Глава 1
Чулманск. Сабирзян Неушев
– Пять минут – и все. Ждать больше не могу, – вполголоса сказала судья насморочному лейтенанту.
Тот что-то зашептал, напористо пыхтя. Судья прервала его движением пухлой руки и отрезала уже громче:
– Мне это неинтересно. Начальнику своему будете докладывать. Пять минут, поняли?
– Простите, я опоздала, – донеслось с лестницы.
Неушеву был все равно, но он все же покосился и увидел, что по коридору стремительно несется следовательша, на ходу снимая нелепый черный пуховик. Неушев представлял себе верхнюю одежду подтянутой дамочки несколько иначе. Не то чтобы он специально отвлекался на такие размышления… Неважно.
Следовательша уже дошагала до судьи, кивнула всем, странно посмотрев на Неушева, – Неушев отвел глаза, – и что-то объяснила судье, пытаясь вручить файл с бумагами. Судья отмахнулась и укоризненно сказала:
– Позвонить-то можно было.
Следовательша подняла забинтованную ладонь, открыла рот, закрыла его и развела руками.
Судья покосилась на перевязку, буркнула «Ждите» и ушла в свою дверь.
Секретарша пригласила всех в зал через минуту, через две вышла судья и, протараторив формальные предисловия, спросила, есть ли ходатайства.
Следовательша встала и принялась говорить. Вскоре Неушев уловил нетипичное движение со стороны лейтенанта. Лейтенант, который на таких технических выездах знай дудел носом да бдительно рассматривал колени присутствующих дам, теперь пялился не на скрытые столом колени следовательши, а в лицо ей. Пялился потрясенно, почти беззвучно – и тянулся к карману брюк. Стрелять сейчас будет, спокойно подумал Неушев и решил послушать, раз такое дело.
Дело было непонятное. Следовательша говорила, что в связи со вновь открывшимися обстоятельствами управление следственного комитета снимает с гражданина Неушева обвинение, переквалифицирует его в свидетеля и отзывает ходатайство о продлении ареста гражданина Неушева, в связи с чем просит освободить его из-под стражи немедленно.
Лейтенант отчаянно сигналил скучавшему в углу судебному приставу. Судья смешно моргнула несколько раз и перевела взгляд со следовательши на Неушева, потом обратно. Неушев привычно опустил глаза. Не мог он смотреть людям в глаза, даже курицам вроде судьи и истерикам типа того парнишки-дознавателя. С 25 октября сего года не мог.
Пристав подошел к лейтенанту, выслушал его горячий шепот, кивнул и встал рядом с клеткой Неушева. Лейтенант выскочил в коридор, на лету выдирая из кармана телефон. Можно понять пацана, подумал Неушев.
Через десять минут он уверился, что пацану можно еще и позавидовать. Ему явно кто-то что-то объяснил – так что был лейтенант успокоенным, многознающим и даже сочувственным. Судья тоже малость успокоилась, когда приняла все-таки бумаги от следовательши, изучила их и услышала, что «остальное оформляется, но к пяти обязательно успеем и бумаги, и фигурантов подвезти, база там прочная». Судья выразительно посмотрела на часы, вышла на минуту, чтобы посовещаться с собой, вернувшись, сообщила, что своим решением объявляет Неушева Сабирзяна Минеевича свободным вот с этой буквально минуты – и шустро выскочила прочь.
Пристав отпер клетку, распахнул дверь и сказал по-татарски:
– Все, Сабирзян-абый, свобода.
Неушев вышел не сразу. Он немного посидел, ожидая хоть каких-то объяснений. Посмотрел на лейтенанта. Лейтенант, сопя от старательности, спрятал наручники в сумку, надел шапку, козырнул и вышел. Неушев посмотрел на следовательшу. Она сидела за столом и смотрела то ли в стол, то ли на повязку.
Неушев грузно покинул клетку, постаравшись не коснуться прутьев, и спросил:
– А что это было-то?
Следовательша встала и сказала, не глядя на него:
– Сабирзян Минеевич, я приношу вам извинения от имени всего следственного комитета и от себя лично. Вы можете требовать компенсации и… Простите.
– Так, – сказал Неушев. – А что изменилось, можно узнать?
Следовательша наконец посмотрела на него и сообщила:
– Мы их поймали.
На первом слове она споткнулась, и Неушев не первый раз подумал, что для представительницы силовых органов она удивительно паршиво врет. Он повторил:
– Их. И кто они?
Следовательша, как будто решившись, выпалила:
– Сабирзян Минеевич, я пока не могу все вам рассказать, потому что… Ну не могу пока. Я обещаю – как только можно будет, вы первым все узнаете.
Неушев пожал плечами и спросил:
– А они где? В СИЗО, где я был? Их можно, я не знаю, увидеть там?
– Сабирзян Минеевич, пожалуйста, – умоляюще сказала следовательша.
Что пожалуйста-то, хотел спросить Неушев, но резко устал и обмяк, а этого показывать был нельзя, даже теперь. Поэтому он спросил:
– Вы мне такси не вызовете? А. Денег-то у меня…
И с испугом подумал, что они сейчас сами его отвезут – и будут всю дорогу что-то говорить, все так же извиняясь, и он приедет домой, как и уехал, на мусорской машине. Но следовательша сказала:
– Я вашей дочери позвонила, она приехать должна. Пойдемте.
– Гульшат? – спросил Неушев, страшно обрадовавшись и еще сильнее перепугавшись.
– Н-нет, Айгуль, у Гульшат пока…
Дверь распахнулась, и влетела Айгуль.
Пристав, усердно притворявшийся, что не слушает, вскочил и начал, протягивая руки:
– Девушка, сюда…
– Папа! – заорала Айгуль и влипла в Неушева так, что у него на полчаса вылетели из головы все мысли и слова – остались чувства, которые он старался из себя не выпустить. Сидел, шел и стоял, сжавшись в толстый морщинистый кулак. А разжавшись, обнаружил себя дома, у стола, заставленного нарезками сыров, колбас и овощей, а с двух сторон в Неушева вцепились дочери. Старшая, вытирая слезы, тараторила про на фиг не нужный никому завод и про то, как они мощно убирались в на фиг не нужном никому доме. Младшая зачем-то пихала отцу в нос мелкого серого кота довольно бандитского вида и пискляво излагала до одури непонятную историю его обретения.
Неушев послушно сжевал несколько разных ломтиков и коротко изобразил удовольствие, хотя никакого вкуса не почувствовал. Он улыбался в ответ на шутки и почти наугад кивал или качал головой в ответ на вопросы.
Через полчаса девки вскочили с воплями «Вилада!» и «Тетя Римма!» Оказывается, Айгуль надо было срочно забирать дочь с танцев, а Гульшат зачем-то упросила тетю Римму наготовить всякого на стол – и до пяти, когда ресторан переходил на активный режим, должна была непременно забрать балиш, пять тысяч эчпочмаков, три салата и еще какие-то вестники эндорфиновой бури. Девки знали, что Неушев всегда был неудержимый фанат чего повкуснее и понациональней. Они могли догадываться, что сейчас гурманические радости трогали его не больше, чем перемена погоды на Антарктическом побережье. Но обижать дочек не хотелось. Зато очень хотелось увидеть внучку – может, хоть ей Неушев сможет заглянуть в глаза без боязни. И хотелось остаться одному. Ненадолго. Вдруг получится понять, что случилось, что происходит и как должно быть дальше. Если должно, конечно.
Неушев ответил слабой улыбкой на щебетания, убегания-возвраты с перечислением забытого и прочие ритуалы, больно напоминавшие о позапрошлой жизни. Наконец Гульшат, чмокнув отца, убежала совсем. Айгуль задержалась в двери и сказала:
– Пап, я с абыстайками из мечети договорилась на сегодня, но раз так, то на завтра перенесли – они читать придут.
Неушев кивнул, не понимая. Айгуль тоже кивнула, закусив губу, хотела сказать и не сказала. Повернулась и вышла.
Хлопнула дверь. Стало тихо.
Котенок, лежавший рядом, уперся в Неушева пестрыми глазами, поразмышлял о разном наглом и легонько цапнул лапой за брючину. Раз и другой.
Неушев поднял руку, чтобы погладить полосатую шерстку, но уронил обратно. Этого он, оказывается, тоже сделать не мог. Даже закурить не мог – и не хотел, что самое странное.
Котенок боднул Неушева ушастой башкой в бедро и забурлил было, да притих, соскочил с дивана и умчался прочь. Судя по цоканью когтей, в кабинет.
Мыши, что ли, завелись, подумал Неушев. Посидел немного и пошел следом.
В кабинете было чисто, тихо и сумрачно. Котенок бродил, урча, вокруг рабочего кресла, огромного, кожаного, так и не освоенного Неушевым. В кресле сидел мужик.
Опять, подумал Неушев почти с облегчением. А следовательша говорила, поймали их. С другой стороны, она же не сказала, что всех поймали. Ну что, вариант. Не убью, так покалечу гада. С болью жить, быть может, не сильно приятней, чем не жить. Вот и проверим.
Он шагнул вперед и застыл. Мужик сказал по-татарски:
– Привет, Сабир-абый.
Сабиром Неушева не называли лет тридцать, да и раньше называли лишь в семье. Но не только в этом дело было. Еще в голосе. Неушев знал этот голос, хоть и не слышал страшно давно.
Неушев изо всех сил всмотрелся в лицо напротив и с трудом выговорил:
– Нияз. Ты живой, значит.
В груди стало пусто и лихо, и эта пустота выкусила все до горла. Неушев потерялся, а нашелся уже в кресле – том, что для отдыха, мягком, низком и с обивкой из толстого хлопка. Нияз, как-то оказавшийся рядом, отступил обратно.
– Нияз, – повторил Неушев, когда снова смог дышать. – Сынок. Ты здесь откуда… Нет, ты где вообще, как живешь?..
– Да это без разницы, Сабир-абый, где да как. Живу и ладно. Ты вот про себя скажи – что устроил?
Нияз всегда говорил по-татарски не то чтобы с легким акцентом, но будто немножко притворяясь то ли старцем, то ли конферансье – округло и с придыханием. А теперь у него и слова проскакивали какие-то неживые, как из старинной книжки. Зато говорил он живо, чересчур. Это Нияз-то, который даже в щенячью пору был сдержан и собран.
Тут Неушев вспомнил, как собранность-сдержанность не помешала Ниязу щенячьей поры взорваться вполне в фамильном стиле. Даже изощренней. Неушевы от обиды орали, посуду били и рвались в рукопашную. А Нияз тогда, четверть века назад, в ответ на какую-то ерунду – глуповатую, но беззлобную шутку про то, что при взрослом племяше-нахлебничке и грудная дочка быстрее расти будет… Так вот, он встал, извинился, перешагнул через коробки и вышел из квартиры, осторожно прикрыв дверь. Из новенькой и, как тогда казалось, огромной трехкомнатной квартиры, в которую Неушевы два дня как въехали, покинув «малосемейку». Последней волной, как оказалась, въехали, больше завод никому квартир не выдавал.
Девчонки, понятно, не поняли ничего – Гульшат в принципе ничего кроме титьки не понимала, а Айгуль, высунув язык до ключиц, разрисовывала недовыброшенную строителями ленту обоев. Фирая не услышала, она на кухне возилась. Ночью, когда Неушеву пришлось поверить самому и признаться жене, что племяш, скорее всего, не придет, Фирая, конечно, устроила скандал – шепотом, чтобы дочек не разбудить. Неушев тогда еще такие скандалы пресекать стеснялся, поэтому всю ночь молча курил на балконе. Ну и потом три дня молчал. И все представлял, каким пенделем встретит Нияза, когда тот наблуждается – без денег, вещей и работы, – по чужому городу, чужой республике, чужой стране. И вернется. Побитым щенком.
Нияз не вернулся.
Больше они его не видели. И ничего, выжили. Айгулька, правда, пару недель ныла: «Де Иязабы, хотю Иязабы». Фирая с полгода хранила вещи Нияза – пару рубашек и брюки без пиджака. Потом кому-то снесла или похоронила, с нее станется – к Новому году, когда от Нияза пришла открытка из Казани. С поздравлениями, наилучшими пожеланиями, извинениями за причиненные хлопоты и уверениями, что все с ним хорошо. Потом еще перевод от Нияза пришел на восьмое марта, немалая по тем временам сумма. Неушев порвал извещение, позвонил на почту и велел отправить деньги обратно с указанием, что адресат выбыл. Он уже стал главным инженером, фактически вторым человеком на заводе, следовательно, и в городе, так что почта козырнула, невзирая на отмену синей форменной фуражки. Больше писем и открыток не было.
Хотя нет, Неушев видел Нияза – по телевизору однажды. В местных новостях был короткий сюжет про визит какого-то азиатского министра. Нияз стоял за плечом министра и бегло переводил с азиатского на русский и обратно. Племянник был в костюме и с бородкой, так что Неушев сперва решил, что ошибся – но голос был Нияза, и глаза были Нияза, и кто еще мог этот дурацкий язык знать, кроме Нияза, про толмаческие таланты которого Сабрия пела чуть ли не с Ниязова младенчества.
Неушев постарался забыть этот сюжет, но не смог. Через месяц он потихоньку узнал телефон местного полуМИДа, убедился, что Нияз действительно работает там в протокольном отделе, за несколько дней собрался с силами и мыслями и позвонил. Девушка ответила, что Нияз Ахметзянович в командировке. Потом она отвечала, что Нияз Ахметзянович в отпуске, отвечала все более нервно, и когда этот бесконечный отпуск завершится, не говорила, бросая трубку. В следующей казанской командировке Неушев не поленился, купил бутылку коньяка, а также всяких вычурных фруктов – на случай, если Нияз так и не научился пить, – и отправился в протокольный отдел. Девушка пыталась начать разговор еще более нервно, но, узнав, что Неушев родственник, причем единственный, подскочила к нему, делая странные движения лицом, вытащила на улицу и там, ежась от октябрьской слякоти и косясь на скучающего неподалеку милиционера, нашептала какую-то чушь про то, что Ниязика отправили за границу, а там война началась, и он не вернулся и, видимо, уже… Тут она перекосилась и убежала, смешно раскидывая каблуки в стороны. А Неушев поехал в гостиницу, заперся в номере и нажрался до беспамятства – кажется, последний раз в жизни.
Нажрался последний раз. А беспамятство-то еще было, как минимум однажды.
Извиниться, что ли, за тот разговор, подумал Неушев, но сообразил, что дело снова кончится печально. Кроме того, в доме не было коньяку и фруктов, а в организме – желания и способности извиняться. Да и смысла в этом не было никакого. В любом случае, Нияз пришел не за извинениями.
А зачем пришел-то?
– Ты зачем пришел-то? – спросил Неушев тяжело.
– Тебе помочь, – негромко ответил Нияз.
– Думаешь, мне еще можно помочь?
Нияз пожал плечами, не собираясь отвечать, но все-таки ответил, хоть и не совсем впопад:
– Сабир-абый, все-таки, что ты устроил тут?
– Что я устроил? Что устроил? Всё уже устроил, нечего больше – ну, почти. Не волнуйся так, сынок.
– Ага. Дядюшка храбрый. О девчонках своих подумай.
– Так, – сказал Неушев, наливаясь фиолетовой злобой знакомо и опасно, да и черт с ним. – Вот с этого места поподробней. Что с девчонками?
– Да ничего с девчонками. Это с тобой что-то. Семью пытался разрушить, девчонок расшугал, потом жену…
Он резко замолчал.
– Продолжай, – подбодрил Неушев. Фиолетовая злоба мгновенно ушла, в груди стало пусто и горько.
– Да нечего продолжать, – тихо сказал Нияз. – Что случилось, то случилось. Ты сам знаешь, что ты говорил, зачем ты говорил и что было потом. И ты сам себе судья. Паршивый, правда, но уж какой есть. Судья. Но не палач.
Неушев зашевелился, криво улыбаясь. Нияз, чуть повысив тон, продолжил:
– Ты знаешь – а больше не знает никто. И не узнает, понял?
Да ты-то откуда, хотел сказать Неушев. Что ты вообще знаешь про жизнь и про смерть, щенок, который шлялся где-то сто лет, заставляя людей стыдиться и страдать, а теперь, когда всё решилось само собой без чьей-либо помощи, зато стыд и страдания стали невозможными, явился ясным солнышком и высокопарную чушь несет.
Нияз опять его подсек – теперь почти шепотом:
– Господь только знает.
Неушев ухмыльнулся еще кривей и шире. И подумал: скоро проверим.
А слова опять заметались в голове, как метались все эти сорок дней. Как метались по недооборудованной и оттого подоткнутой мелкими эхами комнате базы отдыха. Метались – а Фирая медленно поднимала руку к лицу, как после пощечины, и Неушев видел с удовольствием, перекисающим в испуг, как ей плохо, и хуже, и хуже – и она закрывает глаза и слепо бредет к выходу, а за ней, порхнув глазами, кидается тоненькая девочка Юля, которой он, как ему казалось, нравится – сединами, статью и анекдотами, – и потому, думал он, девочка Юля на базу и примчалась, а она с собой жену притащила, чтобы чушь про коварных злодеев рассказывать, а он-то думал – и под незатихающее эхо Неушев высадил полстакана и кончился, и не слышал ни выстрелов, ни криков, и больше не начинался, и начинаться не собирался.
Слова так и метались в черепной коробке, искаженные злобой и эхом так, что непонятно было, где там старая корова, где пошла вон, идиотка, а где себе всю жизнь отравила и теперь мне хочешь. И лишь сейчас Неушев понял, что примерно то же он другими словами четверть века назад сказал Ниязу. Нияз ушел. А сорок дней назад после похожих слов ушла жена. Нияз вернулся, а жена нет. И уже не вернется. И кто-то в этом был виноват. Возможно, Нияз.
Неушев открыл глаза и посмотрел на Нияза с ненавистью. Нияз смотрел на него спокойно и требовательно. Он сказал:
– Сабир-абый, ты не виноват в смерти Фирая-апы. И в… полусмерти той девушки не виноват. В них злые люди стреляли. Твои враги. Твари. Они с самого начала хотели их убить, и тебя тоже, тут ты не мог ничего сделать. Это целая операция была, длинная – ну, тебе расскажут еще.
Кто расскажет, хотел спросить Неушев, но силы кончились. Нияз продолжал:
– Это не значит, что ты ни в чем не виноват. Ты виноват, очень сильно. И сам лучше меня знаешь, в чем.
Сил по-прежнему не было, даже на то, чтобы иронически поднять бровь и показать, как полезны и интересны опытному безнадежному человеку слова дурака, молодого и не знающего, что такое настоящее горе.
– Ты виноват в том, как жил последние годы. Как в семье жил, с Фирая—апой – с женой твоей, любимой женой, прошу заметить. Ты виноват в том, что Айгуль ушла из дома, от тебя подальше ушла. И в том, что Гульшат, несчастный ребенок, металась все между вами, не могла предать никого из вас, чтобы пристать к одному из… осколков. Это, Сабир-абый, твоя вина и твой грех, за который ты будешь отвечать всегда. Но это не смертный грех. И его можно искупить. Но только живому.
Как, зачем-то хотел спросить Неушев молодого дурака – вернее, уже не молодого и не дурака, но несправедливого и жестокого человека, которого он давным-давно прогнал из своей жизни против желания, но все-таки, похоже, справедливо и дальновидно.
– Это твоя семья и твоя жизнь, – будто услышав вопрос, ответил Нияз. – Ты и решай. Но что бы ты ни решил, ты не должен оставлять дочерей одних. Ты не можешь оставлять их одних с заводом, на который кидаются твари. Убийцы. Первую атаку нам… – он запнулся, но тут же продолжил, – отбить удалось, но это же не последняя атака. Без тебя их сожрут. Ты ведь не хочешь, чтобы их сожрали? В физическом смысле, я имею в виду. А будет в физическом. И тебя без них сожрут. И мне пофиг, хочешь ты этого или нет. В этом смысл семьи, ты разве не понял? Семья – это свои, которых ты должен защищать. Если некого защищать, значит, ты прожил жизнь зря. Тебе есть кого защищать, Сабир-абый.
Нияз помолчал, ожидая возражений, не дождался и продолжил:
– Я понимаю, что тебе пока все равно. Но если тебя сожрут, тем более если ты сам себя сожрешь, девчонки останутся сиротами. А сиротам очень плохо. В любом возрасте. Ты уж поверь. И постарайся им это горе отсрочить.
Он снова помолчал.
– Сабир-абый, ты меня больше не увидишь. Поэтому, пожалуйста, попробуй запомнить, что я тебе говорю. Семья – это главное. Разбивать ее нельзя. Отказываться от нее нельзя. И уходить из нее тоже нельзя. Никуда.
Он потер пальцами лоб, удивленно посмотрел на пальцы, и сказал, глядя уже мимо пальцев на развалившегося под ногами кота:
– И прости меня за то, что я тогда ушел. Нельзя было. Я извинялся уже, кажется, но это не от души было. Сейчас от души. Прости. Нельзя было так делать. Ты был неправ. Но я своей неправотой тебя переплюнул.
Он снова поднял глаза и закончил злым голосом, из которого ушла округлость и ученость:
– Не бросай своих. Своих бросать нельзя.
Нияз покачал головой, словно сам удивился банальностям, которые нес. Встал, не обращая внимания на недовольный вопль кота, и почти незаметно дернулся в сторону Неушева. Руку, что ли, хотел протянуть на прощанье. Неушев и не заметил. Сидел себе неподвижно.
Нияз кивнул и неровно пошел к двери. Кот нехотя поплелся за ним. Когда Нияз почти вышел, Неушев окликнул его, как мог быстро поднимаясь из кресла. Нияз запнулся на пороге и показал, что ждет.
Неушев подошел к Ниязу, чуть не споткнувшись о наглое юркое животное, протянул руку, дождался крепкого пожатия и обнял племянника. Нияз был тощий и жилистый – кажется, даже тощей и уж, конечно, жилистей, чем был щенком. Что, в принципе, логично.
Неушев отстранился от Нияза и попросил, глядя ему в очень усталые, оказывается, глаза:
– Останься, сынок. С сестрами толком познакомишься.
– Да я уже полюбовался, – ответил Нияз, как-то по-доброму усмехнувшись. – Славные девчонки. Большие – ужас. Не могу, Сабир-абый, прости – спешу.
– Ну маленько-то побудь, – почти взмолился Неушев. – Неужели полдня что-то решат?
– Решат, – сказал Нияз. – Сын ждет.
– Сын, – повторил Неушев с завистью.
Не потому что у Нияза был сын, а у Неушева сплошные бабы во веки веков и навек теперь уже. А потому что Нияз так спешил к сыну, а Неушев давно ни к кому так не спешил.
Нияз несильно хлопнул Неушева по плечу и ушел. Кот ушел следом.
Неушев некоторое время прислушивался, но так и не услышал ни хлопания двери, ни скрипа во дворе, ни отъезда машины. Когда сумрак перед глазами прекратил переливаться, а вернувшийся кот цапнул когтем брюки, Неушев вытер лицо, подманил кота колбасой на кухню и запер его там вместе с колбасой. Принял душ, разыскал и вытащил давно подаренный намазлык, с трудом нашел серебряную киблу, которую в свое время заказал и постоянно этим хвастался, и которая ни разу не пригодилась. Сегодня вот был первый раз.
Он не молился с детства, поэтому то и дело запинался на словах и поклонах. Не беда. «Всевышний – он не слышит, а знает. Ты, главное, верь и старайся быть правильным – и он узнает» – так говорила жутко суровая отцова бабка, которая не умела врать.
Прочитав все не забытые с детства строчки, Неушев обмахнул лицо руками, но движения не закончил – уткнулся в ладони и снова заплакал.
Легче не стало. Но он знал, что станет. Пусть не сейчас. Но когда-то обязательно станет легче.
Он тщательно спрятал намазлык, снова сходил в душ и сел ждать своих девчонок.
Глава 2
Байтаково. Расти Харрис
Невозможно контролировать все на свете.
Поэтому надо контролировать отдельные части света, в которых собираются подлежащие контролю объекты.
Этому будущего Расти Харриса научил Панченко Вадим Алексеевич. Он много чему научил будущего Расти Харриса. Он ему жизнь подарил, когда помог уйти из пакистанской тюрьмы в английскую и подсказал, как выхлопотать паспорт на имя Ростома Хариса, полукровки с британским гражданством. Дальше Расти выживал сам, но Панченко Вадима Алексеевича не забывал. Не забывал, ни кому по жизни должен, ни в какой валюте долг следует отдавать.
Кроме Панченко Расти Харрис не должен был никому. В том числе Соболеву Леониду Александровичу, которого Панченко Вадим Алексеевич явно недоучил. Поэтому Соболев Леонид Александрович думал, что бдительно и незаметно отслеживает все вокруг, а сам сидел в контрольной точке, сигналящей любому профессионалу – вот здесь, здесь тот, кто пытается за кем-то следить, смотрите, товарищи.
А чего там смотреть.
Расти закрыл и выбросил окошко Соболева. Вытащил на поверхность его начальника, который сегодня будет счастлив – тем, что получил чудесно полные данные о «Сумукане», и завтра будет счастлив – тем, что представит эти данные начальству, а послезавтра потребует от Соболева форсировать и развивать источник, а то и лепить на его основе сеть. Это мы уже проходили, это нам неинтересно, и это нас не пугает. Вы, главное, вокруг Motorola с UCC потолкайтесь, так, как любите, усердно и бестолково, чтобы вас заметили и задумались. Boro такой козырь не помешает. Бог вам в помощь, ребята. Терпите, надейтесь, и ждите – я ничего не исключаю. Да у вас пока дела-то будут: Расти втолкнул соболевского начальника, которого так и представлял себе в виде силуэта, в тесную компанию фээсбэшников. Известные Расти фээсбэшники пока варились в болезненном соку, а местный начальник Ибрагимов этот сок перемешивал, бегая из палаты к палате между своим подчиненным Фахрутдиновым, прикомандированным оперативником Сухановым и сыскарем-контрой с особыми полномочиями Грединым, которые сейчас отличались друг от друга разве что формами белоснежных коконов – зато были живы, а рано или поздно будут здоровы. И все здоровье направят на уязвление обидчиков и пособников. Вперед, ребята. Расти закрыл эту сборку и снес ее.
Следом отправился и Жарков, списанный всеми сторонами, и два хороших статиста, Юрий Захаров и Замирбек, фамилию которого Расти не узнал, а теперь забудет и имя. Стираем.
Переходим к лицам, действующим до сих пор.
Адам сидел, видимо, в том самом кабаке, из которого пятью днями раньше вышли под ручку Гульшат Неушева и Константин Яковлев. Адам, переживший два дня загула, вражеский плен, истязания и допросы, был беспощадно весел и отчаянно пьян. Заслужил, хотя честно пытался все испортить. Теперь русские будут считать Boro Security, представитель которой самым дурным образом засветился где только можно, заведомо несерьезным игроком – что и требовалось. И свой кусок славы Адам заработал: вывезенные из России впечатления и выводы непременно потрясут ненаглядного мастера и поразят сердце красотки из инженерного корпуса. Пока же самому герою угрожали потрясения и сердечные травмы. Компанию Адаму за столиком радостно и громко составляла та самая шмара, которую спугнул Константин Яковлев. А из дальнего темного угла на счастливую пару злобно смотрели два парня – один с марлевой нашлепкой на весь нос, другой с похожей марлевой нашлепкой на неровно выбритом фрагменте скальпа, стиль полупанк. Сплошные повязки были сняты только сегодня, в честь чего парни и устроили рейд по местам боевой славы – в их случае боевого Кости. Костю парни, понятно, не нашли, зато нашли его невольную пособницу. Это грозило некоторыми переживаниями ей и, возможно, Адаму. От калек-то в крайнем случае отмахается, подумал Расти. А нет – будет партнеру дополнительный урок на тему «Старших надо слушаться».
Расти закрыл и выбросил окошки «Адам в России», «случайные инциденты» и «угрозы Неушевым третьего порядка».
Отвлекаться на Константина Яковлева смысла не было. Он (вернее, неопознанный мужчина 25—27 лет, среднего роста, спортивного телосложения, причина смерти – несовместимые с жизью травмы, полученные в результате падения с большой высоты, особые приметы – на правом боку след пулевого ранения полугодовой примерно давности) так и лежал в дальнем отсеке чулманского морга, дожидаясь тихого погребения по истечении установленного законом срока. Опознать его никто не соберется. Подельники были аккуратно рассованы по разным помещениям здания, скрытого во дворе чулманского Дворца правосудия. Шелехов, тоже с дыркой в боку, зато живой и опознанный, отходил после операции в зарешеченной палате хирургии. Филатов разглядывал потолок одиночной камеры. Забыхин, после особенного буйного приступа раздражения обколотый сибазоном, медленно вращал глазами и пытался скрипеть зубами. Расти выковырнул из «звездочки» Глухова и замкнул оставшихся окошком, которое снес.
Фигурку Глухова Расти, поколебавшись, принял на хранение в долгом ящике. Глухов, насколько понимал Расти, сейчас находился в паре сотен километров от Чулманска и, скорее всего, садился в поезд до Москвы – а оттуда отпрыгнет в самое глухое и безопасное место мира. Дорога ему пухом. Из всех сетей и ото всех контактов Глухов ушел надолго, но вернется. Рано или поздно. Так или иначе. Коммуникативный профиль, в том числе сетевой, составлен. Месяца через три проверим.
Расти вернулся к проплешине, оставшейся после сноса «звездочки». Рядом, как раз во Дворце правосудия, несчастная красавица Новикова вместе с неудачливым болельщиком Газизовым по пятому кругу пересматривали ролики, на которых Вячеслав Забыхин, даже не мечтающий о сибазоне, кривясь, излагал подробности организации и совершения убийства Фираи Неушевой и попытки убийства Юлии Большаковой, а также мошенничества с целью овладения имуществом «Потребтехники». Терзали несчастных следаков и письма, присланные Расти на ящик Артема Терлеева. В письмах были перечислены связи «звездочки» с заказчиками и местными пособниками, включая номера задействованных телефонов. К тексту прилагались ссылки на файлораздачи с записями прослушки «звездочки», расширенными вариантами роликов и некоторыми рабочими материалами к ним. Очевидные соображения о том, что где-то могут храниться и другие копии, не говоря уж об оригиналах записей, должны были стимулировать розыскную способность Газизова с подчиненными. Ну и неспособность завешивать дело на середине.
В Газизове-то Расти почти не сомневался. А вот разные добро– и недоброжелатели, наблюдатели и вершители, следившие за чулманскими потягушками и перестрелками с обоснованным интересом, при таком раскладе должны были устремиться к скорейшему и непыльному доведению дела до победного конца, рассадке стрелочников и переходу противоборствующих сторон в привычное состояние пусть вооруженного, но нейтралитета.
Воюющие стороны, насколько мог судить Расти по косвенным признакам и слабым сигналам, в это время как раз заседали где-то в ближнем не всем Подмосковье, пили что-то благородное – в их понимании благородства – и вели беседы, оценивать которые следовало с той же оговоркой. Непосредственной угрозы Неушеву они пока не представляли, так что не страшно.
Зато Артем Терлеев был по-прежнему страшен, но сейчас еще и сосредоточен. Он спокойно выслушал новости о штурмах, задержаниях и признаниях, рассеянно порадовался тому, что комитет оплатил ремонт и перегон машины в Чулманск, облегченно попрощался с гостями и снова побрел этажом ниже, в реанимацию. Первый раз Терлеева не пустили дальше стола дежурной сестры, второй раз он прорвался к палате Большаковой. Успех следовало развивать. Пусть. В сказки про Спящую красавицу и волшебный поцелуй Расти последние лет сорок не верил, но чужую веру уважал.
Расти собрал в кучу следаков, чиновников, высокотехнологов, инновачечников – всех, кто проходил по разряду «угрозы Неушевым второго порядка», – и снес. Вопрос закрыт. Пусть обсуждают параметры нейтралитета дальше.
Было опасение, что несчастная «Потребтехника» в параметры снова впишется слишком криво. Но тут Расти ничего поделать не мог. Сабир-абый сам должен отковать свое счастье в нужной форме и сам решить, как, зачем и с кем он будет развивать завод. Как и зачем, в принципе, понятно: Неушев, в конце концов, бизнесмен, а выпуск «Морригана» здесь и сейчас представлялся сугубо выгодным и перспективным предприятием.
А вот с кем – касается и Еремеева, и Захарова, и даже Шестакова. Впрочем, Шестаков уже определился. Он отошел наконец от LastMinuteCleaner, к которому оказался гипервосприимчив (секретарша Шестакова, получившая такую же дозу неделей раньше, когда Расти ставил «жучки» в кабинете директора, пришла в память и чувства в совершенно штатном режиме) и сейчас сумрачно бродил по пустой служебной квартире, пытаясь сообразить, все ли вещи уложил в чемодан. Сообразить было несложно, учитывая, что вещей у Шестакова исторически почти и не водилось. Пара костюмов, пучок рубашек, мыльно-рыльные принадлежности, три кредитки да пара грошовых безделушек, привезенных заботливой дочкой из Европ. Цену им Шестаков знал, но расстаться не мог.
Расти закрыл окошко «Потребтехника» и снес.
Осталось единственное окошко – «Неушевы». Неушевы сейчас, скорее всего, сидели за столом и были, скорее всего, почти счастливы – насколько это возможно. Все – Гульшат, Айгуль, Вилада, Сабир-абый и Мыраубай, конечно. Это было не совсем правильно, сорок дней, все-таки. Но они почитают завтра, Расти слышал. Надо тоже почитать, подумал Расти. Завтра. Вернее, послезавтра, когда дома буду. Пусть душе Фирая-апы будет спокойно. Она была очень красивой, очень доброй, очень хорошей женщиной, очень счастливой и очень несчастной.
Незнакомая мне девочка Юле, говорят, тоже была красивой, доброй и хорошей, и не успела стать ни счастливой, ни несчастной, ни, по большому счету, женщиной. Пусть успеет, как-нибудь. Пожалуйста. За это почитаю тоже.
Расти закрыл последнее окошко, подумал и почти уже снес его навсегда. Помедлил.
И тут накрыло. Страшно, до судороги, до срыва ногтей и лопанья кожи захотелось зажмуриться и заорать, затопать и выдавить из себя, как гной, нагромождение последних дней, скомканную паутину комбинаций, отношений, диалогов, людей и ролей, бессонные ночи, словно прихватившие каждую мышцу оберточной бумагой, пульсирующую боль в проткнутой ноге и глухой ужас отлично продуманных, структурированных и постоянно караулящих рядом с бровью ответов на вопрос «А если попадусь?» Что будет с ним, с женой, с сыном, с жизнью, на которую давно плевать, но на которой висит слишком много дорогих обременений?
Пускать эти ответы в голову нельзя – захлебнусь и сгину. Топать и орать нельзя – удивятся и успокоят. Даже жмуриться нельзя – могут запомнить. А меня нельзя запоминать. Меня нельзя узнавать. Меня нельзя поймать.
Я сейчас сдохну.
Нет не сейчас. Рано. У тебя еще плечо не сформировалось. Терпи. Сейчас все пройдет. Не может не пройти. В Турфане прошло, и в Герате прошло, и в Пули-Чархи, и в Скрабсе, и везде. Здесь тоже пройдет. И я буду жить дальше, раз уж должен сыну и жене. Что бы и кто бы себе по этому поводу ни думал.
Расти снес последнее окошко и открыл глаза.
– Что-нибудь еще желаете? – спросила милая девочка с узенькой серебристой табличкой «Эльвира» на груди.
– Нет, спасибо, дочка, двадцать лет такой вкусноты не ел, – честно ответил Расти по-татарски, запнулся, потому что забыл, как будет «счет». Улыбнулся и показал, что пишет.
Девочка улыбнулась в ответ, убежала и тут же вернулась с папочкой. Милая какая.
Расти положил деньги вместе с хорошими чаевыми – так, чтобы в Москве извести остаток рублевой наличности одним ужином, – и уже с открытыми глазами проскакал по всем квартирам, улицам, девайсам, зельям и вещам, с которыми имел дело в Чулманске. Все было вычищено, закрыто, разобрано, слито и выброшено по разным бакам – ну, кроме шапки. Шапку получил… Как его… Все, забыл. Ладно, это не в счет.
У Расти остались два телефона да пустой портфель с пирамидкой чак-чака. В Киеве сгрызу, перед последним переодеванием и сменой документов, подумал он, закрыл глаза и вздохнул.
Расти затрясло – от жуткой усталости, от сброшенной с плеч наковальни, от дикой свободы чувств, мыслей и движений.
Так и палимся, между прочим.
Терпи, скомандовал он себе. Немного осталось.
Расти открыл глаза, дождался, пока Соболев выскочит в туалет, улыбнулся Эльвире и, старясь не хромать, прошел в зал досмотра.
Глава 3
Чулманск. Раиля Латыпова
Из истории болезни №5711, реанимационно-анестезиологическое отделение Центральной клинической больницы Чулманска, врач Р. Латыпова
Пациентка Ю. Большакова, 24 года, проникающее огнестрельное ранение головы, поражение правой височной доли мозга, контузия ствола мозга, многооскольчатый перелом правой височной кости. В РАотд с 25.10, прооперирована 25.10 и 30.10. С момента госпитализации в сознание не приходила.
1—2.12
Состояние стабильно тяжелое, сознание кома-2, гемодинамика стабильна, АД 120/70, Рs 97, SpO2 100%, t 37.8, диурез в норме. Проведена нехирург. санация легких (предыдущая – 25.11).
3.12
Генерализованный судорожный припадок в 13.10. На ЭЭГ короткие разряды ОВ-МВ в лобно-височных областях с правосторонним акцентом, негрубое региональное замедление в правой передне-височной области. В лечение: реланиум 10 в/в, конвулекс 500 в/в капельно, контроль ЭЭГ, сост. дых. пут.
4.12
Состояние стабильно тяжелое, сознание кома-2, t 38,2, спонтанное дыхание отсутствует, основной режим ИВЛ. Рентген легких. Энтеральное питание усваивает в полном объеме. Судорожных припадков нет, в ЭЭГ от 04.12 эпиактивности нет, сохраняется негрубое региональное замедление в правой передне-височной области. Реланиум отменить, конвулекс в прежней дозировке. Планируется трахеостомия 5.12.
(Записки на отдельном листке
«Девки, к Большаковой космонавт из травмы рвется. Не пускать, гнать».
«Раиля Сагировна, простите, это я виновата. Настя»)
5.12
Резкое улучшение состояния, сознание сопор, выполняет команду сжать пальцы, открыть глаза. Быстрая истощаемость. Появилось спонтанное дыхание, трахеостома не показана, назначен вспомогательный режим вентиляции. При благоприятном течении экстубация. t 36,9.
(Записки на отдельном листке:
«Ромео этот пусть подальше сидит – а то девка очнется, а рядом такое страшилище. Левачева, я тебе башку сверну.»
«Сверните, Раиля Сагировна. Артем красивый. Юля глаза открыла! Звоню вам!!!»)
6.12
Состояние с положительной динамикой. Спонтанное дыхание в достаточном объеме. Пациентка экстубирована в 9.30. Сознание ясное. Пациентка открыла глаза, выполняет команды, узнает людей, особенно косм прогноз благоприятный. 08.12. планируется перевод во 2-е отделение. Продолжить противосудорожную терапию в прежней дозировке до консультации эпилептолога.
Сказка, ей-богу
Глава последняя
Фоксборо. Тим Харрис
Сперва Тим почти обиделся. Папа приехал с невероятными подарками и обещал, что в следующий раз возьмет с собой в Канаду и Тима, и маму. Но хромал он совсем как сын, причем на ту же ногу. Тим некоторое время пытался понять, какой вариант оскорбительней – «Папа издевается» или «Папа по-уродски выражает сочувствие». Но после ужина, когда мама убежала спасать из духовки какой-то особенный пирог под названием «Опоздал к Благодарению – Рождество опереди», благоухающий и впрямь особо, папа, поняв вроде, в связи с чем Тим звереет, воровато огляделся, приспустил носок, отлепил пластырь и показал Тиму неприятную дырку на стопе, бурую и треугольную, как от упавшего с колена граненого напильника. Пожаловался на канадских идиоток, которые среди зимы бегают на шпильках по ногам как по асфальту, и велел маме не говорить.
Тим и не говорил. Как будто у нее самой глаз нет.
Седьмого они сходили на матч, и Revolution выиграла. Раны у обоих Харрисов зажили одновременно, однако хромать отец перестал только в апреле – на месяц позже сына и почти через месяц после весеннего фестиваля семейных команд на призы New England Revolution. На фестивале «Одноногий снайпер» Харрисов порвал всех, включая «Суперлисов» Майки и его супермастера-папаши в футболке с автографом Бекхэма.
Футболку с автографом Месси Тим надел на церемонию награждения. Всю церемонию папа держал страшно серьезное лицо и не позволяя изнемогавшей от хохота маме выскользнуть из белой майки распоследнего размера, на которой написал маркером «Тим мечты». Так, засунутые в одну майку, они и досеменили бы до фуршета, кабы в нее не влез еще и Тим вместе с кубком.
Мечта порвалась, а счастье осталось. Наверное, навсегда.
Эпилог
10—14 апреля
Макуто. Екатерина Петрова
Началось все скверно, а кончилось быстро.
Санечка всегда был с подзаскоками, но обычно это не слишком бросалось в глаза – а может, он как-то сдерживался. В Макуто сдерживаться перестал. Сразу.
Катя терпела два дня. В конце концов, она долго упрашивала Санечку поехать на Карибы, хотела как следует отдохнуть и не хотела портить отдых скандалами. Но Санечке все не нравилось: комнаты были душными, море теплым, город грязным, а Катя вдруг шлюховатой. Он вздумал указывать, какое платье и какой купальник надевать, на кого не смотреть, приставал в самое ненужное время, а затем заявил, что надо непременно переться в горы, чтобы лазить по ледникам и прыгать с парашютом. Вот тут они и поссорились. Можно сказать, расстались.
В последний момент Катя попыталась дать задний ход, но Санечка, козел, уже выбросил ее вместе с чемоданом из бунгало, а дверь номера захлопнул. Катя хотела вызвать полицию, но вспомнила, какие ужасы про нее рассказывают. И потащилась вместе с чемоданом в пляжный бар.
Там Валерик ее и подобрал. Вернее, она сделала так, чтобы он ее подобрал. Потому что не подобрать ее такую было невозможно.
Уже через час Катя красиво прошла, или, как это, – продефилировала – мимо окон бывшего своего бунгало вслед за Валериком с чемоданом. А Санечка мог смотреть в окно и беситься. К сожалению, все-таки не мог – он, оказывается, уже мчался в джипе по направлению к горам и парашютам. Но это не избавляло его от возможности беситься – все сильнее и сильнее. Катя и Валерик очень старались.
На пляж Валерик не пошел – сказал, что подцепил какую-то аллергию на ультрафиолет и теперь бережется. Это было странно – зачем тогда приезжать на Карибы? К тому же на теле у Валерика были явные следы давнего, но сильного загара. Но лицо и в самом деле было гораздо светлее, а за ухом Катя нашла свежий рубец – правда, язык пришлось быстро убрать, потому что Валерик зарычал и приступил к активным действиям.
В итоге Валерик сидел в баре и наблюдал, как красиво Катя загорает. А она время от времени подходила к нему так, что весь пляж впадал в косоглазие и шейных вывих, со вкусом выпивала что-нибудь обалденное, а Валерик платил не покорно даже, а с явным удовольствием.
День был сказочным, вечер волшебным, ночь восхитительной, а утро чудесным. А потом все кончилось.
На обед они выбрались в рыбный ресторанчик рядом с отелем, сделали грандиозный заказ – причем Катя хохотала над названиями блюд так, что даже повар вышел посмотреть и попробовать объяснить, что имеется в виду. Все разошлись, тоже посмеиваясь, а Катя все не могла прохихикаться. И вдруг Валерик, сидевший посреди этой камеди с каменный лицом, заулыбался, сказал Кате: «Я сейчас, жди», встал из-за стола и ушел.
И не вернулся.
Катя поулыбалась, понервничала, пару раз отогнала халдея, пытавшегося начать вынос блюд, подозвала его и попробовала объяснить, что друг, мол, ушел в туалет и долго не возвращается – пойди проверь. Халдей попался тупой, знай улыбался и что-то лопотал. Катя сама дошла до туалета. Он был пуст. Катя сунулась на кухню, в какую-то комнату, набитую индейцами, толкнула еще дверь – она вела на жаркую пыльную улочку, совершенно пустую. Катя вернулась за столик и велела нести еду.
Ела она долго, тщательно и зло, не обращая внимания ни на вкус, ни на вычурные формы, ни на восторги халдеев и глазенья прочих едоков. И особенно на белобрысого парня в дальнем углу, который сверлил Катю глазами как-то совсем дерзко. Не то чтобы мачо строил или там пытался цвет камня в сережке разглядеть, а именно всматривался, будто в картинку с загадкой.
Кате и без него было чем заняться. Рыба с омарами только казались невесомыми. Сытость упала быстро и бесповоротно. Половину блюд Кате пришлось в себя впихивать, запивая их лимонадами и то и дело обманывая раздавленный желудок тем, что я не ем, а лишь пробую – вот, отщипнула, и все, и еще отщипнула, и… ой, больше не щипаю, пью только, успокойся. И еще отщипнула.
Добив заказ, Катя сообразила, что денег-то у нее нет. Деньги были у Валерика – и ушли вместе с ним. Валерик, правда, оставил на столе ключ от бунгало, так что в крайнем случае можно было сбегать поискать деньги там. Или, наоборот, оставить ключ как залог, а самой смотаться. Но оба выхода были негодящими, Катя это понимала. Она мрачно попросила у халдея кофе и принялась размышлять о том, какие козлы все мужики и что делать с этим и со всем остальным.
А может, белобрысый поможет, подумала она. Явно русский же. Глазел – плати. Он, конечно, не такой красавчик, как Валерик, но если Валерик тварь такая, бросил и ушел, что делать-то.
Катя посидела немножко, прикидывая тактику, бросила интересный взгляд в дальний угол и обнаружила, что белобрысый встал и смотрит теперь не на нее, а на дверь, в которую входили два крепких мужика, один рыжий, другой звероватый брюнет. Одеты они были не по климату плотно – видимо, только прилетели. Они парню, кажется, кивнули. Полный цветовой набор сейчас образуется, подумала Катя и ошиблась. Белобрысый крупным шагом и совершенно не глядя на Катю вышел из ресторана. На столе он оставил некрупную местную купюру.
Катя разочарованно вздохнула и тут же напряглась: мужики сели за соседний столик. Подчеркнуто нагло сели: рыжий двинул стул так, что чуть Катю не задел. Катя не успела сообразить, что ей выгодней, скандал или дальнейший поиск временного папика, поэтому сдержалась и выразительно посмотрела на халдея. Халдей тут же подлетел с подносиком.
Пока он хлопотал, Катя слушала мужиков. Это было несложно: мужики, как принято у наших, говорили в полный голос, не стесняясь никого и ничего. Вернее, говорил рыжий, а звероватый знай насасывал кулак да невнятно буркал время от времени. Рыжий говорил невнятную чушь: и от анонимов бывает толк, а еще говорят, хуже пидараса, да, Мага? А Артемка молодчик, я бы по фотке не узнал, да, Мага? Ну ты тоже, Мага молодчик, только руками зря лезешь, да, Мага?
Тут он прервался, чтобы удивительно ловко и быстро сказать что-то халдею. Звероватый Мага, отвлекшись от любимого кулака, тоже что-то брякнул на испанском – похоже, впопад. Халдей засиял, протараторил что-то в ответ и мигом принес две запотевших бутылочки разного цвета. Рыжий высадил свою в два глотка и бессовестно рыгнул, звероватый свою внимательно рассмотрел, слегка пригубил и тут же легко вскочил.
Он стоял слишком близко к Кате, и несло от него туалетной водой Hugo Boss из прошлогодней коллекции, потом, жаром и немного мокрым железом. Но Катя смотрела не на звероватого, а на рыжего. Рыжий достал из кармана деньги. Тощую пачку долларов.
Он бросил на стол двадцатку – раз в двадцать больше стоимости их заказа, – посмотрел на Катю, не успевшую отвести взгляд, и спросил:
– Ты Катя ведь?
– Д-да, – сказала Катя, напрягаясь.
– Короче, мать, штука такая. Мы ща Валерия Николаевича встретили, он просил передать, что извиняется, срочно должен уехать, типа по работе вызвали. В общем, ты его не жди.
– К-какой работе? – выдавила Катя.
– Ну, инновации, все такое, – сказал рыжий, внезапно ухмыльнувшись. – Серьезное предложение, он отказаться не мог.
Катя хотела возмутиться, хотела спросить, как же так, хотела сказать, что не мог Валерик уехать без вещей, а вещи в номере, а ключ у нее. Но тут рыжий с шелестом отстегнул от пачки сотку и протянул ее Кате:
– Вот, за обед просил передать.
Это было раза в два больше, чем нужно. Катя сказала почти на автомате:
– Тут двести нужно минимум.
Рыжий пожал плечами и отстегнул еще пару сотен. Катя быстро, пока он не передумал, схватила деньги. Рыжий встал рядом с Магой, который смотрел на Катю, будто плюнуть хотел. Но вот взгляды и рожи зверей и хачей волновали Катю примерно как симфоническая музыка.
Она отхлебнула кофе и с наслаждением выдохнула.
– Пошли, – сказал звероватый без акцента и направился к двери. Рыжий за ним.
Катя немножко поразмышляла о том, как интересно получается: мир населен козлами, мешающими правильной девочке жить как следует, и все равно правильная девочка может жить как следует, несмотря ни на каких козлов. Потом подозвала халдея, вручила ему сотку, стрясла сдачу до копейки, подхватила ключ и отправилась заслуженно отдыхать.
Номер Валерика оказался оплаченным всего на три дня. Зато провела их Катя так, что потом сильно себе тогдашней завидовала. А козла Валеру ни тогда, ни потом не вспоминала.
Чего его вспоминать.