беседой, а вечером, думаю, будет неплохо скатать ковры в гостиной и немного потанцевать. Помните, как мы это делали на борту корабля? — Она на секунду умолкла, а потом озабоченно спросила: — Ну что вы на это скажете? Я хочу показать себя хорошей хозяйкой.

Миссис Эшбертон ответила характерным для нее сухим тоном:

— Не волнуйтесь, деточка, своему супругу вы угодите.

Оставалось всего несколько минут на то, чтобы проверить, как устроились Бесс и Мерион, после чего пора было одеваться к ужину.

В тот самый момент, когда Юджиния занялась своим туалетом, в комнату вошел Гилберт.

Кроме официальных приветствий на виду у только что прибывших гостей они с Гилбертом еще и не разговаривали после его возвращения. Теперь ему не терпелось самым нежным образом расцеловать жену и сказать несколько слов по поводу того, как она выглядит. Гилберт пребывал в наилучшем расположении духа.

— Ну как вам жилось в мое отсутствие? Скучали?

— У меня почти не было времени скучать. Мы все так были заняты приготовлениями к уик-энду. Да! Я временно наняла еще одну служанку. Она будет прислуживать за столом, чтобы миссис Джарвис могла оставаться на кухне. Ее зовут Эллен, и на вид она смышленее Фиби.

— Отлично. Оставьте ее у себя насовсем, если она подходит.

— Гилберт, вы слишком щедры. Не расточительно ли это?

— Не беспокойтесь на счет расточительности. Я совершил очень удачный вояж и получил заказов больше, чем смогу выполнить. В будущем году, когда виноградник начнет приносить больший урожай, я смогу увеличить производство вина. Я должен закрепить репутацию вин Ярраби до того, как меня успеют опередить виноделы из Хантер-Ривер. Но я вернулся не для того, чтобы говорить со своей женой о делах. Где Джейн? Разве она не помогает вам одеваться?

— Я послала ее к миссис Эшбертон. Она уже помогла другим дамам распаковать чемоданы.

Гилберт подошел к Юджинии и нежно поцеловал в шею.

— В таком случае вы должны позволить своему мужу помочь вам одеться.

— Вы что же, собираетесь меня причесывать? При одной мысли об этом Юджиния не смогла удержаться от смеха. Но она бы все-таки предпочла, чтобы Гилберт ушел и дал ей возможность спокойно одеться. Приятная просторная комната при нем всегда начинала казаться слишком тесной.

— Вы очаровательны, когда смеетесь. Неужели вы в самом деле ни чуточки по мне не скучали?

— Ну что вы! Конечно, скучала.

— А по ночам вам было не слишком страшно в одиночестве?

— О! Я справилась с глупым ребяческим страхом. Я уверена, что это известие вас обрадует.

— Да, меня это радует. Но тут есть свои «но». Мне нравится вас оберегать.

Юджиния обратила внимание на его слишком ярко блестевшие глаза.

— Гилберт, вы случайно не дегустировали вино, которое подадут к ужину?

— У меня хмельной вид? В таком случае это вы так на меня действуете. А что, если, вместо того чтобы помогать вам одеться, я помог бы вам раздеться?

Она попятилась:

— О нет! Для таких вещей нет времени!

— Для любви всегда должна найтись минутка.

— Но не в шесть же часов вечера, когда в доме полно гостей! Право, у вас возникают совершенно нелепые идеи!

Она продолжала говорить слегка шутливым и дружелюбным тоном, так что, казалось, не было оснований, чтобы глаза у Гилберта вдруг потухли. Неужели он ожидал, что она согласится на какую-то торопливую возню в постели в столь неурочный час?

Юджиния попыталась загладить свою вину;

— Я собиралась надеть вот это платье. Что вы скажете?

Он отсутствующими глазами посмотрел на светло-серый шелк, а затем велел надеть платье — так будет легче судить о его достоинствах. Когда Юджиния облачилась и заколола на затылке свои тяжелые темные волосы, муж приказал ей пройтись перед ним, а потом сесть. При этом ее широкая юбка изящными складками легла вокруг ног.

Теперь он смотрел на нее уже не глазами любящего мужчины, а критически разглядывал, словно бы ей предстояло выйти на сцену перед публикой.

— Да. Оно мне нравится, — сказал он наконец. — Я должен купить вам какие-нибудь драгоценности.

— Ах нет, Гилберт. Сначала устройте как следует свой виноградник. У меня есть жемчуг и маленькие карманные часики. Этого достаточно.

— Далеко не достаточно. И кроме всего прочего, я хочу, чтобы вы носили драгоценности, подаренные мной. Ну а пока что, должен сказать, выглядите вы великолепно.

Шелковое платье в талии показалось ей немного тесноватым, так что она чувствовала себя не очень удобно. Юджиния начала даже сомневаться, высидит ли она в этом платье в течение всего ужина, сохраняя ту элегантность, которая так восхищала Гилберта. Ее охватило отчаяние, когда она поняла, что это далекое от комфорта состояние все-таки было для нее предпочтительнее, нежели то, когда позднее, вечером, она расстегнет все эти пуговицы и крючки и станет ждать, чтобы в глазах мужа снова разгорелся тот слишком яркий огонь.

Сегодняшний вечер был прохладнее, чем обычно. В воздухе можно было ощутить даже какой-то намек на приближение морозов, что само по себе уже было маленьким чудом. Обеденный стол, уставленный серебром и хрусталем и сверкающий при свете свечей, сделал бы честь любой самой великосветской лондонской столовой. Мистер Уэнтуорт в смокинге казался сегодня особенно красивым. А вот его друг — мистер Блакслэнд. Какое лицо… упрямое, обветренное, с непоправимо загрубевшей кожей. Пиджак доктора Ноукса откровенно лоснится от долгой носки, но зато Эдмунд Келли одет превосходно. Гилберт в официальном костюме выглядел каким-то приглаженным и незнакомым.

Дамы постарались не ударить лицом в грязь, особенно миссис Эшбертон в платье цвета лаванды, отделанном массой кружев, и в кашемировой шали, как всегда сползавшей у нее с плеч. Миссис Уэнтуорт была элегантна, но не бросалась в глаза, Мерион Ноукс оделась безвкусно и чуть ли не неряшливо, а милейшая Бесс Келли слишком растолстела для своего ярко-голубого атласного платья.

Разговор был оживленным. Вначале он сводился в основном к поздравлениям, ибо гости обсуждали обстановку дома в Ярраби.

Оазис — чудо, удивительный образец расточительности, впрочем, достойно всяческого одобрения!

— Даже если вы бросились бежать прежде, чем научились ходить, Мэссинхэм, — заявил мистер Уэнтуорт, — я считаю, вы поступили правильно. Ваш пример послужит появлению в Австралии колонистов более высокого социального положения. Я надеюсь, вы пишете в Англию письма, в которых описываете свой дом, миссис Мэссинхэм?

— Пишет ли она письма? Да она только этим и занимается, не правда, ли, милочка? — сказал Гилберт.

— Да, я скучаю по своим сестрам, признаюсь, — ответила Юджиния. — И у меня есть много о чем им рассказать. Саре интересно знать о домах и одежде здешних жителей, Милли, которая еще учится в школе, — о необыкновенных животных. Папе — о здешней социальной системе.

— Вы имеете в виду ссыльных? — спросила ядовитым тоном Мерион Ноукс.

— Вовсе нет, — быстро возразил Гилберт. — Юджиния не имеет никакого касательства к этой печальной стороне жизни колонии.

— Ну для вас-то, дорогой мой, эта сторона не столь уж печальна, — мягко заметил мистер Уэнтуорт. — Что бы сталось с Ярраби без ссыльных?

— Согласен с вами. Я только хотел сказать, что для моей жены они не существуют. Я просил ее никогда даже близко не подходить к их жилищам. Особенно после того, что ей пришлось пережить в ночь после венчания.

— Мы слышали все подробности того инцидента! — восторженно воскликнула Бесс. — Должна признаться, я никогда не смогла бы сделать то, что сделали вы. Гилберт говорит, вас чуть не убили.

— Подумать только! А мы-то беспокоились, что она такой новичок в наших краях! — Юджиния заметила, что, когда речь шла о ней, Мерион Ноукс смягчала свой скептицизм. — Мы волновались напрасно, не правда ли Гилберт? Вы приобрели жену со стальными нервами.

— А я никогда и не думал, что Гилберт выберет себе в жены иную женщину. Тебе бы следовало знать его получше, моя дорогая. — Филипп Ноукс поднял свой бокал. — Или марочное вино, или ничего, а, Мэссинхэм? Давайте выпьем за хозяйку.

Юджиния смутилась, чувствуя, что губы ее предательски задрожали, когда она попробовала улыбнуться. Она была обрадована и польщена тем, что новые друзья говорят о ней с таким одобрением. Они никогда не должны узнать. Никто не должен знать о ее глупой нервной боязни темноты, о ее ужасающе противоречивом отношении к ссыльным: одна часть ее существа негодовала против опасности, воплощенной в этих людях, а другая была преисполнена глубокой жалости к ним.

Именно по этой причине она слушалась Гилберта и не подходила близко к домам, где жили ссыльные.

— Но разве вам удастся, держась от них на расстоянии, убедить себя в том, что они не существуют? — спросила Мерион.

— Нет. Конечно, полностью убедить себя в этом я не могу, — ответила Юджиния. — Но здесь с ними хорошо обращаются.

Это было правдой. В запретном для нее мирке, позади конюшен и хлевов, никогда не слышалось никаких криков, да и особых беспорядков тоже, кажется, не происходило. По крайней мере, она ни о чем таком не знала. Разве что тот вылитый стакан молока, когда один из ссыльных посмел переступить порог их кухни.

— Обращаются с ними лучше, чем эти скоты того заслуживают, — недовольно заметила миссис Эшбертон. — Юджиния, вы можете мне сказать, как приготовляется этот молочный пунш или я могу получить этот рецепт только на кухне?

— Боюсь, что на кухне. Я ничего не смыслю в стряпне.

— У моей жены есть занятия поважнее, — вмешался Гилберт, — например, как развлечь нас после ужина.

— Бог ты мой! — восхищенно ахнула простушка Бесс Келли. — Хотела бы я, чтобы кто-нибудь сказал мне такое. Я все свое время провожу с орущими детьми, не выпускающими из рук мой передник. — Она произнесла эти слова с несомненным удовлетворением, но без тени самодовольства.

Миссис Уэнтуорт сказала:

— Я недавно поручила одному очень искусному ирландцу написать портреты моих детей. Я рекомендую его вам, миссис Келли, если вы хотите иметь очень похожие изображения ваших чад. Его зовут Колм О’Коннор. Он, кроме того, рисует этюды, изображающие местных птиц и цветы, и сейчас делает целый альбом таких рисунков для одного лондонского издателя.

— Каких интересных людей вы встречаете в Сиднее! — воскликнула, поднимаясь со своего места, Юджиния. — Давайте оставим джентльменов пить портвейн. Я уже чувствую, что им не терпится поговорить о политике.

— Послушайте, я вполне серьезно советую, — продолжала миссис Уэнтуорт, когда дамы собрались в гостиной. — По-моему, мистер О’Коннор — необыкновенно талантливый художник.

— А у меня ему нечего рисовать, кроме моего попугая, — со смехом сказала Юджиния. — Стоит ли ради этого приглашать его в Ярраби?

— Может быть, в будущем году? — неопределенно заметила миссис Уэнтуорт, и Юджиния снова рассмеялась.

— Вы хотите сказать — когда у меня родится ребенок? Признаться, я мечтаю иметь ребенка. Но а пока, если мистеру О’Коннору случится оказаться в наших краях, ему придется довольствоваться Эразмом, который, кстати, очень неплохая модель для художника.

Вино — сначала сухой красный кларет, а потом сладкий сотерн — настроило ее на веселый лад. Она получила удовольствие от вечера и от собравшегося общества.

— Собственно говоря, я и себя считаю почти настоящей художницей и теперь, когда стало прохладнее, намерена всерьез заняться эскизами. На эвкалиптовых деревьях собираются целые стаи попугаев гала. Они совершенно прелестны. Но почему мы здесь стоим? Кто первый споет что-нибудь или сыграет на рояле? Остальным разрешается усесться поудобнее и ничем не утруждать себя — только внимательно слушать.

Миссис Уэнтуорт довольно мило спела что-то, но остальные дамы наотрез отказались даже рот открыть.

— Дорогая моя, если вы способны только квакать, как лягушка, такой голос лучше не демонстрировать, — заявила Мерион Ноукс. — Теперь ваша очередь выступать, Юджиния.

— Но я так разочарована! Неужели никто больше не споет? В таком случае, как только придут мужчины, мы достанем карты. А вот и они! Гилберт, никто из дам, кроме миссис Уэнтуорт…

Легкая болтовня Юджинии была грубо прервана хриплым криком, донесшимся из коридора:

— Мистер Мэссинхэм, сэр! Бунт!

Миссис Эшбертон театрально вскрикнула. Гилберт застыл в дверях, потом круто повернулся и вышел. За ним быстро последовали остальные мужчины. Их шаги послышались во дворе, а затем стихли.

Юджиния торопливо направилась к узким длинным окнам, выходящим на веранду, и распахнула их. Вместе с четырьмя гостьями она стояла, дрожа от прохладного ночного воздуха и прислушиваясь к отдаленным крикам и сердитым голосам.

— Бунт? — со страхом произнесла миссис Эшбертон.

— Здесь это не редкость, — заметила Мерион Ноукс.

— Юджиния, вы встревожены? — спросила миссис Эшбертон, хватая Юджинию за руку.

Та только молча кивнула, вся трепеща от так хорошо знакомого ей неописуемого ужаса. Ночь казалась темной, враждебной, злой, а уютная гостиная за стеклянными дверями — не чем иным, как нереальным видением.

— По всей вероятности, просто какое-то мелкое недоразумение, — бодрым рассудительным тоном заявила Бесс Келли, — мужчины скоро все уладят. Право, не понимаю, почему мы все должны погибать здесь от холода.

— В самом деле, пойдемте в комнату, — делая громадное усилие над собой, сказала Юджиния.

Ей показалось, что доносившиеся издали голоса становятся спокойнее. Где-то заржала в стойле лошадь. Мелькнул качающийся огонь, как будто пронесли фонарь.

Юджиния почувствовала, что ее тянут за руку. Повернувшись, она увидела в дверях миссис Джарвис в белом чепчике и переднике.

— Простите, мэм, но я подумала, вам приятно будет узнать, что беспокоиться не из-за чего. Один из работников пробрался в погреб, нацедил из бочки примерно с пинту молодого вина и напился пьяным. Он поднял страшный шум, только и всего. Никакого бунта не было.

У Юджинии вырвался глубокий вдох. Хорошо, что пышные складки юбки скрывают ее дрожащие колени.

— Благодарю вас, миссис Джарвис. Я так рада, что ничего более серьезного не произошло.

— А тогда отчего этот крик про какой-то бунт? — спросила миссис Эшбертон.

— Просто пьяный парень начал произносить речь, пытаясь подбить остальных к смуте, — ответила миссис Джарвис. — Я достаточно повидала таких молодцов и знаю, что дальше храбрых слов они не идут.

— Да, это совершенно справедливо, — решительно заявила Юджиния, обращаясь к остальным дамам. — Мой муж никогда бы не взял на работу опасного преступника. Давайте пойдем назад, в комнату. Здесь прохладно. По-моему, мужчины возвращаются.

Мужчины вошли. Они были возбуждены и взволнованны.

— Какой-то паршивый ирландец из Килларни — никогда о нем не слыхал, а вы, Уэнтуорт?

— Его зовут Падди Донован. Он же пьян в стельку, только и всего. Впрочем, надо признать, он был чрезвычайно красноречив.

— Это общий недостаток ирландцев. Они своей болтовней вечно доводят себя до беды. Вот потому-то их столько и причаливается в Ботани-бэй.

— Можете себе представить такой дурацкий план, миссис Мэссинхэм: этот тип хотел собрать отряд, вооруженный камнями и палками, и атаковать дом, — заявил мистер Блакслэнд. — Вашему супругу надо посоветовать в будущем получше запирать свой погреб.

Мистер Уэнтуорт весело рассмеялся:

— Не тех он приобщает к вину, кого надо. Право, смешно получается. Впрочем, я сомневаюсь, чтобы этот малый прикоснулся к вину, будь у него в руках бутылка рома.

— А где Гилберт? — спросила Юджиния, впиваясь ногтями в свои ладони.

Мужчины быстро переглянулись. Эдмунд Келли потер руки. Мистер Блакслэнд поднял подбородок к потолку и небрежно обронил:

— Он скоро придет. Такие беспорядки иногда случаются, миссис Мэссинхэм. Вы не должны из-за них расстраиваться. Вы совсем побелели.

— И надо же, чтобы именно в такой момент я потеряла свои нюхательные соли! — засуетилась миссис Эшбертон.

— Мне нюхательные соли не требуются, — услышала Юджиния собственный голос, полный холодного презрения.

— Может, вам и не надо. Говорят, вы героиня. Но я трусиха и не стыжусь признаться, что испугалась до смерти.

— Миссис Джарвис, — сказала Юджиния, — приготовит вам успокаивающий ячменный отвар. Надо бы пойти сказать ей.

— Разве вы не можете вызвать ее звонком? Она всего минуту назад была здесь.

— Это особый рецепт, — неопределенно ответила Юджиния. — Я должна дать ей точные указания.

Она стремительно вышла из комнаты в холл, сообразив сначала зайти в кухню и распорядиться насчет отвара, прежде чем привести в исполнение свой истинный план.

Юджиния чувствовала, что все ее внутренности до самых костей сковало холодом, но какая-то неудержимая сила подталкивала ее, заставляя быстро шагать по пыльной тропинке позади конюшни, по той самой тропинке, по которой она прежде не ходила даже при дневном свете — наверное, потому, что никогда не испытывала этой непреодолимой силы, превозмогавшей даже страх.

Перед лачугами простирался участок голой земли, и там теперь толпились мужчины… Один из них держал в поднятой руке фонарь. Желтый свет фонаря падал на что-то, напоминающее тело большой собаки.

Но это была не собака. У Юджинии перехватило дыхание, когда она поняла, что скрючившаяся фигура — человек, которого положили поперек деревянной скамьи. Она увидела также, что верхняя часть его тела обнажена, а руки стянуты за спиной.

Кто-то вступил в полосу света и встал над лежащим. Высокий мужчина в черных брюках и белой гофрированной рубашке. Он занес руку для удара.

— Отойдите!

Юджиния почувствовала, как к горлу подступает тошнота. Она знала, что это Гилберт. Ей не надо было слышать его суровый хриплый голос, она знала это и так. Она вот-вот станет свидетельницей того, что он беспечно именовал приведением наказания в исполнение. Эта сцена пыток под высоким черным небом, с мужчинами, переступающими с ноги на ногу, качающимся и ныряющим куда-то фонарем, эта поднятая рука в безукоризненно белом рукаве, опускающаяся вниз, за чем немедленно следует непереносимый звук хлыста, ударяющего по телу…

Один удар, два удара, три, четыре… Связанный человек начал стонать. Окаменевшая, словно бы под гипнозом, Юджиния увидела, как на бледной коже стали проступать темные рубцы. Потом мужчина закричал — внезапно, душераздирающе, — и к Юджинии вернулась способность двигаться.

Рыдая, она стремительно пронеслась по площадке.

— Прекратите! Прекратите! Прекратите! Гилберт, ради бога, прекратите!

Чьи-то руки сильно, до боли, сжали ее плечи. Фонарь, качнувшийся в лицо, ослепил ее. Она услышала, как Гилберт воскликнул:

— Бог мой, Юджиния!

Уголком глаза она увидела его красное лицо и растрепанные волосы. Последнее, что подсказало ей угасающее сознание, — наказанный шевелится и пытается приподнять голову с пыльной земли. Потом кошмарная сцена исчезла. Медленно наплывающая тьма была блаженством.

 

Глава XII

Она лежала в постели, свет лампы падал ей на лицо. Она отвернулась, и тогда кто-то подошел и отодвинул лампу.

— Вам лучше, мэм?

Это миссис Джарвис. Ее лицо, видневшееся в свете лампы, было спокойным.

— Я упала в обморок? Мне стало так плохо.

— Вы страшно всех напугали, мэм. Особенно хозяина. Он вас на руках принес наверх.

На тех самых руках, которые только что перестали орудовать плетью?..

— Почему вы не в кухне, миссис Джарвис?

— Потому что эта глупая девица, Джейн, пребывает в меланхолии, и я подумала, что буду вам полезнее, чем она.

Юджиния протянула руку и ухватилась за руку миссис Джарвис.

— Мой муж сам… — Слово, которое она собиралась произнести, снова вызвало у нее приступ тошноты. Миссис Джарвис спокойно произнесла его вместо Юджинии.

— Сек пленника, мэм? Это было необходимо.

— У него потекла кровь.

— У некоторых кровь быстро показывается.

Юджинию передернуло. Она закрыла глаза. Ее снова одолевала тошнота. Может, это не только от шока и отвращения после увиденной страшной сцены… может, она больна?

— Я знаю, что не мое дело говорить такие вещи, мэм, но какая же это дисциплина, если хозяин не будет крепко держать людей в руках? Вы должны помнить, что и сами поступили так же с тем опасным каторжником в гостинице. Ведь вопрос стоял как: либо погибнет он, либо вы и другие ни в чем не повинные люди. Для меня такие типы все равно что рой злых пчел. Если выпустить их на волю, они жалят, и укусы их ядовиты. Вот хозяин и не давал им вырваться на волю. Так и смотрите на это. Если мне позволено давать вам совет, старайтесь держаться подальше от мест, где можно застать похожие сцены. А сейчас я приготовлю вам чашечку хорошего чая.

Чай. Неизменная панацея. Даже от роя жалящих пчел! Но он вовсе не казался опасным, этот парень, уткнувшийся лицом в пыль…

— Я не допущу, чтобы меня держали в какой-то оранжерее, — упрямо заявила Юджиния.

Спокойные карие глаза задумчиво остановились на ней, и Юджиния снова подумала, какая же необыкновенная личность эта женщина. Впечатление было такое, что ей известно все, но ничто не выводит ее из равновесия.

— А мне иногда кажется, что неплохо бы пожить в таком местечке, — ответила миссис Джарвис. — Ну а сейчас отдыхайте. Это распоряжение доктора.

— Доктора?

— Доктора Ноукса, мэм. Разве вы не помните?

Юджиния всполошилась.

— Мои гости! Я должна была заботиться о них. Что они делают?

— Насколько я знаю, играют в карты. Но сейчас уже одиннадцать часов, и, я думаю, они скоро отправятся спать.

— Я, собственно, уже здесь именно с этой целью, — послышался у двери голос Гилберта. Он вступил в полосу света и остановился над Юджинией. Его громадная тень едва не касалась потолка. — Дорогая моя деточка, я вижу, вы чувствуете себя уже получше. Ноукс сказал, что вас надо оставить в покое, дать отдохнуть, но я беспокоился.

— Что с тем человеком?

— Ссыльным? Да выбросьте вы его из головы! Завтра он вернется на работу и сам же себя будет поздравлять с тем, что так легко отделался. А теперь не будем больше об этом говорить. Я отложу нотацию до тех пор, пока вам не станет лучше.

Юджиния с трудом приподнялась и села.

— Но я не больна!

Почему это, подумала она, на губах у Гилберта мелькает веселая полуулыбка?

— Нет, не больны, но я хочу, чтобы Фил Ноукс повнимательнее вас осмотрел. Похоже, он думает, что вы беременны.

У Юджинии сжалось сердце. Неужели ребенок, которого она так хотела, подал о себе знак в столь неподходящий момент? В глазах ее потемнело при одном воспоминании о пережитом ужасе.

— Но не сейчас же, Гилберт! — молящим голосом воскликнула она. — Только не так!

— Что вы имеете в виду? — спросил он ласковым поддразнивающим голосом, который обычно ей очень нравился. — А как еще это могло случиться?

Гилберт и понятия не имел о сложных мыслях, теснившихся в голове жены. Да и как он мог догадаться о них? Ведь он ничего не знал о тайно преследующем ее кошмаре. Да и вообще он мало что о ней знал, впрочем, как и она о нем.

Право же, надо всерьез взяться и исправить эту ситуацию, уложившуюся в их отношениях. Но сейчас ей нужен лишь покой, нужно ощутить себя в чьих-то нежных объятиях, слышать успокаивающий шепот.

Но Гилберт даже рубашку не переменил — на манжете виднелось темное пятнышко крови. Юджиния не могла допустить, чтобы он дотронулся до нее. Она снова откинулась на подушку и закрыла глаза, ожидая, что муж уйдет.

— Юджиния, я пошлю наверх Фила. Он даст вам снотворное.

Доктор Ноукс не вызывал у нее чувства протеста, ей нравилась его простая манера держаться, его чуткие руки. Пожалуй, ему она даже готова была рассказать о мучившем ее кошмаре, но он не дал подходящего повода это сделать. Он лишь подтвердил свое первоначальное подозрение, хотя и предупредил, что с полной уверенностью можно будет сказать, так это или нет, недели через две-три.

— Старайтесь не перетруждать себя.

— Мне никогда это не грозило. Гилберт не позволяет мне напрягаться.

— Напряжение бывает разным, моя дорогая. Слишком живое воображение тоже истощает силы. Вы скучаете по своим родным, по дому?

— Конечно, доктор, ужасно!

— А как вам Ярраби?

— Дом очень красивый. Как вы считаете? Когда будет разбит мой сад…

— Ну ясно. Нельзя ожидать, чтобы вы здесь почувствовали себя как дома через неделю или даже через год. Моя жена до сих пор не свыклась со здешней жизнью. Но, если бы ее ребенок не умер, все было бы по-иному. Вам повезет больше.

Гилберт наверняка ожидал в коридоре, потому что, как только доктор Ноукс вышел, она услышала их разговор.

В голосе Гилберта слышалось нетерпеливое ожидание.

— Ну так как, будет у меня сын?

— За пол, милый мой, поручиться не могу.

— Как Юджиния?

— С ней все в порядке. Она уже говорит о своем будущем саде. Вам бы следовало и самому относиться к ней как к своего рода саду: когда нежное растение пересаживают на незнакомую почву, за ним надо тщательно ухаживать.

— Мне это сравнение нравится, — сказал Гилберт, явно польщенный. — Можете не сомневаться: я буду всячески ее оберегать. Очень жаль, что она стала свидетельницей сегодняшнего эпизода, но когда моя жена решает что-то сделать по-своему, она этого, как правило, добивается. Правда, я и не хочу, чтобы она была иной. В ней есть сила духа.

Голоса удалялись. Юджиния успела расслышать слова Гилберта: «Когда освобожусь от одного незаконченного дела…» и протестующий голос доктора Ноукса: «А так ли уж это необходимо? Может, хватит с парня того, что он уже получил?» — «Вы не понимаете, Фил. Я рискую потерять себя в их глазах. Если это случится, они могут в любой момент перерезать мне глотку или же поджечь мой дом. Даже самому тихому из этих типов доверять нельзя, слишком долго они перебирали в уме якобы причиненные им обиды. Но я долго не задержусь. Вернусь, и мы выпьем за моего сына».

Спустя час Юджиния отказалась от дальнейших попыток заснуть. Она позвонила в колокольчик возле постели. На звонок явилась миссис Джарвис.

— Не принести ли вам чего-нибудь, мэм?

— Почему вы не в кухне? Почему на звонок не ответила Джейн?

— Я позволила себе остаться в бельевой, мэм. Я думала, что, если вы позвоните, никто, кроме меня, не услышит. Джентльмены слишком шумят.

— А что они делают внизу?

— Хозяин открывает бутылки со своим вином. Он говорит, все должны выпить за его сына. Даже Джейн, Фиби, Эллен и мне пришлось выйти и выпить рюмку. В настоящий момент все леди разошлись по своим спальням, а джентльмены допивают последнюю бутылку. Нельзя лишить их этого удовольствия, мэм.

По дому снова эхом прокатился громкий взрыв смеха. Кто-то начал декламировать стихи. Кто-то стал ему аккомпанировал одним пальцем на рояле. Слышался звон разбитого стекла.

Юджиния сказала бесстрастным тоном:

— Их никто не высечет за то, что они пьяны.

— Ну это же совсем другое дело, — заметила миссис Джарвис.

Она двигалась неторопливо и спокойно, прибавляла огонь в лампе, приводила в порядок простыни, а затем взяла какой-то белый порошок, высыпала его в рюмку и добавила воды. Юджиния подумала: Молли немного похожа на Сару — у нее такие же спокойные, тихие движения.

Эта мысль породила в душе Юджинии ощущение близости, заставившее ее спросить:

— А ваш муж обрадовался, когда узнал, что у вас будет ребенок?

Наступила короткая пауза, после чего миссис Джарвис сказала:

— Он не узнал об этом. Я не сказала.

— О! Но почему же?

— Мне казалось, такая новость лишь утяжелит бремя, лежавшее на его плечах. — Миссис Джарвис помешала мутную смесь в рюмке. — Я бы сказала ему со временем.

— Он бы захотел мальчика?

— Наверное. Все мужчины хотят иметь сыновей. Вероятно, в них говорит тщеславие. Им хочется увековечить себя. А разве вам не приятно, что мистер Мэссинхэм хочет мальчика? У меня вот нет никого, кто бы поинтересовался, кого я рожу. Каторжное отродье…

Поздний час, слабость Юджинии, интимность обстановки, спальня, освещенная светом керосиновой лампы, — все способствовало тому, что в комнате теперь тихо переговаривались не госпожа и служанка, а просто две женщины, волей природы очутившиеся в одинаковом положении.

— Я не думала, что у вас так горько на душе, — удивленно сказала Юджиния.

— Я пытаюсь освободиться от этого…

Глаза женщин встретились. Что-то произошло между ними, а что именно Юджиния не могла установить, так как была в этот момент слишком утомлена и недостаточно проницательна. Она поняла только, что это нечто весьма знаменательное. Их жизни оказываются связанными воедино, подумала она, а хорошо это или плохо, решить не могла. Это попросту представлялось неизбежным. Но почему — на этот вопрос она также не могла ответить.

Тут миссис Джарвис, словно поняв опасность ситуации, вдруг снова превратилась в простую прислугу.

Она протянула Юджинии рюмку:

— Выпейте, мэм. Это снотворное, которое доктор Ноукс велел дать вам, если вы не сможете заснуть. Через пять минут вы уснете и ни звука больше не услышите.

Через полчаса Молли Джарвис на цыпочках снова вошла в комнату, чтобы проверить, спит ли хозяйка. Несколько минут она стояла, глядя на юное личико на подушке: длинные ресницы спокойно лежат на бледных щеках, слишком чувствительный рот уже не искажен напряженной гримасой.

Хозяйка производила впечатление крайне нежного создания. Как-то она выдержит предстоящее испытание? Брачная постель у нее, быть может, и мягкая, но койка роженицы у всех женщин одинакова. Может, ей даже придется и потруднее — очень уж хрупкая, узкобедрая.

Молли провела руками по своим сильным и пышным бедрам. Сегодня она впервые почувствовала, как ребенок шевельнулся в ней. На какое-то мгновение ее охватил настоящий восторг. Пусть ее дитя — каторжное отродье, она постарается обеспечить ему хорошую жизнь здесь, в Ярраби.

Когда она спустилась вниз, мужчины собирались разойтись по своим спальням. Она быстро прошла мимо открытой гостиной, надеясь, что никто ее не заметит.

Но в тот момент, когда Молли шла по коридору, чтобы пересечь двор и пройти к себе, она наткнулась на высокую фигуру, внезапно вышедшую из темноты. Чьи-то руки схватили ее, и чьи-то губы на мгновение прижались к ее губам. Затем она услышала смех хозяина, который продолжал шагать наугад, очень довольный тем, что сорвал чей-то поцелуй. Ему было все равно чей, так как все мысли были сосредоточены на одном — благополучно взобраться наверх и повалиться на постель рядом со своей женой.

Молли стояла неподвижно, из глаз ее вдруг хлынули слезы. С каких же это времен она не плакала? Трудно даже припомнить. И чего же она плачет сейчас, и из-за такой малости, как мимолетный безадресный поцелуй?!

Ответ был прост: потому, что Гилберт Мэссинхэм никогда о нем не вспомнит, а она никогда не забудет — об этом ясно говорила забурлившая в ней кровь.

«Так что здесь я нахожусь и здесь должна оставаться», — писала Юджиния спустя несколько дней Саре. Она имела в виду тот факт, что ей все еще велели лежать на диване в гостиной. Однако ее слова имели и некий скрытый, внутренний смысл, который должен был дойти до необыкновенно проницательной Сары. Она находится в этой стране, куда прибыла по своей доброй воле, а потому, невзирая на многие неприглядные стороны здешней жизни и постоянную тоску по родине, она должна как можно лучше приспособиться к окружающей обстановке. Она перестала покусывать перо и продолжила письмо:

«Я в полном восторге от того, что у нас будет ребенок. Гилберт тоже страшно рад. Когда он подходит ко мне, в глазах его поблескивает веселый огонек, и он говорит: «Поцелуйте папу». Доктор велел по утрам дольше лежать в постели, а днем — на диване в гостиной. Такой режим надо выдерживать в течение ближайших двух-трех недель — тогда все будет в порядке. Мне кажется, нашим гостям у нас понравилось, несмотря на то что хозяйка оказалась такой бездельницей. Все они уехали во вторник утром, но Гилберт пригласил миссис Эшбертон вернуться и пожить в Ярраби, пока ее сын будет исследовать глубинные районы страны. Он, по всей видимости, проникся большим расположением к этой болтушке, и ему также кажется, что мне, в моем положении, требуется общество веселого оживленного существа. Как будто вечные поиски пропавших вещей миссис Эшбертон и ее неумолчная болтовня могут поднять мое настроение!

Зима уже почти наступила, дни становятся короче. Гилберт очень занят: расчищает новые участки под виноградник, копает, устраивает канавы, сажает кусты, которые могут служить заслоном от ветра. Существует также вечная проблема — следить за тем, чтобы наши работники, принадлежащие к весьма своеобразной категории наемных рабочих, трудились честно. Каторжная колония — очень тяжелое место, и я часто понапрасну трачу время на то, что мечтаю, как было бы хорошо, если бы не было каторги. Однако мне не следует продолжать в этом духе. Гилберт не любит, когда я рассуждаю о политике…»

 

Глава XIII

В середине зимы в доме поселилась миссис Эшбертон. Она привезла с собой столько сундуков, что можно было подумать: гостья собирается остаться здесь навсегда.

После шума и суеты Сиднея Ярраби, по ее словам, — просто сущий рай. Не надо было ей переезжать к сыну в Австралию. Старой женщине требуются покой и тишина. Если Годфри найдет в глубине австралийского материка золото или его соблазнит какая-нибудь другая привлекательная сторона тамошней жизни, она с места не сдвинется.

Миссис Эшбертон уселась поудобнее в своем кресле — точь-в-точь толстая наседка, распростершая крылышки над прочным и удобным гнездом.

— Во всяком случае, обещаю остаться здесь, пока не появится на свет ваш младенец.

Опять создалась та же ситуация, что на «Кэролайн»: круглая фигура, закутанная в развевающиеся шали и, словно шарик, катящаяся всюду следом за Юджинией, и жалобный голос, неизменно повторяющий:

— Подождите меня, дорогая! Куда вы так торопитесь? Вам хочется побыть одной? Вы поэтому закрыли дверь? Но в вашем положении слишком много быть в одиночестве не очень-то полезно. Ваша матушка обязательно сказала бы вам об этом. А поскольку ее здесь нет, это говорю вам я.

Или:

— Право же, Юджиния, я решительно не понимаю, с какой стати вы держите этого грубияна Пибоди. Когда я даю ему какой-нибудь совет, он просто огрызается. Что же касается Джейн, вам не удалось добиться, чтобы она стала хоть капельку получше. Я нахожу также, что вы слишком много позволяете этой вашей домоправительнице. Не следует забывать, что она была ссыльной. Разве этим людям можно вообще доверять? И как она будет справляться со своими обязанностями, когда у нее родится ребенок?

Монолог длился нескончаемо, пока Юджиния не потеряла терпение.

— Это мой дом и мои слуги, миссис Эшбертон. Если вам так все не нравится, вас никто не держит.

Грудь старой дамы ходуном заходила от негодования, но житейская мудрость взяла верх над возмущением. Она нашла в себе силы сказать:

— Извините меня, дорогая. Я противная старуха, сующая нос в чужие дела. Когда я скверно себя веду, вы всегда должны мне на это указывать. Вы ведь знаете, я люблю вас и Гилберта. Вы для меня все равно что родные дети.

— А потому вы ведете себя как свекровь, — заметила Юджиния. — Но мне кажется, бывают же на свете и милые, симпатичные свекрови.

— Вы меня такой не считаете?

— Глупая вы женщина! Зато муж мой считает, если это может вас утешить. Но ведь ему не приходится целыми днями выслушивать ваши критические замечания.

Миссис Эшбертон кротко кивнула:

— Вы совершенно правы, Юджиния. Я рада, что мы вот так поговорили с вами. Теперь, когда я почувствую, что мне хочется что-то покритиковать, я попридержу язык. Вот увидите.

Юджиния была уверена, что ничего похожего не увидит. И все-таки она была расположена к этой надоедливой старой женщине, Гилберт же и в самом деле ее любил или по крайней мере говорил, что любит.

Тянулись одна за другой недели, заполненные спокойными занятиями — шитьем детских одежек, сочинением еженедельных длинных писем Саре, наблюдением за тем, как Пибоди вскапывает землю под бордюры и разбивает сад, который весной должен расцвести, прогулками, посещением по воскресеньям церкви и визитами к миссис Бурке, жене нового губернатора майора Бурке. Они прибыли совсем недавно — Бурке сменил губернатора Дарлинга. Миссис Бурке прониклась большим расположением к Юджинии и с удовольствием приглашала ее на свои неофициальные чаепития. Вечерами миссис Эшбертон и Гилберт беседовали, а Юджиния как сквозь сон их слушала. Теперь, когда в доме появилась не умолкающая ни на минуту миссис Эшбертон, уже не приходилось выискивать темы для разговора. Впрочем, был в этой ситуации и свой недостаток: возможность использовать длинные зимние вечера, чтобы поближе узнать мужа, отодвигалась.

Поговорить наедине удавалось только в спальне, а к тому времени, когда они туда поднимались, Юджинии вновь приходилось бороться со столь знакомыми ей психологическими предубеждениями, хотя ранее преследовавший ее кошмар стал теперь менее острым, а Гилберт, в связи с ее беременностью, обращался с ней очень осторожно. Он боялся причинить вред ребенку.

И вот наступила весна и та роковая морозная ночь.

Жестокий мороз в конце зимы был одной из опасностей, подстерегающих виноградарей. За все время существования виноградника Гилберту лишь однажды пришлось иметь дело с сильным морозом. Впрочем, тогда холод был не таким уж жестоким, и, разложив достаточное количество костров, он сумел спасти большую часть своих лоз.

Согласно французской теории, дым окутывает стебли лоз и делает их неуязвимыми для мороза. В первое время в распоряжении Гилберта не было ничего, кроме хвороста и соломы; сверху на них наваливали зеленые листья и разный мусор, и в результате костер сильно дымил.

Теперь Гилберт был подготовлен гораздо лучше — у него были припасены сотни специальных чугунков, заполненных нефтью. Он позаботился об этом, как только засадил лозами достаточно обширный участок и понял, что гибель всего урожая означает для него разорение, именно от этого предостерегали его такие предусмотрительные люди, как Уэнтуорт и бывший губернатор Лаклан Маккуори. Стадо овец послужило бы страховкой от банкротства.

Но Гилберт Мэссинхэм был упрямым человеком, редко прислушивающимся к советам. Про него говорили, что от вина, мол, у него мозги проспиртованы, так как ни о чем другом он думать не в состоянии. Он не мог себе даже представить, чтобы по его земле передвигались большие стада овец. Ему нужен был лишь один громадный виноградник, и, если бы выдался такой год, когда все лозы разом погибли, это, разумеется, было бы громадным несчастьем.

В результате он принял практически все, какие только мог, меры предосторожности и по воскресеньям молился в церкви, чтобы зимой ночи были потеплее, а весной не выпадало слишком много дождей, несущих с собой плесень, а также чтобы Господь избавил от града.

Надежда, молитва и неослабная бдительность! Это была напряженная, волнующая жизнь, полностью отвечавшая его темпераменту.

Всю зиму он был начеку, как бы не грянул мороз. Чуть только становилось холоднее, он уже садился в постели, настороженно втягивая воздух и стараясь угадать, какая температура на дворе. Он часто вставал среди ночи, одевался и шел бродить вокруг виноградника, проверяя, нет ли ветра, поглядывая на звезды. Его жена вынашивает под сердцем их ребенка, а этот все шире раскидывающийся на склонах участок, засаженный молодыми виноградными лозами, был как бы его собственным ребенком, которого холят и нежно выхаживают, пока он не возмужает.

Ночь, когда произошла катастрофа, началась довольно безобидно. В десять часов Гилберт выглянул из дома. Слабый ветерок и легкие облака, плывшие мимо луны, его успокоили. Будет не холоднее обычного. Можно со спокойным сердцем ложиться досыпать.

Было три часа утра, когда его разбудил Том Слоун, бросивший несколько мелких камешков в окно.

— Мистер Мэссинхэм, сэр! — хрипло прошептал он, когда Гилберт выглянул из окна. — Сильно подмораживает. Может, зажечь чугунки?

На подоконнике поблескивал иней. Морозный воздух щипал лицо. Луна походила на отполированный золотой диск, плавающий в совершенно чистом морозном небе.

Юджиния тревожно зашевелилась:

— Что такое?

— Мороз.

— О, только и всего?

Натягивая брюки, Гилберт успел не без раздражения бросить:

— Этого достаточно. Спите.

— Я думала, какая-нибудь неприятность с ссыльными. — В голосе жены уже не было тревоги. Она сонно спросила: — Я могу что-нибудь сделать?

— А что вы могли бы делать? Бегать между бороздами, держа в руках чугунки с горячим мазутом? Это мужская работа.

Гилберт оделся в темноте, благо в окно светила луна, и ушел. Юджиния свернулась калачиком в теплой постели, ощущая, как с удаляющейся тенью к ней возвращается покой. Значит, сегодня ночью не надо думать об отчаявшемся беглеце, не надо бояться, что прольется кровь, можно не видеть перед собой затравленных, обманутых глаз. Можно спать.

Юджиния так и не увидела сотен блуждающих огоньков — это разбуженные среди ночи работники носили между рядами виноградных лоз пылающие чугунки, и смолистый дым окутывал, согревая, молодые стебли. Вскоре люди с головы до пят стали черными от горящей нефти, дым душил их. К рассвету они уже до того выбились из сил, что один из них споткнулся, упал и уронил чугунок на землю.

Вспышка пламени осветила фигуру хозяина, с проклятиями нависшую над ним. Он хотел было уже подхватить с земли липкий, еще не погасший сосуд, как кто-то другой опередил его. Женщина в развевающихся на ветру юбках.

— Я поработаю, — сказала миссис Джарвис.

— Вы что здесь делаете? — Голос Гилберта от усталости и напряжения звучал жестко.

Позволить женщине, находящейся явно на сносях, помогать спасать его виноградник — это уж слишком, они испытывают его терпение!

— Я была бы здесь с самого начала, если бы знала. Я проснулась и увидела огоньки. Скажите мне, что надо делать?

— Просто ходить взад-вперед, и пусть черный дым окутывает стебли. Мы уже почти закончили. Когда рассветет, выяснится, напрасно мы трудились или нет.

— Я не знала про мороз.

В голосе ее звучало такое горе, что Гилберт невольно замедлил шаг и пошел с ней рядом.

— Что вам до этого? — спросил он.

— Мне страшно, что урожай может погибнуть, сэр.

— Вы что, боитесь потерять удобное жилье?

Она не обратила внимания на его сарказм и сказала просто:

— Я люблю виноградники. Мне так понравились дни сбора урожая прошлым летом. Страшно даже подумать, что мы можем остаться без винограда.

Он был захвачен врасплох тем, как глубоко и искренне сочувствует его делу эта в принципе малознакомая женщина.

— Следите за пламенем, а то еще, чего доброго, подожжете виноградник, а это будет похуже ущерба, который может причинить мороз.

— Красивая картина, — сказала Молли Джарвис, глядя на вспыхивающие то там, то здесь языки огня. — Похоже на процессию с факелами. — Она закашлялась. — А дым все-таки дерет горло.

— Смотрите не глотайте его и держите огонь подальше от лица.

Она тихонько засмеялась:

— Может, после этого мой ребенок родится черным.

В голосе Молли слышались радостные нотки, несмотря на искреннее горе, в которое ее повергла ситуация. Она зашагала по междурядью, сильная, прямая женщина, раздавшаяся в бедрах потому, что в своем чреве носила ребенка. Гилберт следил за ней до тех пор, пока в темноте ее уже невозможно стало отличить от других работающих. И все-таки он знал, что она тут; ощутив вдруг необыкновенный прилив сил, он быстрым шагом направился приободрить уставших людей, сам, как ни странно, уже не чувствуя усталости.

Спустя час тьма начала рассеиваться. На горизонте полнилось слабое свечение. Желтые языки пламени, вырывающиеся из закопченных чугунков, стали бледнеть.

Гилберт заговорил громким голосом:

— Ну, хорошо, братва. Солнце всходит. Скоро мы узнаем самое худшее.

— Как, прямо сразу и узнаем? — спросила очутившаяся у него за спиной миссис Джарвис.

— Да. Мороз все равно что черная смертоносная рука. Те лозы, что нам не удалось спасти, уже погибли.

Мужчины молча сбились в кучу. Свет, лившийся с неба, усиливался, и на их почерневших лицах блестели белки глаз. Все были одинаково напряжены.

Горизонт стал золотым, и как только взошло солнце, от него во все стороны полыхнуло жарким пламенем. Туман рассеялся, и люди увидели сверкающий иней и ряды почерневших виноградных лоз, поникших в изнеможении, словно шеренги оборванных и больных солдат побежденной армии.

Какое-то мгновение никто не двигался и не произносил ни слова. Потом вдруг Молли Джарвис разразилась тихими захлебывающимися рыданиями.

Гилберт раздраженно посмотрел на нее. Ему вдруг захотелось ударить ее, чтобы хоть на ком-нибудь выместить бессильный гнев.

— Это ничего не изменит, — резко сказал он.

Гилберт пошел осмотреть весь виноградник. Ему не верилось, что картина всюду одна и та же. Что-то должно же было уцелеть. Не могла же его мечта рухнуть вот так, сразу, чуть ли не в самом начале!

Он пробродил по винограднику целый час. Надо было сосчитать, сколько осталось неповрежденных лоз. Несколько акров на нижних склонах, занятых мускателем, к которому он склонен был относиться с пренебрежением, ибо его больше интересовало производство вина, чем заготовка изюма, оказались почти не тронутыми морозом. Уцелел также участок под более прочно пустившими корни лозами, привезенными из Бордо и Португалии в тот год, когда он обручился с Юджинией. Но все лозы, выросшие из отводков, которые привезла с собой Юджиния, погибли, так же как довольно обширный участок под лозами сотерна.

Собрать удастся разве что четвертую часть того, что было посажено, да и то при условии, если посадки переживут другие возможные напасти — избыток дождей, а следовательно, чрезмерную влажность, нашествие мохнатых гусениц или саранчи, засуху, наконец.

В этом году ему не удастся расплатиться с долгами. Не сможет он и заменить погибшие лозы, если только банк не предоставит заем. Он был слишком расточителен и слишком оптимистичен. Весь свой капитал он целиком вложил в Ярраби, построив слишком пышный дом, а все потому, что собирался жениться на женщине, которой необходимо было подобное обрамление, и еще потому, что именно так ему захотелось устроить свою жизнь. Его мечты опережали реальность. Три удачных года и расширяющийся рынок сбыта вин сделали его чрезмерно самоуверенным. Он промотался и показал себя глупцом.

Теперь придется смиренно пойти к этому самому Эндрю Джэксону с его кислой рожей — управляющему банком, — и признать, что его предостережения были справедливыми. «Сохраните какой-нибудь запасец на черный день», — этот тип неустанно твердил одно и то же сухим педантичным тоном. Но Гилберт ждал невесту, и ему необходимо было произвести большие траты. Да и при чем тут черный день? Его победила одна-единственная черная морозная ночь.

Поражение? Этого слова в языке Гилберта не было. Он немедленно выпишет новую партию виноградных отводков. Кроме того, объедет долину реки Хантер и посмотрит, чем можно разжиться у тамошних виноделов. Некоторые из них наверняка испытывают финансовые трудности и будут рады продать часть своей собственности.

Он снова засадит пораженные морозом участки виноградника. Он научится быть терпеливым. За одну роковую ночь осуществление планов отодвинулось года на три. Но ничего. Ему всего лишь тридцать лет. Времени хватит. Юджинии придется немного подождать обещанных восточных сокровищ. Пройдет еще какое-то количество лет, прежде чем Ярраби сможет стать вторым Воклюзом.

Если и в будущем году урожай не удастся собрать…

Гилберт воинственно выдвинул вперед подбородок. Он никогда не покорялся судьбе. Не покорится и на этот раз.

И тем не менее, когда взошло солнце, он почувствовал, как непереносимо больно смотреть на свой разоренный виноградник. Слезы обожгли его глаза. Гилберт сжал кулаки и изо всех сил стал тереть щеки костяшками пальцев.

Сзади послышался голос Тома Слоуна:

— Это чертовски жестоко, сэр. Но скорбеть бессмысленно.

Гилберт резко повернулся к говорившему. Черное лицо впилось глазами в другое черное лицо.

— Я не скорблю. Я строю планы.

— Лозы уже не оживишь, — пессимистично заметил Слоун. — С ними покончено.

— А я и не собирался их оживлять.

— Лучше пойдите-ка домой да позавтракайте, сэр. На полный желудок мир представляется не таким мрачным.

Гилберт отошел от него, не произнеся ни слова. Он не хотел, чтобы ему выражали сочувствие, однако вдруг вспомнил о миссис Джарвис.

— Вы отослали мужчин по домам?

— Да, сэр, они все черные, как негры. Миссис Джарвис тоже. Сильная женщина. Работала как рабыня, не покладая рук.

— Да, да, она будет награждена по заслугам. Мужчинам можете выдать по порции рома. Вот так-то, Слоун. Но не думайте, что я считаю себя побежденным.

— Что вы, сэр, мне это и в голову не приходило. Вы не из таких.

— Спасибо, Том. Вы верный человек. А ведь я услал из дома вашу туземку.

— Я рад, что вы это сделали. Я потерял вкус к темнокожим дамам.

— Тогда найдите-ка себе белую женщину и женитесь.

— Я думал об этом, сэр.

Лицо у Слоуна было смышленое, жесткое, загрубелое, похожее на обезьянью мордочку. Гилберт ни за что не стал бы оплачивать его проезд из Англии в Австралию, если бы не был уверен в стойкости Тома. Он немного тяжелодум, может быть, слишком любит ром, а в выборе женщин — неразборчив до глупости. Но Гилберту нравились полные жизни мужчины и к тому же в остальном Том Слоун был человеком надежным, честным и верным.

Он был рад слышать, что крепкий маленький человечек, которому теперь уже под сорок, собирается остепениться. Он с радостью улучшит его жилище, чтобы было где разместиться с женой.

— А вы уже выбрали кого-то в жены? — спросил Гилберт несколько отсутствующим тоном, так как мысли его были сейчас заняты другим. Восходящее солнце не согрело воздух. Мороз пронимал до костей.

— Да, сэр, выбрал. Надо только, чтобы она справилась со своей нынешней проблемой.

— Проблемой?

— Родить она должна, сэр. Я не против стать отцом чужого ребенка. Во всяком случае, если его мать — Молли Джарвис.

— Молли… Вы имеете в виду миссис Джарвис? — Гилберт внезапно остановился.

— Да, я говорю о ней. Она чудесная женщина. Мне до ее прошлого нет дела. — Слоун уловил что-то странное в поведении Гилберта. — Ни вы, сэр, ни миссис Мэссинхэм не должны расстраиваться. Она останется в большом доме. Только звать ее будут уже не Молли Джарвис, а Молли Слоун.

Этот парень ведет себя слишком уж бесцеремонно. В стране грубых нравов с этой манерой трудно бороться. Бескрайние просторы и одиночество делали всех мужчин равными. Все в конце концов сводилось к одному, и главному — к выживанию. Когда Гилберт отправился вместе с Томом Слоуном покорять этот уголок пустыни, он обходился с ним как с другом. Они часами разговаривали по ночам под звездным небом, обсуждали решительно все на свете, строили планы. Как-то раз им пришлось столкнуться с целым отрядом враждебно настроенных туземцев, вооруженных копьями, и они с Томом обратили этих скотов в бегство. Однажды Гилберт спас Слоуну жизнь, когда во время внезапного летнего наводнения маленького человечка снесло в воду и погнало по реке Хоуксбери. Тот случай особенно прочно связал их. Но вот сейчас Слоун вдруг стал непереносимо фамильярничать.

— А вы думаете, она пойдет за вас? — услышал Гилберт свой натянутый, недружелюбный голос.

— Вряд ли в этом приходится сомневаться. Дело вовсе не в моих личных чарах. Я просто полагаю, что такая женщина, как она, хочет, чтобы у ее ребенка был дом.

— У нее и так есть дом.

— В каком-то смысле — да, сэр. — Серьезные глаза на закопченном лице внимательно уставились на Гилберта, заметили в выражении лица хозяина какую-то тревогу, и в голосе Тома тотчас же зазвучали нотки раскаяния. — Мне не следовало в такой момент говорить о своих делах. Не знаю, как это меня угораздило. Наверное, потому, что вы упомянули про Йеллу.

Гилберт быстро зашагал к дому:

— Вот у Йеллы имеется ребенок, по отношению к которому у вас есть обязательства. А миссис Джарвис никакого отношения к вам не имеет.

Юджиния ждала у входа. Она куталась в халат, и вид у нее был растерянный.

— Гилберт, пожалуйста, поторопитесь… — Она замолчала, увидев закопченное лицо с белыми дорожками от слез на щеках. — Гилберт, неужели так плохо?

— Как — так?

— Вы… У вас следы… на щеках…

— И вы бы заплакали, если бы увидели то, на что пришлось смотреть мне, — ответил он резко. — Что вы делаете здесь, на холоде? Вы даже не одеты. Идите назад в постель. Я не хочу лишиться сына в придачу к винограднику.

Она рванулась к мужу, похоже собираясь его обнять, несмотря на то что он так грязен и растрепан. Но, услышав эти слова, попятилась; лицо ее застыло.

— Я хотела только сказать вам, что кто-то должен отправиться в Парраматту за врачом.

Миссис Джарвис рожает. Миссис Джарвис, Том Слоун, погубленный виноградник, чувство страшного изнеможения — все смешалось, и тут же Гилберта пронзила мысль: кажется, только что он не захотел обнять жену и отверг ее первый действительно искренний порыв.

Не вовремя все получилось. Все не так. И вот теперь Молли Джарвис, слишком напряженно трудившаяся для него, вероятно, потеряет своего ребенка. Тогда она сможет без каких-либо помех выйти замуж за Слоуна.

— А давно начались роды? Есть у меня время почиститься? — устало спросил он.

— Я не знаю. С ней миссис Эшбертон. Она не впускает меня в комнату. — Лицо Юджинии исказилось от гнева. — Уж не такая я никчемная. Все вы слишком меня от всего ограждаете. Это просто смешно.

— Миссис Эшбертон совершенно права. Слава тебе, Господи, что она здесь, — отсутствующим тоном сказал Гилберт, затем повернулся и крикнул, чтобы кто-нибудь из служанок велел Мерфи седлать для него лошадь.

— Идите наверх, милая, — сказал он через плечо Юджинии. — Я только помоюсь и переменю пиджак. Я мигом вернусь.

— Гилберт, вы не сказали мне. Виноградник…

— Потом.

С каким-то тупым удивлением он осознал, что на свете есть, оказывается, что-то, требующее более неотложного внимания, чем его загубленные лозы.

Но за удивлением крылось чувство глубокого потрясения, истина, которой он в данный момент не желал смотреть в лицо: ни одна другая рожающая женщина, кроме его жены, не должна была бы отвлечь Гилберта от его собственной беды.

 

Глава XIV

Юджиния считала этот день самым ужасным в ее жизни Достаточно было уже одних громадных участков виноградника, почерневших от мороза, и духа гнетущей грусти, воцарившегося в доме. Даже когда взошло солнце и заглянуло в окна, а день стал сверкающе красивым, все старались двигаться и говорить как можно тише, если не считать Эразма, который недавно подхватил одно из любимых восклицаний миссис Эшбертон: «Ну и дела, я вам доложу…» — и теперь без конца повторял его.

Юджинию преследовали два особенно тяжких момента, выдавшихся в течение дня. Один — это когда она встретила в дверях своего мужа, походившего на человека, только поднявшегося из угольной шахты. Его дикий измученный вид заставил бы ее отшатнуться, если бы не красноречивые белые следы от слез на щеках. Из-за них Гилберт выглядел таким беззащитным, что ей захотелось обвить его шею руками и прижать перепачканное сажей лицо к своей груди. Но он не заметил порыва жены, и поднявшаяся в ее душе волна пронзительной нежности умерла после короткого приказа отправляться назад, в постель. Внезапно она увидела, что ее брак нечто совершенно ничтожное; она для мужа — не более чем тело, которым он может пользоваться ночью, сосуд для вынашивания его ребенка, украшение для его дома. Эта мысль оказала на Юджинию прямо-таки парализующее действие, и она уже не чувствовала себя способной ни обнять его, ни разделить с ним гибель его виноградника. В замороженной тишине она наблюдала за тем, как Гилберт сбросил на пол спальни испачканную одежду, быстро надел чистую, а затем торопливо спустился вниз, чтобы вскочить на свою лошадь, которую подвели к парадному.

За доктором мог бы поехать кто-нибудь другой. Но кому же это поручить? Мужчины всю ночь трудились, а Гилберт был слишком добрым и совестливым хозяином, чтобы требовать от кого-либо больше того, что мог сделать сам. А кроме того, он считал, что на нем лежит особая ответственность за судьбу миссис Джарвис: преждевременные роды были вызваны тем, что она перенапряглась, работая на него.

«Все, кроме меня, делают что-то полезное», — думала Юджиния. Но она вовсе не считала себя окончательно никчемной и не желала мириться с тем, что ее считают такой в один из самых трудных дней. Вместо того чтобы снова лечь в постель, как приказал Гилберт, она прошла через двор; камни под ногами все еще поблескивали от инея; подошла к кухне, и оттуда прошла по коридору к спальням служанок. Комната миссис Джарвис находилась в самом конце. Домоправительница имела право на лучшую комнату. В ней было окно, выходящее на отдельную веранду рядом с застекленной оранжереей и огородом. Когда ребенок родится, он сможет в теплые дни спать в кроватке на веранде. Вначале это помещение предназначалось для семейной пары и оказалось вполне подходящим для вдовы с ребенком.

Прислушиваясь за дверью к тому, что происходит в комнате, Юджиния услышала голос миссис Эшбертон, а вслед за тем протяжный тихий стон.

Сердце у нее затрепетало. Она говорила себе, что этот стон — вещь вполне естественная. Роды — чрезвычайно болезненный акт. Ее мать сообщила ей об этом в осторожно выбранных выражениях перед самым отъездом Юджинии из Англии.

Но никакие рассудительные слова матери не подготовили бы ее к душераздирающему крику, внезапно пронзившему ее слух и заставившему отдернуть руки от дверной ручки, как будто та была раскалена докрасна. Затем снова раздался крик, а вслед за ним снова стон, от которого мороз продирал по коже.

— Так, так, молодец, дорогуша, — невозмутимо произнесла миссис Эшбертон. И вдруг миссис Эшбертон представилась дрожащей в коридоре Юджинии истинной героиней. Она каким-то образом все же заставила свои окостеневшие пальцы повернуть дверную ручку и открыть дверь. И вот она в комнате. Перед ее глазами предстало покрасневшее от прилива крови, искаженное мукой лицо миссис Джарвис на подушке и большой уютный зад миссис Эшбертон, склонившейся над роженицей.

Юджиния решительно шагнула вперед:

— Позвольте мне помочь. Что я могу сделать?

Миссис Эшбертон выпрямилась и повернулась к ней.

Лицо ее было багровым, седые волосы свисали растрепанными прядями, глаза выражали крайнее удивление.

— Батюшки! Юджиния! Вам нельзя сюда входить!

— Почему же? Ведь я тоже женщина!

Она села возле постели и взяла миссис Джарвис за руку. Сильные пальцы сразу же до боли сжали ее руку. Стойко перенося боль, Юджиния заглянула в полные слез карие глаза и сказала:

— Если вам от этого сколько-нибудь легче, я останусь.

— Вам здесь делать нечего, — заявила миссис Эшбертон.

— Если вы тут, почему мне нельзя?

— Потому что мне шестьдесят пять лет и я видела не раз, как рожают служанки. Если вы упадете в обморок, у меня на руках окажется уже двое нуждающихся в помощи.

— Я не упаду в обморок, — спокойно отозвалась Юджиния. — И кроме того, мне полезно побольше узнать об этом деле. Мы с миссис Джарвис в одинаковом положении.

— Вам не к чему проявлять такое любопытство, — возразила миссис Эшбертон. — Но что ж поделаешь, ведь я не могу силой выгнать вас отсюда.

Миссис Джарвис зашевелилась.

— Не так уж оно страшно, мэм, — сказала она. Ей даже удалось ободряюще улыбнуться Юджинии, прежде чем снова начались схватки.

Юджиния все еще находилась в комнате, когда спустя два часа прибыл врач, маленький краснолицый человечек, от которого разило ромом. Он ворвался в комнату, на ходу закатывая рукава.

— Дорогу, мисс. Горячей воды заготовлено достаточно? — Он взглянул на миссис Эшбертон. — Вы останьтесь. Судя по вашему виду, кое-что вы в этом деле понимаете. А вот падающие в обморок юные девицы здесь не требуются.

Миссис Эшбертон сделала Юджинии короткий знак, кивнув головой в сторону двери.

— Но это не падающая в обморок юная девица, доктор, — язвительно заметила она. — Это хозяйка дома.

Хотя присутствие госпожи тронуло и несколько подбодрило Молли Джарвис, она все же обрадовалась, увидев, что та уходит, так что теперь можно дать волю распиравшим ее чувствам. Пока над нею склонялось это слишком нежное личико, приходилось держать себя в руках; надо помнить — но испугать бы до смерти молоденькое существо.

Теперь она могла кричать сколько душе угодно. Но эта тонкая рука, так крепко сжимавшая ее руку, связала ее с хозяйкой еще одной нитью. Молли не была уверена, что это так уж ее радует. Ибо много часов спустя над ней склонилось другое лицо, на котором лежала печать глубокой усталости, и ее сердце забилось с такой силой, что трудно стало дышать.

— С вами все в порядке, миссис Джарвис?

— Да, благодарю вас, сэр!

— А ребенок?

— У меня девочка, сэр. Она маленькая, но крепенькая. Виктор сказал…

— Я знаю. Я виделся с ним. Он говорит, что вы могли потерять ребенка после прошлой ночи. Я пришел вас поблагодарить.

Молли не могла вынести погасший взгляд синих глаз, смотревших на нее сверху. Ей пришлось зажмуриться, чтобы хозяин не увидел ее слез.

— Ничего, сэр, не стоит благодарности. Я хотела помочь. Виноградник совсем погублен?

— Об этом не беспокойтесь. Мы его восстановим. И я очень вам благодарен.

После того как он ушел, ей пришлось еще очень долго призывать сон, который утешил бы боль, все еще не покинувшую тело.

День показался бесконечно длинным. Вечером, когда Юджиния, миссис Эшбертон и Гилберт собрались за столом, они чувствовали себя настолько усталыми, что в состоянии были обмениваться лишь отрывочными фразами.

Гилберт откупорил бутылку своего лучшего вина. Он сделал это не потому, что предстояло отметить какое-то радостное событие. Напротив, необходимо подкрепить силы и заставить себя не горевать по поводу постигшей их беды.

Впрочем, неплохая мысль — выпить и за новую жизнь, появившуюся на свет Божий в Ярраби.

— С ребенком все будет в порядке? — спросил он миссис Эшбертон.

— О да. Девочка маленькая, но сильная. Как говорится, пошла в мать.

Миссис Эшбертон потягивала вино и умиротворенно кивала. Ей одной этот день доставил удовольствие. Он оказался таким драматичным! Если бы она родилась в семье, стоящей на более низкой ступени общества, из нее могла бы выйти повитуха. Ей нравилось управляться с этими извивающимися и орущими благим матом существами, появляющимися на свет. При этом она чувствовала себя могущественной, мудрой, необходимой. Этот насквозь пропитанный ромом доктор из Парраматты вообще был здесь ни к чему. Он только отдавал бесконечные приказания, а делать ничего не делал.

— Я надеюсь, вы позволите мне позаботиться и о вас так же, Юджиния?

От вина она немножко захмелела. В течение всего дня у нее не было времени как следует поесть, а старая дама привыкла к обильным трапезам.

Ответил ей Гилберт:

— Я намерен вызвать сюда доктора Ноукса, но если у Юджинии начнутся преждевременные роды мы — в вашей власти, миссис Эшбертон.

— Вы, наверное, хотите сказать, Юджиния и ребенок… будут в моей власти… Чтобы духу вашего не было, дорогой мой! Мужчинам тут делать нечего. Ваша жена проявила себя сегодня очень хорошо, вам это известно?

Кружевной чепчик миссис Эшбертон сбился на сторону, а весь в складочках подбородок низко опустился.

Гилберт поглядел на жену с удивлением.

— Я сказал, чтобы вы туда не входили, Юджиния.

— Но почему? Впрочем, боюсь, пользы от меня было мало. А не можем ли мы поговорить о чем-нибудь другом?

— Конечно, можем, — сказала миссис Эшбертон. — Прежде всего, позвольте вам заметить, что я богатая старая женщина, у которой имеется всего лишь один сын, да такой, что коли доживет до того момента, когда сможет получить мое состояние, то просадит его в один год. Эта мысль доставляет мне еще меньше удовольствия, чем доставила бы его отцу, а он потрудился, чтобы заработать свои деньги побольше нынешних мужчин. Он был агентом Ост-Индской компании и умер от холеры, а ведь, кабы не эта напасть, мог бы еще долгие годы прекрасно жить на покое. Какую радость получит он от вечной жизни, если Годфри промотает свое наследство?

С лица Гилберта сошло напряжение. Он слегка разрумянился от вина. У него сегодня тоже почти не было времени поесть. Внезапно он разразился смехом.

— Мне кажется, миссис Эшбертон, вам нравится мое вино. А вот о своей жене я этого сказать не могу. Хотелось бы мне уговорить ее, что оно заслуживает большего расположения.

— Не обращайте внимания на Юджинию, Гилберт. Раз вино ей не по душе, тут уж ничего не поделаешь. Больше останется на продажу, не правда ли?

В восторге от своей находчивости миссис Эшбертон начала раскачиваться от хохота.

— Я женщина практичная и смотрю фактам в лицо. Вам надо было жениться на мне, Гилберт.

— Наверное, надо было, — добродушно согласился Гилберт.

Его слова показались миссис Эшбертон невероятно смешными. От смеха по щекам ее потекли слезы.

— Ну и дела, доложу я вам. Сама не знаю, что со мной такое. Наверное, все дело в том, что сегодня я почувствовала, что могу еще пригодиться. А сейчас я немножко под хмельком. Я хочу только, чтобы вы поняли одно: поскольку мой сын пропал невесть где, оставив старую мать в полном одиночестве, вы двое стали теперь для меня членами моей семьи. И я хочу восстановить ваш виноградник, Гилберт. Я не желаю, чтобы вы закладывали дом и поместье или влезали в долги с этим вашим банком. Я готова финансировать вас до тех пор, пока вы не восполните ущерб, причиненный вчерашней ночью. Пожалуйста, не отказывайтесь. Я вам многим обязана. Вы дали мне крышу над головой, предложили свою дружбу и ваше общество. Что бы я делала без вас? — Она говорила теперь вполне серьезно. Ее большие глаза навыкате внимательно глядели на Гилберта. — Признаюсь, я была бы рада, если бы вы были моим сыном. Как бы я была счастлива стать через три месяца бабушкой! Когда я дождусь этого от Годфри? Боюсь, что никогда. Вот как обстоят дела. Заем, подарок — что вы предпочтете, то и будет. В любом случае у вас теперь достаточно денег, чтобы спасти свой виноградник. Надеюсь, вы не обидите одинокую старую женщину, а?

Гилберт, наполнив снова ее бокал, спросил:

— Миссис Эшбертон, вы действительно считаете, что это вино — лучшее из всех моих вин? Оно было заложено на хранение в двадцать шестом году.

— Мне оно ужасно нравится. Тысячи фунтов хватит?

— Миссис Эшбертон, я, право же, не знаю, что и сказать.

— Не говорите ничего. Вам приходится содержать богатый дом, вы честолюбивы. Мне это нравится. А почему, собственно, вам не быть честолюбивым? Я с величайшим удовольствием буду оберегать вас от лап ростовщиков. Я считаю это своим почетным долгом. А теперь можно и отдохнуть.

С этими словами старая дама откинулась на спинку кресла, закрыла глаза, еще глубже уткнула подбородок в грудь и заснула.

Юджиния в ужасе глядела на нее. Гилберт начал оглушительно хохотать.

— Вот вам действие вина Ярраби. Оно творит чудеса.

— Гилберт, я думаю, вы нарочно подпоили эту глупую старуху. Я думаю, что вы тоже пьяны.

— А что, я не имею на это права? — Глаза его лениво полузакрылись и стали похожи на узенькие щелки. — День был длинный. Ярраби получает передышку. Мне не придется идти выклянчивать деньги у этого скряги управляющего банком.

Его беззаботное лицо настолько не походило на трагическую маску, которую Юджиния видела рано утром, что она невольно подумала, уж не почудилось ли ей это, так же как и его отказ принять от нее выражения сочувствия. Достаточно было миссис Эшбертон произнести несколько рассудительных фраз, и выражение катастрофы на лице Гилберта мигом исчезло.

— Означает ли это, — задумчиво спросила Юджиния, — что миссис Эшбертон навсегда станет нашей гостьей?

— Если она захочет, пусть остается. Дом достаточно велик.

— Не может же быть, чтобы вы потому и пригласили ее, зная, что она богата и подстрахует вас на случай беды?

Гилберт энергично затряс головой:

— Ни в коем случае, даю вам честное слово. Значит, вот как вы обо мне думаете?

— Вы чрезвычайно честолюбивы.

— Да, не отрицаю, и ради осуществления своих честолюбивых планов я использую все имеющиеся в моем распоряжении средства, но не до такой степени, чтобы превращать богатых старух в свою добычу. Бог ты мой, Юджиния, как вы могли обвинить меня в подобных вещах?! Я благодарен миссис Эшбертон за то, что она присматривала за вами во время плавания, да и вообще она мне нравится. С ней весело, она приятный собеседник. Я с радостью принимаю ее у себя в качестве гостьи. А если ей доставляет удовольствие помочь мне спасти мой виноградник, зачем лишать ее этого? Не надо так во все вдумываться, милочка. Не относитесь ко всему так серьезно. Пусть Господь благословит старую даму, а нам надо бы уложить ее в постель.

К счастью, в этот момент миссис Эшбертон открыла плача и стала недоуменно оглядываться вокруг.

— Боже праведный! — воскликнула она. — Похоже, я вздремнула. Наверное, я сегодня перетрудилась. Если вы позволите, Юджиния, пожалуй, я пойду и лягу. Утром буду свеженькая как огурчик.

Она попыталась встать, пошатнулась и ухватилась за Алберта.

— Спасибо, мой мальчик, вино просто замечательное. Вино Ярраби. Может, мне поставить на ночь у постели небольшую рюмочку? Я тогда лучше буду спать.

Спотыкаясь и держась за руку Гилберта, она вышла из комнаты — круглое маленькое суденышко, пускающееся в плавание в сильный шторм. Когда они добрались до середины лестницы, до Юджинии донеслись взрывы смеха. Она продолжала сидеть, неподвижно глядя в свой недопитый бокал, размышляя о том, как красив рубиновой цвет вина, и мысленно прося Бога помочь ей не испытывать к этому напитку такого отвращения, как в данный момент. Желать, чтобы за одну ночь навсегда исчез весь виноградник, чтобы Гилберт занялся вместо этого куда менее сложным делом — разведением овец или крупного рогатого скота, — было, конечно, грешно. И ужасно, конечно, даже думать о том, чтобы распроститься со всей этой австралийской авантюрой и вернуться в Англию.

Впрочем, на последней мысли она не отваживалась задерживаться, боясь, что расплачется; так сильна была охватившая ее тоска по родине.

 

Глава XV

Кристофер Джон Гилберт Мэссинхэм родился в Ярраби, в провинции Новый Южный Уэльс девятнадцатого ноября тысяча восемьсот тридцать первого года.

Слабый капризный ребенок, на взгляд Гилберта — слишком маленький. Впрочем, это оказалось к лучшему, ибо в противном случае либо он сам, либо его мать могли умереть при родах.

Муки разрешения от бремени были столь велики, что Юджиния изо всех сил старалась не думать о них, не вспоминать. Она с такой силой цеплялась за резное изголовье своей французской кровати, что содрала кожу на руках. Несмотря на то что доктор Ноукс прибыл за несколько дней до родов и во время самих родов ни на минуту от нее не отходил, и хотя миссис Эшбертон тоже постоянно то наклонялась над ней, то исчезала — этакий громадный надувной шар, — ни ему, ни ей не удавалось хоть сколько-нибудь облегчить безумные страдания, продолжавшиеся долгие двадцать четыре часа. Юджинии было стыдно слышать свои собственные крики — миссис Джарвис так не кричала.

Но позднее она загладила свою вину. Она не позволяла Гилберту взглянуть на нее до тех пор, пока не набралась достаточно сил, чтобы дать возможность женщинам расчесать свои волосы и надеть на нее одну из самых своих красивых ночных сорочек.

Он вошел в комнату на цыпочках с таким выражением тревоги и смирения на лице, что Юджиния невольно — с трудом и хрипотцой — рассмеялась.

— Почему у вас такой взволнованный вид, дорогой мой? Я родила вам сына.

Гилберт встал на колени возле кровати и спрятал лицо у нее на груди. Юджиния дотронулась до жестких непокорных волос и, собрав все свои силы, сказала:

— У меня были совершенно нормальные роды. В следующий раз вы не должны так волноваться. Я гораздо крепче, чем вы думаете.

Напряжение, сковавшее все его тело, начало понемногу спадать. Она почувствовала, что в душе смешались и нежность к нему, и торжество по случаю успешно пройденного испытания, и новое незнакомое чувство близости к этому человеку.

— А мне не будет позволено поцеловать папу? — шутливо спросила она.

Это была славная минута, как и та, когда она впервые взяла на руки своего сына. Эти мгновения она продолжала помнить и тогда, когда столь многие ее обиды и тревоги были позабыты.

Приятно было снова надевать красивые платья и изображать из себя матрону, хотя она часто чувствовала себя слишком молодой и неопытной для этой роли.

Наверное, именно ее неопытностью объяснялось то, что крошка Кристофер часто плакал, в то время как пухленький младенец миссис Джарвис всегда был доволен жизнью. Кристофера невозможно было успокоить. Юджиния брала его на руки и шагала взад-вперед по комнате, а когда она уставала, ого носила миссис Эшбертон, тихонечко что-то напевая ему своим хриплым голосом.

Он все равно продолжал плакать и, казалось, все больше худел. Синие глазки сердито смотрели на мир с этого до смешного крошечного пунцового личика. Когда наконец он засыпал от утомления, румянец сходил с его лица, и оно становилось бледным до синевы.

По прошествии полутора месяцев Юджиния пришла в полное отчаяние. Она послала письмо Бесс Келли, прося ее срочно дать совет, как быть. Бесс ответила коротким вопросом: «Может быть, он голоден?»

Как он мог быть голодным? Он теребил ее грудь до тех пор, пока не засыпал, обессилев, однако менее чем через час просыпался и вновь заливался плачем.

Миссис Эшбертон давала ему сосать тряпочку, смоченную в сладкой водичке, а миссис Джарвис посоветовала обратиться к доктору Ноуксу.

Гилберт хотел устроить пышную церемонию крещения. Хотя он не забыл жуткой тревоги, терзавшей его, пока продолжались роды, но в глубине души был доволен тем, что Юджиния идеально соответствовала образу нежной, тонкого воспитания женщины, жестоко страдающей при разрешении от бремени. Сейчас, когда она оправилась, поднялась на ноги и выглядела совершенно прелестно — ей была очень к лицу не оставлявшая ее хрупкость, — ему очень хотелось похвастаться перед друзьями и знакомыми как женой, так и ребенком.

— Но я не допущу, чтобы мальчонка орал так, что вот-вот обрушится крыша, — заявил он. — Может, вам следует почаще его кормить? У него полузаморенный вид.

Таким образом, Юджинии пришлось взглянуть в лицо тайно тревожившему ее факту. Ее грудь после родов не увеличилась в размерах, и молоко отнюдь ее не распирало. Последние два дня ребенок тянул ее за соски с таким комичным негодованием, что она не могла не заподозрить: ему не хватало питания. Наверное, права Бесс Келли.

— Может, я попробую давать ему немножко коровьего молока? — предложила Юджиния.

— Ему нужно не коровье молоко, а кормилица, — заявил Гилберт. Юджинии не понравился критический взгляд мужа на ее небольшую грудь. — Отдайте его миссис Джарвис.

— Миссис Джарвис надо кормить собственного ребенка, — натянутым тоном возразила Юджиния.

— Там молока на двоих хватит, достаточно на нее посмотреть. Сделайте это, милочка. Я сам с ней поговорю.

В результате два младенца оказались лежащими рядышком в своих кроватках на веранде, и питались они теперь одним и тем же молоком. Радость, которую Юджиния ощутила, увидев, как заметно окреп сын, заставила ее превозмочь чувство протеста.

Если она не могла его кормить, то зато могла сшить восхитительную рубашечку для крещения и в день крестин испытать великую радость и гордость, пронеся его на руках по проходу в церкви.

Церемония заслуживала того, чтобы описать ее Саре.

«Только-только закончились рождественские праздники, как наступил этот, еще более важный для нас. На Рождество к нам приехали доктор Ноукс с женой. Бедняжку Мерион трудно было вытащить из детской — так страстно она любит детей. Гилберт пожелал, чтобы крестным был Филипп Ноукс, а миссис Бурке вызвалась быть крестной матерью. Гилберт в восторге от оказанной нам чести, а я потому, что искренне люблю миссис Бурке. Она довольно стеснительная и не слишком внешне привлекательная женщина, и, я думаю, она иной раз не меньше, чем я, тоскует по родине. По всей видимости, миссис Бурке не может похвастаться крепким здоровьем, и здешний климат, по ее словам, не очень ей подходит.

Церемония крещения получилась весьма пышной, так как на ней присутствовали не только миссис Бурке, но и ее супруг, губернатор, два его адъютанта и другие видные лица, с которыми мы успели познакомиться в Парраматте. (Вряд ли они были бы видными в городе таких размеров, как, например, Вустер, но здесь мясник, булочник и изготовитель свечей — люди известные и вполне симпатичные, хотя и скучные!). Моя дорогая Бесс Келли не смогла приехать. Она сама собирается скоро родить. Не приехали и остальные наши сиднейские друзья, например Уэнтуорты, потому что Гилберт не хотел, чтобы на меня свалилось слишком много гостей. После рождения Кристофера я довольно долго чувствовала себя слабой, но теперь быстро поправляюсь.

В церкви было полно наших слуг, среди них жалкой кучкой стояли и ссыльные из досрочно освобожденных. Не могу тебе описать, какая гордость меня распирала, когда я отошла от купели, неся на руках Кристофера в длинной рубашечке, а все слуги приседали передо мной или отдавали честь.

Из нашей домашней прислуги не было только миссис Джарвис: она осталась дома, чтобы приготовить ленч для двадцати человек. Гилберт поднял в честь сына бокал самого лучшего своего вина. Он закладывает на хранение партию кларета, изготовленного из винограда, собранного в нынешнем году. Это вино будет выдерживаться до совершеннолетия Кристофера или его женитьбы, если она состоится раньше. Боюсь, что миссис Эшбертон была немножко под хмельком — это за последнее время вошло у нее в обыкновение.

Впрочем, я ее не осуждаю. С тех пор как девять месяцев назад ее сын отправился в путешествие, намереваясь переправиться через Голубые горы и исследовать глубинные районы страны, от него ни слуху ни духу. Кое-кто высказывает опасение, что он, возможно, погиб. Действительно, похоже на то, что Ярраби станет постоянным домом миссис Эшбертон. Ничего, я теперь уже привыкла к ней и думаю, что стала бы даже скучать по ней, если бы она уехала. Что же касается Гилберта, он в большом долгу перед ней. Правда, он посадил много новых лоз, и мы надеемся, что после сбора урожая будущего года сможем расплатиться с миссис Эшбертон.

Мой дорогой злоехидный Пибоди был ужасно доволен, когда гости стали расхваливать его сад. Разросся он поистине чудесно. Уже расцвели первые розы, выкопан пруд для водяных лилий, хотя водой он еще пока не заполнен, так как воду надо качать из колодца. Жимолость, обвившись вокруг столбов веранды, уже успела подняться на несколько футов. Благодаря этому дом перестал казаться таким кричаще новым и приобрел действительно привлекательный вид. Его светлый фасад эффектно выделялся на фоне зеленых виноградников, покрывающих склоны холма. Пибоди соорудил решетку из сучковатых реек, и ползучие розы в следующем году будут прелесть как хороши. Я выбрала белые — они похожи на хлопья снега и будут создавать впечатление прохлады. Само собой разумеется, вокруг пышно разросся местный кустарник самых различных видов, из которых некоторые удивительно красивы — алый хвощ, небесно-голубая джакаранда, миртовые кусты, покрытые цветами, похожими на цветы персика, жасмин с его медовым ароматом, красная пойнсеттия.

Я твердо решила добиться, чтобы Ярраби славился своим садом не меньше, чем своим вином…»

Юджиния не включила в письмо последние два события этого дня.

Когда гости удалились, Гилберт вошел к ней в спальню, где она отдыхала. Он открыл ящик своего бюро, вынул из него маленькую коробочку из темно-зеленой кожи, надавил на замок, и крышка откинулась. Внутри на подушечке лежала громадная брошь из бриллиантов и топазов. По крайней мере она показалась громадной Юджинии, которая привыкла к более скромным драгоценностям.

— Это вам, деточка. Я ждал, пока все уйдут. — Не в силах сдерживать свою радость и волнение, Гилберт воскликнул: — Выньте ее! Полюбуйтесь! Приколите ее на платье.

Пальцы Юджинии застыли над коробкой.

— Она выглядит такой дорогой!

— Ну что ж, не могу сказать, что она досталась мне даром, но в то же время мне явно повезло. Я случайно набрел на человека, который был в свое время учеником ювелира на Хаттон Гарден. Он изготовил брошь из купленных мною драгоценных камней. Она изображает розу — вы заметили? Я знаю, что это ваш любимый цветок.

Ученик наверняка был из ссыльных. Своей первой драгоценностью, как, впрочем, и своим домом, она обязана каторжникам.

Ах, бога ради, дуреха ты этакая, нельзя так отдаваться во власть старых навязчивых идей, говорила себе Юджиния и, желая преодолеть внутреннее сопротивление, несвойственным ей драматичным жестом обвила руками шею Гилберта. От восторга лицо его расплылось.

— Значит, она вам понравилась? Я хотел преподнести ее в тот день, когда родился Кристофер, но, честно говоря, тогда не хватило наличных денег, и я был уверен, что вы захотите знать, не стоит ли за всем этим миссис Эшбертон.

Она засмеялась, хотя и не без скрытого смущения:

— Неужели у меня настолько плохие манеры?!

— У вас? Да вы, моя маленькая, само совершенство!

Он поцеловал ее, но очень осторожно — он начинает интуитивно понимать, как следует вести себя в некоторых ситуациях, подумала Юджиния, — а затем приколол брошь к кружевным рюшам на ее воротнике.

— Теперь у вас есть что надеть, кроме вашего жемчуга, — удовлетворенно произнес он.

С такой же неизбежностью, с какой следом за днем наступает ночь, Гилберт, когда они улеглись спать, повернулся к ней.

Юджиния после родов очень долго приходила в себя, и он проявлял терпение, за которое, как она прекрасно понимала, она должна быть ему благодарна. Она понимала также, что должна была бы с радостью устремиться в объятия мужа. Ну а коли так не получалось, ей оставалось по крайней мере с готовностью исполнить супружеский долг.

Но ведь не может же быть, что брак сводится только к этому! Разве он не предполагает любовных разговоров, утоления взаимного страстного влечения и такой степени близости, что даже этот пресловутый акт доставляет удовольствие?

Может, она излишне романтична?

Или, быть может, из тех холодных женщин, которые просто не способны испытывать чувственное желание?

Она выскользнула из постели, накинула халат и вышла на балкон. Как красивы эти летние ночи: воздух теплый, луна льет свет на мирный ландшафт. Цикады продолжали свой извечный стрекот, но Юджиния успела так к нему привыкнуть, что почти не замечала. Хотелось бы услышать мягкое «ху-хууу!» английской совы, но этот милый ее слуху звук здесь не раздастся. Зато до нее доносился запах роз.

Она оглянулась на темную комнату, на длинное вытянувшееся на постели тело, и глаза ее наполнились слезами. Какая же она неблагодарная, если не чувствует себя счастливой и все ждет чего-то еще, чего-то такого, что и сама не может определить.

Она страстно, невыразимо тоскует по чему-то непонятному.

Но ведь у нее же есть ребенок! Что же это с ней, в самом деле?

 

Глава XVI

Снова пришла пора сбора винограда, но на этот раз не ощущалось ничего похожего на всеобщее радостное возбуждение и искрометное веселье, парившее в прошлом году. Урожай был очень мал. Его собрали за два дня. К счастью, оказалось достаточно черного винограда, чтобы Гилберт мог отложить пять дюжин бутылок кларета, рассчитанных на хранение до совершеннолетия Кристофера. Он наклеил на бутылки этикетки с надписью «Ярраби. Кристофер, 1831», а после этого пришлось заняться сладким сотерном, с которым ему скучно было возиться и который он постарался как можно быстрее сбыть.

В будущем году будет небывалый урожай.

Как убедилась Юджиния, виноградарей не покидал в жизни неистребимый оптимизм.

Впрочем, благодаря щедрости миссис Эшбертон Ярраби ни в чем не ощущал нужды.

Вскоре после Нового года пришло трагическое известие: Годфри Эшбертон, умиравший от голода, кое-как дотащился до маленького городка Аделаида на южном берегу Австралии, в тысяче двухстах милях от места отправления экспедиции. Пока его личность была опознана, а весть о кончине дошла до матери, он уже несколько недель как покоился в могиле.

Миссис Эшбертон два дня не выходила из своей комнаты, а затем появилась, бодро заявив, что все это время страдала не столько от горя, сколько от скуки.

Она почти не знала Годфри, так как в шестнадцать лет он бежал из дома и сделался моряком. Он был заядлым любителем приключений, совершенно чужим ей человеком, а те черты его характера, с которыми мать успела познакомиться за год своей жизни в Сиднее, были ей мало симпатичны.

Теперь ее семья — это Юджиния, Гилберт и их прелестный малютка. Так решил сам Господь, и она рада подчиниться высшей воле.

Из уважения к традиции она будет носить частичный траур — черное с лиловой отделкой, — но не видит причин, по которым ей нельзя пойти вместе с Гилбертом и Юджинией на званый вечер, устраиваемый на следующей неделе в Правительственном доме. Сидеть дома в одиночестве и предаваться мрачным мыслям — кому от этого польза?

Совершенно неожиданно вечер получился весьма светским. На нем присутствовали две дамы, недавно прибывшие из Англии, и Юджиния не без насмешливой иронии над собой поняла, что на этот раз она оказалась в числе обитательниц колонии, с острым интересом слушающих известия о новейших модах. К своему удовлетворению, она выяснила, что ее платье из белого шелка, отделанное зелеными бархатными лентами, еще вполне сносно. Она была неравнодушна к нарядам, и ей вовсе не хотелось выглядеть серой и безвкусно одетой только потому, что Лондон и Париж так далеко отсюда. Кроме того, она находила, что вкус у двух новоприбывших дам отнюдь не безукоризнен. Не может быть, чтобы в модных магазинах на Бонд-стрит продавали платья с таким немыслимым обилием лент и бантиков и с такими преувеличенно пышными рукавами!

Юджиния подглядела веселую усмешку в глазах миссис Бурке и решила, что та думает совершенно так же.

— Вы, наверное, заметили, миссис Мэссинхэм, что эта страна становится идеальным местом для любителей пышно и ярко одеваться. Как вы думаете, чем это объясняется? Может, это своего рода компенсация за удаленность от цивилизации?

— А возможно, дело в том, что она привлекает людей, предпочитающих быть, как говорит пословица, большими лягушками в маленькой луже, — отозвалась Юджиния.

— Это очень зло сказано, — с явным удовольствием заметила миссис Бурке. — Вероятно, вы правы. Но я думаю также, что перед лицом таких громадных пространств человек чувствует себя очень маленьким. Поэтому, подобно здешним попугаям с их кричащим оперением, мы должны надевать на себя что-нибудь яркое, чтобы нас заметили.

Сама миссис Бурке была в наискромнейшем сером шелковом платье. Она выглядела усталой и бледной, и Юджиния заметила, что она, прежде чем снова начать обход гостей, часто присаживается отдохнуть. Ее муж, высокий, худой и выглядевший весьма импозантно в вечернем костюме, беседовал с мужчинами. Его интересовало лишь одно — благоденствие страны, — и он считал время, потраченное на комплименты дамам, пропавшим попусту, если вместо того мог хоть чем-то способствовать процветанию колонии.

До Юджинии доносились обрывки разговоров о выделении земельных участков, об увеличении производства зерна, о растущем значении сбора шерсти, о необходимости постоянного притока в страну эмигрантов желаемого типа — трудолюбивых и добропорядочных, среди которых должен, конечно, быть достаточный процент поселенцев — выходцев из высших слоев общества. Нельзя допустить, чтобы страной правило сборище освобожденных ссыльных и скваттеров — скотоводов, самовольно захвативших пустующие земли. Майор Бурке, придерживающийся более либеральных взглядов, чем некоторые его предшественники, не питал высокомерного презрения к маленькому человеку или освобожденному ссыльному. Возможно, он иногда припоминал, что мать его друга, Уильяма Уэнтуорта, в свое время была ссыльной, хотя теперь, когда богатство Уэнтуорта неуклонно росло, это казалось скорее легендой, чем реальностью.

Миссис Бурке похлопала мужа по руке веером и напомнила, что люди собрались развлечься, а не вести деловые разговоры. Ему следует больше общаться с гостями. А вот появились и опоздавшие, надо пойти поздороваться. Знакома ли с ними Юджиния? В гостиную вошла молодая пара, недавно получившая земельный надел в нескольких милях отсюда. Симпатичные люди, но жена не слишком хорошо держится. Вы только посмотрите, в каком она смятении из-за того, что они опоздали!

Впрочем, оказалось, что у мистера и миссис Ньюмен, так звали новых гостей, была весьма уважительная причина для опоздания.

Ну не ужас ли, в самом деле? Трое ссыльных убили молодого Роберта Уорделла, близкого друга Уильяма Уэнтуорта. Его тело нашли спрятанным под кустом, а несколько позже были найдены ссыльные, скрывавшиеся на нерасчищенном, поросшем кустарником клочке земли, составлявшем часть надела юного мистера Ньюмена. На это место солдат навели непрестанно лаявшие дикие собаки динго.

Миссис Ньюмен, блондинка с младенчески голубыми глазами, сначала увязалась за миссис Бурке, а затем подсела к Юджинии. Не правда ли, повторяла она, какая это страшная страна для женщин? Ссыльные, змеи да еще отвратительные гигантские ящерицы — у нее от этого все время сердце щемит.

— Как вам удается сохранять такой спокойный вид, миссис Мэссинхэм? Неужели вам никогда не бывает страшно?

Труп убитого, закинутый в кустарник, молча бредущие вдаль тени оборванцев с жуткими озверевшими глазами, лающие собаки… Извечный ее кошмар…

— Ко всему привыкаешь, — сказала Юджиния. — Приходится. На самом-то деле все обстоит не так уж скверно, миссис Ньюмен, хотя, должна признаться, год назад у меня было точно такое настроение, как у вас сейчас. Какое на вас красивое платье! Это что, из приданого?

Молодая женщина печально улыбнулась:

— Когда я уезжала из Англии, это был последний крик моды, но сейчас, наверное, оно уже устарело. Это просто невыносимо — мы обречены всегда и во всем отставать, вы не находите?

Благоразумнее было пуститься в беседу на такую тривиальную тему, как новейшие моды на платья и шляпки, чем рассуждать о том, как одиноко себя чувствуешь, начиная новую жизнь в маленьком фермерском доме, удаленном на многие мили от цивилизации.

— Вы должны обязательно навестить нас в Ярраби, — сказала Юджиния.

Она внезапно устыдилась собственного комфорта, сравнив его с изоляцией, в которой вынуждена жить эта молодая женщина. Но когда миссис Ньюмен сказала: «Не важно, ради мужа я готова смириться с таким положением. Ради него я смирилась бы с чем угодно», — Юджиния перестала ей сочувствовать. Теперь она не ощущала ничего, кроме зависти. Эти два молодых существа, как видно, очень нежно любят друг друга.

Миссис Ньюмен — новое хорошенькое личико — исчезла из ее поля зрения. Юджиния стояла, обмахиваясь веером, возле раскрытого окна — дело в том, что люстры с бесчисленными зажженными свечами были очень нарядны, но из-за них в комнате стало слишком жарко. Вдруг чей-то голос около нее произнес:

— Прекрасная миссис Мэссинхэм, я так много о вас слышал! Разрешите вам представиться.

Высокий молодой человек, склонившийся перед ней в поклоне, был строен и темноволос; его серьезное задумчивое лицо освещали яркие черные глаза. Он представился — Колм О’Коннор. Ему, сообщил он, о Юджинии говорила в Сиднее жена доктора, Мерион Ноукс.

— Она неустанно расточает вам похвалы. Я с нетерпением ждал встречи с вами. Ведь женщины не часто с таким восхищением отзываются о других представительницах своего пола.

Поскольку в последней фразе заключалось нечто вроде вопроса, Юджиния машинально ответила:

— Да, такова наша достойная сожаления женская слабость, мистер О’Коннор.

Одновременно она изо всех сил старалась вспомнить, при каких обстоятельствах слышала об этом молодом человеке.

— Миссис Ноукс говорила, что, если мне когда-нибудь посчастливится встретиться с вами, я наверняка захочу написать ваш портрет.

— Ага, теперь я, конечно, знаю, кто вы такой. Мистер Колм О’Коннор, художник. Да, я припоминаю, что кто-то мне о вас говорил. По-моему, миссис Уэнтуорт. Вы написали портреты ее детей.

— Совершенно верно. И если вы собираетесь меня спросить, что я делаю в Парраматте, скажу вам истинную правду. Главная моя цель состояла не в том, чтобы встретиться с вами, хотя я и надеялся, что это произойдет, а в том, чтобы изобразить на холсте Правительственный дом. — Он улыбнулся, и в его темных глазах сверкнула искорка. — Как видите, я делаю успехи на своем поприще. В данный момент я, во всяком случае временно, — официальный художник правительства.

Юджиния, как бы недоумевая, приподняла бровь:

— Делаете успехи, мистер О’Коннор? Но разве вы уже не на вершине славы?

Глаза его продолжали весело поблескивать. Юджинии это очень нравилось. Манеры джентльмена сочетались в нем с приятной непринужденностью и оригинальностью. Это было весьма освежающе.

— Ну что ж, могу вас заверить, что я, по крайней мере, не досрочно освобожденный ссыльный и что никто никогда не приговаривал меня к тюремному заключению.

— Мистер О’Коннор! Какое необыкновенное заявление!

— В этой стране вовсе не такое уж необыкновенное. Приходится встречаться с самой различной публикой, даже в Правительственном доме. Видите вон того молодого человека, беседующего с вашим мужем? Двадцать лет назад его сослали за подлог. Теперь он богатый землевладелец, желающий участвовать в управлении страной.

— А муж мой, я уверена, пытается продать ему вино Ярраби, — приглушенным голосом заметила Юджиния, и в ее глазах тоже блеснул огонек. — Но как вы узнали, что это мой муж?

— Я специально узнавал.

— Для чего?

— Мне было интересно. Я спрашивал себя, за кого из мужчин, находящихся в этой комнате, могла бы выйти замуж такая женщина, как вы.

— Ну и…?

— Что — «ну и», миссис Мэссинхэм?

— Если вы произносите подобную фразу, вы должны договорить до конца. Одобряете ли вы моего мужа?

— Как я могу ответить на этот вопрос, еще не будучи с ним знаком? Конечно, я в любом случае буду предубежден против него, поскольку он имеет на вас право собственности.

— Собственности? — весело рассмеялась Юджиния.

Это был тот легкий, сдобренный флиртом разговор, который она любила и к которому привыкла. Уже более года, подумала она, ей не доводилось слышать ничего, кроме скучных, чисто австралийских рассуждений относительно засухи, поведения туземцев и ссыльных, состояния овечьих стад, а в ее случае — постоянных разглагольствований насчет винограда. Внезапно она почувствовала себя в родной стихии, ее разум оживился, глаза отдыхали, созерцая изящную внешность Колма О’Коннора.

— Разве выходя замуж, становишься чьей-то собственностью? Но ведь всякая медаль имеет две стороны. А может, это я имею право собственности на своего мужа?

— Счастливый малый!

— Мистер О’Коннор, вы льстец.

Он покачал головой:

— Нет, нет, я говорю сущую правду.

Он улыбнулся, но Юджинии показалось, что она уловила в его глазах грусть или, быть может, чувство одиночества. Когда он сказал, что в комнате жарко и предложил выйти на веранду, она тотчас же согласилась.

— Что привело вас в эту страну, мистер О’Коннор? Вы скиталец?

— Да. Но не праздный… Я готовлю книгу о флоре и фауне Австралии и Новой Зеландии. Позднее я собираюсь отравиться в Новую Зеландию, хотя слышал, что она гораздо примитивнее Австралии. И туземцы там весьма воинственны.

— Но у них, по крайней мере, нет разгуливающих на свободе ссыльных, — сказала Юджиния. — Быть может, с моей стороны глупо допускать, чтобы эта неприятная сторона австралийской жизни так сильно на меня действовала. Но дело в том, что вскоре после моего прибытия сюда я пережила один очень меня взволновавший инцидент.

— А что случилось? Не могли бы вы рассказать мне?

— Да просто я случайно натолкнулась на бежавшего каторжника. С тех самых пор я чувствую себя виноватой в его смерти. Правда, все меня уверяют, что он вполне заслуживал своей участи.

— Я вижу, вы чрезмерно чувствительны. Вы по дому часто тоскуете?

В теплой темноте, откликаясь на сочувственный голос, Юджиния воскликнула:

— О да, да! Иногда мне кажется, я умру от этой тоски. — Слова вырвались, прежде чем она успела себя остановить. — Мне так многого недостает, — добавила она, пытаясь как-то оправдаться. — Особенно я скучаю по своей любимой сестре, по родителям и по нашему дому. У меня сейчас очень красивый дом, но он новый. К новым вещам так не скоро привыкаешь! Мой муж говорит, мы сами творим свою историю, но я все-таки предпочитаю дом, который уже обладает собственным прошлым.

— Вам незачем извиняться за подобные чувства, миссис Мэссинхэм. Я полностью их разделяю. Я тоже родился в старинном доме. В Ирландии. Он находится в собственности моей семьи на протяжении жизни шести поколений.

— Значит, вы ирландец?

— По отцовской линии. Моя мать англичанка. Она умерла, когда я родился. Сейчас в Ирландии у меня мачеха, два сводных брата и сестра, первая красавица Голуэя.

Юджиния с жаром обратилась к нему:

— Но неужели же вы не скучаете по всему этому? Как вы можете быть счастливы в этой громадной варварской стране?

— В данную минуту я очень счастлив.

— Вы просто пытаетесь быть галантным, но не ответили на мой вопрос. — Юджиния перегнулась через перила веранды, вбирая все еще незнакомые запахи цветущих местных кустарников. — В Ярраби я посадила жимолость, чтобы она вилась вокруг столбов веранды. Летом она расцвела, и запах ее переносит меня в Англию. Я сижу в сумерках и проникаюсь ностальгическими настроениями. Мои розы тоже распустились. У меня есть еще душистый горошек, левкои, маргаритки и гелиотроп.

— Так что вы перенесли кусочек Англии в эту громадную варварскую страну, как вы ее называете?

— А разве мы все не пытаемся это делать? А что составляет для вас кусочек Ирландии в Австралии, мистер О’Коннор?

— Такие встречи, как сегодня.

— А часто они у вас случаются?

— До сегодняшнего вечера не было ни одной.

Юджиния раскрыла и закрыла веер. Ей нельзя больше здесь оставаться. Ее, наверное, разыскивает Гилберт. Ему хотелось, чтобы жена блистала на подобных сборищах. Она должна разговаривать со скотоводами, политическими деятелями и быстро разбогатевшими землевладельцами. И с их женами, которые были ничуть не хуже от того, что они дочери лавочников и фермеров, ну разве что разговаривать с ними скучно.

Ей двадцать три года, она замужняя женщина, мать. Среди кружев на ее груди даже красуется чрезмерно большая бриллиантовая брошь — знак одобрения супруга. Для нее дни юношеского флирта миновали.

— Вы сочли бы дерзостью с моей стороны, если бы я предложил написать ваш портрет, миссис Мэссинхэм?

Глаза Юджинии блеснули от восторга.

— Я надеялась, что вы это предложите. Я была бы бесконечно польщена. Но это ведь означает, что я должна буду вам позировать?

— А это было бы слишком скучно? Или, может быть, у вас нет времени?

— Да времени у меня сколько угодно. Сколько угодно! — повторила она, думая, что это будет означать: мистер О’Коннор приедет в Ярраби, будет гулять по ее саду и тем самым положит начало истории ее дома. Если, конечно, пребывание этого высокого, изящного, слегка печального человека наложит на него какой-то отпечаток.

— Мне придется спросить мужа, — сказала она.

— А у него могут быть возражения? Убежден, что нет. Он станет гордиться тем, что на стене будет висеть ваш портрет. Во всяком случае, я уверен, что он ни в чем вам не отказывает.

— Пожалуй, вы могли бы изобразить меня вместе с моим сыном. Я думаю, мужу это понравится. Вы совершенно правы. Он редко мне в чем-либо отказывает. — Юджиния импульсивно положила руку на рукав О’Коннора. — Пойдемте, спросите его сейчас. Раз вам поручили рисовать Правительственный дом, я уверена, это произведет на него впечатление. И еще одна вещь. Может, мне удастся вас уговорить дать для меня несколько уроков рисования. Мне довольно неплохо удаются акварели, но они далеко не так хороши, как у моей сестры Сары.

Гилберт действительно ее разыскивал. Она поймала немой вопрос на его лице, когда он увидел, кто ее сопровождает.

Опираясь на руку мистера О’Коннора, Юджиния начала смеяться и очень оживленно произнесла:

— Гилберт, это мистер Колм О’Коннор, художник. Он спрашивает, может ли он написать мой портрет с сыном. Пожалуйста, согласитесь. Я думаю, мы все получим огромное удовольствие.

Гилберт устремил взор на ее пламенеющие щеки. И почему только она сияет, как школьница, всякий раз, когда ее что-нибудь волнует? А она и в самом деле была взволнована и знала, что Гилберта на этот счет не обманешь.

— А чем вы себя зарекомендовали как художник, мистер О’Коннор?

— Я мог бы назвать вам ряд выполненных мною заказов и, кроме того, книгу, которую я готовлю в настоящий момент. Однако званый вечер вряд ли подходящее место, чтобы говорить о деле. Быть может, вы разрешите мне привезти кое-какие работы в Ярраби; там вы сможете на досуге их рассмотреть и вынести суждение об их достоинствах.

— Я ничего не понимаю в живописи. Единственное, в чем я артистически разбираюсь, — это достоинства хорошего вина. Вы любите вино, мистер О’Коннор?

— Я почти никогда к нему не притрагиваюсь, — непринужденно ответил мистер О’Коннор. — Но я мог бы нарисовать также и панораму вашего виноградника, если пожелаете. Это могло бы стать страничкой летописи Австралии.

— Действительно, — задумчиво произнес Гилберт. — Пожалуй, эта идея мне нравится.

— Но я должен подчеркнуть, что больше всего мне удаются портреты.

— Очень хорошо. Вы можете написать портрет и моей жены, и моего сына. Если, конечно, мне понравятся другие ваши вещи. Я не позволю, чтобы их намалевали кое-как.

— Гилберт, мистер О’Коннор написал среди прочих вещей портреты детей Уэнтуортов.

— Из этого вовсе не следует, что мне понравится то, как он изобразит вас. — Гилберт жестом собственника взял Юджинию под руку. — Мне кажется, у моей жены такая внешность, которую нелегко воспроизвести на полотне.

— Это мое-то обыкновенное лицо! — запротестовала Юджиния.

Мистер О’Коннор слегка улыбнулся:

— Я склонен скорее согласиться с мнением вашего мужа, а не с вашим, миссис Мэссинхэм. В таком случае, если я правильно понял, я могу появиться у вас, когда выполню нынешний заказ?

Когда мистер О’Коннор, отвесив легкий грациозный поклон, удалился, Гилберт сказал:

— Не обманывайтесь на его счет. Возможно, он и хороший художник, но нетрудно догадаться, кто он еще, помимо этого.

— Кто же?

— Разумеется, эмигрант, принудительно живущий за границей на деньги, присылаемые с родины.

Юджиния высвободила свою руку. Лицо ее больше не сияло.

— Я никогда не знала точно, что означает сие понятие.

— Да полно вам, милочка. Вы уже достаточно долго живете в этой стране и наверняка слышали термин «vemittanceman». Он обозначает человека, который настолько компрометирует свою семью, что ему выплачивают деньги, лишь бы он жил в другом месте — и чем дальше, тем лучше. Обычно неприятности связаны с бутылкой.

— Но мистер О’Коннор сказал, что почти никогда не притрагивается к вину.

— Возможно, к вину и не притрагивается, скорее пьет ром или бренди. Для него было бы лучше иной раз выпить стаканчик вина, от которого так не пьянеют.

— Я не желаю, чтобы вы позорили человека, совершенно его не зная, — негодующе заявила Юджиния. — Это не может быть правдой. У него такая достойная, такая приятная внешность!

— В таком случае он, возможно, исправился. Будем надеяться, что это так. И я должен признать, это блестящая идея — помимо вашего портрета — создать панораму виноградника.

 

Глава XVII

«Дорогая Сара!

Нас всех очень оживил приезд молодого ирландца по имени Колм О’Коннор. Он пишет портрет, на котором изображены мы с Кристофером, сидящие в саду на фоне дома.

По просьбе мистера О’Коннора я позирую в белом шелковом платье с зеленым бархатным поясом. Волосы у меня уложены в один большой локон и он спускается через левое плечо на грудь.

Малыш сидит у меня на коленях, и, в качестве оригинальной детали, возле меня изображен Эразм в своей клетке.

Впервые за все время после приезда в Австралию я чувствую, что живу такой жизнью, которая доставляет мне удовольствие. Одеваюсь и играю с сыном, отдаю распоряжения относительно блюд, которые следует приготовить к ленчу и к обеду, слежу за работой Фиби и Эллен, которые пока что не блещут ничем, кроме прилежания; брожу по саду с Пибоди, ибо он страшно обиделся бы, если бы я не выполнила этот важный пункт дневной программы; затем позирую мистеру О’Коннору час, а иногда, если малютка ведет себя хорошо, и больше; сама занимаюсь рисованием, а также шитьем, когда сижу с миссис Эшбертон, которая тоже была бы обижена, если бы я не уделила ей сколько-нибудь времени. День пролетает так быстро, что не успеваешь оглянуться, а уже подошло время одеваться к ужину. Теперь, когда дни стали короче и в столовой зажигают лампы и задергивают шторы, эта трапеза стала приятной. Мистер О’Коннор — отличный собеседник. Ему удается даже Гилберта так разговорить, что тот пускается в прямо-таки лирические рассуждения по некоторым вопросам, а ведь Гилберт редко разговаривает на какие-либо темы, кроме одной, которую он действительно хорошо знает, — виноградарство. Мистер О’Коннор наделен истинно ирландским даром превращать каждого собеседника в остроумного человека; это относится даже к миссис Эшбертон. Со времени своего приезда в Австралию я никогда еще так много не смеялась…»

Разумеется, долго длиться это не могло. Портрет будет закончен, и Колм О’Коннор отправится дальше по своим делам.

То, что это не могло продолжаться, было как раз очень хорошо: Юджиния полностью отдавала себе отчет в том, что начинает слишком к нему привязываться. Она считала, что с первой же минуты их знакомства поняла: это обязательно случится. Уже тогда сердце ее забилось быстрее, а теперь оно начинало бешено стучать, стоило только ей услышать его шаги или звук его голоса. Она сама замечала, как много внимания стала уделять своей внешности, браня Фиби, если кружевные чепчики или муслиновые платья не были безукоризненно выстираны и отглажены, нижние юбки туго накрахмалены, а туфельки начищены до блеска. Теперь ей не приносили завтрак в комнату на подносе — она спускалась в столовую. Гораздо больше интереса Юджиния проявляла теперь и к домашнему хозяйству и даже оживленно беседовала с Гилбертом о делах, касающихся виноградника.

Когда Гилберт поинтересовался, почему это она вдруг так увлеклась виноградарством, Юджиния на мгновение почувствовала себя виноватой и ощутила угрызения совести. Она нисколько не была увлечена: по-прежнему запах винных погребов казался ей тошнотворным, а производство вина — занятием, сопряженным со слишком мучительным риском.

Но не могла же она признаться, что ей просто хотелось покачать себя гостю в наиболее выгодном свете и что ее поведение есть не что иное, как тщеславие и лицемерие. Глядясь в зеркало, Юджиния находила, что впервые в жизни стала почти красивой. От стыда она закрывала лицо руками, затем снова бросала взгляд в зеркало, уверяя себя, что это материнство, осуществление естественного женского предназначения, придало такое сияющее выражение ее лицу.

Ну еще и приятное общество близкого по духу человека. Ей не доводилось так много говорить с тех самых пор, как она покинула Личфилд Коурт. Теперь она понимала, насколько изголодалась по настоящей интересной беседе. Слова неудержимым потоком слетали с ее уст. Она сидела на границе солнца и тени; младенец играл у нее на коленях, какаду восседал на жердочке в клетке, поставленной сбоку; ее накрахмаленные шелковые юбки ниспадали изящными складками, широкополая соломенная шляпа с зелеными лентами была небрежно брошена на траву. А она непрерывно говорила и смеялась, так что в конце концов мистер О’Коннор вынужден был попросить ее посидеть минутку спокойно. Ему хотелось уловить некое выражение ее лица.

Он стоял перед мольбертом в рабочей одежде: в заляпанных краской брюках, с шейным платком, небрежно заткнутым за ворот рубашки. Его черные, как вороново крыло, волосы сверкали на солнце. Во время работы лицо художника было серьезным и сосредоточенным. Если ребенок хлопал в ладошки или лепетал или же Юджиния отпускала какое-нибудь остроумное замечание, он переводил на нее взгляд и весело смеялся. В эти минуты они чувствовали, что между ними возникает ощущение интимности.

— Мы с вами смотрим на вещи одинаково, — сказала Юджиния. Думаю, это потому, что детство наше было одинаковым. Мой муж смеется по иным поводам, нежели я. — Это было первое легонькое критическое замечание в адрес Гилберта, которое она себе позволила. Она тут же устыдилась и, нагнувшись, чтобы поцеловать головку ребенка, добавила: — У Гилберта было одинокое и тяжелое детство. Оно сделало его очень сильным, но слишком практичным или рациональным. Ему жалко тратить время на болтовню о пустяках.

— А вы любите болтать о пустяках?

— Да, люблю. Надо развивать свое воображение. Я люблю предаваться всевозможным фантазиям. Но эта страна признает только логику и факты.

— А вам, знаете ли, здесь не место, так же как и мне.

— А где же нам место? — спросила Юджиния, чувствуя, как сильно колотится сердце.

— Пожалуй, в Англии. Но еще лучше — в Ирландии. Там вы могли бы позволить себе любые причуды. Мы просто живем сказками. — Он задумчиво посмотрел на нее, зажав в руке кисть. — Ясно представляю вас прогуливающейся в неухоженном саду под гигантскими дубами. Ваше платье скользит по высокой траве. Глаза у вас — цвета лесного тумана. Вот где вам место, аланна!

Это не причуда. Это опасный факт. Юджиния прижала младенца к груди с такой силой, что тот начал сердито вырываться из ее рук. Она слушала Колма как зачарованная.

— Кому могло прийти в голову, что ваше место здесь? Вам нужна тонкость. Атмосфера. Дождь цвета мха, падающий на деревья. Старые серые дома, похожие на призраки. А не беспощадное солнце, пыль и птицы, кричащие голосами страшных старых ведьм. И змеи, столь же безобразные и прекрасные, как грех.

Колм О’Коннор наносил на полотно быстрые широкие мазки. Юджиния понимала, что он посвящает ее в свой собственный кошмар, неотступно преследующий его. Выходит, и у него есть такой. Губы ее задрожали от нахлынувших чувств.

— Мне снятся каторжники. Люди, закованные в кандалы. — Она думала, что никогда никому не сможет в этом признаться. — Однажды ночью я видела собственными глазами, как Гилберт бил одного из них. Я знаю, что это было необходимое наказание, и Гилберт говорит, надо смириться с этим. Но я никогда не смогу этого сделать. Никогда, никогда!

— Он построил вам великолепный дом, — сказал Колм О’Коннор.

— Я знаю, но он сделал это и ради себя. Думаю, им руководило тщеславие.

— И вы живете в этом доме. У него хороший вкус.

— Мне суждено оставаться здесь до конца своей жизни, — прошептала Юджиния. До сих пор она не осознавала этого с такой ясностью.

Колм О’Коннор остановил на ней долгий задумчивый взгляд.

— А ну-ка, скажите, не слишком ли мы предаемся фантазиям? Узники — это те бедняки, что ютятся в хижинах на склоне холма, но никак не прекрасная миссис Мэссинхэм. И не слишком ли сурово мы оцениваем эту страну? Закаты здесь — нечто райское или, если хотите, нечто из адского пекла, а расцветка птиц просто пьянит и сводит меня с ума. Д в Голубых горах вы встретите любые туманы, какие угодны вашей душе. Может, все это со временем окажет на нас должное действие, и мы позабудем о самом существовании Британских островов.

Он сказал «нас», «мы».

— Вы еще не видели черных лебедей на озере, — вдруг сказала Юджиния. — Я никак не могу решить, кажутся ли они мне красивыми или же скорее напоминают плакальщиков на похоронах. Мы как-нибудь на днях должны туда съездить. Сколько времени потребуется для завершения портрета, Колм?

Его имя случайно слетело у нее с языка. Лицо молодой женщины залилось краской.

— Неделю-другую, аланна.

Она не в силах была поднять на него глаза. Ласкающая интонация голоса О’Колма была слишком явной.

— Мне пора отнести малыша в дом. Вы не захватите Эразма?

Какаду вдруг захлопал крыльями и заверещал. А затем произнес тихо, проникновенно: «Аланна!».

Они в ужасе взглянули друг на друга. Колм встряхнул клетку:

— Батюшки мои, что-то ты уж слишком умен!

И он начал хохотать. От смеха лицо его сморщилось так, что Юджиния невольно тоже рассмеялась, хотя и не столь уверенно.

— Маленькое ирландское словечко, не имеющее никакого смысла.

— Так-таки никакого?

— Ну, может, самый невинный. Однако мне надо быть поосторожнее в выражениях при этом пернатом черте.

Когда они шли через сад, Колм, по-видимому, совершенно случайно взял ее за руку повыше локтя.

Молли Джарвис, глядевшая в окно, увидела их, когда они уже подходили к дому. До чего они красивы, эти трое, подумала она, наблюдая, как ребенок заливается смехом, когда мать подбрасывает его в воздух, а молодой ирландец внимательно наблюдает за ними.

При виде хозяина щеки госпожи так не розовеют. Жалко, что Юджиния не замечает, как ирландец специально дли нее услащает свои речи. Судя по всему, она принимает ирландского джентльмена всерьез.

— Ну что скажете, Молли, как он вам нравится?

Молли резко повернулась. От неожиданности из груди ее вырвался глубокий вздох.

— Я не знала, что вы вошли, сэр. Я ждала, когда госпожа принесет кормить мальчика.

— Я тоже голоден. Вы не могли бы пораньше подать что-нибудь на стол? Я хочу сегодня днем съездить в Парраматту. Надо кое-что купить.

— Конечно, сэр. Есть холодная баранина или, если желаете, холодный пирог со свининой.

— Понемножку и того, и другого. Я поем в кухне.

Он начал звать ее Молли вскоре после той страшной морозной ночи, когда она чуть не лишилась своего ребенка. За помощь в ту ночь он отблагодарил ее всего лишь несколькими небрежными словами, но то, что хозяин начал называть ее по имени, было знаком признательности.

Молли это доставляло глубочайшее удовольствие. Однако она заметила, что в присутствии госпожи неизменно превращается, как положено, в миссис Джарвис. Она не позволила себе задумываться над тем, заключен в этом какой-то особенный смысл или нет. Слишком долго она упражнялась в самодисциплине, чтобы это искусство изменило ей теперь. Она, как обычно, выполняла свою работу, наслаждалась близостью своего ребенка и находила вполне естественным, что другое дитя, сосавшее ее грудь, тоже становится родным ее сердцу. Да и что в том удивительного? Ведь это сын Гилберта Мэссинхэма!

— Вы не ответили на мой вопрос, Молли. — Глубокая складка, появлявшаяся на лбу Гилберта в минуты напряжения или гнева, была сейчас очень заметна. Он снова выглянул из окна, и глаза его подозрительно сузились. — Какого вы мнения о нашем ирландском приятеле?

— Мне уже приходилось видеть таких, как он, — ответила Молли.

— Вы имеете в виду — одно сплошное обаяние и никакой ответственности?

— Еще и пристрастие к выпивке, сэр.

— О! Но ведь он здесь не выпил ни капли, если не считать рюмки вина за обедом.

— Он ощутит потребность в выпивке как-нибудь невзначай, но зато уж непреодолимо.

Молли бросила на хозяина прямой взгляд и увидела, что ее проницательность вызвала у него улыбку. Она прекрасно знала, что его восхищают присущие ей сноровка, наблюдательность, скромная сдержанность. Интересно, спрашивала она себя, что бы он подумал, если бы знал, как часто она с упоением вспоминает его пьяный поцелуй в темноте?

Гилберта всегда удивлял ее решительный отказ выйти замуж за это пресного маленького Тома Слоуна.

Однако в следующее мгновение его внимание переключилось на другое, и на лбу снова появилась глубокая складка.

— Ну что ж, Молли, у моей жены нет такого житейского опыта, как у вас. Жаль, что опыт приходится приобретать дорогой ценой, и он приносит с собой немало боли, неправда ли?

Поскольку этот день ранней зимы выдался очень красивым и таким же теплым, как летний день в Англии, Юджинии пришла в голову сумасбродная идея — после ленча отправиться верхом на озеро и показать мистеру О’Коннору черных лебедей, о которых она столько ему говорила. Гилберт уехал в Парраматту, миссис Эшбертон дремала в плетеном кресле на веранде, Кристофера после сна возьмет из кроватки Эллен. Нет никаких причин, почему бы ей и ее учителю рисования не попытаться расширить свои горизонты.

Они ехали не спеша по пыльному проселку и вверх по склону холма, пока дом и виноградник не скрылись из виду. Теперь впереди расстилались низкие волнистые холмы, лишь изредка встречались одинокие эвкалиптовые деревья и кусты терновника, высокие резкие крики чибисов нарушали тишину, а вдали, в глубокой впадине, блестело озеро, окаймленное камышом и осокой.

Издали оно было похоже на драгоценный камень — синий сапфир, — но Юджиния знала, что вода в нем стоячая, покрытая сверху ряской, и что во время засухи оно полностью испаряется под палящими лучами солнца, а на его месте остается лишь потрескавшееся углубление, формой напоминавшее чашу.

К счастью, сегодня озеро было восхитительно полноводным, и по нему даже ходили небольшие волны, гонимые ветром. И черные лебеди были на месте — целый десяток, а то и более. В похоронном великолепии они плыли по водяной зыби. У камышей суетились другие птицы, поменьше, наполняя воздух своими криками.

Взволнованный этим зрелищем Колм пустил свою лошадь в галоп и мигом спустился по склону холма к самой кромке воды. Он был прекрасным наездником, чего и следовало ожидать от человека, участвовавшего в знаменитых скачках в Голуэе. Юджиния это знала, но для нее было неожиданностью, что его прекрасная прямая фигура с высоко поднятой темноволосой головой так сильно всколыхнет ее чувства.

Смеясь от счастья и восторга, она пустилась за ним.

— Это изумительно! — крикнул он, спешиваясь возле берега, и широко развел руки. — Таким, как сегодня, озеро уже никогда больше не будет…

Юджиния остановила свою лошадь рядом с ним. Она все еще продолжала смеяться.

— Оно бывает таким часто.

— Никогда. Что-то всегда меняется. Разве солнце когда-нибудь будет опять сверкать точно так же, как сейчас, а ветер — поднимать именно такую, идеальную, рябь на воде. Или лебеди — выстроятся ли они в таком строгом порядке? Или вы, — он взглянул на нее снизу вверх необыкновенно выразительными черными глазами, — будете ли вы вот так же спускаться с вашей лошади? — С этими словами он обнял ее и договорил: — Чтобы положить голову на мое сердце?!

— Колм! Нет!

— Но не можете же вы вечно оставаться в седле. В его голосе послышалась нежная поддразнивающая нотка.

Это ее сумасшедшая фантазия придала его словам какой-то иной, слишком глубокий смысл.

— Вы стали вдруг выражаться очень поэтично, мистер Колм О’Коннор.

— Но ведь я должен быть немым и слепым, чтобы не проникнуться поэтичностью момента. Я имею в виду местность и мою спутницу. А теперь, глядя на вас, я припоминаю, что мы приехали сюда работать.

Юджиния кивнула и позволила ему помочь ей спешиться. Если ее обострившиеся чувства вообще что-то значат, она непременно создаст шедевр.

Но как она могла совершить такую глупость — приехать сюда с О’Коннором одной? Следовало захватить с собой Фиби, Эллен, обоих младенцев и устроить пикник.

И что же? Заглушить безумное волнение в своей крови? Колм распаковывал чемоданчик с рисовальными принадлежностями. Он нашел чистое бревно, велел Юджинии сесть на него и взяться за работу. Сам же он намеревался тихонько подобраться к кромке воды и попытаться набросать с близкого расстояния эскизы пухлых черных морских ласточек, которые так деловито сновали в тростнике.

— Это замечательный материал для моей книги, — сказал он.

Опасность отступила на несколько шагов. Юджиния надулась. Она думала, Колм сядет рядом с ней и станет наблюдать за ее работой.

Но это, строго выговаривала она себе, с ее стороны просто глупое кокетство. Надо успокоиться и приняться за работу всерьез.

Это оказалось менее трудным, чем она ожидала. В конце концов молодая женщина целиком погрузилась в свое занятие. Прошел по крайней мере час, прежде чем Колм подошел взглянуть, как у нее идут дела, и высказать свое мнение по поводу рисунка.

— Это очень хорошо, — сказал он. — Самое лучшее из всего, сделанного вами до сих пор. По-моему, у вас есть способности, необходимые для того, чтобы рисовать птиц. Вот эта летящая…

— У меня был прилив вдохновения, — произнесла Юджиния, вовсе не собиравшаяся в этом признаваться.

Он тут же бросился на землю рядом с ней и с еле сдерживаемой страстью вымолвил:

— Я умираю от любви к вам.

— О! Голубь мой! Не надо!

— Да, моя голубка, это так. И вы ведь так же, как и я, не слепы.

Юджиния сидела не двигаясь.

— Нам не следовало приезжать сюда, — сказала она.

— Это всего лишь новое место. Я люблю вас и в вашем саду, и глядя, как вы спускаетесь с лестницы, и слушая вашу игру на рояле, и любуясь, как вы забавляетесь с ребенком. — Он положил ладонь на ее руку. — Продолжайте смотреть на меня так, как сейчас. Ваши глаза излучают любовь.

— Нет, — прошептала она.

— В Ирландии в Лиррисфалле тоже есть озеро. Там нет черных лебедей, но живет белая цапля. И старые, поросшие мхом деревья. Вы могли бы гулять там в белом платье.

— Колм, все это одни лишь мечты.

— Ну и что же? Я мечтатель.

— В действительности вы не можете представить, чтобы я оказалась там.

Не надо было этого говорить. Боль, тут же мелькнувшая в его глазах, отозвалась болью в ее сердце.

— Только потому, что я не смею.

— Нет. Кроме того, вы не должны. Мы оба немножко сошли с ума. У меня есть муж и ребенок. Впрочем, вам это известно.

— Но пока я не появился, вы были живы разве что наполовину.

Она закрыла его рот рукой:

— Ничего больше не говорите. Если вещи не называть своими именами, быть может, они перестанут существовать.

— Я хочу вас, аланна.

Юджиния взволнованно вскочила. Выражение глаз Колма было настолько откровенным, что она не в состоянии была выдержать его взгляд.

— Я сказала вам: не надо говорить, не надо облекать некоторые вещи в слова. Нам надо ехать. Уже поздно. Гилберт, наверное, вернулся. Малютка плачет, зовет меня. Он знает, что в постель его всегда укладываю я. Вот так-то. Такова реальность.

— Без сомнения, все это реальность. И когда вы говорите о ней, свет в ваших глазах гаснет.

Он потянулся к ней и схватил за руки. Юджиния рассмеялась, не думая, что он может замышлять что-то. Но, когда она дернулась, стараясь увернуться, оказалось, ей уже не вырваться из его рук. Тиски были столь крепкие, что она потеряла равновесие, качнулась вперед и очутилась в его объятиях. Этого он и ожидал. А может, и она тоже, потому что по какой-то непонятной причине она перестала сопротивляться, а впрочем, даже будь у нее воля к сопротивлению, сил для этого не было. Когда Колм поцеловал ее, Юджинию охватила такая волна нежности и блаженной полуобморочной слабости, что она вынуждена была крепче ухватиться за него — иначе она упала бы. Она хотела только, чтобы ее опустили на теплую траву (и именно это он сделал) и чтобы тугие застежки на ее одежде были ослаблены (интуитивно он сделал и это).

Когда Колм оторвал свои губы от ее губ, она, задыхаясь, сказала:

— Не уходите!

— На одно мгновение, аланна.

Он раздевался: сбрасывал пиджак, развязывал шейный платок, расстегивал пуговицы.

Юджиния закрыла глаза, ощущая на ресницах золотые лучи солнца. Но вот на них легла тень, когда над ней склонился мужчина с прекрасными черными волосами. Она на мгновение открыла глаза. Ее голос, ставший неузнаваемо низким, произнес:

— Лучше будет, если вы совсем снимете с меня юбку. Иначе мои нижние юбки меня задушат.

Она тихонько засмеялась, но смех тут же затих, утонув в золотистом головокружении, тепле и ощущении, словно внутри нее взорвалось солнце…

День исчез как-то сразу. Внезапные австралийские сумерки никогда еще не казались такими предательски быстрыми. Последнюю милю до дома они проехали в непроницаемой безлунной темноте.

— Не спешите так, — сказал Колм.

— Мы опаздываем. С моей стороны было глупо не следить за временем.

— Глупо было бы следить, — поправил ее Колм. Все тело Юджинии излучало тепло и горело, словно она была насквозь пропитана солнцем. Она была томной, ее клонило ко сну, но какая-то недремлющая рациональная частица сознания все время подгоняла ее. Ребенок, наверное, слишком устал и кричит. Гилберт нетерпеливо расхаживает большими шагами взад-вперед, как всегда, когда она опаздывает к обеду. Он любит, чтобы жена была заранее одета и ждала его. Миссис Эшбертон, вероятно, успела выпить лишнюю чарочку и от этого раскраснелась и стала еще более говорливой.

Чрезвычайные события сегодняшнего дня ни в малейшей степени не изменят раз и навсегда заведенный распорядок вечера в Ярраби.

— Аланна, нам надо поговорить, — настойчиво сказал Колм.

— Не сейчас.

— А когда же?

— Завтра утром в саду, когда вы будете работать над моим портретом. — Она взяла его за руку. — Лучше иметь время подумать.

Он остановил лошадь, так крепко держа при этом руку Юджинии, что ей пришлось перевести на шаг и своего коня, иначе она не усидела бы в седле.

— Вот этого-то я и боюсь. Вы начнете думать о своем ребенке, о своем муже и о своем доме…

— Но я обязана о них думать! — с болью вырвалось у Юджинии.

— Вы вышли замуж за человека, которого не любили, и не должны до конца жизни страдать из-за этой ошибки. Страна эта очень велика. Мы можем перебраться через Голубые горы и скрыться.

— Колм, пожалуйста! Мы поговорим завтра.

Он отпустил ее руку:

— Простите меня за мою поспешность.

— Ну вот, теперь вы обиделись! Не надо! Я просто не из тех, кому легко преступить установленный закон и порядок. Мне необходимо время, чтобы подумать.

— Вы сожалеете о том, что сегодня днем я не дал вам времени подумать?

— О нет! Ничуть, ничуть!

— Тогда скажите, бога ради, почему вы так печальны?

Она начала смеяться, сначала судорожно, а потом, когда засмеялся и он, весело и неудержимо; смеялась долго, до колик. Впрочем, и в веселье было что-то безумное, а в смехе металась истерика.

— Колм, — выговорила она наконец, серьезно и тихо, — адюльтер — не шутка. Сама не понимаю, почему он мне представляется таким чудом.

В Ярраби все было так, как она и предвидела. Колышущееся пламя свечей заставляло искриться серебро и хрусталь и высвечивало кусочки полированной поверхности стола. Гилберт разрезал баранью ногу с обычной ловкостью, и только Юджиния заметила, что нож движется слишком быстро, выдавая его раздражение.

Миссис Эшбертон, как и следовало ожидать, проявляла чрезмерное любопытство.

— Не плохо ли Юджинии от солнца? — спрашивала она. — Очень уж веки у нее отяжелели и щеки разрумянились. Вы не находите, Гилберт?

— По-моему, она выглядит чрезвычайно мило, — ответил Гилберт.

Его голос был необыкновенно мягким, а тон совсем не походил на тот резкий и нетерпеливый, каким он всегда говорил с женой, когда она опаздывала к обеду. Это было настолько непривычно, что Юджиния с тревогой посмотрела на мужа. Неужели ее провинность так очевидна? Она все еще ощущала сладостное тепло в крови и почти не решалась смотреть на Колма, чтобы нежностью взгляда не выдать себя.

— Между прочим, мистер О’Коннор, — продолжал Гилберт, — когда можно ожидать, что знаменитый портрет будет закончен?

— Он уже и сейчас почти готов, — ответил Колм. — Необходимо только кое-что подправить. По правде говоря, художнику никогда не хочется расставаться с картиной. Она становится как бы частью его самого, вы должны это понять.

— Да, это я могу понять.

Гилберт наклонился вперед, чтобы наполнить вином бокал Колма. Юджиния запротестовала:

— Гилберт, вы что, забыли? Мистер О’Колм не любит вино.

— Я ничего не забываю, милочка. Просто сегодня я настаиваю, чтобы он нарушил свои правила. Бог ты мой, милейший, вы почти уже месяц гостите у меня и пока разве что пригубили моего вина. Это просто невежливо. А теперь сделайте-ка глоточек из вашего бокала и скажите: разве это вино — не нектар? Юджиния, аланна… — Держа в руке графин, он смотрел на нее, сознательно выжидая удивленную реакцию. — Вы удивлены, милочка? Я научился этому слову у Эразма. Чертовски умная птица.

— Это ирландское слово, — быстро произнесла Юджиния.

— Я часто его употребляю, — сказал Колм. — Привычка…

— Да, должен признать, вы, ирландцы, умеете говорить очень поэтично. Ну а я англичанин, выражающий свои мысли прозаичным образом. Впрочем, ладно, вернемся к портрету. Мне кажется, я единственный человек, до сих пор его не видевший, а это, по-моему, несправедливо, поскольку я муж вашей модели. Я хочу, чтобы после обеда вы его повесили.

— Но ведь жаль вывешивать портрет до того, как он будет вполне закончен, — запротестовала Юджиния. Сердце у нее билось слишком быстро. Ей не нравилось выражение глаз Гилберта, в которых улавливалось какое-то дьявольское коварство.

— Он совершенно очарователен, — вставила миссис Эшбертон. — Совершенно очарователен! Настолько хорош, что его можно повесить в зале Королевской академии в Лондоне. Не понимаю, почему мистер О’Коннор не живет в Англии — там он мог бы нажить состояние на портретах герцогинь.

— Сегодня он рисовал черных лебедей на озере, — заметила Юджиния. — Вы должны показать свою работу миссис Эшбертон, Мистер О’Коннор.

— Это он может сделать попозже, — сказал Гилберт. — Мне кажется, дорогой мой, вам все-таки нравится мое вино. Должен признаться, я был бы оскорблен, если бы вы покинули Ярраби, не будучи в состоянии со знанием дела говорить о наших винах. Вам не кажется, что этот сорт получше французского бургундского?

— Боюсь, на этот вопрос я ответить не могу, мистер Мэссинхэм. Я не пью вина, о чем уже говорил.

— Ну, начать никогда не поздно. Таков мой девиз. И у меня припасен кое-какой сюрприз для вас. Бутылка бренди «Наполеон», которую я придерживал для подходящего случая.

— Но почему вы считаете данный случай подходящим? — резко спросила Юджиния.

— Так ведь мы вывесим на обозрение ваш портрет, милочка, — сказал Гилберт, глядя на нее блестящими ласковыми глазами. — Разве может представиться другой, более важный случай?

После окончания обеда Гилберт, невзирая на все протесты, настоял, чтобы портрет снесли вниз. Когда картину поставили перед ним, он долго смотрел на нее.

Наконец он произнес:

— Сходство уловлено замечательно. Я заплачу вам условленный гонорар, О’Коннор, и еще пять гиней сверх того.

— Мне не нужно ничего, кроме гонорара, — натянутым тоном возразил Колм.

— Как вам будет угодно. Но по крайней мере выпейте со мной еще стаканчик бренди.

— Благодарю вас.

— Я так и думал, что вы согласитесь. Для портрета есть только одно подходящее место — над камином в гостиной. Давайте посмотрим, как он будет там выглядеть.

— Гилберт, он ведь еще без рамы, — начала возражать Юджиния.

— Раму можно сделать потом. Я уверен, что мистеру О’Коннору захочется посмотреть, какое впечатление будет производить портрет, когда займет свое место.

Юджиния заметила, что Колм успел проглотить весь бренди, налитый ему Гилбертом. Глаза его потемнели и затуманились, и в них появилось смешанное выражение восторга и отчаяния. Однако впервые с той минуты, как они сели за стол, он начал улыбаться. Взяв в руки портрет, Колм возглавил процессию, направившуюся в гостиную.

Установив картину на каминной полке, он немного отошел назад, чтобы внимательно рассмотреть собственное произведение, при этом неловко споткнулся о табурет и упал назад, на кушетку. Еще большую неловкость вызвало то, что художник начал громко хохотать.

— Под этим углом он, по-моему, выглядит лучше, миссис Мэссинхэм. Подойдите, сядьте рядом со мной и полюбуйтесь на себя, увековеченную для потомства. Вот вы, прекрасная представительница пионеров, не побоявшаяся дикой местности и принесшая изящество и цивилизацию в страну, отчаянно нуждающуюся в обоих этих качествах.

Юджиния бросила быстрый взгляд на свое изображение и подумала: какие бы новые чувства ни выражали ее глаза после сегодняшнего дня, такой безмятежной, как на портрете, она уже не будет никогда.

Миссис Эшбертон громко выразила свой восторг, а Гилберт, критически склонив голову набок, снова заявил, что он доволен. Написать портрет было отличной идеей.

— Плотник, который соорудил каминную полку, украшенную резными изображениями кистей винограда и переплетающихся листьев, теперь сможет смастерить раму для картины. Он ловкий малый, к сожалению, оступившийся в самом начале своей карьеры. Но кто не совершает в жизни той или иной ошибки? — спросил Гилберт дружеским тоном, нагибаясь за бутылкой бренди.

— Ив самом деле — кто? — сказал Колм, протягивая ему свой бокал. — Рад, что вы так хорошо все понимаете, дорогой мой. Вначале вы показались мне довольно скучным человеком, всецело поглощенным этим вашим виноградником. Впечатление было такое, что его вы любите больше, чем собственную жену.

Язык у него начал немного заплетаться. Бокал покосился — вино того и гляди прольется.

— Аланна… миссис Мэссинхэм, куда вы уходите?

— Наверх, — сказала Юджиния. — Я устала. Надеюсь, вы все меня извините.

— Конечно, идите, милочка, — весело сказал Гилберт. — Я сам скоро поднимусь и попрошу миссис Эшбертон занимать нашего гостя.

Миссис Эшбертон закатилась кудахтающим смехом. Она тоже не держалась на ногах и свалилась в кресло.

— Мы с мистером О’Коннором поговорим о вине. Разве это не замечательно, Гилберт, что нам удалось его переубедить и он теперь не находит, что это такая уж скучная материя?

Юджиния подобрала юбки и бегом кинулась вверх по лестнице. Она не могла ни минуты больше присутствовать при этой ужасной сцене. Быть может, она бросила Колма на произвол судьбы. Но как она могла не бросить того, кто забыл о самом ее существовании? Что она могла бы сделать, оставшись? Разве что вырвать у него из руки бокал с бренди, но он попросту весело рассмеялся бы и налил себе другой.

«Bemittance man», паршивая овца, которой семья дает деньги, только бы он жил подальше и не компрометировал родных. Гилберт произнес это несносно уверенным тоном. А ведь она никогда бы не поверила. Колм был обаятелен, тонок, умен, умчался от одиночества и тоски по родине — все это так. Но на нем не было черного пятна. Юджинии казалось, что сердце у нее разорвется.

Она еще не начинала раздеваться, когда в спальню вошел Гилберт.

— Как, вы еще не в постели? Поторапливайтесь, милочка. Я устал. Мне хочется поскорее погасить свечи.

Юджиния направилась к звонку, но Гилберт запротестовал:

— Нет, не звоните Фиби. Я сам помогу вам раздеться.

Почувствовав, как пальцы мужа нащупывают шпильки в ее волосах, Юджиния резко рванулась в сторону:

— Не прикасайтесь ко мне!

Он притворился удивленным:

— Уж не сердитесь ли вы на меня? Но ведь я говорил вам, что этот парень пьет.

— Только потому, что вы заставили его пить. Вы все время ему подливали.

— Но я ведь не лил вино ему в глотку. Это он делал сам, и весьма охотно. Я вовсе не так жесток, как вы думаете. Он все равно сорвался бы рано или поздно. С этими пьяницами всегда так бывает. Я должен был вам это продемонстрировать, прежде чем вы начнете принимать его поэтичные слова всерьез. — Он повернул ее лицом к себе. — Надеюсь, вы не принимали его всерьез, а? Уехать вот так на озеро, не сказав никому ни словечка! Я здорово приревновал. Вы меня осуждаете? Полноте, ну к чему такой трагический вид? Этак я начну думать, что он и в самом деле вам небезразличен. К утру парень проспится. Он и выпил-то всего полбутылки бренди, хотя я уверен, что его обычная порция — целая бутылка.

— Прекратите! — крикнула Юджиния, зажав уши ладонями. — Вам обязательно надо злорадствовать по этому поводу? Вы думаете, мне очень приятно находиться здесь с вами, в то время как Колм… В то время как бедный Колм…

Гилберт силой оторвал ее руки от лица и прижал их к бокам.

— Вы моя жена, Юджиния. Очнитесь, бога ради, вы моя жена!

Она кивнула. Глаза ее были закрыты. Она дрожала всем телом.

— Вы думали, я слеп? Вы думали, я не замечаю нежных взглядов, не слышу сладких речей? До сегодняшней экстравагантной выходки я не обращал на все это внимания.

— Гилберт, отпустите меня.

— Я не смею к вам прикасаться?

— Я всего лишь хотела бы, чтобы вы не прикасались.

Он уронил руки:

— В таком случае прекратим разговоры и ляжем спать.

Голос его был полон не то гнева, не то обиды. Юджинии было все равно. Она следила за тем, как Гилберт начал раздеваться, и, еле справляясь с собственными пуговицами и петлями, думала о том, что никто никогда ей не говорил, что брак может превратиться в нечто столь печальное и смешное: два человека, старающиеся всю ночь держаться как можно дальше друг от друга.

Утром они с Колмом не смогут поговорить. Должно пройти время, прежде чем кто-либо из них найдет что сказать.

Беседа всего лишь откладывается, говорила она себе, спускаясь на цыпочках по лестнице при первых лучах рассвета.

В гостиной чувствовался застоявшийся запах бренди, а на диване распростерлась длинная неподвижная фигура. Человек крепко спал. Юджиния отдернула одну из штор, и бледный утренний свет коснулся его лица.

Впервые она заметила на физиономии Колма следы, оставленные запойным пьянством. Гилберт прав: она оказалась поразительно наивна и ненаблюдательна. Но спящее лицо выдавало своего владельца — вялый рот, отсутствие обычного оживления. Но высокий умный лоб никуда не делся, как и слегка впалые щеки и длинные темные ресницы. Она безумно любит его. И она уверена: вместе они сумели бы справиться с его слабостью.

Вместе… Какое жестокое слово для двух любящих существ, которым суждено расстаться!

А ведь расстаться по крайней мере на время им придется, чтобы Колм мог, что называется, спасти лицо. К сожалению, интуиция подсказывала, что в противном случае он никогда не простит ей того, что она видела его истинную сущность.

Юджиния подобрала пустую бутылку из-под бренди рассчитывая убрать таким образом вещественное свидетельство неловкой ситуации, в которую он попал, затем направилась к письменному столу в своей маленькой гостиной и набросала на клочке бумаги:

«Колм, дорогой мой!

Напишите мне. Сообщите, где мы можем встретиться. Я люблю вас.

Юджиния».

В тот момент, когда она засовывала записку в его нагрудный карман, он зашевелился. Она так и застыла, боясь, как бы Колм не проснулся. Но он продолжал спать тяжелым сном, и в конце концов ей пришлось на цыпочках удалиться.

Юджиния знала, что, прежде чем она снова сойдет вниз, Колм исчезнет.

Она боялась даже думать, что, быть может, погубила не только его жизнь, но также жизнь Гилберта и свою собственную.

 

Глава XVIII

Долгий день каким-то образом все же пришел к концу. Неожиданно к ленчу явился Гилберт. Он был огорчен тем, что Юджиния почти ничего не ест.

— Ведь это не вы вчера выпили лишнего, — сказал он достаточно миролюбивым тоном, и она могла бы, если бы захотела, уловить в его словах извинительную нотку. Он мог себе позволить быть обаятельным и нежным, поскольку весьма успешно осуществил то, что задумал. Разумеется, дальше настоящей минуты он не заглядывал.

Но сейчас и Юджиния не думала о будущем, так как из-за усталости и пережитого потрясения она все утро чувствовала себя совершенно больной. Она отодвинула от себя тарелку, заявив, что, по ее мнению, у нее слегка поднялась температура. Она пойдет наверх и немного отдохнет. Быть может, попозже миссис Джарвис принесет ей малыша. Способна ли она смотреть на пухленькое оживленное личико сына и думать о том, что оставит его? Два человека, которых она любит больше всего на свете, — Колм и ее сын. Кому из них суждено превратиться в сон, в мечту, а кому остаться реальностью?

Колм говорил, что они могли бы перебраться через Голубые горы и исчезнуть. Она слишком хорошо знала, каким позором покрывает себя женщина, покинувшая мужа и бежавшая с другим мужчиной. Без сомнения, в Австралии это осуждается столь же сурово, как и в Англии, только здесь легче укрыться от общества. Можно даже жить честной жизнью под чужим именем.

Когда Колм найдет ее записку и ответит на нее, Юджиния сможет принять окончательное решение. Сегодня, когда голова раскалывается от боли, она не в состоянии строить какие бы то ни было планы.

В скором времени она, возможно, уедет из Ярраби, от своего сада, Пибоди и миссис Джарвис, которая будет держать на руках Кристофера и заставлять его махать пухлой ручонкой маме на прощание. Гилберт будет щуриться от солнца, чтобы не было видно затаившегося в глазах одиночества… Стоило ей закрыть глаза, и в мыслях отчетливо вставала эта маленькая сценка. Юджиния зашевелилась и в испуге проснулась: в комнату тихо вошла миссис Джарвис с чаем на подносе.

Юджиния не притронулась к еде, и спустя некоторое время у ее постели появилась миссис Эшбертон.

— В чем дело, Юджиния? Вы в дурном настроении? Терпеть не могу, когда кто-нибудь в плохом настроении.

— Нет, я вовсе не в плохом настроении, — слабым, но возмущенным голосом возразила Юджиния. — Нечего смотреть на меня так. У меня просто расстройство желудка, а в этом вряд ли можно усмотреть что-нибудь романтическое.

— Ага!

— Миссис Эшбертон, бога ради! Вы произносите ваше таинственное «ага» так громко, что у меня голова раскалывается. На что вы намекаете?

Миссис Эшбертон, задыхаясь, хрипло захихикала:

— Право же, моя дорогая, для женщины, которая уже была раз в положении, вы на редкость ненаблюдательны. Я уже неделю, а то и больше, твержу миссис Джарвис, что вы сами, когда сочтете нужным, сообщите нам свою новость. Я слишком давно живу на свете, так что у меня нюх на эти вещи.

Юджиния резко подняла голову с подушек:

— Миссис Эшбертон, я не желаю, чтобы мои дела обсуждались с прислугой!

Ничего больше она сказать не мота, ей самой ничего подобного даже в голову не приходило. С тем, на что намекала миссис Эшбертон, совершенно невозможно было смириться. Однако лихорадочные подсчеты и выкладки убедили ее в том, что это похоже на правду. Отношения с Колмом повергли ее в состояние такой счастливой мечтательности, что она не обратила внимания на некоторые существенные признаки.

Проницательные глаза внимательно разглядывали ее.

— Когда это случится, дорогая? Как долго вы намерены хранить все в тайне? Полноте, дитя мое, почему вы так на меня смотрите?

Юджиния стала барабанить кулаками по подушке.

— Слишком скоро после появления Кристофера! Я не хочу сейчас иметь ребенка.

Лицо миссис Эшбертон выражало сочувствие.

— Вы еще вспоминаете свои роды? Должна признаться, они были трудными. Но я еще слышу ваш голосок: «Расчешите мне волосы, приведите меня в порядок, прежде чем войдет мой муж». А ведь у вас тогда едва хватало сил шевельнуть пальцем. То были слова любящей женщины. И у вас были все основания так вести себя и так говорить, потому что Гилберт неимоверно гордится вами.

В то самое время, когда она летала в объятиях Колма, в ее чреве уже находился будущий ребенок! Какая жестокая ирония судьбы! Их маленькое чудо было разрушено. Теперь она никогда уже не сможет уйти к любимому. Женщина, носящая под сердцем дитя, зачатое другим мужчиной!

— Но во второй раз будет уже легче, — бодрым тоном произнесла миссис Эшбертон. — Сбросьте с себя этот несчастный вид, спуститесь вниз и скажите Гилберту. Не сообщить ему такую новость несправедливо. И кроме того, его надо немного подбодрить. Он ужасно волновался вчера вечером, когда вас долго не было. По-моему, он чуть было не решил, что вы убежали с этим ирландцем.

Из чувства протеста против неумолимой судьбы она послушалась совета миссис Эшбертон и вечером сошла вниз. Однако ничего хорошего из этого не вышло. Разговор не клеился, и после нескольких неудачных попыток разговорить жену Гилберт спросил, не предпочитает ли она вернуться к себе — вид у нее все еще довольно скверный.

— Я не больна, — возразила она. — Я уже пришла в себя.

— Но лицо у вас белое как скатерть и столь же веселое, как у кошки, умирающей от голода. Вы грустите о вашем ирландце пьянице?

Гилберт точно рассчитал, как заставить порозоветь ее щеки. Она догадалась, что он сознательно ее провоцирует.

— Я бы хотела, чтобы вы выбирали другие выражения.

— Я ничего не выбираю. То, что я говорю, — просто правда.

— Он опьянел только потому, что вы все время подливали ему свое отвратительное вино. Я ненавижу ваше вино. Вот так! Это тоже «просто правда», и наконец-то я решилась ее высказать.

Гилберт засмеялся. Он всегда выглядел очень привлекательным, когда смеялся, — лицо комично морщилось, глаза казались ярко-синими.

Времена, когда Юджинию волновала внешность мужа, казались очень далекими. Она не могла думать ни о чем другом, кроме глаз, казалось устремленных в глубь ее собственного «я», — чутких, наблюдательных глаз.

— Вот это уже лучше, — сказал Гилберт. — Я не верил, что вы утратили свойственную вам силу духа. Ничего нового вы мне не сообщили. Вы всегда относились неприязненно к винодельне и к винограднику, верно ведь? И я нисколько вас за это не осуждаю.

Она посмотрела на него с удивлением:

— Вас это не трогает?

— По правде говоря, я этого ожидал. Любая жена стала бы ревновать к профессии, отнимающей у мужа столько времени.

Ревновать! Вот, значит, как он это истолковывает. Она удивленно смотрела на него.

— Я понимаю, — продолжал он, — вы решили, что можете меня спровоцировать, предавшись флирту. Ну что ж, готов признаться, что в конечном итоге вам это удалось.

— А если это было нечто большее, чем флирт?

— Ах, оставьте, я слишком хорошо вас знаю. Но я позволил мистеру О’Коннору отделаться более легко, чем он того заслуживал.

Слишком многое кажется ему чем-то само собой разумеющимся. У нее было большое искушение просветить его на этот счет, но теперь из-за будущего ребенка она не могла себе этого позволить. Может быть, никогда уже не сможет.

— Вам, право же, не из-за чего было волноваться, — устало сказала она. — Вы заранее позаботились о том, чтобы я окончательно превратилась в вашу собственность.

По-видимому, и для него это не было секретом.

— Ребенок? — спросил он, очень довольный. — По правде говоря, у меня возникали такие подозрения.

— Почему знали все, кроме меня? — воскликнула, потеряв терпение, Юджиния.

Гилберт снова рассмеялся:

— Перемены в вашем настроении довольно легко поддаются объяснению. Легко, конечно, для вашего мужа. Вряд ли посторонний человек может в них разобраться. Хорошо, что ирландец уехал. Я уверен, он не захотел бы писать портрет беременной женщины.

Юджиния ничего на это не ответила, и он поглядел на нее долгим внимательным вопрошающим взглядом.

— Вы хотите этого ребенка, ведь правда?

Она опустила голову:

— Вы знаете, что я всегда хотела иметь детей.

— Только не говорите о себе в прошедшем времени. Вы хотите этого ребенка. Разве не так вы должны сказать? Надо смотреть в будущее. Я хочу, чтобы вы были счастливы. Я построил Ярраби для вас.

— Мне это известно.

— Нет, видимо, невозможно сделать счастливым того, кто не желает быть счастливым. — Гилберт сказал это таким озадаченным тоном, что в ней заговорило чувство справедливости.

— Я иногда тоскую по дому, но вряд ли могу винить в этом вас.

Просительная нотка в голосе жены растрогала Гилберта, он обнял ее.

— Послушайте! Я даю вам обещание. Как только я соберу хороший урожай, то отправлю вас погостить на родину. К вашей сестре, которой вы постоянно пишете письма.

Она посмотрела на него широко раскрытыми глазами:

— А как же дети?

— Ах, вы уже говорите «дети», — в восторге сказал он. — Я был бы рад иметь целую дюжину, если хотите знать. Но, может, эту проблему мы решим, когда она вплотную встанет перед нами? Что я намерен сделать в настоящий момент — это написать Филу и Мерион Ноуксам. Пусть приедут на несколько дней. Фил сможет вас осмотреть, а Мерион расскажет все сиднейские сплетни. Это отвлечет вас от мрачных мыслей.

В эту ночь, как и следовало ожидать, она очутилась в его объятиях. Он ничего не делал, только крепко прижимал ее к себе, но она ощущала его с трудом подавляемую страсть. Она была благодарна Гилберту за сдержанность, но в то же время испытала непреодолимое предательское волнение от того, что мужское тело прижимается к ее телу. Ей так ясно представился Колм, что на глаза под сомкнутыми ресницами навернулись слезы.

— Поглядите-ка, миледи! Австралийская малиновка! И что такого вы видите в этой крохотной птахе, что навевает на вас печаль?

Откуда Пибоди знать, что не кто иной, как Колм, познакомил Юджинию с австралийской красноголовой малиновкой, с ее прелестным красным хохолком и красной же грудкой, н с окрашенными в яркие цвета корольками, и склонными к флирту трубастыми голубями с веерообразным хвостом.

Мерион Ноукс заинтересовал лишь один факт — то, что Эразма отправили в ссылку на заднюю веранду.

— Он становится таким забавным, Юджиния! Правда, при нем ничего нельзя сохранить в тайне. Я слышала, как он говорил совершенно так, как Гилберт, и, если бы я даже не видела чудесного портрета, написанного Колмом О’Коннором, я бы поняла, что он здесь побывал. Эта птица позаимствовала у него ирландский акцент.

— Он может и плакать как ребенок, — довольно язвительным тоном заметила Юджиния. — Тут ему было у кого поучиться. Я имею в виду Кристофера и дочку миссис Джарвис.

— Уж не жалуетесь ли вы? — спросила Мерион.

— Нет конечно.

— Только попробуйте! Я вас шлепну по щеке. Вы сами не понимаете своего счастья.

— Оно в том, что тебя каждое утро тошнит?

— Я бы с радостью согласилась, чтобы меня тошнило еще и каждый вечер.

— Ах бедная Мерион! Простите меня.

— Простить вас за то, что я смогла произвести на свет лишь одно хилое дитя, которое оказалось неспособным жить? Разве в этом вы виноваты? Но когда утром вас тошнит, советую вспоминать обо мне. Вероятно, это облегчит страдания.

— Кто родился у Бесс Келли?

— Мальчик. Десяти фунтов. Он чуть не разорвал бедняжку Бесс пополам, и она нашла этого безобразного чертенка необыкновенно красивым. Честно говоря, и я так считаю.

— А еще делаете вид, что вы не сентиментальны, — сказала Юджиния.

Ее собеседница сказала тихим, напряженным от сдерживаемого чувства голосом:

— Не могу же я все время плакать, как по-вашему?

Но зато она могла проводить массу времени, играя с двумя младенцами. Рози Джарвис уже кое-как ковыляла на маленьких ножках, но весь ее мир вращался вокруг деревянного манежика Кристофера. Наблюдать за двумя малютками было одним из любимейших развлечений Мерион.

— Что с ними будет, когда они подрастут? — спросила она. — Сейчас они, похоже, просто жить друг без друга не могут.

— Гилберт хочет отправить Кристофера в хорошую школу для мальчиков, которая открылась в Батерсте, — сказала Юджиния. — Это произойдет, когда ему исполнится восемь или девять лет. А до тех пор у него появится собственный брат или сестра, с которым он будет играть. Рози? Я думаю, она научится помогать по хозяйству.

— Она очень смышленая крошка.

Мерион бросила на Юджинию пронизывающий взгляд:

— Вы что же, всегда будете об этом помнить? Она вскормлена тем же молоком, что и ваш сын, и в этом смысле может считаться кем-то вроде его сестры.

— Да.

— Должна сказать, Юджиния, что иногда вы не только выглядите, но и ведете себя как владелица большого поместья. Такая же высокомерная и холодная.

— А разве я в самом деле не владелица поместья? — спросила Юджиния, уязвленная тоном Мерион.

Мерион ответила коротким скептическим смешком.

— Вы такая же австралийка, как и все мы. Вы давно уже убедились бы в этом сами, если бы вам позволил ваш супруг. Но, учитывая, что собой представляет этот романтичный дурень, я думаю, так никогда и не убедитесь.

Юджиния слегка нахмурилась:

— Я в самом деле не понимаю, что вы хотите этим сказать.

— Я хочу сказать, что нельзя перенести один мир в другой — что-то в этом роде. Впрочем, быть может, вы и способны это сделать. Не стану заранее отрицать такую возможность. Вероятно, нам здесь нужно какое-то количество таких людей, как вы.

— Мерион! Я вам не нравлюсь?

— Бог с вами! Я люблю вас, очаровательное, отвратительное вы создание! Но вам место в оранжерее, а не в этой жаре, неразберихе и грязи, сопутствующих рождению нашего мира.

— А чем Ярраби не оранжерея? — спросила Юджиния, разглаживая безукоризненно чистую муслиновую юбку. — Я уверена, что Гилберт предназначал ему именно такую роль.

Наконец прибыло письмо от Колма, которое она с глубокой тревогой ждала целых три месяца. Его доставил молодой бородатый мужчина, ехавший верхом на усталой лошади. Он сказал открывшей дверь Эллен, что ему велено отдать письмо только хозяйке дома в собственные руки.

Эллен бегом помчалась в маленькую гостиную, Юджиния сидела в это время за письменным столом.

— Мэм, у дверей ждет какой-то дикого вида человек с письмом для вас. Вам придется пойти самой — он отказывается отдавать его кому-никому.

— Не кому-никому, а кому-либо другому, — машинально поправила Юджиния.

Сердце учащенно забилось. Ей не надо было вскрывать запечатанный конверт, чтобы узнать, от кого письмо. Она приказала отвести молодого человека на кухню и хорошо накормить. Ей страшно хотелось спросить, когда он в последний раз видел Колма и как тот выглядел.

Однако осторожность, а также нетерпеливое желание поскорее прочитать письмо заставили ее воздержаться от расспросов.

Она поднялась наверх, закрыла дверь и опустилась в глубокое кресло у окна, чтобы с жадностью прочесть драгоценные строчки.

«Аланна!

Вы просили меня написать, и с того мгновения, когда я обнаружил у себя в кармане вашу записку, я писал вам каждый вечер. Но большую часть написанного пришлось уничтожить, ибо писать — это одно, а отправить письмо с уверенностью, что оно попадет только в ваши руки, — совсем другое дело. Теперь наконец-то мне представилась такая возможность. Молодой человек, который доставит вам это письмо, направляется в Сидней, и он обещал заехать по дороге в Ярраби.

Не стану зря тратить время на извинения за тот достойный сожаления вечер. Тем самым я лишь снова напомнил бы вам о нем, я же умоляю вас забыть. С тех пор я ни разу больше не был в таком состоянии и никогда не буду впредь. Я преисполнен решимости превозмочь свою слабость, так как знаю, что лишь при этом условии смогу когда-либо снова вас увидеть.

Но я хочу, чтобы вы знали: вы всегда живете в моем сердце. Я постоянно грежу о том дне у озера и вновь и вновь благодарю вас за него. Что касается более прозаической стороны жизни, могу сообщить, что с момента прибытия в Батерст, расположенный по другую сторону Голубых гор, я очень усердно работаю. Пишу портреты детей французских поселенцев — месье Эдуарда и его жены. Это милые, живые и невероятно общительные люди. Кроме того, я даю уроки рисования их старшей дочери, Маргарет, с которой мы большие друзья. Не забросил я и свою книгу — делаю эскизы горных цветов, познакомился с несколькими новыми породами птиц. Как видите, я намереваюсь прославиться и заработать много денег, а тогда, быть может… Смею ли я высказать вслух свою безумную мечту? О старом сером доме, зеленом саде с замшелыми разбитыми статуями и дикими подснежниками под деревьями, о тумане, сквозь который слабо пробивается солнце, и о вас — в этом доме и в этом саду…

Умоляю вас ответить на это письмо и адресовать ответ на имя господ Эдуард. И пожалуйста, скажите мне, что вы верите в то, что мечты сбываются.

Ваш вечный ирландский странник,

Колм».

Юджиния прочитала письмо со смешанным чувством облегчения и разочарования.

Судя по всему, Колм никогда и не собирался совершить такой необдуманный поступок, как уговорить ее бежать с ним, пока он не имеет возможности предложить что-то определенное. Таким образом, перед ней не стоит неотложная и мучительная задача развеять его надежды.

Это рождало чувство облегчения, и с ее стороны было, конечно, нелогично испытывать разочарование, что он не написал безумное страстное письмо, в котором клялся бы, что умрет без нее.

Так или иначе, три месяца он пробыл в разлуке и оказался достаточно практичным, чтобы понять, что на одних мечтах далеко не уедешь.

Но мечты были манящие.

Серый дом, зеленый сад… и кружащие над ним белые голуби. Юджиния начала улыбаться.

«Я добавила к нарисованной вами картине голубей», — напишет она ему.

Кто-то постучал в дверь.

— Кто там? — рассеянно спросила она.

Эллен заглянула в комнату:

— Меня послал хозяин, мэм. Он спрашивает, здоровы ли вы. Ленч стынет.

— Я чувствую себя немного усталой, Эллен. Попроси миссис Джарвис прислать мне поднос с едой сюда — чуточку супа и тоненький кусочек поджаренного хлеба. Я хочу днем отдохнуть тут, в тишине.

— Хорошо, мэм.

— Разумеется, вечером я приду попрощаться с малюткой.

— Хорошо, мэм.

Эллен присела в реверансе, а затем удалилась. Она научилась очень хорошо делать реверанс, подумала Юджиния, с глубоким удовлетворением откидываясь на спинку кресла и погружаясь в мечты. «Вы живете в моем сердце…»

Малютка был очарователен. Он ползал и смешно пытался встать на нетвердые толстенькие ножки, хлопал в пухлые ладошки и звонко смеялся. Малыш был очень красив и уже сознавал, что имеет рабски преданных поклонников, прежде всего в лице своей молочной сестры, которая находила громадное удовольствие в том, чтобы разыскивать заброшенные им куда-нибудь игрушки и с торжественным видом опять приносить их ему.

— Она его портит, — загадочно говорила миссис Эшбертон. — Этак вот с колыбели наш молодой человек будет рассчитывать, что женщины всю жизнь будут ему прислуживать.

— Наверное, так оно и будет, — отзывалась миссис Джарвис, думавшая о том, какие темно-синие, необычайно живые глаза у Кристофера — точь-в-точь как у его отца. Ни одна женщина перед такими глазами не устоит.

Маленькая Рози тоже пошла в своего отца, но в ее случае это не было большой удачей. У Харри Джарвиса были узкие черты лица и немного косо посаженные карие глаза. Он был слишком тщедушен для мужчины, и Рози унаследовала его тонкую кость, прямые русые волосы и странный разрез глаз. Она была похожа на маленького эльфа. Возможно, из нее вырастет привлекательная молодая девушка, хотя это довольно сомнительно, думала миссис Эшбертон. Малышка вовсе не унаследовала красоты своей матери.

Все с нетерпением ждали появления на свет нового ребенка. Бедняжка Юджиния, так тяжело переносившая первые месяцы беременности, по-видимому, стала чувствовать себя лучше и выглядела намного веселее, хотя и просиживала слишком подолгу за письменным столом, сочиняя свои бесконечные послания. Она была просто одержима ими. Но, может, оно и к лучшему. Все-таки это какая-то отдушина для нее теперь, когда пришлось резко ограничить круг людей, с которыми она общалась. Светская жизнь для нее сводилась почти исключительно к воскресным поездкам в церковь и редким визитам к миссис Бурке, которая прихварывала и по-прежнему тосковала по Англии.

Ребенок должен был появиться в то самое время, когда начнут созревать виноградные гроздья. Пока что погода стояла идеальная. Лозы, пережившие сильный мороз, прекрасно плодоносили; новые отводки отлично привились. В австралийских условиях никто не осмеливался заглядывать в будущее дальше, чем на один день, но в общем, по всей видимости, можно было ожидать, что и новый младенец, и новый урожай винограда удадутся на славу.

Однако существовала одна, трудность. Доктор Ноукс высказал мнение, что Юджиния не того типа женщина, у которой после родов молоко появляется в изобилии. Значит, надо найти какую-то молодую женщину, которая собирается рожать в то же самое время. Но, может быть, Юджиния предпочтет более трудный метод вскармливания ребенка — коровьим молоком.

Миссис Джарвис считала, что второй путь — самый лучший. Может быть, ей не хотелось, чтобы другой женщине досталась та же высокая привилегия, что выпала ей. Материнство прибавило статности ее фигуре. Она была теперь красивой полногрудой женщиной, и странным казалось, что она не выходит снова замуж. Помимо Тома Слоуна у нее были и другие поклонники. Но Молли держала глаза опущенными долу, а губы плотно сжатыми. Никто не знал, о чем она думает, на что надеется. Быть может, у нее уже было все, чего она хотела?

Солнце, столь благодатное для зреющего винограда, стало для Юджинии в последние недели беременности сущей пыткой. Вялая, слабая, она бродила по затемненной комнате. Выйти из дома она отваживалась только ранним утром или вечером, да и тогда ограничивалась лишь тем, что прогуливалась по иссохшей от недостатка влаги лужайке, время от времени останавливаясь, чтобы понюхать поникшую розу или полюбоваться каким-нибудь новым гениальным творением Пибоди. Иначе как гениальным и нельзя было назвать того, кто ухитрялся поддерживать жизнь и цветение своего сада в такое жаркое лето. Разумеется, это не относилось к стойким местным растениям, которые пылали вызывающе яркими пурпурными и лиловыми цветами.

Пибоди, без конца таскавший ведра с водой, бывал в саду вместе с госпожой в часы сияющего раннего утра и в теплые золотые вечера. Особое внимание он уделял белым ползучим розам, так как знал, что Юджиния их любит. В своих светлых платьях с длинным треном она и сама походила на них. Ведро воды, вылитое возле корней розовых кустов, оживляло их, между тем сама госпожа потихоньку засыхала в этой жаре. Глаза ее становились все больше, лицо все бледнее, а живот продолжал расти.

Она оживлялась немного и роняла несколько фраз, когда чернеющие в сумерках эвкалиптовые деревья одиноко тянулись к бледным небесам.

— Ночные левкои так чудесно пахнут, Пибоди. Можем мы в будущем году посадить их побольше? Миссис Бурке пообещала мне отростки гвоздики из сада при Правительственном доме. Как вы думаете, сможем мы их заставить прижиться в этой почве?

— Пока что дела у нас шли не так плохо, миледи. Все те цветы, которые, как вы думали, у нас расти не смогут, выросли и расцвели — и розы, и турецкая гвоздика, и пионы.

— Все это благодаря вашей поливке, Пибоди. А вдруг колодцы пересохнут? Мистер Мэссинхэм говорит, что это может случиться.

— К следующему лету деревья уже вырастут. У вас станет больше тени. И воды потребуется меньше. Кроме того, я собираюсь посыпать дорожки гравием, чтобы прибить пыль. Не посадить ли в дальнем конце рододендроны? Получится приятный зеленый уголок.

— Я бы хотела немного сирени, — сказала Юджиния. — Ярко-лиловую сирень, а рядом красные и белые рододендроны. Хорошо, если бы прижились подснежники.

— Нельзя хотеть всего сразу, миледи. Если вы желаете срывать у себя в саду с дерева зрелые лимоны и апельсины, придется обойтись без таких неженок, как подснежники. Нельзя не признать, что эта страна имеет свои преимущества.

Юджиния вздохнула:

— Да, Пибоди. Вы совершенно правы. Но неужели вы никогда не тоскуете по родине?

Старик скорчил свирепую гримасу:

— Об этом я стану думать, когда буду лежать на смертном одре. — Он подхватил грабли и собрался уходить. — Подснежники хороши на своем месте. Бледные цветочки. Кабы мог, я бы вырастил их для вас, миледи.

В конце лета жара одолела миссис Бурке, жену губернатора. Она слегла, ее милое худенькое лицо становилось все более восковым и хрупким, напоминая цветом сальную свечу. Через каких-нибудь три недели она скончалась.

Гилберт хотел скрыть это событие от Юджинии. Но миссис Эшбертон поставила его в тупик одним коротким вопросом:

— Как?

Поэтому печальную новость ей все-таки сообщили. Юджиния сказала:

— Гилберт, если я во время родов умру, я хочу, чтобы меня похоронили рядом с миссис Бурке. Она была самым близким моим другом в этой пустыне.

— Что за вздор?! — яростно взорвался Гилберт.

Он не находил других слов. Он терпеть не мог всяческой меланхолии и, будь это в его власти, оградил бы от нее Юджинию. Ее белое лицо казалось в затемненной комнате жемчужным. Жена была слишком уж притихшей. Почему она не плачет, не дает волю чувствам и тем не облегчит скорбь?

Единственное, что мог сказать Гилберт в утешение, — что второго ребенка родить будет легче, чем первого. Ведь то же самое говорил Фил Ноукс, не так ли?

И конечно, не могло быть и речи о том, чтобы она присутствовала на похоронах миссис Бурке. Она может приказать Пибоди набрать огромный букет цветов в саду, а Гилберт отвезет его в Парраматту.

Юджиния наконец ожила.

— Я сама подберу цветы.

Однако это дело она не довела до конца. Пибоди еще не срезал все отобранные ею лилии и дельфиниумы, как Юджинии пришлось извиниться перед ним и сказать, что она вынуждена пойти домой, кажется, у нее внезапно начинаются сильнейшие схватки.

В эту ночь родился ребенок, — хрупкое маленькое создание женского пола, не больше головастика, с громадными дымчато-голубыми глазами, как у матери. Она родилась на шесть недель раньше срока, но голос у нее, когда она плакала, был звонкий. Когда крошечная головка покоилась на сгибе руки матери, переполнявшее ее чувство нежности было сильным до боли. К своему первому ребенку она ничего похожего не испытывала. Чем это объяснить? — недоумевала она.

— Я хочу, чтобы ее назвали Викторией.

— Такое пышное имя для этакого сморчка, — заметила миссис Эшбертон.

— Раз она маленькая, ей тем более требуется громкое имя.

— В таком случае вопрос решен, — сказал Гилберт.

 

Глава XIX

К тому времени, когда виноградные гроздья созрели, ребенок справился с трудностями, вызванными его преждевременным появлением на свет, и развивался прекрасно. К огромной радости Юджинии, она в состоянии была сама кормить дочь в течение наиболее важных первых недель жизни, после чего переход на коровье молоко совершился без особых осложнений.

Корову Дэйзи, мирное пятнистое животное с изогнутыми рогами, доила утром и вечером Эллен, сама попросившаяся на эту работу. Она не хотела, чтобы к молоку, предназначенному для младенца, прикасался кто-нибудь из ссыльных — у них руки могли оказаться грязными. Маленькая Виктория была ее собственной подопечной. Ведь у миссис Джарвис имелась Рози, да и Кристофер тоже, с общего молчаливого согласия считался ее воспитанником, так как всякий раз, когда его разлучали с Рози, малыш начинал кричать.

Собственнический инстинкт, окрашивающий отношение Юджинии к Виктории, не переставал удивлять ее саму. Ей невыразимо дорого было это крошечное большеглазое существо. Она даже отчасти скрывала страстную любовь к малютке и в письмах к Колму строжайшим образом воздерживалась упоминать о появлении дочери на свет.

Как она могла сказать любовнику, что родила дитя от другого мужчины? Разве можно причинить такую боль кому-то, столь же ранимому, как и она сама? Лучше им обоим поглубже погрузиться в свою мечту и писать что-нибудь вроде: «Ярраби обзавелся собственным призраком. Я думала, они водятся только в старых домах, но могу поклясться, что иногда вижу на стене высокую худую ирландскую тень…»

Но чем объяснить, что она видит призрак значительно реже, с тех пор как появился крохотный ребенок, которому приходится уделять так много времени? По мнению Юджинии, сила ее чувства к Виктории объяснялась тем, что дочь для нее была своего рода заменой любимому. Если она лишена Колма и того навсегда запечатлевшегося в памяти наслаждения, которое он ей подарил, то она сольет все свои чувства воедино и воплотит в материнской любви. Сама природа сотворила для нее этот защитный механизм.

Она и в самом деле была на удивление довольна всем. Возвращение в марте жестокой жары причиняло гораздо меньше страданий, чем обычно. Она была слишком занята, чтобы обращать на это внимание. Малютку надо было по возможности держать в прохладном помещении, а Кристофера, или Кита, как он начал сам себя называть, следует приучать тратить поменьше энергии в середине дня, когда жара наиболее сильна, иначе к вечеру мальчик становится невыносимо капризным.

К счастью, именно в это время из Англии прибыла очередная посылка от Сары и заставила позабыть об удушливом зное.

Все окружили ящик. Юджиния стояла на коленях на полу, миссис Эшбертон пыталась сунуть внутрь свой любопытный нос, служанки ахали от восторга, по мере того как содержимое ящика извлекалось наружу.

Отрез серой тафты. Юджиния подумала про себя: не забыть бы написать Саре, что для этой страны серый цвет не годится. Птицы затмевают его своим ярким оперением.

Изумительная кружевная накидка для малютки. Шкатулки с выскакивающей фигуркой для Кита (он просто верещал от восторга). Деревянная кукла для Рози. Сара всегда отличалась справедливостью и помнила обо всех.

В посылке еще оказались отрезы полосатой бумажной плательной ткани для служанок и целая коллекция лент из цветастого шелка. И книги, за которые Юджиния с радостью вцепилась. А на самом дне ящика лежало с полдюжины шелковых шейных платков для Гилберта.

С разгоревшимися от возбуждения щеками Юджиния присела на корточки:

— Кит, детка, приведи сюда папу. Покажи ему свою новую игрушку. Скажи, что и для него есть подарок.

Она радостно захлопала в ладоши, увидев, что мальчонка понял и заковылял прочь, выкрикивая своим высоким голоском:

— Папа, папа!

Вскоре он возвратился, ведя за собой Гилберта.

— Что это такое? Когда получили?

— Да всего полчаса назад. Мы уже успели как следует разделаться с содержимым. Поглядите-ка, у меня будет новое платье, а вы получаете шесть новых шейных платков.

Гилберт с самым серьезным видом примерил один из них:

— Пожалуй, я стану самым нарядным мужчиной в Парраматте.

— Давно пора. Вы совсем обносились. Может, мы устроим званый обед?

— Папа, папа, посмотри! — крикнул Кит, высоко поднимая свою игрушку.

Гилберт кивнул сыну, но глаза его по-прежнему были устремлены на Юджинию.

— Вы очень хорошенькая сегодня. По-моему, вы в таком же восторге, как и дети.

— Да, в восторге! Я так люблю получать посылки из Англии. Взгляните на эти книжки. Мне их хватит на всю зиму! — Она отбросила со лба влажные локоны. — Такая жарища! Мне по-прежнему просто не верится, что в этой стране бывает зима.

— Но вы как будто начинаете привыкать к жаре. У вас на лице румянец. Раньше при такой температуре вы были очень бледны.

— Я готова признать, что теперь легче переношу жару, но это не означает, что она мне стала больше нравиться.

Гилберт рассмеялся и повернул жену лицом к себе. На мгновение он положил руку ей на грудь. Она не смогла сдержать сильной дрожи, охватившей ее, так как это с пронзительной ясностью напомнило совершенно такой же жест Колма в тот далекий день у озера.

Лицо Юджинии исказила гримаса. Она думала, что сумела совсем позабыть о той запретной радости. Гилберт сразу же убрал руку: он заметил выражение боли на ее лице. Она огорчилась. Пожалуй, она слишком часто его обижает, а почему это происходит, она никогда не сможет ему объяснить. Об этом нельзя было не пожалеть, потому что в такие вот моменты, как сейчас, она ясно сознавала, что, в сущности, у них достаточно счастливая семья, и если их брак лишен того экстаза, который мог бы привнести в брачные отношения один только Колм, все равно он, вероятно, ничуть не хуже большинства браков.

Юджиния снова заговорила о званом обеде, но Гилберт задумал нечто куда более грандиозное. Он хотел отвезти партию вина в Сидней и вознамерился сделать это на корабле, захватив с собой и Юджинию. Морской воздух пойдет ей на пользу, так же как и некоторое участие в светской жизни Сиднея. Ей надо взять с собой самые нарядные туалеты.

Юджиния загорелась, но ей очень не хотелось оставлять малютку. Конечно, хорошо было бы поехать, но как заставить себя оторваться от колыбели?

Гилберт не скрывал нетерпения. Про себя он решил превратить эту поездку во второе свадебное путешествие. Пора ему и Юджинии снова сблизиться. Она оправилась после родов, и в ней появилась некая зрелость. После рождения Кита она все еще оставалась совсем молоденькой девочкой, а вот теперь в ней вдруг обозначилось нечто неуловимое, говорящее о том, что она вполне сложившаяся женщина. Гилберта это волновало, но в то же время дразнило и мучило, потому что в ее глазах слишком часто появлялось отсутствующее выражение, которого он не понимал. Он полагал, что это все та же вечная ее тоска по родине. В нынешней поездке надо приложить новые усилия к тому, чтобы внушить жене любовь к этой совершенно чудесной стране.

— Малютка будет так же прекрасно существовать и в наше отсутствие, — заявил он в ответ на возражения Юджинии. — Вы ведь знаете, что Эллен ее просто обожает. И раз уж речь зашла об этом, почему вы не беспокоитесь о Ките?

Она слегка нахмурилась:

— Думаю, мне вряд ли придется когда-нибудь о нем беспокоиться. Он такой здоровый, да и миссис Джарвис хорошо о нем заботится. Но, знаете, Гилберт, он страшно своенравный ребенок. У него бывают прямо-таки ужасные капризы. Вам скоро придется как следует взяться за него.

Гилберт рассмеялся:

— Да ведь он совсем еще крошка!

— Ему почта два годика. Пора бы уже научиться слушаться.

— Мы этим займемся после возвращения. Юный Кристофер обучится хорошим манерам. Должен вам признаться, я до безумия люблю этого малыша.

— Это потому, что он в точности такой, как вы, — сказала Юджиния поддразнивающим тоном. — В нем вы как бы снова видите себя.

— Неужели я до такой степени тщеславен?

Она чуть заметно улыбнулась уголком рта. Гилберт очень любил эту ее улыбку.

— Возможно. Во всяком случае, хвастаетесь вы предостаточно — своим вином, своим домом, своей семьей. Иногда вы меня просто смущаете.

— Я честный малый. Я говорю правду — ни больше, но и ни меньше. А когда я имею дело с вами, мне приходится догадываться, каковы ваши невысказанные мысли.

Юджиния уклонилась от ответа на эту реплику, сказав:

— Только вернувшись, я намерена взять на себя благотворительные дела, которыми занималась миссис Бурке. Там очень много работы. Мне придется ездить в Парраматту по меньшей мере раз в неделю.

— Ну что ж, вы ловко ушли от ответа.

Она рассмеялась и лукаво произнесла:

— Я очень горжусь моим домом, моим хвастливым мужем и моими очаровательными детками. Пожалуйста. Это вам больше нравится?

К несчастью, случилось так, что перед самым отъездом Кит простудился. От этого он стал раздражительным, а увидав свою мать в дорожном платье, разразился громким криком:

— Мама, нет! Мама, не надо!

Юджиния взяла его на руки, и он, рыдая, прижался к ней.

— Спустите мальчика на пол, — приказал Гилберт. — Вы совершенно правы — он избалован.

— Нет, папа! Не надо, папа!

Вопли ребенка стали еще громче, когда его оторвали от матери.

— Гилберт, он нездоров. У него горячий лобик. Я думаю, мне не следует его оставлять.

— Да ничего серьезного у него нет, просто насморк. Кристофер, немедленно прекрати этот шум.

Повелительный тон отца поверг ребенка в такой трепет, что рыдания его мигом стихли. Он стоял с несчастным видом и икал, умоляюще глядя на мать сердитыми синими глазами. Он очень раскраснелся — вероятно, от бушевавшей в нем ярости.

Юджиния пыталась высвободить руку из цепляющихся за нее горячих пальчиков.

— Гилберт, я все же немного тревожусь. Нельзя ли нам отложить поездку и отправиться на следующем корабле?

— Это исключено. Мое вино уже грузят на борт. Я хочу проследить за тем, чтобы бочки были как следует закреплены. Какое вино я смогу предложить покупателям, если в дороге оно будет бултыхаться во все стороны? С ним надо обращаться осторожно, как с ребенком. Я все это уже объяснял вам в свое время.

— Ваш сын тоже ребенок.

— А я не желаю, чтобы с ним цацкались. Где слуги? Велите Эллен отвести его в детскую.

— Я вовсе не жесток, — сказал Гилберт, когда они уселись рядышком в двуколке. — У ребенка простуда, и он достаточно хитер, чтобы попытаться на этом сыграть. Вы сами сказали, что я должен прибрать его к рукам. Так что не надо сейчас дуться оттого, что я сделал первый шаг в этом направлении. В любом случае, — добавил он уже более мягким тоном, — у него есть миссис Джарвис, которой не занимать здравого смысла, и миссис Эшбертон.

— Миссис Эшбертон? — обеспокоенно воскликнула Юджиния. — Вы не замечаете, как много она пьет? Фактически каждый вечер она напивается до умопомрачения.

— Ну и что? Она старая женщина, и это приносит ей утешение. Мне приятно видеть, что она получает удовольствие.

— А вы ее поощряете, милый мой.

— Ясное дело! — Гилберт внезапно снова пришел в хорошее настроение. — Я всех поощряю пить вино Ярраби. Я хочу, чтобы во время нашего плавания его каждый вечер подавали за капитанским столом. И я надеюсь, вы убедите сиднейских дам, что рюмочка сотерна или легкого бургундского весьма подходящий напиток для представительниц прекрасного пола.

Твердое убеждение в том, что ей не следовало ехать, не покидало Юджинию до того момента, пока они не поднялись на борт «Тасман Стар». Позднее прохладный морской ветерок и покачивание палубы под ногами оказали на нее освежающее действие, и тревога начала стихать. Гилберт совершенно прав: слишком уж она беспокойная мать. Дети прекрасно обойдутся без нее, а ей необходимо бодрящее воздействие морского путешествия. Как чудесно уйти от нестерпимого пыльного зноя и видеть вокруг себя сверкающую синюю воду! Качку она переносила хорошо. Ныряния судна, под которое непрерывной чередой подкатывались волны, были приятны. В маленькой каюте нашлось достаточно места, чтобы вынуть из чемоданов и развесить ее туалеты. Сегодня она наденет самый красивый из них и будет пить вино Гилберта, чтобы доставить ему удовольствие. Она даже постарается не думать слишком много о детях.

Может, удастся убежать и от своих вечных мечтаний о Колме О’Конноре, не думать о письмах, которые приходят каждые два-три месяца, когда Колму удается найти какой-нибудь способ их отправить. Ее ответы были пространными, она давала в них полный выход своим чувствам. Иногда Юджиния спрашивала себя, как бы она существовала без этого духовного общения, ставшего для нее лекарством от тоски.

Бывали мгновения, когда она презирала Гилберта за то, что он даже не подозревает о ее тайной жизни. А в иные моменты испытывала глубокие угрызения совести и принимала решение делать все, что в ее силах, чтобы угождать мужу.

Поездка получилась очень удачной. Они остановились у супругов Келли, у которых было теперь пятеро детей, посещали и других своих старых друзей, разговоры за обеденными столами затягивались иногда до утра. Все кругом так быстро росло и развивалось! Мир открывал для себя новую страну, такие люди, как Стерт и Хьюм, пускались в путешествия с целью исследовать континент. Поговаривали, что, возможно, будет найдено золото. Будущее было неведомо.

Предчувствие богатств, которые оно сулило, повергало всех в состояние лихорадочного возбуждения. По всей видимости, в тысячах миль к югу отсюда находились долины, где виноград мог вызревать даже лучше, чем в районе реки Хантер. Ну а пока ничто не мешало с удовольствием попивать винцо из Ярраби. Гилберт бывал несказанно счастлив, когда ему удавалось убедить самых ярых приверженцев рома и виски одобрительно отозваться о его кларете.

В последний вечер пребывания в Сиднее Гилберт подарил Юджинии бриллиантовые серьги, которые прекрасно подходили к ее брошке. Она заставила себя не думать о невозвращенном миссис Эшбертон долге и тепло поблагодарила Гилберта. Серьги действительно красивы. Она с гордостью будет их носить.

Юджиния про себя приняла решение не относиться к Гилберту столь критически — например, с ее стороны было недостойно вспомнить именно сейчас об их долге миссис Эшбертон. Гилберт был импульсивно великодушен и щедр и заслуживал соответствующего отношения. Ей следует также относиться более реалистично и философски к интимной подоплеке этого подарка. Гилберт вправе рассчитывать на то, что сегодня ночью в его объятиях окажется любящая жена, так что нельзя допускать, чтобы все тело деревенело при мысли о неверности Колму. Так уж сложилась жизнь, и Юджинии необходимо по возможности к ней приспособиться.

Кроме того, в последнее время она вдруг начала подумывать, что, если бы перед ее мысленным взором не стоял столь яркий образ Колма, она, быть может, смогла бы без внутреннего сопротивления предаваться объятиям Гилберта. Ее давний кошмар уже не ассоциировался с мужем, как это неизменно случалось в прошлом. Поразительно, но он вообще постепенно развеивался. Но по-прежнему она всем сердцем стремилась как можно скорее вернуться домой, к своим детям… и к своему письменному столу.

Когда «Тасман Стар» бросил якорь в маленькой гавани Парраматты, в голове у Юджинии блуждали приятные мысли — возможно, в Ярраби ее ждет очередное письмо. Эллен было дано строгое указание: если появится какой-нибудь путник, как это уже не раз случалось в прошлом, с письмом от друга из Батерста, она должна сохранить это письмо у себя до прибытия госпожи.

Совершенно неожиданно она увидела Эллен в небольшой группе людей, махавших кораблю с пристани.

Юджиния сразу же заметила ее и схватила Гилберта за руку.

— Гилберт, смотрите — вон Эллен! Как она посмела оставить ребенка? Поскорее бы спустили трап. Жду не дождусь узнать, как там дети. Мы так долго отсутствовали. Три недели от них ни словечка!

— Вы же знали, милая, что так будет. Осторожнее! Не вывалитесь за борт.

Гилберт с силой оттянул ее назад, когда она слишком далеко перегнулась через перила, охваченная внезапным страхом. Дело в том, что Юджиния вдруг увидела круглое лицо Эллен, залитое слезами. А рядом с ней стояла миссис Эшбертон, одетая во все черное.

— Что-то случилось, — сказала она. — Наверное, что-то с Китом! Вы помните, он был простужен. О, ради Бога, только бы не…

Она кусала пальцы в перчатках, перед глазами стояли маленькие могилки, о которых было столько разговоров, опустошенное выражение лица Мерион Ноукс, Бесс Келли, стоически заполняющая новым ребенком внезапно опустевшую колыбель.

Гилберт наклонился вперед и громко крикнул:

— Миссис Эшбертон! Все в порядке? — Он обнял Юджинию. — Вы слишком спешите с выводами.

Однако рука его неестественно напряглась. Он тоже был взвинчен. Никто из тех, кто стоял в небольшой группке встречающих, не улыбался.

Он снова крикнул, пытаясь пошутить:

— Только не говорите мне, что Ярраби сгорел дотла.

Миссис Эшбертон начала было что-то говорить, но голос ее сорвался и с языка слетело нечленораздельное карканье. При сверкающем солнечном свете она и сама — в своих черных одеждах — походила на громадную толстую ворону.

Трап опустили. Пассажиры начали сходить на берег. Юджинию задержала чья-то рука.

— Миссис Мэссинхэм! — Это был капитан. Его круглое лицо, обрамленное рыжей бородой, внезапно переменилось от сжимавшего его сердце сочувствия. — Пожалуйста, зайдите в мою каюту. У меня есть для вас известие.

— Сообщите его нам здесь, — натянутым как струна голосом проговорила Юджиния.

— Что-то случилось с нашим маленьким мальчиком, да?

— Нет, не с мальчиком, мэм. Он поправляется. Случилось с вашей дочкой. Ваши друзья прислали записку и попросили меня сообщить вам об этом.

Юджиния закрыла лицо руками. Она почувствовала, как все внутри нее заливает черная тьма. Под сомкнутыми веками предстала четкая картина: она стоит на высохшем потрескавшемся дне речки, читая надпись, выжженную на покосившемся кресте. Детская могила, но надпись теперь гласила: ВИКТОРИЯ.

Она всегда знала, что кого-нибудь из ее малюток обязательно подстережет могила…

— Милая! Пойдемте, сядьте. Капитан послал за бренди. Пойдемте.

Юджиния сразу почувствовала, что Гилберт испытал величайшее облегчение, узнав, что погиб не сын. Это слышалось даже в его голосе.

Естественно, он любил сына и еще не успел почувствовать неизъяснимую прелесть своей дочери. Она была похожа на один из розовых бутонов, выхаживаемых Пибоди.

Была!

Юджинию охватила неудержимая ярость. Все ее былые предубеждения вернулись, ничто не изменилось. Она вырвалась из оберегающих объятий мужа:

— Я вам говорила, что Кит болен. Но вы не могли остаться. Вы сказали, что ваши вина испортятся. Для вас они самое ценное на свете. Сначала надо было думать о них. Что ж, вместо вина мы принесли в жертву своего ребенка!

В голосе ее звучало такое отчаяние, что люди оборачивались и начинали в упор ее разглядывать. Гилберт пытался взять жену за руки, призывал успокоиться, но она вырвалась и, прокладывая дорогу между кучками любопытствующих пассажиров, быстро сбежала по трапу на берег.

— Тише, маленькая моя, тише! — Голос миссис Эшбертон был необыкновенно нежным, успокаивающим. — Это оказалась скарлатина. Она страдала недолго. А Кит уже почти совсем поправился.

Черная грудь миссис Эшбертон пахла чем-то затхлым и лавандой, лиловое лицо невероятно постарело. Юджиния с трудом подняла отяжелевшие веки, приглядываясь к перемене, происшедшей в наружности миссис Эшбертон.

Затем она обратилась к Эллен:

— Ты ухаживала за ней, Эллен?

— Я все время держала ее на руках, мэм.

— Но ты ведь сама могла заразиться.

— Да что мне было до этого!

К ним подошел Гилберт.

Юджиния машинально сказала со свойственной ей сдержанностью:

— Миссис Эшбертон и Эллен страшно натерпелись. Пока мы… — Голос ее дрогнул, и она не смогла закончить фразу.

— Вы не должны ни в чем себя винить, — решительно произнесла миссис Эшбертон. — Мы бы послали за вами, если бы могли. Но так как это было невозможно, мы позвали врача, и он пробыл у нас три дня, пока Кит не был уже вне опасности. А эта Рози, эта девчонка, которую приютили из сострадания, даже сыпью не покрылась. Если Всевышний считает, что это справедливо, я с ним не согласна.

 

Глава XX

Часть денег, вырученных от продажи вина в Сиднее, Гилберт потратил на сооружение над могилой ребенка дорогого памятника, изображающего ангела со сложенными крыльями. Его страшно огорчало, что Юджиния ни разу не сходила на него посмотреть.

Вместо этого она предпочитала спускаться к реке, как всегда изящно держа над собой зонтик, и подолгу сидеть возле бедной могилы неизвестного ребенка, где вместо надгробия торчали скрещенные палочки. Когда она возвращалась домой, лицо у нее было грустное и опустошенное, движения вялые, неопределенные. Из Сиднея приехал доктор Ноукс. Он порекомендовал Гилберту дать Юджинии время прийти в себя. Женщины всегда тяжело переносят такие потери, в особенности же тогда, когда они на чужбине.

Но вообще-то с Юджинией все будет в порядке. Ведь как-никак у нее остался сын и она еще может иметь детей.

Просто нужно дать ей время опомниться, и крайняя неприязнь к винограднику тоже смягчится. Просто ей надо было возложить на что-то вину за случившееся.

Собственно говоря, Юджиния собралась с духом и все-таки извинилась перед Гилбертом за необдуманные и несправедливые слова. В ее горе виновато не его вино, а ее собственная безграничная любовь к малютке. То, что она смела питать столь невероятно сильное чувство к чему бы то ни было, вызывало у нее ощущение вины.

Гилберт был уверен, что в конце концов она избавится от этих нездоровых мыслей, и все-таки очень тревожился за нее. В чем-то он вел себя по отношению к жене не так, как следовало. Но в чем именно? Он был хорошим мужем, щедрым и более терпимым, чем большинство мужей. Он вынужден был положить конец этим глупостям с ирландцем, но то было давным-давно. Он понимал также, что жена его отличается чрезмерной чувствительностью, но он сам достаточно из-за этого натерпелся. Бывали моменты после рождения девочки, когда ему казалось, она вот-вот дастся ему в руки. Хоть Юджиния не кидалась с жаром в его объятия, но по крайней мере и не сторонилась его, как прежде. В глазах ее часто сверкал теплый веселый смех. И вот тут произошла эта проклятая трагедия, и она отдалилась так сильно, словно переселилась на какую-нибудь холодную звезду.

Терпи — таков был совет Фила Ноукса. Но Гилберту надоело, он устал терпеть.

Наступил тысяча восемьсот тридцать третий год. Ссыльные продолжали прибывать все более многочисленными партиями. Корабли, несшие на борту причудливое смешение из ссыльных, закованных в кандалы, овец, коз, свиней, индюшек, уток, голубей и нигде не заявленный груз — крыс и тараканов, отплывали из Портсмута, а спустя три-четыре месяца входили с сиднейскую гавань. С трепещущими на ветру парусами они являли собой красивое зрелище. Рассматривать же с более близкого расстояния их не стоило. Груз ужасающим образом портился в дороге. Уцелевшие человеческие существа мало походили на нормальных людей — одна кожа да кости, волосы, в которых кишмя кишели паразиты, гнилые зубы, тела, подточенные всевозможными болезнями, трудно было найти среди них здорового мужчину или женщину, способных выдержать нормальный рабочий день.

Однако условия жизни в колонии улучшились. Теперь, когда овцеводство и производство зерна были налажены, в продуктах недостатка не было. После нескольких недель, проведенных на берегу, заключенных, не совершивших таких преступлений, за которые их следовало отправить на угольные копи в Ньюкасл, можно было нанимать на работу.

Из числа прибывших с последним кораблем Гилберт, нуждающийся в дополнительных рабочих руках для Ярраби, выбрал одного четырнадцатилетнего мальчика. Ему понравилось лицо парнишки, выражавшее упорство и мужество. Несколько недель хорошего питания укрепят тело изможденного подростка. Пусть мяса на его костях сейчас маловато, зато кость широкая. Звали мальчика Джемми Макдугал. У него была грамотная речь, так как, по его словам, его мать была женщиной с образованием. Она научила его читать и писать. Но отец любил выпить и отбирал деньги, что мать зарабатывала стиркой, и те жалкие гроши, которые приносили домой Джемми и его сестра, работавшие на прядильной фабрике. В результате в доме вечно было нечего есть, и в конце концов Джемми начал воровать. Понемногу — каравай хлеба, булочку, яблоки, кусок рыбы, как-то раз целую курицу. Он таскал только еду, которая была необходима им всем, чтобы выжить. Парнишка наловчился и занимался этим целых шесть месяцев, прежде чем его поймали.

Джемми не повесили. Сказали, что для такого наказания он еще слишком мал. Вместо этого его сослали, и теперь он не знает, что с его родными. Наверное, так никогда и не узнает.

Однако он был еще слишком молод, чтобы долго предаваться скорби. Гилберт заметил, как сверкали глаза Джемми, когда он окидывал взглядом бескрайние просторы. Он понимал, что мальчик испытывает те же чувства, какие испытывал и он, впервые увидев новую страну, — он был повергнут в благоговейный трепет, ослеплен и невероятно взволнован.

Итак, он захватил мальчика в Ярраби и велел Тому Слоуну по-отечески за ним приглядывать. Быть может, им удастся сделать из него человека. Во всяком случае, подросток получит какой-то шанс выбиться в люди.

Какого раз, вскоре после этого, Гилберт, находившийся в винодельне и укладывающий на специальные полки десять галлонов кларета, почувствовал, что за ним следят чьи-то глаза. Резко повернувшись, он увидел скрывающегося в тени мальчика. Поняв, что его заметили, Джемми по-кошачьи мягко задвигался.

— Стой, — резко скомандовал Гилберт.

Мальчик осторожно повернулся к нему.

— Не бойся. Я не буду тебя бить. Ты зачем сюда пришел? Украсть что-нибудь?

Мальчика передернуло. Он гордо вскинул подбородок:

— Нет, сэр!

— А тогда зачем?

— Я просто смотрел. Я хочу научиться.

— Делать вино?

— Да, сэр.

— Тебе это интересно, да?

Мальчик порывисто шагнул поближе к Гилберту:

— Я наблюдал за тем, как вы наполняете бутылки. Вы не наливаете их до самого верха.

— Да, это делается специально. Надо, чтобы в бутылке оставалось немного воздуха — ровно столько, сколько требуется. Если его будет слишком много, вино прокиснет, если слишком мало — ему нечем будет дышать. Пробка должна быть прочной, а бутылки надо держать в лежачем положении. Поди сюда, я тебе покажу. Водянистые слабые вина я продаю сразу же, но те, что изготовлены в удачный год, как, например, вина из прошлогоднего винограда, у которых красивый рубиновый цвет и хороший букет с еле заметным терпким привкусом, предназначаются для долгого хранения.

— А как долго вы их держите в бочках, сэр?

— Это вино простояло в бочке два года. Теперь у него есть свой букет. Хочешь понюхать?

— Да, сэр.

Гилберт налил в стакан немного вина, поднес его к носу, а потом передал Джемми, который позабавил и обрадовал его тем, что старательно подражал каждому его движению.

— Замечательное вино, сэр.

— Откуда ты знаешь?

— Оно хорошо пахнет.

— Ты прав, это хорошее вино — «Ярраби-кларет». Пройдет года четыре, и оно появится на столе у губернатора. Ну ладно, раз уж ты тут, можешь мне немного помочь. Я хочу, чтобы вон те бутылки и пробки были как следует вымыты. Мыло употреблять нельзя. Когда вино налито в бутылку, я загоняю пробку в горлышко деревянным молотком. Вот так, гляди. Рука, которая держит бутылку, всегда должна быть в перчатке. Потом окуни горлышко в расплавленный сургуч и наложи штамп Ярраби. Все понял?

— Да, сэр.

— Ну тогда приступай к мытью бутылок. А когда захочешь в следующий раз сюда прийти, попроси разрешения.

— Простите меня, сэр, если я что-то сделал не так.

— Ничего, ничего, если тебе и в самом деле интересно, ты можешь оказаться полезным. Запах винодельни не всем по душе. Моя жена находит его тошнотворным.

Мальчик недоверчиво вытаращил на него глаза. Гилберт невольно снова рассмеялся, на этот раз с веселой снисходительностью. Парень хорошо говорит; может, это очень неплохая идея — вырастить ученика, кого-то, кто мог бы взять на себя основные функции, если хозяин по какой-то причине не сможет вести дела так, как того требуют строгие правила виноделия. Мальчик сказал, что умеет писать; в таком случае он научит его вести инвентарную книгу. Можно начать сегодня следующей записью: «На полки уложено десять галлонов кларета, изготовленного в 1832 году. Тридцать галлонов муската, произведенного в апреле, повернуты другой стороной…»

Если Джемми Макдугал, четырнадцатилетний ссыльный, действительно так интересуется делом, как кажется на первый взгляд, похоже, он сможет задержаться в Ярраби на достаточно долгое время и после того, как получит свободу.

Юджиния подолгу держала Кита около себя. В течение некоторого времени после болезни он был бледен и капризен, и она наблюдала за ним с постоянной тревогой. Однако теперь он снова стал пухленьким, как раньше, и вел себя очень неспокойно, когда оказывался запертым в маленькой гостиной наедине с мамой.

— Рози! — повелительно кричал он, стуча стиснутыми кулачками в закрытую дверь. — Кит хочет Рози.

Юджиния изо всех сил стремилась не заразиться предубеждением, которое испытывала миссис Эшбертон к дочке миссис Джарвис, только потому, что ребенку посчастливилось избежать страшной скарлатины. Но ее начинало все больше раздражать привязанность Кита к этой некрасивой девочке с узкими топазовыми глазами. Со своим треугольным личиком и редкими русыми волосами она была похожа на светлую лисичку. У Рози было свойство появляться там, где ей вовсе не следовало быть, а затем внезапно исчезать — каждый раз молча. Нельзя даже было пожаловаться ее матери, что она досаждает кому-то, потому что малышка неизменно скрывалась из виду прежде, чем вы успевали это сделать.

Да и в любом случае это было бы бесполезно, потому что Кит непременно разразился бы громким рыданием и потребовал бы, чтобы ее впустили к нему. Где бы он ни находился, он хотел видеть ее рядом с собой. В конце концов оказалось легче отпустить его на кухню, чем переносить присутствие любопытной молчаливой маленькой девочки в гостиной или в собственной комнате Юджинии.

Все было бы иначе, если бы Виктория не умерла — она стала бы для брата подругой в общих играх.

В результате единственным собеседником Юджинии, подолгу просиживающей за письменным столом, был Эразм в клетке. Это позволяло ей писать в тайных письмах Колму: «Когда Эразм говорит совершенно вашим голосом «аланна», мне кажется, будто вы никуда не уезжали…»

Она была уверена, что, если бы не эти ее письма Колму и Саре, она умерла бы от горя и одиночества.

«Дорогая Сара!

Я понимаю, что тебе надоело слушать о моей скорби, но, право же, нет такого часа в сутки, когда бы я не тосковала по своей маленькой Виктории. Я не перестаю ругать себя за то, что оставила ее, когда она была еще так мала. Если у меня опять будет ребенок, я не спущу с него глаз весь первый год его жизни…»

Но будет ли у нее еще когда-нибудь ребенок? Дело в том, что после смерти малютки Юджиния не могла выносить присутствие Гилберта рядом с собой. Она не пыталась подыскать какое-то разумное объяснение своим чувствам, и ее не трогало выражение обиды и радости в глазах Гилберта.

Она не испытывала ни малейшего смущения, когда он попросил приготовить для него отдельную комнату. Ей было совершенно безразлично, что подумали в связи с этим слуги. Наконец-то большая французская кровать оказалась полностью в ее распоряжении. Юджиния бездумно опустилась на свое удобное ложе.

«Ты просишь меня рассказать о проделках Кристофера. Должна с сожалением сообщить, что он страшно избаловался после того, как малютка оставила нас, и пока еще продолжает шалить и не слушаться. Его отец временно забыл о своем намерении взять мальчика в руки, потому что занят посвящением одного из своих новых работников в тайны виноделия. Работник этот, разумеется, один из тех ссыльных, которых английское правительство упорно продолжает сюда отправлять.

Впрочем, надо быть справедливой и признать, что этот парень лучше большинства своих сотоварищей. Гилберт утверждает, что он честен, но даже если бы он не был честен, его интерес к виноделию перекрыл бы множество самых разных грехов. Не знаю, что будет с отцом Кита, если ребенок, став взрослым, будет питать такое же отвращение к вину, какое питаю к нему сейчас я…»

Зима выдалась удивительно мягкая. Морозы, не успев начаться, прекратились. Желтая акация расцвела, из красной почвы Ярраби пробились зеленые стрелки — стебельки впервые появившихся здесь нарциссов. Свежее сверкающее утро было неизменно заполнено какофонией птичьих голосов. На ивах, росших возле реки, проглянули листочки. Наступил жаркий день, когда на залитой солнцем веранде появилась первая ящерица. Для Юджинии это было сигналом, говорившим о том, что пора снова доставать зонтик для защиты от солнца.

Но дни все еще тянулись томительно долго. Юджиния сшила маленькие курточки для Кита, потому что скоро с него должны были снять его детские юбочки, а затем, подавив в себе враждебное чувство, с большим тщанием вышила муслиновое платье с цветочками для Рози. Из Англии прибывало все больше товаров — на судах, совершающих теперь регулярные рейсы в Австралию. В магазинах тканей и галантереи в Парраматте можно было купить множество самых различных вещей. Юджиния ездила в город на двуколке и закупала клубки разноцветных шелковых ниток для своих гобеленов, ленты, чтобы оживить старую шляпку, сапожки на пуговицах и матросские шапочки для Кита, отрез лилового батиста для нового платья…

Покончив покупки, она посещала знакомых или присутствовала на заседании благотворительной организации «Женское общество милосердия Парраматты». Жители привыкли видеть ее едущей по пыльной улице: гордо выпрямленные плечики, ленты шляпки крепко завязаны под подбородком, руки в перчатках легко держат вожжи. Ее служанка Джейн так и не перестала тосковать по Англии и в конце концов решила вернуться домой вместе с направлявшимся в Лондон семейством. Поэтому госпожу во время поездок сопровождали Фиби и Эллен, располагавшиеся на заднем сиденье. Иногда рядом с ней на облучке пристраивался ее сынок, красивый маленький мальчик, старающийся обеими руками удержать на голове соломенную панаму.

Вновь прибывших из метрополии молодых девушек, искавших подходящее место работы, поначалу отпугивали гордая осанка миссис Мэссинхэм и ее серьезные испытующие глаза. Однако ее мягкий, согретый сочувствием голос оказывал на них такое действие, что в конце концов они выкладывали ей все свои страхи и невзгоды. Большинство девушек стремились получить место в большом доме в Ярраби. Те из них, до кого доходили сплетни, что в Ярраби не все ладно и что хозяин не вхож в спальню хозяйки, отказывались этому верить или же считали, что уж если это действительно так, то виноват сам мистер Мэссинхэм. Миссис Мэссинхэм такая милая, такая добрая, такая ласковая!

И столько часов проводит за своим письменным столом… Между тем весенние дни становились все длиннее и теплее, а всякому терпению приходит когда-нибудь конец. Во всяком случае, это было справедливо по отношению к такому нетерпеливому человеку, как Гилберт Мэссинхэм.

Он выбрал вечер, когда Юджиния показалась ему веселее, чем обычно, и более доброжелательной. Ему не хотелось нарваться на новый суровый отпор, но за обедом она смеялась, а глаза оживленно блестели.

Он никогда не сохранял так долго верность одной женщине, почти не получая за это вознаграждения. И, конечно, Гилберт не ожидал, что при здоровой жене ему придется блюсти обет безбрачия.

Дайте ей время, говорил Фил Ноукс. Ну вот, он дал ей достаточно времени. Наступила весна, и он не собирался и далее проявлять терпение.

— Вы давно уже не пели, милочка, — сказал он.

— Нет подходящего настроения.

— Начните, и оно появится. Я соскучился по вашему пению.

— И я тоже, — промямлила миссис Эшбертон, глубоко утонувшая в кресле. Она, как обычно, плотно пообедала, изрядно выпила и теперь подремывала. Красно-коричневое атласное платье было точно такого же цвета, как и ее лицо.

— Нельзя горевать вечно, — сказал Гилберт.

— Единственный способ перестать горевать — снова заполнить колыбель, — заметила миссис Эшбертон. — Не пойму, почему вы так долго это откладываете.

Юджиния уже сделала было нерешительное движение в направлении рояля, но, услышав реплику миссис Эшбертон, остановилась и каким-то отсутствующим тоном, будто она говорит во сне, а не наяву (за последнее время такая манера стала для нее обычной), заявила, что ей очень жаль, что сегодня она петь не может: ей надо закончить кое-какие письма, чтобы они попали вовремя к отправке очередной почты в Англию.

С этими словами Юджиния направилась в свою маленькую гостиную и прикрыла за собой дверь.

— Ах ты, господи! Кончится тем, что у нее начнется мания, — сказала миссис Эшбертон, возводя очи к потолку.

Гилберт несколько минут походил взад-вперед, затем, по-видимому приняв какое-то решение, подошел к двери гостиной и широко распахнул ее. Он не был пьян, но выпил больше обычного, чтобы придать убедительности своим речам.

Поглощенная письмом, Юджиния не слышала, как он вошел.

У нее был четкий размашистый почерк. Слова «любовь моя» в верхней части странички почтовой бумаги виднелись совершенно отчетливо.

Гилберт протянул руку и выхватил листок. Юджиния вскрикнула от неожиданности, а потом застыла.

— «Любовь моя», — прочел вслух Гилберт. — Интересно, к кому это вы так интимно обращаетесь?

— Гилберт, вы ведете себя непростительно! Это моя личная корреспонденция.

— Настолько личная?

— Любая корреспонденция — дело личное. Мне бы никогда в голову не пришло читать ваши письма.

Гилберт поднес бумагу к свече и хмурился по поводу прочитанного.

— Если бы я написал письмо вроде этого, вы бы имели полное право его прочесть. — Он начал читать вслух с еле сдерживаемым возмущением: — «Любовь моя! Прошло уже почти три месяца, с тех пор как я получила от вас последнюю весточку. Видите, я, как всегда, считаю каждую неделю, каждый день. Ваши письма для меня — настоящий живительный источник. Иногда мне кажется, что без них…»

— Гилберт, прекратите! — звенящим голосом произнесла Юджиния.

— Что, вам кажется, может произойти без них? — с любопытством спросил Гилберт. — Ну-ка, скажите мне.

Юджиния вскочила. Кресло за ее спиной перевернулось и грохнулось на пол. Пламя свечи начало выплясывать какой-то дикий танец.

— Я нахожу это недопустимым вмешательством в чужие дела.

— Но не можете же вы продолжать запираться ото всех, как по-вашему — это допустимо? Сначала у себя в спальне, теперь в гостиной. Может, скоро мне вообще не найдется места в моем собственном доме? А теперь скажите мне, — тон его был безапелляционным и жестким, — кому адресовано это письмо?

— Разумеется, моей сестре. Вы знаете, что я регулярно пишу Саре.

— Слово «регулярно» — явное преуменьшение. Вы сидите за этим проклятым столом все время и изливаете ей свою душу! Или кому-то другому. И мне крайне трудно поверить, чтобы вы называли свою сестру «любовь моя»… Не слишком ли это, даже учитывая родственную привязанность? Ко мне вы никогда так не обращаетесь.

— Гилберт, пожалуйста, говорите потише. Миссис Эшбертон услышит.

— А по мне так пусть весь свет слышит. Я думаю, что вы меня обманываете. Это письмо адресовано мужчине, не правда ли?

Юджиния в приступе внезапного безрассудства сказала, гордо закинув голову:

— Да, вы правы. Я признаю. И если бы вы не были все эти месяцы так самодовольны и слепы, вы бы знали, кто этот мужчина.

— Самодоволен! — не веря своим ушам, повторил Гилберт. — Самодоволен?!

— Да, совершенно верно. Я не случайно употребила это слово. Потому что если вы думаете, что я могу отрешиться от чувств, кроющихся в самой глубине моей души, только потому, что мистера О’Коннора выставили таким беспардонным образом, то вы не только слепы и самодовольны, но еще и глупы вдобавок.

— Вы хотите сказать, что все время поддерживали переписку с этим ирландским пропойцей?

— Да, поддерживала.

Если бы Гилберт не был охвачен таким негодованием, он бы заметил, как она хороша с этой высоко поднятой головой и сверкающими глазами. Но ему хотелось только одного — дать ей такую пощечину, чтобы на лице остался след от его ладони. Ему пришлось сжать руки в кулаки.

— Юджиния, вы не любите его. Этого не может быть. Вы просто флиртовали с ним. Но с тех пор прошло уже больше года.

— А что, год — это очень много?

— Достаточно! — выкрикнул он. — У вас за это время был от меня ребенок. С ума вы сошли, что ли?

— Ваш ребенок умер, — сказала она. — И с ума я не сошла.

— В чем же тогда дело? У вас мания — жить в письмах? В свое время вы достаточно много писали мне. Не помните уже?

— Почему? Помню.

— Выходит, я оказался не таким, как вам мечталось? Вы думаете, ваш пьяный ирландец оправдал бы ваши мечты, если бы каждую ночь заваливался к вам в постель? Вы так думаете? Да?

Юджинию передернуло. Она вдруг закрыла лицо руками. Гилберт силой отвел ее руки в стороны и заставил взглянуть на него.

— Ну так вот, пьяный или трезвый, а я намерен быть сегодня в вашей постели. Хватит с меня этого фарса. Я терпел, потому что думал, вы тоскуете по ребенку, а оказывается, вы все это время писали сентиментальный вздор другому мужчине! Разве я заслужил, чтобы вы вели себя так? Неужели вам не стыдно?

— Вы говорите чудовищные вещи, — прошептала она.

Внезапно Гилберт обратил бушевавшую в нем ярость против ее письменного стола: пинал его ногой до тех пор, пока нежная древесина не треснула. Юджиния вскрикнула, как от боли. Гилберт в бешенстве заговорил:

— Я бы с радостью разнес его в щепки! Вы сидите тут целыми днями, живете в этой вашей мечте, будь она проклята! Очнитесь, бога ради! Этот паршивый ирландец — ничто, пустышка… Даже когда он был тут, с вами… вы оба жили только прошлым. Я слушал ваши разговоры. Плакали по ирландскому дождю, английскому туману, подснежникам и бог его знает по чему еще. Позвольте кое-что вам сказать. Если бы вы вернулись к своим обожаемым английским туманам, они стали бы теперь вам ненавистны. Вы затосковали бы по солнцу. Вам кажется, его слишком много; посмотрите, что будет, когда вы его лишитесь. Окажется, что вы без него жить не можете.

— Нет, как раз наоборот! — воскликнула Юджиния. — Я с ним жить не могу. Оно меня сжигает.

— И чего это вы так расшумелись? — послышался у дверей ворчливый голос миссис Эшбертон. — Вы не дали мне поспать. Вы что, ссоритесь? Ну и дела! — Она вытаращила глаза от удивления, заметив, как враждебно супруги поглядывают друг на друга. — Вряд ли вы захотите прислушаться к совету старухи, но, если готовы, я могу вам назвать самое лучшее место для улаживания любой ссоры. И если мне позволено будет сказать, что я на этот счет думаю; давно пора вам туда удалиться.

— Вам не позволено сказать, что вы на этот счет думаете, — ледяным тоном оборвала ее Юджиния. Затем не спеша она взяла листок бумаги, побывавший в руках у Гилберта, и изорвала его в мелкие клочки, а потом, так же неспеша, приподняла свои юбки и вышла из комнаты. Она направилась прямо наверх, и через несколько тягостных минут раздался далекий, но отчетливо слышный звук: захлопнулась дверь ее спальни.

— Ну и дела, — повторила миссис Эшбертон. — Этой молодой женщине пора родить еще одного ребенка.

— И родит, как миленькая, — пообещал Гилберт.

Но предаваться любовным ласкам сквозь запертую дверь никому еще не удавалось, а Юджиния, судя по всему, не собиралась отпирать.

Голос ее звучал отчужденно, с холодной неприязнью.

— Я хочу побыть одна. Хорошо было бы, если бы вы не стали будить весь дом.

— Юджиния! Черт бы вас побрал!

Гилберт думал, что он достаточно вышел из себя, когда чуть не разнес вдребезги письменный столик, но то, что он испытывал сейчас, было намного хуже. Он не помнил, чтобы когда-либо прежде впадал в такое бешенство. Топая ногами, он спустился с лестницы и вышел из дома. Возле конюшен он начал кричать, пока кто-то не подбежал к нему. Это был юный Джемми Макдугал.

— Ты можешь в темноте оседлать лошадь? Тогда помоги мне.

— Да, сэр. Случилось что-нибудь неприятное, сэр?

— Не твое дело, черт побери. Попридержи язык.

Он вскочил в седло и направился в Парраматту, проскакав весь путь галопом. Возле первого же отеля он спешился, вошел внутрь и заказал ром.

Бармен узнал его.

— А я слыхал, мистер Мэссинхэм, что вы никогда ничего не пьете, кроме своих вин.

— Значит, ослышался.

В прошлом, до приезда Юджинии, бывали случаи, когда Гилберт искал и находил себе женщину в одном из маленьких неприглядных заведений. Вдвоем они отправлялись к реке, ложились на жесткую сухую землю, и близость для Гилберта была благотворной — быстрой, облегчающей и притом временной. Он говорил себе, глотая теперь уже непривычный и обжигающий глотку ром, что и сейчас это может помочь. Немного простынут жаркий гнев и негодование, сотрясавшие все его тело. Он был верен одной женщине целых три года, да к тому же женщине довольно-таки холодной, которая в лучшем случае не более чем терпела его.

Теперь у нее хватило наглости не пускать мужа в его собственную спальню, и тем не менее он торчит здесь и предается мрачным мыслям над стаканом, понимая, что его больше не тянет к толстой краснощекой барменше. Как видно, пристрастился к брезгливому изяществу своей супруги.

Да, это, может, и так, но не мог же он пристраститься к ее целомудрию?

Даже ром, затуманивший мозги н немного расслабивший натянутые нервы, не мог заставить его смириться с такой невероятной вещью.

Тем не менее еще до наступления полуночи Гилберт снова сел на лошадь и отправился домой. Ночь была тихая, мягкая, в воздухе ощущалось тепло раннего лета. Путешествие немного охладило его голову, но он все еще не избавился от напряжения и не находил себе места. В сознании его теснились одни и те же образы — мягкие груди, стройные ноги. Волосы рассыпаны по подушке. Губы ищут его губ. Проклятие, проклятие, проклятие!

В тот момент, когда он медленно подъезжал к дому, один из этих мысленных образов предстал перед ним во плоти. Несомненно, это была фигура, прогуливающаяся по саду. Юджиния!

Юджиния, встревоженная, разыскивающая его…

Гилберт соскочил с лошади, накинул уздечку на столб возле ворот и не совсем твердыми шагами пошел через лужайку — ром ударил ему в ноги.

Фигура двинулась дальше за кусты и исчезла. Нет, вон она тихонько идет по веранде, в тени.

— Погодите! — прошипел Гилберт, и фигура резко остановилась. Он увидел бледное пятно обращенного к нему лица.

Какая-то женщина в длинном халате, белокурые волосы падают на плечи.

— Было жарко, мне не спалось, — прошептала Молли Джарвис.

— И мне тоже, — сказал он.

Они стояли совершенно неподвижно на расстоянии нескольких шагов друг от друга.

— Я слышала, как вы уезжали, — сказала Молли.

— И поэтому вы не могли уснуть.

Это было утверждение, а не вопрос.

— Нет, нет, мне было жарко. Лето в этом году раннее.

Гилберт сделал одно быстрое, инстинктивное, неизбежное движение.

— Лето уже наступило, — сказал он, сжимая в объятиях теплое мягкое тело и отыскивая среди прядей разметавшихся волос губы.

— Пойдемте к вам в комнату, — сказал он спустя некоторое время. — Мы не можем оставаться здесь.

— Там Рози, — запротестовала она.

— Она не проснется.

В его затуманенном мозгу пронеслось: если бы она выпустила его руку, он мог бы прийти в себя. Но руки переплелись, и ее пальцы были такими же цепкими, как и его. Гилберт слышал учащенное дыхание Молли.

Балконные двери, которые вели в маленькую комнату в конце веранды, были открыты. Небольшой настороженно бодрствующий участок его мозга отметил, что соседняя комната — молочная кухня. Никто их не услышит.

Им оставалось только сорвать с себя одежду: ему — рубашку и брюки, ей — просторный халат и ночную рубаху, которую она сбросила к ногам.

Гилберту казалось, что никогда прежде он не оставался наедине с женщиной. Чувства его были свежи, удивительны и чудесны. Он уже забыл, какой восторг охватывает душу, когда слышишь крик наслаждения, вырывающийся из уст женщины.

Потом она так долго молчала, что он подумал — наверное, заснула.

— Молли!

— Да, любовь моя.

— Я всегда вас хотел, но старался не верить в это.

— И я тоже, — сказала она просто. — Что мы будем делать?

— Любить друг друга.

Она шевельнула головой:

— Перестаньте перебирать пальцами мои волосы. Я от этого теряю сознание. Я хочу сказать — как быть с госпожой?

— Она заперлась от меня сегодня вечером, и, думаю, вы это знали.

— Я слышала… Я боялась.

— Вы не зря боялись.

— Я не могу предавать хозяйку в ее собственном доме.

— Теперь уже поздно говорить об этом, — сказал он без всякой иронии.

Гилберт целовал ее лоб, кончик носа, шею, склонялся все ниже к ее груди. Молли не смогла удержаться и вздохнула от удовольствия.

— Нам надо поговорить, любимый.

— Не сейчас. Ребенка разбудим. Вы сами сказали.

Она тихонько засмеялась, но не стала возражать.

— Завтра ее можно будет перевести в другую комнату, — сказал Гилберт. — Она уже достаточно большая. Кит спит один.

— Завтра, но сэр…

— Да перестаньте вы называть меня сэром. Вы красивая женщина, Молли. И вы так же изголодались, как и я.

Она просто кивнула в знак согласия.

— Юджиния… Я люблю Юджинию. Но она голода не испытывает, Молли.

— О сэр! О любимый!

— Разговоры потом, — пробормотал он, и его губы жадно прижались к ее губам.

 

Глава XXI

Юджиния удивила Гилберта, сойдя на следующее утро к завтраку.

На ней было одно из ее безукоризненных муслиновых платьев, блестящие волосы уложены колечками. Она была бледна, под глазами черные круги — свидетельство бессонной ночи. Однако вела она себя сдержанно и мягко. Она снова полностью владела собой, даже тогда, когда начала произносить трудные, но очаровательно смиренные слова извинения.

— Гилберт, вчера вечером я вышла из себя и вела себя очень скверно. С моей стороны нехорошо было запирать дверь в спальню. Я обещаю никогда больше этого не делать.

Он молча посмотрел на нее. Чувство вины смешалось в его душе с чувством бурной радости. «Обе в моей власти», — мысленно твердил себе Гилберт.

— И я обещаю также, — в глазах Юджинии мелькнула боль, — не писать больше писем мистеру О’Коннору, поскольку это вызывает у вас недовольство. Конечно, кроме одного короткого объяснительного письма. Вы должны мне разрешить написать его. — Так как муж все еще не проронил ни слова, она встревоженно спросила: — Гилберт, ведь вы простите меня, надеюсь?

Отзвук привычной повелительной интонации, хоть и совсем слабенький, позабавил и обрадовал его. Он хотел иметь жену послушную, но не раболепную.

— У меня было достаточно оснований для недовольства, — сказал он. — Любовные письма, обращенные к другому мужчине.

— Но ведь то были лишь письма, — умоляюще произнесла Юджиния.

— Надеюсь, что так, — ворчливо отозвался он, чувствуя себя весьма неуютно от сознания собственной вины.

Впрочем, это чувство не слишком его отягощало — любовная страсть, которой он предавался минувшей ночью, утолившая жажду и явно неизбежная, как-то не вязалась с ощущением вины.

— Вы делаете это потому, что так велит вам долг в вашем понимании? — спросил он.

— Естественно. А почему же еще? Если нам суждено прожить всю жизнь вместе, необходимо уладить существующие между нами раздоры. Вы сказали, что я живу в мире мечты, и я сознаю, что вы были правы.

— Похоже, вы этой ночью многое передумали.

— Да. Я слышала, как вы вернулись домой.

Гилберт пытливо взглянул на жену.

— Но я не слышала, чтобы вы поднимались наверх.

— Я спал внизу, на диване.

Он не собирался напоминать Юджинии о другом человеке, проведшем ночь на диване, но это случайно пришедшее на ум объяснение оказалось удачным. Ее всю передернуло, и больше она не сказала ни слова.

После этого, также по воле случая, в столовую вошла с кофейником на подносе Молли Джарвис. Увидев Юджинию, она в нерешительности остановилась. Наверное, она рассчитывала, что Гилберт, по обыкновению, будет завтракать в одиночестве, и ей не терпелось обменяться с ним несколькими словами.

«Надо нам быть в таких делах поосторожнее», — подумал он с беспощадной трезвостью, какой требовала сложившаяся ситуация.

Ну а в остальном?

Образы столь резко отличающихся друг от друга женщин отчетливо предстали перед его мысленным взором: жена, при всей своей покорности холодная, изящная, грациозная; и полногрудая, плавно движущаяся Молли с мягкими щеками и опущенными долу глазами.

Вот они перед ним: одна — вино марочное, другая — столовое, и каждая — он ясно сознавал — абсолютно необходимая часть его виноградника и его жизни. С пронзительной ясностью Гилберт понял, что ни с той, ни с другой расстаться не может.

Голос его прозвучал резко, хотя он вовсе не желал этого.

— А где Эллен, миссис Джарвис? Почему вы прислуживаете за столом?

Молли не подняла глаз. Поставив кофейник перед Юджинией, она спокойно ответила:

— Эллен кормит завтраком мистера Кита. Он сегодня утром поздно проснулся. Ничего больше не требуется, мэм?

— Нет, благодарю вас, миссис Джарвис. Кит случайно не заболел?

— Нет. Он совершенно здоров, мэм.

— Я сейчас поднимусь в детскую. Гилберт, нам пора подумать об обучении Кита. Он такой непоседа! Надо чем-то занять его голову.

Миссис Джарвис удалилась, но в памяти продолжала снова и снова возникать одна и та же картина — смятая постель в ее комнате… И льющийся с веранды сладкий аромат жимолости.

— Гилберт?

— Да, милочка. Вы про Кита? Он еще слишком мал для гувернантки, вы не находите? Впрочем, поступайте как знаете. Но почему надо сейчас обсуждать эту тему?

— Да просто чтобы хоть о чем-то поговорить, — сказала Юджиния, и в ее голосе впервые прозвучала нотка отчаяния. — Я не хочу, чтобы слуги знали о нашей ссоре.

— Вы, как всегда, совершенно правы. — Гилберт встал. — Я пришлю столяра починить ваш стол. Мне жаль, что я его поломал.

Юджиния быстро наклонила голову. Он боялся, что она пытается скрыть слезы. Ему было очень неловко. Естественным было бы обнять и поцеловать ее, но в сознании еще слишком свежа память о другой женщине в его объятиях. Пусть Юджиния, такая холодная и исполненная достоинства, постоит немного на своем пьедестале.

При максимальной осторожности и осмотрительности есть полная возможность устроить так, чтобы обе женщины были счастливы. Или по крайней мере довольны своей судьбой. А разве может вообще человек надеяться на что-то большее?

Он быстро чмокнул склоненную шею жены. Сегодня его душевное здоровье, как никогда, было связано с виноградником. Вчера он заметил на лозах, привезенных из Малаги, следы мохнатой гусеницы. Надо будет перебрать каждый листочек. День был многообещающий — ясный и солнечный.

Он уже достаточно времени уделил женщинам и их проблемам. Пока хватит. Гилберт вышел, насвистывая, пересек двор возле кухни и даже головы не повернул.

Оставшись одна, Юджиния больно закусила губы. Чего она, собственно, ожидала? Сцена примирения прошла прекрасно, не так ли? Гилберт был великодушен, хотя и нечрезмерно, и, кажется, простил. Пойти дальше было бы фальшью, не мог этого допустить мужчина с его гордостью. Да и со стороны такой женщины, как она, было бы фальшью признаться, что после того, как вчера она заперла свою дверь, ей вдруг по непонятной причине захотелось, чтобы он все-таки ворвался к ней.

Сжавшись, она изнутри прислонилась к двери, ощущая во всем теле какую-то странную боязливо-восторженную дрожь. Он был просто великолепен в своей ярости. Когда Гилберт начал пинать ногой ее стол, она почувствовала сильнейшие рези в животе, а когда перестал дубасить кулаками в дверь, просидела несколько часов в темноте, говоря себе, какая ужасная вещь — насилие. Подобная сцена никогда не должна повториться.

Однако при всем том в Юджинии совершилась какая-то странная метаморфоза. Она неотступно думала о том, каково это испытать, как тугой узел гнева в его теле распускается, а место его заполняет нежность — нежность, которую, в этом она была уверена, она могла бы пробудить к жизни. Только бы Гилберт предоставил ей такую возможность. Однако пока что, по всей видимости, он не собирался освобождаться от своего праведного гнева. Придется ей проявить терпение.

Ну что ж, это ей по силам, и времени более чем достаточно — вся жизнь, как ее собственная, так и его.

Конечно, особого уважения к самой себе Юджиния не испытывала. Письмо, которое она должна написать Колму, краткое и жесткое, как ни смотри, — чистейшее предательство.

Выводя строки этого письма, она плакала от стыда и горя.

«Я убедилась, что в конечном итоге не способна на раздвоенное существование. Простите меня, дорогой Колм. Сможете ли вы когда-либо меня простить? Случилось нечто такое, что заставило меня осознать: мне необходимо попытаться стать цельной и чистой сердцем. Это мой долг по отношению к моему мужу и моему ребенку. Наша затянувшаяся связь не может получить никакого реального завершения. Мы позволяем самим себе превращаться в плод нашего воображения, мечту…»

— Мне не нравится эта комната, — заявила независимым тоном Рози. — Почему мою кровать поставили здесь, мама?

— Потому что ты теперь большая девочка, — спокойно ответила Молли. — Ты будешь рядом с Фиби. Тебе ведь нравится Фиби, верно?

— Мне всегда придется спать здесь?

Молли взглянула на удивительно смышленое лицо дочки. Недостаток миловидности природа компенсировала в этом ребенке сообразительностью. Молли всегда огорчало, что Рози так похожа на беднягу Харри: ведь она девочка — и хорошо бы ей быть покрасивее. Но сейчас она начинала думать, что умная головка, быть может, полезнее красоты. Иначе Рози и впрямь, возможно, придется всю жизнь проспать в узкой комнатенке в помещении для прислуги. Австралия — великая страна с неоглядными горизонтами. Тот, кто сейчас ниже всех в обществе, может подняться надо всеми.

— Нет, тебе не всегда придется спать здесь, родная.

— Кит не будет знать, где я нахожусь.

— Так возьми и скажи ему.

Девочка плотно сжала губы — этой гримасой она пользовалась, когда хотела удержаться от слез. Она редко плакала, но замыкалась в каком-то собственном мирке, где не было нужды в слезах. Молли считала ее странным, непонятным, слишком взрослым для ее возраста человечком. Она горячо любила своего ребенка и была преисполнена решимости сделать все, чтобы возместить дочери несправедливость судьбы — столь неудачный «выбор» родителей. Сейчас девочка обиделась на то, что ее удалили из комнаты матери, но это все равно должно было в скором времени произойти. Сегодня Молли трудно было целиком сосредоточиться на необходимости щадить чувства Рози. Ее саму обуревали слишком сильные чувства.

Тем не менее, глядя на свою дочку в аккуратном хлопчатобумажном платьице и переднике, она мысленно спрашивала себя, какие качества Харри Джарвиса, о которых она не подозревала, быть может, передались его дочери?

В конце концов слезы пришлось утирать Молли. Она расчувствовалась, перенося в другую комнату несколько растрепанных книжонок, которые великодушно преподнес Рози Кит, а также прибывшую с посылкой из Англии деревянную куклу с приклеенными мочальными волосами.

Но произошло это только потому, что Молли была сегодня в необычном для себя, крайне взбудораженном состоянии. Минувшей ночью она испытала несказанное счастье и сейчас здравым умом сознавала, что минут такого экстаза ей уже больше никогда не суждено испытать. Прежде всего с приходом дня в душе зашевелилось чувство вины и заговорила совесть. Какую страшную вещь она совершила по отношению к своей хозяйке, которая не просто нравилась ей, но вызывала восхищение! Как она может оставаться в Ярраби и так предательски себя вести? Молли намеревалась, пока воля ее не надломилась, сейчас же заявить о своем уходе.

Именно потому она и вошла в столовую с кофейником, рассчитывая застать мистера Мэссинхэма одного.

Однако за столом оказалась и хозяйка, выглядевшая совершенно восхитительно в муслиновом платье с оборками и целиком приковывавшая к себе внимание мужа.

Молли сама была поражена остротой ревности, которую она ощутила. Когда мистер Мэссинхэм хмуро взглянул на нее и сказал что-то резким тоном, она от возмущения чуть не швырнула поднос на пол. Она слышала собственный голос, отвечающий на вопросы, судя по всему, именно теми словами, какие требовались, но мысленно все это время она ласкала великолепную рыжеволосую голову, покоившуюся на ее груди. Она вся дрожала. Ее тянуло к хозяину с непреодолимой силой — до ломоты в руках.

Она поняла, что жизнь ее подошла к той черте, когда все дорогой ценой обретенное самообладание перестало что-либо значить. Молли просто не могла уехать из Ярраби. Даже если придется ночь за ночью лежать в одиночестве, она должна оставаться тут и ждать. Потому что наступит день, когда он снова придет. Она была уверена в этом так же твердо, как и в том, что придет новый сбор винограда, а за ним еще и еще.

Она попала в рабство, и для такого человека, как она, выхода из этого положения не было. Только ждать и жадно хватать выпадающие на ее долю крохи.

Итак, она переселила Рози в маленькую узенькую комнату, предназначенную для служанки самого низшего ранга, и поняла, какой крохи она уже сейчас может попросить для себя. А может, и потребовать.

Письменный стол уже не казался Юджинии заманчивой гаванью, где можно укрыться от бурь. Она почти не в силах была прочесть странную нечленораздельную записку, пришедшую от Колма, — глаза ее застилали слезы.

Записка была написана размашистым неровным почерком.

«Долг, долг, долг! Неужели вы не можете думать ни о чем другом, аланна? Я возвращаюсь в Сидней, где у меня имеется жалкая хижина в Дабл-бэй. Но не пачкайте свои ножки в здешней пыли.

И все-таки вы могли бы сделать из меня человека. Увы».

Юджиния порвала письмо, хотя это был довольно бессмысленный жест: жалящие, обвиняющие слова навсегда врезались в ее память.

Однако больше таких писем не будет. И жизнь уже будет не совсем такой, как прежде, ибо Гилберт решил, что им удобнее продолжать жить в разных комнатах. С его стороны было необдуманно тревожить ее ранним вставанием и поздним отходом ко сну. К тому же в жаркие ночи спать по отдельности удобнее, а дом, слава богу, достаточно велик для этого.

Он не глядел на Юджинию, произнося эти бесспорно здравые слова. Если бы Гилберт бросил на нее хоть один взгляд, она, возможно, кинулась бы в его объятия и призналась, что на самом деле ей вовсе не хочется спать одной, что бы он ни вообразил себе на этот счет.

Но муж не желал встречаться с ней взглядом, и Юджиния поняла: она оскорбила его столь глубоко, что он ее разлюбил.

Ну что ж, она это заслужила. Двое мужчин стали несчастными из-за ее причуд. С какой стати ждать, что с ней будут носиться?

— Так что будьте добры, Джинни, велите слугам устроить все, как надо, в моей комнате.

— Но ведь теперь я не буду знать, когда вы возвращаетесь домой.

— Этого я и хочу. — Он легонько поцеловал ее в лоб, отведя в сторону мешающий локон. — Столь важные первые часы вашего сна не будут нарушаться из-за очередной критической ситуации на винограднике.

После установления нового порядка Гилберт иногда захаживал в ее комнату. Возможно, он прекратит и это, думала она, и, наверное, давно бы прекратил, если бы плоть не требовала своего. Теперь он уже не играл комедию и не пытался ее соблазнить, а овладевал женой быстро, не проявляя каких-либо эмоций, как будто просто желал подтвердить наличие супружеских отношений.

Как-то раз она попыталась объяснить, что освободилась от былого кошмара, но Гилберт посмотрел на нее непонимающими глазами. О каком кошмаре идет речь?

— Подержите меня в своих объятиях, — прошептала Юджиния.

— Странное существо! Ведь вы сказали, что освободились от какого-то таинственного кошмара.

Тем не менее он послушался и снисходительно обнял ее, как ребенка. Он старался вносить как можно меньше страсти в свои ласки, потому что знал, что жене такие вещи не очень-то по душе. А теперь ему просто хотелось спать.

Юджиния ясно читала его мысли. Она лежала в темноте в кольце его рук, а по щекам медленно скатывались слезы унижения. Как скоро он решит вернуться в собственную постель? Когда он снова придет?

Юджинии пришлось заставить себя взять в руки перо, чтобы написать ежедневное послание Саре. И это несмотря на то, что теперь у нее было что сообщить сестре.

«Дорогая моя Сара!

Снова лето в самом разгаре, и, как всегда в эту пору, стоит мучительная, изнуряющая жара. Жизнь наша лишена каких-либо событий. Впрочем, сегодня чуть попозже мне предстоит отправиться в Парраматту и побеседовать с несколькими молодыми женщинами. Мы подыскиваем подходящую гувернантку для Кита. Мне кажется, ему уже пора начинать учиться грамоте. Насколько я помню, мы с тобой в его возрасте уже умели читать.

Миссис Джарвис спросила, не может ли ее дочка присутствовать на занятиях. Это молчаливый, но, несомненно, очень умный ребенок, хотя я не уверена, что мне так уж нравится постоянное пребывание Кита в ее обществе. Однако, когда живешь в такой изоляции, выбирать не приходится, и Гилберт поддерживает эту идею. Во всяком случае, он отнесся к ней с большим энтузиазмом, чем я. Признаться, мне показалось, что миссис Джарвис задала вопрос насчет дочки таким тоном, словно речь шла о чем-то таком, на что она имеет полное право. Надеюсь, она не начинает зазнаваться. Я обязана быть снисходительной и понять ее желание сделать все, что можно для своей маленькой Рози.

Как бы мне хотелось, чтобы ты могла увидеть мой сад нынешним летом. Пибоди ходит гордый, как павлин. Почти все новые растения прекрасно взошли. Теперь у нас есть бордюр из лаванды, а белые розы покрыли всю решетку, которая превратилась в сплошной цветочный ковер. Но самое главное — поистине чудо из чудес — пруд заполнен теперь настоящей водой, хотя лилий на нем еще нет. В этом сезоне дождей выпало достаточно, так что мы можем себе позволить щедро расходовать воду. Дети опускают в пруд пальчики, не веря, что там и в самом деле вода. Смоковница выросла настолько, что я могу уже сидеть в ее тени. Я распорядилась изготовить стол и стулья, которые мы поставим под деревом и будем там пить чай. Кроме того, Пибоди нашел в какой-то лавчонке в Парраматте среди всякого хлама старинные солнечные часы. Он установил их в самом центре лужайки. Признаюсь, мне нравится высеченная на них надпись: «Каждый час сокращает жизнь». Гилберт же находит ее слишком мрачной и смотрит на нее с негодованием. Вид у него при этом такой, словно он бессмертен.

Когда я беседую с Китом о Личфилд Коурт, он слушает с огромным интересом, но у него не укладывается в голове, что существует какой-то другой дом, где когда-то жила его мама. Он задает бесчисленные вопросы о бабушке, дедушке и о своих тетях, но не имею понятия, какими они представляются его детскому воображению. Когда появится на свет новое дитя, ему будет четыре с половиной года.

Ну вот! Я приберегла свою главную новость к самому концу. Гилберт, как всегда, в восторге. Я тоже, так как мне было невыносимо видеть колыбельку, опустевшую с тех пор, как нас покинула малютка Виктория. Надеюсь, я не слишком тебя обременю, если попрошу прислать еще немного той замечательной мягкой белой шерсти. Кроме того, мне бы очень хотелось получить ноттингемские кружева и материю для детских платьиц. Все это прибудет не раньше, чем родится сам младенец, но это не так важно. Я смогу сшить все нужное и после его появления на свет.

На днях вечером с миссис Эшбертон произошел несчастный случай: она наступила на подол собственной юбки и упала с лестницы. Она сильно испугалась, но, к счастью, не пострадала. Боюсь, она находилась в таком состоянии, что не могла достаточно твердо держаться на ногах, и потому, собственно, и упала. Но Гилберт говорит: и слава Богу, что так, потому что люди в этом состоянии падают настолько мягко, что избегают переломов костей.

И все-таки я, безусловно, предпочла бы почаще видеть ее трезвой. Переносить ее довольно трудно; тем не менее она должна оставаться здесь — мы в большом долгу перед ней».

Комната Молли подверглась новому вторжению лишь после окончания сбора винограда. Она лежала ночь за ночью, иногда спокойно, иногда в полном отчаянии. Бывали моменты, когда в ее голову закрадывалась мысль, уж не забыл ли хозяин о том, что когда-то был у нее. А может, у него вообще такая манера обращаться с женщинами, с которыми он вступает в случайную связь; сознательно демонстрировать, что он начисто забыл о самом их существовании?

Ему приходится считаться со своей совестью, говорила себе Молли. Он помирился с женой и ведет себя столь же честно, как и большинство мужчин. Но в глубине души она никогда не сомневалась, что он снова придет.

Когда однажды ранним утром он скользнул к ней в постель, от него сильно пахло вином, выпитым по случаю успешного сбора винограда, и у него не было времени для разговоров.

Он просто с жадностью овладел ею, а затем крепко уснул. Ей пришлось разбудить его, как только начало по-настоящему светать. Она говорила шепотом: надо идти, пока никто из слуг еще не поднялся.

Хозяин начал одеваться, еще не проснувшись как следует.

— Черт побери, — жалобным тоном приговаривал он.

Молли помогала ему нащупывать пуговицы и застегивала их. Обвив руками его шею, страстно поцеловала в губы.

— Молли, а вдруг у нас будет ребенок?

— Тогда я уйду отсюда.

— Нет!

Его пылкий протест заставил ее улыбнуться, но в то же время она с трудом удерживалась от слез.

— Это маловероятно. Когда я рожала Рози, что-то было не совсем так, как надо. Доктор сказал, я могу считать себя счастливицей, если снова рожу. Счастливицей! — Она заставила себя тихонько рассмеяться.

Он поцеловал ее сзади в шею, на этот раз уже с нежностью:

— Бедная моя Молли! И вам некому было рассказать.

— Это совершенно не важно.

— Нет, важно. Важно! Молли, я все время боролся с собой, старался не допустить…

— Я знаю.

— Но вы же никогда словечка мне не сказали.

— А что я могла сказать?

— Вы редкая женщина — ну разве не правда?

— Ладно, не будем сейчас об этом. Вам надо поторапливаться.

При тусклом утреннем свете она видела шутливо-вопросительное выражение его глаз.

— Вы знаете, что я опять приду, правда?

— Да, знаю.

— И для вас этого достаточно?

— Но ведь ни на что другое я рассчитывать не могу, не так ли?

Он засмеялся:

— Я вижу, вы перевели Рози в другую комнату. Вы просто сокровище. Вы готовы были бы умереть ради меня, Молли?

— Вы, наверное, шутите.

— Ничуть. Мне всегда хотелось, чтобы женщина сказала мне эти слова. Конечно, не надо приводить их в исполнение. — Он торопливо потрепал ее по плечу и легонько оттолкнул от себя. — Я пошел!

Когда дверь тихо закрылась, она прислонилась к ней, прильнув горячим лбом к прохладному дереву.

— Да, я готова ради рас умереть, — прошептала она.

 

Глава XXII

Встревоженные молодые женщины сидели рядышком на жесткой скамье. Им сказали, что миссис Мэссинхэм ждут с минуты на минуту. Ей нужна гувернантка для ее маленького сына. Всякая девушка, получавшая место в Ярраби, понимала, что ей повезло. Не считая Правительственного дома, это был самый роскошный дом во всей округе, а миссис Мэссинхэм славилась как самая добрая госпожа. Хотя, конечно, и строгая. Она требовала от своих слуг добродетельности и безупречного поведения…

Девушки перешептывались между собой. Эмми Доусон и Минни Хиггинс прибыли всего неделю назад по программе эмиграции, рассчитанной на то, чтобы доставить в колонию порядочных молодых женщин, которые смогли бы там работать и стать женами многочисленных холостых поселенцев. Остальные девушки, к сожалению, в свое время приехали сюда не по своей воле: одна из них была ссыльной, уже получившей свободу, две другие — условно досрочно освобожденные.

Само собой разумеется, для Ярраби больше всего подходили Эмми Доусон или Минни Хиггинс. Все знали, что, при всей своей доброте, миссис Мэссинхэм не любила ссыльных, хотя ее собственная экономка в свое время тоже была из них.

Об этом также поговаривали шепотком. Будто мистеру Мэссинхэму нравится наружность экономки, хотя вряд ли это правда, ибо он, говорят, боготворит свою жену.

Да и как можно в этом усомниться? Как только миссис Мэссинхэм появилась, она вызвала у Эмми и Минни самое искреннее восхищение.

Она не была поразительно красива, как им говорили, но в сияющем чистотой и свежестью платье из узорчатого муслина и большой соломенной шляпе, подвязанной под подбородком зелеными лентами, выглядела очень изящно. У нее было такое нежное бледное лицо, а большие выразительные глаза лучились такой добротой, что было бы странно, если муж не был бы от нее без ума. Твердый подбородок бросался в глаза не сразу — во всяком случае, он не был заметен, когда она с искренней теплотой улыбалась сидящим рядышком понурым женщинам.

Она знала, кто они такие, и, обращаясь, называла каждую по имени. Эмми Доусон, веснушчатая кокни, коренная жительница лондонского Ист-Энда (по английской традиции, к истым кокни причислялись те, кто родился в пределах слышимости колоколов знаменитой церкви Сент-Мэри-ле-Боу); так вот, в сиротском приюте, где Эмми провела пятнадцать из двадцати лет своей жизни, ее обучили шитью. Она могла бы стать ученицей модистки и, не разгибаясь, трудиться за стол и крышу над головой. Но, по ее словам, что-то взбунтовалось в ее крови. Не может быть, чтобы Господь создал ее ради такой беспросветно-унылой жизни!

Минни Хиггинс отличала правильная грамотная речь. Ее отец был школьным учителем. Он умер от чахотки, так же как мать и одна из сестер. Другая сестра служила гувернанткой в семье одного из новых текстильных магнатов в Манчестере. Она была хорошо устроена и довольна, хотя считала хозяев довольно вульгарными. Минни хотела бы получить такое же место, но ее внешность была против нее. Она была низкорослая, приземистая, сутулая — нормальному развитию помешал в детстве рахит. Девушка знала, что никогда не понравится ни одному мужчине — очень уж она безобразна. Поэтому Минни решила сама себе создать жизнь, полную интересных приключений, и для этого приехала в Австралию. У нее была приятная улыбка, и она располагала достаточно солидными знаниями: говорила по-французски, прилично рисовала, играла на рояле и хорошо разбиралась в литературе.

Пожалуй, у нее было даже слишком много ценных качеств для такой скромной должности — гувернантки при маленьком ребенке. Но, если она хорошо устроится в Ярраби и все будут относиться к ней доброжелательно, а следующий ребенок окажется девочкой, Минни сможет войти в постоянный штат прислуги.

Что же касается Эмми Доусон, у нее столько достоинств, что упустить ее было бы жалко. Поскольку Фиби, личная горничная миссис Мэссинхэм, гуляет с кузнецом и, по всей вероятности, собирается выйти за него замуж, Эмми могла бы занять ее место. Заодно она сможет чинить и штопать, шить одежки для младенца, а также рубашки и штанишки для Кита. Получалось очень удобно.

Тем, кого миссис Мэссинхэм не брала с собой в Ярраби, она предлагала удобные места в домах, где они получат возможность жить честной жизнью. Их имена записаны у нее в маленькой книжечке в кожаном переплете.

Она заверила встревоженных, тоскующих по родине женщин, что не будет терять их из виду. Ею создана целая система, согласно которой либо она сама, либо кто-нибудь из ее помощников будет поддерживать с ними постоянную связь, давать советы, снабжать деньгами и представлять кров, если они, конечно, будут того заслуживать.

Каждой, искренне желающей жить достойной жизнью, такая возможность будет предоставлена. Но обратного сползания к пороку она не потерпит.

Юджиния ехала в Ярраби резвой рысью. Минни и Эмми сидели в глубине экипажа, держась обеими руками за свои корзины и шляпы и восторгаясь безукоризненной осанкой госпожи и тем, как она мастерски правит лошадью.

Выходит, то, что люди говорили о миссис Мэссинхэм, — сущая правда. Она действительно красива, великодушна и добра, хотя при ней невольно ощущаешь легкий трепет.

На второй день своего пребывания на новом посту Минни Хиггинс попросила разрешения поговорить с Юджинией. Действительно ли она должна допускать на утренние уроки ребенка экономки?

— Она просто вошла и уселась, миссис Мэссинхэм, — нервно сказала Минни. — Она заявила, что хочет выучить азбуку и что они с мистером Китом всегда все делают вместе. Если вы позволите мне высказать свое мнение, девочка, по-видимому, развита не по летам.

— Да, она умный ребенок, — согласилась Юджиния. — Я забыла поговорить с вами о ней. Я думала, мы сначала приучим к новым порядкам мистера Кита, но, если Рози так сильно хочет учиться, пожалуй, ей лучше начать, не откладывая. Лишить ребенка возможности получить образование было бы, конечно, несправедливо. Да и для Кита лучше заниматься не в одиночку. Они молочные брат и сестра и очень привязаны друг к другу.

Чем скорее у Кита появится родной брат или сестра, тем лучше, подумала про себя Юджиния.

Но имело ли это на самом деле какое-либо значение? Гилберт утверждал — никакого. Он придерживался очень современных взглядов и стоял за равенство, если оно практически осуществимо и полезно. А то, что у его сына имелась подружка для игр, было, конечно, весьма полезно.

Только пока Кит не уедет в школу, решила мысленно Юджиния, и пока Рози не подрастет достаточно, чтобы надеть чепчик и передник. Сама Юджиния была твердо уверена, что равенство между классами ни к чему хорошему привести не может.

Несколькими месяцами позднее, сидя летним утром в сравнительно прохладной затемненной гостиной, Юджиния писала Саре:

«У меня родилась девочка, и я ликую. Гилберт тоже в восторге, хотя подозреваю, что он предпочел бы еще одного мальчика. Однако для этого еще достаточно времени, а пока что новая дочка доставляет мне огромную радость. Мы решили назвать ее Аделаидой. Мне всегда очень нравилось это имя. У нее рыжеватые волосы Гилберта, и, я думаю, она будет очень хорошенькой. Кроме того, она очень крепенькая, намного крепче, чем в свое время были Кристофер и Виктория, так что я не так сильно за нее тревожусь, как за первых двух своих деток. К бутылочке с молоком она привыкла сразу же и в первые же три недели своей жизни начала прекрасно развиваться.

Теперь ты уже можешь себе представлять Ярраби как настоящий семейный дом: в классной занимается Кит, в детской спит малютка. В классной царит мисс Хиггинс, или Хигги, как Кит ее называет, — некрасивое маленькое существо, похожее на симпатичную лягушку. Эллен пребывает в детской, и теперь, когда на ее попечении появилась новая малютка, а Фиби вышла замуж и ушла от меня, Эллен сильно важничает. У меня работает иммигрантка Эмми Доусон, которая великолепно шьет и понемногу овладевает искусством быть хорошей личной горничной. Конечно, с нами по-прежнему наше истинное сокровище, миссис Джарвис, искренне гордящаяся нашим домом, и ее маленькая дочка Рози, очень умненькая девочка. Как только она немного подрастет, то будет выполнять кое-какие обязанности по дому — это отвлечет ее от опасных проказ. Боюсь, что она уже ревнует к новому младенцу и ей не нравится интерес, который проявляет к нему Кит. Ты можешь сказать, что со стороны такого маленького ребенка это поразительно, но у Рози всегда было не по-детски умудренное личико, а Кита она считает исключительно своим и больше ничьим братом. Забавная ситуация.

Но мне нравится, когда дом полон детских голосов. Теперь в нем уже не чувствуешь себя так одиноко».

Жара в это лето стояла страшная. Даже Гилберт признал, что не припомнит столь долгой изнурительной жары. В свое время он хвастал, что колодцы Ярраби никогда не пересохнут, но теперь такая опасность становилась вполне реальной.

Пришлось принести в жертву сад. Юджинии нестерпимо больно было видеть завядшие, поникшие растения. Она отказалась от своих прогулок ранним утром и поздним вечером, ибо даже в эти часы стало слишком жарко. Зной, гнетущий и удушающий, держался всю ночь, а к середине дня превращался в нестерпимое пекло. Иногда поднимался сильный ветер, сдувавший драгоценный верхний слой почвы с участка земли возле конских загонов, и тогда пыль проникала в дом через все щели. Окна приходилось держать плотно закрытыми, но, несмотря на это, воздух был насыщен красной взвесью.

Стойкие австралийские кустарники, терновник, спинифекс — игольчатые кусты с острыми листочками и колючками, а также эвкалиптовые деревья, казавшиеся изнуренными и голыми на фоне пламенеющего неба, выжили. Так же как ящерицы, мухи и шумные горластые птицы: попугаи, кукабурра и вороны. Хотя как-то раз на акацию опустилось облачко крошечных зеленых попугаев, задыхавшихся и явно погибающих. Они были похожи на сморщенные зеленые винные ягоды. Кит поймал одного из попугайчиков, и тот умер в его горячей ладони. Мальчик страшно расстроился. Он не знал, что птицы умирают.

Нависла опасность пожара в буше. Гилберт каждый день внимательно вглядывался в выбеленный жарой горизонт — не покажется ли где большой столб дыма.

Однако пожар пока что представлял собой лишь потенциальную угрозу, меж тем как высыхание гроздьев винограда было уже реальностью. Когда вода в колодцах опустилась до критического уровня, Гилберт организовал неуклюжую, но все же бесперебойную систему доставки воды в ведрах, которые перевозили в запряженных волами фургонах. Озеро тоже грозило высохнуть. Оставшаяся в нем вода была противной на вкус и сплошь покрыта водяными птицами, которых зной оттеснял все дальше от поросших тростником берегов.

Юджинии хотелось вымолить хоть ведерко для своих белых ползучих роз, но она не отваживалась. Каждая капля нужна была ненасытным виноградным лозам.

Она чувствовала себя такой же вялой, как ее чахнувшие розы. Даже Гилберт утратил свой обычный пышущий здоровьем вид и казался почти изможденным. Его синие глаза ярко светились на загорелом дочерна лице. Для купания воды больше не было — приходилось довольствоваться несколькими стаканами, которые наливались в фарфоровую миску. Малютку, капризничавшую из-за жары, время от времени освежали, выжимая над ее тельцем мокрую губку. Юджиния совершала сведенный к минимуму туалет тем же способом, но Гилберт, отчаянно экономивший каждую каплю воды для виноградника, валился ночью в постель как был — отощавший, потный, измученный. Меньше всего он думал о жене.

Лежа в горячей темноте и прислушиваясь к неумолчному стрекоту цикад, Юджиния мысленно рисовала себе все прохладные зеленые предметы, какие приходили на память. Ручьи, катящиеся по замшелым камням, дождь, низвергающийся на летний сад, холодные каменные плиты под босыми ногами, запах роз, на которых еще лежит утренняя роса…

Иногда фантазия иссякала, и она не могла думать ни о чем, кроме своих мучений. Она чувствовала себя пленницей, которую иссушала, опаляла и старила раньше времени эта древняя-древняя земля, лежавшая за окном и дождавшаяся конца краткого мига ночной тьмы, когда снова встанет торжествующее солнце, чтобы испепелять и жечь своими лучами все живое.

Но вот совершенно неожиданно пошел дождь. Он полил из низко нависших туч, превращая каждую впадину в озеро, проносясь по прожаренной солнцем земле слишком быстро, чтобы грунт мог впитать влагу; так что в результате каждый ручеек разбух, превратившись в миниатюрную реку, а река вышла из берегов.

Овцы и крупный рогатый скот, ослабленные голодом, были снесены в воду и потонули. Кенгуру, валлаби, собаки динго и лисы делили между собой омерзительную зловонную серую падаль, разбросанную на берегах отступившей реки. И все-таки земля снова начала зеленеть, безоблачные дни под голубым небом предвещали безмятежное будущее, наступления которого все-таки ждали, хотя верилось в него с трудом.

«Урожая винограда не будет», — безнадежным тоном сообщил Гилберт.

Лозы выжили, но ягоды на них погибли. Съежившиеся гниющие гроздья уныло свисали вниз. Дошли слухи, что в долине реки Хантер та же катастрофа настигла всех виноградарей до единого. У некоторых было достаточно средств, чтобы продолжать дело, но остальные собирались отказаться от столь ненадежного предприятия, превратив свои земельные участки в обычные фермы, либо, совсем бросив их, возвращались в город.

Одна семья даже намеревалась на ближайшем корабле отплыть в Англию. Когда об этом узнала Юджиния, в сердце ее вспыхнула шальная надежда. Она решалась заговаривать об этом окольным путем.

Гилберт выглядел таким измученным, таким отчужденным и настолько поглощенным своим разочарованием, что нормально разговаривать с ним стало почти невозможно.

В ту ночь, когда он сообщил о погибшем урожае, он поднялся наверх только на рассвете, и то лишь затем, чтобы помыться и переодеться. Юджиния подумала, что муж, наверное, сидел и пил в одиночестве или, может быть, с Томом Слоуном. Однако, когда он все же вошел, по нему это не было заметно. Он увидел жену в дверях и извинился, что потревожил ее.

— Где вы были? — спросила она.

— Разговаривал. Обсуждал, как быть, что делать.

— Но не всю же ночь.

— Да, похоже, что всю. — Гилберт стоял возле платяного шкафа, деловито отыскивая чистую рубашку и ощупывая рукой отросшую на подбородке щетину. — Мы не заметили, что на дворе уже день начинается. Джемми Макдугал плакал. Подумать только — такой большой парень! Он очень ждал первого в своей жизни сбора урожая.

Юджиния горестно подумала, что ей тоже следовало бы поплакать. Это могло в какой-то мере сблизить ее с мужем, ставшим слишком уж далеким.

— А сейчас вы разве не собираетесь отдохнуть?

— Времени нет. Не беспокойтесь, милая. Ложитесь и постарайтесь снова заснуть.

Однако ее совершенно не клонило ко сну. Нервы были натянуты; она была озабочена чем-то неуловимым в поведении Гилберта. Что-то в нем появилось не совсем обычное. Наконец она поняла, что именно: напряжение явно отпустило его. Он был по-прежнему тощ, со впалыми щеками, но, как ни странно, от прежней скованности и следа не осталось.

И это — после целой ночи, проведенной в разговорах! Не иначе как пришли к каким-то замечательным выводам.

Не удержавшись, Юджиния сказала:

— Гилберт, эта профессия сопряжена со слишком большим риском. Не правильнее ли было бы заняться чем-нибудь другим? Пока вы не влезли в еще большие долги…

Она запнулась, будучи не в силах выдержать его взгляд.

— Существует ли что-нибудь такое, чего вам хотелось бы, но чего вы лишены?

— Нет, нет. У меня слишком много всего. Но ваш долг миссис Эшбертон — когда он будет возвращен?

— Вряд ли сейчас подходящий момент напоминать мне об этом. Во всяком случае, миссис Эшбертон этого не сделала. Более того, она успела предложить мне еще денег взаймы.

— И вы приняли предложение?

— Само собой! — удивленно отозвался Гилберт. — Как я могу сейчас признать свое поражение? Вы, как видно, не понимаете главного.

— Я понимаю только одно: все это внушает крайнюю тревогу. В будущем году случится то же самое. Нам снова придется пережить недели, а то и месяцы волнений. Вряд ли я способна это выдержать. У меня не такой темперамент.

— Все дело в том, что вы не любите вино и виноделие. — Теперь Гилберт говорил уже снисходительно. (Она терпеть не могла этот его снисходительный тон.) — Но вам надо постараться набраться терпения. Возвращайтесь в постель и поспите еще.

Миссис Эшбертон испытывала самодовольную радость по поводу оборота, который приняли события. Ей нравилось ощущать себя незаменимой, пусть даже единственной причиной этого были ее деньги. Однако такая неприятная, хоть и необходимая вещь, как деньги, не должна стать преградой в ее отношениях с дорогой Юджинией. Старуха с каждым днем все больше привязывалась к детям, к Гилберту с Юджинией и к Ярраби. Ей бы очень хотелось стать крестной матерью Аделаиды. Она просто обожала крошку. Такая энергичная, требовательная, так похожа на своего отца — тот же повелительный взгляд синих глаз!

— Как бы мне хотелось дожить до того времени, когда она вырастет! Предсказываю: она своего братца во всех отношениях за пояс заткнет.

— Надеюсь, этого не произойдет, — заметила Юджиния. — И конечно же, вы проживете достаточно долго, чтобы увидеть ее взрослой.

Миссис Эшбертон покачала головой. Она становилась неряшливой в одежде, чепчик вечно съезжал на сторону, и из-под него выбивались пряди седых волос.

— Навряд ли. У меня отекают ноги. Филипп Ноукс говорит, у меня водянка.

— Вы слишком много пьете.

Миссис Эшбертон усмехнулась — не столько над собой и своей слабостью, сколько над Юджинией.

— Вы становитесь настоящей австралийкой, моя дорогая. Я думаю, ваша личность в какой-то мере наложит отпечаток на эту страну. И на вашего мужа, пусть и вопреки его воле.

— Что вы хотите этим сказать — «вопреки его воле». — Юджиния припомнила странное поведение Гилберта в это утро и снова почувствовала себя встревоженной и подавленной.

— Он человек одержимый — такая у него натура, — загадочно изрекла миссис Эшбертон.

— О, вы имеете в виду его страсть к винограднику? Я с этим примирилась и понимаю, что для него виноградник всегда будет на первом месте.

— Но ведь это совсем не обязательно, дорогая.

— Все равно так будет, — безнадежно молвила Юджиния. Глаза ее наполнились слезами. — А мне так безумно хочется уехать домой!

Миссис Эшбертон похлопала ее по руке. Юджиния заметила, как кольца врезались в распухшие пальцы старой женщины.

— Я знаю, дитя мое, знаю. Хотя иногда и подозреваю, что вы путаете тоску по родине с чем-то совсем другим. Однако не осуждайте меня за создавшееся положение. Если бы я не помогла Гилберту, он нашел бы средства в другом месте. Гораздо лучше, чтобы он был в долгу у меня. И пора вам понять, что вы соединили свою жизнь не только с мужчиной, но и со страной. Как говорят при венчании: на горе и на радость. Понимаете ли вы это, дорогая?

 

Глава XXIII

Юджиния не бывала в Сиднее со времени того злополучного посещения, когда в ее отсутствие умерла маленькая Виктория. А до этой трагедии она пережила страшные события во время путешествия с мужем из Сиднея в Парраматту. Поэтому поездка в этот город невольно ассоциировалась у нее с какой-нибудь бедой.

Однако на этот раз губернатор сэр Ричард Бурке, недавно получивший пожизненное дворянство, возвращался в Англию, и в его честь устраивался прощальный бал.

— Нам с вами не присутствовать на нем, — сказал Гилберт, — просто немыслимо. Мы выедем в субботу и вернемся через неделю. Вы сможете купить себе в Сиднее какие-нибудь новые туалеты — например, наимоднейшее бальное платье.

Его представление, будто в неряшливом колониальном городишке можно найти что-то наимоднейшее, так же как его безответственное отношение к деньгам, отвлекли Юджинию даже от тревоги за детей. Забыла она и о возможности снова встретить Колма, беспокоившей ее и вызывавшей тайную радость. Юджиния обрушилась на мужа с упреками:

— Как вы можете предлагать такое? У нас нет денег, кроме тех, что ссудила вам миссис Эшбертон. Я полагала, они предназначаются для более важных вещей, чем новые туалеты.

Гилберт нетерпеливо тряхнул головой:

— Вы слишком честны для этой страны, где действует один закон: хватай, что можешь. Вы говорите, ваша новая горничная хорошая портниха. В таком случае подумайте, что можно сделать с вашим гардеробом, если вы не согласны покупать новые вещи.

В свое время он сказал бы, что хочет-де похвалиться ею, теперь же начал отвыкать от подобных любезностей.

И все же Гилберту хотелось, чтобы его жена блистала в обществе, хоть он об этом и не говорил. Не случайно он внимательно наблюдал за тем, как она упаковывала чемоданы, и настаивал, чтобы ему дали рассмотреть во всех деталях платье, которое Юджиния и Эмми соорудили из отреза парчи, купленного по сходной цене в Парраматте.

Она медленно поворачивалась перед мужем, и наконец он сказал:

— А знаете, Джинни, я думаю, вы правы. Вам нечего беспокоиться по поводу моды — вы можете устанавливать свою собственную.

— Это вам, может, так кажется, но сиднейские дамы будут иного мнения, — озабоченно сказала Юджиния, теребя вырез платья. Не слишком ли он глубок? — Декольте было точно таким, как на модных картинках в английских журналах, присланных Сарой.

— Да кому какое дело до сиднейских дам? — воскликнул Гилберт, одобрительно поглядывая на жену. Он называл ее Джинни, только когда бывал ею доволен. — На мой взгляд, вы выглядите прекрасно. Не забудьте свои бриллианты.

Спустя три дня миссис Джарвис наблюдала, как они отъезжают от дома. Когда экипаж качнулся, сворачивая за угол, Юджиния положила руку в перчатке на плечо мужа. В глубине коляски сидели Эмми и Том Слоун, следившие за багажом и за ящиками с «Ярраби-кларет 1830 года» — марочным вином, которое пока что оставалось непревзойденным.

Когда экипаж скрылся в облаке пыли, глаза Молли сузились. Она постояла так еще несколько мгновений. Красивая женщина с полной грудью; роскошные волосы расчесаны на прямой пробор и обрамляют с двух сторон лицо. Глаза ее были устремлены в какую-то непостижимую даль, словно она мысленно спрашивала себя, каково это — уехать на недельку повеселиться в Сидней, пощеголять там в элегантных нарядах и стать, как это всегда удавалось миссис Мэссинхэм, центром всеобщего внимания.

Однако Молли не стала долго провожать глазами постепенно оседавшее облако пыли. Пусть никто и не воображает, что из-за отъезда хозяев дисциплина в доме ослабнет.

Вдруг она заметила, как в листве акации мелькнуло что-то розовое.

— Рози! Ты почему не в классной?

Ее дочь на мгновение застыла, а потом виновато спустилась с дерева.

— Мама, Кит сказал…

— Киту не следует думать, что из-за отъезда матери он может делать все, что ему вздумается. Уже половина десятого. Мисс Хиггинс наверняка ждет вас обоих.

— Но мать Кита сказала, что он может сегодня отдыхать.

— Это не значит, что и ты можешь делать то же самое.

Девчушка возмущенно надулась:

— Это несправедливо. Я не хочу все время учиться читать!

— Но тебе придется, мой ягненочек. Чтобы порадовать свою маму.

И все-таки очутиться снова в Сиднее оказалось приятно.

Перемены тут произошли огромные. Появилось много новых улиц, застроенных небольшими аккуратными домиками из кирпича или песчаника. В центре города было сооружено несколько отличных общественных зданий. В гавани стояли суда самых разных размеров — от четырехмачтовых шхун до маленьких гребных лодчонок, на которых катали желающих. По пыльным улицам тарахтели экипажи. После столь длительного пребывания в сельской местности постоянно царившая здесь сутолока бодрила. Юджиния заметила множество новых процветающих магазинов, разнообразие товаров и явное улучшение их качества, модно одетых женщин.

Ее приятно удивил комфорт отеля, в котором они остановились. Комната, отведенная им с Гилбертом, была большая и прохладная, белье — безукоризненно чистое, умывальник и туалетный столик оборудованы всем, что могло ей понадобиться. Когда Юджиния дернула шнурок звонка, появилась вежливая, приветливая горничная, изъявившая полную готовность сделать все, что ей прикажут. Разрисованная цветами и огороженная ширмой ванна была наполнена водой; в номер принесли поднос со свежезаваренным чаем и только что испеченными лепешками; одежду, испачканную в дороге, унесли постирать и погладить. Здесь, похоже, можно получить все, чтобы чувствовать себя вполне удобно.

— Довольны, милая? — поинтересовался Гилберт любезным, но без особых эмоций голосом, каким он теперь слишком часто разговаривал с женой. Они нынче даже почти не ссорились, так как его трудно было раззадорить. Юджиния с горечью думала: как видно, ссориться с тем, к кому больше не испытываешь страсти, просто неинтересно.

Юджинию продолжало мучить старое ощущение вины. И к ее величайшей тревоге, выяснилось, что с этим еще не покончено — по крайней мере так ее информировала Бесс Келли.

Бесс превратилась в уютную толстушку. Эдмунд преуспел на деловом поприще, и теперь они жили в просторном доме, построенном в более фешенебельном районе. Том отсутствовал — он учился в школе-интернате. Девочки были веселые, но некрасивые и говорили с австралийским акцентом. Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы Аделаида научилась так говорить.

— Ну что ж, должна вам кое-что сказать. Мы тут судили-рядили, станете ли вы типичной сельской жительницей. Плохо же мы вас знали!

— Глупости! Как я могу претендовать на то, что не отстаю от моды?

— Да, на балу будет немало эффектных нарядов. Но я не думаю, чтобы вы остались незамеченной. Гилберт этого не допустит. Он все так же гордится вами, как и прежде?

— В общем, да. Думаю, я занимаю место где-то между Ярраби с его винами и детьми.

— Юджиния, уж не прозвучала ли в вашем голосе саркастическая нотка? Вы что, ссоритесь с Гилбертом? — Вид у Бесс стал встревоженным и несколько рассеянным. Она коротко приказала детям выйти из комнаты.

— Конечно, ссоримся время от времени, — ответила Юджиния. Разве этого не происходит со всеми мужьями и женами? Почему вы спрашиваете?

— Да просто… Ходят разные слухи… У людей такие злые языки!

— Дорогая Бесс, что вы имеете в виду? Выражайтесь яснее.

— Я говорю о том ирландце, что рисовал ваш портрет. Когда он выпьет лишку бренди, то начинает слишком много говорить. Я уверена, что это делается без злого умысла. Когда он трезв, он совершенно обворожителен.

Юджиния сначала вспыхнула, потом вдруг побелела:

— Он в Сиднее?

— Да. Говорят, что его книга скоро будет издана и что это ценное пособие по флоре и фауне Австралии. Но на балу его не будет, так что можете не опасаться, что он поставит вас в неловкое положение.

— Его не пригласили?

— Нет, учитывая его… непредсказуемое поведение.

Юджиния улыбнулась легкой грустной улыбкой:

— Вы нашли очень щадящую формулу, Бесс. Но, я полагаю, на балу будет множество австралийских, английских и ирландских джентльменов, чье поведение не так-то легко предсказать. Я не заметила в этой стране выраженной склонности к трезвости — тут я не делаю исключения и для собственного супруга.

— Все это совершенно справедливо, если только вы не питаете до сих пор нежных чувств к нему, — пробормотала Бесс.

— Нежных чувств к кому? — спросила Юджиния, вдернув подбородок. — К мистеру О’Коннору?

— Он, кажется, говорил что-то об имеющихся у него письмах, — корчась от неловкости, вымолвила Бесс. — Я надеюсь лишь, что они не будут гулять по рукам.

Юджиния пыталась скрыть свое потрясение, но целую минуту не могла выговорить ни слова.

— Ах, нельзя этого допустить! Вы согласны?

— Я подумала, мне следует вас предостеречь. Вы могли об этом услышать от кого-нибудь менее сострадательного. Этот город — просто чудовищный рассадник сплетен.

Юджиния распрямила плечи. Она решила, что долгое путешествие все-таки ее утомило. Сердце неприятно щемило.

— Я думаю, все города полны сплетен. Все будет в порядке. Колм — джентльмен.

— Когда трезв, — вставила Бесс. — А это бывает нечасто. — Хотя ей не хотелось ничего больше говорить, она все-таки добавила: — Я обязана вам это сказать, Юджиния. Следует предпринять что-то более решительное, нежели просто полагаться на его джентльменство.

Юджиния широко раскрыла глаза:

— Вы что, хотите сказать — мне следует попросить его вернуть письма?

— Это было бы самое правильное, дорогая.

— Снова увидеть его!

— Я могла бы отправиться с вами, если хотите. Мы могли бы сесть в экипаж и объехать все бухты. Вам вообще следует на них посмотреть. Они очень красивы — Роуз-бэй, Дабл-бэй, Рашкаттерс-бэй.

— Колм писал мне, что живет в какой-то хижине.

— Да, я ее видела издали. Строеньице очень жалкое. И стоит в полном одиночестве. Сэм может присмотреть за лошадьми, пока мы с полчаса побродим по берегу.

— Сэм?

— Теперь у нас есть кучер, — с гордостью сказала Бесс. — Угрюмый старик, но сплетнями не занимается. Да и в любом случае он решит, что нам просто захотелось подышать морским воздухом.

— Вы уже все устроили!

— Мне Эдмунд велел это сделать, — призналась Бесс. — Он сказал, что будет ужасно жаль, если эта сплетня получит распространение в тот самый момент, когда вы с Гилбертом находитесь в Сиднее. Вы наивны, Юджиния. Вас всю жизнь слишком от всего оберегали. Вам трудно даже представить себе, до чего люди могут быть подлы, особенно если кому-то завидуют. А я могу вас заверить, что здешние дамы — если можно назвать их дамами — обязательно станут завидовать. И мужчины станут. Я знаю, что у Гилберта сейчас неприятности с виноградником, но он такая видная фигура! Вы оба ценное достояние колонии, и я вас люблю. Я не допущу, чтобы вы оказались в самой гуще гнусного скандала, устроенного, ко всему прочему, ирландским пропойцей.

— Так его называл Гилберт. Вы на стороне Гилберта, Бесс.

— Ах вы, глупенькая, наивная малышка! Я на стороне вас обоих. Брак, знаете ли, — это на всю жизнь. Так что надо позаботиться о том, чтобы он оказался счастливым. Если вам так уж необходимо иметь любовника, по крайней мере подождите, пока не станете старше.

Юджиния попробовала рассмеяться.

— Бесс! Какой вы стали светски искушенной!

— А вы вот совсем не искушенная, моя дорогая. Пора проснуться.

— Да я уже давно проснулась! Неужели вы не видите, что я уже не так молода и наивна? Все дело заключалось только в том, что я слишком долго тосковала по родине. — Глаза у Юджинии были полны страдания. — Колм это понимал. Я находила для себя прибежище в письмах, не думая, как все это действует на него. Меня постоянно гложет мысль, что это я снова толкнула его к пьянству.

Бесс с крайне скептическим видом покачала головой:

— Вы ведь не очень много знаете и о том, какой это страшный бич — выпивка. Признайтесь!

— Не презирайте меня, Бесс!

— Я не презираю вас. Я презираю Колма О’Коннора за то, что он использовал в своих целях наивное существо.

— Я думаю, он тоже наивен.

— В таком случае и ему пора проснуться. Я заеду за вами в отель завтра в три часа дня. Скажите Гилберту, что я повезу вас покататься.

— Неужели я сама должна буду это проделать? — с болью спросила Юджиния.

— Никто другой не может этого сделать, вы же понимаете.

Хотя Юджиния напряженно прислушивалась к разговорам вокруг себя, она не услышала ни звука о скандале. В тот вечер в Воклюзе давали званый обед. Хозяева тепло приветствовали Юджинию и Гилберта и оказывали им самые лестные знаки внимания. Юджинии показалось, что Мерион Ноукс довольно настойчиво старается держаться поближе к ней и всячески опекает, меж тем как миссис Уэнтуорт иногда с тревогой поглядывает на нее. Однако разговор вертелся вокруг вполне безобидных общих проблем — положение дел в колонии, неподтвердившиеся слухи об открытии золотых месторождений, увеличение эмигрантов и какой тип среди них сейчас преобладающий, возможность прекращения принудительной транспортировки в Австралию ссыльных. Ну и еще, конечно, дети, школы, прислуга, моды.

Мечта, в свое время привязывавшая Юджинию к письменному столу, казалась далекой и несущественной, а вот необходимость встретиться с Колмом была реальностью, от которой она уйти не могла.

Чуть ли не впервые Юджиния в этот вечер радовалась тому, что мужчины так много времени потратили на соболезнования Гилберту по поводу гибели урожая и на восхищение его твердой решимостью продолжать заниматься своим делом в то время, когда многие виноградари капитулировали. Они нахваливали его вино, нюхали, разглядывали на свет, пробовали на вкус. Это был именно такой вечер, какой был нужен Гилберту. Когда они вернулись в отель, он пребывал в превосходнейшем настроении, но изрядное количество выпитого повергло его в летаргическое состояние. Он разделся, повалился в постель и мгновенно уснул. Усталость сморила и Юджинию. Правда, один раз среди ночи она проснулась в слезах от тяжелого сна, но вспомнить, что ей приснилось, никак не могла.

Однако на следующий день Юджиния уже не плакала: она испытала настоящее потрясение и глубокую жалость.

Хижина, о которой писал Колм, и впрямь оказалась жалкой лачугой. Вероятно, это было одно из первых жилищ, сооруженных в Ботани-бэй. Его стены осели и покрылись трещинами; крышей служил кусок ржавого железа.

Мужество оставило Юджинию, она не в состоянии была постучаться в дверь. Это сделала за нее Бесс, слегка побарабанившая по деревянной створке.

Прошло довольно много времени, прежде чем кто-то невнятно отозвался:

— Кто это? Кто там?

Бесс больно ткнула Юджинию локтем в бок:

— Скажите ему.

Впрочем, это не понадобилось, так как в следующую минуту дверь отворилась и на пороге выросла жутковатая фигура, подслеповато моргающая от яркого света. Человек был изможден, неряшлив, ужасающе худ. Он невероятно состарился.

— Колм! — потрясенно прошептала Юджиния.

Колм выпрямился с каким-то подобием былого достоинства, а затем изобразил нечто вроде поклона.

— Миссис Мэссинхэм! Чему я обязан такой честью?

— Колм! Вы выглядите совершенно больным.

— Не больным, мэм. Просто спившимся.

— Позвольте мне войти.

Он встал в дверном проеме, не совсем твердо держась на ногах:

— Нет, леди тут не место.

— Ах, прекратите этот вздор! Я войду.

Бесс запротестовала, ухватив ее за руку, но Юджиния нетерпеливо вырвалась.

— Оставайтесь здесь, Бесс. Я долго не задержусь.

Она стремительно вошла в маленькую темную комнату, пытаясь не обращать внимания на отчаянно неприбранный вид жилища и на тяжелый кислый запах вина.

— Что с вами случилось, аланна? Прежде вы такой не были. Вы всегда вели себя, как герцогиня.

— Так ведь и вы были другим…

— Старое дьявольское проклятие — пьянство, — сказал он, широко улыбаясь.

Юджиния не позволила себе размышлять, иначе она не в силах была бы выдержать эту кошмарную сцену. Спокойным голосом она произнесла:

— Я пришла за своими письмами. Вы должны отдать их мне.

Из-под маски бравады на его лице еле заметно проглянуло отчаяние.

— Как, мое единственное сокровище?

— Я слышала, что вы ими хвастаетесь, и не могу этого допустить.

— Бог ты мой, а ведь вы стали добропорядочной матроной!

— Колм, пожалуйста! Мне необходимо их получить. Или по меньшей мере я должна лично проследить за тем, чтобы они были уничтожены. Не можем ли мы сжечь их здесь же, не откладывая?

— Погребальный костер?

— Ах, Колм! — Юджиния положила руку на его плечо. Оно было таким худым, что под кожей легко прощупывались кости. — Почему вы допустили, чтобы с вами произошло такое?

— Потому что я человек слабый. Вы, быть может, могли бы меня спасти. Не знаю. Надо было мне увезти вас с собой в тот день, у озера. — Он высвободил свою руку из ее пальцев, сделав это очень осторожно. — Не дотрагивайтесь до меня. Я знаю, что отвратителен. Хорошо, можете получить свои письма. Вы и в самом деле решили, что я могу устроить скандал?

— Конечно, вы не способны на это, когда полностью владеете собой.

— Что бывает нечасто, как вы, вероятно, слышали.

Колм порылся в какой-то коробке и наконец извлек из нее небольшую связку писем. Бросив их в тлеющую золу очага, он помешал кочергой, и бумага вспыхнула тоненьким пламенем. Потом он присел на корточки и растопырил пальцы над огнем. Похоже, он даже забыл о том, что Юджиния здесь.

Бесс на всякий случай постучала в дверь. Юджиния крикнула, чтобы она подождала. Ей хотелось увидеть, как в огне свернется в черную трубочку последний листок. Она чувствовала себя старой. «Наконец-то я стала взрослой, — пронеслось у нее в голове. — Матроной, как он выразился».

— Я еще не совсем утратил понятие о чести, — сказал Колм, поднимаясь на ноги. — Я не знал, что хвастался. Хотя и было чем…

— Да, — с сожалением молвила Юджиния и добавила шепотом: — Было чем…

Он пнул кончиком ботинка кучку золы, а затем яростно напустился на нее:

— Вы получили то, за чем пожаловали. Почему вы не уходите? Весь мир ждет вас.

— Он мог бы ждать также и вас. Говорят, ваша книга получилась отличной. У вас такой талант, Колм!

— Талант по части бутылки. Громадный талант по части бутылки, моя дорогая. Да это не важно, не расстраивайтесь так. Я был слабаком задолго до того, как вы со мной познакомились. Недостаток, типичный для ирландцев. Большинство из нас пьет, но некоторые делают это усерднее, чем другие, и рано сходят в могилу. Короткая жизнь, но веселая. — Он взял в руки бутылку, на дне которой плескались остатки какой-то мутной жидкости. — Мой случай безнадежен. Даже вы не могли бы меня спасти, аланна, говорю вам чистейшую правду.

Ей ничего более не оставалось, как уйти. Бесс с отвращением сморщила нос. Взяв Юджинию за руку, она поспешно повела ее через песчаные дюны к дожидавшемуся экипажу.

— Почему вы пробыли там так долго? Получили письма? Какой ужасный человек! Пьяный в стельку и грубый. Что он вам говорил, когда вы уходили?

— Ничего. Ничего такого, что имело бы какой-то смысл.

Однако смысл в словах Колма, конечно, был — отважная попытка избавить ее от чувства вины и угрызений совести, уверить, будто даже ее преданная любовь не спасла бы его от превращения в жалкое подобие человека.

Все это было так грустно, что Юджинии хотелось плакать. Но слезы, болезненным комком сдавившие ее горло, отказывались излиться наружу. Всю дорогу до города она просидела как каменная, с застывшим лицом, не обращая внимания на попытки Бесс ее подбодрить.

Но, так или иначе, письма уничтожены. Ее репутация спасена. Ей придется впредь жить очень достойной жизнью, принося пользу людям, если она хочет хоть как-то оправдать только что совершенный поступок. В данный момент она вообще не знала, как жить дальше.

Бал, состоявшийся на следующий день вечером, был совершенно блестящим. Юджиния никогда бы не поверила, что в колониальном городе может найтись столько великолепных нарядов и драгоценностей. Вдруг кто-то позади нее произнес:

— Прекрасная миссис Мэссинхэм?

Она резко обернулась. Это было похоже на эхо голоса Колма, прозвучавшего в ту далекую ночь. Некий дородный джентльмен, обратившийся к ней, как видно, был удивлен такой нервной реакцией.

— Я вас случайно не испугал, миссис Мэссинхэм? Могу ли я иметь честь пригласить вас на танец?

Позволив взять себя за руку, Юджиния почувствовала, как задрожали ее губы.

Было уже за полночь, когда среди гостей поднялось легкое волнение.

— Ирландский художник, — сказал кто-то

— Этот пьяница О’Коннор, — подхватил другой. — Подумать только — все-таки посмел явиться! Собственно говоря, он, кажется, даже трезв.

Затаив дыхание, с колотящимся сердцем Юджиния стояла неподвижно, глядя в дальний конец зала на высокую фигуру в дверях. Тщательно умытый и причесанный, хорошо одетый, элегантный призрак — как видно, ждавший, когда она бросит на него взгляд. Он поклонился ей с торжественной почтительностью и исчез из виду.

Наверняка ему стоило невероятных усилий показаться ей на миг в столь респектабельном виде. Это был прощальный жест. Юджиния твердо знала, что никогда больше его не увидит.

 

Глава XXIV

Ситуация повторялась.

Юджиния писала:

«Дорогая Сара!

Интересно ли тебе будет узнать, что Кит и малютка Аделаида получат в начале будущего года брата или сестру? Я в полном восторге. Мне теперь кажется, что чем больше детей будет в этом огромном доме, тем лучше.

После нашей поездки в Сидней я с удовольствием вернулась к спокойному образу жизни в Ярраби. В городе пришлось слишком уж много веселиться, ибо нас втянули в весьма бурную светскую жизнь, которая кажется мне какой-то искусственной и пустой. Впрочем, мы были рады восстановить кое-какие из прежних знакомств. Бесс Келли стала очень тучной, а Мерион Ноукс выглядит постаревшей, кожа у нее совсем пожелтела. На женщине, которая так страстно хочет иметь детей, плохо сказывается бесплодие. Однако она сохранила свой ядовитый язычок, и мне начинает все больше нравиться ее честность. Насколько она приятнее жеманства всех этих новоприбывших представительниц среднего и низшего класса общества в их модных туалетах, с помощью которых они надеялись затмить нас, пионеров, и заставить выглядеть безвкусными и убогими…»

Она надеялась, что следующий ребенок окажется мальчиком, потому что этого хотел Гилберт. Ну а затем может быть и девочка — это уже ради ее удовольствия. Юджинии казалось, что она предпочитает девочек мальчикам. Кит был красивым ребенком, но очень трудным, и с ним нередко случались припадки, сопровождавшиеся отчаянным криком. Юджинии иногда приходило в голову, что он так и не оправился полностью от осложнений после скарлатины и от шока, связанного со смертью малютки Виктории в отсутствие матери, хотя странно, чтобы на такого маленького ребенка это событие могло столь сильно подействовать.

Но, каковы бы ни были причины, она теперь совсем плохо справлялась с сыном. По всей видимости, он горячо ее любил, но стоило ей хоть немножко попрекнуть мальчика, он начинал громко кричать, призывая миссис Джарвис. И то, что миссис Джарвис удавалось справиться с ним в тех случаях, когда его собственная мать была бессильна, раздражало Юджинию.

Между тем Гилберта это, судя по всему, лишь забавляло и нисколько не беспокоило.

— Плутишка знает, что у вас нежное сердце, дорогая, и играет на этом. Миссис Джарвис хорошенько его одергивает, когда требуется.

— Связано ли это с тем, что она его выкормила? — угрюмо спрашивала Юджиния. — Держала его у своей груди, когда он был младенцем?

— Ну, у вас какие-то новомодные идеи. — Гилберт явно не хотел обсуждать этот вопрос. — Подождите, пока он уедет в школу и отвыкнет от своих младенческих привычек.

— Его подстрекает Рози, — упорно продолжала Юджиния. — Это ребенок тихонький-тихонький, но необычайно склонный ко всякому озорству. Все самые скверные проказы, как правило, ее идеи.

— Пускай лучше оба собирают виноград во время урожая. Это поубавит дури в их голове.

— О Гилберт! Детский труд! Не может быть, чтобы вы говорили это всерьез.

— Конечно, всерьез. Мальчику давным-давно пора проявить интерес к тому, что в будущем станет главным смыслом его жизни.

— А вы не думаете, что можете вызвать у него отвращение к этому делу, если заставите в слишком раннем возрасте им заниматься?

— Глупости! Для него это будет всего лишь игра.

— Но ведь это вовсе не является будущим для Рози.

— Я, конечно, понимаю. Этим можете заняться вы. Начните обучать девочку чему хотите. Разумеется, с согласия ее матери.

— Она способная. Читает она гораздо лучше Кита. У меня есть кое-какие смутные идеи, но я не хочу заглядывать слишком далеко вперед.

— А в чем они состоят, дорогая? Что за идеи? — вежливо, но без всякого интереса спросил Гилберт.

— Я хочу приступить к организации в Парраматте школы для детей из рабочих семей. Я знаю, что давать образование детям, принадлежащим к этому классу, не принято, но думаю, что в новой стране мы можем начать утверждать новые принципы, которым захочет последовать даже Англия.

Гилберт подавил зевок:

— Да, милочка. Отличная идея. Но какое отношение это имеет к Рози?

— Я думала, она могла бы преподавать в такой школе. Я уверена, что мисс Хиггинс сможет дать ей достаточно хорошее образование. Это будет интересный эксперимент.

— Делайте все, что способно вас развлечь, милая.

— Но это вовсе не для моего развлечения, — энергично возразила Юджиния.

Случилось так, что все ее планы чуть не рухнули окончательно. Новый ребенок, опять девочка, родился преждевременно, и сама она оказалась на краю гибели.

После того как все кончилось, у Юджинии сохранилось лишь смутное воспоминание о боли, длившееся, казалось, бесконечно, а затем — о чудовищной полуобморочной слабости. Ей припомнилось, как в какой-то момент свет начал меркнуть и она крикнула, чтобы подкрутили фитиль лампы, вдруг почувствовав ужас перед темнотой. Разве никто не помнит, что в этой стране темнота всегда казалась ей полной всяческих кошмаров?

По-видимому, кто-то ее услышал, потому что спустя некоторое время свет прибавили и она увидела склонившееся над ней лицо Гилберта. Вид у него был такой встревоженный и печальный, что она ощупью нашла его руку. Крепкое рукопожатие мужа как будто немного вернуло ее к жизни.

Она спросила шепотом:

— Что с ребенком? — И увидела, что Гилберт плачет. — Он… родился… мертвым! — объятая ужасом, кое-как выговорила Юджиния.

— Нет, ребенок чувствует себя прекрасно. Девочка. Похожа на вас.

Потом муж очень нежно поцеловал ее в лоб, после чего она продолжала ощущать на своей коже влажные следы его слез. На следующий день, а может быть, неделю спустя — ибо время утратило всякое значение — она поняла, что именно в ту минуту окружавшие ее люди поверили, что она будет жить.

Но Юджинии долгое время нельзя больше рожать. Эту новость избегали сообщать, пока она не окрепла достаточно, чтобы подняться с постели и перебраться в кресло на балконе. Новорожденная лежала в своей кроватке возле нее. Юджиния уже начала сильно привязываться к этому крохотному хрупкому созданию, и осторожные пояснения доктора Ноукса об опасности, с какой могут быть для нее сопряжены новые роды, делали эту малютку еще более дорогой сердцу матери.

— Я предупредил Гилберта, Юджиния. На такой риск нельзя идти по крайней мере еще годика два.

— Что он сказал?

— Он поговорит с вами. Конечно, он согласен. Не относитесь к этому трагически, Юджиния. У вас уже есть трое детей.

— Но надо же, чтобы это случилось именно теперь, когда мне захотелось, чтобы в доме было полным-полно детей! — В ее словах звучала печаль.

— В жизни часто приходится идти на компромиссы.

— Я знаю и должна быть благодарна за то, что имею. Но после несчастья с Викторией я не могу не переживать. Новая малютка так напоминает мне Викторию! Если она не будет здесь нормально развиваться и прибавлять в весе, я будут настаивать на том, чтобы увезти ее в Англию.

Доктор Ноукс потрепал ее по плечу:

— В Англии, знаете ли, тоже высокая детская смертность. У нас в этом отношении не только не хуже, но, по правде говоря, даже лучше. Я сомневаюсь, чтобы вы когда-нибудь видели трущобы Лондона или Ливерпуля.

— Я говорю не о трущобах, — возмутилась Юджиния. — Я говорю о своем родном доме.

— Понятно. Я высказался в общем смысле. Мне приходится так разговаривать о моей женой. Она тоже винит во всем Австралию.

— Мне должно быть стыдно, — покаянно произнесла Юджиния. — У меня трое детей, а я еще жалуюсь!

— Жалуйтесь сколько угодно, дорогая. Ведь для вас это неожиданный удар, и вы перенесли его очень стойко. Мы без вас просто не можем обойтись. Известно вам это? Вы привносите очень много ценного в жизнь здешних мест.

— Это я-то?!

— Вы что же, и тщеславия лишены?

— Просто вижу свои недостатки. Слишком уж их много.

— В таком случае пора вам начать замечать и свои достоинства. Мы-то их видим прекрасно, могу вас заверить.

А Гилберт тоже их видит? Как будто да, потому что он вошел к ней со скорбным лицом.

— Вы меня дьявольски напугали, Джинни. Мы больше не можем идти на подобный риск.

Она могла сказать только, что очень сожалеет, оказавшись такой неловкой.

— А точно установлено, что то же самое может повториться снова?

— Не станем же мы рисковать ради того, чтобы выяснить, так это или нет! — Он опустился рядом с ней на колени и взял ее руки в свои. — Вы только посмотрите на них. Какие худенькие! Вы сейчас настолько ослабели, что дуновения ветерка не выдержите.

Юджинии пришлось сморгнуть с ресниц слезы.

— Вы находите меня слишком хрупкой?

— Если честно, я боюсь поломать вас. И признайтесь, моя дорогая, — он говорил без обиняков, — вас ведь никогда особенно не привлекала эта сторона брака. Да я этого и не ждал. С женщинами вашего типа этого не бывает.

— Вы слишком обобщаете. — Она пыталась говорить легким шутливым тоном, но недовольство невольно прорывалось наружу. — Я ненавижу находиться в этой постели одна.

— Дорогая вы моя! — Гилберт был поражен. — Неужели вы все еще нервничаете из-за темноты?

— Нет. Я не нервничаю. Но и чувствовать себя вдовой тоже не хочу.

Он рассмеялся, прижав к себе ее голову:

— Слава тебе, Господи, вы не вдова, а я не вдовец. Но в течение нескольких месяцев…

Юджиния вспомнила, как в свое время муж всегда заставлял ее смотреть ему в глаза. Теперь же он довольствовался тем, что гладил ее по волосам. От этих прикосновений по всему ее телу разливалась сильная до боли нежность.

Она не решилась спросить у Гилберта, и насколько же его устроит новый аскетический порядок: слишком силен был страх, что подобная перспектива ему даже очень улыбается.

Юджиния снова сосредоточилась на своей дочке, которую назвали Люси. Так как после родов она еще долгое время не могла окрепнуть, ей нравилось утром нежиться в постели и просить Эллен приводить к ней всех детей.

Кит уже почти совсем потерял свою младенческую пухлость. У него было худое, но гибкое и крепкое тельце и копна светлых волос. Аделаида училась ходить и была отчаянно независима. Она самостоятельно добиралась до маминой кровати и влезала на нее, чтобы поиграть с резными купидонами.

Иногда в дверях показывалась еще одна маленькая фигурка. Это была Рози. Она знала, что ей запрещено сюда входить, но временами соблазн становился непреодолимым. Девочка стояла, засунув палец в рот, и глядела во все глаза, пока Эллен не накидывалась на нее и не выставляла прочь — вниз, туда, где ее настоящее место.

Юджиния сознавала, что поступает не очень хорошо. Но ребенок учится себя вести, делает большие успехи и уже должен понимать, что некоторые вещи запрещены.

Неизвестно почему, но атмосфера в доме явно стала более веселой. Может быть, из-за появления Люси. Она была очаровательной малюткой — красивой, как картинка. А может быть, дело в том, что миссис Эшбертон, впадая в сонливую старость, перестала ворчать и ко всем придираться, и дети ее очень полюбили. Она была идеальной мишенью для их проделок, так как никогда не догадывалась, что в шляпе, непонятным образом передвигающейся по полу, запрятан котенок или что лицо в маске, просовывающееся в ее дверь, вовсе не физиономия какого-нибудь великана-людоеда. Ей никогда не удавалось выигрывать в их играх или разгадывать загадки, которые ей задавали. Она добродушно реагировала на их смех над ее глупостью, доставала из карманов всевозможные сладости и рассказывала сказки, которые сама слышала в детстве. Неужели она когда-то была ребенком?! — удивлялись ребятишки. К счастью, они обычно уже спали к тому времени, когда миссис Эшбертон неуверенно поднималась по лестнице к себе в спальню после обычной полбутылки кларета, выпитой за ужином, и еще одной полбутылки — перед сном, чтобы спать покрепче.

Уютнее стало еще и оттого, что у миссис Джарвис появилась привычка тихонько напевать во время работы. Ей было сейчас за тридцать, этой полненькой красивой женщине с гладко зачесанными светлыми волосами и теплыми карими глазами. Юджиния иногда ловила себя на том, что никогда не видела миссис Джарвис вышедшей из себя. Молли всегда оставалась спокойной, делала все умело. Впрочем, она была строга со служанками и еще строже с собственной дочерью. Рози удалили из комнаты матери и заставили спать в одиночестве в очень раннем детстве. По словам миссис Джарвис, это было необходимо, так как ребенку надо научиться быть самостоятельным. Ведь у нее не будет няньки и гувернантки, всегда находящихся в распоряжении Аделаиды и мисс Люси. Правда, Рози занималась вместе с мастером Китом в классной комнате, но это прекратится, когда мастер Кит уедет в школу, а его место в классной займут две младшие сестрички.

— Это совершенно не обязательно, — возразила Юджиния.

Она пригласила миссис Джарвис сесть и послушать, какой она разработала план. Когда Кит уедет в пансион, Рози должна будет продолжать приходить в классную комнату и постараться подучить у мисс Хиггинс все знания, какие та способна ей дать. После этого она сама может стать учительницей. Можно не сомневаться, что в колонии на протяжении многих лет будет ощущаться большая нехватка учителей.

Но почему это миссис Джарвис вдруг расплакалась? Юджиния никогда прежде не видела ее в слезах.

— Вы слишком добры, мэм. Как мне хотелось учиться, когда я была ребенком! Я никогда не думала, что такие люди, как мы, когда-нибудь получим эту возможность.

— Ну что вы! Такой день обязательно настанет — я совершенно убеждена. Мы уже начинаем делать первые шаги. Я собираюсь создать в Парраматте специальную комиссию. Мы получим земельный участок и построим на нем школу. Я намерена при первом же удобном случае поговорить об этом с губернатором. Я считаю, что детей туземцев тоже надо обучать, если только нам удастся уговорить их посещать школу. Правда, мистер Мэссинхэм находит, что я строю слишком далекоидущие планы и поступаю неразумно. Но вы ведь помните Йеллу. Ее ребенок не должен остаться совершенно невежественным.

— Вы хорошая женщина, мэм, — снова с глубоким чувством произнесла миссис Джарвис.

— Да нет, что вы, миссис Джарвис, это далеко не так! У меня множество всевозможных недостатков. Но уж поскольку мне суждено прожить всю жизнь в этой стране, я считаю, что должна сделать для нее все, что в моих силах. И если это делает меня хорошей… Боюсь, мистер Мэссинхэм полагает, что я всего лишь становлюсь синим чулком.

Юджиния умолкла, внимательно вглядываясь в миловидное лицо сидящей перед ней женщины. Через каких-нибудь пятьдесят лет в истории Австралии они могли бы стать друзьями. Ведь если судить по огромному множеству людей, прибывающих сюда на постоянное жительство, особого почтения к соблюдению классовой структуры общества в будущем ожидать не приходится. Но она, Юджиния, была той, кого из нее воспитали, — хозяйкой дома, а эта милая женщина с влажными от слез щеками и опущенными глазами — ее прислугой, несмотря на все, что им пришлось пережить вместе.

В колонии происходили перемены. По слухам, английское правительство не собиралось более отправлять ссыльных в страну, которую оно все еще именовало Ботани-бэй. Значит, источник дешевой рабочей силы исчезает. Гилберт был слишком честен, чтобы скрывать ужас, охватывавший его при одной мысли об этом. Он считал себя одним из самых лучших работодателей, которых когда-либо имели ссыльные. За годы, прожитые в Ярраби, он помог многим людям начать жить заново. Он их хорошо кормил и одевал, следил за тем, чтобы они посещали церковь, и редко пускал в ход плеть. Он пытался также отучить их от привычки пить ром. Что ж, в этом отношении самая большая его победа — юный Джемми Макдугал. Правда, парнишка еще слишком молод, чтобы успеть приобрести дурные привычки.

Юджиния между тем вовсе не пыталась скрыть чувство облегчения, которое она испытывала.

— Я так рада! Теперь мы сможем иметь в поместье порядочных, честных людей и спокойно спать по ночам, чувствуя себя в безопасности.

Гилберт удивленно поднял брови:

— А с каких это пор вы не чувствуете себя по ночам в безопасности?

— Должна признаться, я всегда нервничала. Во мне постоянно страх боролся с чувством жалости. У некоторых здешних людей вид был совершенно отчаявшийся.

— Вам так казалось только потому, что они не подстригались аккуратно и не брились. Примитесь-ка за их бороды и прически и сразу же убедитесь, что они такие же ручные на вид, как и все остальные.

— На вид — может быть, но не всегда по своей суете. Вы знаете, что они способны убивать, красть, нападать на людей.

— Только не наши, не те, что работают в Ярраби.

— Возможно, но даже сидя в церкви, я всегда спиной ощущаю, как их глаза, полные ненависти, словно иголками колют меня. Иногда я спрашиваю себя, не лежат ли они в засаде, ожидая, когда наш экипаж двинется в обратный путь.

— Ну и где они, по-вашему, могли бы засечь на совершенно плоской равнине — ведь там нет даже кустика терновника, за которым можно укрыться! У вас воображение разыгралось, Юджиния. Вам давным-давно надо было сказать мне об этом, — добавил он.

— А вы в ответ на это попросту сказали бы, что у меня воображение разыгралось, — вот как вы только что заявили.

— Я думаю, вы до сих пор не забыли ту ночь в гостинице. Мне надо бы это учитывать. Но ведь все было так давно! Ну что ж, у нас только три человека, приговоренных к длительным срокам, а остальным до истечения срока наказания осталось года четыре. Думаю, виноградник уже начнет приносить достаточный доход, чтобы я мог позволить себе установить высокую заработную плату рабочим. Судя по тому, как наливаются гроздья, урожай в этом году будет рекордным. Впрочем, еще остается время, чтобы град, какие-нибудь болезни или саранча успели наделать бед.

— У вас это прозвучало совсем по-библейски.

Глаза Гилберта загорелись ярким, почти фанатичным огнем.

— Ну что ж, Библия говорит об этом. Вино делали и тогда, когда Христос присутствовал на Тайной Вечере, и на много веков раньше.

— И напивались допьяна.

— Облегчали душу от забот.

— Это всего лишь предлог. Какие, к примеру, заботы у миссис Эшбертон?

— Быть может, страх смерти.

— Но то, как она себя ведет, приближает ее смерть.

Гилберт нетерпеливо возразил:

— Не будьте такой рационалистичной! И не вздумайте сказать это старой даме. Пусть получает удовольствие от тех лет, что ей еще остались.

— Если урожай окажется очень хорошим, вы, вероятно, сможете вернуть деньги, которые взяли у нее взаймы, не так ли? Быть в долгу, по-моему, крайне унизительно.

— Миссис Эшбертон смотрит на это иначе, моя дорогая. Она считает, что сама в долгу перед нами. Что значат деньги и гостеприимство между друзьями? Неужели нам надо из-за этого пускаться в споры?

Погода по-прежнему стояла отличная. Виноград свисал тугими зелеными гроздьями, дожидаясь, когда долгие теплые дни наполнят ягоды соком и окрасят их золотистым цветом спелости. В предвидении рекордного урожая Гилберт намеревался нанять как можно больше дополнительных сборщиков. Однако и на этот раз его как будто преследовало несчастье. Совершенно неожиданно катастрофически упала цена на шерсть.

На Корнхилле в Лондонском Сити, где продолжительность торгов по традиции определялась с помощью зажженной свечи — когда свеча укорачивалась на один дюйм, торги прекращались, — почти никто не набавлял цену и шерсть, главное богатство колонии, шла по смехотворно низкой цене.

Это бедствие потрясло весь мир, сказавшись, естественно, в первую очередь на Австралии, ее громадных овечьих пастбищах и запряженных волами дрогах с шерстью — грузом, вдруг оказавшимся никому не нужным. Тысячи окрыленных надеждой поселенцев столкнулись лицом к лицу с угрозой разорения. Банки начали лопаться, овец продавали по шесть пенсов за голову, фермеры в отчаянной панике отказывались от своих стад и перебирались в города. Было ясно, что, если дела пойдут так и дальше, мало у кого останется чем заплатить за кружку пива, не говоря уже о бутылке вина.

Гилберта осаждали мужчины с изможденными лицами, умолявшие дать им работу. Он понимал, что это только начало. Если спад продлится, колония обанкротится. Он-то мог подождать со своим вином и продать его, когда положение на рынке улучшится. В этом отношении он мог считать себя счастливчиком; в отличие от скота, вино не требовало расходов на свое содержание, а качество его от продолжительного хранения только улучшалось.

Но, как всегда, он страдал от недостатка наличных денег. Содержание такого дома, как Ярраби, обходилось недешево. У них было слишком много слуг, которых надо кормить, выплачивая, конечно, и жалованье. Он не намерен допустить, чтобы его жена и дети ходили одетые кое-как, и вообще страшно не хотел перейти к более скромному образу жизни.

К счастью, Гилберт все еще располагал дешевой рабочей силой из числа ссыльных и, кроме того, мог опереться на постоянную гостью Ярраби — миссис Эшбертон. Он питал искреннюю привязанность к любящей выпить старой даме. Сколько вечеров они провели вместе за бутылкой бургундского или кларета, разговаривая, пока Юджиния играла на рояле или вышивала. Ирония судьбы заключалась в том, что миссис Эшбертон, наслушавшаяся его воспоминаний, знала его лучше, чем собственная жена. Было в жизни Гилберта множество таких вещей, о которых он не мог или не хотел рассказать такой тонко чувствующей и брезгливой женщине, как Юджиния. Это было бы неуместно.

А миссис Эшбертон была человеком с открытой душой и обладала склонностью к несколько фривольному юмору, что особенно проявлялось, когда вино затуманивало последние еще остававшиеся у нее представления о приличиях. Мир мужчины не составлял для нее тайны. Гилберт как-то раз пообещал в знак глубочайшей к ней благодарности воздвигнуть на ее могиле великолепный памятник, и она не только не была шокирована, но покатывалась со смеху, по достоинству оценивая обещание.

Было вполне естественно, что, когда катастрофический экономический спад коснулся и Гилберта, она снова пришла ему на помощь.

— Не говорите ничего, — приказала она, когда он попытался выразить свою благодарность. — Все равно ведь я оставлю свое состояние вам и Юджинии. Просто вы получаете часть авансом, и я рада тому, что могу при этом присутствовать. Ведь когда я окажусь под тем великолепным памятником, то уже ничего больше не увижу, не так ли? — Ее мутные глаза увлажнились. — Но обязательно скройте это от Юджинии. Она гордое создание, редкостно деликатное для столь грубой страны, и вы должны ее подбадривать.

Старая дама, выпив, становилась немного сентиментальной. Гилберт, полностью разделявший ее чувства, потрепал ее по руке:

— Да, я и так это делаю.

— Вот и продолжайте в том же духе. Слышите?!

Несмотря на экономический кризис и всеобщий пессимизм, сбор винограда в этом году проходил весело. Целую неделю с виноградника доносилось пение, там и танцевали; люди вели себя совершенно раскованно. Каждого работника хорошо кормили, каждому хорошо платили. Многие вдоволь напились молодого вина и, опьяненные, позабыли о ждущих впереди невзгодах. Чаны, самым тщательным образом выдраенные Джемми Макдугалом, который страшно гордился доверием со стороны хозяина, были полны пузырящимся бродящим вином. То, чего не сможет поглотить сильно сократившийся рынок, будет оставлено в бочках или разлито по бутылкам и уложено на специальные полки. Впервые винные погреба были заполнены до отказа. Подобная картина представлялась Гилберту раньше только в мечтах. Это было его богатство. Он испытывал едва ли не радость оттого, что нет необходимости немедленно расставаться с этим изобилием. Он будет радоваться, поглядывая на свои сокровища всякий раз, когда надо будет через определенные промежутки времени поворачивать бутылки и делать записи в инвентарных книгах.

Дети его подрастают, жена понемногу утрачивает свою чрезмерную хрупкость. Молли Джарвис, горячая, чувственная, скромная, ничего не требующая женщина, — идеал, да и только. Лозы его здоровы и сильны, погреба полны. Ярраби переживет этот экономический шторм и, дай-то Господи, еще много других, если придется. Жизнь все еще казалась сулящей надежды и радости.

До той минуты, когда миссис Эшбертон обратилась против него.

Впрочем, это произошло много позже.

 

Глава XXV

Время вдруг понеслось с необыкновенной быстротой. Киту исполнилось восемь лет, и ему пора было отправляться в школу. Это оказалось весьма кстати, так как в последнее время у мальчика появилась просто страсть просверливать дырки всюду, где попадался хотя бы клочок песчаной почвы. По его словам, он искал золото, однако, вместо того чтобы найти благородный металл, едва не умер от укуса змеи. Если бы поблизости не оказался Пибоди, услышавший его крик, а затем сразу же с давно освоенным мастерством высосавший из ранки яд, они бы потеряли сына. Он и так несколько дней тяжело проболел, а у матери появился нервический ужас перед всем, что двигалось в траве.

«Дорогая Сара, — писала Юджиния, когда беда миновала, — мы только что вернулись — отвозили Кита в школу. Это была моя первая поездка в Батерст, и мне там так понравилось, что я с удовольствием буду туда наезжать. Путешествие, правда, весьма утомительное — надо переваливать через Голубые горы. Мы провели в дороге три дня, останавливаясь на ночлег в палатке, что, конечно, страшно нравилось Киту. Воздух был такой свежий, чистый и морозный, что мне казалось, будто я в горах Уэльса.

Кит вел себя очень хорошо, пока не наступил момент прощания. Тут губы у него задрожали, и он не смог удержаться от слез. Он показался вдруг таким маленьким, что я подумала: какие же мы чудовища — оставляем вот так, на произвол судьбы, свою крошку. Гилберт, конечно, был тверд, но я подозреваю, что и у него тяжело на душе. На обратном пути он долго молчал, а на лице его появилось сосредоточенное выражение, с которым я научилась считаться. Впрочем, школа очень хорошая, и Гилберт утверждает, что она сделает из Кита настоящего мужчину. Его подружка Рози безутешна, но ей придется примириться с его отсутствием. Она становится уже большой девочкой и должна начинать выполнять кое-какую работу в доме.

Мои маленькие дочки очень хорошенькие. Гилберт просто помешан на Аделаиде, а я, по правде говоря, отношусь так к моему солнышку, Люси. Она целиком заполнила в моем сердце место, которое когда-то занимала малютка Виктория. Как бы мне хотелось, чтобы ты увидела ее! Мои рисунки не передают всей прелести — эти локончики, обрамляющие крохотное личико, огромные и также серьезные глаза! Она очень стеснительная, а натура у нее такая нежная, что оскорбить ее чувства очень легко. Я стараюсь по возможности держать девочку возле себя. Ни при каких обстоятельствах я не позволю послать ее ни в какую школу, даже в школу для детей из аристократических семей, которую открыли в Парраматте сестры Чизем.

Там учат музыке, рисованию, танцам и прочим тонкостям, которых так не хватает этой лишенной всякой культуры стране.

Аделаиду, когда она достаточно подрастет, я обязательно туда пошлю, потому что она из тех детей, которым подобное учреждение может принести пользу.

Мы надеемся, что страшный экономический спад наконец миновал. Бедного сэра Джорджа Гиппса, нынешнего губернатора, обвиняют во всем, начиная с его метода распределения земли и кончая симпатиями к ссыльным, которые он будто бы к ним испытывает. На беднягу возлагают ответственность даже за засуху. Он, в свою очередь, страшно возмущается тем, как некоторые скваттеры расправляются с туземцами. Это настоящее варварство — они их просто пристреливают. Впрочем, думаю, эта страна в какой-то степени навсегда останется варварской. Слишком уж она велика, чтобы здесь можно было установить цивилизованные порядки».

Остановившись в конце мелко исписанной страницы, Юджиния задумалась, покусывая кончик пера. Как грустно, что ей уже так давно приходится иметь от Сары секреты. Когда они были детьми, это было просто немыслимо. Но Сара продолжала жить отгороженной от мира жизнью старой девы, не зная иных забот, кроме ухода за стареющими родителями. Она же за годы, прошедшие после отъезда из Англии, так много пережила!

Гордость не позволяла сообщить Саре, что Ярраби выдержал экономический спад, а сама Юджиния не лишилась привычного комфорта исключительно благодаря продолжающейся финансовой помощи миссис Эшбертон.

И что, несмотря на поправившееся здоровье, она почти всегда, за очень редкими исключениями, спит в своей прелестной спальне одна.

Втайне Юджиния недоумевала, почему Гилберт так ведет себя. Он никогда не был аскетом, и она сомневалась, чтобы он так вдруг стал им. Он слишком весел и беззаботен, чтобы можно было поверить, что поведение его — результат строгой самодисциплины. Судя по его шумным играм с детьми, во время которых Люси стремглав бежала к маме и прятала рожицу в ее юбках, потому что папа был слишком бесцеремонен, он вовсе не был несчастным человеком. Когда он звал кого-нибудь из служащих или пускался в одну из пространных, полных воспоминаний бесед с миссис Эшбертон, которая совсем оглохла, голос его разносился по всему дому. Его лицо стало кирпично-красным — здоровый цвет, обретенный в результате бесчисленных дней, проведенных под жгучим солнцем; глаза у него были веселые и сверкающие.

Вряд ли это мужчина, чьи вожделения удовлетворялись редкими посещениями ее ложа, где он теперь обращался с женой крайне осторожно и опасливо. Он не чувствовал себя с ней свободно со времени рождения Люси, а может быть, еще и раньше. В его глазах было нечто — какая-то тревога, она передавалась Юджинии, вызывая чувство разочарования, а нередко и повергая ее в слезы.

Она думала, что у него, возможно, есть какая-то женщина в Парраматте, и страшно боялась узнать правду, потому что в этом случае придется что-то предпринимать. А что она может поделать с мужем, в чьем сознании сложился такой образ собственной жены, изменить которой он уже не мог и не хотел? Она представляет собой нежное создание, которое надо любовно баловать, до смешного потакая во всем, так чтобы в результате все им завидовали, как некой замечательной паре, не догадываясь о том, что в действительности они давно потеряли друг друга.

Надо было переделать так много всяких дел. Юджиния снова взяла в руки перо и энергично продолжила письмо Саре:

«Когда розы как следует расцветут, я собираюсь устроить прием в саду. Бедняга Пибоди совсем охромел из-за ревматизма, так что я вымолила у Гилберта Джемми Макдугала — пусть приходит, когда его присутствие в винодельне не обязательно. Это порядочный, честный молодой человек, и, уже получив свободу, он хочет остаться в Ярраби, настолько его интересует виноградник. У него имеется честолюбивый план когда-нибудь заиметь свой собственный, и, может быть, он сумеет этого добиться. Во всяком случае, страна дает бывшему преступнику возможность сделать из своей жизни что-нибудь путное.

Так или иначе, это сильный молодой парень, который очень подходит для вскапывания земли и посадки растений. Пибоди ведет себя деспотично — отдает приказы пронзительным, как у павлина, голосом и ковыляет вокруг. Аделаида страшно привязалась к Джемми и всюду ходит за ним, собирая в передник листья и увядшие головки цветов и воображая, что она этим ему помогает. Мы с Пибоди осуществили свою мечту и посадили в низине сирень. Этой весной она впервые расцвела, и я не могу тебе передать, какие ностальгические чувства вызвал у меня этот запах. Мне казалось, я перенеслась в маленькую божественную зеленую лощину, где мы, бывало, играли. Ах, Сара! Если бы только я могла съездить домой повидаться.

В прошлом году Гилберт пообещал мне такую поездку, но проклятый экономический спад разрушил все планы. Быть может, в будущем году, говорит он. Но совершенно ясно, что ехать мне придется без него, так как он ни за что не оставит свой драгоценный виноградник. Я бы захватила с собой Люси, на которую ты могла бы любоваться…»

Казалось, что это и в самом деле возможно. Но только до того ужасного утра, когда произошел несчастный случай с миссис Эшбертон.

Впоследствии Молли Джарвис поняла, что они с Гилбертом начали вести себя неосторожно. Счастье — это такое чувство, которое делает человека безрассудным.

А быть может, их сделала неосторожными установившаяся рутина. Каждое утро в восемь часов Эмми относила завтрак хозяйке наверх, в спальню. После завтрака Эллен приводила к ней детей, чтобы они побыли полчасика с мамой, а затем препровождала их в классную комнату.

Позаботившись о завтраке для госпожи, Эмми приготовляла поднос с едой для миссис Эшбертон. Она делала это не без воркотни, ибо, по ее словам, старая дама никогда не произносила ни словечка благодарности, но зато частенько проливала кофе на простыни, которые Эмми же приходилось потом отстирывать.

Миссис Эшбертон, чьи движения становились все более медлительными, а руки теперь уже постоянно дрожали, поднималась с постели примерно в половине одиннадцатого. Она вызывала звонком Эмми, чтобы та помогла ей одеться. Эту процедуру девушка находила отвратительной. От старой женщины шел какой-то застарелый, затхлой запах. Она довольно редко мыла голову, да и вообще мылась нечасто. Поступая на работу в Ярраби, Эмми вовсе не собиралась становиться чем-то вроде сиделки при старой пьянчуге.

Когда миссис Эшбертон была должным образом одета в неизменное черное шелковое платье, на ее седые волосы надет чепец и на шею повешен лорнет, она медленно спускалась по лестнице. У нее было любимое кресло в саду под смоковницей. В жаркие дни она сидела там и подремывала, похожая на гигантский черный гриб, почти не обращая внимания на детей, кричавших и игравших вокруг нее. Она возвращалась к жизни только поздно вечером, за обедом.

Тогда миссис Эшбертон начинала свои длинные бессвязные монологи, во время которых хозяин слишком часто наполнял ее рюмку, а хозяйка, видя это, неодобрительно хмурилась. Да пусть себе получает удовольствие, говорил хозяин. Не следует лишать людей в старости того, что они больше всего любят.

Старая дама никогда не сходила вниз ранее половины одиннадцатого.

Поэтому разве могли Молли или Гилберт ожидать, что она появится в дверях столовой в тот момент, когда Молли, сама подававшая хозяину завтрак, что вошло у нее уже в привычку, шутливо пойманная хозяином, оказалась у него на коленях?

Он хотел поцеловать ее в теплую загорелую шею, в то местечко, где расстегнулась пуговка воротника. На шее Молли пульсировала жилка, которую он ощущал под своими губами.

Она немного посопротивлялась, но он лишь смеялся в ответ.

— Что случилось? Пытаетесь убежать от меня?

— Кто-нибудь может войти.

— Ну и пусть!

Она не находила ничего приятного в том риске, которому они себя подвергали, предаваясь незаконной любви. От ощущения вины она освобождалась только тогда, когда они находились у нее в комнате, крепко заперев дверь и сбросив с себя одежды. Тогда их страсть оказывалась такой же неодолимой, как пожар, охвативший кустарник при свирепом ветре.

Но Гилберт получал удовольствие от этих украдкой перехваченных поцелуев и ласк. Так, например, у него была озорная привычка тихонько подойти к ней сзади в кухне, приподнять завитки волос и поцеловать в шею — и это в то самое время, когда в любую минуту могла войти одна из служанок. Или же он хватал Молли за талию и начинал кружить, со смехом наблюдая, как лицо ее заливается краской.

Она жила в постоянном страхе, зная, что, если госпожа когда-нибудь узнает о ее вероломстве, ей придется покинуть Ярраби.

Так велит честь — единственное, что до сих пор поддерживало Молли в жизни. Но это означало бы полный конец. А Гилберт из-за своего безрассудства натворит беду, да она готова убить его…

Убить его? Увидеть, как жизнь будет оставлять это сильное, энергичное, прижимающееся к ней тело, в котором пульсирует кровь? Живая картина, которую нарисовало воображение, заставила Молли содрогнуться. В отчаянии она вздохнула, чувствуя, как слабеет в его объятиях.

— В чем дело, родная?

— Я вдруг представила вас мертвым.

— Мертвым? Что за болезненная фантазия?! Я очень далек от этого, уверяю вас. Позвольте-ка я продемонстрирую, что я имею в виду.

И тогда от двери донесся голос миссис Эшбертон. Хриплый, шокированный, но, как ни странно, ничуть не удивленный.

— И вам не стыдно обоим?

Гилберт так внезапно вскочил, что Молли чуть не свалилась на пол. Она в одно мгновение овладела собой, поспешно привела в порядок юбки и начала торопливо застегивать предательские пуговицы лифа.

— Доброе утро, миссис Эшбертон. Что-то вы нынче рано спустились вниз, — сказал Гилберт.

— Чересчур рано для вас, а?

Сама миссис Эшбертон выглядела не слишком достойно: волосы растрепались, глаза налились кровью, ночная рубашка на огромной груди обвисла.

— Что вам угодно? — Гилберт уже опять обрел свою профессиональную самоуверенность, чтобы позволить себе отвечать чуточку нетерпеливо этому выжившему из ума старому существу с вылезающими из орбит глазами. Чего ради ей понадобилось войти так неожиданно? — Разве Эмми не принесла вам завтрак?

— О да. Обо мне не забыли. Этого я сказать не могу, вы всегда хорошо заботились обо мне. Обращались со мной как со своей родной матерью, Гилберт Мэссинхэм, болван вы этакий!

— Болван?! — Глаза Гилберта угрожающе сверкнули.

— Я могла бы обозвать вас и похуже. Бесчувственный. Неотесанный. Имейте любовниц, если вам это необходимо, а я думаю, вам действительно это необходимо. Но не под одной же крышей с вашей собственной женой.

Молли шевельнулась. Дрожащий палец миссис Эшбертон был устремлен в ее сторону.

— Отправляйтесь назад в кухню, где вам и надлежит быть. Если у мистера Мэссинхэма осталась хоть капля здравого смысла, он пошлет за вами позднее и велит убираться из дома.

Молли позволила себе бросить тревожный взгляд на Гилберта. Ему удалось подать ей успокаивающий знак, едва заметно кивнув головой. Он весь покраснел и с трудом держал себя в руках, зная, что, если выйдет из себя, старой даме придется худо, несмотря на всю ее воинственность.

Однако Гилберт все еще сдерживался, пока Молли уходила. Чуть замешкавшись в дверях, женщина успела услышать, как он со спокойной рассудительностью сказал:

— Послушайте-ка, миссис Эшбертон, что это за дикие речи про любовниц единственно на том основании, что вы застигли меня целующим мою экономку? Я всегда считал вас житейски искушенной женщиной. Но даже если вас так же легко шокировать, как какую-нибудь старую деву, какое вы имеете право диктовать мне, что я должен делать в собственном доме?

— Простите, не в вашем, а в моем доме, — поправила миссис Эшбертон.

— Вашем?!

— Вряд ли без моей помощи он мог бы все еще оставаться вашим. Разве не так? А если я прекращу эту помощь, если я потребую, чтобы вы вернули мне всю сумму, которую я вам ссудила и которая составляет ныне девять тысяч фунтов, где вы тогда будете, великолепный дамский угодник?

— Вы не можете рассчитывать, что я отнесусь к этой угрозе всерьез.

— Я к пустым угрозам не прибегаю, мой мальчик. Вероятно, как и вы не просто делаете вид, что спите с кем-то другим. Это не был случайно украденный поцелуй. У вас связь с миссис Джарвис, и я считаю это пределом бестактности. Я люблю Юджинию. Ее мать возложила на меня ответственность за нее, когда мы вместе покидали Англию. Она до сих пор почти так же наивна, как в тот день, когда появилась на свет, дай ей Бог здоровья, и я не допущу, чтобы над этой наивностью надругались.

— Ну и что из этого следует? — со зловещим спокойствием спросил Гилберт.

— Из этого следует: я советую вам найти любовницу по крайней мере не ближе Парраматты. Еще лучше в Сиднее. И еще я советую вам отправить миссис Джарвис вместе с ее ребенком вон из дома.

— Не думаете же вы, что я это сделаю?

— Как раз этого я и жду.

— А если я откажусь?

— Что ж, очень жаль, Гилберт. Тогда мне придется совершить утомительное путешествие в Сидней, чтобы повидаться с моим поверенным. Я потребую изменения завещания и наложения ареста на Ярраби в обеспечение долга — кажется, эта отвратительная процедура так называется?

— Вы сошли с ума, — грубо заявил Гилберт. — Как вы смеете подобным образом диктовать мне свои условия?

— Юджиния могла бы забрать детей и вернуться в Англию, — рассуждала вслух миссис Эшбертон. — Ей, бедняжке, всегда так этого хотелось. Вы до такой степени поглощены собственными делами, что, вероятно, даже не знаете об этом.

— Замолчите вы, старая ведьма! — взорвался Гилберт. Но тут же сказал уже более спокойно: — Полно вам, миссис Эшбертон, у вас в голове помутилось, мы же друзья и не можем вот так восставать друг против друга.

— Не можем? — хрипло пробормотала старуха. — Не можем? Я вам скажу, что, когда я увидела эту женщину в ваших объятиях в таком непотребном виде, у меня все прямо почернело внутри.

— А знаете, миссис Эшбертон, я думаю, вы просто ревнуете!

Зашелестели юбки: миссис Эшбертон подошла к двери. Молли надо было как можно скорее ускользнуть прочь.

Она не слышала дальнейших слов, но до нее донеслась фраза, сказанная старухой приглушенным злобным голосом:

— Я еще не страдаю старческим слабоумием. Каждое мое слово сказано абсолютно всерьез. Вы можете принять окончательное решение самое позднее к завтрашнему дню. В вашем распоряжении двадцать четыре часа, мой мальчик.

Молли застала Рози плачущей в кухне.

— А ты что разнюнилась? — грозно спросила она, вымещая свое отчаяние на ребенке.

Рози кинулась к матери:

— Мамочка, нам не придется отсюда убраться? Скажи! Что будет делать Кит, когда вернется и увидит, что меня здесь нет?

— О чем ты говоришь?

— Да я и сама толком не знаю. Я слышала, как миссис Эшбертон заявила, что кому-то придется отсюда убраться. Она не про нас говорила, мама? Мама, скажи, она нас имела в виду? Нас?

— Бога ради, потише, детка. Почему ты всегда начинаешь так волноваться? Надо держать себя в руках. Леди не позволяют себе устраивать подобные сцены.

— Так это правда? Это правда? — спрашивала Рози, колотя Молли худенькими кулачками.

— Конечно, это неправда. Неужели ты думаешь, что мистер Мэссинхэм стал бы слушать подобные речи?

Рози отодвинулась от нее, слезы перестали течь по щекам, и лицо ее стало вдруг каким-то застывшим.

— А почему он не стал бы слушать? — спросила девочка.

— Потому что он хороший человек. А теперь марш в классную комнату! Не заставляй мисс Хиггинс ждать. Ты надела чистый передник? Волосы как следует причесала? Если ты хочешь стать настоящей леди…

Рози внезапно топнула ногой. Лицо ее стало пунцовым.

— Я не хочу стать леди!

— Что за ерунда, конечно, хочешь! — Молли продолжала говорить спокойно.

Рози была странным, скрытным ребенком; помалкивала себе, пока вдруг не разражалась такой вот яростной вспышкой. Но для подавления подобных вспышек имелось одно безотказное средство. К нему вполне сознательно и прибегла сейчас Молли.

— А понравилось бы Киту, если ты вдруг не стала бы леди?

Рози поникла головой, волосы упали ей на глаза. Девочка выскользнула из комнаты, не произнеся больше ни слова.

Во время ленча Юджиния сказала Гилберту:

— Не могу понять, чем расстроена миссис Эшбертон. Она отказывается выходить из своей комнаты. Говорит, что совершенно здорова, но предпочитает, чтобы сегодня ей принесли еду наверх. Надеюсь, новая причуда не войдет у нее в привычку. Для служанок это было бы очень утомительно.

— Она просто дуется на меня, — сказал Гилберт. — Мы с ней немножко повздорили. Ничего, она постепенно отойдет.

— А из-за чего вы повздорили?

— Да по мелочам. Я попросил ее не лезть. Слишком уж во многие вещи она сует свой нос.

— Но в какие такие вещи, Гилберт?

— Да речь шла о сущем пустяке. Старая дама впадает и маразм.

Юджиния встревоженно нахмурилась:

— Но мне всегда казалось, вы с ней такие закадычные друзья! Вы не должны с ней ссориться, ибо в слишком большом долгу у нее.

— Незачем напоминать мне об этом, — раздраженно оборвал ее Гилберт. На лице его появилось напряженное выражение, предвещающее взрыв гнева.

— Поднимусь наверх и поговорю с ней, — примирительным тоном сказала Юджиния. Она терпеть не могла, когда Гилберт выходил из себя.

— Оставьте ее в покое!

— Но послушайте, Гилберт, разве разногласие, возникшее между вами, так уж серьезно?

Гилберт, очевидно, пожалел о своей резкости и заставил себя говорить более спокойно.

— Она просто раздосадована, потому что приревновала.

— Раздосадована, потому что приревновала? В ее возрасте?

— Женщина способна ревновать в любом возрасте. Разве вы этого не знали? Я не посвятил ее в свои тайны, вот и все.

— Но в какие тайны?

— Да оставьте вы эту тему! Ну что вам до нее? С каких это пор вы питаете столь глубокий интерес к моему винограднику?

— Ах, так речь идет о вашем винограднике!

Юджиния вздохнула с не совсем ей самой понятным облегчением. Странная идея, будто миссис Эшбертон способна испытывать личную ревность, каким-то образом касающуюся Гилберта, была столь же неприятной, сколь и неправдоподобной. Хотя вполне очевидно, что Гилберта она обожает.

— К обеду спустится, — сказал Гилберт. — Уж обед-то пропустить она не захочет.

Она действительно спустилась в тот вечер вниз. Но не к обеду. Сразу же после того, как Эллен зажгла лампы в холле и в маленькой гостиной, поднялся переполох. Никто не видел, что произошло. Раздался только сдавленный крик, а потом ужасный звук от чего-то тяжелого, катящегося вниз по лестнице. Когда на шум прибежали Эллен и миссис Джарвис, они увидели миссис Эшбертон распростертой у подножия лестницы. Ее нижние юбки задрались, нескромно обнажив распухшие ноги.

Эллен закричала, а за ней завопили, запричитали Эмми и мисс Хиггинс.

Миссис Джарвис, как и следовало ожидать, сохраняла самообладание. Она перевернула бедную женщину на спину, подложила ей под голову подушку и взяла за руку, чтобы проверить пульс. Когда Юджиния торопливо спустилась с лестницы, чтобы выяснить, чем вызвана вся эта суматоха, ее встретил жуткий неподвижный взгляд выпуклых глаз старой женщины. Ей пришлось на мгновение закрыть собственные глаза — так трудно было смотреть на это страшное лицо,

— Боюсь, она разбилась насмерть, мэм, — донесся до нее откуда-то издалека голос миссис Джарвис.

Юджиния заставила себя открыть глаза.

— Дети! — слабым голосом произнесла она. — Не пускайте их сюда! Эмми, сбегайте за хозяином.

Та внутренняя сила, которая в свое время заставила ее держать руку миссис Джарвис, когда та рожала, позволила ей стать на колени возле другого распростертого тела. Она взяла пухлую, украшенную кольцами руку миссис Эшбертон и начала изо всех сил ее массировать.

— Миссис Джарвис, принесите какую-нибудь нюхательную соль.

— Слишком поздно, мэм. Бедняга сломала шею. Посмотрите, как повернута ее голова.

Юджинии удалось удержаться от рвоты. Зато она разразилась потоком слов:

— Я всегда знала, что когда-нибудь она упадет. Боюсь, это все из-за вина. Она слишком много пила, миссис Джарвис, вы знали об этом? Вечер за вечером они с моим мужем просиживали за бутылкой. А то приканчивали и две. А сегодня, расстроившись после какой-то ссоры, происшедшей между ними, она наверняка пила у себя в комнате. Давайте проверим, пахнет ли от нее вином.

Твердые пальцы отдернули Юджинию от кошмарной физиономии старухи.

— Не надо, мэм!

— Как глупо с моей стороны! Конечно, этого не определить. Она ведь не дышит. — В голосе Юджинии начинали звучать истерические нотки. — Но я знаю: выяснится, что во всем виновато вино. Какое жуткое падение! Теперь еще больше оснований ненавидеть вино, «Ярраби-бургундское», «Ярраби-кларет», «Ярраби-портвейн» — все эти знаменитые вина…

Она говорила, говорила и никак не могла остановиться. Извергавшийся поток слов, по-видимому, ослаблял не только пережитый шок, но и напряжение, в котором она жила многие недели и месяцы. Она замолчала, только когда вдруг увидела Гилберта, стоящего над нею и над телом старой дамы, чьи юбки миссис Джарвис успела привести в порядок.

Он рывком, но все же достаточно мягко поднял Юджинию на ноги.

— Юджиния, пойдите к себе в гостиную. Я послал Слоуна за врачом. Думаю, что тело лучше не передвигать.

— Она не может лежать на жестком полу, — запротестовала Юджиния, чувствуя, как к горлу подступают рыдания.

— Теперь ей уже все равно.

Лицо Гилберта было лицом незнакомца. Мрачное, застывшее, губы плотно сжаты, глаза трагические. Наверное думает, что теперь никогда уже не сможет уладить ссору. Бедный Гилберт! Угрызения совести — страшная вещь. Она слишком хорошо это поняла, когда не так давно получила известие о смерти Колма.

Доктор, после десятимильного путешествия покрытый пылью и растрепанный, высказал мнение, что у миссис Эшбертон, возможно, случился апоплексический удар, послуживший причиной падения. Впрочем, конечно же, в ее комнате обнаружились прискорбные улики в виде двух пустых бутылок из-под кларета, опрокинутого стула и других признаков не вполне нормального поведения.

Врач уговаривал Гилберта и Юджинию не слишком печалиться по поводу несчастного случая, ибо у бедной леди отекли от водянки ноги и она была такой тучной, что все равно долго бы не протянула. По сути дела, она избежала мучительной долгой болезни, которая так или иначе неизбежно кончилась бы смертью. По его мнению, Господь проявил к миссис Эшбертон милосердие.

Гилберт, Том Слоун и двое мужчин из тех, что жили в хижинах для ссыльных, перенесли старую даму в библиотеку и уложили на стол. Врач сказал, что пришлет женщину, которая сделает все необходимое. Она может приехать вместе с гробовщиком. А пока что миссис Эшбертон лежала, укрытая скатертью с бахромой, — огромная, неподвижная гора, — и дом уже начал казаться пустым без нее.

Юджиния держала двух маленьких дочек при себе. Она вышла с ними в сад и гуляла там под открытым небом до тех пор, пока не спустились как всегда внезапные сумерки. Тогда она отвела девочек наверх, сама искупала, и им разрешили такую роскошь, как ужин в постели.

На Аделаиду настороженная тишина, царившая внизу, по-видимому, не производила никакого впечатления. Она болтала, как обычно, о своих делах. Это было самоуверенное маленькое существо с таким же прямолинейным умом, как у ее отца, и такое же упрямое. Люси между тем упорно молчала. Глаза ее были неестественно расширены, круглые щечки побледнели, а губы готовы были вот-вот задрожать.

Когда Юджиния поцеловала ее, пожелав девочке спокойной ночи, та пылко прижалась к матери, умоляя ее не уходить.

— Она боится, — презрительно сказала Аделаида. — Пора бы ей перестать быть такой нюней, правда ведь, мама?

— Чего ты боишься, моя детка? — спросила Юджиния.

Девчушка спрятала лицо на груди у матери. Наконец ей удалось выдавить из себя шепотом:

— Почему Господь не забирает к себе бабушку Эшбертон?

— Но он забрал ее, я же тебе говорила.

Маленькие пальчики впились в нее.

— Нет, не забрал. Она внизу. Нам сказала Эллен. Она на столе. Зачем ей лежать на с-с-столе, мама?

— Ей хорошо, моя маленькая. Она больше не чувствует никакой боли, никаких забот.

— Она поет вместе с ангелами, — вставила Аделаида. — Уж это-то ты знаешь, Люси. Наверное, она держит на руках нашу покойную маленькую сестричку Викторию.

— На столе! — в ужасе прошептала Люси.

— Да нет, глупенькая, на Небесах, конечно.

Юджиния взяла девочку на руки и начала укачивать.

— Да, деточка, Аделаида говорит тебе правду. Бабушка Эшбертон на Небесах.

Старое, ни к кому не питавшее уважения существо, женщина, которая — Юджиния была в этом уверена — за последние тридцать лет не прочла ни одной молитвы и голос которой, когда она пыталась петь, был хриплым, как воронье карканье? Что Господу Богу и его ангелам делать с ней на Небесах?

Если она позволит себе рассмеяться, представив себе эту невероятную картину, опять может начаться истерика. Если она заплачет, Люси расстроится еще сильнее. Если она начнет размышлять над тем фактом, что смерть миссис Эшбертон весьма на руку Гилберту, потому что теперь он может позабыть о ссоре и о каких-то не устраивавших его требованиях старухи, у нее зародятся страшные подозрения.

Смерть старой дамы была, без сомнения, результатом несчастного случая. Но если бы возник вопрос, кого принести в жертву — ее или виноградник, — то еще неизвестно, каков был бы выбор Гилберта. Может, он сознательно поощрял ее пьянство, чтобы довести до болезни и неспособности управлять собой? Кто видел, что к ней в комнату принесли две бутылки кларета, которые она в состоянии гнева и обиды наверняка с жадностью осушила?

Снова решив не размышлять о слишком тревожащих душу вопросах, Юджиния думала лишь о том, что вечера теперь станут очень тихими. Голоса и взрывы хриплого смеха, доносившиеся из столовой уже после того, как Юджиния уходила в свою гостиную, еще долго будут звучать в воздухе, словно призрачное эхо.

Странно, что хоть Аделаида и Люси были расстроены, смерть миссис Эшбертон повлияла наиболее сильно на Рози, этого ребенка, казавшегося лишенным всяких эмоций.

Миссис Джарвис обнаружила отсутствие дочери лишь после наступления темноты. Видя, что она до сих пор не появилась, Том Слоун и Джемми Макдугал отправились на поиски. Они решили, что девочка, вероятно, прячется на своем любимом дереве. Она лазала по деревьям, как настоящий мальчишка, особенно когда мистер Кит был дома.

К полуночи Рози все еще не нашли, и поиски усилили. К ним присоединился хозяин. Служанкам велели обыскать каждую комнату и каждый шкаф в доме.

Никто еще не видел миссис Джарвис в таком близком к нервному срыву состоянии. Внешне она всегда была такой спокойной, чувства были глубоко запрятаны на самом дне ее души. Эмми утверждала, что у нее вовсе и нет никаких глубоких чувств, но Эллен, которая была старше и умудреннее ее, возражала, что свойственная миссис Джарвис самодисциплина — результат страшных многолетних переживаний.

— Кто знает, что там творится внутри этого бедного существа. Ясно только, что она не заслуживает такой дочери, как эта маленькая разбойница Рози.

Девочку нашли только на рассвете, и то лишь потому, что она сама этого пожелала. Она прошла через двор — этакое маленькое костлявое пугало, — волоча ноги, с соломой, застрявшей в волосах, и диким вороватым выражением глаз. Она сказала, что спала в стоге сена.

Мать спросила:

— Почему ты это сделала, скверная ты девчонка? А ты знаешь, что мы всю ночь не ложились, разыскивая тебя?

Рози понурила голову и прошла мимо, шаркая ногами и не сказав в ответ ни слова.

— Рози! Ты боялась бедной мертвой дамы? Скажи мне.

Миссис Джарвис протянула к девочке руки и заключила маленькое напряженное тельце в свои объятия. Но Рози продолжала молчать.

Лишь после того как ее уговорили выпить немного горячего молока и лицо ее слегка порозовело, она призналась, что боялась летающих лис гораздо больше, чем мертвую миссис Эшбертон. Они пищали на ветке прямо над ее головой. Кроме того, там были еще опоссумы. Она боялась, что один из них свалится на нее и начнет обнюхивать ее своим похожим на луковицу розовым носиком.

Рози обещала, что больше спать на открытом воздухе не будет, по крайней мере до тех пор, пока не вернется домой мастер Кит. К ней возвращалась обычная удаль. Ей незачем поверять свои тайны кому бы то ни было.

 

Глава XXVI

Письмо, которое отправила Юджиния Саре в Англию, содержало печальные новости.

«Гилберт расстроен до глубины души смертью миссис Эшбертон. По-видимому, он пережил это событие острее, чем кто бы то ни был. По его словам, он когда-то обещал соорудить великолепный памятник на ее могиле, так что он его заказал, и там будет надпись, перечисляющая все ее добродетели. Если позволить себе быть чуточку циничной, одной из самых больших заслуг старой дамы была финансовая помощь нам; она буквально спасла виноградник для Гилберта. Теперь она сделала его также единственным лицом, к которому отойдет по завещанию все ее состояние. Она называет его человеком, которого она любила больше всего на этом свете, и это сущая правда. Я даже подозреваю, что ее отношение к Гилберту было более чем материнским, хотя, может, и странно говорить такие вещи о женщине ее возраста. У нее появились ярко выраженные собственнические инстинкты, и она очень ревниво относилась к их вечерам вдвоем.

Впрочем, как выяснилось, состояние вовсе не столь значительно, как она это изображала. Я никогда не зарилась на деньги миссис Эшбертон и чувствовала мучительную неловкость из-за того, что мы ей задолжали порядочную сумму; однако должна признать, что теперь сильно разочарована. Гилберт обещал, что я наконец-то смогу осуществить долгожданную поездку на родину, захватив с собой Аделаиду и Люси. Предполагалось, что я выеду в самом начале лета, чтобы спастись от жары. Однако теперь похоже на то, что Ярраби, это ненасытное чудовище, нуждается во всей этой неожиданно свалившейся на нас манне небесной, как Гилберт называет наследство миссис Эшбертон, так что я снова вынуждена отложить поездку.

Впрочем, не следует роптать. Помощь миссис Эшбертон была нам чрезвычайно полезна, и, как утверждает Гилберт, рынок сбыта вина начинает наконец улучшаться после катастрофического кризиса. Будем оптимистами…»

Грустно, конечно, что всегда остаются какие-то секреты, которые надо было скрывать от Сары, да и вообще от всех. Разве могла она кому-нибудь сказать, что теперь подозревает: доброе отношение Гилберта к миссис Эшбертон всегда диктовалось единственной целью — заполучить ее деньги, а одержимость Гилберта своим виноградником способна толкнуть его на любой аморальный поступок.

По вечерам Юджиния сидела напротив него, ощущая, как подозрения гложат ее душу. Она всматривалась в лицо мужа, словно желала уловить на нем следы нравственного разложения, порождаемого этим проклятым виноделием. Лицо Гилберта едва заметно менялось. По обеим сторонам рта и между глазами пролегли морщины. Солнце и ветер въелись в кожу, придав ей кирпичный цвет, так что сияние синих глаз на этом фоне казалось ослепительным. Теперь его лицо стало еще больше схоже с картой Австралии, размышляла про себя Юджиния: синее небо, каменистая потрескавшаяся красная земля.

Когда он сидел за столом, вид у него был напряженный, беспокойный, будто он ждет не дождется, когда можно будет вернуться к своим делам. Или это объяснялось тем, что его мучила совесть и он постоянно видел на пустом стуле между ними обрюзгший добродушный пьяноватый призрак?

Было совершенно очевидно, что Гилберт искренне тоскует по миссис Эшбертон. К вину он почти не прикасался. Не стоит ради себя одного откупоривать бутылку, говорил он. Но то ли воздержание, то ли угрызения совести делали его раздражительным и вспыльчивым. Юджиния с горечью думала, что никогда еще они не были так далеки друг от друга. Она стала позволять дочкам ложиться спать чуть попозже, с тем чтобы они могли посидеть за столом с папой, пока тот ел первое блюдо. Когда подавали суп, они грызли сладкое печенье. Аделаида весело болтала. Она обожала отца. Но Люси нервно реагировала на его громкий голос и веселые шутки. Она низко опускала голову, и ее очень трудно было разговорить.

Гилберт старался не показывать раздражения, которое девочка в нем вызывала, — ведь она была идеальной миниатюрной копией своей матери. Робость и стеснительность, неотчего приходить в восторг. Ему нравилось, если его дети могли постоять за себя так, как это делали Кит и Аделаида. Они были дерзкими, много себе позволяли, и их приходилось часто наказывать, но, на его взгляд, их выходки и проказы куда приятнее, нежели робость.

Кит писал из школы:

«Дорогие мама и папа!

Это совершенно ужасное место. Я ужасно несчастен. Мистер Дженкинс говорит, что я делаю кошмарные ошибки в письме, но со счетом у меня дела получше. Мой друг — Джеймс Бертон. Его отец имеет перегон для овец в Виктории. Он тоже ужасно несчастен.

Моими игрушками я разрешаю играть только Рози. Но Ади и Люси пусть их не трогают. Они еще слишком малы. Как поживает старина Эразм? И старуха Хигги? Мы с Джеймсом займемся поисками золота, когда вырастем. Мне жаль бабушку Эшбертон, но вы всегда говорили, что она когда-нибудь свалится с лестницы.

Ваш любящий сын

Кристофер».

Гилберт покатывался со смеху, читая это письмо. Юджиния ответила сыну ласково:

«Дорогой мой, ты должен как следует поработать над своим правописанием. И прошу тебя не называть мисс Хиггинс так неуважительно. Эразм здоров и, как всегда, много болтает. Но мне бы хотелось, чтобы он забыл многие вещи, которые говорила в свое время бедная бабушка Эшбертон, так как я сильно пугаюсь, когда с веранды доносится голос, так похожий на ее…»

Внезапно из Лондона пришло сообщение, что на собрании знатоков вин «Кларет 1634 года», представленный Гилбертом, был удостоен особого упоминания. Кроме того, несколько бутылок того же марочного вина, посланных во Францию самому строгому виноделу — дядюшке Юджинии старику Анри, — снискали сдержанное его одобрение. От Франции, этой тщеславной королевы винодельческой промышленности, ожидать особенного энтузиазма не приходилось. Скупой похвалы дяди Анри было вполне достаточно.

— Это поворотный момент! — ликующе воскликнул Гилберт.

Теперь австралийские вина начнут пользоваться признанием в Европе. Ради этого стоило претерпеть все тревоги и трудности. Какой пресной была бы жизнь без этого интересного, требующего от человека напряжения всех его сил дела! Может ли Юджиния по совести сказать: она предпочла бы, чтобы ее муж был овцеводом?

Мрак рассеялся. Когда Гилберт предложил отпраздновать радостные события, невозможно было не заразиться его энтузиазмом. У них никогда еще не было бала в Ярраби. Но теперь у Гилберта имелся кредит в банке и обеспеченное будущее. Они могли потратить фунтов сто, чтобы привести в порядок дом, нанять музыкантов и дополнительную прислугу. Ковры в гостиной надо снять и натереть пол. Эта комната вмещает тридцать пар. Остальные могут обосноваться в библиотеке, маленькой гостиной Юджинии или на веранде. Ночь, вероятно, будет теплой, так что гостям захочется побродить по саду. Первый бал в Ярраби…

— Я всегда пыталась мысленно представить его себе, — сказала Юджиния. Глаза ее сияли.

— Я тоже. Но я боялся, что нам придется ждать, пока дети не подрастут. Вы ведь знаете, дорогая, мне не так уж мало времени потребовалось, чтобы разбогатеть.

Гилберт привлек жену к себе и горячо поцеловал. Она почувствовала, как сердце ее учащенно заколотилось. Но голова мужа была занята предстоящими развлечениями. Он выпустил ее из объятий и торопливо заговорил:

— Вам и девочкам надо обзавестись новыми вечерними платьями. Кит, конечно, должен будет приехать из школы. Он уже достаточно взрослый, чтобы принять участие в танцах. Ему надо научиться польке — этому новому танцу, о котором все говорят. Вы, конечно, захотите, чтобы ваш сад предстал в самом выгодном свете.

— Да, когда распустятся розы! Я скажу Пибоди. А до тех пор вы должны разрешить мне постоянно пользоваться услугами Джемми. Бедняга Пибоди стал жутко медлительным, но отдавать приказания он все еще может. Ему будет приятно, что кто-то будет восхищаться его садом.

— Вашим садом, дорогая. Пибоди, может, и посадил его, но вы передали саду что-то от себя, нечто поистине гениальное.

Она поняла, что снова вознесена на пьедестал. Но в конце концов, может, это все-таки лучше, чем постоянное ощущение горя, отягощенное сознанием вины, царившее последние несколько недель.

«Дорогая Сара! — писала она три недели спустя. — Бал прошел и оказался очень удачным. Прибыли все приглашенные. Был момент, когда к парадному одновременно подкатило не менее десяти карет. Ты можешь вообразить себе эту картину: лошади нервно перебирают ногами, дамы в бальных туалетах выбираются из экипажей. Кое-кто из гостей привез с собой детей — их уложили спать в детской. Супруги Келли и Ноуксы приехали из Сиднея и остались на весь уик-энд. Они уехали сегодня утром, так что у меня снова появилось немножко времени для себя. Бесс привезла трех своих дочек, уже достаточно больших, чтобы бывать на балах. Алиса по возрасту очень подходит Киту, но она низкорослая, некрасивая девочка, и, боюсь, Кит был с ней не очень-то учтив. Или же не обращал на нее внимания». Юджиния остановилась и вздохнула. Было жарко, и она очень устала. Ну и, конечно, как всегда, оставались вещи, о которых она не могла рассказать Саре. Она оглядела комнату, все еще полную цветов, оставшихся после уик-энда, хотя акация начала уже вянуть. Когда ее цветки засыхали, то приобретали какой-то грязно-горчичный цвет. Некоторые говорили, что держать акацию в доме не следует — она приносит несчастье. Однако единственное, что Юджиния сама успела заметить: один из адъютантов губернатора отчаянно чихал от запаха акации.

Все восхищались украшениями, закусками, домом, мебелью и висевшим над камином портретом, на котором она была изображена с маленьким ребенком. (Сколько мечтательной наивности было тогда в ее лице!) Дом оживился как никогда. Это был один из тех случаев, которые имел в виду Гилберт, когда настаивал, что гостиную следует сделать достаточно большой, чтобы в ней можно было танцевать.

Ночь прошла замечательно, если бы не одно обстоятельство, которое она не собиралась обсуждать с Сарой.

«Кит, — писала она, — впервые был одет во взрослый костюм и выглядел в нем необыкновенно красиво. Он очень высок для своего возраста и уже знает, как очаровывать людей. Он очень мило танцевал со своей матерью. Оказалось, что все па мальчику давно уже прекрасно известны. Алису Келли он прямо-таки покорил. Она не сводила с него влюбленных глаз, но, как я уже сказала, предмет поклонения особого внимания ей не уделял».

Да и как могло быть иначе? Дело в том, что Юджиния, танцуя в саду с молодым человеком, на которого так сильно подействовала пыльца акации, заметила, как среди кустарника промелькнуло что-то белое.

Рододендроны Пибоди, долго не приживавшиеся на новом месте, наконец разрослись вовсю и образовали теперь густую зеленую изгородь, которая охватывала дальний конец сада, и здесь имелись не только темные тенистые дорожки для прогулок, но, как видно, и неплохое укрытие для влюбленных.

Молодой адъютант, также заметивший в полутьме какое-то движение, хотел тактично повернуть назад. Но у Юджинии внезапно возникло подозрение, которое было слишком сильным, чтобы от него отмахнуться. Она все время пыталась приглядывать за Китом, надеясь, что он получает удовольствие от своего первого бала, и опасаясь, как бы отец не стал подбивать его выпить слишком много вина. Когда дело касалось вина, Гилберт проявлял очень много энтузиазма, но очень мало здравого смысла.

Однако ей не удалось понаблюдать за Китом, так как обязанности хозяйки поглощали все время.

Юджиния вдруг сообразила, что в течение последнего часа вообще не видела сына, и была почти уверена, что он имеет самое непосредственное отношение к мельканию белого платья в кустарнике.

— Кит, это ты? — окликнула она. На мгновение за темной завесой кустов все стихло. Затем очень медленно оттуда вылез Кит, таща за руку крохотную девчушку в белом платье. Рози!

— Не беспокойся, мама, — непринужденно сказал он. — Мы пришли сюда покормить опоссумов, забравшихся на дерево.

Мальчик действительно держал в руках какой-то корм, завернутый в льняную салфетку. Юджиния, всеми силами стремившаяся унять тревогу, вспомнила, что, когда Кит был маленьким, он любил кормить ночных животных, сползавших в ночной темноте с деревьев. Но она не могла не заметить, как по-хозяйски держится за него Рози. Может быть, девочка думала, что в темном саду, освещенном только одной луной, Юджиния не увидит их сплетенных рук и ей не придет в голову, что они целовались. Она перехватила хорошо знакомое ей непокорное движение Кита, упрямо вздернувшего подбородок: верный знак, что он будет отрицать любое обвинение в неподобающем поведении.

Да и как она могла сейчас его обвинить? Придется отложить это дело до утра.

Но Рози! Эта маленькая лисичка с продолговатыми узкими глазками!

Юджиния знала, что миссис Джарвис сшила ей к балу новое платье. Вряд ли было бы справедливо, если бы Аделаида и Люси были роскошно разодеты и украшены всевозможными бантиками и поясами, в то время как у Рози не было бы простого красивого платьица. Но, естественно, предполагалось, что девочка будет держаться на заднем плане. Она могла наблюдать с лестницы за прибытием гостей — точно так же, как это делали Аделаида и Люси. Она могла даже немного задержаться, чтобы посмотреть на танцующих, после того как младшие девочки уйдут спать.

Но заманить Кита в сад! Это непростительно. Она его молочная сестра. То, что она так к нему прижимается, в высшей степени неприлично. Детская привязанность — это одно, но тут дело становилось слишком серьезным. Надо будет придумать, как быть дальше с Рози Джарвис.

— Мама, только не накручивай себя! — заявил Кит на следующее утро, когда она позвала его в свою гостиную. — Я уже говорил тебе, что мы с Рози всего лишь кормили опоссумов.

— Тебя не было в бальном зале больше часа, — сказала Юджиния. — Аделаида случайно видела, как вы с Рози выходили.

— Ох уж эта маленькая ябеда! — яростно воскликнул Кит.

— Мы говорим не о ней, а о тебе и о Рози. Вы не могли больше часа кормить опоссумов. И вообще, ты знаешь, что твой отец запретил их приваживать. Это вредители. Они забираются в виноградник. Да и помимо всего прочего — что у тебя за манеры? Оставить так надолго своих гостей!

— Это были твои и папины гости, мама.

— Кит, пожалуйста, не препирайся со мной. Ты прятался в темноте с прислугой. Это в высшей степени дурной тон.

Светлая кожа Кита мгновенно побагровела. Рот угрюмо сжался.

— Рози не прислуга.

— Тогда кто же она, скажи на милость?

— Так могут рассуждать в Англии, но не в Австралии.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что это у меня дурные манеры?

— Нет, мама, манеры у тебя безупречные, но устаревшие. Рози — мой друг. Она не прислуга, она равноправный человек.

Юджиния выпрямилась еще больше:

— Я не претендую на установление законов в Австралии, но в своем собственном доме законы диктую я. Относительно будущности Рози я поговорю с ее матерью. А теперь можешь идти.

Кит не пробовал защищаться, хотя она на это надеялась, не стал утверждать, что Рози, мол, всего лишь его молочная сестра, а потому их встреча в темноте была совершенно безобидной. Вместо этого он обратился к отцу. Гилберт разыскал Юджинию у нее в гостиной.

— Юджиния, что это за разговоры о том, чтобы услать куда-то Рози?

— Так передал вам мои слова Кит?

— Да, что-то в этом роде. Мальчик расстроен. Он считает, вам захотелось за что-то наказать Рози. Она вас обидела?

— Да, — коротко ответила Юджиния.

— В таком случае выясните это с самой девочкой.

— Поскольку Кит находит меня такой жестокой, ему бы следовало рассказать вам всю историю. Он не рассказывал?

Гилберт осторожно заметил:

— О, кажется, что-то о том, как в ночь бала они потихоньку выбрались вдвоем из дома покормить опоссумов. Я ему сказал, что лучше было бы взять ружье и пострелять этих вредителей. Заодно он мог бы подбить и парочку кенгуру.

— В полночь, при лунном свете? Я думала, это время гораздо более подходит для влюбленных.

— Уж не хотите ли вы сказать, что Кит и Рози… Но, бог ты мой! Ведь они фактически брат и сестра. — Гилберт громко расхохотался, но потом вдруг замолк. На лице его промелькнула тревога. — Они же еще совсем дети! — добавил он.

— А вы считали себя ребенком в четырнадцать лет?

— Нет, но я…

— Что вы хотите сказать?

— Видите ли, мне пришлось уйти из дома и пробиваться в жизни самому. Я вынужден был рано повзрослеть. Со мной не нянчились, как с Китом. Послушайте, Юджиния, забудьте вы об этом происшествии. Мальчик, наверное, выпил лишнюю рюмку вина, а он его еще плохо переносит.

Юджиния встала, не пытаясь сдержать полыхающий в душе гнев. На этот раз она не станет заботиться о хороших манерах, по поводу которых ее поддразнивал Кит.

— Вы говорите, что Кит ребенок, и сами же признаетесь, что поощряли его выпить вина больше, чем следует. Каждый раз это ваше проклятое вино! Вы помогли отправиться на тот свет Колму О’Коннору и миссис Эшбертон. Не надо, не пытайтесь этого отрицать! Косвенным образом, но вы это сделали. А в случае с бедной старой миссис Эшбертон, быть может, и не таким уж косвенным. А теперь вы хохочете, узнав, что ваш сын возится в кустах со служанками, потому что выпил лишнего. Кит! Ему всего четырнадцать! Бога ради, Гилберт, научите его дисциплине и хоть какой-то разборчивости. Не дайте ему погубить себя из-за того, что, по вашему мнению, вы умеете производить хорошее вино, а значит, все обязаны его пить. Неужели вы не понимаете таких вещей?

— Я понимаю одно: вы до крайности взвинтили себя.

— Гилберт! Послушайте же меня!

— Я уже наслушался. — Гилберт устало потер рукой лоб. — Все всегда упирается в мое вино, не правда ли? Оно — причина любого бедствия. Простите, если я скажу, что у вас на этот счет пунктик, вы просто фанатичка.

— Но вы же сами признали, что Кит, наверно, выпил лишнего.

— Ну хорошо. С этим я согласен. Но я не согласен с вашими высказываниями относительно смерти миссис Эшбертон.

— Я говорила абсолютно серьезно.

— Бог ты мой! А вы, оказывается, можете быть безжалостной.

— Когда необходимо, могу. Я намерена сегодня же поговорить с миссис Джарвис. Я побеспокоюсь, чтобы Рози получила где-нибудь место. Она уже достаточно взрослая для этого. Я давненько подумывала о том, что ей надо отсюда уйти. Мисс Хиггинс дала ей довольно приличное образование, и за это она должна быть благодарна нам. Но я сомневаюсь, что она вообще способна испытывать чувство благодарности. Она пренебрегает обязанностями, которые ей поручено исполнять в доме. Служанки говорят, что всякий раз, когда Рози нужна, она куда-то исчезает и обычно ее находят сидящей на дереве в дальнем конце сада. На том самом дереве, где предположительно находились в ту ночь опоссумы. Это ее излюбленное место. Несомненно, это она заманила туда Кита. Тут не может быть сомнений. Так что я не стану больше терпеть ее в доме.

— Вы говорите так, как будто ненавидите ее.

— А почему вы ее защищаете? — спросила Юджиния и с недоумением снова заметила мелькнувшую в глазах Гилберта тревогу. Неужели же эта хитрая девчонка пробовала свои чары и на нем тоже?

— Наверное, потому, что она совсем еще малявка. Вы не захотели бы выставить из дома Аделаиду в столь юном возрасте.

— Аделаиду! — вскричала Юджиния. — Но как вы можете сравнивать ее с Рози?!

Юджинии и в самом деле хотелось бы услать Рози куда-нибудь дальше Парраматты. Она убедилась, что, после того как стала матерью, в ее характере появилась беспощадность, которой она раньше в себе не знала. Поскольку Гилберт, по всей видимости, не усматривал никакой опасности в дружбе между Китом и Рози или же не имел ничего против этого, ей необходимо самой разрешить создавшуюся ситуацию.

Если бы Рози унаследовала честную натуру своей матери и ее умение всегда помнить свое место, дела обстояли бы совсем иначе. Юджиния полагала, что такие слуги, как миссис Джарвис, — вымирающая раса. По крайней мере так было в этой стране. Она и эта женщина столько пережили вместе — болезни, бедствия, роды. Но миссис Джарвис никогда не сказала и не сделала ничего такого, за что ее можно было бы осуждать.

Решение Юджинии не вызвало никакого протеста со стороны миссис Джарвис, но Юджинии показалось, что та бледна и вид у нее усталый. Тоже стареет. В мягких светлых волосах проглядывала седина, а руки, сложенные впереди, были изуродованы тяжелой работой. Молли слишком уж старалась не поднимать глаза, словно боялась, как бы Юджиния не прочла в них страдание.

— Вы особенно не волнуйтесь, миссис Джарвис. Вы должны понимать, что Рози пора начать работать. Праздность ей не на пользу.

— Она что-нибудь натворила, мэм? Вы ведь сказали бы мне, я думаю.

Юджиния уклонилась от прямого ответа.

— Эллен и Эмми говорят, что она ленива. Не желает исполнять свою работу как полагается, но это понятно. Ее не обучали домашней работе. Она обладает вполне достаточным образованием, чтобы занять место гувернантки или стать преподавательницей в школе, чего мне всегда хотелось. Я легко могу подыскать симпатичную семью в сельской местности, где нуждаются в гувернантке. Подходящих для этой роли девушек, увы, слишком мало. Или же, если Рози предпочитает остаться в Парраматте, откуда могла бы в свободный день наезжать сюда, она может выбрать и такой вариант. Вы сами с ней поговорите?

— Да, мэм. Я это сделаю. И вы правы… Она немножко диковатая. Но с возрастом это пройдет, я уверена.

— Да, я тоже в это верю, — мягко сказала Юджиния.

— Я плохо изучила характер ее отца. Кто знает, что там было у него внутри.

— Кто вообще знает, какие склонности наследует от родителей любой из нас? Мы не станем осуждать Рози за то, в чем она неповинна. Я надеюсь, она довольно скоро найдет себе хорошего молодого мужа. Вопрос решен, миссис Джарвис?

Кит снова уехал в школу, а Рози безропотно упаковала свои вещи в плетеную корзину, которую ее мать привезла пятнадцать лет назад из Сиднея. Рози была счастлива покинуть

Ярраби. Ей было довольно безразлично, где ей придется провести следующие два-три года. Наклонившись над маленьким зеркальцем, стоящим на столике возле ее кровати, она внимательно вглядывалась в свое отражение. Прямые темно-русые волосы, невыразительное лицо, эти странные чуть раскосые глаза. Немногое может привлечь чье-либо внимание. Кроме Кита. А уж как его удерживать в плену своих чар — это Рози знала всегда…

Когда свеча была погашена и лицо Молли казалось всего лишь темным пятном на подушке, Гилберт, лежавший с ней рядом, сказал:

— Надеюсь, вы не очень печалитесь по поводу отъезда Рози? У моей жены такая причуда.

— Не причуда, а здравый смысл, — спокойно возразила Молли.

— Значит, вы не возражаете?

— Нет. Так будет лучше всего. Рози надо найти свою дорогу, и пора уже начать ее искать, — сказала она, осторожно добавив: — А вы согласились с хозяйкой?

— Насчет того, чтобы разлучить Кита и Рози? Ведь дело, как вы понимаете, сводится к этому. Вероятно, в данный момент это лучше всего. Они еще довольно молоды.

— А потом?

— Всякий, имеющий отношение к вам, всегда будет с радостью принят в Ярраби. Ну, получили свой ответ, ведьма вы этакая?

Молли вздохнула в его объятиях:

— Вы не начали от меня уставать?

— Ну чего вы добиваетесь? Комплиментов? Я никогда не считал вас тщеславной. — Он поцеловал ее, крепко прижав к себе. — Я по-прежнему люблю вас, Молли. Я люблю двух женщин, но по-разному. Это делает меня грешным малым или где-то даже единственным в своем роде.

— Пожалуй, всего лишь удачливым, — пробормотала с тихим смешком Молли. Ее пробрала легкая дрожь. — Когда я бываю в обществе хозяйки, то чувствую себя виноватой. Я так ею восхищаюсь — с той первой ночи в гостинице, когда она страшно испугалась.

— Испугалась? Юджиния! Уж не меня ли?

— Того беглого каторжника. Да и вас тоже. Она была очень молода тогда и к тому же невеста. Надеюсь, вы были с ней добры? — Молли внезапно повернулась на другой бок и крепко схватила его за руку. — И все равно мне нестерпимо тяжело думать об этом. Я стараюсь изгонять из головы мысли о тех ночах, когда вы уходите к ней.

— Я действительно с ней очень добр, — сказал Гилберт, высвобождая свою руку из пальцев Молли. — С тех пор как я узнал вас, я стал гораздо лучше понимать Юджинию, если вам от этого легче. Я обращаюсь с ней, как с хрупкой вазой. Наверное, мне следовало поступать так с самого начала. Этому научили меня вы. Трудно представить себе двух женщин, столь не похожих друг на друга, как вы и она. Но она — именно такая жена, какую мне хотелось иметь. Это во мне говорит тщеславие.

— Вы хороший человек! — произнесла сдавленным голосом Молли. — И никогда никому не позволяйте утверждать, что это не так.

Гилберт с неистовой страстью притянул ее к себе:

— Но что бы я делал без вас? А вы, вы-то счастливы? Никогда ни о чем не просите. Только ждете. Вы всегда здесь, рядом…

— И всегда буду. Не печальтесь, любовь моя.

Конечно, она вечно ждала, конечно, она всегда была рядом. Эти часы с ним были для нее райским блаженством. Но ведь никто не может наслаждаться райским блаженством бесконечно. И кто станет совершать такую глупость — отравлять его какими-нибудь невыполнимыми требованиями? Она слишком настрадалась за свою жизнь, чтобы рисковать, лишиться этой нежданной-негаданной благодати.

Впрочем, Молли была достаточно человечной, чтобы желать для своей дочери чего-то большего.

 

Глава XXVII

Когда осенью с деревьев начали опадать листья, сметать их было некому. Пибоди умер. Старика нашли в его хижине с лицом, обращенным к потолку, и с широко открытыми глазами, в которых навсегда угас свет. Никаких признаков страданий на лице… Он ушел так же легко, как лист, падающий с дерева.

О нем мало что знали. Он мечтательно рассказывал о пышных садах Англии, где когда-то работал, но, возможно, все это были фантазии. Он никогда не упоминал о своей семье и даже не называл своего имени.

Единственное, что можно было написать на его надгробии, это: ПИБОДИ, САДОВНИК.

Юджиния считала, что ему это понравилось бы так же, как миссис Эшбертон пространный панегирик, начертанный на ее памятнике.

Юджиния сильно тосковала по старику. Его сухопарая согбенная фигура, маячившая вокруг, была такой же принадлежностью сада, как ее белые розы. Настоящим памятником Пибоди стал сад. Он прожил достаточно долго, чтобы увидеть, как жимолость добралась до самого верха столбов, подпирающих веранду, как рододендроны закрыли вид на голую бесплодную землю возле загонов, для чего, собственно, они и предназначались, и как сирень и ракитник разрослись с пышностью каких-нибудь тропических растений. Вечнозеленый бордюр находился в прекрасном состоянии. Кустики ирисов отражались в пруду. Стаи зябликов с ярким оперением плескались в птичьей ванночке. Ими особенно восхищалась Люси. Франжипани испускали сладкий аромат, на заднем плане полыхали красно-оранжевым пламенем местные огненные деревья.

Но главную гордость Пибоди составляли розы. Он частенько прохаживался мимо решетки для ползучих роз, утверждая, что лучше них не найдешь во всем Новом Южном Уэльсе.

«Когда вы вдохнете запах этих чайных роз, вы вспомните меня, миледи», — частенько говаривал он в последнее время. Единственный с его стороны намек на предчувствие близкой смерти…

Заменить Пибоди было некем. Юджиния заикнулась было о Джемми Макдугале, но тут же получила отказ:

— Я десять лет обучал этого парня виноделию. Превратить его в садовника?! Глупости!

Хотя Гилберт радовался растущей славе сада Ярраби, ничто не должно было затмевать его виноградника.

— Найдите хорошего парня в Парраматте. Это не должно оказаться особенно трудным.

Но заменить Пибоди было и в самом деле некем, хотя Юджиния нашла довольно приличного на вид бессловесного молодого человека, прибывшего на одном из последних судов с эмигрантами. Его звали Авдий Уайт. Не успев прожить в Ярраби и недели, он начал выразительно поглядывать на Эмми, а та выискивала бессчетные поводы пройти по делу через сад. Впрочем, это не должно было вызывать тревогу. Юджиния предложила: поскольку ссыльные уезжают — ив настоящее время осталось всего двое мужчин, отбывавших длительные сроки, — их хижины следует отремонтировать и превратить в порядочные жилища для супружеских пар или одиноких мужчин, желающих навсегда остаться в Ярраби; таких как Том Слоун и Джемми Макдугал.

Если вспыхивающие от смущения щеки Эмми предвещали скорее замужество, она могла бы просто перебраться из своей комнаты во флигеля для прислуги в удобный домик. Кое-кто из ссыльных разбил вокруг своих домов маленькие садики и проложил аккуратные дорожки. Время смягчало все, что окружало Ярраби, и теперь строения гармонировали с пустынными землями вокруг.

Казалось, чуть ли не полвека прошло после той страшной ночи, когда Гилберт вошел в дом в рубашке, запачканной кровью.

Кит учился в последнем классе школы. Аделаида, с прискорбием констатировала Юджиния в своих письмах Саре, стала настоящим сорванцом. Отец всячески ее баловал. Ему больше нравилось, когда она ездила на своем пони верхом, а не сидя на нем боком, как подобает леди. Остается только ждать, говорила Юджиния, что он позволит дочери носить брюки! Он также всячески поощрял ее прогулки с ним по террасам виноградника или приглашал присоединиться к нему в погребе, когда разливали вино в бочки или по бутылкам. Девочка возвращалась домой в платье, закапанным красным виноградным соком; лицо у нее загорело и покрылось веснушками, так как, едва выйдя из дома, она позволяла своей шляпе сваливаться на шею.

— Оставьте ее в покое, — говорил Гилберт. — Она олицетворяет собой тот новый тип женщины, который будет рождать Австралия. Здоровая, привыкшая находиться под открытым небом, умелая. Какая глупость сидеть все утро взаперти, заниматься шитьем, рисованием или одолевать французскую грамматику, когда погода стоит такая замечательная!

Кроме того, чтобы изучить виноделие, вовсе не обязательно быть мужчиной. Юджиния была бы удивлена, увидев, как искусно Аделаида наливает вино из бочек в бутыли. Они с Джемми разлили по бутылкам весь сотерн, произведенный в этом сезоне, и сейчас он готов к отправке на рынок.

Юджиния пришла в ужас.

— Чего вы хотите? Чтобы ваша дочь была амазонкой? Я этого не допущу. Аделаида должна заниматься науками. Мисс Хиггинс говорит, что французский у нее сильно хромает и ей еще ни разу не хватило терпения прочесть хоть одну книжку от начала до конца. Могу подтвердить, что и ее успехи в музыке оставляют желать большего. Она, может, и в самом деле хорошо разбирается в виноделии, но как это может пригодиться девушке в светских гостиных?

Гилберт посмотрел на Юджинию с удивлением:

— А знаете, иногда я спрашиваю себя, да покидали ли вы когда-нибудь Англию на самом деле?

— Незачем меня критиковать из-за того, что я говорю о недостатках Аделаиды. Она не только ваша, но и моя дочь, и я настаиваю на том, чтобы она получила достойное и по-настоящему светское воспитание. Я не позволю ей превратиться в этакого невежественного беса, а не девку, как говорят. И во всяком случае, по-моему, то, что она проводит так много времени одна с Джемми, никуда не годится.

— Бог ты мой, да ведь она всего лишь ребенок.

— Ей почти тринадцать, и она развита не по годам. После летних каникул я намерена навести справки, нельзя ли ее поместить в Колледж искусств сестер Чизем, чтобы из нее там сделали юную леди. Боюсь, оставаясь в Ярраби, она никогда ею не станет.

— Хорошо, — сказал, помолчав немного Гилберт. — Я не возражаю. Но только после сбора урожая. Я обещал Аделаиде, что в этом году она сможет помогать.

— Гилберт! В окружении всех этих грубых людей!

Гилберт вышел из терпения — нынче это с ним случалось всякий раз, когда Юджиния пыталась завести разумный разговор.

— Слишком уж вы брезгливы! Когда-то это были ссыльные. Теперь этот неотесанный сброд из Парраматты.

— Когда-то вы хотели, чтобы я была брезгливой.

— Да, хотел. И продолжаю хотеть. Для вас это естественно. — Гилберта никогда не смущало, что он сам себе противоречит. — Но Аделаида — австралийка. А это иное дело.

— Надеюсь, у вас не возникнет подобных идей также и относительно Люси?

— Нет, нет, пожалуйста, дайте Люси подобающее леди образование, какое сочтете нужным. Но попытайтесь добиться, чтобы она перестала так сильно бояться всего на свете. Она не решается подойти близко к еле передвигающему ноги пони, который мухи не обидит. Я не могу допустить, чтобы моя дочь не умела ездить верхом.

— Разве это так важно? Она может оставаться со мной в доме. Она прекрасно рисует и хорошо поет. У нее очень красивый голос. Она уже сейчас грациозно танцует, а шьет лучше, чем я. Разве все это означает, что она не пригодна к жизни в этой стране?

— Я вам сказал: можете делать с Люси все, что хотите, но Аделаиду предоставьте мне.

Люси была в восторге, когда Аделаида отравилась в школу: теперь любимая мамочка была целиком в ее распоряжении. После утренних занятий с мисс Хиггинс они могли проводить долгие дни вместе с мамой. Если было слишком жарко, чтобы выходить на улицу, они сидели в сравнительно прохладной гостиной, шили или срисовывали засушенные цветы и слушали крики Эразма, отвечавшего с веранды на вопли тысяч попугаев гала, гнездившихся на эвкалиптовых деревьях. Когда было прохладнее, они обычно гуляли по саду. При этом Люси жалась к матери, чтобы и на нее падала тень от зонтика. Солнце больно жгло ее кожу. Девочка была счастлива, что унаследовала чувствительность своей матери.

Аделаида уехала со своими чемоданами в заведение сестер Чизем, где насчитывалось около тридцати учениц. В рекламной брошюре говорилось, что сестры Чизем специализируются на преподавании пения, музыки, языка — французского, немецкого, итальянского и латыни, рисунка, росписи по эмали и фарфору, писания маслом различных фигур, пейзажей и цветов, а также рисования акварелью на бумаге, атласе, шелке и дереве и, наконец, танцев.

Следовало надеяться, что Аделаида начнет теперь всерьез заниматься и докажет свою способность стать настоящей молодой леди. Кончатся скачки галопом верхом на Разбойнике и общение со всеми этими шумными неотесанными людьми во время сбора винограда.

Кит писал:

«Дорогая Адди!

Значит, тебя тоже сплавили. Мне иногда кажется, что у мамы слишком возвышенные представления о нас. Я получил письмо от Рози. Она сейчас служит гувернанткой в одном семействе, проживающем в Дарлинг Даунз, о чем ты, наверное, знаешь. Детей там четверо. Она говорит, это ничего и она не скучает ни по старухе Хигги, ни по классной комнате, но по Ярраби скучает постоянно. Рози какое-то время не будет ездить домой, потому что, она говорит, ей там не очень-то будут рады. Я знаю, что наша мама обошлась с ней немного сурово, но не могу понять, почему Рози всегда считала, что собственная мать ее не любит. Она говорит, что, когда ей было всего четыре годика, ее заставляли спать одной в другой комнате, и она тогда уже поняла, что матери своей она не нужна. Мне во всем этом что-то трудновато разобраться. Я всегда думал, что миссис Джарвис довольно хорошая женщина, но, полагаю, Ярраби мог бы без нее обойтись, даже если мама с папой воображают, что это невозможно. Пожалуйста, не показывай это письмо больше никому. Мама пришла бы в бешенство, если бы узнала, что Рози написала мне».

Аделаида, в свою очередь, тоже была занята сочинением личных писем.

«Дорогой Джемми!

Я пишу вам, потому что никому больше не могу доверить присматривать за Разбойником. Вы будете следить за тем, чтобы его прогуливали и как следует чистили? Я хочу, чтобы вы дали мне торжественное обещание позаботиться обо всем этом. И еще одна вещь: умеете ли вы хранить тайны? Здешние девочки не верят, что мне разрешают дома пить вино. Они никогда его не пробовали. Не могли бы вы переправить мне сюда контрабандой бутылку сотерна? Он такой приторный, фу! Но эти девицы решительно ничего не понимают в вине, и, конечно, сухое им не понравится. Если бы вы дали мне знать, когда будете в Парраматте, и смогли бы спрятать бутылку под кустом прямо у самых ворот, я могла бы ее достать оттуда во время большой дневной перемены. Ни в коем случае не опечатывайте пробку сургучом, иначе я не смогу ее открыть. Мы устроим тут ночную пирушку. Пожалуйста, сожгите это письмо, после того как прочтете.

Ваш друг.

Аделаида Мэссинхэм».

Однако, к разочарованию Аделаиды, бутылка, спрятанная под кустом у ворот, содержала в себе не вино, а записку, нацарапанную крупными неуклюжими каракулями Джемми:

«Дорогая мисс Аделаида!

В этой бутылке — ни капли вина, ха-ха! Вы что, хотите, чтобы вас исключили, а я потерял место? Когда станете на два года старше, я готов исполнить вашу просьбу. Сегодня утром я хорошо прокатился на Разбойнике, галопом. Лозы на южной террасе поражены каким-то паразитом. Ваш отец встревожен, но мы их срезаем и сжигаем, чтобы зараза не распространялась. Мне вас тут не хватает.

Ваш друг, Джемми».

Письмо почти что примирило Аделаиду с пустой бутылкой. Она успела расхвастаться перед двумя ближайшими подругами. Теперь придется признаться, что не все в ее силах, и эта перспектива ее не радовала. Но зато: «Мне вас тут не хватает…» Милый глупый Джемми. И если он воображает, что она еще два года пробудет в этой чопорной и благонравной школе с ее невыносимо скучными уроками рисования и игры на рояле, то сильно ошибается.

Однако, кажется, ей придется остаться, так как Юджиния была в восторге от того, как улучшились осанка и манеры девочки. Уже спустя три месяца ее похожая на мальчишку дочка начала подавать надежду, что со временем все-таки станет леди. Она держалась прямее («А что я могу поделать, мама, если нам приходится часами сидеть с привязанной к спине доской?»), стала более вежливо выражаться и начала проявлять интерес к нарядам. Ее ближайшая подруга Джейн Томпсон носила кринолин и шесть накрахмаленных нижних юбок. Не может ли и Аделаида получить что-нибудь в этом роде? Кроме того, Джейн разрешили к предстоящему праздничному вечеру сделать прическу, Аделаида буквально умирает от нетерпения, дожидаясь того дня, когда ей можно будет перестать носить эти ленты в волосах и две толстые косы, надоедливо болтающиеся за спиной.

Но уроки невероятно скучны, а у нее нет ни малейшего таланта ни к музыке, ни к рисованию, ни к шитью. Сестры Чизем говорят, что более неуклюжих пальцев, чем у нее, они никогда не видели.

— В школе должна была учиться не я, а Люси, — вздохнула Аделаида. — Она была бы первой ученицей по всем предметам.

— Это потому, что она старается, когда что-то делает, — ответила Юджиния. — Но, боюсь, она недостаточно крепка, чтобы поступить в школу.

— Но если бы она поступила, то, конечно, стала бы любимицей учительницы, — пробурчала себе под нос Аделаида, за что заработала критический взгляд матери.

— Говори так, чтобы тебя слышали. Никому не нравится слушать бормотание. И если собираешься выйти в сад, ради бога, надень шляпу. Ты дома всего неделю, но я уже вижу у тебя на носу веснушки. И кстати, куда ты направляешься?

— Всего лишь в конюшню, мама.

— Ты слишком много времени проводишь в конюшне. Почему бы тебе не посидеть спокойно в саду с Люси и со мной? Сейчас слишком жарко, чтобы носиться на открытом воздухе.

— Мне надо дать возможность Разбойнику подвигаться, мама.

— Когда ты в школе, Джемми, по-видимому, хорошо с этим справляется.

— Но ведь Разбойник — моя лошадь, мама. Когда я дома, я сама должна это делать.

— Ну что ж, ладно. Только смотри — не перегрейся. И я хочу, чтобы ты к чаю вернулась домой. Из Парраматты приедут миссис Бишоп и миссис Стивенсон. Они выразили особое желание повидать тебя.

Фактически мама хотела этим сказать, чтобы она не заезжала в винодельню. Мама прекрасно знала, что у Аделаиды есть такое обыкновение и что, если в этот момент происходил розлив вина из бочек по бутылкам, папа или Джемми разрешали ей попробовать содержимое. Чего мама не знала — так это того, что Аделаида уже научилась неплохо разбираться в винах. Она могла почти так же безошибочно, как и отец, определить, какое вино в результате хранения улучшится, а какое станет кислым и водянистым.

Гилберт заливался восторженным смехом, наблюдая за тем, как Аделаида отпивала глоток вина, полоскала им рот, на мгновение задумывалась и затем выплевывала. Джемми следил за ней с напряженным вниманием, всем своим видом показывая, что для него это зрелище интереснее вердикта, выносимого Аделаидой. Джемми было сейчас под тридцать, но есть ли у него девушка в Парраматте, не знал никто. Он никогда не выказывал ни малейшего интереса к служанкам, работавшим в Ярраби, что вызывало особенное негодование Эллен. Она проявляла заботу о Джемми с того самого момента, когда он прибыл в Ярраби прямо с корабля, доставившего партию ссыльных, — тощий, заморенный голодом парнишка. Она, конечно, была старше его, но это вряд ли имело значение, поскольку хозяин почти сразу избрал его своим помощником. Он занимал такое же, а может быть, и более высокое положение, чем Том Слоун, и их брак не означал бы, что Эллен вышла за кого-то ниже себя, если бы только она ему понравилась.

Но этого не случилось. Серьезное лицо Джемми, которое нельзя было назвать ни интересным, ни некрасивым, молодело и оживлялось только в присутствии детей. Особенно это касалось мисс Аделаиды. Ее Эллен считала избалованной и слишком уж развитой для своего возраста барышней. Обучаться всему, что связано с изготовлением вина, — дело Кита, а не ее. Так что хозяйка поступила очень мудро, отослав Аделаиду в школу. Когда она станет светской юной леди, Джемми поймет свое место.

Люси никогда не переступала порога винодельни. Как-то раз она робко остановилась у двери, почувствовала донесшийся оттуда кислый запах вина и испытала такой же приступ тошноты, как в свое время ее мать. Отец грубовато сказал, чтобы она держалась от этого места подальше. Пусть остается с матерью и не выходит из дома, когда солнце слишком горячо припекает.

Она испытывала благоговейный страх перед отцом. Никогда не знала, что ему сказать, и думала, что он считает ее глупой и слишком робкой. Люси знала, что внешность у нее гораздо более привлекательная, чем у Аделаиды, однако именно Аделаиду всегда особенно горячо приветствовали и одаряли восхищенными взглядами. Даже в воскресенье, когда она наряжалась, чтобы пойти в церковь, и мама, и Эллен, и мисс Хиггинс восторгались очаровательной маленькой девочкой, папа едва удостаивал ее взглядом. Он заталкивал Люси в экипаж рядом с мамой, ничуть не заботясь о том, не помял ли при этом платье, а если девочка начинала плакать от негодования и обиды, как с ней это частенько случалось, он обычно спрашивал:

— Ну, а на этот раз чего разревелась?

Право же, она была несказанно счастлива, если бы ей приходилось видеть папу, скажем, один раз в неделю. Ей казалось, мужчины вообще не внушают ей большой симпатии. У них такие громкие голоса! Даже Кит, приезжая домой из школы, кричал на нее, рассчитывая, что она должна быть у него на посылках. В школе у него имеются рабы, говорил он. Теперь, когда он дома, их роль должна исполнять Люси. В общем, его требования были довольно невинны, но одна вещь страшно ее беспокоила. Время от времени Кит совал ей в сумочку письмо и просил отправить его по почте, когда она будет в Парраматте. Письма неизменно адресовались Рози Джарвис.

Казалось бы, что особенно плохого в том, что Кит пишет Рози, но почему это обставляется так таинственно? Кит внушил ей, что она ни за что не должна допустить, чтобы мама видела, как она отправляет письма. Люси должна придумать какой-нибудь предлог, чтобы войти в крошечное помещение почты, где почтмейстерша продавала также всякую галантерею и сласти. Ведь наверняка ей всегда требовалась какая-нибудь катушка ниток или еще что-нибудь в этом роде.

Проделывать это было достаточно просто, но сознание, что она участвует в обмане, не давало Люси спать но ночам. У нее никогда раньше не было секретов от мамы. Она испытывала неприятное чувство, что Кит использует ее подобным образом, потому что ему нравится ощущать свою власть над ней.

Право же, мужчины способны быть подлыми!

Бал явился важной вехой в истории Ярраби, но позднее в том же году предстояло совершиться еще более значительному событию.

Юджиния писала Саре:

«А знаешь ли ты, что нас посетит губернатор с супругой?! Наверное, помнишь, я писала тебе, что наш губернатор, сэр Джордж Гиппс, вернулся в Англию и его место занял сэр Чарльз Фицрой с супругой леди Мери. Так вот, они выразили желание прибыть сюда не только для того, чтобы осмотреть виноградник, который благодаря неустанным усилиям Гилберта становится знаменитым, но и провести с нами весь уик-энд. Леди Мери очень лестно уверяет меня, что наслышана о моем саде, и признается, что он интересует ее больше, чем виноградные лозы и винодельня.

Гилберт чрезвычайно доволен и ходит, раздувшись от важности, как индюк. Должна признаться, что и я нахожу эту перспективу волнующей. Она потребует от меня напряжения

всех сил. В Австралии прием у себя в доме губернатора и его супруги можно сравнить разве что с приемом королевы и принца Альберта, только обставляется это не столь официально.

Так что можешь себе представить, как мы все взбудоражены. Помимо сэра Чарльза и леди Мери приезжает их сын Джордж Фицрой, генеральный адъютант полковник Мунди, личная горничная леди Мери, их слуга и кучер. У нас достаточно спален, и спешно мы приводим в порядок самую большую из них для губернаторской четы. К счастью, при ней имеется собственная уборная. Кит освобождает свою комнату, чтобы ее мог занять Джордж Фицрой, а полковника Мунди мы поместим в одной из небольших комнат, выходящих окнами на запад. Свою гостиную я предоставлю в распоряжение леди Мери, а мужчины смогут играть в бильярд и читать газеты в библиотеке.

Аделаиде позволили на этот уик-энд приехать из школы домой. Хотя ей всего пятнадцать, она, во многих отношениях вполне зрелая девица, и ей будет очень полезно познакомиться с таким утонченным и, как я слышала, красивым англичанином, как Джордж Фицрой. Моя маленькая Люси еще слишком молода для подобных волнующих вещей. Она гораздо дольше остается ребенком, чем в свое время Аделаида, и, пожалуй, я эгоистично радуюсь этому. У меня нет ни малейшего желания навсегда отдать ее в руки какому-нибудь молодому человеку, какой бы замечательной партией он ни был.

Во время завтрака за столом будут собираться по меньшей мере девять человек, а за ленчем и обедом еще больше — в зависимости от того, скольких гостей мы еще пригласим. Гилберт собирается устроить охоту; кроме того, если погода будет хорошая, мы поедем верхом на озеро и устроим там пикник. Разумеется, если леди Мери почувствует, что это ей по силам. Она очень крупная и тучная женщина — как, впрочем, и сэр Чарльз — и в какой-то степени инвалид. Гилберт говорит, что мы должны дать по меньшей мере один большой званый обед, после которого будут музыка и танцы.

Мы с миссис Джарвис обсуждаем меню. Все это отнюдь не выбило ее из колеи; пожалуй, она даже довольна. Она попросила меня нанять на уик-энд еще двух девушек, но только для того, чтобы они помогали на кухне. Она настаивает, что сама будет прислуживать за столом с помощью Эллен и Эмми. По ее словам, она не может довериться необученным девушкам.

Таким образом, это бремя снято с моих плеч. Единственное, чем придется заниматься мне, — это развлекать гостей и позаботиться о том, чтобы им было удобно. Люси попросила разрешить ей украсить все комнаты цветами. Вкус у нее поистине художественный. Вряд ли мне надо добавлять, что Гилберт выставит свои самые лучшие вина…»

Молли Джарвис и в самом деле получила удовольствие от происходящего. Ее способности никогда еще не подвергались столь серьезной проверке, но она была совершенно уверена в себе. Погреб, построенный из толстых камней, чтобы не пропускать жару, был набит провизией. Служанкам их обязанности были разъяснены до мельчайших деталей. Жалко, что Эмми Доусон так поглощена своей любовью к Авдию Уайту. Во время торжественного визита ей запретили видеться с ним и даже думать о нем. Да и в любом случае он был слишком занят наведением образцового порядка в саду, чтобы откликаться на заигрывания Эмми. Авдию хватало забот следить за тем, чтобы мисс Люси не утащила в дом самые лучшие его растения. К тому же он боялся, что в последнюю минуту вдруг поднимется сильный ветер, так что придется сметать листья и приводить в порядок драгоценный зеленый газон.

В последний вечер все отправились спать поздно. Позже всех ушла к себе Молли. Но зато ей удалось нафаршировать цыплят; большой, сочный темно-коричневый фруктовый торт был вынут из печи и остывал; в кухне наведен полный порядок. Она с минутку постояла, удовлетворенно оглядывая заполненный хорошим запасом продуктов погреб. До сих пор Молли не забыла ужасные полуголодные годы, которые ей пришлось пережить после прибытия в Австралию. Созерцание еды доставляло ей почти сладострастное удовольствие.

— Выглядит отменно, — неожиданно раздался позади нее голос Гилберта. — Неужели мы все это проглотим?

— Думаю, что большую часть во всяком случае. Может, я заготовила лишнее?

— Лучше слишком много, чем слишком мало. Меня никто никогда не упрекнет в скаредности. — Он поднял тяжелый валик волос, прикрывающий ее шею, и прижался губами к теплой коже. — Да и вас никогда в этом не упрекнут.

Она отпрянула от него.

— Я вам говорила — только не здесь! Кто-нибудь может войти.

Гилберт тихонько рассмеялся:

— Мне нравится, как вы отскакиваете в сторону.

— Ах, перестаньте рисковать. Нам слишком долго везло. Я начинаю бояться.

— Тогда идите к себе в комнату. Я приду к вам через несколько минут.

— Как? Сегодня ночью?

— Завтра ночью я не могу. Буду пить портвейн с Его превосходительством. Кроме того, у меня есть для вас подарок.

— Подарок?

— Вы ведь никогда ни о чем не просите, верно?

— Я не имею на это право. Я и без того виновата.

— Не надо так говорить. Отправляйтесь к себе.

Подарком оказался фермуар из аметиста и жемчуга, который Гилберт повесил на шею Молли, сидевшей уже полураздетой в постели. Фермуар лег меж ее грудями, и Гилберт сказал, что именно там, на ее нагом теле, он и хотел бы всегда его видеть. Молли хотелось отказаться от подарка, сказать, что она не из таких любовниц. Однако вместо этого она насмешливо заметила:

— И когда же я смогу носить подобную вещь?

— Когда мы будем с вами вместе. Я знаю, что вы не можете носить его на глазах у всех. Но мне хотелось что-нибудь вам подарить. Разве вы не можете любоваться им в одиночестве, исподтишка?

— Исподтишка? — Глаза ее метнули молнии.

— Я, наверное, не так выразился. Слишком глуп, чтобы подбирать подходящие слова, но я буду разочарован и обижен, если вы откажетесь от него. Вы примите его, скажите?

Она ответила полукивком, невольно думая про себя, что, хотя ожерелье очень миленькое, это всего лишь аметист. У госпожи — бриллианты… Нет, она не отвергнет подарка, хотя ей и очень хочется это сделать. Она сохранит его для Рози.

 

Глава XXVIII

Люси не верила собственным глазам.

— Адда, не может быть: ты зачесываешь волосы наверх!

— А что еще я, по-твоему, делаю? — спросила Аделаида, искусно втыкая шпильки в рыжевато-золотые локоны над ушами.

— Но ты попросила разрешения? Тебе еще нет шестнадцати.

— Жизнь была бы страшно скучна, если бы на все надо было испрашивать разрешение, — Аделаида поворачивала голову и так и эдак, критически изучая свое отражение в зеркале. — Особенно если знать, что вряд ли тебе его дадут. Ну вот, кажется, все. Как я выгляжу?

— Фактически совсем взрослой, — вынуждена была признать Люси.

— Эта прическа последний лондонский пик. Мы получили в школе кое-какие модные журналы.

— А в школе тебе позволяли зачесывать наверх волосы?

— Если нам этого хотелось, — беззаботно ответила Аделаида. — Во всяком случае, мисс Эннабел Чизем разрешала, ну а мисс Эстер — старая зануда. — Она потянула ворот своего белого муслинового платья. — Это детское платье, — заявила она. — Мне очень хочется сделать вырез поглубже, если я это сделаю… — Глаза ее вдруг засверкали. — Ты ведь сможешь его обметать, да? Все только и делают что расхваливают твое умение управляться с иголкой.

Люси попятилась, глядя на сестру расширенными глазами:

— Ты не посмеешь!

— Какая же ты мямля, Люси. Вечно всего боишься. Великолепный Джордж не больно-то обратит на тебя внимание, если ты будешь так себя вести.

— Ты имеешь в виду Джорджа Фицроя? Но я вовсе не рассчитываю, что он бросит на меня хоть один взгляд.

— В таком случае он и не бросит, а очень жаль, потому что ты, право же, очень хорошенькая.

Люси боролась с вечно готовыми навернуться на глаза слезами, которых она всегда стыдилась.

— Почему ты говоришь — «очень жаль?» Ведь я даже учиться не закончила.

— Но придет же день, когда закончишь. А память, я думаю, у него имеется.

— Не глупи, Адди. Это ты должна его очаровать. Так говорит мама.

Аделаида пожала плечами. Ее манера держаться вызывала у мамы серьезную тревогу.

— Возможно. Дело, однако, в том, что я не желаю, чтобы кто-то выбирал для меня мужа.

— Но если бы ты влюбилась в Джорджа Фицроя, все было бы в порядке, не правда ли? Говорят, он очень красив.

— И, вероятно, тщеславен, как павлин. Если он станет вести себя с нами снисходительно, я мигом поставлю его на место.

— Адди, ты этого не сделаешь!

— А вот увидишь — сделаю… — не договорив, Аделаида взвизгнула. — Я слышу шум экипажа. — Она кинулась к окну. — Едут! Гляди! Наверное, это Джордж едет верхом рядом с экипажем. А с другой стороны полковник Мунди.

— Не высовывайся так сильно. Они тебя увидят, — нервно окликнула сестру Люси.

Но и она, соблюдая необходимую скромность, все же выглянула из окна и нашла молодого человека, ехавшего на гнедой кобыле, очень интересным. Высокий, строгий, элегантный; солнце сверкало на его блестящих темно-русых волосах. Люси не ожидала, что он окажется настолько красив. Уж, конечно, теперь-то Адди не станет говорить о нем столь пренебрежительно. Она осторожно пригладила тщательно уложенные локончики, неожиданно Люси захотелось и самой быть старше и посмелее, чтобы причесать волосы по последней лондонской моде. А так Джордж Фицрой примет ее просто за маленькую девочку и вряд ли вообще обратит на нее внимание. Ах, если бы только она была в состоянии преодолеть мучительную робость и отважиться поговорить с ним! Да, но о чем? Как он может заинтересоваться предметами, о которых она способна говорить?

Одно, во всяком случае, не внушало сомнений: мама не потеряет контроля над собой. Неожиданно столкнувшись с Аделаидой и заметив ее прическу, она лишь безмятежно улыбнулась. Сама мама в лилово-синем платье была очень красива.

— Леди Мери, позвольте представить вам моих дочерей. Это Аделаида, а это, — ее рука легонько и ободряюще коснулась плеча Люси, — моя младшая дочка, Люси.

После этого обе девочки сделали реверанс очень крупной и тучной леди в темно-зеленом дорожном туалете.

Леди Мери весело сказала:

— Бог ты мой, миссис Мэссинхэм, вы выглядите слишком молодо, чтобы иметь таких взрослых дочерей!

— На самом-то деле они не такие уж взрослые, леди Мери. Аделаида учится в школе сестер Чизем, а Люси занимается с гувернанткой. А теперь, я уверена, прежде чем появятся

джентльмены, вы захотите осмотреть свою комнату. Она находится в самой прохладной части дома, хотя порой и там бывает недостаточно свежо. Цветы в комнате расставила Люси. Она очень хорошо разбирается.

Голоса замерли на повороте лестницы. Аделаида начала неудержимо хихикать.

— Ты слышишь, как леди Мери отдувается и пыхтит? Надеюсь, она не свалится с лестницы, как бабушка Эшбертон. Она почти такая же толстая. Интересно, где мужчины. Не может быть, чтобы папа уже успел повести их в винодельню. Если это так, я ужасно рассержусь, потому что тоже хочу туда пойти.

Аделаида куда-то умчалась, прежде чем Люси успела попросить не оставлять ее одну. В результате получилось так, что она, нервничая, стояла в холле, когда вошел Джордж Фицрой.

— Привет, — сказал он, слегка поклонившись ей. — Ты старшая дочь или младшая? Я — Джордж Фицрой.

Люси, задыхаясь, пробормотала, что она младшая. Лучистые карие глаза на мгновение бесстрастно улыбнулись ей.

— Я так и подумал. Я видел вас обеих выглядывающими из окна.

Люси покраснела от смущения.

— Адди зачесала волосы наверх.

— О! В самом деле?

Люси так разнервничалась, что начала дрожать. Куда же все подевались?

— Не п-п-пройдете ли в гостиную?

— Благодарю вас, я думаю, остальные появятся следом за мной. А вот и вы, мистер Мэссинхэм. Я позволил себе войти в дом.

У папы был веселый, компанейский вид, глаза его сверкали, губы улыбались. Весь этот уик-энд он будет рассказывать забавные истории и сам же первый над ними будет смеяться, и ни разу не позволит себе ни на кого сердито повысить голос. Но Люси все равно будет стараться казаться невидимой, если он глянет своими яркими, горящими глазами в ее сторону. В противном случае от нее станут ждать, чтобы она сказала нечто умное или значительное, что так легко давалось Киту и Адди, но на что она была совершенно не способна.

— Я вижу, с моей младшей дочерью вы уже познакомились, — сказал папа.

Тучный господин, стоявший позади него, громко и весело произнес:

— Быть может, мой сын и успел познакомиться, но я еще нет. Ну что ж, Мэссинхэм, это прелестный эльф.

— Да. Она похожа на мать. Где Аделаида, Люси?

— …У которой волосы зачесаны наверх, — пробормотал Джордж Фицрой тихим голосом, который, Люси надеялась, никто не расслышал.

— Она минуту назад была здесь, папа. Да вот она!

Аделаида ворвалась в дом в страшной спешке, но, увидев гостей, превратила бурное вторжение в грациозный реверанс.

— Сэр Чарльз, позвольте мне представить мою старшую дочь. Бог ты мой, дитя мое, что это ты с собой сделала?

Самообладание Аделаиды оказалось на проверку не таким уж безупречным. Она стала пунцовой.

— Всего лишь зачесала волосы наверх. — Она посмотрела на отца с вызовом. — Пора уже было это сделать.

Папа, несмотря на присутствие губернатора, закатился громким хохотом.

— Ну вот вам моя озорница, сэр Чарльз. Не сомневаюсь, что это сделано ради вас.

— Зато я сомневаюсь, — возразил сэр Чарльз, губы которого начали расплываться в широкой улыбке. — С какой это стати юная леди будет прихорашиваться ради меня?

Он многозначительно повернулся в сторону своего сына, который тоже восхищенно улыбался, не сводя глаз с пылающих щек Аделаиды.

— Но ради кого бы это ни было сделано, должен сказать, прическа ей к лицу, — заметил Джордж.

— Ну что ж, входите, господа, входите! — Широким жестом Гилберт пригласил всех в гостиную. — Адди, поскольку ты считаешь себя достаточно взрослой, ты должна помогать развлекать гостей.

— Не говорите это таким тоном, словно хотите тем самым наказать юную леди, — сказал сэр Чарльз.

Предводительствуемые Аделаидой гости проследовали один за другим в гостиную. Никто, как видно, не заметил, что Люси осталась в холле в одиночестве. Никто не пригласил ее войти вместе с остальными в гостиную. Она впилась пальцами в ладони, молясь о том, чтобы не расплакаться! Разве она не привыкла к подобным вещам? Адди всегда оказывалась предметом всеобщего внимания. Обычно Люси за нее радовалась. Сама она предпочитала сидеть молча и оставаться незамеченной.

Но не сегодня, после того, как она заглянула в лучистые карие глаза. Ей вдруг отчаянно захотелось, чтобы на нее обратили внимание. Но разве это возможно? Маленькая девочка с волосами, локонами спускающимися на плечи!

— Люси, родная моя, что ты здесь делаешь? — услышала она мамин голос. — Они вошли туда без тебя? Тогда пойдем со мной, ты сядешь около мамы. Леди Мери нашла, что ты изумительно разместила цветы в вазах.

Ей было всего четырнадцать лет — слишком мала, чтобы влюбиться. Но она начала сочинять всевозможные фантазии с участием Джорджа Фицроя, воображая, будто он гуляет с ней в сумерках по саду, говорит, что обожает ее, держит ее за руку. Сидя на веранде у ног леди Мери и протягивая руки, на которые та наматывала шерсть, или же продергивая для нее нитку в игольное ушко, девочка предавалась несбыточным, сладким, обворожительным мечтам.

— Прямо тихонький мышонок какой-то, а не девочка, миссис Мэссинхэм!

— Да, но в ее обществе чувствуешь себя так спокойно, — ответила мама. — Я люблю, когда она рядом со мной. Боюсь, что Аделаида слишком непоседлива и нетерпелива.

— Гм. Ну что ж, мой сын, как видно, иного мнения.

— Похоже, она ему нравится, — сказала мама вежливым голосом, не совсем удачно скрывающим глубокое удовлетворение. — Конечно, она еще слишком молода. Прическу она себе сделала без моего разрешения, но, когда в понедельник Аделаида поедет в школу, придется ей снова опустить волосы, как положено.

— Она, по-видимому, хорошо разбирается в виноделии.

— Да, познания, совершенно не подходящие для девушки. Она развита не по годам.

— То же самое можно сказать и о Джордже, — спокойно возразила леди Мери. — Вы должны привезти своих дочек на следующий прием в саду Правительственного дома. Думаю, мне придется его устроить в скором времени. Но в жаркую погоду это страшно утомительно. — Леди Мери промокнула платком свое побагровевшее лицо. — Сколько времени вам понадобилось, чтобы привыкнуть к австралийскому лету?

— Я до сих пор не привыкла. Муж запрещает мне выходить из дома без зонтика.

— Ну что ж, должна сказать, вам удалось сохранить прекрасный цвет лица. У большинства женщин, с которыми я встречаюсь, кожа прямо-таки задубела. Это никому не идет.

Голоса продолжали журчать, а Люси все мечтала. На прием в саду при Правительственном доме она наденет шляпу из органди с широкими полями, Джордж не сможет отвести от нее глаз. Красавица мисс Люси Мэссинхэм.

Однако на протяжении всего уик-энда она едва ли обменялась с ним хоть одним словом. Все никак не представлялось удобного случая.

Аделаида бы сказала: «Так устрой его сама». Но как это сделать? Джордж был слишком занят, болтая и смеясь с Китом, с которым они очень сошлись, или с Аделаидой; а то все трое седлали коней и отправлялись в дальние поездки, или же все принимали участие в пикнике на озере, или к обеду являлись еще гости, а после его окончания начинались музыка и танцы. Она могла бы спеть, аккомпанируя себе на рояле, на чем очень настаивала мама, но одна мысль о том, чтобы выступить перед столь многочисленной аудиторией, заставляла ее дрожать от страха. Молящие глаза вынудили маму сдаться. Так что ей и в самом деле не оставалось ничего иного, как быть школьницей, благовоспитанной, но практически незримой.

Джордж был отличным танцором. Он обучил Аделаиду польке.

Они кружились по всей комнате до тех пор, пока оба не выдохлись, а у Аделаиды начала распускаться прическа.

Тогда он смог, по крайней мере, увидеть, что она такая же школьница, как и младшая сестра. Впрочем, это не побудило его переключить внимание на Люси.

Быть может, он снова приедет, когда она будет постарше. Но девочка знала, что этого никогда не случится.

Все, кроме Люси, нашли, что важный визит прошел очень удачно. Кит был доволен тем, что Джордж Фицрой в такой же мере заражен золотой лихорадкой, как и он сам. Джордж собирался, когда удастся ускользнуть от исполнения обязанностей, возложенных на него отцом, отправиться в штат Виктория и попытать счастья там. Кит твердо решил поехать вместе с ним, хотя пока об этом помалкивал. Отъезд вызвал бы сильнейшую ссору с папой, который не в состоянии видеть ничего дальше последнего ряда своих лоз. Про себя Кит считал, что все, связанное с выращиванием винограда и производством вина, если не считать его употребления, невероятно скучно. Но отец был по крайней мере доволен тем, что сын быстро становится знатоком вин. Впрочем, глупый старик никогда не мог удержаться от упоминания о том, как много тяжкого труда надо затратить, прежде чем испытаешь неизъяснимое счастье, наливая в бокал чудесную красную жидкость.

Строгие наставления становились довольно монотонными. В Ярраби имелась масса людей для выполнения тяжелой работы — разбрасывания вонючего навоза осенью, после того как ягоды сняты с лоз, а листья уже облетели; засыпки корней измельченным грунтом, чтобы предохранить их от мороза, обрубки ненужных веток, после чего лозы приобретали какой-то странный первобытный вид. Все это было только началом подготовки к сбору следующего урожая. Весной, когда появлялись свежие ростки, надо было снова подстригать лозы, а после того как начиналось цветение — неусыпно следить, нет ли где грибка, паразитов, бесплодных участков. Кроме того, надо было усердно молиться, чтобы выпало нужное количество дождей, чтобы солнце светило, как от него требовалось светить, и чтобы не было града.

Кит не слишком-то верил в молитвы. Не нравилось ему и работать в винодельне. Кроме того, там всем заправлял Джемми Макдугал, а Кит ни за что на свете не станет подчиняться приказаниям бывшего ссыльного.

В общем, это занятие не для него, и он собирался отправиться в путешествие исследовать новые земли, даже если придется дожидаться еще полтора года до совершеннолетия.

Сэр Чарльз Фицрой оказался большим любителем выпить. Он заявил, что намерен всячески содействовать распространению славы вин Ярраби. Это привело Гилберта в замечательное расположение духа. Когда отъехавшие экипажи исчезли в тучах пыли, он повернулся, сгреб Юджинию в объятия и на глазах у всех принялся крепко целовать.

— Вы организовали все великолепно, дорогая. Лучше вас никто бы с этим не справился. Леди Мери пришла от вас в восхищение, а сэр Чарльз готов был, что называется, есть из ваших рук. Знаете, вы выглядите точно так, как я это себе представлял.

— Я выгляжу так же, как всегда, — с некоторым недоумением возразила Юджиния.

— Я хочу сказать, что, когда я женился на вас, то знал, что вы именно так будете выглядеть сегодня. И Ярраби тоже. И наши дети.

— Значит, вы хотели, чтобы все было именно так?

— Да. Почему вы хмуритесь, глядя на меня?

— Не знаю. Мне кажется, мы слишком часто расходимся с вами во взглядах.

— Это придает браку пряность и остроту. Нельзя допустить, чтобы он стал пресным. Я думаю, нам следует снова пригласить ирландского художника и заказать ему семейный портрет. Мэссинхэмы в пожилом возрасте в окружении своих детей. Я уверен, что он — забыл, как его фамилия, — будет рад заработать немного денег.

— Вряд ли они ему пригодятся, поскольку он умер.

— Умер! Когда?

На щеках Юджинии внезапно выступил гневный румянец.

— Почему вас это так удивляет? Ведь это вы предсказали, что он сопьется до смерти. Как же он может оказаться в живых спустя десять с лишним лет.

— Неужели прошло столько времени? Бог ты мой, как годы летят! Ну ладно, не выходите из себя, дорогая. Я ничего плохого не имел в виду.

Юджиния приподняла юбки, чтобы вернуться в дом. Внезапно она почувствовала себя очень усталой. Уик-энд, сколь приятным он ни был, потребовал немалого напряжения.

— Вот видите, что я имела в виду, говоря, что мы никогда не сходимся во взглядах, — сказала она, остановившись на минутку. — Но ваше замечание насчет пожилого возраста справедливо. У вас появилась седина, вам это известно? Я заметила вчера вечером во время обеда. А каким образом вы повредили себе руку?

— Руку? О, эта ссадина? Я ударился, а она не проходит. Это чепуха.

— Надо сделать примочку, попросите кого-нибудь из служанок. А сейчас мне надо пойти поговорить с Аделаидой.

— Мне не нравится ваш тон, — крикнул ей вдогонку Гилберт, — Что такое натворила Адди?

— Вы что, не заметили, что она зачесала наверх волосы? Уверяю вас, это было сделано без моего разрешения. На протяжении всего уик-энда она вела себя самым вызывающим образом.

— Ну а юному Джорджу она понравилась. Разве вас это не радует?

— Отплясывала так, что нижние юбки задирались на голову. И, как только скрывалась с моих глаз, ездила на лошади, сидя по-мужски, а не как положено.

Громкий смех Гилберта преследовал Юджинию все время, пока она поднималась по лестнице.

— В ней много огня. Не надо слишком уж стараться его остудить.

Остудить? Да каким образом можно было это сделать? Дело в том, что сразу же по возвращении Аделаиды в школу последовали новые неприятности. Мисс Эстер Чизем специально приехала в Ярраби повидаться с Юджинией.

Выяснилось, что три девочки в дортуаре Аделаиды были найдены в состоянии опьянения.

— Мы страшно разволновались, миссис Мэссинхэм. Мы просто не понимали, что с ними такое, и вызвали врача. А он без всяких предисловий спросил, что они выпили. Представьте себе, миссис Мэссинхэм. Скандал в нашей школе!

— И что же они такое выпили? — спросила Юджиния как можно более спокойным тоном.

— Вино, конечно. По всей видимости, кто-то из живущих в Ярраби — я не могу убедить Аделаиду назвать его имя — по ее просьбе спрятал бутылку под кустом у ворот. Потом трех девочек, о которых идет речь, уговорили ночью выпить это вино из кружек, имевшихся в дортуаре. Какое действие окажет спиртной напиток на юных девушек, не привыкших к нему, предсказать было нетрудно.

— Аделаида находилась в таком же состоянии?

Мисс Чизем вздернула подбородок, выразив этим, насколько могла, свое презрение.

— Конечно нет, миссис Мэссинхэм.

— Если вы хотите сказать, что вино — привычный для моей дочери напиток, могу вас заверить, вы ошибаетесь. Какие меры вы намерены принять?

Вид у мисс Чизем был неуверенный. Она уже произвела выстрел из самого большого орудия, и это потребовало всего ее мужества.

— Я надеялась, вы предложите что-нибудь, миссис Мэссинхэм.

— Это ваша школа. Естественно, Аделаида обязана подчиняться правилам. Вы хотите ее исключить?

— Да что вы, нет! Это совсем не выход. — Мисс Чизем была в ужасе. — Это вызвало бы такие пересуды! Мы просто не можем себе этого позволить. Необходимо сохранить все в тайне. Аделаида будет наказана тем, что ее на время лишат каких бы то ни было льгот. Но я хотела бы получить от вас заверения, что подобное никогда больше не повторится.

Иными словами, лицо, доставившее вино, заслуживает столь же серьезного осуждения.

Кит, устало подумала Юджиния.

— Я понимаю, мисс Чизем. Вы можете спокойно предоставить мне разрешить эту часть прискорбного инцидента.

— Ваша дочь очень смышленая, очень развитая девочка, миссис Мэссинхэм.

— Да, вы совершенно правы, — согласилась Юджиния.

Кит поклялся, что не имеет к этому делу решительно никакого отношения.

— Честное слово, мама. Да и вообще, я уже неделю как не был в Парраматте.

Гилберт, уголки рта которого неудержимо подрагивали, подтвердил, что это правда. Кита там не было.

— Тогда кто же был?

— Я. Я с Джемми отвозил ящики вина в прибрежные города. Но если бы Адди захотела бутылку вина, я дал бы ей и сделал бы это совершенно спокойно, не пряча ее под кустом. И у куста-то подходящее название — бутылочник. — Тут Гилберт не совладал с душившим его смехом. Закинув голову, он хохотал, пока по щекам не покатились слезы. — Вот озорница, а! Прости меня, Джинни, но это чертовски смешно!

— Значит, это сделал Джемми, — сказала Юджиния.

— Джемми?

— Ведь не вы и не Кит. Кто же еще мог это сделать?

— Ну конечно, старина Джемми, — весело воскликнул Гилберт. — Они с Адди всегда были друзьями.

— Друзьями? — переспросила Юджиния. — Надеюсь, это не так.

— Вы знаете, что Адди еще малышкой всегда ходила за Джемми по пятам. А сейчас она беседует с ним о виноделии. Ее это дело интересует. И даже больше, чем меня.

— В таком случае почему она не обсуждает эти проблемы с отцом, если ей так уж необходимо их с кем-нибудь обсудить? Во всяком случае, это предмет, не подходящий для юной девушки. Гилберт, Джемми придется уволить.

Гилберт перестал усмехаться:

— Вряд ли это возможно, дорогая.

— Разве это не тот проступок, за который виновный заслуживает увольнения? Если бы мисс Чизем не боялась так сильно меня или вас, Аделаиду бы исключили.

— Но ведь ее не исключат. Не будет уволен и Джемми. Совершенно откровенно, помимо всяких иных соображений, я просто не могу без него обойтись.

— Значит, он останется совершенно безнаказанным? — недоверчиво спросила Юджиния.

Гилберт внимательно смотрел на жену, прищурив глаза. На губах его появилась циничная улыбка.

— Если бы он еще отбывал свой срок, я мог бы выдать ему дюжину плетей. Это вас удовлетворило бы?

— Гилберт! Как вы можете?

Заметив давно забытый огонек в глазах Гилберта, Юджиния отчетливо вспомнила сцену, которая, как она думала, давно стерлась из памяти.

— Если бы вы предложили Джемми сделать выбор между поркой и увольнением, могу предсказать, что он скорее выбрал бы порку. У него есть все данные для того, чтобы стать выдающимся виноделом. Я отказываюсь лишаться его из-за проказы школьницы. Но я с ним поговорю. Это я обещаю.

— Всего лишь поговорите? И только?

— Да, — коротко ответил Гилберт. — И только.

 

Глава XXIX

«Дорогая Сара!

Во-первых, мы не так старомодны, как ты думаешь. Все мы теперь носим турнюры и по шесть нижних юбок, что абсолютно не годится для здешнего климата, и, кроме того, мы учимся танцевать польку. Должна сообщить, что Кит и Аделаида большие поклонники этого танца. Мы принимали у себя сэра Чарльза и леди Мери, а также их сына Джорджа, которому очень понравилась Аделаида. Но, надо сказать, это было не более чем обыкновенное ухаживание. Аделаида очень своенравна. Так не похожа на Люси! Впрочем, Люси внушает мне опасения. У нее необыкновенно чувствительная натура. После визита губернатора она ходит бледная и грустная, но, когда я спрашиваю в чем дело, она просто отнекивается. Наверное, это трудности роста, хотя Аделаида в свое время особенно от этого не страдала.

Мне очень хотелось бы иметь возможность привезти обоих моих девочек в Англию. Гилберт намекает, что, если в будущем году урожай будет так же хорош, как в этом, мы и в самом деле сможем поехать. Мне это путешествие представляется уже столь же нереальным, как полет на луну.

Перейду теперь к сплетням, касающимся прислуги. Мы дали Авдию Уайту и Эмми Доусон разрешение пожениться. Надеюсь, что после этого они снова начнут работать как следует, ибо сейчас, когда они умирают от любви друг к другу, от них просто нет никакого толку. Я до сих пор очень тоскую по Пибоди. Авдий прилежный работник — когда не смотрит в сторону дома в надежде увидеть в дверях Эмми, — но он совершенно лишен того поистине гениального дара, каким обладал Пибоди. Может, мне только кажется, но ни один цветок не сверкает, как прежде, а если тут дело не в моей фантазии, значит, причиной тому долгое засушливое лето.

Что касается остальных слуг, Эллен и миссис Джарвис уже не так хорошо ладят друг с другом, как прежде. Во всяком случае, Эллен имеет обыкновение морщить нос или отводить в сторону глаза при появлении миссис Джарвис, хотя и уверяет меня, что они не поссорились. Я думаю, женщины, так долго живущие вместе, неизбежно начинают иной раз действовать друг другу на нервы.

Должна с сожалением констатировать, что Гилберт выглядит очень усталым. Он слишком много работает на своем винограднике — как видно, не отдавая себе отчета в том, что далеко уже не молод. У него на тыльной стороне ладони давно появилась очень скверная небольшая ранка, которая никак не заживает. Врач говорит, что он видел подобное заболевание и что оно, по его мнению, вызвано слишком жарким солнцем. Гилберту надо прикрывать руку, когда он на солнце, до тех пор, пока рана не заживет. Он презрительно отмахивался от моих уговоров обратиться к врачу, пока миссис Джарвис не присоединила свой голос к моему. Она в свое время видела такую упорно не заживавшую язву, когда жила в молодости в Сиднее, и дело обернулось в тот раз весьма серьезно. Но, разумеется, тот больной был несчастным ссыльным, которому не оказали никакой медицинской помощи.

Нашим следующим важным праздником в Ярраби будет бал по случаю совершеннолетия Кита. Гилберт хочет обставить все очень пышно. Одна из причин, побуждающих его к этому, конечно же, его вино. Он откроет кларет, заложенный на хранение в год рождения сына. Так что я толком не знаю, кого будут чествовать — нашего сына или виноградник Ярраби. Мне хотелось бы ради мужа проникнуться большим энтузиазмом к виноделию, но это дело сопряжено со столькими страхами и тревогами, что никогда не чувствуешь себя спокойной. С сожалением должна сказать также, что я достаточно насмотрелась на действие, оказываемое вином, чтобы стать убежденной противницей пьянства.

Свою личную маленькую новость я оставила напоследок. Ничего особенного в ней нет, но я до смешного этим горжусь. Меня попросили заложить первый камень в фундамент школы, которую правительство строит в Парраматте. Наконец-то они начинают относиться к проблемам образования всерьез, и, похоже, мои личные усилия в какой-то мере этому способствовали. Потому-то мне и оказана такая честь. На камне будет высечено мое имя. Таким образом, хочу я этого или нет, я уже навсегда вписана в летопись колонизации этой страны.

Я и в самом деле старалась помогать всем чувствующим себя потерянными и тоскующим по родине переселенцам, особенно молодым женщинам. Я слишком хорошо их понимаю. Тот, кто сам этого не испытал, не может даже вообразить, до чего трудно обрубить узы, связывающие тебя с родиной, и начать жизнь в этой чужой и нередко оказывающейся весьма суровой стране».

Весной Гилберт обнаружил, что самая старая часть его виноградника заражена пепелицей — болезнью, поражающей виноград.

— Это старческая болезнь, — сказал он Юджинии. — Между нами есть что-то общее, — добавил Гилберт, изучая маленькую зудящую язвочку у себя на руке, до сих пор никак не заживающую. — Лозы придется удалить с корнями и сжечь. Может, то же самое следует сделать и со мной?

Он засмеялся, и бесчисленные морщинки вокруг его глаз углубились. Но сами глаза были по-прежнему синими, по-прежнему ясными и чарующими, когда он бывал в хорошем настроении. В лице Гилберта появилось нечто аскетическое, и Юджиния находила это трогательным. Она не могла сказать об этом мужу, потому что слишком долго подавляла свои чувства. Она стала тем, кем он хотел ее видеть: сдержанной женщиной, прекрасно умеющей себя вести и полностью владеющей своими эмоциями. Он понятия не имел о том, как часто сердце его жены сжималось от боли. Слишком долгие годы он не обращал внимания на различные оттенки ее настроения. Гилберт восхищался ею, но видеть по-настоящему не видел. Внутренне Юджиния вся кипела, и когда сдерживаемым эмоциям необходимо было найти выход, они прорывались в спорах из-за детей или виноградника.

Даже когда Гилберт стал выглядеть усталым и она принялась уговаривать его не работать так много — ведь в конце концов теперь часть его обязанностей может взять на себя Кит, — без спора не обошлось.

— Мальчик не проявляет должного интереса, — проворчал Гилберт. — Я не могу ему доверить даже разлить по бутылкам бочку бургундского. Я обнаружил, что он залил сургучом пробки, не оставив достаточно места для воздуха. Мне пришлось все переделать. Джемми стоит десятерых таких, как Кит, сколь ни печально это признать.

— Он молод и еще недостаточно серьезно относится к жизни, — вступилась за сына Юджиния.

— Значит, пора начинать. В его возрасте я уже совершил кругосветное плавание и начал расчищать свой собственный участок земли.

— Может, вам следует позволить Киту уехать на год, заняться исследованиями. Ему именно этого хочется. Я уверена, что после путешествия он с радостью вернется домой и основательно примется за дело.

На лице Гилберта появилось знакомое упрямое выражение.

— Его место здесь, и здесь он останется. Не для того я работал всю свою жизнь, чтобы создать дело, которое никто не станет продолжать. Если бы у меня был не один сын, а больше, все было бы иначе. Но сложилось так, как сложилось, — значит, так тому и быть.

Весна принесла с собой много волнений. На лозах сотерна появилась болезнь, называвшаяся «черные пятна», или на официальном языке — антракноз. Гилберт обнаружил ее с ужасом. Этот бич преследовал виноградарей с первых дней рождения культуры винограда, но он до этого сезона никогда еще с ним не сталкивался. На молоденьких листочках появились пятна и дырочки, ясно показывающие, что лозы не принесут плодов. Французы утверждали, что бороться с болезнью можно, обрабатывая пораненный участок серой. Снова началась упорная, изнурительная борьба.

Болезнь захватила сравнительно небольшую площадь, но к тому времени, когда с ней справились, стадо кенгуру пронеслось через южную часть виноградника, завершив свою губительную прогулку в саду Юджинии. Рано утром она была разбужена этими громадными дымчато-серыми тварями. Она выскочила на балкон и начала громко кричать на них. Одно животное, державшее в лапах вырванный с корнем розовый куст, довольно ласково поглядывало на нее. Остальные сделали несколько небольших прыжков и оказались в результате в самом центре клумбы с нарциссами и гиацинтами на только что высаженных новых бордюрах.

В конце концов появление на веранде Эмми и Эллен, которые начали махать на животных фартуками, заставило их удалиться. Легкими скачками кенгуру перемахнули через кустарник.

Сад был серьезно поврежден, на смоковнице приземлилась стая кукабурра и принялась обсуждать происшедшее с каким-то противоестественным весельем. Эразм начал кричать со своей жердочки в клетке, стоящей на открытом окне гостиной Юджинии. Утро было наполнено хриплыми голосами. Гилберт, вернувшийся после осмотра виноградника, не искал слов сочувствия по поводу ущерба, причиненного саду.

— Несколько цветочков погибло! Вырастите новые.

Наконец оставалось сообщить Саре еще об одном несчастье — самом тяжком. Леди Мери Фицрой погибла в результате несчастного случая. Лошади понесли, перевернув ее экипаж на крутом повороте. Муж, правивший лошадьми, избежал серьезных увечий, вцепившись в вожжи, но личный адъютант, сидевший рядом с ним, позднее умер от ран. Леди Мери, милая, добрая, полная дама, погибла мгновенно.

Это была большая трагедия. Юджиния не хотела, чтобы Люси пошла на похороны, но девочка стала умолять не оставлять ее дома одну. Она все время будет видеть дорогую леди Мери сидящей в качалке на веранде с неизменным клубком шерсти и спицами, говорила она.

— Пожалуйста, не оставляйте меня дома с призраком!

В конце концов было решено, что Аделаида и Люси останутся ждать у ворот кладбища, пока Юджиния, Гилберт и Кит не проследуют вместе со скорбной процессией к склепу, где леди Мери и бедный молодой адъютант будут похоронены рядом.

Они находились недалеко от нарядного надгробного памятника, водруженного на могиле миссис Эшбертон. Пибоди покоился в более отдаленной части кладбища.

— Могила нашей маленькой сестрички находится под пальмовым деревом, — сказала Аделаида, словно бы Люси не знала с первых дней своей жизни о гонимом порывами ветра песке и маленьком сером ангеле под тенью раскидистой пальмы.

Со временем, подумала она, все нынешние обитатели Ярраби будут лежать здесь.

В колонию прибывало все больше и больше людей. Рабочие, ремесленники, богачи, ищущие приключений, порядочное число мошенников, успевших сбежать, прежде чем их упрятали в Ньюгейтскую тюрьму, и кое-кто из сбившихся с пути сыновей из знатных английских и ирландских семейств, находящих более удобным, чтобы компрометирующие их отпрыски проживали на другом конце света.

Появились также специалисты различных профессий: ученые, инженеры, ботаники и геологи, считающие весьма романтичным содействовать рождению страны, которая когда-нибудь может стать великой.

Корабли под белыми парусами входили в сиднейскую гавань; путешественники спускались на берег среди обычного хаоса — груды багажа, потерявшихся детей, испуганных жен. Некоторые из прибывших оставались в городах, потому что те быстро росли и предоставляли много возможностей для устройства. Иногда они делали это потому, что их жены боялись необозримых сожженных солнцем просторов, о которых слишком много слышали, чтобы при ограниченных запасах мужества рискнуть поселиться там. Большинство, особенно ирландцы, жаждали завладеть землей.

Самыми желанными были те иммигранты, которые рассматривали гигантский континент, до сих пор по-настоящему не исследованный, с его палящим солнцем и песчаными бурями, с его вечными эвкалиптовыми деревьями и странными первобытными животными, с его крикливыми птицами — кукабурра, куравонгами и попугаями фантастических расцветок, с его внезапно налетавшими тучами попугаев гала, похожих на оперенный розовый закат, с его бесконечными далями, тянущимися миля за милей, с его огромными реками и поросшими мангровыми деревьями болотами, со всей его сказочной неоглядностью, — как самый серьезный вызов, который мог им встретиться в жизни. Им говорили, что эта земля восходит к несказанно древним временам. Она древнее Египта, древнее Крита с его Минотавром. Старая и одновременно новая. И в мире уже существовала нация, никогда не видавшая ни Англии, ни европейского континента, например, молодое поколение Мэссинхэмов из Ярраби. Ярраби становился известным местом, где надо было обязательно побывать, независимо от того, интересуется путешественник виноградниками или нет. Ему оказывали самое теплое гостеприимство, он пил вино Ярраби, знакомился с очаровательной и ныне очень популярной хозяйкой дома, элегантной миссис Мэссинхэм, а если повезет, то и с ее красивыми дочерьми — мисс Аделаидой, доброжелательной, непоседливой, с веснушчатым носом, и гораздо более хорошенькой мисс Люси, державшейся на расстоянии и довольно скучной особой, как сообщали молодые люди, которым удавалось втянуть ее в беседу. Неразговорчивая девица. Красоты у нее не отнимешь, но Аделаида зато полна энергии.

Итак, с учетом старых и новых знакомых, составился длинный список гостей, которых предстояло пригласить на бал по случаю совершеннолетия Кита.

При этом Кит и Аделаида вели себя просто несносно. Кит не проявлял ни малейшего интереса к достойным внимания юным леди, которых Юджиния собиралась пригласить. Мод Кендалл, дочь судьи Кендалла, — очаровательная молодая барышня. То же самое можно сказать о Миллисент Лайон, чей дедушка по материнской линии был графом. Дочь Бесс Келли Алиса до сих пор не нашла себе мужа. Кит посмеивался над ней.

— Мама, надеюсь, ты не женишь меня на немой Алисе? Жене ведь иногда приходится говорить.

Похоже было, он вообще ни на ком не хотел жениться. Во всяком случае, пока.

Аделаида относилась ко всему еще более бездумно. Ее беззаботное безразличие прогнало прочь такого необыкновенно достойного молодого человека, как Джордж Фицрой. Только что пришло известие, что он стал проявлять интерес к какой-то юной леди в Сиднее и не сможет присутствовать на балу в Ярраби.

Аделаида нашла эту информацию интересной. Люси же побледнела, и старшая сестра беспощадно воскликнула:

— А знаете, я уверена, что Люси втайне питает к Джорджу нежные чувства. Ты влюблена в него, Люси?

— Не говори глупости! Она еще слишком молода, — сказала Юджиния. Но личико у девочки покраснело, потом снова побелело, а на глазах выступили вечно готовые пролиться слезы.

— Аделаида, не дразни ее. Ты знаешь, как чувствительна твоя сестра.

— Если она достаточно взрослая, чтобы влюбиться, — логично рассудила Аделаида, — она достаточно взрослая, чтобы не реветь, как младенец.

Кит пришел на помощь Люси:

— Адди, оставь ее в покое. Погоди, пока ты сама не узнаешь, что такое любить.

— Ты говоришь так, будто знаешь об этом очень много, Кристофер Мэссинхэм.

— Может, и знаю.

— В таком случае, сделайте милость, перестаньте пререкаться и скажите, кто эта молодая леди, чтобы я могла включить ее в список наших гостей, — сказала Юджиния.

Кит поднял синие глаза на мать и устремил на нее твердый взгляд.

— Предположим, я сообщу тебе, что это Рози.

— Рози Джарвис?

— Существует только одна Рози, мама.

— На это я бы тебе ответила, что ты дразнишь свою мать, а это не слишком вежливо. Кроме того, Рози практически твоя сестра, и ты ее пять лет не видел.

— Если она моя сестра, почему она не живет в Ярраби?

— Ну хватит, Кит, ты меня утомляешь. Ты знаешь, почему Рози отослали прочь. И мы с отцом категорически запрещаем всякое лазание по деревьям на этом балу.

У Кита была манера Гилберта: он закидывал голову и начинал смеяться. Однако в его внешности не было силы и решительности, характерных для отца. Кит был стройный юноша с узким лицом, с очень белой кожей и мрачно опущенными вниз уголками губ. Он казался моложе своих лет. Вспыльчивость и своенравие, свойственные ему в детстве, остались при нем. У него была также склонность пофорсить, что вызывало презрение отца. Когда мальчик по-настоящему повзрослеет, надо вышибить из него это стремление изображать из себя денди.

— Ты забываешь, мама, что Рози тоже совершеннолетняя. Вряд ли ей теперь захочется карабкаться на деревья.

— Надеюсь, что так, но выяснять это у меня нет ни малейшего желания. Рози прекрасно устроилась в Дарлинг Даунз.

— Откуда ты знаешь, мама? Ты наводила справки?

— Она регулярно пишет матери, а та сообщает мне. Ну ладно, а нельзя ли все-таки вернуться к деду? Я хотела бы, чтобы вы отнеслись к этому вопросу посерьезнее.

— А ты подумала, что я шучу?

— Конечно, мне трудно поверить, что ты сказал это серьезно. Или ты имел в виду, что Рози может помогать своей матери и Эллен. Впрочем, и это не получится, потому что ее не обучили ремеслу служанки.

— Бог ты мой, мама, наверняка именно так говорит королева Виктория. Как будто бы слуги — и не люди вовсе!

— Кит, я не потерплю, чтобы ты выражался подобным образом, и совершенно не понимаю, к чему упоминать в этом разговоре королеву. Мы, может, и далеко от Англии, но у нас все еще сохранились традиции. Одна из них состоит в том, что я не приглашаю на бал дочь своей экономки… Так, Люси, на ком мы остановились в нашем списке? Сколько человек могут остаться переночевать? Это важное обстоятельство… Вряд ли мы сможем добыть много лишних кроватей, когда дом и без того будет полон гостей.

— Да кому нужна кровать? — спросил Кит. — Бал не кончится до утра.

— Для людей постарше кончится. Люси, дорогая, поставь галочку против имен тех, кому потребуется остаться на ночь. Пиши отчетливо, потому что папа захочет ознакомиться со списком.

Это был еще один повод для тревоги. У Гилберта слабело зрение. Сверкающая синева его глаз понемножку, но неумолимо выцветала, будто в конце концов выгорая на солнце. Неприятная ранка на руке не зажила, а между запястьем и локтем появились две новые — неприятные твердые, бледные пятна, также упорно не проходившие. Теперь доктор сообщил, как они называются.

— Это рак кожи, — сказал он. — Неприятно, но несерьезно. Он появляется на коже, слишком много подвергавшейся воздействию солнца.

Гилберт скрывал эти пятна от Юджинии, но позволял миссис Джарвис смазывать их мазью. Когда Юджиния однажды вошла на веранду при комнате миссис Джарвис как раз во время перевязки, Гилберт объяснил, что у миссис Джарвис большой опыт лечения этой болезни.

Миссис Джарвис молча кивнула. Но вид у нее расстроенный, подумала Юджиния. Странная она женщина — такая спокойная, никогда ни с кем не откровенничает. Они прожили вместе более двадцати лет и, за исключением особенно напряженных моментов, всегда сохраняли между собой отношения госпожи и прислуги. Юджиния была совершенно уверена, что ни на какие иные отношения миссис Джарвис и не согласилась бы. Она-то понимала, что правильно, а что нет. Вот чего стоят разговоры Кита относительно равенства!

Но, может быть, в знак признательности миссис Джарвис за ее долгую службу и преданность все-таки следовало бы пригласить Рози на бал? Нет. Юджиния тут же отвергла эту мысль. Это создаст неловкую ситуацию для всех, и прежде всего для самой Рози.

Да и вообще Кит просто дразнит ее. Он любит намекать на то, что мать слишком уж корчит из себя знатную даму. Он сейчас переживает период бунтарства. Когда подрастет немножко — станет так же, как и все, соблюдать условности.

Из Парраматты приехала портниха сшить платья Аделаиде и Люси. К возмущению Аделаиды, она должна была нарядиться в белое атласное платье с синим поясом, хотя ей хотелось надеть что-нибудь более эффектное, вроде полосатой тафты с очень глубоким декольте. Платье Люси было точно такое же, как у нее, с той лишь разницей, что ее пояс был розового цвета. Мама в этом вопросе непреклонна. По ее словам, она и ее любимая сестра Сара появились на своем первом балу одетые совершенно одинаково, и эффект был просто изумительный.

— Но ведь это было много лет назад! — жаловалась Аделаида и умоляла портниху сделать вырез на платье гораздо ниже. Ей уже семнадцать. Она наотрез отказывается выглядеть маленькой девочкой.

Люси же, по всей видимости, предпочитала походить на ребенка. Она даже запротестовала против того, чтобы ей впервые сделали прическу. Это придаст ей слишком взрослый вид. От нее станут ожидать, чтобы она разговаривала, как взрослая, а она понятия не имеет, как это делается. Она никогда не находит, что сказать.

— Значит, пора научиться, — заявляла Аделаида. — Могу сказать тебе, что мужчинам не нравятся девушки, не способные связать двух слов. Они находят их невероятно скучными. Неудивительно, что твое чувство к Джорджу Фицрою осталось безответным. Конечно, ты такая хорошенькая, что как-нибудь справишься, но тебе придется улыбаться и сохранять приветливую мину. Что касается меня, то, не будь я веселой, на меня решительно никто даже и не взглянул бы.

Это, конечно, было неправдой, ибо Аделаида привлекала своей бьющей через край живостью, которая могла стать даже чрезмерной. Хотя сестры Чизем сдержали слово и всячески приглушили скандал, грозивший вспыхнуть из-за истории с вином, каким-то образом стало известно, что рыжеволосая мисс Мэссинхэм из Ярраби приобретает репутацию легкомысленной девицы. Говорили, что у нее развит вкус к вину, как у мужчины. И она, и ее братец слишком хорошо знают, что такое выпивка. Киту нередко приходилось просить доставить его домой после ночи, проведенной в Парраматте. Но это тоже старались замалчивать. Такое открытие слишком расстроило бы его мать. Ее счастье, что младшая дочь такая тихая, хорошая девочка.

— С кем ты особенно хочешь поговорить? — спросила Аделаиду Люси.

— Не знаю. Во всяком случае, не с этими подходящими для роли мужа молодыми людьми, которых приглашает мама. Вообще-то я предпочитаю людей постарше.

— Постарше? Насколько старше?

— Ну, лет этак тридцати.

— Но ведь они все, наверняка давно женаты!

— Вовсе нет! — беззаботно отозвалась Аделаида. Затем она резко сменила тему разговора. — Интересно, говорил ли Кит всерьез, когда речь зашла о Рози. Нет, это невозможно. Она была для него всего лишь чем-то вроде старшей сестры.

— Да, — с тревогой в душе подтвердила Люси. Прошло, вероятно, уже около года, с тех пор как Кит перестал заставлять ее отправлять Рози его письма. По-видимому, его это уже больше не забавляло. Однако это не означает, что он перестал поддерживать с Рози всякую связь.

— Я вообще думаю, что он совсем не интересуется девушками, — решила Аделаида. — У него в голове только одно — как бы отправиться в путешествие к новым землям. По-моему, если папа ему не позволит, он все равно уедет.

— Да что ты! Конечно нет! — воскликнула шокированная Люси.

— Люси, ты просто размазня. Неужели ты намерена всю жизнь безропотно повиноваться маме с папой? Если это так, из тебя никогда не выйдет личности. Настоящей личности, я хочу сказать.

— О Адди, как ты можешь говорить такие вещи? Я уверена, что мама никогда не нарушала распоряжений своих родителей.

Аделаида энергично провела щеткой по волосам, прежде чем произнесла задумчивым тоном:

— А действительно ли мама настоящая личность? Мне иногда кажется, что нет. Она всегда выглядит красивой, никогда не впадает в ярость, делает все как положено. Например, ты никогда не увидишь на ее письме кляксы. Так же, как не найдешь, что она что-то небрежно сшила. Или сказала кому-нибудь что-то неподходящее. Или что ее застали с рассыпающейся прической и в помятом платье. Она настолько совершенна, что не похожа на настоящего живого человека. По крайней мере так говорит Кит.

— Я так не думаю, — возмущенно заявила Люси. — И папа тоже.

— Папа? — Аделаида посмотрела на нее искоса. — Так ли? Ах, я, конечно, знаю, что он ее обожает. Но когда я выйду замуж, я не намерена допускать, чтобы у нас с мужем были отдельные комнаты. Мой муж будет спать в моей постели. Всегда, до тех пор, пока мы не станем дедушкой и бабушкой, а затем прадедушкой и прабабушкой. Нас не будет волновать то, что мы стареем.

— Мама и папа не старые, — сказала Люси, совсем сбитая с толку.

— Вот это я и имею в виду, дурочка.

Случилось так, что нечто, не имеющее никакого касательства к несносному поведению Кита и Аделаиды, чуть не сорвало бал. Получено было потрясающее известие. В Батерсте найдено золото. Ноуксы, прибывшие из Сиднея, привезли с собой кучу новостей. Из города все уезжают. Дороги забиты фургонами, запряженными волами, дрогами и другим транспортом. Владельцы магазинов и фирм бросают свои предприятия, присоединяясь к истеричной толпе, рвущейся в золотоносные районы. Ходят слухи, что попадаются самородки величиной со страусовое яйцо. Разбогатеть можно за один день.

Такая же лихорадка охватила и Парраматту. Работники бросали свои инструменты и умоляли предоставить им какое-нибудь средство передвижения, а если ничего не получалось, отправлялись на своих двоих с мешком за плечами в сторону Голубых гор.

Из Сиднея дошло высказывание мистера Уэнтуорта.

— Обнаружение золота, — сказал он, — наверняка ускорит наше превращение из колонии в государство.

Даже старики принимали участие в общем безумии. Однако в Ярраби ничего похожего не наблюдалось. Гилберт сказал:

— Наше золото здесь.

Он говорил перед работниками виноградника, которым велено было собраться во дворе. Для того чтобы возвышаться над всеми, он встал на стул. Любая опасность, нависавшая над виноградником, по-прежнему глубоко волновала его. Глаза Гилберта сверкали, голос звучал властно и убежденно. У него была крупная фигура, в волосах и бакенбардах поблескивала седина, кожа утратила свой здоровый красный цвет и стала желтоватой, как охра. Очень не многие из рабочих находили в себе мужество противостоять вспыльчивому и суровому нраву хозяина. По меньшей мере один из них все еще помнил страшную боль, которую испытал, когда хозяин стегал его плетью по обнаженной спине. И все-таки Гилберт был человеком справедливым, хорошим работодателем, поэтому они слушали его, несмотря на терзавшее их души волнение. Золото! Во всяком случае, у одного из слушателей глаза лихорадочно сверкали. Это был не кто иной, как сын хозяина.

— Надежды на хороший урожай винограда никогда не были столь велики, как в этом году, — продолжил сильным, уверенным голосом Гилберт. — Если повезет, урожай может оказаться рекордным. У нас не было сильных морозов, во время обрезки ветвей погода стояла благоприятная, дождей с тех пор выпало достаточно. Никаких признаков какой-либо болезни растений не замечено. Будем надеяться, что града не будет. Солнце наполняет ягоды сладостью. Я предсказываю, что кларет и бургундское, полученные из винограда нынешнего сбора, будут с удовольствием пить и двадцать, и тридцать лет спустя. Пусть себе другие бродят по речонкам со старательскими мисками грязи. Вот наш золотой прииск, — сказал он, махнув рукой в сторону террас, покрытых рядами зеленых виноградных лоз. — Каждому, кто останется со мной до окончания сбора урожая, я обещаю награду в размере полугодовой заработной платы. Лучше иметь золотые соверены в руке, чем миску желтой грязи, которая после промывки может оказаться попросту глиной. Я не требую, чтобы вы приняли решение сию минуту. Обдумайте. Обсудите. Но я хочу, чтобы каждый, кто решит остаться, пришел ко мне завтра в девять утра и расписался в книге выдачи заработной платы. А после этого я буду рассчитывать, что он сдержит свое слово так же, как я сдержу свое. Вот так-то, братва. Ярраби и хороший урожай — или масса тяжкой работы без всякой оплаты на золотоносном участке, который на деле может оказаться пустым местом.

— Ну как, пронял я их? — спросил чуть позднее Гилберт Молли.

— Не знаю. Как будто, да. Думаю, особенно тех, что постарше, в молодых я не уверена.

— Да. Я и сам в их возрасте был бы таким же, если бы смог думать о чем-нибудь еще, кроме виноделия. Это моя золотая лихорадка. Надеюсь, Киту не взбредет на ум кинуться вслед за всеми. Этот парень готов на что угодно, лишь бы ускользнуть от занимающего целый день труда. Не то он родился лентяем, не то мы с Юджинией сделали его таким. Может, ему устроили слишком легкую жизнь?

Гилберт вздохнул. Он вновь почувствовал себя уставшим.

Страстное обращение к рабочим отняло у него все силы. Ему чуть больше пятидесяти. Не слишком много, чтобы так уставать.

— Во всяком случае, вряд ли он может уехать, когда готовится этот самый бал, как по-вашему?

— Нет, мой дорогой, нет, — успокаивающим тоном произнесла Молли.

— Мне бы хотелось только, чтобы он проявлял хоть чуточку больше интереса к тому, что я для него создал. Ярраби… Это ведь кое-что, Молли!

— Несомненно.

— Ну что ж, вероятно, все родители пытаются руководить жизнью своих детей. Хотелось бы мне знать, каким был бы наш с вами сын.

— Наверное, сумасшедшим — вроде вас.

— И преданным всей душой, — пробормотал Гилберт, прижимаясь губами к ее губам.

Юджиния не слышала речи Гилберта, но она сочувственно выслушала его рассказ и заявила, что уверена в том, что он убедил людей. Полугодовая зарплата в качестве премии — это чрезвычайно щедро. А он может себе это позволить?

— Рассчитываю, что смогу. Я рассчитываю сделать и еще кое-что.

— Уж не отправить ли меня наконец домой?

Его разочаровало, что она догадалась и таким образом сюрприза не получилось.

— Я знаю, что достаточно часто обещал вам это. Но на сей раз поездка действительно состоится. Я покупаю билеты на дорогу в Англию для вас и для девочек.

— И для девочек тоже? — Юджиния позволила себе проявить радостное волнение.

— Разве вы не стремитесь именно к этому? Ведь вам хочется представить их ко двору? Я в достаточной мере сноб, чтобы эта идея понравилась и мне. Только имейте в виду, что я буду скучать по Адди; надеюсь, вы не станете держать ее там слишком долго и не попытаетесь превратить в никчемное светское создание. Люси — той, возможно, больше подойдет в мужья какой-нибудь англичанин. Но я хочу, чтобы Адди вернулась домой.

— Гилберт, могу я написать об этом Саре?

Он улыбнулся. Редкая теперь на его лице нежность, по которой она так истосковалась, на мгновение мелькнула в его взоре.

— Если вы доверяете моему слову.

— Кажется, на этот раз — да.

Юджиния порывисто поднялась, чтобы поцеловать мужа.

— Вы что, так рады уехать от всех нас? — проворчал он.

— Да не от вас, а от солнца, Гилберт. Я всегда ненавидела это палящее солнце и пыль. И вечную тревогу из-за виноградника.

— Иногда также из-за вашего супруга. Он неотъемлемая часть всех самых худших прелестей Австралии.

— Нет. Тут вы совершенно не правы.

Гилберт вопросительно посмотрел на нее, и она с горечью сказала:

— Вы уже очень давно заблуждаетесь на этот счет.

Он смотрел на нее в упор, не веря спокойным, твердым словам. А может, просто не хотел им верить, ибо опустил глаза и сказал чуть наигранным веселым тоном:

— Ну что ж, рад, что я не такой уж пария.

— Пария? Я думала, что пария — это я. Или, вернее сказать, неприкаянная…

Он снова недоуменно посмотрел на нее:

— Пария! Неприкаянная! Не понимаю, о чем вы говорите. Вы знаете, что всегда были именно такой женой, какую я хотел иметь. Я вам не раз говорил об этом.

— Но не такой женой, какой хотела быть я.

— Какой же это?

Теперь Гилберт пытался ее как-то задобрить, но за его веселым тоном проглядывала какая-то странная тревога.

— Если вы имеете в виду… Ну, вы знаете, о чем я говорю, — так это было распоряжение врача. А что касается споров, которые между нами происходят, то, по правде сказать, вы мне больше всего нравитесь, когда негодуете по поводу виноградных лоз или выражаете праведный гнев относительно поведения детей. Это показывает, как глубоко вас волнует происходящее. Не знаю, что я буду делать, когда вы уедете. В вас сосредоточена вся жизнь этого дома. Когда я поднимаю глаза и вижу вас спускающейся с лестницы, у меня сердце замирает от радости. Верьте в мою искренность. Не надо вам желать быть какой-то другой — вздор! Вы — это вы, а я — это я, и у нас хватило ума не пытаться изменить друг друга. Хотя, должен сказать, вам иногда этого хотелось. — Гилберт рассмеялся, рассчитывая, что и она засмеется. Однако у Юджинии не хватило на это сил, и он воскликнул: — Мне не нравится, когда у вас появляется такой вот напряженный вид. Надеюсь, до отъезда вы не слишком часто будете пребывать в подобном настроении.

Как это возможно, чтобы два человека так долго прожили вместе и так мало знали друг о друге? Или, наоборот, знали так много, но вещей мелких, несущественных?

 

Глава XXX

Сияние звезд, подкатывающие к парадному экипажи. Эллен и Эмми в туго накрахмаленных белых передниках, подглядывающие с лестницы вниз. Мисс Хиггинс в самом своем нарядном платье из черного бомбазина, нервно сцепляющая и расцепляющая руки, спрашивая себя, станет ли кто-нибудь разговаривать с ней, если она сойдет вниз. Хозяйка настояла на том, чтобы она спустилась. Она должна видеть своих учеников при параде — мастера Кита, красивого джентльмена со светлыми бакенбардами и самоуверенным видом, который он перенял у своего отца, мисс Аделаиду, натеревшую щеки и губы раздавленными лепестками герани и держащуюся с той же абсолютной уверенностью, и мисс Люси, прелестную, как ангелочек, с опущенными глазами, так крепко сжимающую крохотными ручками веер, что он того и гляди треснет. Смешная робкая крошка! Можно подумать, что в момент появления на свет ей привиделся какой-то призрак.

Все трое были достаточно милы, но, по правде говоря, своим родителям они и в подметки не годились.

От обожающего взора мисс Хиггинс не ускользнула ни одна деталь внешности госпожи, и, по ее мнению, госпожа никогда еще не выглядела более красивой. Правда, уложенные в высокую прическу волосы начали седеть, но это только прибавляло благородства. На ней было платье из парчи кремового цвета, обнажавшее красивые плечи. Она похожа на зажженную свечу. Так вычурно выразилась мисс Хиггинс в разговоре с Эмми, которая на этот раз не смеялась над романтическими полетами фантазии своей подруги,

— Не правда ли, какая чудесная пара они с хозяином? — прошептала она в ответ.

Затем начали прибывать первые гости. Эмми и Эллен пришлось срочно сойти вниз, чтобы принимать плащи и накидки, провожать дам наверх. Миссис Джарвис не было видно. Вот уж кто никогда не перегибался через перила, чтобы поглядеть на гостей; ну конечно, — она выше этого…

Музыканты приехали из Сиднея. Они знали все новейшие танцевальные мелодии. Первая кадриль составилась в один миг. Мерион Ноукс спросила Юджинию:

— Это правда, что вы наконец поедете домой?

— А как вы об этом узнали?

— Гилберт написал в судоходную компанию, а ее управляющий наш друг. Эта страна по части сплетен ничем не отличается от деревни, Юджиния.

— А когда Филипп позволит вам совершить поездку на родину?

— Никогда. Я сама этого не хочу. Посмотрите на меня: вся высохла, какая-то старая кляча! Вы — дело другое. У вас сохранился прекрасный цвет лица. Неизвестно каким образом, но сохранился. Вы действительно самая избалованная женщина в Австралии, Юджиния.

— Я! Избалованная?

— Конечно! Вас нежили и лелеяли с первой же минуты, как вы сюда прибыли. И если вам это неизвестно, мне жаль Гилберта.

— Фу ты, чепуха какая! У меня было не меньше всяческих неприятностей, чем у других.

— Ну что ж, могу только сказать, что они не слишком согнули ваши плечи. У вас до сих пор вид… Я могу назвать его только одним словом — наивный. Можете надо мной смеяться, если хотите.

Юджиния и в самом деле засмеялась — так весело, как только могла.

— Это у меня-то, матери троих взрослых детей? Не сомневаюсь, что в самом скором времени я стану бабушкой.

В глазах Мерион зажглось любопытство. К ним подошла Бесс Келли, потолстевшая еще больше и, по-видимому, выглядевшая именно так, как, по мнению Мерион, должна выглядеть мать взрослых детей.

— Имеет ли Кит кого-нибудь в виду, Юджиния? Он влюблен?

Юджиния пожала плечами.

— Только меня об этом не спрашивайте. Вы ведь знаете, что матери узнают о таких вещах последними. Но я не думаю… Он ничего так не хочет, как ринуться на поиски золота. Гилберт, естественно, его не пускает.

— Но разве после сегодняшней даты он может ему помешать? — спросила Бесс. — Ведь Кит станет совершеннолетним. Когда мы отведаем знаменитый кларет?

— За ужином. Гилберт и Джемми попробовали и заявили, что он просто превосходен.

— Джемми?

— Джемми Макдугал. Он помогает Гилберту на винодельне.

— Ах да, припоминаю. Это малый из ссыльных.

Юджиния слегка нахмурилась:

— Он получил свободу давным-давно, но пожелал остаться в Ярраби. По словам Гилберта, Джемми прирожденный винодел. Ему сейчас уже за тридцать. — Она вздохнула. — Как давно это было.

— Он не женился? — Бесс проявляла величайший интерес к холостякам, которые годились на роль женихов. Ей надо было выдать замуж трех дочерей.

— Пока нет, — ответила Юджиния. — И сомневаюсь, что когда-либо женится. Он еще больше одержим изготовлением вина, чем мой муж. А вот и другие гости. Пожалуйста, извините меня…

Ярраби находился в зените своего великолепия. В открытые двери вливался аромат цветов из чудесного сада Юджинии. Свечи в люстрах ярко освещали веселую картину. Звон бокалов, звуки музыки, все более и более быстрое мелькание женских юбок. В этом году юбки стали намного шире. Мода на кринолины пришла из Англии. Все, кто до сих пор носил эти смехотворные турнюры, выглядели безнадежно старомодными. Для того чтобы юбка стояла колоколом, под нее надо было надеть несколько туго накрахмаленных нижних юбок, а в здешнем жарком климате это невыносимо. Конечно, и мужчинам было не менее жарко в высоких накрахмаленных воротничках и вышитых жилетах. Лица становились все более красными и потными, и временное прекращение танцев было встречено с некоторым облегчением. Уже пробило одиннадцать — пора выпить за здоровье Кита.

— Именно в это время двадцать один год назад, — торжественно начал Гилберт, — родился Кристофер Мэссинхэм. На следующий день я налил в бутылки вино, которое сейчас прошу вас выпить за здоровье моего сына. «Ярраби-кларет 1831 года».

Эллен тянула Юджинию за рукав.

— Мэм, прибыл кто-то запоздавший.

— Ш-ш-ш! — прошептала Юджиния, следя за красной струей, которую Гилберт направил в бокал. Это было собственное вино Кита. На этот раз она должна выпить его с удовольствием. — Кто же это?

— Молодая леди, мэм. Одна.

Еле сдерживаемое возмущение, звучавшее в голосе Эллен, передалось Юджинии. Она оглянулась и увидела стоящую в дверях девушку.

Подчеркнуто одна, не сопровождаемая никем, в эффектном черном плаще, скрывающем ее целиком — от подбородка до ног. Изменившаяся, но знакомая. Забыть это треугольное лицо с раскосыми глазами, бровями вразлет и смуглой кожей было невозможно. Рози!

Как она посмела явиться без приглашения? Что за нахальство! Первой реакцией Юджинии была ярость. Она не знала, как ее скрыть, но сделать это было необходимо, так как Кит, наверняка ждавший Рози, прошел к ней через всю комнату и горячо приветствовал.

— Мама, посмотри кто с нами! — крикнул он, взяв Рози за руку и проведя через комнату. — Папа, нужен еще один бокал. У нас новый гость.

— Здравствуйте, миссис Мэссинхэм, — сказала Рози, благовоспитанно приседая перед Юджинией. Но в глазах ее читалось все что угодно, кроме благовоспитанности. Горевший в них огонь предвещал одно: готовность к самой вопиющей выходке. — Простите, что я так поздно. Я приехала в Парраматту в почтовой карете, а потом мне стоило величайшего труда найти кого-нибудь, кто согласился бы доставить меня сюда.

Прежде чем Юджиния успела произнести хоть одно слово, радушный голос Гилберта перекрыл стоявший в комнате гул.

— Рози! Это просто необычайно мило с вашей стороны — специально приехать, чтобы выпить за здоровье Кита. И, кроме всего прочего, поступок весьма уместный, потому что этот кларет был заложен на хранение в год и вашего рождения тоже. Где ваша мама? Она должна выпить вместе с нами.

— Да, сходите на кухню и приведите мать, Рози, — отчетливо произнесла Юджиния, совершенно не ожидавшая стрел ярости и враждебности, которые метнули в нее глаза Кита.

— Рози, оставайтесь здесь. Вы мой гость. Пойдет Эллен.

С утрированной заботливостью Кит помог снять Рози плащ и вручил его все еще кипевшей от возмущения Эллен.

Само собой разумеется, бал был испорчен. Это был уже второй бал, погубленный Рози Джарвис.

Правда, вынуждена была признать Юджиния, повинен в этом и Гилберт, настоявший, чтобы миссис Джарвис явилась в зал, так что в результате мать и дочь оказались кем-то вроде почетных гостей.

Миссис Джарвис, по всей видимости, пришла неохотно, заколебавшись в дверях, но Гилберт двинулся ей навстречу, взял за руку, а Кит быстро подхватил под руку Рози. Вот так они и стояли — ее мужчины, муж и сын, — с этими двумя прислугами.

Правда, выглядели те на редкость привлекательно. Рози с ее осиной талией, в зеленом платье отменного вкуса; угловатое личико высоко вскинуто. Миссис Джарвис в аккуратном черном шелковом платье с аметистовым ожерельем на шее, которого Юджиния никогда раньше не видела.

Наверное, подарок Рози.

Большинство мужчин были явно восхищены обеими женщинами и приятно возбуждены щекотливой ситуацией. На такое способен только Гилберт Мэссинхэм! Хотя почему, собственно, нельзя поднять тост в честь преданной прислуги, этой красивой женщины, Молли Джарвис, и почему юному Киту не могла нравиться ее дочь? Ведь это Австралия, и многие гости могли припомнить свои собственные, весьма скромные, первые шаги в жизни.

У Юджинии от напряженной улыбки болели мускулы лица, а от того, что голову надо было держать на целый дюйм выше обычного, ныла шея.

С искренней доброжелательностью она выпила тост за миссис Джарвис. Но пить за Рози — это уже слишком. Как она смела явиться, намеренно прибыв поздно и ведя себя так, словно была действительно почетной гостьей?

И как посмел Кит сыграть подобную шутку с собственной матерью, зная, как это ее огорчит? В данный момент он смотрел на нее из противоположного конца зала, и в глазах его горел дерзкий огонек. Сегодня он был похож на своего отца.

Юджинии часто хотелось, чтобы он проявлял больше самоуверенности и смелости, характерных для Гилберта, но, конечно, не в такой ситуации. У нее было глубоко тревожное чувство, что здесь кроется нечто гораздо более серьезное, чем ребяческая выходка в кустарнике.

Миссис Джарвис выпила рюмку и, верная своим безупречным манерам, повернулась, чтобы уйти. Однако Кит удержал ее, положив руку на плечо.

— Ах нет, не уходите так скоро, миссис Джарвис. Я хочу кое-что сказать. — С совершенно невозмутимым видом он взял под руку с одной стороны миссис Джарвис, а с другой Рози и, стоя так между двумя женщинами, громким голосом произнес: — Сегодня мой день рождения, и я намерен его отметить более торжественным образом, нежели выпить папин кларет. Мы с Рози объявляем о нашей помолвке. — Залившись краской, оставив официальный тон, он ликующе воскликнул: — Мы намерены пожениться. Мама! Папа! Адди! Где вы? Вы все должны подойти и поцеловать невесту.

Он пьян, пронеслась смутная мысль в голове Юджинии. Наверняка пьян. Иначе как бы ему хватило наглости разыграть этот фарс?

Гилберт прошел через комнату и взял ее за руку.

— Очнитесь, дорогая! — прошептал он. — Вы должны что-нибудь сказать.

— Это шутка! — вырвалось у Юджинии, но она почувствовала, что ее куда-то ведут…

Глаза всех присутствующих были прикованы к ней. Не оставалось ничего иного, как поднять голову и вести себя, насколько это было в ее силах, нормально. Хороши же мы с миссис Джарвис со своей вечной заботой о соблюдении должных манер, иронически подумала она про себя.

Конечно же, Кит просто пошутил. Он разыграл этот фарс, чтобы наказать мать за отказ пригласить Рози на бал. Утром он об этом скажет. Рози вернется к своим обязанностям гувернантки, а Кит займется подыскиванием подходящей жены.

Такова была хрупкая надежда, за которую цеплялась Юджиния. Но в скором времени этой надежде суждено было рухнуть.

Кит не шутил, но он не задержался до утра, чтобы сообщить об этом родителям. После вчерашней неслыханной выходки он потерял присутствие духа, тем более что предстояло нанести еще один удар. Кит избрал гнусливый путь — оставил письмо, которое они должны были найти, когда спустятся вниз.

«Дорогие мама и папа!

Мы с Рози сейчас уезжаем. Мы воспользуемся экипажем, но оставим его в Парраматте, где нас ждут лошади. Мы отправляемся на золотые прииски и найдем там священника, который нас обвенчает. Это избавит маму от неприятных мыслей о том, что ей придется организовывать для нас пышную церковную церемонию.

Что касается виноградника, папа: мне очень жаль, но вы уже, наверное, успели понять, что я не интересуюсь виноделием. У меня нет необходимого для этого таланта. Мне всегда хотелось сделаться золотоискателем, и я убежден, что разбогатею. Но, если даже мне это не удастся, Рози будет счастлива быть женой простого человека. Мы всегда любили друг друга. Пожалуйста, мама, попробуйте это понять.

Ваш преданный сын,

Кит.

P.S. Собственно говоря, должен признаться, что я люблю ром больше вина, так что какой из меня может выйти винодел?»

Удар был настолько тяжким, что не находилось слов. Гилберт, по всей видимости, не имел ничего против женитьбы Кита на Рози. Если она пошла в мать, то для такого юного негодяя она даже слишком хороша. Но то, что сын не собирался продолжать дело отца, и заниматься виноградником, он считал невероятным, это потрясло его до глубины души.

Глаза Гилберта стали унылыми и суровыми. Когда Юджиния высказала предположение, что Кит наверняка придет в себя и, узнав, какова жизнь на золотых приисках, захочет как можно скорее вернуться домой, Гилберт замотал головой:

— Нет, я не приму его обратно. Достаточно долго я терпел его лень, непослушание и безразличие к делу. Что касается виноградника, то Кита я больше в расчет не принимаю. Когда на лозе появляется плесень, ее вырезают. Это болезненная, но необходимая операция. А когда что-то подтачивает ее корни, она начинает вянуть. — Он резко выпрямился, словно бы поняв, что его аллегория носит очень уж личный характер. — Буду сам заниматься своим виноградником, пока не свалюсь с ног. А тогда дело сможет взять в руки Джемми или Том Слоун, хотя Том старше меня. Бог ты мой, Юджиния, сегодня я чувствую себя старым.

— Кит наверняка возвратится, — снова сказала Юджиния.

Но Гилберт то ли не расслышал, то ли сделал вид, что не слышит.

— Ярраби всегда будет здесь, открытый для вас и девочек. Может, у Аделаиды будет сын. Мой собственный сын — любитель рома! Это надо же! — Он недоверчиво потряс головой. — Просто не верится!

Юджиния могла по крайней мере отвлечься приготовлениями к долгожданному путешествию в Англию. Надо было приготовить соответствующий гардероб для себя и для девочек. Она не допустит, чтобы они были одеты кое-как, немодно. Эмми и портниха из Парраматты были непрерывно заняты, кроили и шили. А солнце тем временем светило, гроздья винограда созревали, и похоже было, что рекордный урожай, на который надеялся Гилберт, станет реальностью.

Имя Кита упоминалось редко. Миссис Джарвис выразила сожаление по поводу заносчивого поведения дочери, но Юджинии показалось, что она разглядела в ее глазах торжество. Впрочем, было бы противоестественным, если бы Молли не радовалась, что Рози досталась такая добыча. Ее, однако, винить не приходилось. Юджиния изо всех сил старалась быть справедливой.

Но ей невыносимо было видеть Гилберта, лицо которого уже не выражало былого оптимизма. Это качество так долго было неотделимо от него, что теперь спокойное, потухшее лицо казалось лицом незнакомца. Этой осенью его не радовали даже зреющие гроздья винограда, набухавшие сладкой мякотью.

Он говорил, что устал. Когда кончится сбор урожая, он намерен отдохнуть. Проводит Юджинию и девочек до Сиднея, посадит их на корабль, а потом три-четыре недельки позволит себе передохнуть. Подрезанием лоз и внесением навоза могут заняться Джемми и Том Слоун. В конце-то концов, Ярраби когда-нибудь придется обходиться без него. Раньше Гилберт никогда подобных вещей не говорил.

В одно яркое, сверкающее утро, обещавшее превратиться в жаркий день, из Парраматты начали прибывать первые сборщики. Женщин среди них было больше, чем обычно; некоторые с детьми. Объяснялось это тем, что глава семейства отбыл на золотые прииски, предоставив жене и детям перебиваться как уж удастся, пока он не вернется с целым состоянием в заплечном мешке.

Гилберт окинул опытным глазом людей, собравшихся во дворе. Он сразу же определил, кто из женщин будет работать хорошо, кто будет легко уставать, кто из ребятишек, возраст которых колебался от шести до шестнадцати лет, может оказаться полезным, а кто будет только путаться под ногами.

Жалко, что рабочей силы не хватает именно в этом году, когда лозы сгибаются под тяжестью сочных сладких ягод.

Но ничего, они справятся. Случались проблемы и похуже.

Гилберт стал набирать добровольцев на виноградник среди домочадцев. Эллен, Эмми — хотя Юджинии не хотелось отрывать ее от шитья — и миссис Джарвис сразу же предложили свои услуги. Эмми будет работать рядом со своим мужем Авдием. Мисс Хиггинс сказала, что рада была бы помочь, но она не выносит солнца. В этом отношении она похожа на госпожу — когда становилось слишком жарко, она начинала ощущать слабость. Люси тоже обладала слишком нежной кожей и была очень хрупкой.

Зато Аделаида, обвязав голову шарфом и надев на хлопчатобумажное платье передник, стояла рядом с Джемми Макдугалом, нетерпеливо дожидаясь начала работы.

— Аделаида, ты должна надеть перчатки, — крикнула Юджиния. — Ты испортишь себе руки.

— Ах, мама, не суетись!

Быстрая, нетерпеливая гримаса на лице Аделаиды была точно такой же, как у ее отца. Отцовскими были и ослепительно-синие глаза. Гилберт широко улыбнулся от удовольствия. Впервые после отъезда Кита он выглядел счастливым.

— Пошли! — скомандовал он.

Маленькая процессия двинулась, неся плетеные корзины или толкая перед собой тачки. Позади следовала подвода, которой правил Том Слоун, груженная провизией, галлонами овсяного напитка, большими ломтями хлеба и сыра, корзинками с лепешками и бисквитами, которые миссис Джарвис напекла, встав ради этого еще до рассвета.

Все связанное со сбором урожая Аделаида находила волнующим и интересным. Ей нравилось ощущать горячие солнечные лучи на своей голове и голых руках, пока она срезала гроздья покрытых пушком черных ягод. Когда плетеные корзины наполнялись, их содержимое пересыпали в тачки, которые отвозили к винодельне. Там этот груз сваливался в прессы, и густой сок вместе с кожицей, на которой были драгоценные бродильные дрожжи, стекал в громадные чаны.

Утренний сбор, затем холодный ленч в тени эвкалиптовых деревьев, потом снова сбор, и вдруг — чудо из чудес — внезапный огненный закат солнца; усталость доставляла даже удовольствие. Однако гораздо интереснее было в винодельне, где спустя три-четыре дня жидкость в чанах начинала таинственно пузыриться и бурлить.

Аделаиде впервые разрешили проследить за этим процессом с начала до конца. Здесь хозяином был Джемми. Он молча двигался в темном вонючем помещении с низким потолком, за всем наблюдая, что-то пробуя, к чему-то принюхиваясь. Дошло до того, что папа целиком полагался на его предсказания; что именно получится из каждого будущего чана. Джемми достаточно было чуть ли не попробовать сырой виноград, чтобы сказать, какое вино из него выйдет — будет ли оно достаточно сладким или слишком горьким от танина, водянистым или кислым, как уксус.

Если Аделаида хотела оставаться в помещении, она не должна тараторить, как обычно. Надо быть молчаливой, наблюдательной, сообразительной. Если ей хотелось видеть, как из пышных кистей винограда струей вытекает сок, она могла помогать управлять прессом. Ей разрешалось высказывать предположения, в каких чанах процесс брожения протекает уже достаточно долго, так что вино можно переливать в бочки, а какие бочки следует откатить в сторону и дать им выстояться полгода, год или пять лет, прежде чем начать разливать вино по бутылкам.

Ей позволяли даже отхлебнуть молодого вина, продегустировать его и предположить, насколько оно будет хорошим, если его выдержать.

Но все это время неизменно главным маэстро, волшебником был Джемми. Это признавал даже папа.

— У него, Адди, нюх лучше, чем у меня. А может, я становлюсь слишком стар. Теряю обоняние. То же самое и со вкусом. Джемми говорит, что кларет нынешнего сезона станет через тридцать лет замечательным вином. Мне очень жаль, что меня уже не будет, чтобы подтвердить его правоту.

— Да что ты, папа, почему это не будет?

— Нет. Но вы-то с Джемми будете…

Щеки Аделаиды внезапно залились румянцем. Она проводила глазами коренастую фигуру Джемми, его широкие плечи, мускулистые руки и кудрявые черные волосы над загоревшим лбом. Друг ее детства. Она не помнит время, чтобы его не было поблизости. Папа заявил, что она должна отправиться в идиотскую поездку в Англию, чтобы доставить удовольствие маме, но сама Аделаида считала это чистейшей потерей времени. Целый год будет вычеркнут из ее жизни в Ярраби, и ради чего? Ради каких-то глупостей — представления ко двору, пустых разговоров с бесчисленными изнеженными бледнолицыми англичанами. Неужели мама не может взять с собой одну только Люси, которая будет в восторге от скучнейших английских гостиных?

Ей было обещано, что к следующему сбору урожая она вернется, но только подумайте: она ничего не будет знать о судьбе лоз в течение зимы и весны! И о папе, не говоря уже о слугах. Или о Джемми, который, не имея ее своей постоянной собеседницей, может начать ездить в Парраматту, чтобы завести себе другую… А ведь до сих пор он всегда мог поговорить с ней и, конечно, будет скучать. Пусть только попробует сказать, что не будет.

— Вы ведь будете по мне скучать, Джемми, а? — спросила она, перекрикивая шум, стоявший в погребе.

Он посмотрел на нее блестящими карими глазами.

— Незачем напоминать мне об этом, мисс Адди!

Он двинулся, чтобы пройти мимо девушки, и его обнаженная рука случайно коснулась ее руки. Джемми остановился и снова поглядел на нее. Внезапно Аделаида почувствовала, что его взгляд огнем жжет ее сердце. Какое-то время ни один из них не мог вымолвить ни слова. Потом Джемми засмеялся и сказал:

— Но бутылок, спрятанных у школьных ворот, больше не будет. Это я вам обещаю.

Оба начали весело хохотать, словно что-то вдруг отпустило внутри.

Аделаида намеренно снова прикоснулась к его голой руке.

— Джемми, если вы не будете еще и танцевать со мной в ночь после уборки урожая, я из Англии не вернусь, клянусь вам.

— Я буду танцевать с вами, мисс Адди, все танцы — с первого до последнего.

«Дорогая Сара! — писала Юджиния.

Мне просто не верится, что на этот раз ничего не угрожает нашей поездке. Урожай, как и ожидал Гилберт, оказался великолепным, и я очень счастлива за него, да и за себя тоже. Отъезд Кита причинил ему более глубокую обиду, чем он когда-либо в этом признается, так что хороший урожай винограда оказался чем-то вроде утешения.

Мы получили от Кита письмо, в котором он сообщает, что их поженил в Батерсте какой-то шотландский священник. Все было очень корректно, пишет он, но для меня эта история все еще звучит как рассказ о свадьбе бежавшей из дома Гретны Грин.

Гилберт говорит, что мне следует быть терпимой, но всякий раз, как я думаю об этой девице, в моей душе рождается какое-то суровое, беспощадное чувство. И признаюсь, что она никогда мне не нравилась. Она была хитрой девочкой, вечно прятавшейся где-нибудь в коридорах. Может, ей казалось, что ее куда-то не допускают, и, возможно, я сама в этом виновата. Не знаю.

Так или иначе, все это уже в прошлом, и я должна, насколько могу, примириться с печальным настоящим. Но меня страшно огорчает сокрушительное разочарование, которое пришлось пережить Гилберту.

Танцы после окончания сбора урожая были признаны самыми веселыми за всю историю Ярраби. Один молодой ирландец играл на скрипке, а танцующие отплясывали во дворе и пили в огромном количестве молодое вино. Мы с Люси наблюдали за происходящим с веранды. Уговорить Люси принять участие в общем веселье было невозможно, но вряд ли надо тебе сообщать, что Аделаида танцевала без устали. Все ее любят, потому что она ведет себя очень естественно и не важничает. И все-таки в ней осталось еще очень много мальчишеского, несмотря на образование, полученное в такой дорогой школе. Поездка в Англию приходится на очень важный период в ее жизни…»

Гораздо более важный, чем она могла сообщить о том Саре, грустно подумала Юджиния, откладывая в сторону перо. Аделаида и в самом деле в ночь после сбора винограда танцевала без устали, но почти исключительно с одним партнером. Рядом с ней все время мелькала грузная, сильная фигура Джемми Макдугала.

— Ну и что? — спросил Гилберт, бросаясь в кресло рядом с Юджинией и вытирая взмокший от жары лоб. — Она делает то, что вполне естественно от нее ожидать. То же самое следовало бы делать и ее сестрице.

Люси забилась как можно дальше в угол, стараясь сделаться совсем незаметной. Ничто в мире не могло заставить ее смешаться с этой шумной потной толпой.

Юджиния сказала:

— Но не с одним же человеком все время!

— Вы про Джемми? Он хороший парень. Адди всего лишь учит его танцевать польку. На самом-то деле это чертовски смешно. У Джемми талант к производству вина, а не к танцам.

А еще и к поцелуям.

Когда Аделаида наконец поднялась наверх, она бесцеремонно растолкала спящую Люси.

— Прости, но мне просто необходимо поговорить хоть с кем-нибудь, иначе я лопну. Люси, меня поцеловали!

Совершенно шокированная, Люси разглядывала пламенеющее лицо и сверкающие глаза Аделаиды с чувством зависти и явным неодобрением.

— Уж не Джемми ли?

— Как ты догадалась?

— Надо быть совсем глупой, чтобы не догадаться. Даже папа с мамой говорили о том, как часто ты с ним танцуешь. Ты выставила себя на посмешище, сказала мама.

— Мама до конца своих дней будет так говорить обо мне. Ей я никогда не угожу. Ну а папа?

В глазах Аделаиды внезапно зажглась такая тревога, что Люси стало ее нестерпимо жалко.

— Он ничего не имел против. Джемми ему нравится. Конечно, как рабочий.

— А что плохого в том, чтобы быть рабочим? Это лучше, чем быть бездельником и мотом, как наш дорогой братец. Рози еще не представляет, как она с ним намучается.

Люси резко поднялась и села в кровати.

— Адди! Ты говоришь это таким тоном, словно у тебя что-то серьезное с Джемми!

— Видишь ли, он меня поцеловал, — сказала Аделаида и опустила глаза; на губах ее появилась легкая мягкая улыбка. — На огороде, среди кочанов капусты. Звучит не слишком романтично, да? Но это было романтично. Мы вышли только, чтобы немного проветриться. И тут он неожиданно меня поцеловал.

— Не может быть, что это был первый поцелуй в твоей жизни, — сказала Люси, пытаясь придать своему голосу совершенно ей не свойственную интонацию этакого циника.

— Конечно нет. Но раньше меня просто чмокали. — Улыбка Аделаиды стала шире, а губы каким-то непонятным образом начали казаться более полными и красными. — Но это был не такой поцелуй, Люси, по-моему, я влюблена.

Люси снова откинулась на подушки, притянув простыни к самому лицу.

— В Джемми? — шепотом спросила она.

Теперь она была уже не только шокирована, но и испугана. Мама этого никогда не допустит. Никогда! Последуют бесконечные скандалы и неприятности, а Аделаида достаточно своенравна, чтобы натворить… да бог его знает что…

— Мне кажется, я всегда его любила. Это так же, как у Кита с Рози. Какие смешные, верные люди мы, Мэссинхэмы, ты не находишь? Такие постоянные в своих привязанностях! Кроме тебя, конечно. Или, может быть, ты все еще мечтаешь о Джордже Фицрое?

Голос Аделаиды уже не был саркастическим. Он был нежным, добрым, проникнутым чувством удивления, словно она открыла, что жизнь имеет еще одно какое-то измерение, и это делало ее терпимой по отношению ко всем, включая глупую робкую сестру.

— Ах, Адди! — сказала Люси, и на глазах ее выступили слезы.

Аделаида уронила платье на пол и стояла в одном лифе, потягиваясь и глубоко вздыхая.

— Но держи это в тайне, Лю. Мне нужно время подумать.

— Ты хочешь сказать — он сделал тебе предложение?

— Нет. И думаю, что не сделает. Он, как говорят, знает свое место, милый мой, родной Джем. Думаю, кончится тем, что это я сделаю ему предложение.

— Ты не посмеешь!

Аделаида снова вздохнула, продолжая улыбаться выводящей Люси из себя улыбкой.

— О, это изумительный сбор винограда! Каждая минута была восхитительной. У меня было такое ощущение, что во мне все бурлит, как в бродящем винном сусле. Мне хотелось, чтобы это длилось без конца. — Внезапно она прыгнула через всю комнату, приземлившись на своей кровати. — Конечно, если придется, я сама сделаю ему предложение.

— Однако он не настолько хорошо знает свое место, чтобы воздержаться от поцелуев, — сказала Люси.

Аделаида в ответ захихикала:

— Верно. И на том спасибо!

Утром впечатление было такое, будто Аделаида позабыла свои ночные признания. Впрочем, она была, пожалуй, какая-то уж чересчур притихшая. Мама решила, что она слитком наработалась на винограднике и слишком много танцевала, а может, и выпила больше, чем надо, свежего вина, которое папа имел глупость разрешать пить всем в ночь после сбора винограда. Люси наблюдала за сестрой с глубокой тревогой, но Аделаида держалась безукоризненно, что было ей совершенно несвойственно.

Она позволила примерить на ней бальное платье, которое должна была взять с собой в Лондон, а после этого согласилась сесть пришивать кружево к новым нижним юбкам, вместо того чтобы рваться вон из дома.

Люси надеялась и даже молилась о том, чтобы импульсивные признания сестры оказались просто результатом возбуждения и выпитого вина и чтобы при отрезвляющем свете дня она одумалась. До отплытия оставался ровно месяц. Ах, если бы Адди могла сохранить до тех пор спокойное, здравое расположение духа!

Но оказалось, что это всего лишь затишье перед бурей. Затишье, длившееся целые три недели.

Дом пребывал в состоянии постоянной суматохи: спешно дошивались платья и доделывались шляпы, надо было упаковывать коробки, решать, какие подарки привезти английским теткам, двоюродным братьям и сестрам. Люси начала вздыхать при мысли о разлуке с Эразмом. У него была очаровательная привычка при ее появлении свешиваться вниз, уцепившись одной лапой за верхнюю жердочку. С другими людьми он бывал нередко груб, а то и вовсе молчал, но на ее приветствие: «С добрым утром, Эразм!» — неизменно отвечал: «С добрым утром, Эразм», — мягким и ласковым тоном, неотличимым от ее собственного. Будет ли он по прошествии целого года помнить свои шутки?

Аделаида гораздо больше тревожилась за Разбойника, хотя волноваться ей было незачем. Джемми будет регулярно давать ее коню возможность поразмяться. Но Разбойник старел, и Аделаиду вдруг охватил страх, что он может в ее отсутствие умереть.

От этих тревожных дум она как-то раз пролежала всю ночь без сна и спустилась к завтраку с красными глазами.

— Папа, если Разбойник умрет, вы мне напишете и сообщите об этом, не правда ли? Вы не станете скрывать от меня ужасное известие?

Люси ожидала, что отец, по своему обыкновению, весело рассмеется. Вместо этого он спокойно сказал:

— Да, Адди, я напишу и извещу тебя. Я также напишу и сообщу, если какое-либо другое животное или человек в Ярраби скончается. Я даже позабочусь о том, чтобы тебя поставили в известность, если это произойдет со мной.

Он, конечно, пытался шутить. Но по какой-то причине Аделаида, пребывавшая во взвинченном состоянии, приняла его слова всерьез.

— Папа, что ты хочешь сказать? Ты чем-то болен?

— Моя болезнь — всего лишь пожилой возраст.

— Папа, не шути такими вещами!

Ко всеобщему удивлению, Аделаида отшвырнула от себя нож и вилку и разразилась слезами. Вошедшая в этот момент Юджиния, пораженная, воскликнула:

— Аделаида в слезах? Что такое случилось?

— Ей, как видно, внезапно пришла в голову мрачная мысль, что либо я, либо Разбойник, или еще кто-нибудь может умереть, пока вы будете отсутствовать, — ответил Гилберт. — Я только сказал, что вам об этом сообщат.

— Аделаида! Что за вздор, дитя мое! Мы будем в отъезде всего один год. Ты что, думаешь, к нашему возвращению все успеют превратиться в старцев?

Юджиния тихонько рассмеялась при одной мысли об этом и несказанно удивилась, когда Аделаида подняла пунцовое, залитое слезами лицо и пылко вскрикнула:

— Я не могу ехать! Я только сейчас это поняла. Я останусь и выйду замуж за Джемми в этом году, а не в следующем, как мы с ним договорились. Простите меня, мама. — Теперь она бормотала уже без умолку. — Я действительно думала, что смогу ради вас поехать.

Я понимала, как вы обидитесь, если я не поеду. Но теперь я вдруг почувствовала, что это невозможно. Я не могу оставить Ярраби, папу и Джемми. Корабль может затонуть во время шторма или наскочить на скану, или все мы можем заболеть в Англии холерой. Я читала, что она там свирепствует. Это очень неприятная б-б-болезнь…

Она умолкла, ощутив на себе встревоженный взгляд матери.

— Аделаида, дорогое мое дитя, я думаю, у тебя в голове помутилось. Это результат перевозбуждения. Пойди к себе в комнату и отдохни в тишине. Эллен принесет тебе немного горячего молока, оно тебя успокоит.

— Погодите! — сказал Гилберт, подняв вверх руку. — Погодите, моя дорогая. Может, в голове у Аделаиды и помутилось, как вы выражаетесь, но в ее словах содержится кое-что весьма интересное. Я правильно тебя понял, Адди, — вы с Джемми договорились пожениться?

— О да, папа! Это должно было держаться в секрете до нашего возвращения из Англии. Мы не далее как вчера несколько часов проговорили об этом. Мне пришлось самой сделать предложение Джемми, хотя это не подобает леди. Он слишком твердо убежден, что не имеет на это права, словно я королевская особа или что-то в этом роде. Но вы бы видели, какое у него было лицо! Он принял мое предложение с величайшей радостью, и я хочу, чтобы вы знали: мы не намерены вести себя так трусливо, как Кит, и убежать, оставив лишь письмо с изложением фактов. Я собиралась сказать вам об этом совершенно ясно — так, как делаю это сейчас, а не после нашего возвращения из Англии. Но вдруг неожиданно я поняла, что не могу уехать. Не могу — и точка. Для меня это все равно что вырвать из груди сердце. Вдруг начнутся сильные морозы, или плесень появится, или гусеницы…

— Или Джемми умрет, — продолжил за нее Гилберт каким-то непривычно мягким тоном. — Я вполне понимаю твои страхи, Адди, дорогая моя. Но ты должна знать, что мама лелеет мечту об этой поездке дольше, чем мы в состоянии припомнить. И тебе нет еще восемнадцати. Ты вполне можешь себе позволить подождать годик, прежде чем выйдешь за Джемми.

— Гилберт, — начала было Юджиния, но Гилберт вновь остановил ее повелительным жестом.

— Подождите, мы должны выслушать Адди. Ну, Адди, что ты скажешь?

Слезы Аделаиды высохли, настроение резко изменилось, и теперь лицо ее буквально сияло.

— Значит, папа, вы не будете возражать против моего брака с Джемми?

— Напротив, это событие, на которое я даже не смел надеяться; боялся, как бы не сглазить.

— О папа! До чего вы замечательный человек! Я говорила Джемми, что вы именно так к этому отнесетесь. Но мама…

Аделаида отважилась бросить взгляд на мать, и выражение, которое она увидела на ее лице, заставило дочь закусить губы.

— Джемми прекрасный человек, — сказал Гилберт. — По-моему, лучшего мужа ты не могла бы себе выбрать. Но этого мало, он наверняка захочет продолжать обрабатывать виноградник.

— Виноградник! — воскликнула наконец Юджиния дрожащим голосом. — Я думаю, что вы вдвоем с ним придумали этот выход, чтобы защитить виноградник теперь, когда Кит уехал.

Бросив на стол салфетку, она поднялись

— Это же невыносимо! Мало того, что наша поездка в Англию срывается накануне отъезда, но я еще получаю в зятья ссыльного. Именно этого мне и следовало ожидать с той минуты, как я ступила ногой на землю этой страны.

— М-м-мама, — заикаясь произнесла Люси, когда Юджиния, непреклонно им прямив спину, прошествовала к двери.

Люси не в силах была поверить собственным ушам, когда ее мать, впервые недобрая за все время, что она себя помнила, коротко бросила ей:

— У тебя есть все основания плакать, Люси, потому что это страна, где тебе предстоит оставаться до конца своих дней.

 

Глава XXXI

Однако похоже было на то, что и Люси на самом деле хотела остаться. Она это скрывала, но в глубине души не очень жаждала пуститься в столь далекое путешествие и встречаться с таким множеством незнакомых людей. Ее, вне всякого сомнения, все нашли бы необыкновенно скучной особой. А сама мысль о реверансе, который предстояло сделать перед королевой, леденила душу.

Для Юджинии это оказалось самым тяжким ударом.

— Но, Люси, деточка, в Англии ты бы почувствовала себя как дома. Кузины не чужие тебе. Ты так много слышала про Личфилд Коурт. Что ты можешь найти для себя здесь? Разве тебя устроит такой брак, как у Аделаиды и Кита?

— Рози и Джемми — просто австралийцы, мама. Такие же, как Кит, Адди и я. — Увидев, что любимое лицо матери исказилось от боли, Люси торопливо добавила: — Я ничего не буду иметь против, если вообще никогда не выйду замуж.

— И что же ты будешь делать в таком случае?

— Буду жить с вами и с папой. У меня останется сад. Я подумывала о том, что весной мы с Авдием могли бы посадить подснежники и ландыши. Английские подснежники, мама.

— В этой иссушенной солнцем красной пыли?

— Весной она не иссушенная. Вы знаете, что в это время у нас выпадает много дождей. Ведь в конце концов вы создали здесь сад, мама. Я просто не понимаю, как вы можете с ним расстаться.

Эта мысль иногда приходила в голову и самой Юджинии. Она спрашивала себя, будет ли в Англии тосковать по своему саду, оставленному на другом конце света, и, может быть, хвастаться необычайно ярким разноцветьем здешних цветов. Возможно, она будет также думать о том, прогуливается ли когда-нибудь там в сумерках Гилберт, как он это частенько делал сейчас в ее обществе.

Она ответила Люси уже более мягким голосом:

— Ты должна была давно сказать, что предпочитаешь остаться дома. Это избавило бы всех нас от массы ненужных хлопот.

Пришлось писать Саре новое письмо с извинениями.

«Судя по всему, моя старшая дочь умирает от любви и скрывала этот факт только из опасения слишком сильно меня разочаровать, расстроив мои планы. Но истина, так или иначе, вышла наружу, и сейчас свадьба для Аделаиды — дело куда более важное, чем поездка в Англию. Джемми, к величайшему удовлетворению Гилберта, — весьма многообещающий винодел. Так что в конечном итоге Ярраби н виноградник останутся во владении семьи, хотя Кит и не будет наследником. Однако должна тебе сообщить, что Киту посчастливилось найти золотой самородок, за который банк заплатил ему пятьсот франков. Они с Рози намерены добраться до Южной Австралии, где имеется процветающая колония поселенцев. Эта страна поистине таит в себе для молодых неисчерпаемые возможности…»

— Если вы намерены остаться дома, пора начать выглядеть более счастливой! — говорил Гилберт. Противостоять ему, когда он хочет к вам подольститься, просто немыслимо.

— Счастливой должна выглядеть Аделаида. По крайней мере не придется шить наряды к ее свадьбе, так что не все потеряно, Аделаида может надеть платье, в котором она должна была появиться при дворе, и то же самое, в качестве подружки невесты, может сделать Люси. Мне же предстоит принять трудное решение, какое из множества платьев больше всего подойдет для матери невесты.

— Деточка, в любом из них вы будете, как всегда, выглядеть прелестно.

Гилберт произнес эту фразу машинально. Она заметила внезапно появившуюся на его лице гримасу боли.

— Почему вы так сморщились, сказав эту фразу?

— Разве? Спина что-то болит. Наверное, растянул там что-то.

— Когда?

— Не знаю. Пожалуй, несколько недель назад.

— Несколько недель назад, и до сих пор не прошло? Вам надо показаться врачу.

— Глупости. Ревматизм немного сказывается. Старею я.

— Я тоже, но я не морщусь, когда приходится двигаться. Сегодня днем, когда я буду в городе, загляну к доктору Уилсону и попрошу его приехать.

Впервые после пережитого великого разочарования Юджиния смотрела на мужа ясными, внимательными глазами. Она поразилась, как могла не заметить раньше выражение опустошения и усталости в его глазах. Ей припомнилась его аллегория относительно вянущей лозы. Сердце болезненно сжалось.

— Гилберт, вы позволите доктору вас осмотреть? А как те язвочки у вас на руках? Получше стало?

— Да они не имеют ровно никакого значения.

Что-что в голосе мужа сильно ее встревожило.

— Что, новые появились?

— Одна или две. Да бог с ними. Они держатся годами. Я не болен. Я за всю свою жизнь никогда не болел.

— И вы готовы были позволить мне оставить вас на целый год, ничего не сказав об этом?

— О чем? О боли в спине? Надеюсь, вы не усматриваете и в ней что-либо серьезное?

— Но вы повидаетесь в доктором Уилсоном?

— С этой старой бабой? Ну, да ладно, если это доставит вам удовольствие. — Он протянул к ней руку. — Не расстраивайтесь особенно из-за Адди. Они с Джемми будут счастливы. Эти двое гораздо лучше подходят друг к другу, чем вы думаете. Они принадлежат к одному и тому же новому племени и создадут свои собственные общественные условности. Как эта масса говорящих на разных языках людей могла бы сосуществовать, если бы их связывали консервативные английские традиции? Кому через сто или даже через пятьдесят лет будет дело до того, что Джемми Макдугал прибыл сюда в свое время на корабле с партией ссыльных?

— А мне сейчас есть до этого дело, — упрямо заявила Юджиния.

— Ну так перестаньте предаваться мрачным мыслям по этому поводу.

— О, на свадьбе я буду держать голову высоко. На этот счет можете не беспокоиться.

Но пышной свадебной церемонии все-таки не получилось. Доктор Уилсон приехал в двуколке, запряженной красивой серой кобылой, осмотреть Гилберта. Пробыв долгое время наедине с пациентом, он вышел из спальни вместе с Гилбертом, застегивающим на ходу пиджак. Следуя за ним по пятам, Гилберт кричал страшно раздраженным голосом:

— Юджиния, пусть ко мне приедет Фил Ноукс!

Юджиния встревожилась:

— Но почему? Надеюсь, вы не серьезно больны. Доктор, что с моим мужем?

Врач, высоко вскинув маленькую бородку клинышком, двинулся вниз по лестнице, предоставив Юджинии идти за ним. Для австралийского городка он был слишком манерным и щеголеватым. Ей следовало бы предвидеть, что Гилберту это придется не по душе.

В холле врач ответил на вопрос Юджинии.

— Я пока еще не вполне уверен в диагнозе и могу только приветствовать, если и доктор Ноукс выскажет свое мнение. Заставьте вашего мужа побольше отдыхать, миссис Мэссинхэм.

— Это все, что вы можете сказать?

— Дорогая моя леди, не смотрите на меня такими встревоженными глазами. Это может оказаться чем-то совсем несерьезным. Что-нибудь вроде приступа люмбаго. Не думаю, что это как-то связано с заболеванием кожи, хотя ничего определенного сказать не могу.

Юджиния почувствовала, что сердце ее охватывает холод.

— Доктор, чего вы опасаетесь?

Клинышек опустился на один-два дюйма. Все-таки есть в этом докторе что-то человеческое; глаза у него добрые.

— Потеря веса, отсутствие аппетита, жестокая боль в области поясницы — классические симптомы опухоли, миссис Мэссинхэм. Но диагноз решительно ничем не подкреплен. Ваш муж довольно долгое время пил много вина. Возможно, что его состояние — проявление заболевания печени. Посадите его на питательную, но легкую диету и заставьте побольше отдыхать. Я буду вам очень признателен, если вы сообщите мне о диагнозе доктора Ноукса. Всего хорошего, миссис Мэссинхэм.

— Старый дурак, — вот все, что мог сказать о нем Гилберт. — И почему только он не остался в Лондоне, где его добычей могли бы стать богатые женщины? Готов поклясться, что в его прошлом не все чисто.

— Вам надо больше отдыхать, — сказала Юджиния. — Пожалуйста, Гилберт! Ради меня.

— Вы хотите превратить меня в старика?

— Не говорите глупостей. Вы слишком устали. А уставшие люди отдыхают. Если только они не окончательно рехнулись.

— Ну что ж, я рехнулся. Вам это давно известно. — Он стряхнул с плеча ее руку. — Не суетитесь. Ну ладно, ладно, ради сохранения мира я буду отдыхать до приезда Фила Ноукса. Но ни дня больше.

После этого протеста он и в самом деле с явным удовольствием сидел в качалке на веранде под сверкающими лучами осеннего солнца и даже проявил интерес к саду Юджинии.

— Как называются вон те огненно-красные штуки?

— Полыхающий шалфей.

Название Гилберту понравилось. Он раздумчиво кивнул головой:

— И они цветут осенью. Храброе пламя перед наступлением морозов. Куда вы идете?

— Просто к себе в комнату, за шитьем.

— Принесите вашу работу сюда.

Гилберт не любил, когда его оставляли одного. Он ведь отдыхал, чтобы доставить удовольствие жене, так что она должна ответить тем же и составить ему компанию. Он любил также, чтобы возле него находилась Адди. Люси всегда же слишком нервничала в обществе отца. Он предпочитал, чтобы она держалась на расстоянии, работая в саду. Ее фигурка, склонявшаяся над цветастым бордюром, была очень похожа на фигурку матери.

Еще одним человеком, появлявшимся чаще, чем требовалось, была миссис Джарвис. Ее движения и выражение лица были, как всегда, спокойны, но, кажется, она вдруг постарела. Слуги знали, что она тревожится за хозяина.

— Что ж тут удивительного?! — злобно бормотала Эллен.

Но ведь у Эллен давно уже имелся какой-то зуб против миссис Джарвис.

Никто из преданно ухаживающих за больным не знал о его самом последнем визите в изолированную спальню позади кухни.

Дело было среди дня, и Молли не ожидала его увидеть. Она взволнованно вскочила с кресла, куда присела было ненадолго отдохнуть.

— Что вы здесь делаете в такое время?

В глазах Гилберта появилось интригующее выражение, которое она так любила.

— Мне это представляется вполне подходящим временем. Подходящим, чтобы сказать вам спасибо.

— За что? — вскричала она.

— Не надо на меня так грозно смотреть. Неужели я не могу вежливо поблагодарить вас за все эти годы? Кажется, у меня до сих пор не хватало порядочности это сделать.

Она не могла скрыть безутешного отчаяния, застывшего в ее взоре.

— Вы больше не придете! — Это была констатация факта, а не вопрос.

Он уклонился от ответа:

— Никогда не откладывай на завтра комплимент, который можешь сделать сегодня.

Молли кинулась в объятия Гилберта и сама крепко обняла его. Она не плакала, хотя глубокое хриплое дыхание напоминало рыдания.

— Да благословит вас Бог, Молли! Не знаю, что бы я делал без вас.

— А я без вас.

Он приподнял ее лицо, на котором так отчетливо проступили теперь признаки увядания.

— Вы странное существо. Неужто вам никогда не хотелось чего-то большего?

— Только ребенка от вас. Но тогда мне пришлось бы покинуть Ярраби. Так что — нет, любовь моя. Я никогда ничего большего не хотела.

— Ваша дочь заполучила моего сына. Это все-таки кое-что!

— Я никогда ее не поощряла!

— Конечно нет, но вы были рады. Если по правде, я тоже обрадовался. В каком-то смысле это дает нам ощущение некоторого постоянства, если постоянство еще кому-то нужно. Молли, не прячьте от меня лицо. Знаете, я ведь не умираю. Чтобы я!.. Я силен, как старик-кенгуру. — Он посмотрел на нее прямо, даже с некоторой враждебностью. — Вы думаете, я умираю?

Она заставила себя, не дрогнув, выдержать его взгляд.

— Я помню только, что вы однажды спросили меня, соглашусь ли я ради вас умереть. Так вот: соглашусь. С радостью!

Лицо Гилберта напряглось. Он резко оттолкнул ее от себя:

— А ну вас! Я сам управлюсь с собственной смертью. Когда время придет. А это еще не скоро. И, Молли…

— Да, милый?

— Это правда: больше я уже сюда не приду.

Она смотрела на него с тоской. Гилберт провел рукой по глазам.

— Наверное, я был слишком оптимистичен, когда воображая, что могу сделать счастливыми сразу двух женщин. На деле все оказалось не так просто. После вас я не в состоянии был идти к Юджинии, в этом-то вся беда. А ей, как видно, было далеко не все равно, хотя она никогда об этом не говорила.

— А теперь сказала?

— Конечно нет. Юджиния! У нее слишком тонкая натура. Мне приходится догадываться, что она думает. А я долгое время не очень старался догадываться.

— Гилберт, вы хороший человек! — воскликнула Молли, повторив уже когда-то сказанную фразу.

Он слабо улыбнулся:

— Какой у вас изумительный, прямой характер, без всяких этих выкрутасов! Если бы у Юджинии был такой… впрочем, тогда я, вероятно, не находил бы ее столь очаровательной. Мне надо немного загладить мою вину, Молли. Вы способны это понять?

Она кивнула. Ей и так все было слишком понятно.

Ситуация знакомая — она где-то на обочине, без права претендовать на что бы то ни было…

Юджиния вгляделась в лицо Ноукса, и ее передернуло от выражения сострадания, которое она на нем прочла.

— Сколько он протянет? — выдавила она из себя.

— Шесть месяцев. Девять. Может быть, год. Он дьявольски упорный борец.

— Пусть он переживет еще один сбор винограда, — сказала она молящим голосом, чувствуя, как ей больно сдавило горло.

— Посмотрим. Только не надо об этом молить Бога, Юджиния. Не пытайтесь во что бы то ни стало поддерживать в Гилберте жизнь — это не будет добрым делом.

— Какое счастье, что вы не уехали в Англию, Юджиния! — сказала Мерион — Мерион, с ее желтым лицом, будто обтянутым морщинистой свиной кожей, и с ее трагическими глазами.

— Я знаю. Но чем я сейчас могу ему помочь? Гилберт не хочет сдаваться, вы знаете. Он будет притворяться здоровым до самого конца.

— Я бы сказала: будьте с ним как можно больше. Сколько бы он ни разглагольствовал и ни орал, он так же сильно влюблен в вас, как и в тот день, когда вы сюда прибыли. Я никогда не забуду этого дня. Он не мог дождаться, когда разглядит ваш корабль через головы собравшейся толпы. Он с рассвета был на берегу с подзорной трубой.

Лицо Юджинии исказила гримаса боли.

— Хотелось бы мне, чтобы ваши слова были правдой. Но это не так. Гилберт давно уже меня не любит.

— Я в это не верю! — воскликнула Мерион. — Он боготворит землю, по которой ступает ваша нога. Вы бы только видели, какими глазами он следит за каждым вашим движением!

— О да, он действительно восхищается мной, — признала Юджиния. — Я для него нечто вроде идеальной кукольной женщины. Вначале я не знала, как быть женой, которой муж был бы доволен. Я была молода и слишком уж целомудренна. А потом… что-то произошло, и Гилберт в этом смысле перестал испытывать ко мне какие-либо чувства.

— Разве вы не могли как-нибудь это преодолеть? — мягко спросила Мерион.

— А вы бы смогли? — Теперь Юджинии пришлось довести до конца грустную исповедь. — Имея мужа, который вдруг предпочел спать в разных комнатах, который приходил бы к вам из чувства долга, необходимости, или вежливости, или какого-либо другого принципа, которым он любит оперировать, мужа, который испытал облегчение, когда ему сказали, что надо избежать рождения еще одного ребенка, потому что это давало благовидный повод держаться подальше. Могли бы вы преодолеть подобную ситуацию? Я не смогла. Я почувствовала, что все внутри меня как бы замерзло. Я никогда не была способна пойти туда, где мне не рады, — с горечью добавила она.

Мерион опустила глаза, не желая, чтобы Юджиния прочла ее мысли. Гилберт Мэссинхэм, этот чувственный дьявол! Кого же он тайком посещал? По ее мнению, подобного рода брак мог кончиться только таким образом.

И все-таки он оказался отнюдь не неудачным, поскольку Гилберт находил удовлетворение в каком-то другом месте, а под внешней холодностью Юджинии никогда не скрывались вулканические страсти.

Однако, вглядываясь в эти красивые удрученные глаза, она вдруг почувствовала, что вовсе не так уж уверена в легендарной холодности Юджинии. Что за таинственное событие оттолкнуло, по утверждению Юджинии, от нее Гилберта? Не может быть, чтобы оно как-то связано со старой сплетней об ирландском художнике. Ведь тогда никакого серьезного скандала не произошло. Или все же произошло? Быть может, Юджиния, с ее болезненно обостренной чувствительностью, долгие годы страдает от угрызений совести?

— Я его потеряла, — грустно призналась Юджиния. — И виновата в этом сама.

— Да к черту такие выражения — «я его потеряла» и прочее в этом роде. — Язык Мерион заметно огрубел под воздействием местных нравов. — Он всегда вас любил. Существует множество самых разных видов любви. Почему бы вам не попытаться проявить вашу собственную любовь к нему? Еще не поздно.

Но как Юджиния могла выразить столь долго подавляемое чувство к человеку, который был всегда раздражен? Синие глаза Гилберта горели горьким негодованием на судьбу — чувством, в котором он не хотел признаться. Он не выносил сочувственных взглядов и заботливого отношения к его нарастающей слабости. Он настаивал на том, что сам будет наблюдать за работой на винограднике и набрасывался с руганью на всякого, кто пытался ему в этом помешать. Он даже ругал Джемми, обвиняя его в том, что тот запустил погреб. Джемми недостаточно часто поворачивает бутылки на полках и неаккуратно вносит нужные записи в инвентарные книги. Расхаживая вокруг, Гилберт повторял, что, не будь его поблизости, Ярраби давно бы уже рассыпался на куски, но этот день, слава богу, еще не наступил.

— Он сердится не на меня, а на Бога, — говорил Джемми горько рыдавшей Аделаиде.

— Я тоже сержусь, — говорила сквозь слезы Аделаида. — Я перестала молиться.

— Ну что вы, милая! Вы должны молиться за хозяина.

Даже Юджиния вызывала у Гилберта временами острейшее раздражение, хотя он постоянно стремился быть в ее обществе.

— Почему вы не отвечаете мне тем же, когда я груб с вами? Почему это вы считаете, что обязаны быть такой святошей?

— Коли бы я увидела вас снова встающим среди ночи, чтобы проверить, не начался ли мороз, вы бы убедились, что я далеко не святоша.

— Но вы ведь достаточно долго были женой винодела, чтобы понимать, какую опасность представляет мороз в это время года.

— Я знаю только, что, если мороз начнется, Джемми и Том примут необходимые меры. С сегодняшнего дня вы возвращаетесь в нашу постель.

Гилберт бросил на нее быстрый взгляд:

— Вы сказали — «нашу постель».

— Да, сказала. Она и есть наша постель. Или вы забыли?

Он медленно покачал головой:

— Нет. Но я боюсь, что помешаю вам спать, Джинни. В последнее время я плохо сплю.

— Я тоже. Мы сможем разговаривать.

Это было началом нового этапа в их жизни. В темноте легко было говорить доверительно.

— Я в последнее время часто спрашивал себя: может, я в самом деле неуклюже с вами обошелся, Джинни?

Этот вопрос вызвал у Юджинии почти непреодолимое желание раскрыть свою столь долго оберегаемую тайну. Ей пришлось прикусить язык, чтобы ради облегчения совести не разбить свой образ, сложившийся в сознании Гилберта и столь для него дорогой.

— Я знаю, что чувствительные женщины не слишком ценят эту сторону брака, — продолжал Гилберт, совершенно неправильно истолковав ее молчание. — Но я был сильным, крепким малым в то время. Мне и надо было быть таким, чтобы справляться с ссыльными.

— Я никогда не могла забыть о ссыльных. Особенно после того ужасного случая в нашу брачную ночь. — Это признание Юджиния могла сделать совершенно спокойно. — Думаю, я была жертвой полученного воспитания. Для молодой леди в Англии оно вполне подходило, но в этой стране требовалось побольше практического опыта и гораздо меньше изысканности.

Его рука тяжело лежала на ее груди.

— А мне как раз и нужна была ваша изысканность. Разве вы до сих пор не поняли? — Он начал потихоньку ругаться себе под нос. — Я справлюсь с этой проклятой покалеченной спиной. Она не возьмет надо мной верх.

После этого разговора Гилберт всю ночь не выпускал ее из своих объятий. Юджиния не знала, ощущает ли он ее полное любви податливое тело или нет, но, по ее мнению, это была самая жгуче-прекрасная ночь в ее жизни.

В конце весны Аделаида и Джемми поженились. Им хотелось ограничиться скромной церемонией в Ярраби, но Гилберт и слышать об этом не пожелал. Люди решат, что он не одобряет Джемми в качестве зятя. Кроме того, Адди — его самый любимый ребенок. Она должна венчаться в церкви, а он, естественно, проведет ее по проходу, как положено, когда выдаешь дочь замуж. И будет очень горд этим.

Кит прислал длинное письмо, в котором перечислялись все причины, мешающие ему прибыть на свадьбу. Ему пришлось бы проделать немыслимое путешествие по скверным дорогам, пересечь пустыни, переправляться через реки, а Рози между тем ждет ребенка.

— Но ведь Кит золотоискатель — разочарованно сказала Аделаида. — И Рози не из тех, кто побоится дальнего и тяжелого пути, пусть даже она беременна.

Об истинной причине, побудившей Кита не явиться на свадьбу, по всей видимости, догадалась Люси. Ему сообщили, что папа умирает, а он испытывал настоящий ужас перед смертью. Он однажды рассказал Люси о том, как Эллен подвела его к телу умершей сестрички Виктории и заставила поцеловать ее холодную щеку. С тех самых пор Кита преследовали во сне освещенные свечами лица и полузакрытые глаза умерших.

— Какой же он поганый трус! — без тени сочувствия воскликнула Аделаида. — Он от всего убегает. Ах, дай-то бог, чтобы у нас с Джемми родился сын, которого папа успел бы увидеть! Тогда он будет знать, что с Ярраби ничего не случится.

— В таком случае вам придется поторопиться, — грустно заметила Люси.

Свадьба хотя и имела привкус горечи, но прошла весело.

Юджиния смогла написать Саре:

«Мне, право же, кажется, что полюблю своего нового сына — мужа Адди. Он наделен особой, очень привлекательной нежностью, несмотря на то что выглядит очень сильным человеком. Адди просто обожает его. Гилберт меня уверяет, что, хотя Джемми лишен внешнего лоска, какой мне хотелось бы видеть в зяте, у него есть необходимые качества, чтобы добиться успеха в Австралии. Эти качества сильно отличаются от тех, которые требуются в Англии. Одно из них — физическая сила, другое — упрямый характер. Я могла бы еще распространяться на эту тему, но знаю, что ты предпочла бы узнать о том, как прошла свадьба.

Она была очень скромной, и по окончании церемонии в Ярраби приехало около десятка друзей. Мой Гилберт идеально проделал все то, что от него требовалось, но для меня было мучением видеть, как он шел по проходу в церкви. Такой худой; его великолепные широкие плечи начали сутулиться, волосы почти совсем седые. Я расслышала несколько рыданий, но хочу надеяться, что объяснялись они только тем, что некоторые женщины всегда плачут на свадьбах.

Как бы то ни было, мой дорогой осуществил свое желание и отдал Адди в руки человека, которого хотел видеть ее мужем. Предвижу, что теперь мы каждый вечер за столом будем слышать дискуссии о вине. Все будет, как встарь, когда с нами жила миссис Эшбертон.

Люси, разумеется, исполняла роль подружки своей сестры и выглядела очаровательно. Я рада, что она начинает так всерьез увлекаться садом. Во-первых, она чем-то занята, а во-вторых, я знаю по себе — когда я была молодой женой, тосковавшей по родине, сад был для меня спасением. Она спрашивает, нельзя ли построить специальную крытую галерею, где они с Авдием могли бы выращивать собственные саженцы. Боюсь только, чтобы она не погубила свои прелестные ручки…»

Каким-то образом письмо удалось заполнить еще кое-какими впечатлениями и отправить. Писать даже такому любимому корреспонденту, как Сара, становилось все труднее. Мысли прямо-таки вылетали у Юджинии из головы. Она вечно прислушивалась. Гилберт может позвать ее на веранду. Или могут послышаться его медленные шаги, когда он будет возвращаться после обхода виноградника, и тогда надо поинтересоваться, не требуется ли ему что-нибудь.

Наступило и прошло Рождество. Однажды, после очень продолжительного перерыва, Юджинии взбрело на ум спуститься к речке и взглянуть на маленькую могилку. Она обнаружила, что грубо сколоченный крест упал. Он лежал рядом с маленьким, почти сровнявшимся с землей холмиком, и на нем с трудом можно было прочитать имя: ПРУДЕНС.

Может быть, родители давным-давно забыли о ней? Юджиния поскребла землю, и ей кое-как удалось снова поставить крест. По мелкой воде проплыли три черных лебедя. Их красные лапки казались неуместно веселыми на фоне мрачного оперения.

Жара стояла ужасная. От бледных стволов эвкалиптовых деревьев исходил мерцающий свет; их листья на фоне выбеленного жарой неба казались черными. Юджиния раскрыла свой зонтик. Гилберт стал бы браниться, увидев жену без него.

Спустя неделю Гилберт как-то утром совершенно спокойно сказал:

— Пожалуй, я проведу день в постели. Я устал.

Юджиния бодро и весело согласилась.

— Какая замечательная идея! Эллен принесет вам завтрак наверх.

— Скажите Молли, чтобы она принесла.

Молли?

Однажды, два или три месяца назад, Эллен, расстроенная и смущенная, начала что-то говорить насчет миссис Джарвис, но Юджиния ее оборвала:

— Пожалуйста, избавьте меня в такое время от сплетен прислуги.

Эллен уткнула лицо в передник и, спотыкаясь, вышла из комнаты. Она была страшно огорчена. Однако Юджиния напрочь забыла об этом эпизоде до этой минуты, когда услышала в голосе Гилберта интимную нотку, которую ни с чем нельзя было спутать. Слабость и бессонная ночь ослабили его обычный контроль над собой.

Истина, неожиданная, как удар, открылась ей. Она шагала взад-вперед по гостиной, пытаясь совладать со своими чувствами. Гнев, вызванный ложью, бешенство против себя самой, так легко поддавшейся обману и оказавшейся настолько наивной, чтобы не думать, что такой мужчина, как Гилберт, всегда восхищенно поглядывавший на миссис Джарвис, в один прекрасный день перестанет довольствоваться одним лишь восхищением. И эти вещи происходили все время в ее собственном доме! Это унизительно, оскорбительно, непростительно. Она была поражена силой своей ревности. Она двадцать лет переживала собственную вину, в то время как Гилберт вообще не знал, что значит ощущать себя виноватым. Он наверняка с самого начала находил эту странную ситуацию необыкновенно удачной. Именно так было положено начало продолжительному обману.

Неужели он в самом деле когда-то ее любил? Да, конечно же, говорила она себе, решившись не поддаваться отчаянию. Ибо что тогда можно сказать об их теперешних ночах вдвоем? Он дорожил ими так же, как и она. Юджинии не надо было никаких слов — она знала это. Он держал ее в своих объятиях или клал руку на ее тело, словно бы стремясь всю ночь уверять себя в том, что жена здесь, с ним.

Гилберт действительно любил ее. И ночей у них осталось не так уж и много.

Тем не менее сложившуюся ситуацию невозможно было игнорировать. Придется неизбежно провести в высшей степени неприятную беседу.

Юджиния дернула шнурок звонка и попросила прислать к ней миссис Джарвис. Она прождала десять минут, постукивая ногой об пол от нетерпения. Щеки ее были залиты румянцем. Наконец появилась миссис Джарвис, извинившись за задержку по обыкновению спокойным тоном.

— Простите, мэм, что я так долго не шла. Хозяину захотелось к завтраку яйцо всмятку, и я относила его наверх. Он так мало ест, что и ребенку бы не хватило. Не знаю, что делать.

Юджиния сжала и снова разжала кулаки, зная, что, несмотря на весь своей гнев, она трусиха. Тревога сделала миссис Джарвис менее осторожной, чем обычно. В глазах ее застыла ничем не прикрытая боль. Подвергать ее перекрестному допросу не было надобности. Сама боль выдавала Молли, и усугублять ее было бы ненужной жестокостью, на которую Юджиния, как она это прекрасно сознавала, была не способна. Для нее это равнозначно ударам плети по обнаженной спине.

Однако все-таки что-то надо сказать.

— Доктор Ноукс говорил, что мы должны делать все, что в наших силах, чтобы поддерживать его дух. Пожалуй, вам это удается лучше, чем мне.

Полные скорби карие глаза продолжали, не дрогнув, твердо смотреть на нее.

— Вы поэтому послали за мной, мэм?

— Да. Поэтому. Вы, вероятно, долгое время считали меня слепой и очень глупой.

— Нет, мэм. Вы, благовоспитанные женщины, — в голосе Молли послышалась едва уловимая нотка презрения, — плохо знаете жизнь. — После этого она восстановила свою железную дисциплину и добавила: — Конечно, простите меня за такие слова.

— Вы хотите сказать, что вам удалось спасти моего мужа от кого-нибудь похуже?

— Нет, я не это имела в виду. Тем не менее то, что вы говорите, правда. Другие стали бы предъявлять ему свои требования. Мне не приходилось ни о чем просить. Вы, наверное, думаете: удобно устроились! Вряд ли вы способны меня простить. Мне всегда было очень тяжело сознавать, что я вас обманываю.

— Надеюсь, что по крайней мере это действительно так.

Миссис Джарвис склонила голову.

— Я ничего не могла с собой поделать, мэм. Если бы все начать сначала, я вела бы себя точно так же. Я слишком его любила.

Юджиния резко отвернулась, не в силах постигнуть то безупречное достоинство, с которым держалась эта несчастная, глубоко виноватая женщина, которой удавалось, несмотря на это, выглядеть ни в чем не повинной.

— Вы пожелаете, чтобы я ушла, мэм? — каменным тоном спросила миссис Джарвис.

Ярраби без миссис Джарвис? Как она сможет объяснить это Гилберту? Нет, совершенно невозможно.

— Я думаю, вы меня не поняли, миссис Джарвис. Доктор Ноукс распорядился, чтобы у его пациента старались поддерживать хорошее настроение. Мы же должны сделать для этого все, что только можем. И прежде всего он не должен когда-нибудь узнать об этом разговоре.

Юджиния никогда ранее не видела миссис Джарвис плачущей, но даже сейчас льющиеся ручьем слезы словно подчинялись воле этой женщины.

— Быть может, для благовоспитанной женщины я знаю о жизни больше, чем вы подозреваете, — добавила с кривой усмешкой Юджиния.

Итак, отныне, помимо той боли, которую ей причиняла медленно и неумолимо убивающая Гилберта болезнь, ей придется жить также с разъедающей душу ревностью.

Гилберт прожил уже дольше, чем рассчитывал Фил Ноукс. Когда боли стали невыносимыми, Юджиния вспомнила совет доктора:

— Путь он пьет, Юджиния. Вино, виски, бренди. Что угодно, лишь бы оказывало опьяняющее действие. По возможности держите его в состоянии пьяного оцепенения.

Это рекомендовали ей, извечному врагу пьянства. Последняя ирония судьбы.

Гилберт тоже замечал эту иронию.

— Вы обычно были против этого, Джинни. Вы говорили, что я помог убить того ирландца. Думаю, вы и в самом деле считаете, что я и миссис Эшбертон убил. Это неправда, хотя признаюсь, я всячески поощрял ее в том, чтобы она получила удовольствие от моего вина. И я поставил памятник, как обещал, хотя она обманула меня насчет своего состояния, хитрая старая ведьма. Но она спасла Ярраби, да будет благословенна ее седая голова.

По мнению Гилберта, спасение Ярраби было самым благородным поступком, какой кто-либо мог совершить.

Разумеется, судьба сыграла свою роль в том, что именно в тот вечер, когда в доме ждали к обеду француза, началась сильнейшая жара.

Жак Селье был знаменитым знатоком вин из Парижа. Путешествуя по Австралии и Новой Зеландии, он услышал о недавно появившихся австралийских винах и очень ими заинтересовался. Не может ли он напроситься к ним как-нибудь на вечерок, чтобы попробовать кое-какие из вин Ярраби? Если они ему понравятся, он с удовольствием захватит несколько бутылок в Париж и Лондон и лично будет их рекомендовать.

Когда пришло письмо француза, Гилберт почувствовал прилив сил. Его надо принять по-королевски. Юджиния и миссис Джарвис должны составить такое меню, чтобы оно могло достойно дополнить вина, по поводу которых он уже ведет переговоры с Джемми. «Ярраби-кларет Кристофер» по-прежнему был лучшим. Его осталось еще несколько дюжин бутылок. Рислинг урожая тысяча восемьсот пятидесятого года и портвейн тысяча восемьсот сорокового года. Каково мнение Джемми?

— Только не говорите «да», думая, будто обязаны ублажать меня. Я пока еще в состоянии выслушать чужое мнение.

— Я-то с вами согласен, сэр. Но Адди считает, что рислинг, который мы пили на нашей свадьбе, превосходит по качеству рислинг тысяча восемьсот пятидесятого года. Я ей говорю, что она сентиментальничает.

— А что плохого в сентиментальности? И вполне возможно, она права. Ведь вы не женились бы на женщине, не разбирающейся в винах, верно? Так что пусть будет рислинг, предлагаемый Адди.

— Спасибо, папа, — сказала несколько позднее отцу Аделаида. — А Джемми сказал тебе, что мы будем пить за нечто более важное, чем визит твоего француза?

— И что же это такое?

— Ты что, не догадываешься? У нас с Джемми будет ребенок.

Глубоко запавшие глаза Гилберта сверкнули.

— А твоя мать знает?

— Нет. Я говорю тебе первому.

— Адди, сделай так, чтобы это был мальчик.

— Ради Ярраби, я полагаю. Джемми сказал то же самое. Хорошо, что я люблю вино, а то отнеслась бы к этому столь же скептически, как и мама.

— Не смей говорить ни слова против своей матери, — резко сказал Гилберт.

Это было просто чудо, как хорошо выглядел хозяин Ярраби в последнюю, столь важную ночь. Свет свечей смягчил изможденность черт, возбуждение слегка разрумянило впалые щеки и снова зажгло прежний огонь в глазах. О его болезни французу решено было ничего не говорить. Ничто не должно омрачить этот вечер. Всю последнюю неделю Гилберт поднимался с постели и немного ходил, чтобы хоть как-то восстановить силу в ногах.

В результате месье Селье был встречен высоким, слишком худым, но статным человеком, очень оживленным и полным энтузиазма. Хозяйка была элегантна, как француженка, что являлось самым большим комплиментом, на какой только был способен месье Селье. Младшая дочь очаровательна, но, к сожалению, уж очень старается держаться в тени. Старшая дочь невероятно уверена в себе, а ее муж, по-видимому, происходит из крепкой крестьянской семьи. По мнению француза, это было как раз то, в чем нуждается Австралия.

А все-таки жаль, что именно в эту ночь жара оказалась такой жестокой. Все говорило о том, что на колонию надвигается очередная катастрофическая засуха. Уже в течение нескольких недель солнце жгло землю с совершенно безоблачного неба. Земля потрескалась. Дул сильный ветер, поднимавший пыльные бури и делавший путешествия по стране дьявольски неприятными.

Ярраби представлял собой удивительно цивилизованный оазис. Дом был красиво меблирован; обеденный стол, устав ленный начищенным серебром и хрусталем, оказался приятным сюрпризом. Что касается вина, то месье Селье заявил, что оно его поразило и привело в полный восторг.

— Но оно же просто великолепно, мой дорогой сэр! Оно прекрасно пахнет. Легкое, ароматное, с чудесным букетом.

— Ага, я так и думал, что вы будете удивлены, — самодовольно воскликнул Гилберт. — Но подождите, пока вы не попробуете кларет.

Он подал Джемми знак налить вино. Затем, когда миссис Джарвис внесла жареных уток, он крикнул, чтобы она подождала минутку, прежде чем подать блюдо. Он хочет произнести тост.

Гилберт медленно встал, я, так как он держался очень прямо, фигура его казалась необыкновенно высокой и потому господствующей над столом. Мерцающий свет свечей даже создавал иллюзию, будто его волосы снова обрели прежний живой рыжий цвет. Он поднял свой бокал, и Юджиния увидела, что он смотрит через стол на нее. Синие глаза впились долгим жгучим взглядом в ее глаза. Она ясно вспомнила, когда увидела впервые этот взгляд на расстоянии, отделявшем качающуюся лодку от берега: сверкающие синие глаза, волосы цвета жженой умбры на фоне такого же цвета австралийской земли. Юджиния сжала руки, чтобы унять в них дрожь. Глаза ее наполнились слезами.

— Я предлагаю тост, — раздался знакомый сильный, звучный голос, — за Юджинию, мою жену, моего партнера на протяжении двадцати трех лет.

Вся комната расплылась в тумане от слез, беспомощно струившихся по щекам Юджинии. Она начала было подниматься со своего кресла, но Аделаида сделала ей знак не двигаться.

— Не надо, мама. Вы должны сидеть. Мы пьем за вас.

Юджиния ощупью искала носовой платок.

— Но этот тост! Месье Селье, вы не можете себе представить ничего, менее заслуженного. — Она полусмеялась, полуплакала. — Честно говоря, я даже не люблю вино.

— В таком случае, мадам (она уже и забыла, как галантны французы), я пью за вашу верность винограднику и его хозяину.

Верность? Разве это подходящее слово? Синие глаза, горевшие на другом конце стола, подтвердили, что это так.

Но мы не были верны другу другу, молча говорила она себе. А все-таки, пожалуй, были и есть, потому что верность тоже бывает разная.

— Позднее Юджиния споет вам по-французски, — заявил Гилберт. — Как видите, мы вовсе не такие уж нецивилизованные. Я помню, когда…

Он внезапно замолк, поднял голову, напряженно втягивая воздух и принюхиваясь.

Окна пришлось закрыть из-за сильного ветра, но через открытую дверь холла проникал поток прохладного воздуха.

Это к нему так странно принюхивался Гилберт.

— Дым! — воскликнул он.

Джемми вскочил, опрокинув кресло, на котором сидел.

— Это от свечей, папа, — нервно произнесла Люси. — Они все время оплывают.

Джемми был уже на веранде, Адди следовала за ним по пятам.

— Вы правы, сэр, — крикнул он в комнату. — Здесь запах чувствуется сильнее.

Откуда-то издалека уже доносились крики. Юджиния внезапно вспомнила другой, вот так же испорченный званый обед. Однако на этот раз кричали не взбунтовавшиеся ссыльные. Этот страх был вызван другим — пожаром в буше.

Из дальнего конца сада, куда все они торопливо направились, можно было ясно разглядеть темный виноградник и громадное сверкающее ночное небо, прорезанное на горизонте оранжевыми пятнами.

Аромат горящих эвкалиптовых деревьев смешивался с запахом опаленных волос и горелого мяса.

Ветер с силой дул им в лицо, а это означало, что вскоре в этом направлении кинутся тысячи охваченных паникой животных, тех, что еще не попали в огонь. Валлаби, лисы, кенгуру, овцы, крупный рогатый скот, дикие свиньи, эму, полусонные вомбаты, неприспособленные к быстрому передвижению, — все они бросятся сюда в отчаянной попытке спастись.

Для окаменевших людей, собравшихся в благоуханном саду Юджинии, самым скверным было то, что виноградник располагался прямо на линии наступающего огня.

— Mon Dieu! [4]Бог мой! (фр.)
— воскликнул француз.

Джемми уже торопливо направлялся к винограднику. Его неожиданно остановил сильный, повелительный голос Гилберта.

— Мне уже приходилось бороться с пожарами. А вам, паренек, еще нет. Командовать буду я. Приведите Слоуна. Он, вероятно, и так уже на пути сюда. Нам понадобится любой экипаж или телега, какие есть, чтобы погрузить на них бочки с водой. Кроме того, нужны все имеющиеся мешки и все, что можно использовать для тушения пожара. Садовый инвентарь, метлы — все, что можно пустить в ход, чтобы сбивать пламя.

Аделаида побежала вслед за Джемми, скинув с ног туфли на высоком каблуке и расстегивая на бегу кринолин. Люси оставалась недвижима, сцепив руки. Месье Селье все еще смотрел, как зачарованный, на языки пламени на горизонте, а когда их острые концы неожиданно заметались в ночном небе, крикнул:

— Они похожи на факелы!

— Все это из-за дикой жары, — коротко пояснил Гилберт. — Одно дерево поджигает другое, даже находящееся на большом расстоянии.

Сгущающийся дым вызвал у него кашель. Юджиния взяла мужа за руку. Он сбросил ее ладонь и быстро пошел по дорожке, по примеру Адди снимая с себя на ходу воротничок и пиджак.

— Гилберт, ты не можешь идти на виноградник, — крикнула в ужасе Юджиния.

Гилберт не расслышал или сделал вид, что не слышит. Он подошел к толпе мужчин, собиравшихся около парадного.

Том Слоун пригнал подводу. Его поседевшая голова была ясно видна при свете, падавшем с веранды. Адди и Джемми уже взгромоздились на подводу. Зять помог взобраться Гилберту.

— Нет! — запротестовала Юджиния. — Не позволяйте ему туда ехать.

— Мама, неужели ты не понимаешь, что ему это необходимо? — крикнула Адди.

Подвода, гремя, уже отъезжала прочь. В это время подъехала другая, которой правил Авдий Уайт. Неожиданно месье Сель с криком: «Voila!» [5]Вот так! {фр.)
ловко впрыгнул на нее. Либо этот его поступок, либо грохот удалявшейся во тьму первой подводы заставило Юджинию последовать его примеру. Они уселись рядышком на неудобном деревянном сиденье, слишком встревоженные зрелищем мерцающего неба, чтобы думать о том, как они выглядят в вечерних туалетах.

Юджиния вспомнила, что, забираясь на подводу, услышала испуганный вопль Люси: «Мама!». Люси для таких вещей не годится. Она поступит правильно, если найдет убежище в саду, где будет сравнительно прохладно, разве что огонь вообще не удастся остановить, и тогда погибнут и виноградник, и сам дом.

Вода в бочках плескалась. Мешки надо обмакивать в воду, объясняла Юджиния французу. Нельзя допустить, чтобы вода пролилась зря. Каждая капля будет драгоценна.

За подводами тянулась беспорядочная шеренга людей. Юджинии показалось, что она узнала седовато-белокурую голову миссис Джарвис, но разглядеть что-либо было сейчас трудно. Дым, с каждой минутой сгущавшийся, был горячим и удушающим, от него слезились глаза. Похоже, что огонь уже достиг северо-восточного угла виноградника. Внезапно тьма ожила — это прыгали кенгуру. Где-то заливисто лаяла от боли динго. Ее жалобы потонули в блеянии и топоте целого стада овец, не способных, подобно кенгуру, прыгать по воздуху и отчаянно прорывавшихся через виноградник.

Подвода внезапно остановилась. Все сидевшие в ней скатились на землю. Что-то ударило Юджинию по голове — какая-то птица, совсем ошалевшая от дыма и темноты. Птичка упала на землю — маленький зеленый попугайчик, — но остановиться, чтобы прийти ему на помощь, Юджиния не могла. Ибо теперь языки пламени уже не были факелами, полыхавшими на горизонте. Они шипели и потрескивали на расстояния каких-нибудь ста ярдов. Битва началась.

Юджиния обнаружила, что мокрые мешки очень тяжелы и с ними трудно управляться. Ей приходилось подходить слишком близко к огню, подвергаясь опасности загореться. Авдий молча забрал у нее мешок и вручил садовые грабли. С их помощью она могла сбивать небольшие язычки огня, бежавшие по траве подобно морскому прибою. Когда пламя охватило целую гряду лоз, зрелище стало поистине устрашающим. Шеренга борцов с огнем, с черными от сажи и пылающими от жары лицами, была освещена внезапной оранжевой вспышкой. Все это походило на какую-то невероятную сцену из Ветхого Завета.

В какие-то моменты Юджиния на минуту прекращала свой изнурительный труд и отыскивала глазами Гилберта. Он находился там, вдалеке, опираясь на палку, но неустанно руководил всеми действиями, его хриплый голос был ясно различим сквозь зловещий треск наступающего огня.

Надо сосредоточить силы на вспаханной земле, отделяющей мускатель от рислинга, кричал он. Мускателем придется пожертвовать, но, если удастся помешать огню перескочить через промежуточное пространство, половину виноградника можно спасти. Все зависело от ветра, который, к счастью, по всей видимости, начинал утихать.

Когда загорелись эвкалиптовые деревья, в небо взметнулись гигантские колонны пламени. Жара стала нестерпимой. Юджиния пережила ужасную минуту, когда ее клубившаяся в воздухе шелковая юбка попала в кучу тлеющей золы. Почему у нее не хватило здравого смысла сбросить, как это сделала Адди, вечернее платье и нижние юбки? Адди работала, как мужчина, надев брюки Джимми.

Юджинии было уже поздно натягивать брюки, но она могла по крайней мере освободиться от опасных юбок.

Она сбросила на землю обуглившееся грязное платье, нижние юбки и, оставшись лишь в отделанном кружевами лифе и панталонах, продолжала бить по маленьким желтым язычкам огня. Вдруг порыв ветра направил пламя на сброшенную одежду, в один миг превратив ее в огненный шар.

Гилберт увидел это зрелище и закричал. Ему на мгновение показалось, что кто-то сгорел заживо. Юджиния не смогла удержаться от звонкого смеха. У Гилберта было такое комичное лицо, когда он повернулся и вместо предполагаемой трагедии увидел жену в одном нижнем белье.

— Юджиния? Что вы здесь делаете?

— То же, что и все остальные. Пытаюсь спасти виноградник.

— Бог ты мой! — прошептал он.

Она уловила мучительное отчаяние в голосе мужа, ибо он понял, как переменились их роли: он стал беспомощным зрителем, в то время как жена трудилась. Но времени жалеть Гилберта не было. Огонь начинал двигаться в другом направлении, сжигая сухую траву на своем пути. Если сгорят лозы рислинга, это будет настоящей трагедией. Кто-то следил за тем, чтобы искры не полетели в сторону дома и конюшен. Двери конюшен открыли, а лошадей выпустили на волю.

Удалось загасить еще один огненный ручеек. Искры из него высоко взметнулись, но упали на землю, не успев причинить вреда. Лозы, по которым пронесся огненный смерч, стояли почерневшие и поникшие. Тоненькие красные прожилки огня угасали на крепких стеблях.

Том Слоун прибыл со свежим запасом воды. Удушающий дым уступил место запаху чего-то горелого и влажного. Как ни странно, дым, по-видимому, уносило куда-то в сторону, а нестерпимый жар ослабевал. В самый разгар напряженной борьбы наступила на мгновение пауза. Юджиния увидела, как Гилберт распрямился чуть ли не с былой энергией.

— Ветер переменился, — крикнул он сильным взволнованным голосом. — Клянусь Богом, мы победили!

Его почерневшая изможденная фигура странным образом напоминала поникшие лозы. В то время как лозы погибли и их предстояло выкопать, он был жив и смог увидеть чудо — и изменившееся направление ветра и спасение большей части самых ценных сортов винограда.

Миссис Джарвис, Том Слоун, Адди, Джемми и француз, чей изысканный наряд жестоко пострадал за время тушения пожара, — все поспешно направились к Гилберту, побросав свои орудия и утомленно, но с облегчением вздыхая.

— Папа, теперь все будет в порядке! — кричала Адди. — Мы потеряли только сотерны, и мы сможем снова посадить… Мама! Где твоя одежда?

Она забилась истерическим хохотом, за что отец легонько шлепнул ее по щеке.

— Не смей смеяться над своей матерью! Ты, нахальная девчонка! Джинни, мы избаловали эту девицу. Но все-таки, — он протянул Юджинии руку, — было бы неплохо отправиться домой, привести себя в порядок и немного отдохнуть.

Никто никогда не узнает, каким образом Гилберту удалось так долго продержаться на ногах.

Но теперь, когда битва закончилась, он с удовольствием растянулся на дне подводы, положив голову на колени жены. Она же, эта женщина с маленьким, испачканным сажей лицом и громадными глазами, по-видимому, не испытывала ни малейшего смущения от того, что была не одета. Она сидела, баюкая в руках его лицо, а Том Слоун старался избегать рытвин на дороге, в то же время изо всех сил подгоняя лошадь.

Когда они подъехали к дому, Слоун в тревоге обернулся, чтобы узнать, как себя чувствуют пассажиры.

— Подождите, пока я найду кого-нибудь в помощь.

— Торопиться незачем, Слоун, — ответила хозяйка со свойственной ей вежливостью. — У нас времени сколько угодно.

— Уж не скончался ли он, мэм?

Юджиния утвердительно кивнула головой:

— В тот самый момент, как мы покинули виноградник. Испуская последний вздох, он смотрел на свои лозы. Но не следует скорбеть. Бог был к нему милосерден.

Хозяйка подняла свои большие блестящие глаза. Слоун испуганно подумал, что она малость свихнулась. Но ее голос был совершенно спокоен, хотя слова и звучали странно.

— Пойдите в дом и оставьте нас на минутку, Слоун. Пока не подошли остальные. Сейчас он принадлежит только мне.

Даже ночи, кажущиеся бесконечными, рано или поздно кончаются. Звезды летят по своим орбитам, люди умирают, а потом наступает утро. И все-таки Люси казалось, что эта ночь длится вечно. Она совсем не спала и была уверена, что и другие не спали. Все это походило на кошмар: жуткий пожар, папина смерть и мама в этом странном и постыдном виде — неодетая, чего сама она, похоже, даже не сознавала, пока Адди не уговорила ее пойти принять ванну и переодеться перед приходом врача.

На Люси самое угнетающее действие произвело странное поведение мамы. Но сейчас наконец-то уже наступил рассвет, было таким облегчением встать с постели и подойти к окну глотнуть прохладного воздуха.

Когда Люси высунулась из окна, она, к своему удивлению, заметила, что в саду кто-то уже бродит. Это была миссис Джарвис, одетая в обычное темное платье и даже в белом накрахмаленном переднике. Оделась ли она ради нового дня или для нее еще не кончилась ночь и день вчерашний?

Люси уже собралась было ее окликнуть, когда услышала на веранде шаги. Спустя мгновение появилась мама. Она тоже была в платье, которое надела вчера вечером. Одно из любимых платьев папы. Развевающийся на ветру жемчужно-серый шифон делал ее похожей на стройный призрак, когда она пересекала лужайку.

Миссис Джарвис заметила ее приближение и остановилась, вопросительно подняв голову. Мама сказала что-то, чего Люси не могла расслышать, а потом, как ни странно, самым естественным образом взяла миссис Джарвис под руку.

И две женщины продолжали ходить уже вместе.