Глава 2
Чулманск. Сергей Шестаков и другие
В голове немножко наладилось – так, что уже не приходилось до спазма в затылке вспоминать, как правильно, «садитесь» или «садовый». Но все равно где-то там, между спазмом, жестким и болезненным, как сфинктер разорителя абрикосового сада, и будто запыленными глазами, посвистывала пустота. Ровненькая такая, граненая. Кто-то аккуратненько, как из арбуза, вырезал Шестакову из башки пирамидку, выдернул ее через ноздрю и убежал, задорно чавкая. А Шестаков теперь должен сидеть, выдыхая холодный запах наодеколоненного арбуза, делая вид, что ничего такого не произошло, и сам он не заметил пропажи кусочка головы и нескольких минут жизни.
Будет сидеть, я сказал.
Слева опять прилетели слова, острые, как искры от сварки. Шестаков, скрутившись так, что по предположительному сфинктеру высыпали белесые пузырьки, отъехал по вопросу чуть назад, удержался от пожимания плечами и иных убедительных жестов, и устало сказал:
– Я не знаю никакого Леонида Соболева. Писателя знаю, он писал…
Помолчал, уставившись перед собой, напрягся и представил большие железные лодки с пушками, серые и толстые. Обозначающее их слово оказалось в дырке. Шестаков улыбнулся и посмотрел на чекиста, фамилию которого он запомнил почему-то истово, как размашистыми сизыми буквами написал. Посмотрел так, словно и не собирался завершать фразу.
Прокатило. Чекист Гредин спокойно кивнул и уточнил:
– А Матвеев, скажем так, Денис, вам тоже незнаком?
– А отчество?
Чекист дернул глазами вбок, но ответил мгновенно:
– Валерьевич. Неужто знаком такой?
– Ну как знаком, он, скорее, вам знаком. Коллега ведь ваш. Ну да, приходил, спрашивал всякое. А Соболев, получается, тоже ваш? У вас какие-то свои?..
Шестаков опять запнулся о дырку вместо слова, и Гредин воспользовался этим, чтобы закидать его вопросами про Матвеева. Да чего он хотел, да с кем встречался, да забудьте вы про Соболева, наконец.
А Шестаков как раз вспомнил, что большие серые лодки называются кораблями, и вот про них Леонид Соболев и писал – и теперь страшно хотел обрадовать этим известием нудного чекиста, не показавшись при этом кретином. Желание было невыполнимым, отчего Шестаков призверел и только тут вспомнил, насколько это комфортное состояние.
– Слушайте, товарищ или как вас там правильно, Гредин, в общем. У меня тут и так дурдом – ну вы видите, а сегодня, между прочим… Короче, ко мне теперь каждую неделю гости от вашей уважаемой службы ходить будут – и каждый будет про предыдущего интересоваться? Это, извините, бред непродуктивный, так?
– И все-таки, о чем он?..
– Да говорю же, бред нес ваш Матвеев, как и… Про шпионов спрашивал, про вредителей – кто пытается на завод забраться, нет ли вражеских усов в углах, не слушает ли враг…
Шестаков резко замолчал, вспомнив «жучка» в телефоне. «Жучка», про которого он так никому и не рассказал. Жаркова не было на линии – он исчез после вчерашней нервной беседы, сказали, сегодня объявится. А минуя Жаркова такие новости распространять невозможно.
– Не слушает ли враг, – терпеливо повторил, не дождавшись продолжения, Гредин. – Это я, скажем так, понял. А с кем встречался на заводе? Пофамильно, если можно.
– А, ну это вам как раз Людмила Петровна подскажет, так, Людмила Петровна?
Всунувшаяся с беглым стуком в кабинет секретарша сглотнула и сказала:
– Сергей Иванович, к вам еще иностранец. Американец.
Шестаков нахмурился, соображая. Гредин расцвел и поинтересовался, вставая:
– Что значит еще?
– Да, что значит? – поддержал Жарков, вводя в кабинет под руку сияющего парня в ярком пуховике поверх очень приличного костюма английского кроя. Жарков, сиявший немногим слабее, отсалютовал Шестакову – свистнув салютом эдак мимо чекистского виска, – и радостно сообщил, что мы ведь с гостем со вчерашнего дня чулманские красоты изучаем.
Гредин переводил взгляд с гостя на Жаркова. Недобрый взгляд. Так же недобро улыбнувшись, он спросил:
– А у вас есть право заводить на территорию, скажем так, режимного объекта иностранцев?
Жарков, подняв брови, ласково осведомился:
– А вы кто, простите?
Чекист, стрельнув глазами в сторону американца, сказал:
– Гредин я, скажем так, второе управление каэр. А вы у нас Жарков Игорь Владиславович, я правильно понимаю?
– Гредин, вас кто сюда направил?
– Субботкин, – сказал Гредин вполголоса, снова стрельнув глазами на американца, который то ли изображал американского туриста из европейской комедии, то ли впрямь ничего не понимал.
– Не знаю такого, – сухо сказал Жарков. – Кому подчиняетесь?
Гредин выдул сквозь губы короткую пренебрежительную трель.
– Ну ладно, господь с ним. Вы можете выйти на минуточку?
Теперь трель получилась чуть подлиннее.
– М-да, – сказал Жарков вместо чего-то более существенного, секунду подумал, повернулся к американцу, чтобы изысканным и, насколько понял Шестаков, по-дикторски правильным английским попросить американца, с интересом наблюдавшего за концертом, подождать минутку в приемной.
Американец просиял, воскликнул что-то бравурное и ринулся прочь.
Жарков с улыбкой дождался, пока он прикроет дверь, и развернулся к Шестакову, чтобы снова спросить сквозь Гредина:
– Ты его к себе зачем пустил?
Шестаков набычился, но спросил спокойно и даже заморожено – не двигаясь, во всяком случае:
– Это кто?
Молодец, подумал Гредин снисходительно. Держит марку невзирая на лица и размеры подошв.
Гредин работал давно и видел всяких: наглых, испуганных, бьющихся в истерике, даже спокойных поначалу видел. К концу беседы все они меняли настроение. Суть грединской работы состояла в том, чтобы после общения собеседник изменился. Не только настроением. И с работой Гредин справлялся.
Но сегодня что-то не получалось. Может, слишком подорвался за длиннющие последние сутки, пока метался между больницей и местным управлением, устанавливал контакты фигурантов, все-таки сумел отследить и на скорую руку выпотрошить Цехмайстренко, которая оказалась удивительно жесткой, упертой и умной бабой, несмотря что блондинка, – а потом встречал спецназ, злобно ругался со всем его тугим руководством, но выбил таки себе полчаса до силовой операции. А может, клиент впрямь был непрошибаемым.
Будем успокаиваться тем, что не один Гредин оконфузился. Даже любоваться будем тем, как непосредственный начальник клиента страдает.
Непосредственный начальник успел пошвырять в Шестакова горсть вопросов и получить сопоставимую порцию обратно (статья «Горох об стенку», иллюстрированный словарь фразеологизмов для дефективных, контуженых и непоправимо важных). Это Жаркова ушибло всерьез. Во всяком случае, он резко поменял придуманные было правила, свирепо повернулся к Гредину и принялся отрабатывать начальственную функцию на нем.
– Вы чего здесь цветете, как вас, Гредин, а? Вас не инструктировали про пределы компетенции – ну или в детстве не учили в чужие дела нос не совать? Вы стойте нормально, когда с вами разговаривают!
Гредин огляделся, обнаружил, что все еще стоит, и неторопливо сел, закинув ногу на ногу. Сообразил, что бездарно теряет время и хотел быстро все объяснить – но этот напыщенный дурак опять вздумал мериться величием достоинств.
Прямо сейчас спецназ вызвать, что ли, раздраженно подумал Гредин. Мысль была несвоевременной, но годной – так что Гредин далеко убирать ее не стал, а пока шарахнул кулаком по столу.
Жарков оборвался на полуслове, недоверчиво глядя на Гредина. Такой способ перехода реплики на нем пробовали впервые.
– Вы чего здесь устроили, я не понял? – тяжело спросил Гредин. – Тут главк работает, дело государственной безопасности, а вы мне помехи, скажем так, учиняете, так еще под ноги пиндосов суете. Это провокация такая, что ли? Немедленно убрать – и я все забуду.
– Парень, ты нюх потерял, – сказал Жарков изумленно. – Я ж сейчас Кочину позвоню, и тебя в полминуты…
– Да хоть Путину, блин, – пренебрежительно сказал Гредин.
За спиной Шестакова приглушенно пиликнул и тут же стих проигрыш к синатровской песне «My Way».
– Телефончик там оставили? – спросил Гредин, кивая. – Путин, по ходу, звонит, надо ответить.
Шестаков услышал, но не понял. Он был занят – опять мучительно вспоминал. Что-то с ним было не так.
Жарков перевел недобрые глаза с одного на другого. И тут ожила рация у самого Гредина.
Он сунул контакт в ухо.
– Что?
– Двойка, тут движуха, группа вошла в здание.
Гредин обозначил губами неэфирное слово, но вслух обошелся без него:
– Блин, я же сказал ждать.
– Двойка, не мы вошли, левые какие-то. Мне тут говорят, с начальством согласовано.
– С-с-с. Сколько их?
– Семь человек.
– Смелых, нах. Кто такие? Ладно, сам. С оружием?
– Не показывают, но охрану сняли чисто.
– Буквально сняли?
– В том и масть, что нет. Обезоружили и в углу сложили, без звука. Наши действия?
– Дурдом, блин, – восхитился Гредин. – Секунду, думаю.
Он отщелкнул прием, не слушая объяснений, и сообщил Жаркову:
– Через проходную ща толпа вошла, охрану сняли. Ваши торпеды?
– Какая толпа? – вскинулся Шестаков.
Жарков крутнул головой и сказал:
– Быстро ментам звоним или там мэру. Телефон есть?
Да все менты здесь давно, снисходительно подумал Гредин, но вслух уточнил:
– Точно не вы гостей ждете? В воспитательных там целях, нет?
Жарков, не обращая на него внимания, требовательно смотрел на Шестакова. Шестаков нажал кнопку на селекторе и сказал:
– Людмила Петровна, быстро милицию вызывайте, ну и в администрацию звякните тоже – у нас тут какие-то разбойнички…
Ковролин под ногами вспух на полмига, под полом крупно раскатился грохот.
– Видимо, основные американские силы подтянулись? – хладнокровно предположил Гредин, уже на ходу врубил связь и скомандовал: – Первый отряд пошел – по возможности нежно. Да пофиг мне, кто там. Нежно – и хватит с них. И меня там пусть не зацепят, ага.
Он вышел в приемную, огляделся и снова сунулся в кабинет, чтобы предупредить:
– Вы тут по возможности тихарнитесь – и амера к себе заберите, а то скучает человек.
Кивнул смирно сидевшему у стеночки амеру, который нерешительно улыбнулся в ответ, не выпуская из ладошки телефон – BlackBerry, естественно, – и выскользнул в коридор.
В коридоре пока было пусто и намекающе тихо. До лестничной площадки что-то уже доносилось – не звуки, не толчки, а обещание того, что сейчас все здесь разлетится к едрене жене. Гредин ссыпался на пару пролетов, вглядываясь сквозь перила, скользнул ниже, но тут же дал задний ход. Дверь в коридор второго этажа не успела затвориться, и там, за дверью, шел кто-то невозможно знакомый. Гредин сунул в щель сперва ступню, потом нос.
По спине и лысине узнавать человека глупо и даже непрофессионально – но это был Соболев. Кто еще-то. И когда еще.
Плохое кино, блин. Гредин впал в щель, как вода из ковшика, и обнаружил, что объект уже растворился. Да ладно, теперь-то не денется, подумал Гредин, бегло взглянув на украшавший стену план эвакуации, и двинул – не суетясь, но в темпе. Буркнув в рацию – для отчетности, главным образом:
– Вижу основной объект, коридор второго этажа, следую, больше здесь зрительно никого, до связи.
– Кого? – услышал Валерий, и связь выключилась. Валерий немножко подождал, потом пошарил по другим частотам. Ничего интересного: зашуганные поцы из оцепления отслеживали каждую ворону, «соседи» и «кони» помалкивали, спецназ рассредотачивался по корпусу, блокируя инновачечников, инновачечники были вне эфира. Валерий прижал пальцы к кромке стекла, дождался, пока вытает гусеничка размером с ряд монеток, и осторожно выглянул. На площадке перед воротами было пусто, за воротами тоже. Штабисты вернулись по автобусам, спецназ всосался в корпус, подбирая снятую вохру. Валерий улегся обратно на разложенное водительское сиденье, вернулся на исходную частоту, спрятал рацию и, поколебавшись, набрал Мишу. Вряд ли Миша мог оказаться основным объектом, но последним его докладом было: «Сейчас второй этаж дочешу – все сразу объясню, тут, по ходу, забавное ожидается».
Валерий выждал пять гудков, нажал отбой и ругнулся. Надо было идти вдвоем. Шут с ним, с розыском, с ориентировками, с секретками, сработавшими ночью на обеих точках, и с очень вероятным портретом в каждой ментовской рукавице и на столе у каждого охранника. Зато все было бы просто и ясно. И не холодно, кстати. Валерий потянулся разуться и растереть ноги, но передумал и снова вызвал Мишу.
В этот раз телефон замолчал почти мгновенно. Гульшат даже не успела понять, далеко он бренчит старинным будильником или рядом с дверью. А вздрогнуть успела. Она прислушалась, но прижиматься ухом к двери не стала – видала она, что в фильмах бывает с героями, которые ухом к двери прижимаются. Гульшат постаралась успокоить дыхание и легко коснулась выстроившегося у ног арсенала, не отрывая глаз от щели под дверью. Щель лучилась, ничем не пересекаясь. Гад был поодаль. Или сбоку.
В туалет Гульшат вбежала, не помня себя – но помня про туалет. Она про него с детства помнила – он всегда тут был, в углу малого зала заседаний. Гульшат здесь стаканчик с сине-бурой водой мыла после акварельных упражнений. Тогда туалет был подчеркнуто заводской, гулкий, с желтоватым кафелем в серых трещинах, с разноцветным слоисто облупленным потолком, черными трубами, нашлепками цемента, певучим унитазом и раковиной, всем своим видом исключавшей возможность температуры выше четырех градусов Цельсия. Расходные материалы исчерпывались мыльницей с чем-то растворившимся в тягучие хлопья, да стопкой аккуратно надранной на квадраты оберточной бумаги на бачке. Зато дверь тогда была тяжеленная, из многослойной фанеры и с огромной чугунной щеколдой кустарной варки.
Теперь туалет был среднестатистический офисный – бежевый, кажется, кафель, беззвучная турецкая сантехника, итальянский водонагреватель с ярким глазком и куча всяких контейнеров, подставок и держалок с мылом, освежителями, пипифаксом и салфетками. Чувствовалось, что сладенький хохол из хоздепартамента – Мартынюк, кажется, – сало свое жрет не зря. А вот дверь теперь была хлипкая. Красивенькая, резная из сосны – так что в наиболее резных местах прошибалась, наверное, любым молотком. И с несерьезным замком внутри здоровенного золотистого набалдашника.
Но вариантов не было все равно.
В туалет Гульшат рванула на автомате, еще не поверив, что все всерьез. Парень даже после того, как ударил Юрия Петровича – страшно ударил, тот даже охнуть не успел, – оставался симпатичным, и виноватое выражение лица не менял. С ним и пошел на Гульшат.
Когда Гульшат метнулась мимо стола в дальний темный угол, гад на секунду дернулся, но сообразил, что к выходу она все равно не поспеет, и что-то сказал, будто утешая. А Гульшат перед туалетом замешкалась, потому что теперь дверь открывалась на другую сторону – и пока сладила с заклинившей соображалкой и скользкой ручкой, парень чухнул и рванул следом.
Чуть-чуть не успел. Вернее, даже успел – успел просунуть пальцы в щель и отжать дверь. Гульшат увидела его немного напряженную улыбку, вдохнула его аромат – богатым выдалось утро на дорогие ароматы, – и услышала, как парень бормочет что-то жалобно-успокаивающее, вроде «Щас-щас-щас, потерпи», словно она и впрямь дотерпеть не могла. Дожидаясь, пока этот симпатяга ей шею сломает.
В том, что сломает, Гульшат почти не сомневалась – и все ровно жалобный шепоток почти подействовал. Страшно хотелось вслушаться, все разобрать и убедиться, что это дурацкая игра такая. Гульшат уцепилась за ручку поудобней, чтобы уверенно и твердо спросить, что происходит и что за дурацкие шутки – и тут у нее чуть кисти из запястий не вылетели. Парень дернул дверь – к счастью, одной рукой – а другую быстро всунул в щель. Гульшат испугалась не лезвия, которого, честно говоря, даже не заметила, а резкого движения – и с размаху шарахнула дверью о косяк, о пальцы парня и о ручку ножа. Стукнуло, звякнуло, охнуло, Гульшат чуть отвела дверь и захлопнула ее еще раз – теперь полностью. И быстро повернула собачку замка.
Она бы долго суетилась, металась в темноте и выкрикивала всякие обидные слова, если бы сразу не наступила на нож. Наступила, подняла, рассмотрела, насколько позволяла щель под дверью – и стала готовиться.
Нож был небольшой, складной, хищного вида, с крохотной латинской надписью на лезвии. Чуть маслянистый и страшно острый, в том числе на кончике, который был как плоское шило. Такой нож покупают не для того, чтобы кромсать колбасу или зачищать провода. Им людей режут. Нож куплен недавно, и старательно заточен – чтобы резать людей. Конкретно ее, Гульшатку Неушеву.
Чтобы никаких Неушевых не осталось.
Зря, что ли, все это здесь, на заводе происходит.
На ее заводе, между прочим.
Телефон остался в сумке. Надеяться оставалось на себя. А еще на нож, освежитель воздуха, флакон с жидким мылом и ведерко с очень горячей водой, которые Гульшат расставила вокруг и постаралась отрепетировать, что и как делать с каждым. Надежда была не особенно мощной – вон как ловко гад Юрия Петровича вырубил, а Юрий Петрович крепкий мужчина. Но надо же поста…
Лучистый отрезок под дверью с грохотом рассекся – и к нему рванулся еще один отрезок, в двери. Гад пробил сосну с одного удара, поняла Гульшат, и прижала спину к стене, а к бедрам – нож и освежитель воздуха.
Вторым-третьим дыру сделает и пролезет, понял Соболев. А что там, за дверью, интересно. В принципе, можно подождать секунд пять – все само и выяснится. А вмешаться всегда успеем. Удар ногой у мужчика был поставленным, но супербойцом буян не выглядел, к тому же замотанную тряпкой правую руку прижимал к животу – пострадать успел. А уж без правой какой он боец – хоть в бой рвется, конечно, на зависть.
Эти мысли пролетели и отпали, пока Соболев, не топоча, но и не мешкая, пересекал зал, чтобы пнуть мужичка по заднице и быстренько призвать к порядку. Уже на лету он заметил седую голову под столом, мучительно знакомую, и, протягивая руку, чтобы похлопать мужичка по спине, сообразил, что седой – тот самый темнила Захаров, который вчера, пока Соболев играл себе в догонялки, наговорил ему в голосовую почту приглашение непременно прийти с утречка на завод. От законных владельцев приглашение, подчеркнул он многозначительно. А теперь валялся под столом. Это тоже что-то значит, понял в некотором ступоре Соболев и еле успел выпрыгнуть из ступора, когда мужичок, не глядя, двинул в его сторону локтем, ступней и снова локтем. Не на шлепок и не на шум, которых не было – просто так, по привычке.
Локтями не попал, ногой чуть чиркнул, но голень захотела отняться, точно ей сапогом, а не изящным ботиночком прилетело. Соболев, немея от боли и возмущения, дал без замаха и хитростей – кулаком в ухо. И улетел сильно влево: уха на пути кулака не оказалось, а голень двигаться не пожелала. Спотыкаческий стиль Леонида и спас: мужичок с выдохом и шелестом, как в китайском фильме, порвал на два куска воздух в точке, из которой едва вывалился Соболев.
Соболев поспешно сместился к столу, через который можно прыгнуть, и к стульям, которыми можно пошвыряться, – и начал по возможности спокойно:
– Мужик, ты откуда такой…
Мужичок выпрямился. и Соболев узнал, откуда он такой. С проспекта Мира он и из Лёниного телефона, в котором сохранились три отличных портрета. Без пальто хлыщ выглядел совсем лощеным и безопасным. Захаров, валявшийся куклой, наверное, так же подумал. Если успел. А я еще вчера, выходит, так валяться должен был – если бы разозлился, что по своей стране меня как по Норвегии гоняют, нагло и неумело, и разбираться полез. Впрочем, и сейчас успею.
Хлыщ дрался лучше, чем пас. Даже без одной руки – ее он так и держал небрежно у пояса. Зато остальными конечностями работал в темпе кукурузного комбайна.
Атаку Соболев заметил, но к столу не успел. Пришлось отступать по стенке в другую сторону. Соболев уклонился раз и другой, а третий почти – и белая волна боли, кольцом раскинувшаяся от ребер, сперла дыхание и помогла разом понять две вещи. Первая – хлыщ с ним играет. Вторая – игра закончится быстро и грустно.
Это было удачно – зачистить два объекта одним хлопком. Миша узнал лысого сразу и от радости чуть не испортил все удовольствие. Помятая рука помогла опомниться – и теперь можно было поработать со вкусом. Жаль, лысый чухнул – сообразительный, гондон, – и геройствовать в отмахе не собирался. Ладно, в догонялки тоже интересно играть. И отыгрываться – и за вчерашнее, и за Славку, и за Костю, и за октябрь, и за то, что приходится по этой арктической степи шарахаться вместо заслуженного отдыха. Зачулманали, блин.
В провинции всегда все через ухо, но Чулманск в этом плане был каким-то телевещанием в дециметровом диапазоне: здесь все происходило предельно нелепым образом, в куче непредсказуемых помех, одновременно и в противоположные стороны. Это здорово нервировало. Миша привык, что реальность реагирует на соприкосновения со «звездочкой», это нормально. Но здесь она реагировала на все подряд, что существенно затрудняло выработку тактики. Как сегодня, например: босс придумал вычурную трехходовую операцию проникновения, с двумя страховками и тремя путями отхода – а Миша спокойненько прошел по старому пропуску Филатова и совершенно на шару ткнулся носом в мишень – в самое яблочко. А теперь и в еще одно. И мало того, что этого никто не заметил, так еще, – судя по сигналам босса и звукам, доносившимся из коридора, – мог не заметить и впредь. Какая-то там бурная ментовская операция происходила, с топотом, щелканьем затворами и хищным сопением. Под это сопение мы и уйдем – если опять не вляпаемся.
Сбоку крикнули:
– Стоять!
Ну вот и вляпались. Неудачно-то как, подумал Миша и быстро ударил всерьез, на раз-два-три. Кулаком получилось вскользь, зато колено и локоть зашли хорошо, на встречку: лысый попытался увернуться, отлетел от стеночки и рухнул шкапчиком.
– Стреляю, – сказали от двери так, что Миша не медля вскинул левую руку повыше и, разворачиваясь, заговорил:
– Ну не стреляй уже, я все, тут с друганом закончил, он сам нарвался.
– На месте стой, лапы в гору. Обе.
Тон был уже не спусковым, так что Миша спокойно завершил разворот, объясняя – главное не умолкать, стрелять принято в договорившего, а не говорящего:
– Так я и стою, а насчет руки не могу, прости, брат, у меня…
Он все-таки замолчал. На пороге вместо ожидаемого спецназовца или хотя бы охранника в дешевеньком черненьком стоял какой-то комиссар-полярник: в корявой кожаной куртке на паршивый костюм – пролетарии такие на свадьбу покупают, а потом в гроб в них ложатся, если пуговка на пузе застегивается. У этого пока застегивалась, но видок был не героическим, типичная такая недовольная физия из-за стекла троллейбуса. И ствол у комиссара был не героическим – отчаянно табельный «макаров». Мент, что ли? Правда, держал его чувак не как мент, а как ковбой, у бедра. И направлял его в самую Мишину середку. Иствуд, блин.
Как жаль, что босс вчерашний трофей выбросил, сбацали бы сейчас «Макарену» на двоих. Ладно, я не Славка, меня в ногу не подстрелишь.
– Товарищ, вы кто? – спросил Миша снисходительно и чуть опустил руку. Самую малость, чтобы посмотреть реакцию.
Реакция ему не понравилась. Иствуд, не шелохнувшись, предупредил:
– Я не шучу, на поражение стреляю. Про перитонит слышал? Обе вверх, живо.
В ногу отсюда фиг попадешь, подумал Миша и объяснил, чуть подняв левую руку:
– Да я ж говорю, у меня тут повреждение, прищемил нечаянно…
– Вчера, что ли? – спросил Иствуд другим тоном. Совсем неприятным.
– Зачем вчера, – сказал Миша, соображая. – Вот сейчас, дверью, понимаешь. Ты из Москвы?
– Рыбак рыбака. Вчера на Химиков ты был?
– Каких Химиков? А не, точно не я. Так это ваши все-таки, по ходу. А я и… Слышь, а Мага тоже здесь? Он же у вас теперь. Ты его спроси, пока глупостей не натворил, мы с ним…
– Был ты там вчера, – удовлетворенно сказал Иствуд и чуть набычился, то ли всматриваясь, то ли целясь. – Ты, сука, думал, что офицера можно, скажем так, ногами херачить, и сойдет, прикроют, да? Ошибся, парень…
– Не было его там, – невнятно сказал лысый от плинтуса и с усилием вытолкнулся спиной на стенку. – Там дружки его были, Глухов и еще один. А он меня пас. Ты каэр, что ли?
Иствуд лицо удержал, но по тому, как он вернул голову в нормальное состояние, Миша понял, что и лысый попал в самое яблочко адамовой хрупкости.
– Как понял? – помедлив, спросил Иствуд, тут же предупредив: – Спокойно лежи.
И даже стволом чуть в сторону лысого повел. Лысый слабо улыбнулся, разглядывая Иствуда сквозь сведенные веки.
– Да кто еще за мной из самой Москвы-то… Я типа двойной, что ли?
– Ты сказал.
– Ох, ребята. А я не верил, что вы на всю голову. То есть я сюда приехал в открытую, считай, и хожу, коры мочу, чтобы на потенциального отработать?
– Ты тут, малой, вообще работать права не имеешь. Тем более сотрудника с собой тащить.
Лысый тронул языком разбитую губу, сморщился и повторил задумчиво:
– Тем более сотрудника.
– С ней уже работают, можешь Зою не включать.
С ней, подумал Миша и вспомнил вчерашнюю бабу, так некстати занявшую ровно то такси, на котором можно было угнаться за лысым. Вот я дурканул. Вот я влез. Вот я попал. Что делать-то? А делать надо, пока мужчина стволом на лысого машет.
Лысый тем временем зашевелился, видимо, в волнении, и забурчал:
– Какое работают, отлезьте от барышни, она не при делах.
– Спокойно сиди, пока до тебя не дошли, – посоветовал Иствуд лысому, качая стволом в такт.
Миша прыгнул на стол.
Он рассчитал, что с первого прыжка уйдет на полметра с линии огня, второй прыжок будет в другую сторону, а третий – на Иствуда, что Иствуд отвлекся, что, скорее всего, заклинится на долю секунды и по-любому не попадет в быстро передвигающиеся ноги.
Иствуд выстрелил сразу, от пояса и в пояс, как в середку ростовой мишени. Звонко.
Мишу будто битой в бок снесли, хорошим бейсбольным ударом – и прямо в стол.
Погасили.
Он рухнул с выдохом, держа на весу руку, только что считавшуюся больной. Ни фига она не больной была по сравнению с боком, который, кажется, порвался весь и нараспашку, вспоротым мешком с гречкой. Обратно вдохнуть не получалось, и это было почти удобно: все, кроме бока и правой руки растеклось по столешнице и застыло вчерашним киселем.
Нет, все-таки не удобно. Грудь защемило. Миша осторожно, через сипящую щелочку, потянул воздух – так, чтобы он не выкачивался сквозь зажужжавшую дыру в боку, – и прошептал:
– Тварь, ты чего…
– Да ладно, – с оскорбительной бодростью сказала тварь. – Царапина, скажем так, почти, заживет через месяц. И сквозное явно. Слышь, коллега, там тебя не задело?
Миша не услышал, откликнулся ли как-нибудь лысый коллега твари. Он пытался понять, как может царапина так болеть – да еще и жужжать при этом.
– Ты на звонок отвечать не будешь, что ли? – поинтересовался Иствуд-тварь, подходя. Пистолет он убрал – не боится больше, гнида. Правильно, хоть и обидно. При чем тут звонок?
– Ну давай помогу, – сказал гнида и ловко, Миша едва охнуть успел, вытащил у него из кармана надрывающийся телефон. – Хм. Глянь-ка – таинственный незнакомец, по ходу, звонит. Просто номер, «Билайн», на семьдесят девять кончается. Отвечать, нет?
Миша смотрел перед собой. Он не помнил, на какие цифры кончался сегодняшний номер босса, как не помнил номеров собственных полевых симок, закупавшихся и выбрасывавшихся пачками. Все равно никто, кроме босса, звонить ему не мог. Возможность спама была формальной и маловероятной.
– Ну как знаешь, – сказал гнида, нажал на кнопку приема сигнала и поднес трубку к уху. Миша выждал секунду и гаркнул:
– Сто!
Туловище разрубилось гильотиной.
Иствуд вздрогнул и сунулся рукой, прямо с телефоном, в карман куртки, спохватился и, зажав пальцем микрофон, снова поднес ее к уху.
Миша, коротко и сипло вздохнув, рявкнул снова:
– Сто! Сто!
Лена приноровилась всматриваться сквозь сумрак в черный зев проходной под цифровыми часами. Часы говорили, что высокие гости почти выбрали двадцать минут, выделенных им от щедрот начальственных. Еще они, каждые полминуты притворяясь термометром, говорили, что солнце, которое все ближе, светит и греет. Воздух потеплел уже на два градуса и был не голубым, а серым. А рассвет уже все замет-не-е. А стужа перед рассветом была еще замет-не-е.
Лена похвалила себя за то, что не постеснялась надеть шерстяные колготки самого колхозного типа. И все равно было холодно, даже в автобусе, особенно ступням. Сволочь ты, торговый центр «Модельная обувь», продающий настоящий Gore Tech, устойчивый к любым морозам, а также изгибам пальцев и погоды. Не тех горе на самом деле, а этих, вернее, этой. Этой дуры, которая до тридцати пяти лет дожила, а все ведется на рассказы продавцов. Да еще продавщиц. Да еще рыжих.
Только валенки. Дресс-код не запрещает, климатическая зона вопиет, а мужики сиволапость принцессы либо перетерпят, либо могут идти в произвольном направлении. В котором, например, выстроились борцы с женским курением.
Кто про что, а Лена про затяжку.
До завершения срока, выделенного московским гостям, оставалась одна сигарета. По хорошему-то две, но давайте не будем наглеть, а лучше проведем эту сигарету так, чтобы не было мучительно и больно, когда Ильдарик вернет в автобус своих сплошь некурящих марсиан.
В эфире была тишина – крики про выстрел, который вроде бы донесся из глубин АБК, Ильдарик, переговорив с Газизовым, умело подавил. Мало ли что в здании могло хлопнуть в рамках карт-бланша, выписанного москвичам. Они дверь взорвали, чего теперь выстрелы считать. Пусть хлопают, разбираются со встречными хлопками и затирают следы, пока время есть.
Лена уронила рацию в карман, нашарила сигареты, дотянулась до рычага, вышла в зашипевшую дверь и огляделась, щурясь от схватившей за лицо стужи. Загнанные в ворота штабные автобусы слепо отсвечивали черными стеклами, зато административно-бытовой корпус «Потребтехники» сиял всеми-превсеми окнами. Под ним густо лежала неровная голубая тень. В тени несколькими кучками размазались вдоль фасада остатки марсиан Ильдарика, особо сбугрившиеся вокруг проходной. Тоже, поди, секунды считали – ну и прислушивались к ходу первой группы, которой пришлось войти досрочно на пятках анонимных москвичей, по приказу московского же гостя.
Вокруг было тихо и спокойно – все, кто мог, на работу уже пришли, опоздавших на «Потребтехнике» не водилось с ельцинских времен, а случайная машина досюда не долетела бы, как частая птица до средины Днепра. Выверни кто из города в район первой промплощадки по какой лунатической надобности, дальше Орловского кольца не проехал бы – там стоял кордон ДПС, подкрепленный блокировавшим дорогу ментовским «КамАЗом». А со стороны второй промплощадки никто не ездил с тех пор, как накрылся окончательно завод промпластмасс.
Лена закурила и, пряча сигареты с зажигалкой, попыталась сообразить, что изменилось в картине застывшего напоследок мира. Насколько различали ошалевшие от вспышки глаза, марсиане с мест не двигались, окна полыхали безупречным тройным оскалом, и вокруг ничего не шевелилось и не издавало никаких…
Издавало. Серая «Chevrolet Нива», приткнувшаяся к самому краю парковки, рокотала, выплевывая быстро растворяющиеся, но уже заметные в почти выбеленном воздухе клочья дыма. А ведь к ней никто не подходил. Дистанционный прогрев движка, может, неуверенно подумала Лена, вглядываясь. И увидела, что за индевелыми стеклами мелькнул бесспорный силуэт, а водительская дверь приоткрылась, и в щели что-то мелькнуло. Раз, другой. Третий. Водитель вышвыривал не окурки, а мелкий мусор. Очень что-то напоминающий.
Последняя дощечка зарылась в далекий сугроб, сверкнув кнопками – и Лена сообразила, что это телефон, лицевая панель дешевой мобилы, а до того были батарея, крышка и симка. Водитель поговорил, осерчал, демонтировал, раскидал и теперь отчаливает.
«Нива», сверкнув белым, сдала назад, вперед-вправо и снова назад, объезжая комкастый снежный отвал, и Лена поняла, что водитель сейчас, так и не зажигая даже габаритов, выедет на дорогу и скроется. А она останется гадать, кто это был, зачем таился в холодном салоне больше получаса и зачем так проворно уходит от возможной засечки и слежки. И от Лены, которая, конечно, не должна засекать и следить, но ловить и сажать вот таких шибко уходчивых должна по жизни. Особенно когда они смываются с места крупных событий, где паслись втихую.
Лена вытащила рацию и сказала:
– Четыре-три, слышишь меня? Четыре-три, это один-семь. Прием.
– Слышу, норма. Новости?
– Дим, тут «Нива» нарисовалась вдруг, «Шурале», сейчас к вам собирается. Ты ее тормозни, ага? Серая, чумазенькая, госномер Кирилл два-семь…
– Так. Дальше?
– Сейчас, – сказала Лена, замерев.
«Нива» замерла, так и не объехав сугроб. Водительская дверь снова приоткрылась, и уже в другую щель выползла черная перчатка, потыкалась в зеркало и снова убралась. Водитель пытался разглядеть, что творится у него за обледенелой кормой.
– Два-семь-девять Харитон-Харитон, – быстро сказала Лена.
«Нива» взревела и, раскидывая снежные салюты, грузным бараном скакнула сквозь сугроб, развернулась почти на месте, врубила фары – и помчалась на ослепшую Лену.
– Дим, он на меня едет! – крикнула Лена жалобно, уронила рацию, отступая не знай куда и судорожно нашаривая пистолет, больно повалилась поясницей и голенями на ступеньки автобуса. Фары полыхали ярко и цепеняще. Лена судорожно, на спине, проскочила в салон, поднялась и со второго раза дернула рычаг.
Дверь с шипением захлопнулась. «Нива» прорычала мимо и, сбавив тон, улетела в сторону пластзавода.
Лена перестала выдергивать запутавшийся в складках пуховика пистолет, дернула рычаг и бросилась наружу, нашаривая в снегу рацию.
Подобрала она ее секунд через пять – для того, чтобы со слабым криком уронить. Потому что к этому моменту завершился предстартовый прогрев изделия СПАЗ-4, со вчерашнего дня дожидавшегося первого испытания в составе комплекса активного подавления. Еремеев подключил СПАЗ, едва программист Муртазин прибежал в цех, крича про автоматчиков, которые ворвались в АБК и взорвали пиропатроном железную дверь к основной площадке. Еремеев убедился, что дирекция не отвечает на звонки, объявил по цеху режим чрезвычайных испытаний, велел вырубать и изолировать все оборудование, проверил тонкую настройку СПАЗ, убедился, что все работники сгрудились по отведенным площадкам, и пять минут беззвучно и односложно молился матерному богу, чтобы он позволил успеть. Бог позволил. СПАЗ мигнул и зажег две одинаковых цепочки голубых искр.
Еремеев, сипло крикнув «Все на изолятор!», вывел ползунок на максимум.
И все, способные держать оружие и воспользовавшиеся этой способностью здесь и сейчас, повалились наземь быстро и почти без воплей.
