ГЛАВА 1

Чулманск.

Гульшат Неушева

Кот сдурел.

Сдурел, наверное, давно. Сперва Гульшат его не слышала — дверь была двойной и в обеих частях довольно толстой. Потом не обращала внимания, потому что второй месяц не обращала внимания вообще ни на что. Подруги пытались исправить это недели полторы; прорезавшийся вдруг Ренатик, тварь смазливая, продержался чуть дольше. Игнорировать Айгуль было сложнее. Она приходила каждый день, ругала сестру, заставляла есть, лезть в душ и переодеваться — даже на улицу пыталась вытолкать. Гульшат не сопротивлялась, просто плакала. И Айгуль отступала. Иногда ругалась, иногда садилась плакать рядом, чаще всё вместе — но потом вскакивала и говорила, что времени сейчас нет, а завтра вот вернусь и займусь тобой как следует, ишь, устроила здесь половодье. Завтра все начиналось сначала.

Сегодня до начала было еще полдня — Гульшат на часы не смотрела, но смутно ощущала, что день в самом разгаре. Кот, видимо, тоже. Он скребся в дверь и орал уже год. Ну, не год, но полчаса минимум. Будто в двери рыбная кость застряла, любимая и последняя. Кот орал как «Формула-1», скрещенная с недорезанным бараном. Недорезанных баранов Гульшат не видела и не слышала, но которую минуту пыталась себе представить. Желательно в образе кота.

Представлять такое было непросто, но тонуть в слезах дальше не получалось — этот дурак отвлекал. Гульшат даже заподозрила, что не животное голосит, а хитрые бандиты пытаются выманить хозяйку из квартиры. Мама такими в детстве пугала.

Мысль о маме опять накрыла Гульшат горьким сопливым потоком, от которого все больно сморщилось почти до неживого состояния. Гульшат выжила, открыла новую коробку салфеток, вытерла саднящее лицо и пошла смотреть, что там за бандиты такие. Думала даже нож взять, но это было совсем глупо. Цепочку все-таки накинула.

Зря. За дверью были не бандиты, а кот. Маленький, но наглый. Он сразу попытался юркнуть в щель. Гульшат остановила его тапком и сделала щель узкой. Наглец, не жалея шерсти и уха, продавил голову насколько смог, сдавленно мявкнул, отдернулся, сел и заорал. Не так, как раньше, — жалобно.

Не разжалобишь, зло подумала Гульшат. Не то чтобы она не любила кошек — восторгов по их поводу не понимала. Ну, кошки. Бывают прикольные, бывают драные. На колготках от них шерсть, на руках царапины, в подъездах пахнет.

От этого не пахло. Миленький был котеночек — мелкий, в серо-черную полоску, как поперечный бурундук, отчаянно пушистый и несчастный. И глаза довольно крупные — черные-пречерные. Он смотрел на Гульшат, как котяра из «Шрека», но вроде не придуриваясь, а всерьез.

— Чего надо, балбес? — спросила, крепясь, Гульшат, чуть приоткрыла дверь, держа тапок наготове, и попробовала рассмотреть, что именно зверь драл с таким усердием.

У двери не было ни рыбы, ни самки, ни кошачьих нот. Был половичок, почти нетронутый. Зато дверь была тронутой. Процарапать пупырчатую пленку, затягивавшую сталь, животное не смогло, но блеску в углу поубавило. Без перекуров скреблось.

— Квартиру перепутал, дурак? — поинтересовалась Гульшат.

Котенок поднял голову и мяукнул длинно и почти беззвучно.

Понятно, что кокетничал, пытаясь разжалобить. Но талантливо ведь.

А талант следовало поощрять.

Гульшат подумала и прикрыла на секунду дверь, чтобы скинуть цепочку. Котенок заорал уже вполне в голос, хорошо поставленный. Гульшат чуть не усмехнулась, распахнула дверь — вскочивший было гость замолчал и присел, — и предложила:

— Ну входи.

Кот сидел, внимательно рассматривая Гульшат. Входить он не собирался.

— А чего орал тогда? — спросила Гульшат.

Кот беззвучно зевнул.

Гульшат сделала вид, что закрывает дверь. Кот настороженно приподнялся и разверз пасть.

— Ну давай, давай, — пригласила Гульшат, снова распахивая всё настежь.

Кот сел.

Гульшат вздохнула и побрела на кухню. Кажется, в холодильнике оставалось молоко.

Молока все-таки не было. Был пакет непросроченного катыка — Айгуль за этим следила строго. Гульшат рассудила, что если коты любят молоко, то кисломолочные продукты должны как минимум терпеть, и принялась искать подходящую плошку, чтобы разогреть катык и подманить им животное. А то заболеет, орать не сможет — из профессии погонят.

Тут Гульшат вздрогнула и чуть не выронила посуду, потому что животное уже терлось о ее ногу. На звон и бряканье прискакало, не иначе.

— Вот ты жук, — укоризненно сказала она, убрала ногу, но котофей описывал восьмерки вокруг с такой скоростью, что голова закружилась от ряби. Гульшат вздохнула, выдавила полпакета в плошку, осторожно перемещаясь и бормоча: «Ну погоди, не ори», поставила катык в микроволновку и полминуты морщилась под гуденье печки и отчаянные вопли вымогателя, который уже примеривался когтями к махровым носкам. Гульшат стало смешно, впервые за последний месяц, и тут же стыдно — нашла когда смеяться.

Она буркнула:

— Жри, бандит.

Стукнула плошкой об пол. И тут же кто-то сказал по-татарски:

— Мыраубай, ты где?

Вкрадчиво сказал, но внятно. Рядом.

Дверь не закрыла, дура, подумала Гульшат, чего-то сильно испугавшись. Аж руки затряслись. Кот, не отвлекаясь, лакал катык — громко, как собака.

— Мыраубай, — донеслось снова, уже громче.

Неужели в квартиру зашел, подумала Гульшат замороженно, нашаривая что-нибудь тяжелое. Нашарилась совершенно нетяжелая стальная кастрюлька, в которой Айгуль вчера делала кашу. Должны были еще ножи рядышком стоять, но Айгуль их, видать, спрятала зачем-то.

Гульшат одеревенелой ногой подпихнула кота в бок, чтобы он сам вышел на голос и все незваные гости убрались подальше. Кошак, даже не подняв головы, перешел на другую сторону миски.

— Мыраубай, иди сюда, — снова позвал голос от двери.

Он, кажется, не приближался. И звучал не слишком страшно. К тому же Гульшат с трудом представляла себе маньяка или насильника, подзывающего кошку на татарском языке. Вот пенсионера, колхозника или, например, библиотекаря — запросто.

Она прерывисто вздохнула и, не выпуская кастрюльки, решительно вышла в прихожую. Там никого не было. Зато с лестничной площадки донеслось:

— Песи-песи-песи.

Акустика играет, с облегчением поняла Гульшат и сказала на смеси русского и татарского:

— Это ваш кот, наверное, ко мне забежал. Вы заходите, пожалуйста.

— Извините, ради бога, вот вас беспокою, — сказал дяденька по-русски, вдвигаясь мелким шарканьем.

По-русски он говорил с заметным акцентом и выглядел в самом деле крайне безобидно: зализанные пегие волосы, круглый нос с мелким синим узором, темные дряблые щечки в стороны, одет как клоун — в клетчатую безразмерную фланельку, разношенные трикошки, заправленные в темные носки, и слишком мелкие фетровые тапки.

Типичный, в общем, пенсионер, хотя по возрасту еще не подходил — вряд ли старше пятидесяти. Но, может, инвалид, например, по зрению — очень уж беспомощно он щурил глаза, которые не вмещались за толстенными стеклами.

Дяденька робко улыбнулся Гульшат, ненадолго став старее и симпатичней — морщины брызнули к вискам и ушам, — потупился и позвал:

— Мыраубай, бандит такой, иди быстро уже!

По-русски позвал, из вежливости. Произношение Гульшат его не впечатлило. Гульшат стало обидно, и она громко велела по-татарски:

— Мыраубай, быстро к хозяину иди.

На кухне слабо заскрежетало: кот возил миску по полу. Хозяин немножко подождал со склоненной головой и пожаловался:

— Не слушается. Маленький еще, глупый совсем.

Гульшат кивнула, сдерживаясь. Опять накатило. Она кивнула в ответ на робкие жесты дяденьки и отвернулась, не слушая, как он дошаркивает до кухни и как там вдруг что-то громыхает и взревывает. Она полагала, что дедочку придется выковыривать придурочного питомца из катыка минут пять, так что будет время и прореветься, и утереться. И сильно вздрогнула, услышав за плечом:

— Дочка, что случилось?

Гульшат умом еще выбирала между «Какая вам разница» и «Какая я тебе дочка», а все вокруг ума уже выло, рыдало и тряслось, уткнувшись носом в фланелевую подмышку и немного — в тонкие ерзающие ребра под пушистой шерстью. Слово «дочка» переломило смеситель — хлынуло сильно и сразу. Фланелевая подмышка пахла не потом и не старческими болезнями, а лавандовой добавкой к стиральному порошку, вокруг стало тепло и покойно, и по этому покою удобно лились слезы-сопли вперемешку со словами. Гульшат рассказала все: и про маму, которая умерла, и про папку, который ее убил, говорят, и девицу эту с завода почти убил, говорят, которая его любовницей была, говорят, как будто у папки могла быть любовница. И про то, что бред это полный, никто не верит, и Гульшат первая — а против сказать ничего невозможно, ни ей, ни Айгуль, ни следакам этим чокнутым, которые ходят, и ходят, и ходят, и спрашивают. А мамы нет. А папка в тюрьме. И смысла нет никакого ни в чем.

Она долго так ревела, ныла и хлюпала, как ведро, оставленное под ливнем на ветру. Опроставшись, словно ведро как раз, обнаружила, что сидит на кухне, почему-то уже в махровом халате поверх домашнего костюма, и прихлебывает из кружки крепкий сладкий чай с лимоном. А дяденька сидит напротив, подталкивая к Гульшат тарелку с печеньями и не обращая внимания на котенка, атакующего носом и когтями то левое, то правое его плечо. А Гульшат рассказывает и рассказывает, сморкаясь в очередную салфетку.

Про то, как все всегда было хорошо, даже когда завод почти вставал, а папу начинали таскать то в прокуратуру, то в администрацию, то по каким-то судам, и он был белый и молчаливый, но все равно нежный с ними и с мамой — и однажды даже сказал ей: «Я живу, пока ты жива». Про то, как осенью что-то поменялось, незаметно: вроде все хорошо, а глаза отводишь — и со всех сторон шепот: у Неушева проблемы и любовница, Неушева вразнос пошла, на заводе бардак. Но ведь не было никакой любовницы, и разноса никакого не было, и завод новых людей принимал, зарплату поднимал и производство увеличивал. Гульшат, правда, тогда на все это не обращала внимания, это ей Айгуль рассказала — она всегда была старшей-умной-серьезной. Тогда Гульшат взяла папу с мамой за шкирятник и строго допросила: вы что, старые, с ума спрыгнули на старости-то? А старые посмеялись и велели дочке глупости не слушать, а заканчивать универ да поскорее замуж выходить.

И Айгуль тоже, говорит, посмеялась.

А через неделю случилось. Ну что-что случилось…

Гульшат снова сорвалась в безнадежно долгое рыдание, но нет — выскочила быстро и так же размеренно, хоть и сипло продолжила.

Да какой секрет, весь город знает. Всех на загородной базе в Боровицком нашли. Маму м… м… мама, мамочка, и девка эта из отдела кадров, которая никто и ни при чем, мы про нее не слышали ни разу — врут все, и она почти мертвая. А папа без сознания, с ружьем, и пьяный, говорят, в дупель. А он и не пил почти. Ну как почти, выпивал, но чтобы допьяна — не было такого. Я всем говорила, пять раз, и следователю этому, который приходил, вопросы идиотские задавал — про завещание, про аудитора какого-то, но в особенности про девку эту. Как же, говорит, вы не слышали про связь отца с Большаковой, если все остальные слышали, — и смотрит, главное, как на врага, как будто я вру тут ему. А я не вру, не вру, это все остальные врут, с ума сошли, какая Большакова, папа сроду бы…

Она вскинула мокрые глаза на сидевшего напротив дяденьку, про которого, честно говоря, уже все подробности позабыла — откуда взялся, почему сидит на ее кухне и слушает и для чего наглый кот грызет ему складки рубашки. И чуть чаем не облилась. Гульшат вдруг показалось, что это не чужой дядька, а папка ее сидит напротив, стащив толстые очки, и смотрит на нее больными глазами — как смотрел, когда думал, что Гульшат от пневмонии вырубилась, а она сквозь ресницы подглядывала, хоть все и плыло по жаркому кругу. Гульшат торопливо проморгалась и поняла, что ошиблась: у поспешно нацепившего очки дядьки лицо было совсем не папкино — ну, может, чуть-чуть, рот там, брови, но остальное-то другое. С ума я сошла уже от рева, подумала Гульшат тоскливо. И выражение лица совсем не папкино. Папка или строгий, или веселый, или — когда задумается — смешной, губы выпятит, как обезьянка, и смотрит куда-то на носки себе. А этот сморщенный весь и жалкий.

Гульшат высморкалась, откашлялась и хрипло спросила:

— А вас как зовут?

— Мидхат, Мидхат-абый меня звать, дочка. Я в гости приехал, на день всего, на третьем этаже вот родня… Мусор выносить пошел, а кот, балбес, в дверь. Ну вот я и…

— А, вы у Гавриловых, — догадалась Гульшат. — Там же никто больше не въехал, кажется.

Дядька кивнул, ойкнул и бережно отцепил от себя кота, который вгрызся всерьез.

— Любит он вас как, — осуждая такое людоедство, сказала Гульшат. — Соскучился без хозяина.

Ей опять стало смешно.

— Вот гостя и грызет, — раздраженно сказал дядька, отпихивая сгруженного на пол кота, который медленно, но решительно пытался приступить к штурму трикошки.

— Так это Гавриловых кот, — догадалась Гульшат.

Гость сокрушенно развел руками и спохватился:

— Ох, так они же скоро придут — а я там бросил все… Спасибо, дочка, побегу. Извини, что вторглись, помешали.

— Вам спасибо, — сказала Гульшат, вставая, и отодвинула вместе со стулом глупые мысли по поводу Гавриловых, которые слишком страстно ненавидели любых животных и были слишком русскими для того, чтобы внезапно завести кота и наградить его откровенно татарской кличкой. Да какое ей дело до этого.

Дяденька нагнулся, подставил руку коту, и тот ловко вбежал по ней до плеча и устроился там, как пиратский попугай. Гульшат, не выдержав, улыбнулась. Дяденька тоже улыбнулся и неожиданно спросил:

— Папе свидания разрешают?

Снова захотелось разрыдаться. Гульшат пожала плечами.

— Ты сходи, Гульшат, — неожиданно глубоким голосом и без акцента сказал Мидхат-абый. — Он не виноват, ты же знаешь. Мы все стоим на плечах наших предков, и эта колонна уходит в бездну, но не падает, потому что предки держат. А если нам плевать на них, мы сходим с колонны — и ух в бездну — и падаем без срока и без смысла. Не сходи. С колонны не сходи, а к папе сходи. Ему без тебя никак.

— Не пустят, — с трудом ответила Гульшат не то, что хотела, и совсем уже не понимая, чего хотела-то и что творится.

Может, показалось?

Продолжил дяденька другим тоном, старым и татарским:

— Пустят. Адвокат попроси, Артем Александрович попроси.

— Какой Артем Александрович?

Мидхат-абый кивнул на холодильник. Гульшат не столько увидела, сколько вспомнила, что там магнитом прилеплена визитка давешнего следователя, вернее, дознавателя. Вот наблюдательность у дедушки — с таким-то зрением, подумала она.

А Мидхат-абый продолжил уже от самой двери:

— Сходи. И скажи, чтобы верил: все, что возможно, исправим.

— А что невозможно? — почти выкрикнула Гульшат, сморщившись.

— А что невозможно — с тем смиримся, дочка. Гульшат, надо дальше жить, что делать. Чтобы исправлять то, что возможно, — ответил Мидхат-абый по-татарски.

Гульшат, на удивление, все поняла. Вышла в прихожую, но спросила не то, что собиралась:

— А откуда вы знаете, как меня зовут?

Мидхат-абый, уже открыв дверь, которую, значит, до того запер, улыбнулся.

— Так ты же сама все рассказала. Ты Гульшат, сестра старшая Айгуль. Забыла, что ли?

Гульшат кивнула. Лицу стало жарко.

Мидхат-абый серьезно сказал:

— Это ладно. Ты главное не забудь. И папе скажи, договорились? Потерпите немного — дальше будет получше. Я обещаю.

И ушел, закрыв дверь и не услышав ни Гульшаткиного «спасибо», ни Гульшаткиного «до свидания», ни Гульшаткиного рева.

Впрочем, плакала она недолго. Кончились слезы.

Мидхат-абыю Гульшат, конечно, не поверила. Совет потерпеть был куда уж какой мудрый, а обещание — глупым и безответственным. Тем более что исходило оно от чужого незнакомого человека.

Но свои и знакомые ей ничего не обещали.

А верить хоть кому-то и хоть во что-то очень хотелось.

 

ГЛАВА 2

Чулманск.

Артем Терлеев

В детстве Артем читал странную книгу про ученых, которым никак не давались суперские открытия, переворачивающие Вселенную — пусть не всю, а ближний закуточек. Стоило ученому приблизиться к закуточку и начать обдумывать, с какого угла подхватывать и куда тянуть, как на него валились коробки с деликатесами, протекающие трубы, красивые женщины, забытые дети и прочие отвлекающие факторы самого приятного и неприятного характера. Потому что боги, черти, то ли природа-мать не хотели подтягиваться.

Артем второй день чувствовал себя таким ученым — с двумя оговорками. Во-первых, ему было плевать на Вселенную. Он слишком долго стоял носом в угол и теперь всего лишь пытался повернуться. Себя повернуть. Во-вторых, отвлекающие факторы не были приятными или ужасными. Они просто отвлекали — плохо, что от работы, неплохо, что от тоски и безнадеги. Артем понимал, что как раз от тоски и безнадеги всерьез отвлечься не получится никогда. Но эти боги-черти-мать-их здорово старались. Так что можно было и благодарность испытать.

А лучше запытать. Поскольку уже же невозможно же.

— Тебя, — сказал Андрей, зажав трубку рукой. В голосе его было сочувствие. Хотя традиционно они с Артемом друг друга не жаловали.

Звонок за сегодня был, кажется, седьмым — это в десять утра. Помимо звонков утро украсило сперва общение со следователем Новиковой, которая потыкала подчиненного мордой во все выступающие поверхности прокуренного кабинета, а потом совместные с Новиковой танцы на ковре начальника отдела, глупые и напрасные. Крепло ощущение, что решительно все начальники, кураторы, чиновники и депутаты обнаружили: умные советы свысока любой желающий может давать не одним футболистам. Куда лучше на роль корзинки для советов сверху годится дознаватель Терлеев. Так чего же мы сидим. И выстроились в очередь.

— Сказать, что вышел? — предложил Андрей. Раньше он уточнял, «кто спрашивает». Ответ ни разу не обрадовал.

Артем махнул рукой, взял параллельную трубку и представился.

— С вами будет говорить Валентин Михайлович, — сообщил торжественный и четкий, как на пионерской линейке, голос, после короткой паузы превратившийся в другой, постарше, гуще и небрежней, да еще с южным, кажется, выговором.

— Терлеев? Никулин, третье управление. Есть пара минут?

— Да, — сказал Артем, вяло пытаясь сообразить, что за управление такое.

— Терлеев, мне доложили, что «Потребтехнику» ты ведешь, так?

— Так.

— Есть подвижки?

— Есть, — сказал Артем и замолчал. Надоели ему эти танцы на бесконечных коврах.

— Так, — подбодрил его собеседник. — По форме не докладывай, давай своими словами.

— Слушайте, ну сколько можно уже? — спросил Артем не своими словами, но еле сдерживаясь.

— Не понял, — строго отозвалась трубка после короткой паузы.

— Виноват, — сказал Артем, как-то сразу устав.

— Да при чем здесь виноват, — неожиданно человеческим тоном сказал Никулин. — Толком объясните, пожалуйста, кому вы уже отчитывались не в рамках обычного порядка. Это важно.

Как у меня статус вырос — на «вы» зовут, подумал Артем и ответил тоже по-человечески:

— Да кому только. И все важные, и у всех пожелания, а еще интересует, чего я не в свое дело лезу, убийством занимаюсь и все такое. Вас тоже интересует, товарищ?..

— Валентин Михайлович, — задумчиво напомнил Никулин. — Ну, пожалуй, да. Так почему не в свое дело?

— Потому что это мое… — начал Артем на нерве, тут же сник, но все-таки объяснил: — Потому что у меня есть серьезные основания предполагать, что обстоятельства смены собственника «Потребтехники» непосредственно связаны с обстоятельствами убийства в доме приемов того же завода.

Андрей за соседним столом оторвался от экрана и сел прямо. Пофиг.

— Так, — сказал Никулин другим тоном. — Но это действительно выходит за пределы ваших полномочий…

— Валентин Михайлович, я прошу прощения. Третье управление — это экономбезопасность, так?

В трубке коротко промычали.

— Ну вот. А что это за экономическая безопасность, да еще стратегического предприятия, если тут людей убивают? Нет, вы скажите, пожалуйста! А то все мне: пределы компетенции, превышение служебных, личный интерес. Да, личный! Да, Юлька мне была… Была, это… Неважно! И я все равно узнаю, как было, правду узнаю, а не что мне тут рассказывают, полностью, и мне все эти процедуры пофиг! Докопаюсь — и ничего вы мне не сделаете! Увольняйте, режьте, бошку сносите — да ради бога!

Выкрикнул и задохнулся. Андрей смотрел тревожно, но не лез. Молодец, целее будет.

В трубке молчали. Артем тоже молчал, прикрыв глаза. Не от переживаний, не для того, чтобы перекошенную состраданием Андрюхину рожу не видеть. Просто молчал, прикрыв глаза.

Никулин вздохнул и сказал:

— Артем Александрович, а почему вы решили, что я хочу вам что-то сделать?

— А мне чего-то все про это говорят сегодня, — помедлив, объяснил Артем.

— Так. Ладно, а я про другое попробую. Послушайте, пожалуйста. Роете — это хорошо. Личный интерес — не по правилам, ну да бог бы с ними, если не мешает и в стороны не уводит. А роете слабо — вот что плохо.

— Как могу.

— Нет. Можете продуктивно, а пока толкаетесь как этот. Что у вас есть на сегодня, кроме опроса дирекции завода и родственников Неушевых?

— А откуда вы про родственников… — спросил Артем, открывая глаза, чтобы видеть Андрея. Андрей был весь в экране.

— Артем, ну что вы, в самом деле, — мягко укорил Никулин. — Так больше ничего нет?

— Ну, в принципе… Попробовал окружение Филатова пробить, покошмарить там слегка, но дохло пока.

В трубке зашуршало, Никулин переспросил:

— Как? Кого?

— Филатов, ну, который по основным материалам проверки идет, прикомандированный к дирекции.

— Да-да. Кстати, он ведь Николаевич, так?

— Нет. — Артем слегка удивился и открыл ящик стола. — Вроде Геннадьевич. Ну да, Эдуард Геннадьевич.

— Так. Не тот. И что он — совсем дохло?

— Ну, он не гэбэ — это точно. Но прикомандирован по приказу сверху — тоже точно. Фээсбэшники больше ничего не говорят, давить боюсь.

— А ты не бойся, — свирепо сказал Никулин. — Ты понял? Поздно бояться. Считай, я тебя благословил. С начальством твоим поговорю. Дергать если будут — посылай. Скажи, Никулин приказал. И еще — самое главное. Ручку возьми. Взял? Так. Пиши: Кашпирск, завод «Машоборудование», май. Аккермановка, «Приборостроитель», июль. Есть? И Даровской, нет, без «з», Да-ров-ской, «Вятспецмеханика», сентябрь. Записал?

— Так точно. И что с этим?..

— Поймешь. В эти даты там сменился владелец. Посмотри, подумай. Все, до связи.

— Докладывать как?

— Я сам тебе позвоню. Про меня сильно не распространяйся, только непосредственному начальнику, и то без подробностей. Если что, пусть сам меня спрашивает. Понял?

— Так точно, — повторил Артем растерянно, попрощался и некоторое время слушал гудки, чувствуя, как подбирается и заводится. Впервые впереди замаячило что-то определенное.

К обеду, так, впрочем, и не случившемуся, Артем был растерян и заведен куда сильнее.

Понять смысл никулинской диктовки оказалось несложно. Достаточно было порыться в пожилых новостях.

Никулин перечислил градообразующие предприятия, образовавшие грады сильно меньше Чулманска. Все три в советское время были преимущественно оборонными, потом потеряли военный заказ, закрыли профильные цеха, перешли в частные руки и стали потихоньку выпускать потребительскую технику.

Все три в этом году скоропостижно поменяли владельцев и распечатали военные линии — вроде бы без прямого заказа.

Бывший владелец кашпирского «Машоборудования» уехал за границу весной, после того как на него завели букет уголовных дел об уклонении от налогов, мошенничестве и незаконном предпринимательстве. В Чехии он покричал про совместный наезд рейдеров и силовиков, пригрозил международными судами, затем быстро продал акции ОМГ и затерялся на латиноамериканском побережье.

Бывший владелец аккермановского «Приборостроителя» уезжать не стал, поэтому сейчас сидел в следственном изоляторе по примерно таким же обвинениям. Уголовное следствие еще шло, а арбитражный процесс пронесся, как поезд: приватизационная сделка, в рамках которой бывший владелец получил предприятие, была признана ничтожной из-за каких-то процедурных и финансовых нарушений. Суд с удивительным изяществом обогнул вопрос о сроках давности и отдал завод внешнему управляющему, почти открыто работающему на ОМГ.

Владелец даровской «Вятспецмеханики» бывшим стать не успел. Он утонул в речке с грозным названием Кобра — то ли от переживаний по поводу уголовных неприятностей, примерно таких же, как у кашпирского и аккермановского коллег, то ли потому, что слишком оптимистично раздвинул границы личного купального сезона. Предприятие перешло к жене, которая тут же продала завод ОМГ.

Артем не нашел ни одной публикации, как-то сводящей эти случаи. Возможно, потому, что городки были незаметными, заводы — маленькими, а их присутствие на рынке — почти символическим. Получается, Артем был первым, кто усмотрел сходство в способах наращивания активов ОМГ. То есть не первым. Первым, видимо, был Никулин. Или Неушев, который именно в мае запустил цепочку сделок и перерегистраций, на финише полностью переписав чулманское предприятие на жену. И к сентябрю оказался всего-то наемным менеджером — ну и наследником любимой супруги. Наследование накрылось цинковым тазом. Потому что любимую супругу Неушев убил. А никакой преступник по закону не должен получать возможности использовать плоды своего преступления. Так что после приговора арестованные пока акции будут отчуждены официально — очевидно, в пользу того, кто управляет заводом временно. А совет директоров, в котором остались четыре растерянных менеджера, отдал завод в управление ОМГ. Пока временно. Пока.

И никто не сравнил чулманский случай с кашпирским, аккермановским и даровским. Кроме Артема, Никулина и, возможно, Неушева.

Артем сделал несколько звонков, изучил карты и расписания, покрутил головой, убедился, что Новикова на выезде, а шеф на обеде, отнес шефу на стол рапорт о необходимости командировки, а в дверь Новиковой вставил записочку. Завез маме тележку продуктов, снял с карточки всю наличность — и выехал в направлении Даровской.

Шестьсот километров по ухабам были сладким сном садиста, но хотя бы чуть более коротким, чем перескоки с поезда на кукурузник и обратно, при плавающем-то расписании.

К ночи Артем признал, что погорячился. Притормозил, сравнивая фиолетовую точку на безнадежно зеленом поле давно заткнувшегося навигатора с заснеженной грунтовкой, теряющейся в черном бору, зло ухмыльнулся и поехал дальше.

Точку возврата он миновал уже давно. И была она алой, а не фиолетовой.

 

ГЛАВА 3

Чулманск.

Айгуль Неушева

Больше ждать нельзя, решила Айгуль. Если мелкая и сегодня откажется выйти на улицу, надо выковырять ее из скорлупы насильно. Пинками и вилкой.

Времени не было совершенно. На работе набухало круглосуточное подведение итогов, с отчетами, налогами и фиолетовыми мешками вместо глаз. Дома Вилада орала и мазала стены — пока кашей. Но расширения ассортимента задействованных материалов исключать было нельзя. Четырехлетний ребенок, требующий материнского внимания, способен изгаживать все вокруг хлеще любых фашистов с либералами. Документы на квартиру и дачу опасно зависли — с учетом близких праздников и окружающих все плотнее обстоятельств. А ведь был еще отец. И не было матери.

А Гульшат была. И надо, чтобы оставалась.

Пока она оставалась, дома и в себе. Никуда не выходила, закукливалась и каждый день делалась, кажется, меньше, серее и глупей. Айгуль поклялась из себя не выходить, в другом смысле, но сестру вывести в жизнь.

Она так и сказала Гульшат утром: сегодня, мол, не думай даже отсидеться. Готовься, одевайся, в «Солнышко» пойдем.

«Солнышко» — это кафе, где сестры раньше бывали постоянно, с перерывами на личную жизнь, экзамены и рабочие авралы. Последний раз они там были осенью — договаривались по поводу маминого юбилея.

Идти — теперь и туда — Айгуль не слишком хотела. Она была готова к тому, что Гульшат тем более упрется всеми копытами с криками: «Так же нельзя!», «Мне это будет напоминать!!» Мелкая много чего кричала последнее время. И крики, и свою неохоту Айгуль собиралась пресечь максимально решительно и жестко. Жизнь продолжается, пусть не у всех.

Каково же было, как говорится, ее приятное удивление. Гульшат согласилась сразу, без слез, воспоминаний и дополнительных условий. Айгуль такая покладистость заставила лихорадочно вспоминать вычитанные в сети признаки предсуицидного состояния, одновременно пытаясь завязать разговор на отвлеченные темы. Тут пошли совсем дикие приятности. Гульшат стала выспрашивать про соседей — про ее, Гульшат, соседей по подъезду, с которыми она так и не удосужилась толком познакомиться, а Айгуль почему-то должна была. Айгуль решила таким заявкам не возмущаться — это были типичные для прежней Гульшат заявки, и их возвращение следовало приветствовать, а не спугивать.

Гульшат продолжила: «А как ты думаешь, можно с ними договориться или узнать хотя бы?» И замолчала. О чем узнать, Айгуль так и не поняла. Чуть отмотала память и обнаружила, что мелкая лепетала что-то про котенка. По его поводу с соседями договариваться надо, что ли? Бред. При чем тут соседи? И при чем тут котята, кстати?

Айгуль кошек терпеть не могла и за сестрой особой приязни к домашним животным не замечала. В детстве обе просили собаку, обе получили от родителей обещание — мол, в коттедж переедем, вот там и заведем. Обе слишком быстро переросли детские желания и сбежали из коттеджа. Гульшат, помнится, собаководов и любительниц кошек всячески вышучивала, а отделы товаров для животных называла исключительно «Бешеные бабки» — не в честь цен, а в честь традиционных покупателей. Да и товары были идиотскими — не корма или там шампуни от блох, а комбинезончики и поводки со стразами. Внезапная готовность Гульшат влиться в бешеный отряд настораживала. С другой стороны, говорят, это хорошая психотерапия. Ладно, потом разберемся, подумала Айгуль, примерно то же самое предложила мелкой, напомнила, что надо быть готовой к семи, и снова нырнула в отчет.

К семи она не успела. Всплыли два неучтенных договора, Макс-придурок удружил, как обычно, — спасибо хоть вспомнил, — и пришлось переделывать кучу вылизанной уже документации. У подъезда сестры Айгуль затормозила в двадцать минут восьмого. На звонок и стук никто не откликнулся. Так уже бывало. Айгуль открыла дверь своим ключом — и обнаружила, что Гульшат дома нет. А вот такого еще не было, по крайней мере с осени. Впрочем, не было и никаких страшных следов: чисто и не душно, вещи в порядке, посуда вымыта, постель заправлена, прощальных записок не видать. Айгуль еще раз огляделась, вытащила телефон, подумала, захлопнула дверь и спустилась к консьержке.

Консьержка была глуповатой и болтливой, поэтому Айгуль предпочитала проскакивать мимо нее быстро и боком. Тетка к этому привыкла — и теперь, когда дичь сама вышла на огневой рубеж, открытая и с вопросами, консьержка расплылась, растеклась и затопила словами, проложенными частым козьим смехом.

Ушла-ушла, вот только что, такая вся бледная, давно ей надо было на улицу-то, а то сидит, как совушка, да я понимаю, как не понять, такое пережить, беда-то какая, девочка одна, кроме тебя никто не ходит, и соседей почти что нет, я и сама тут сижу, будто в одиночке, да сантехники шнырь, шнырь туда-обратно, и все разные, вот забава у людей, зимой водопровод менять, но и то развлечение, заместо тараканов — тут ведь ни единой твари весь день на весь подъезд, хоть оглохни.

Что, даже кошек нет, невнимательно спросила Айгуль, размышляя о том, могла ли вся бледная сестра отправиться куда-то, кроме «Солнышка». Да какие кошки, удивилась консьержка. У нас же кондоминиум строго решил: никаких животных без общего согласия. А общее согласие как получишь, если никто не заселился до сих пор. Так что пока ни жильцов, ни животных — одни водопроводчики к Гавриловым всё ходют и ходют, этот самый у них. Кастинг.

А чистильщики бассейна и медсестры не объявлялись, хотела спросить Айгуль, но решила не отвлекаться и поспешно набрала Гульшат.

Та ответила без поспешности, но ответила — странным голосом, кокетливым с обертонами, и слегка растягивая слова. Приве-ет. Да вот, тебя жду, скуча-аю. Сквозь тянутые слоги просачивался какой-то фон, деловито-веселый, неслышные разговоры под музыку. Но манеру речи Гульшат сменила явно не поэтому. Понятно, почему. Потому что вся бледная девушка пребывала в обществе. И не в женском.

— Ты где?

— Ну как и договаривались — в «Со-олнышке».

— Гульшат, мы вообще-то договаривались… — яростно начала Айгуль, но оборвала себя, велела сестре ждать и побежала, едва вспомнив кивнуть консьержке, обратившейся в сладостный слух.

Бежать было два квартала, так что машина осталась у подъезда.

Догадка про общество, конечно, подтвердилась. Гульшат, изящно изогнувшись вдоль углового столика в японском секторе «Солнышка», скорее всего, тем же кокетливым голосом с обертонами вкручивала что-то, водя пальцами по салфетке, пребывавшему напротив парню. Естественно, симпатичному, крепкому и с хорошей стрижкой. У Гульшатки по этому поводу был пунктик. Еще один пунктик у нее был по поводу повседневных костюмов, но парень был в джемперке — и в джинсах, поди, под столом не видать. Но джемперок был не с вьетнамского базара. Не в нем, впрочем, дело. А в Гульшатке.

Она впервые за два почти месяца вышла в люди, оделась по-человечески и сама стала похожа на человека. Бледная, опухшая, без косметики, но хоть из ступора вышла, когда не-ела-не-пила-не-мылась, сидела и выла. Да и следующая стадия жуткой была, когда сестра готовилась к перевоплощению в существо, которое питается несвежим воздухом и собственными слезами.

Здорово, словом, что оклемалась и принялась подолом крутить. С другой стороны — как бы не накрутила себе проблем. Полный подол. Короче, мелкая заслужила порицания.

Айгуль отмахнулась от гардеробщика и официанта, сняла пальто, немного полюбовалась на парочку, подошла, бросила пальто на спинку стула и сказала, усаживаясь:

— Здравствуй, Гульшат.

И резко передумала насчет порицания.

Вся бледная девушка была действительно вся бледная. Ничего она не вкручивала — молча водила пальцами по салфетке. Лицо было зареванным и подтянутым, как с большого голода. А может, и впрямь с голода — я ж ей вчера ничего не варила, а сама эта идиотка и не вспомнила, наверное, с ужасом подумала Айгуль.

Гульшат засияла, поздоровалась, все так же растягивая слоги, и полезла целоваться. Айгуль все простила ей окончательно, шепнула: «В порядке?» — и повернулась к парню, который уже встал, чтобы представиться. Какой вышколенный — хоть и в джинсах все-таки. Черных, ладных, не обтягивающих. И то хлеб.

Константин был ничего. Симпатичный, крепкий, но не быковатый, палочками орудовал ловко, ел аккуратно, ну и слушал как-то правильно. Обычно-то мужики привлекательных девушек понятно как слушают. Непривлекательных, впрочем, тоже понятно как. Этот слушал ни так ни сяк — он внимал, по-настоящему. И глазами посверкивал сочувственно. Глаза были красивые. Голубые и с блеском, хоть и небольшие. И руки парень вроде не тянул куда не надо. И на Айгуль не косился, хоть она поярче младшей сестры.

Это было тоже правильно, но немножко раздражало. Как и недогадливость сладкой парочки, которая за двадцать минут трепа в ожидании роллов и в промежутках между ними так и не объяснила, как встретилась и какие выработала творческие планы.

Айгуль первой добила полупорцию — не голодной была, чисто компанию поддержать, — отхлебнула чаю и спросила, мило улыбнувшись:

— Что за красавец нарисовался?

По-татарски спросила. Судя по внешности, понимать Константин не должен был.

— Просто человек уж, чего вяжешься, — запинаясь, сказала Гульшат. С разговорным у нее были вечные проблемы.

Константин коротко расстрелял лучистыми глазами сестер и сказал со смущенной усмешкой:

— Я с вашего позволения отлучусь, чтобы, это… Или лучше…

Он начал подниматься.

Гульшат резко сказала, опустив глаза:

— Тетка, кончай уже.

Это-то она давно выучила.

Действительно, чего я, спохватилась Айгуль, улыбнулась и сказала:

— Пожалуйста, не уходите. Это я пойду скоро.

Она не ушла. Инцидент разрядился, не начавшись.

Костик оказался милым парнем. Слово поганое, но тут подходило в самый раз. Он мало говорил, хорошо, но в меру шутил и обалденно слушал. Ушами, глазами, лицом. Всем. Айгуль не помнила, чтобы кто-то из мужчин умел так слушать. Все отвлекались — на ее грудь или коленки, на посторонних баб, на собственное остроумие, а чаще и привычней всего — на суперважные супермужские посторонние мысли. У Костика мысли-то были, по глазам видно, но Гульшат интересовала его сильнее. Интерес не выглядел наигранным, хотя его медицинской или естественнонаучной подоплеке Айгуль не удивилась бы. Сестренка была худа до звонкости, бледна до скрипа, глаза распахивала вполголовы — и блестели они ярче ламп. В общем, на любителя, но нередкого. К тому же Гульшат оголодала и мела роллы с двух рук, изящно и заразительно, при этом не отнимала глаз от Костика. Сперва. Потом стала коситься на сестру.

Костик ведь и Айгуль слушал. Это льстило и почти заводило.

Большое личное счастье младшей сестры Айгуль на себя перетаскивать не собиралась. Да и не верила она в такое счастье. Костик сказал, что командированный — правильно сказал, не как все, «командировочный», — а командированным понятно что надо. Безопасных приключений и ночного сугрева. В том смысле, в каком уж повезет.

Костик, при всех его достоинствах, принадлежал к тому же отряду, разве что классом повыше. Остановился в лучшей гостинице города «Чулман», приехал из Москвы, по какому поводу не пальцевался, сказал: да какой там москвич, натурально понаехавший. Та с Белгородчины, шо, не винна рази, добавил он, включив нещадное гэканье, которого до сих пор ноткой не слышалось.

Парень знал, что, кому и как говорить и куда смотреть. Да и к Гульшатке за стол он подсел не случайно. И не случайно чуть ли не первым делом объяснил Айгуль, что такие красивые девушки не имеют права быть несчастными, потому что из-за этого убавляется счастье во всем мире. Парень хотел понравиться, парень умел нравиться и явно не оставался от этого в проигрыше.

Такой летун по разноудаленным койкам меньше всего годился на роль утешителя страдающей девчонки. Вот разведенке-трудоголичке он, пожалуй, подошел бы куда плотнее, хищно подумала Айгуль и тут же заставила себя вспомнить об отчете, стыде и самосохранении. Гульшат не окончательно ослепла от слез и голода, какие-то движения старшей усекла и потихоньку разворачивалась в позицию боевую и скандальную. Даже спросила ни в Красную Армию: «Как там дочка?»

Айгуль показала не то большой палец, не то кулак и прикинула, не подраться ли впрямь развлечения ради. Из-за мужиков мы еще не полоскались. Мысль была заманчивой, победа — почти обеспеченной. Баба в соку девку по-любому бьет. Жаль, что только на короткой дистанции. А на длинную нам уже и плевать, мы свои длинные отбегали. Двух раз более чем достаточно, спасибо, дорогие товарищи мужья, ваша песенка спета, приходите еще, но ненадолго и с концами — и выметайтесь, концов не оставляя.

Ладно, не будем обострять, решила Айгуль с некоторым сожалением, откинулась на спинку стула и ласковым как плюш взглядом встретила страшные молнии, полыхавшие из-под сестричкиных бровей. Не бесись, родная. Буду я сегодня старая дева в надсмотрщицах — сама не дамся и другим баловать не позволю. И как бы это тебе большей подлостью не показалось.

Мстительная идея успокоила Айгуль. Следом успокоилась и не почуявшая беды Гульшат. Костик тем более ничего не чуял, знай конспективненько так закрывал стандартную тему «Какой интересный все-таки Чулманск»: с виду огромный спальный район, но ведь ухоженный, ведь такой зеленый, что даже сейчас заметно, ведь со стержнем своим и историей, не хуже, чем в старых городах. Компактная версия стандартного доклада любого гостя нашего замечательного, хоть и обледеневшего по самые сопли технограда.

И все равно сестры без малого расцапались. Под самый конец посиделок, когда гудение зала стало громким, а с итальянской стороны еще и сдержанно мелодичным — там в якобы звукоизолированном отсеке стояло караоке. Расцапались не из-за Костика и не из-за красот родного города. На тему папы с мамой, как всегда. Вернее, как давно уже не.

К тому времени Костика, кажется, утомило прекрасное общество. Он в основном молчал и улыбался, но вроде бы из предпоследних сил, а слушал, мужественно стараясь не зевать и не оглядываться на особенно громкие рулады певцов. По всему, парень искал повод поблагодарить и откланяться. Повода не было. Отпускать мальчика без расплаты было непедагогично, а официантку Айгуль твердо решила не подзывать. Ей было интересно, как мальчик выкрутится, Но быстро стало не до него.

Все, кстати, со счета началось. Гульшат спросила, не пора ли, Костик самоотверженно покачал головой, а Айгуль сказала с улыбкой: «Тебе решать, ты ж хозяйка», Она имела в виду, что Гульшат первой пришла, столик сама выбирала, меню размахивала на правах хозяйки. А мелкая не так поняла. Побледнела и с вызовом подтвердила: «Да, хозяйка!»

Айгуль хотела ее успокоить, потом подумала, а какого, собственно. У меня что, нервов нет? Или я что, мало нянечку у прокаженной палатки изображала? Или у меня других задач в жизни не осталось, кроме утирания небольшого сестричкиного носика?

Да и возмутительно это было. Все это.

Оказывается, родители летом сделали финт не в одной, а двух частях. Папа переписал завод на маму, а мама составила новое завещание, которым все принадлежащее ей имущество, в том числе, стало быть, и завод, отписала младшей дочке. До того у родителей было перекрестное завещание: каждый оставлял все богатства супругу. Про это весь город знал, даже Айгуль, зарекшаяся знать про папины дела, включая и семейные, десять лет назад — едва со скандалом выползла из-под крыши отеческого дома, ее порядком придавившей.

Про новое завещание Айгуль не знала. Новость ее дико возмутила. И по существу: одно дело, когда мамка пятисотый раз утирается и разыгрывает папину рабыню, другое — когда она соглашается быть еще и безответной рабыней одной из дочек, как того папка с любимой дочкой и желали всю жизнь. И в связи с семейными обстоятельствами — да, Айгуль твердо сказала, что из папиной руки больше кушать не желает; так то из папиной, а тут и мамка вслед за отцом официально признала, что у нее одна дочь и наследница. От привычных перехватывающих горло обид у Айгуль на шее давно образовался невидимый стеклянистый рубец. А теперь перехватило голову, не горько, а жарко. И Айгуль, едва отдышавшись, почти уже закричала сквозь этот жар: «И ты, дура, молчала? Ты, дура, не сообразила ни предъявить это завещание никому, ни заявить права на завод, на который какие-то твари влезли и хозяйничают? Ты, дура, даже не подумала, что это меняет вес всего обвинения в адрес папы — которому, получается, смысла не было маму…»

Боже мой. Ему ведь действительно не было никакого смысла, подумала Айгуль и сильно провела рукой по лицу, чтобы убрать клочья отвлекающего жара.

Кричать очень хотелось. Еще хотелось эту дуру трясти за плечи, чтобы безмозглая голова прочистилась и, может, научилась чуть-чуть думать не о страданиях этой головы и некоторых предметов пониже. Но предварительно стоило подумать. Да и не при людях же вопли издавать. Особенно не при Костике этом. Парень симпатичный, но совершенно посторонний. И больно уж умело слушает. Но он как раз не слушал, а, деликатно заскучав после нудного Гульшаткиного рассказа и последовавшей паузы, рассматривал какую-то девицу в углу. А та и рада.

Ну и слава богу. Гульшат такие вещи замечает не хуже и не прощает совершенно. Соответственно, большая жаркая ночь у товарища командированного, скорее всего, обломилась, а сестренкин экземпляр сборника «Почему все мужики козлы» стал толще на страничку. Не будем мешать его заполнению, подумала Айгуль и душевно распрощалась с досадно не сложившейся во всех смыслах парой. Оставила пятисотку на столе, иронично отвергла пару выпадов обеих сторон, под спокойным Костиным напором сдалась и сунула пятисотку обратно в сумку, подумав: «Жаль, все-таки неплохой парень».

И побежала к машине и Виладе. Прочь от самого интересного.

 

ГЛАВА 4

Чулманск.

Гульшат Неушева

Телевизионные сериалы Гульшат игнорировала и толком не знала — но с Костиком, похоже, все получилось как в сериале. Средненьком таком, про печаль и роковые страсти. Лишь концовка не удалась. А может, просто сериал переформатировали и переименовали, а всех участников предупредить позабыли. Мелодрама превратилась, например, в многосерийный триллер. Нет, не надо. Лучше в ситком из жизни командированных. А Гульшат осталась в забракованном пилоте про взгляды и чувства.

Ну и ладно.

Костик подсел к ней минут через пять после того, как Гульшат разревелась. Она устала ждать назначенного часа дома, собралась, посмотрелась в зеркало, разбила бы его немедленно, да убираться неохота, выскочила на улицу, оказавшуюся холодной, заснеженной и скользкой, без потерь добралась до «Солнышка», поздоровалась с не узнавшими ее Пашей и Резедой, села за привычный столик, без меню и без запинки сделала заказ подскочившему с веселыми извинениями Паше, милостиво согласилась ждать десять минут, гордо подумала, что справляется не хуже, чем раньше, — и заревела. Вспомнила, что такое раньше.

Костик решительно подсел, возложил пачку бумажных платков к локтю Гульшат и неторопливо стал рассказывать, что в Древнем Египте с приступами плохого настроения боролись салатом из сушеных кузнечиков и поглаживанием кота либо раба южной породы. Нормальный заход, все лучше, чем «А чем так расстроена столь прекрасная девушка?» или «А пойдемте уже в цирк». Гульшат и с такими-то заходами не сталкивалась, потому что в образе Несмеяны публичные места еще не осматривала. Но адаптированный к обстоятельствам вариант стандартных «А ведь я вас где-то видел» или «А вас ведь по телевизору показывают?» представлялся ей примерно таким.

Выбор подсевшего парня был неглупым и даже интересным. Но Гульшат все равно разозлилась. Чего подсел, во-первых, во-вторых, у тебя у самого приступ, в-третьих, у меня опять морда распухшая и веки толще губ, в таком состоянии не до бесед. Но голос у парня был приятным, а тема кошек с недавних пор Гульшат ужасно интересовала. Поэтому она не стала отправлять умника в направлении Египта, а вытащила собственные платки, отодвинув предложенные, сморкнулась и спросила, не поднимая головы: «Кошки, что ли, как рабы?»

«Ой наоборо-от», — протянул Костик — и беседа понеслась.

Гульшат с парнями сходилась трудно, расходилась еще трудней, но это неважно. Важно, что случайные знакомства, тем более в кафе, тем более на растрепанных чувствах, она сроду всерьез не воспринимала. Для сериалов они самое то, кто спорит, для психологических практикумов тоже материал годный. В мед ей поступить не разрешили, папа настоял на факультете госуправления. Психология начиналась на третьем курсе, а Гульшат была на втором — если еще была, после такого-то прогула. Но некоторую литературку она подчитать успела и прекрасно понимала, что искренне рыдающая девушка в кафе — это без малого принцесса из сказки, которой суждено выйти замуж за первого, кто подойдет ну или там поцелует. Так у изделия «человек женского пола» в техпаспорте записано. Понимала — а все равно Костик ее пробил. Не на тему замужества, конечно, и даже не на тему «Дать или не дать», хотя тут-то чего думать, с сентября временное девичество тянула, так что гнусная физика тут же взвыла и пошла войной на кислую химию. Пробил Костик на тему жилетки, в которую можно воткнуться и всю залить слезами, соплями и липкими неразборчивыми стонами неприятного происхождения.

И эту тему Костик отработал на совесть, в несколько приемов — в основном до прихода сестрицы, но и при ней пару раз. Вскользь, но существенно.

Ближе к завершению банкета роль слезоприемника ему подобрыдла, и он стал бросать косяки на посторонние коленки. Айгуль, обычно зоркая на такие дела, на сей раз недоглядела. Гульшат решила последовать подслеповатому примеру. Но Костик, чувствуется, вздумал соскочить всерьез. Айгульку-то проводил со всей джентльменской прытью и рассчитаться пытался за троих, хотя наличных у него было в обрез, а золотую карточку, которую Гульшат успела заметить в распахнувшемся бумажнике, товарищ командированный светить и использовать почему-то не пожелал. Гульшат настояла на том, чтобы добавить от себя чаевые, Костик с облегчением согласился — и снова принялся метать сложные взгляды через переносицу и левое ухо.

Гульшат даже решила оценить те коленки. Вдруг они правда недосягаемы в конкурентном плане. Да нет, корявенькие. Выше еще хуже: пузико с бюст размером, бюст, правда, немаленький, поверху пергидрольный начес времен Айгулькиного детства. И два жлоба по краям начеса. В трениках, натурально. Понять бы еще, почему здесь, а не в «Макдоналдсе», — видимо, за время затворничества Гульшат город изменился радикально.

Впрочем, это уже не ее забота. А, допустим, Костика. Нужна ли она ему?

Кажется, она ему была нужна. В смысле, забота, а не Гульшат.

Потому что когда она — на сей раз Гульшат, а не забота, — сняла с крючка пуховик и направилась к выходу из ресторанного зала, Костик слился. Сперва-то он устремился за Гульшат и даже заметался, соображая, что изысканней: одеться самому, а потом одеть даму, или наоборот. Гульшат, гордо усмехнувшись, пуховик не отдала. И не прогадала. К двери она вышла одна. Оделась, не оглядываясь, чуть помедлила и все-таки воровато оглянулась — чтобы увидеть, как серая спина Костика скрывается за багровой гардиной, отделяющей туалет и какие-то служебные помещения. И не одна спина-то исчезает, а в компании драной шубки якобы из песца, при жизни отличавшегося блохастостью и привязанностью к теплотрассам.

Ну, рыбак рыбака.

А оба жлоба, отходившие к барной стойке за сигаретами, теперь, скрашивая дорогу обычной для такого контингента перекошенной беседой, возвращаются к своему столику, чтобы обнаружить исчезновение шубки вместе с начесом и всем содержимым.

Ох орел, с невольным восхищением подумала Гульшат и даже хихикнула вопреки обстоятельствам.

Зря.

Жлобы переглянулись и неторопливо пошли через зал к Гульшат.

Можно было бы их и дождаться — все-таки место людное и почти свое. Но общаться с ушлепками, не выросшими из треников, совершенно не хотелось. К тому же не было видно ни Паши с Резедой, ни дееспособных мужчин. Зато до дому было полтора квартала и одна хитрая арка. Можно красиво уйти.

Красиво не получилось. Некрасиво, впрочем, тоже.

Жлобы настигли в той самой хитрой арке, за каким-то лешим старательно освещенной с обеих сторон. Вернее, не настигли, а ждали там, в прямоугольном проеме, нелогично протыкающем один из изгибов длиннющей девятиэтажки, известной в городе как «гусеница». Гульшат, еще не свернув, услышала гулкое «Ну где эта овца» и остановилась, да поздно. Уже вылетела на жлобов. Гульшат спросила себя сквозь громкие толчки в голове, а чего она боится-то — ну жлобы, но не людоеды же. Одеты как кретины, так Гульшат их не встречать. И «овца» вполне могло к блондиночке относиться.

Гульшат-то овцой точно не была. Потому пошла дальше — обычным шагом. Бегать от всяких и за всякими она не привыкла. Все-таки папа был хозяином города. И это знали все.

Вот только эти двое не знали. Вот только папа перестал быть хозяином чего бы то ни было. И вот только город сильно изменился.

Парни и впрямь дали Гульшат пройти мимо, бегло вскинув на нее глаза и снова уставившись в телефоны. Гульшат на ходу услышала сквозь собственное поскрипывание: «Слышь, она трубку не берет. А по ходу это ее номер вообще? А я хэзэ. Вот овца, а? Сожрала, главное, на штуку почти…»

Бедолаги, снисходительно подумала Гульшат, подходя уже к финишной прямой, и тут сзади заскрипели по снегу, который причудливый ветер натаскал и побросал под аркой. Гульшат напряглась и все-таки ускорила шаг.

Сзади сказали:

— Девушка, слышь, ты это, вы не бойтесь, мы чисто спросить. Постой секунду, по-братски прошу, слышь, да?

Бегала Гульшат неплохо, и сапоги у нее были почти без каблуков. Но мериться скоростью или там силой с двумя парнями, да еще в трениках, было бы затеей экстремальной и даже, по выражению психологических книжек, виктимной. Она остановилась под лампой и молча повернулась лицом к парням, которые, оказывается, были уже в метре. Сердце перешло на гулкий бой.

Тот, что пониже и щекастей, сделал несколько жестов и спросил:

— Короче, это. Где твой?

Гульшат высокомерно подняла бровь, изо всех сил удерживая в себе иронические, ехидные или возмущенные вопросы, которые покажут, как ей страшно. Сработало, даже с перебором. Щекастый сказал:

— Слышь, подруга. Мы пока по-нормальному с тобой, давай тут лицо не делай.

Второй, повыше, поуже и в фиолетовую крапинку от угрей, стоявший у приятеля за правым плечом, покивал, недобро рассматривая Гульшат.

Гульшат вздохнула, надеясь подавить дрожь в голосе, и выговорила без дрожи:

— Какой там мой. Подсел, потом делся. Куда — не знаю.

— Во ты гонишь, — обрадовался щекастый и снова затеял долгий неприятный жест. Но длинный, тронув его за локоть, объяснил неожиданно оперным голосом:

— Он, ты поняла, у нас, по ходу, даму увел.

Гульшат поняла, что сейчас захихикает от этой «дамы» и общего кретинизма предъявы, и поспешно сказала:

— Вот именно.

— Что «вот именно»?

Щекастый, кажется, искренне не понимал и все пытался шевелить руками. Длинный опять тронул его и уточнил:

— То есть он типа тебя ради нашей красотки прокинул?

Гульшат покачала головой, отворачиваясь. Ведь так и получалось, по сути. И было даже не обидно — просто непонятно, досадно и немножко смешно.

— Во баран, — сказал длинный, кажется, искренне. Поколебался и добавил: — А хотите, вместе их поищем? Ну, с целью нос там поправить, прическу, обоим. Или не будем искать, а давайте сходим куда, вы подругу возьмете, а? У нас тут вечерняя программа интересная намечалась, с кино и танцами, девушка подписалась, подружку пообещала, а теперь вот такое. Ну обидно реально — да и у вас, может…

— О, точно! — обрадовался щекастый, решив, что Гульшат заколебалась.

Она не то чтобы заколебалась — но подумала, а какого, собственно, черта. В «Солнышке» Гульшат не исключала никакого завершения вечерней программы. Претендент на главную роль выбыл — ну и шут бы с ним, можно рассмотреть вариант замены. Ребята казались неплохими — не красавцы и не гусары, но не под венец же с ними, а так, время суток скоротать. И подругу организовать можно — это ж не горевание, под веселуху компания в полтора звонка отыщется.

Правда, ребята были все-таки безусловные гопы в трениках, а Айгуль именно от таких вариантов категорически предостерегала. На основании собственного несладкого опыта. Подумаешь. Каждый человек достоин собственного опыта. Иначе это не жизнь, а средняя школа для умственно отсталых.

— Нет, ребят, спасибо, — сказала Гульшат твердо. — Совсем никак.

— А чего это совсем? — завелся щекастый. Длинный хлопнул его по локтю — кисть была голой и с лиловыми шишаками на костяшках, — и сказал:

— Ладно, хорош.

А с другой стороны спросили:

— Ребят, а как тут до трамвайной остановки лучше дойти?

Ребята развернулись быстро и недобро. Гульшат чуть опоздала — пыталась вспомнить, почему то ли голос, то ли интонации звучат так знакомо. Ступор длился секунду, но отгадки лишил: когда Гульшат обернулась, темно-синяя куртка под ярко-синей шапкой, пробормотав «А, вижу», уже шагала прочь — со скрипом, без которого удивительным образом обошлась на подходе. Но еще удивительнее было, что навстречу куртке, а вернее, прямо к их задорной троице быстро шел Костик.

— Да ты глянь, кто такое красивое идет, — протянул щекастый, и Гульшат удивилась, сколь адекватно слова туповатого гопа могут выражать ее мысли.

Щекастый шагнул Костику навстречу, а длинный сделал шаг в сторону. Костик обогнул обоих, как табуретки, застыл в полуметре от Гульшат и спросил, беспокойно оглядывая ее сверху вниз:

— Гульшат, ты в порядке?

— Защитник нарисовался, — с удовольствием отметил щекастый, снова угадав мысль Гульшат.

— Гульшат, ты прости, пожалуйста, я тут задержался, смотрю — тебя нет. Туда, сюда. Еле нашел. Они тебе ничего не сделали?

— Задержался он, — буркнул щекастый и собрался развить мысль, но длинный предложил громко и с обертонами:

— Слышь, орел. Ты базар фильтруй.

Костик на секунду повернулся к нему, потом к щекастому, снова стал лицом к Гульшат и надменно сказал куда-то вверх:

— Я, между прочим, не с вами сейчас разговариваю.

Дебил, что он нарывается-то, подумала Гульшат. Таким тоном, да еще и отвернувшись, с гопами мог разговаривать спецназовец в каске или самоубийца. Костик явно не тянул на спецназовца, а его шапочка — на каску.

Гульшат решила вставить что-нибудь смягчающее, но даже примерно не успела придумать, чем и как смягчать. Щекастый назидательно сказал:

— А надо с нами. — И добавил другим тоном: — Где Ленка?

— Какая Ленка? — подумав секунду, спросил Костик.

Длинный на заднем плане засмеялся и отвернулся. Щекастый тоже, кажется, развеселился.

— Вот ты славный. Дама, с которой ты ушел, ее Елена звали. И где она?

Костик сказал с искренней и оттого особенно, даже для Гульшат, возмутительной досадой:

— Да что мне Ленка ваша, откуда я знаю! Ушла и ушла.

— С тобой? — легко уточнил щекастый.

— Глупости какие.

— Базар фильтруй, чмо лиловое, — звучно повторил длинный.

— О господи, — сказал Костик капризно. — Не со мной она ушла. Вышла за мной и попросила ее до остановки проводить. Я говорю — не могу, мол, и потом, у вас же свои провожатые, крутые такие. А то получится, что они решат адекватно ответить и на других девушек нападать начнут. Знаете, что такое адекватно?

Щекастый вздохнул и почти нежно поводил костяшками пальцев по куртке Костика, стоявшего к нему вполоборота, — будто это было брайлевское пособие по общению с придурками. Костик брезгливо дернул плечом и продолжил:

— Ну чего вы тогда девушку держите? Пусть идет. Она, что ли, виновата, что от вас барышня сбежала?

Щекастый с сердцем сказал:

— Чего лепишь, а? — и отвел плечо.

Но длинный тронул его за рукав и ласково сказал:

— Гульшат, ты иди. Иди-иди, спасибо.

Гульшат еще соображала, идти или лучше бежать, а Костик уже подцепил ее под руку и попытался сделать шаг в сторону.

— Э, стоп, — сказал щекастый, уцепив его за локоть. — Ты, братёк, задержись. Айда договорим, интересно же.

— Было бы с кем, — довольно явственно буркнул Костик, освобождая руку Гульшат.

Она поспешно вышла из-под арки, и сюрреалистичная беседа под сводом стала раскатистой и малоразборчивой. Подальше от этих клоунов, подумала она, но почему-то остановилась и оглянулась.

Чтобы увидеть, как Костик брезгливо, кончиками пальцев, тюкает щекастого в грудь, говоря что-то скошенным ртом, щекастый смотрит на него, подняв брови, а длинный, изогнувшись, неудобно, но сильно бьет Костика кулаком в лицо.

Гульшат замерла, вскинув руки ко рту, выше живота взвыл холодный фен.

Голова Костика мотнулась, он нелепо плюхнулся на грязную корку льда.

Щекастый нагнулся и так же брезгливо, кончиками пальцев, пихнул Костика в лоб. Костик задрал голову и что-то сказал, кажется, про Гульшат. Щекастый развел руками, обернувшись к Гульшат с изумленным лицом, как за поддержкой, а длинный, кажется, собрался Костика пнуть.

Гульшат завизжала.

Она не помнила, использовала ли слова или надсадно голосила на две ноты. Стояла и визжала неизвестно сколько — но долго. Умолкла, когда горло заныло от надрыва и, наверное, мороза, за черными окнами вокруг арки вспыхнули люстры, а щекастый с длинным, поначалу что-то говорившие и показывавшие в ее сторону, переглянулись и ушли в синий зев. Плюнув на ходу.

Гульшат не обратила внимания на это, как и на гулко растекающиеся под аркой обидные слова. Она брякнулась на колени рядом с несчастным дураком Костиком и бормотала какую-то чушь, стараясь поднять его из мелкого сугроба, надутого вдоль бордюра.

Сугроб был с темным пятном. Гульшат ужаснулась, но кровь была всего лишь из носа. Правда, сочилась, не переставая, почти до Гульшаткиного подъезда. Гульшат потащила Костика домой — а куда его еще было девать, раненого, придурочного и вряд ли способного пройти сквозь арку, поблизости от которой непременно ждут гопы. Вряд ли визг отбросил их далеко и надолго. Костик отнекивался, застенчиво утираясь бумажными платочками, запасенными словно именно на такой случай.

И бесконечно извинялся за все на свете. За слабый нос, за гопов и за то, что бросил ее в «Солнышке». Прости, говорил, просто эту дуру быстренько выводить пришлось, ее спасать надо было, они ее мучить собирались, всерьез.

Гульшат в этом усомнилась. Не похожи были гопы на садистов. Ее-то не измучили. Да и лахудра меньше всего напоминала невинную жертву. Потаскуху она напоминала, это да.

Ну да Костику-то откуда знать, лось неученый. Ну, пусть и не знает.

На подступах к подъезду Гульшат убедилась, что кровотечение иссякло, и принялась осматривать и ощупывать Костика на предмет других повреждений, попутно кроя его довольно страшными словами. И слишком поздно обнаружилось, что Костик одновременно ощупывает и осыпает словами ее — вернее, не ощупывает, а безошибочно и ласково находит нужные точки под слоями зимней одежды, и слова у него не страшные, а взводящие, а губы мягкие и жгучие. И откуда что взялось. Интересный терапевтический эффект бывает у мордобоя, подумала Гульшат, хихикнув. И тут же хихикнула по другому поводу, и подавила стыд в связи с тем, что в ее обстоятельствах и в этой ситуации обжимается натурально с первым встречным и, кажется, ведет его домой. Определенно ведет, с определенными намерениями, от которых не откажется. И гори оно все огнем до самого утра — и я первая.

Сгорело, да не так.

У самого подъезда Костик решительно тормознул и в паузах, пока оба переводили дух, что-то объяснил про пятнадцать минут. Какие пятнадцать, куда бежать, какой чай, не поняла Гульшат, потом поняла и попыталась возмутиться такой самоуверенностью и предусмотрительностью. Костик эти повороты ловко обошел, поцеловал ее совсем беспощадно и мягко подтолкнул к двери подъезда.

А когда, начала она, и он сказал, что ты и раздеться не успеешь.

А консьержка, начала она, и он сказал, что разберется.

А номер-то квартиры, начала она, и он сказал, что найдет и так, но все-таки выслушал и номер квартиры, и номер телефона, кивнул, улыбнулся и ушел.

Гульшат успела раздеться, замерзнуть, снова одеться и выпить чаю. Она долго бродила по квартире, стискивая телефон и вспоминая, не ошиблась ли при диктовке номера. Немножко порепетировала звонок в полицию — но каждый прогон обрывался на второй же реплике, потому что Гульшат совершенно не представляла себе ответов на неизбежные вопросы про фамилию, место работы и причины заявления. Да и отучили ее последние месяцы от так и не сформировавшейся привычки искать помощи у полиции.

Гульшат влезла в сапоги с пуховиком и вышла из подъезда, миновав бессовестно похрапывающую консьержку.

В округе было три круглосуточных аптеки. Ни в одной Костика не видели. В арке его не было, у закрытых дверей «Солнышка» тоже. Других мест, способных привлечь Костика, Гульшат не знала, поэтому бродила по дворам и улицам наугад, вглядываясь в тени от мусорных баков и в фары проносившихся мимо машин.

Окончательно замерзнув, она решительно пошла домой, по пути завернула в ближайшую аптеку, долго рассматривала витрину с разноцветными коробочками, в ответ на утомленный вопрос молодой аптекарши купила диазепам, пришла домой и закинула его в навесной шкафчик с приправами. Выпила еще чаю и легла спать. Через полчаса ворочания вышла на кухню и села у окна, выходящего на дорожку к подъезду. У окна и уснула.

Этим сериал с участием Гульшат и кончился. Костика она больше не увидела. Его почти никто не увидел.

Кроме создателей сериала.

 

ГЛАВА 5

Чулманск.

Константин Яковлев

Заниматься такими вещами Костя не любил. А что делать, если нормальные вещи заняты.

Вводная от босса истекала ароматами запредельного идиотизма. Следовало найти в Чулманске следы первой акции и зачистить их — так сказать, бесследно. Следы — бесследно, а чего вы не смеетесь. Это у босса был такой юмор, смешной ему одному. Кроме него никто филфаков не кончал, хотя кончать старались по-всякому. Вопрос был не в юморе, а в том, что акцию проводили одни и сто лет назад. А пойти туда — найти то поручалось Косте, невиноватому и постороннему. Справедливость делится не по справедливости.

Костя полдня шарахался по Чулманску, звонил, пробивал, потихоньку раскачивал, но в основном слушал. Ничего особенного он не услышал: сплетни да оханья, и даже не слишком громкие. Стрельба в Боровицком стала событием года, если не десятилетия, и была изжевана, высосана, высушена и снова изжевана всеми-всеми жителями Чулманска в двенадцать оборотов. Но время лечит не только огнестрельные раны. Так что к прибытию Кости город эту страшную боль изжил и превратил в гоголь-моголь, пенистый и не позволяющий зацепиться ни за крошку. Девка изображала труп, с каждым днем все убедительней. Дедок всерьез настроился молча переехать из предзака в лагерь. Бесследно.

Костя плюнул на стандартные методы, прицепился к следаку Артему, оказавшемуся все-таки дознавателем, и ходил за ним еще полдня — чтобы, вернувшись с торопливого перекусона, обнаружить, что объекта нет. И машины его полумертвой нет, ни у конторы, ни у дома. Называется, пожрать сбегал.

Костя потомился, замкнул несколько точек, в которые пытливый Артемка ныкался накануне, да без толку. Позвонил ему в кабинет, сочинив длинную убедительную историю про себя и про свой интерес. История не пригодилась — какой-то сопляк, тоже, поди, дознаватель на таратайке, сообщил, что Артем Александрович уехал в командировку, куда, не скажем, когда вернется, тоже, — перезвоните на следующей неделе. Даже что передать не спросил, щенок.

Это могло значить что угодно: человек уехал в отпуск, человек ушел в запой, человек занялся другим поручением начальства — Костя понимал, что поручения как раз сейчас должны были на человека сыпаться как из мусоропровода высотки, причем столь же приятного характера. И самым правильным было бы сесть неподалеку с глинтвейном и журнальчиком What Hi-Fi да дождаться возвращения, определенности и смысла. Но босс требовал результат. А боссу попробуй откажи.

Ему даже девка та не отказала. Артемова в смысле. Где уж нам уж.

Девку как раз было не жалко, а вот тетку жалко. Красивая, говорят, была тетка, толковая и честная. Не повелась даже на безотказного Мишку, который старался так, что, Славка говорит, отпиныватъся от мимоходных баб приходилось. А тетка не повелась. Ну и земля ей пухом. Кости там не было, он ничего не видел, не знает, его дело — легкая послеремонтная затирка. Затрем.

Заодно посмотрим, далеко ли яблочко от яблони падает.

Если какие косяки и торчат, то в первую очередь со стороны Неушевых. В количестве двух.

Старшее яблочко было дурным и бесполезным. В смысле, Айгуль эта, хоть и взрослая уже баба, может, еще и помиловидней сестренки, — кто бы, кстати, объяснил, зачем эта нерусь обзывает дочек заведомо неженскими именами. Но Айгуль горела на работе, что та Жанна, потом дожаривалась в пламени любви к собственной дочери, щекастой пацанке с совсем уж нечеловеческим именем, — а остатки себя палила в ходе психиатрических визитов к младшей сестренке. Смысла следить за этим гриль-бильярдом не было, К тому же Айгуль вряд ли могла за что-то зацепиться — во время операции она с дочкой шлялась по каталонским пляжам.

Костя, дождавшись, пока девчонка с няней упрутся на прогулку, осмотрел квартиру и ничего интересного не нашел: панельная трешка, простенькая, как замки в двери, с хорошим, хоть и давним ремонтом. Чистенькая во всех смыслах. В плане следов тоже.

В рамках квадратно-гнездового подхода Костя немножко попас Айгуль, но быстро утомился. В основном физически — удивительно шустрая баба, медленно ходить не умела, да и водила, как Шумахер с парой удаленных хромосом, — быстро, аккуратно, но непредсказуемо.

Костя после короткого размышления машиной в Чулманске решил не обзаводиться. Пешие реже залетают. Поначалу он слегка психовал, что туда не успеет, а того упустит. Ерунда это — такси было полно, стоили они копейки, подъезжали через две минуты после звонка и к тому же были оборудованы антирадарами, так что таксисты как раз порхали без залетов, хоть и в спотыкающемся режиме: разогнался, матернулся под писк, тормознул — и снова разгон. Автоинспекторов в Чулманске встречалось чуть, зато камеры с радарами торчали, натурально, из каждого светофора и фонаря — а светить даже временную машину, да еще оставлять ее фотки на память Косте совершенно не улыбалось.

Айгуль правил особо не нарушала и, что существеннее, почти не отклонялась от безошибочного треугольника «дом — работа — сестра». Костя решил изучить последний угол.

Гульшат жила в непростом доме с огороженной стоянкой, забором, консьержками, камерами и незаселенными в большинстве квартирами — такой микроаналог московских престижных апартаментов, раскупаемых не для жизни, а для вложения наворованных денег. Неушева, впрочем, жила за двоих, усердно — из дома носу не совала. Наружка в этих условиях имела разве что религиозный смысл, как столпничество или медитация, плохо сочетавшиеся с местным климатом. Камасутра — штука приятная и полезная в большинстве отношений, Кама-с-утра-до-вечера-зимой — наоборот.

Костя все-таки попрактиковался, трескуче плюнул, крабом вернулся в снятую квартиру, спас побелевшие пальцы, проверил, не разошлась ли дырка в боку, накатил стакан, почти ничего не почувствовав, и понял, что настало время внедрежа.

С утра он обошел несколько магазинчиков спецодежды и секонд-хенда, к обеду довел до кондиции наиболее убедительные сочетания, подумав, остановился на варианте «сантехник» с резервом «врач скорой помощи», утрамбовал оба комплекта в усердно обшарпанный ящик для инструментов, под поддончик с фонариком, парой ключей и отверток, и пошел в гости. Ежась, быстро переоделся на верхней площадке ближайшего к непростому дому подъезда длиннющей девятиэтажки, вывернул куртку серой стороной наружу, натянул шапку поглубже и внедрился во двор со стороны стоянки.

Вступительные тезисы Костя приготовил заранее, как и мятую бумажку, коряво исписанную фамилиями, адресами и номерами квартир. Ничего не пригодилось. Консьержка, нестарая еще тетка в бабушкином наряде, сама забурчала из-за стекла:

— Опять, что ли, к Гавриловым? Как на работу уже, в самом деле.

— А ремонт надо нормально делать, — назидательно сказал Костя. — Понимаешь, ставят пластиковые трубы и коллекторы китайские — их и разъедает. Экономят, блин. У самих квартира стоит, как в Москве почти, а они…

Консьержка, как и ожидалось, разговор подхватила. Будь Костя домушником, он расцеловал бы тетку взасос, потом усыпил бы ее самым гуманным способом из подвернувшихся и обнес бы все достойные этого квартиры в строгом соответствии с консьержкиными чеканными рекомендациями. Костя вором не был и интересовался единственной квартирой, вернее, ее обитательницей. Получив сытную порцию данных, он увел разговор чуть в сторону, чтобы не запомнилось, рассеянно достал сигарету — и схлопотал от стражницы заряд здоровья, трудно совместимый со счастьем.

Оно и надо было.

Костя хмыкнул, убрал сигарету в пачку, а пачку в карман, и пошел вверх.

Визит сантехника можно было и обосновать: заливание квартиры — штука несложная, хоть и хлопотная, особенно в таком доме, с одной стороны, расфуфыренном, с другой — тихом и пустом. Но насколько Костя понял вводную босса, подтвержденную теткой на входе, девка пошла не в мать с отцом и объехать ее можно на драном венике.

Сначала он решил осмотреться. Сам не понял, почему.

Лестничная площадка была чистой и просторной, хоть гробы дуплетом разворачивай. Две металлические двери: одна общая, попроще и на пару звонков, вторая побогаче — та, что нужна. Ишь, единоличница. С другой стороны, Неушевой и блокироваться не с кем было — разве что с лифтом. Тоже вариант, но не для этой несмеяны в горошек, хранившей кислое выражение на большинстве фоток в соцсетях. Для этой-то без вариантов: сидеть в соплях и ждать, пока прискачет принц в спецовке и устроит внедреж той степени, какую принцесса заслужит.

Костя опустил поднятую к звонку руку и попытался понять, что не так. Осмотрелся, закрыл глаза, открыл, для сравнения поднялся на этаж выше, вернулся, подышал и понял. Не так было с запахом. На лестничной площадке пованивало сладковатой химией типа ацетона. Может, соседка краску с сынишкиных штанов оттирала. Впрочем, какая уж зимой краска на штанах, это весенняя забава. Но было еще что-то под ацетоном, неуловимо знакомое и душное. Костя почему-то вспомнил Лизку, кошку, которая жила у него пятнадцать лет, и даже присел — не то от неожиданности, не то еще почему.

Пахло от двери Неушевой, от нижней доли.

Костя присмотрелся, потрогал, косо посветил фонариком.

Было там неровное пятно, почти незаметное — будто провели смоченной растворителем тряпочкой, замывая что-то. Грязь с царапин, например, — кстати, довольно кошачьего вида. Стоял кошак, точил ни с того ни с сего когти о дверь, декоративную пленку вон до металла продрал. Его прогнали, царапины затерли, а Костя, дурак, изучает. Других дел у него нет.

Костя встал, задумчиво поднял руку к звонку — и тут дверь защелкала замком.

Теперь Костя метнулся вниз по лестнице. Перехват на пороге — вполне рабочая завязка, но вариантов его развития шиш да маленько, и все радикальные. Особенно с учетом того, что клиент — девушка, да еще в депрессняке, да еще, не исключен такой вариант, открывающая дверь первый раз за месяц — у сестры-то, поди, свой ключ. Принцесса могла заорать, могла послать подальше под предлогом того, что торопится, — и, даже впустив сантехника, вряд ли позволила бы осмотреться и выведать. Пусть выходит — а там решим, что лучше: ее пасти или квартиру изучать.

Первый вариант выбрался сам собой, пока принцесса набивала код сигнализации и воевала с замками, которые проверила два раза. Не на пять минут отходила — и не в равновесном состоянии. А еще и сигнализация. Костя вызвал лифт и беззвучно побежал вниз. У первого этажа он перешел на спокойный шаг, прислушался: лифт еще гремел дверями, значит, Неушева не пошла пешком, стало быть, время было, — и миновал консьержку, отсалютовав ей пачкой сигарет.

Такси возле подъезда не было — уже проще. Ножками отправится. Машины у нее вроде не было, скромные мы, зареванные младшенькие дочки местных олигархов.

Переоделся Костя на площадке второго этажа, не добегая до стартовой позиции. Увидят, так и плевать. Не увидели. Зато сам Костя между припадками дрожи в окошко поглядывал — и засек, куда девка направилась. По тому же принципу — «увидят — так плевать» — запихнул ящик с инструментом и одеждой глубоко под лестницу на первом этаже и последовал за объектом.

Объект и впрямь ушел недалеко — просторными дворами к торговому центру на ближайшем размашистом перекрестке. Впрочем, в Чулманске все перекрестки были размашистыми, улицы широченными, проспекты бесконечными, а ветры пронзительными. Аэродинамическая труба, а не город. И никакие пробки эту трубу не укупоривали. Торговых комплексов было что автобусных остановок, но даже возле самых крупных моллов движение не замирало, словно улицы проектировались не в брежневские 70-е, а вот прямо сейчас, с учетом вздутого автопарка и примата торговли над всеми прочими человеческими проявлениями.

Торгово-развлекательный комплекс «Солнечный» был не самым крупным, как и запрятанная в его недрах кафешка «Солнышко». Кафешка была хитро поделена — на японский, итальянский и татарский залы, зону курящих-некурящих, сидящих у стоек, за столиками и в кабинках. Плюс еще пара градаций, которых Костя уже не уловил. Цены тоже были хитрыми почти по-московски — но к таким провинциальным вывертам Костя привык еще в первых командировках. Он выбрал себе угол в татарском секторе, темный и позволяющий наблюдать за входом и японскими окнами, между которыми плюхнулась Гульшат. Попробовать местную кухню Костя собирался давно, но все как-то не срасталось — татарские закусочные почему-то все время оказывались на полквартала дальше, чем русские, итальянские или безродные клоны бутербродных сетей. На сей раз тоже не срослось. Не успев перелистнуть супы, Костя отложил меню, подхватил куртку, напомнил себе: милый сосунок из Москвы, веселый, но душевный, — и пошел унимать рыданья.

Рыданья были беззвучными, но истовыми — до неприличности. Хороший шанс, и Костя его размотал. Девушка посылала и отворачивалась. А Костя не Мишка, он только учится. Зато делает это старательно, не жалея терпения и душевности.

Стандартный заход сработал на диво — самый банальный, зато с выходом на кошачью тему, устоять против которой способна лишь тетенька с генными нарушениями. Особенно в масть зашла история про любимую кошку, которая коньки уже кидала, а теперь вот мама позвонила и говорит: оклемалась и уже мышей ищет. История была почти из жизни, хотя Лизка так и не оклемалась. Но все равно спасибо ей.

Две минуты, клянусь, подумал Костя, стараясь не останавливаться, но и не выпадать из застенчивого образа. За две минуты превратить распухшее рыданье в пригожую девицу с блестящими, пусть и промеж красных век, глазами — это ж с моей стороны подвиг, чудо и голос свыше. Уйду в психиатры, или как их там, которые богачей на подушки кладут, и буду зашибать деньги трепетом языка и наживанием честного геморроя в теплом кабинете.

Все закрутилось годным образом и чуть не сорвалось явлением грозной старшей сестры. Она надвинулась просто ух какая, и Костя, кротко пережидая туземное наречие, всерьез намеревался отвалить, чтобы все не испортить, а подвалить уже потом. А то и не подваливать: мазы нет. Понятно уже, что у деток на полянках следов остаться не могло. Костя сумел пересидеть критический момент, а потом перетерпеть ощущение страшной потери времени — и ой как не зря. Во-первых, Айгуль утихла, к тому же глаз не глаз, но некоторую часть организма на застенчивого гостя положила. Во-вторых, Гульшат сообщила про наследство.

Костя не вдавался в подробности операции, не интересовался ее обоснованием и последствиями. Это даже босса не касалось. Остальным вовсе лезть не стоило. Крепче спишь, все такое.

Сообщение Гульшат не крышу сносило, оно яму от фундамента не оставляло. С одной стороны, новость значила, что контроль ОМГ над «Потребтехникой» является штукой вздорной, временной и незаконной — потому что есть полноценная хозяйка, которая может вступить в права хоть сейчас. А с другой стороны, любая заинтересованная мозга, уцепившись за расклад, в один заход установила бы, что версия, объясняющая убийство Фираи Неушевой корыстными интересами ее недовольного супруга, летит с моста в пропасть, как паровоз в кино про партизан. Версия ведь строилась на том, что Неушев переписал завод на жену, потом решил вернуть — но как раз в это время жена с ним расцапалась на теме личных измен, и вот, слово за слово, мужчина и сорвамшись. А если акции жена переписала на дочку, то и смысла порешать жену нет никакого. Художественный свист на тему «Неушев мог даже не знать о перепасах в своей семье, не то что дирижировать ими» возможен в дневной телепередаче, а не в материалах уголовного дела.

И получалось, что операция была напрасной.

Организаторы и исполнители не виноваты — но кто в этом будет разбираться. Задача не считается выполненной, если решение не устраивает заказчика. А заказчик, которого не устраивает решение, — это серьезно. Это серьезней, чем мотивированные следаки, нарушение конвенции или подстава под инновачечников, про которых Костя много слышал, но не сталкивался, к счастью, ни разу.

И получалось, что Костин выезд напрасным не был. Тут уж не до мелких следов. Если Гульшат Неушева очухается и заявит права на завод, уже не следы проявятся, а ударная волна, как от хорошего наземного взрыва. Всё сметет.

А она заявит права. Теперь-то, когда старшая сестра развякалась, — уж по-любому.

Может, уже заявила. Терлееву, например. Она же наверняка с ним общалась — и, может, следачок эти обстоятельства и сорвался проверять. Рыщет сейчас по нотариусам, а то и начальству докладывает. Начальство, в свою очередь, доложит по вертикали, не сможет в такой ситуации не доложить. И копец всему.

Времени для связи с боссом и получения новых вводных не оставалось. Надо было перекраивать задачу самостоятельно. Да что тут перекраивать — практически само все в лапки падало.

Пока девицы сотрясали угол и остатки роллов задорными семейными криками, Костя смастерил сразу два плана, кривоватых, но реализуемых быстро, с минимумом затрат и без подозрений в неслучайности. Первый вариант был особенно хорош и подготовлен развитием событий. Через два столика сидела занятная компания: два перезрелых гопа окраинного даже для Чулманска вида оглаживали со всех сторон шмару-любительницу. Шмара изображала восторг, но грезила чем-то большим — в качественном отношении. Кавалера ей явно хотелось с машиной, баблом или хотя бы красивого. Гопы, скорее всего, тоже желали большего, но в сугубо количественном отношении — еще одну шмару, а лучше не одну.

Гульшат Неушева на роль шмары не годилась даже в самом изрыданном состоянии, но гопы этого, во-первых, могли не просечь, во-вторых, при соответствующей подготовке могли попытаться, а в-третьих, от сочетания первого и второго факторов, да еще в расстроенном состоянии могли натворить глупостей. Что от них и требовалось.

Костя перехватил взгляд шмары. Дальше все шло как по писаному, даже Айгуль звонким прощанием не помешала. Шмара ловко отслоилась от гопов и с шубкой наперевес приняла низкий старт у второго выхода. Костя пропал из поля зрения Гульшат, быстренько вывел шмару из поля зрения гопов, напоследок сквозь щелочку подглядев, что гопы двинулись на Неушеву, а та на нерве от них чесанула. Всё как надо.

Костя отдал всего себя шмаре, очаровал ее как мог, оттащил в ближайший подъезд и очаровал еще сильнее, почти без слов уже. Опасение, что шмара фейковая, а по жизни профессиональная проститутка или там клофелинщица, жгло недолго. Нетушки. Честная шмара.

Костя утащил ее из подъезда обратно в «Солнечный», в бесцветное кафе с верблюдом на двери, где искать никак не будут, наврал на пять фур, велел ждать и готовиться. А сам побежал следить за развитием печальных событий.

Событиям категорически не хватило печали. Так славно все стартовало — да гопы, в отличие от шмары, оказались фейковыми. Костя верил в них до последнего. Зря.

Когда конфликт исчерпался, не начавшись, да еще к месту событий подгреб левый мужик, пришлось устроить явление народу с последующим обострением обстановки. Ход был нечистым — раз решил все сделать чужими руками, высовываться не следовало. Но условия диктовали.

Фигню диктовали, к сожалению. Костя усердно обострял, совал Неушеву гопам в пасть и чуть ли не в штаны — а эти тюти моргали да переглядывались нерешительно. Осталось идти на верный и выносить под удар морду, любимую и неповторимую. Ладно удар оказался хоть и поставленным, но не смертельным. Да и сам Костя не разучился подставляться так, чтобы страшным был только звук. Верный не помог. Гопы оказались не хищниками, которые от запаха крови дуреют и кидаются, а слизняками, которые ойкают и расползаются.

Удар по морде, спасибо ему хотя бы за это, дал старт плану Б. Это нормально, человеческий организм в парном режиме так и работает. И вот по этому плану Костя с Гульшат помчались, как в шелковых пижамах по атласной простыне. Сейчас проверим, действительно ли атласная, подумал Костя и судорожно выдрал себя из чрезмерной увлеченности процессом. В парном режиме нельзя было вваливаться под консьержкины глаза. И нельзя было открывать дверь в квартиру, не приготовившись по полной.

Костя понимал, что подготовка выглядела чрезмерной. Не бывает девушек без таблеток. А эта девушка третий месяц не выходила из депрессии, принимавшей самые различные формы. На каждую из этих форм приходился отряд отважных медикаментов. Таблетки не бриллианты, но с девушками дружат массовей. В любой девушкиной квартире найдется необходимое для достойных проводов. Но лучше не рисковать.

И сделать так, чтобы аптекарь не запомнил, а таблетки не насторожили следствие излишней свежестью. Сделаем.

Чувства отключил, быстро. Вот так. Это объект. Симпатичный, считающий себя несчастным, но объект. Помеха на славном пути и дочь врагов России. Можно проще: бессмысленная девка в бессмысленной депрессии. В депрессии девки выкидывают самые разные номера. В том числе смертельные.

Как было сказано, не любил Костя заниматься такими вещами — но тут уже не до любви. Вернее, как раз до нее, не после. После никак нельзя — экспертиза установит, начнет искать партнера и обстоятельства его появления и исчезновения.

На фиг. Все будет тихо и целомудренно.

Костя, глядя обещающе, как Мишка учил, сказал, не парясь, его же формулу: «Чай без церемоний пить — отчаяться», выслушал встречный лепет, мягко подтолкнул, посмотрел нужным взглядом вслед — женщины такие вещи спиной, так скажем, чувствуют, — и пошел искать аптеку. Сквозь снег и ветер, которым точно дверцу открыли. А как потом сквозь консьержку пройти незамеченным, уж придумаем.

Пару ближних аптек Костя отмел: могут проверить, а аптекарша вдруг вспомнит позднего покупателя. Еще одна оказалась закрытой, несмотря на подмигивающую вывеску «24».

У следующей кучковались явные наркоши. Значит, аптекарь стучит ментам. Не надо нам такого.

Костя вышел на широченный темный проспект Химиков, посмотрел, щурясь от снежной крупы, по сторонам и не увидел ни аптек, ни магазинов. Цепочка высоток с почти не горящими окнами по обе стороны, и далеко справа — придавленный черным небом сноп огней. По карте, которую Костя вызубрил накануне, там был пафосный кинотеатр. Поход до него — минус пятнадцать минут. Примерно столько же — минус пятнадцать, в смысле, — было на термометре. Весело, если и сила ветра такая же, подумал Костя и понял, что отстудил мозги, раз мягкое с кислым складывает. Обойдемся без драгшопинга: коли у объекта своих таблеток не найдется, то поясок или лезвие сыщутся наверняка. Костя поежился и пошел обратно — по длинной дуге.

И выбрел на зеленый крест, тускло подсвечивавший крайний подъезд стандартной панельной девятиэтажки. Забавно, что крест, и забавно, что в жилом доме — с учетом поголовья нехристей и торговых павильонов оба декоративных решения выглядели спорно. Но нам-то пофиг, если местных это не смущает.

Несмущенные стояли в нескольких шагах от освещенного пятачка в количестве двух штук. Чулманск никогда не спит. Парочка что-то терла, почти сросшись головами. А, в телефоне ищет. Новый вариант вместо блондинистой шмары, не иначе. Ведь это те самые застенчивые гопы. Смешно, подумал Костя. Бог все-таки не фраер.

Костя, подумав, решил, что пусть чуханы сами выберут, и пошел к крыльцу, неспешно поскрипывая нападавшим снегом. Чуханы выбрали. Мордастый покосился на Костю, поднял голову и с искренней радостью сказал:

— Гля, кто пришел. За добавкой, сынок?

— Да не, ребят, какая добавка, я наоборот, — рассудительно начал Костя, приближаясь, и ударил на подшаге и выдохе.

Мордастого в челюсть, еще шаг, длинному ногой в голень, когда тот согнулся — кулаком в висок. Два шага к мордастому, не шевелится — все равно мыском в нос, на память. Дыф-хлоп. Потекло.

Оба валялись в снегу, как подарочные пистолеты в обитой белым бархатом коробке. Бок был в порядке — разок резануло и обратно легло. Костя снял перчатки, озабоченно осмотрел ноющие костяшки, кивнул и пошел принимать свой крест, зеленый и успокоительный. Да не дошел. У самого крыльца остановился и быстро обернулся, вскинув руки.

Ерунда, показалось. Пистолетики не шевелились и не должны были шевелиться еще минут пять. Авось не отморозят ничего. А кроме них никого во дворе не было.

Нет, был кто-то. Метрах в тридцати от железной горки на детской площадке оторвалась фигура, темная от темного, и быстро пошла к дальнему выходу со двора. Костя смотрел вслед. Под фонарем, упершим голубоватый конус в заснеженную и проржавевшую «девятку», фигура споткнулась и на миг ступила в освещенный круг. Чтобы обернуться среднего роста мужиком в темно-синей куртке, очень знакомой. Обернуться в обоих смыслах: мужик бегло, но все равно заметно зыркнул через плечо и пошел дальше.

Костя вспомнил зырканье и куртку. Этот самый перец заставил его из укрытия выпрыгнуть, когда он гопов на Неушеву натравил. Подъехал вроде как девку защищать, сказал гопам что-то быстрое и отвалил — ровно так же зыркнув на Костю.

Он с гопами вместе, что ли? А теперь за подмогой побежал?

Или, наоборот, гопов пас, бог уж знает зачем, а теперь понял, что пасти временно некого?

Костя помахал дяде ручкой, надеясь, что тот заметит. Дядя не заметил и скрылся за домом. Костя задумчиво посмотрел на дверь аптеки, потом на гопов, развернулся и пошел к детской площадке. Обошел горку и качели, сделал десяток шагов в сторону, присел, вскочил и торопливо зашагал вслед за пропавшим уже из виду наблюдателем. Судя по следам, наблюдал мужичок не за гопами, а за ним, Костей. Наблюдал долго и умело — раз уж пришел в этот двор. Видимо, вел с самой арки, политой Костиной кровью, и остался при этом незамеченным. Не замеченным Костей, следует подчеркнуть. А Костя вообще-то не хрен собачий.

Вообще-то хрен собачий и безглазый к тому же, оборвал себя Костя и прибавил ходу. Не хватало еще этого дяденьку упустить. Следы зачищать, а не размножать следует. А пока наоборот получается.

Он обогнул дом и с облегчением обнаружил, что мужичок далеко не ушел — чапает в среднем темпе по неравномерно скользкому тротуару.

— Мужик, на секунду! — крикнул Костя. — Слышь, нет?

Мужик не оглянулся и даже аллюр не поменял. Может, впрямь не слышит. Тем лучше. Костя наддал, чуть не обломал копчик об асфальт, но ходу не сбавил. Если карта в голове не врала, мужичку деваться некуда — здесь недостроенная дырка между двумя районами города. Тротуар упирался в проспект Металлургов, за ним пустырь до леса, слева пустырь до проспекта, забыл, а, Автомобилестроителей, сучок, а не город, а справа — размахнувшаяся на квартал стройка. Ну иди в лесок, иди, родной, подумал Костя.

Родной не пошел в лесок. Он, не оглядываясь, уверенно так, свернул на дощатый настил и постучал по нему к стройке. Живет там, что ли? Странно — ни на строителя, ни на бомжа не похож.

Костя ненадолго замер, потом сообразил, что, с одной стороны, объект может и затеряться — ищи его потом в ночи среди кранов, бытовок и бетонных пролетов. А с другой — дядька определенно не полицай и не иной субъект закона об ОРД. Так что нагонять его можно и остро необходимо. Нагонять, брать за шею и задавать различные вопросы. Тут и выяснится, наконец, о какой след Терлеев споткнулся. Пасет меня — значит, что-то знает. Других знающих вокруг нет — значит, от него косяки и падают. Значит, перестанут падать.

Костя пробежал, почти не скользя, по мосткам, уперся в освещенные прожектором запертые ворота, вышел из света и подлез под отогнутую сетку. Ноги вязли в песке, из которого узорчатые шины грузовиков настроили игрушечных кварталов на кукольный мегаполис. Площадку мог охранять сторож, но убегающий не ховался, ну и мы не будем. Где вот его искать — в бытовках, что ли?

Впереди мелькнул огонек. Костя побежал. Просверк, длинный и яркий, как от фонарика, уже погас, но Костя засек точку — в высоком незастекленном окне второго этажа. Строился, похоже, очередной гипермаркет или развлекательный центр, кажется, даже не из одного корпуса, каждый этажа на три-четыре. Огонек случился в ближайшем корпусе. Вход был рядышком.

Костя, стараясь ступать беззвучно, ступил в проем, лишенный пока дверей, прислонился к стене и закрыл глаза, чтобы они поскорее привыкли к темноте. Темнота была почти полная.

Почти — деревянные конструкции и полосы светлой краски все-таки различались, это он успел заметить, тени тоже. Тени без света не бывает, весело подумал Костя, предчувствуя увлекательную погоню. По зимней стройке он последний раз лазал лет в двенадцать — тогда все пацаны свихнулись на теме звездных рыцарей, а недостроенный Дворец пионеров в районе жутко напоминал космический крейсер Империи. Костя открыл глаза, оценил путь до лестницы, шагнул вперед — и ему стало худо. Махом.

Костя качнулся назад, чтобы опереться о стену. Стало полегче, тошнота чуть отошла от ключиц, но колени тряслись, а в животе плясал кальмар.

Роллы, что ли, подумал Костя, когда смог снова думать, отдышался и снова шагнул вперед. И снова стало худо — еще хуже, чем было. Да пофиг, подумал Костя с отчаянием, сделал несколько шагов до лестницы, упал на колени и принялся изгонять кальмара.

Вышло у него это ловко. Как у опытной манекенщицы, которые, говорят, так с обжорством и справляются, подумал Костя, со стоном выпрямляясь. И почти равнодушно сообразил, что мужик мог подойти и лопатку ему вырезать, пока он тут корчился. Ну не подошел же. К тому же стало легче. Видать, действительно в роллах дело. Их вкус, приправленный горьким и кислым, горел во рту. Завтра вернусь в это «Солнышко», пупок повару наизнанку выверну, пообещал себе Костя, бережно вставая. Отплеваться не получилось — слюна липла к подбородку. Костя вытер лицо и пошел по лестнице.

На втором этаже накрыло снова — едва Костя ступил на площадку. Да что такое, бессильно подумал он, с готовностью валясь на здоровый бок — так лучше, чем лбом. Блевать было нечем, но желудок честно постарался дотянуться до кадыка. Не обосраться бы, подумал Костя, придя в себя. С другой стороны — ну и обосраться. Подумаешь, беда.

Беда в том, что приступы оставили Костю без сил. Найдет он мужика — и дальше что? Кулак не сжать, какая уж тут третья степень воздействия.

Главное найти — или узнать, где объект ховается. А там видно будет. Может, завтра приду, неискренне предположил Костя и попытался сообразить, что мудрее — подниматься дальше или проверить второй этаж. Сообразить не получилось, но наверху гулко зашебуршали, а потом по лестничному пролету забился протяжный лязг, поддержанный пустым эхо. Даже не третий этаж, а четвертый, понял Костя, зачем-то пошарил руками по полу и чуть не разодрал перчатку. Метровая арматурина была кривой, ржавой на ощупь и с петлей на конце. Ох как славно-то. Костя подтащил ее к себе, поставил торчком и подтянулся до питекантропной позы. Кряхтеть было почти приятно.

К четвертому этажу Костя оклемался, руки-ноги унялись, и тепло стало. Особенно под носом и ниже. Костя снял перчатку, провел рукой по губам — скользко. Кровь из носу хлещет. Зашибись. На плутонии бетон замешивали, что ли?

Костя вытер ладонь о штаны, сунул руку под шапку и дернул прядь волос. Больно. Не в плутонии дело. Уже хорошо. Костя сморкнулся, опять обтер ладони — жалко джинсы, хорошие, боссовские, ну да не до них уже, — и сделал шаг вперед.

На ухо что-то шепнули. Четко — на левое, с близкого расстояния, хотя рядом никого не было.

Костя замер — и шепот повторился, теперь разборчиво:

— Дальше не иди, будет хуже.

Мужской голос, не высокий и не низкий, произношение местное, четкое, мужику сорок или чуть больше. Может, и объект — если он умеет растворяться в воздухе и вещать из газообразного состояния. Но, скорее, глюки.

Костя мотнул головой и сделал еще пару шагов. Теперь голос ударил в правое ухо, гораздо громче:

— Фираю Неушеву ты убил?

— Чего? — спросил Костя вслух, развеселившись. Ну дурдом же: стройка, кровища из носа и голоса. Как после драки с Саньком Калягиным — это третий класс, не, четвертый. Санек в пятом перешел в параллельный, а летом после девятого отравился чачей на метиловом спирте. — Ты чего мелешь, дурилка? Меня тут… Стоп.

Костя наклонился, опершись об арматурину и все равно едва не нырнув носом в бетон, и посмотрел по сторонам. Ничего не было видно, да и не должно бы — динамики направленного звука бывают с ладошку величиной, — но следовало хоть приблизительно оценить расстояние.

— Клоун, ты чей? С инновачечной? — спросил он, делая большие паузы между словами и фразами — и говорить трудно, и прислушаться надо как следует. — Никита Геннадьевич-то в курсе, как вы конвенцию задрали?

Ответа не было. Да и не надо. И без него многое понятно. Перед Костей был огромный зал, уходивший пустотой вправо и влево, далеко за пристроенные где-то на несущих колоннах динамики. Впереди пустоты было меньше, звук барахтался и падал обратно, отраженный недалеким препятствием. Разный звук, не только Костиных речей.

Костя, надев перчатку, поковылял вперед, неритмично цокая арматуриной по полу, а когда более-менее пригляделся, перехватил арматурину как дубинку и покрался беззвучно. Беззвучно не получалось: нос не работал, а через рот дышалось со свистом, и мелкий бетонный мусор крякал под подошвами. Но можно было надеяться, что объект этого не слышит, потому что сам издает звуки сопоставимой интенсивности. Звуки были странными — какое-то шуршание с гулким подстукиванием, будто связку газовых баллонов по полу таскают. Доносились звуки из-за замызганной старообразной двери, — древесная плита под шпоном, — врезанной в самую середку дощатой стены, перечеркивавшей зал, кажется по всей длине. Костя снял перчатку и уперся в дверь кончиками пальцев, осмотрел ручку, замок и петли. Шум оттуда, замок стандартный врезной, дверь открывается внутрь — так что, по идее, выбивается без проблем.

Костя надел перчатку, последний раз прислушался, оперся на арматурину и ударил ногой в замок. Дверь с хрустом отошла на полсантиметра — косяк почти выбился. За спиной рявкнули:

— Не делай…

Костя не дослушал. Он перехватил арматурину и кинулся вперед — сквозь громко отлетевшую дверь, лунный свет и через узкую площадку, перегороженную связанными сорокалитровыми бочками из-под краски. Костя споткнулся о них и полетел, уже увидев, куда, пытаясь извернуться и ухватиться за бочку, за балку, за воздух — и падая мимо, мимо, медленно и жутко. И сразу — быстро.

Ветер вышиб жуть, оставив гулкий восторг понимания. Не было за дверью никакого объекта — был колодец, который станет внутренним двориком с застекленной крышей и стеклянным же галерейным переходом на уровне четвертого этажа. Пока галерея лишь обозначалась парой балок, толстенными рельсами упершихся в черный провал на противоположной стороне. Костя понял это вспышкой, пока пролетал между балками и страшно растопыривался, пытаясь уцепиться хоть за что-то и замечая очень многое: луну в черном круге наверху и блестящие стекла странной подъемной установки внизу, слишком дальние линейки швеллеров и балок под лестничные пролеты и лифтовую оснастку, неровную яму бассейна и человеческую фигурку, вышедшую из тени на третьем этаже, черную, но понятно, что на самом деле темно-синюю.

Ветер вывернул веки и продул спекшиеся ноздри, затылок и живот сладко запели в унисон, и Костя счастливо сообразил, что обязательно спасется, уцепится за крюк или непременно торчащую в таких случаях плиту, а может, сумеет спланировать курткой, чтобы подлететь ближе к обрыву этажа, ухватит объекта за ногу, быстро выкарабкается — и отомстит за свой страх так, что самому потом вспоминать не захочется, и свернет бошки гопам, и сбегает к красоткам сестренкам, и обеим засадит, а потом тоже бошки свернет, и потом боссу.

Про босса Костя додумать не успел.