Глава первая

Робкие прикосновенья будят его посреди второй стражи ночи, и он просыпается, смутно удивляясь сквозь дремоту, что первая жена и во сне не забывает поблагодарить за подаренное ей блаженство. Сладостно качается вокруг темнота, и он на ощупь привлекает к губам невидимую руку для последнего поцелуя, вдогонку прежним. Но в губы ему пышет вдруг чужой жар сухой кожи, мигом изобличая его ошибку, и он с отвращеньем сбрасывает с себя руку черного раба. Испуганный хозяйским гневом, молодой невольник торопливо растворяется во мраке, но к Бен-Атару, хоть он и лежит еще, как сморил его сон — нагишом, во власти свинцовой дремоты, — уже возвращаются привычные тревоги пути, снова саднит уставшую душу. Встревоженно пошарив кругом, он проверяет, на месте ль заветный пояс, — уж коли черный молодчик, будя хозяина, посмел забраться в самую глубину спальни, что ему стоило протянуть руку и к хозяйскому поясу с драгоценными камнями? Но нет, пояс на месте, и камни целы, и теперь остается лишь перепоясаться на голое тело, прежде чем завернуться в халат да поскорее подняться на палубу. Молча, не прощаясь, выскальзывает он из каюты и, хотя понимает, что и самый бесшумный его уход все равно разбудит спящую женщину, столь доверяет тем не менее ее уму, что вполне уверен — она и не подумает задерживать мужа, ибо знает, в чем состоит сейчас его супружеский долг, и даже, быть может, разделяет с ним вместе надежду, что ему удастся исполнить этот свой долг еще до прихода зари.

Но заря, похоже, не так уж близка. Глубокий бархат летней ночи выткан колючими искрами звезд, и шелковистый ветерок, что смахивает сейчас паутину сна с лица поднимающегося на палубу человека, совсем не похож на тот утренний бриз, что порывисто и свежо налетает с наступлением третьей, предрассветной стражи. Это и не ветерок даже, а так — едва заметное дуновение, тянущее со стороны моря и бесследно тающее в распахнутом впереди береговом просторе, где расстилается широкая излучина, в которой капитан накануне уже, определившись по направлению ветра и запаху воды, опознал Руанский залив — пылкий предмет их мечтаний, с той первой минуты, когда сорок дней назад они развернули свой треугольный парус в гавани родного Танжера, в далеком Магрибе. Страшась, что за ночь корабль может отнести от найденного наконец с такими трудами устья долгожданной реки, что должна привести их прямиком в самое сердце франкской страны, капитан еще до заката приказал встать на якорь, поднять и связать оба рулевых весла, а большой треугольный парус свернуть вокруг длинной реи, покачивающейся на высокой, слегка наклоненной мачте. И вот теперь, когда над палубой не хлещет уже огромный полотняный треугольник, исмаилитские матросы могут наконец всласть развалиться в самодельных подвесных койках, сооруженных на скорую руку из свернутых веревочных лестниц, и оттуда с потаенным любопытством, вприщур, следить, как достопочтенный хозяин их корабля, еврейский купец Бен-Атар, в сей сокровенный час второй стражи ночи заново пытается взнуздать мужское свое естество, страшась оплошать и обделить наслажденьем вторую, молодую жену, которая ждет не дождется его в своей каюте на корме.

Но тут откуда-то сбоку раздается чуть слышное побрякивание маленьких колокольчиков, и из-за наваленных на палубе мешков и тюков внезапно вырастает тонкий темный силуэт. Это тот молодой раб, что недавно будил хозяина дерзкими ласками, теперь несет к нему таз с прозрачной, чистой водой. Ополаскивая горящее лицо прохладной влагой, Бен-Атар с раздражением размышляет, что мерзкому юнцу вполне достало бы разбудить его одним лишь звяканьем этих своих маленьких, нашитых на одежду медных бубенцов, вместо того, чтобы пробираться во тьме в глубь каюты да бесстыдно подсматривать наготу хозяина и его старшей жены, — и вдруг, с размаху, молча, безо всякого предупреждения или слова попрека, с такой силой хлещет черного юношу по лицу, что тот даже отшатывается от удара. Но и отшатнувшись, не удивляется и не спрашивает, за что. Что спрашивать — за время плавания юный невольник привык уже, что никто на палубе не упустит возможности дать ему лишний подзатыльник или тумак, просто так, безо всякой причины, хотя бы затем, что тут всем и каждому не терпится обуздать это дикое порожденье пустыни, укротить этого чернокожего идолопоклонника, что, едва ступив на корабль, сразу же потерял голову, точно загнанный в клетку, насмерть перепуганный звереныш, и с тех пор рыщет денно и нощно по всем закоулкам корабельного лабиринта, и ластится, и льнет, и липнет ко всем и ко всему, что дразнит его ноздри, будь то человек или животное, ему все равно. Даже капитан Абд эль-Шафи да компаньон Абу-Лутфи — и те уж отчаялись справиться с молодым язычником и совсем было порешили оставить его по дороге в одном из портов, чтоб забрать на обратном пути, да где там — попутный ветер, все первые недели плаванья мощно распиравший их треугольный парус, так неустанно и стремительно мчал их корабль вдоль исламских берегов Иберийского полуострова, что когда они сделали наконец первую остановку — в какой-то рыбацкой деревушке близ Сантьяго-де-Компостела, пополнить запасы питьевой воды, — там уж и не сыскать было ни мусульманина, ни еврея, чтобы поручить им этого насмерть перепуганного черного юнца, хотя бы во временную опеку. А доверять его христианским рукам они решительно не хотели, понимая, что с наступлением тысячного года рискуют на обратном пути увидеть взамен оставленного ими африканского мальчишки-язычника еще одного забитого и покорного новокрещеного христианина.

И чему тут дивиться — ведь уже с началом весны всю Андалусию и Магриб захлестнули самые диковинные слухи о том, какие смутные страхи и исступленные надежды овладели умами людей во всех княжествах и королевствах материковой Европы в канун христианского тысячелетия. И как раз по причине таких слухов Бен-Атар, этот еврейский купец из Танжера, и Абу-Лутфи, его компаньон-араб, решили предельно сократить сухопутную часть предстоящего им пути, дабы не подвергать ни себя, ни свои товары опасностям долгих странствий среди христианских деревень, городов, монастырей и поместий. И то правда — ведь все эти поклонники креста, пламенно надеясь, что их распятый мессия вот-вот снизойдет с небес отпраздновать с ними тысячную годовщину своего рождения, в то же время трясутся от страха, что по такому случаю им будет предъявлен счет за все грехи, накопившиеся за минувшую тысячу лет, и конечно же прежде всего за то попустительство, в силу которого жестоковыйные евреи и магометане, упорно не признающие замученного Бога и не ждущие от Него никакого спасения, по сей день беспрепятственно и безбоязненно разъезжают себе и расхаживают по христианской земле, среди верующих христиан. Ясное дело, что в такие смутные времена, когда человеческая вера затачивается на стыке меж одним тысячелетием и другим, благоразумней избегать излишних встреч с иноверцами, довольствуясь — по крайней мере на большей части пути — общением с одной лишь природой, с тем же морем, к примеру. Оно хоть и вскипает порой своеволием и злобой, но зато не обязано повиноваться чему-то или кому-либо вне самого себя. Что и говорить — Бен-Атару куда проще было бы взять от Танжера к востоку и, миновав Гибралтаровы Столпы, повернуть на север, по Средиземному морю, до самого устья Роны, а там подняться вверх по этой большой, кишмя кишащей суденышками и лодками реке и уж от ее верховий пуститься на поиски нужного им, лежащего далеко на севере франкского городка. Но ведь от верховий Роны к этому городку довелось бы пробираться по разбитым, хлюпающим грязью дорогам, к тому же запруженным толпами разгоряченных фанатиков-христиан, которые только и мечтают теперь, как бы найти подходящую жертву для искупления собственных грехов. Вот почему, поразмыслив и рассудив, компаньоны, в конце концов, решили довериться совету некого бывалого опытного моряка, предложившего им другой, куда более спокойный, хотя и много более длинный маршрут. У моряка этого, мусульманина по имени Абд эль-Шафи, прадед когда-то попал в плен к викингам во время последнего их набега на андалусские берега, да так и остался в плену у страшных пиратов и провел с ними долгие годы на морях и реках Европы — и вот от этого-то прадеда-пирата к Абд эль-Шафи перешли по наследству две старые-престарые пергаментные карты с изображенными на них зелеными морями, желтыми материками, многочисленными, красного цвета, заливами и впадающими в них ярко-синими реками, через устья которых можно прямо по воде, напрочь минуя сушу, проникнуть почти в любое нужное место. Правда, карты эти, при внимательном изучении, обнаруживали значительные различия между собой — к примеру, страна Скоттия, отчетливо изображенная на одной из них, полностью отсутствовала на другой, где ее место покрывало море, — но обе были совершенно согласны в том, что касалось местонахождения (хоть и не названия) той петляющей северной реки, плывя по которой магрибские компаньоны были бы полностью избавлены от необходимости даже разок ступить на сушу и смогли бы прямиком добраться из Танжера в тот далекий городишко Париж, где в минувшем году укрылся третий участник их дела — Рафаэль Абулафия, любимейший племянник Бен-Атара.

Бывалый потомок подневольного пирата, проявляя все возрастающее участие и интерес к задуманному компаньонами путешествию, дал им и другой совет — купить стоявший в гавани Сале большой парусный корабль хоть и не первой молодости, но зато сработанный из добротного дерева и в лучшие свои годы даже выполнявший сторожевую службу во флоте халифа Хишама Первого. Многое на корабле, понятное дело, пришлось поменять в соответствии с его новым, мирным назначением, так что нетронутыми остались лишь старый капитанский мостик на носу да замшелые, поржавевшие щиты на бортах. В глубине трюма выгородили отдельные каюты, сам трюм по возможности расширили, все шпангоуты укрепили крупными деревянными заклепками, а мачту изрядно нарастили и поставили на ней широкий парус латинского треугольного образца. Затем, закончив все переделки и дождавшись, пока лето окончательно вступит в свои права, компаньоны поручили Абд эль-Шафи, произведенному в должность капитана и начальника матросов, нанять шесть опытных исмаилитских моряков, чтобы совершить с ними первое пробное плавание мимо Столпов Гибралтара, — а когда испытание это прошло успешно, стали грузить на корабль всё то множество товаров, что скопилось на складах Бен-Атара за последние два года, а также кое-что в дополнение к ним. Были здесь и кувшины, наполненные маринованными рыбьими плавниками и оливковым маслом, и верблюжьи и леопардовы шкуры, и расшитые шелковые ткани, и искусно гравированная медная посуда, и мешки с острыми специями, и связки сахарного тростника, и запечатанные корзины с фигами, финиками и медовыми сотами, и, наконец, бурдюки, набитые солью, привезенной из африканской пустыни, а внутри этой соли, присыпанные ею — кривые кинжалы, изукрашенные драгоценными камнями, и флаконы с дорогими благовониями. И вот, в самом конце римского месяца июня, когда еврейский месяц сиван сменился тамузом, пузатый, до отказа набитый товарами корабль вышел наконец в открытое море, и впервые в жизни восходящее солнце было у него за спиной, а перед ним, на западе, — открытый простор великого океана.

Осторожно держась берегов Андалусии, магрибские путешественники двинулись долгим путем на север, обогнули берега Кордовского халифата и христианского королевства Леон, а затем слегка повернули снова к востоку, следуя вдоль северного побережья Кастилии и Наварры, пока не достигли порта Байонна. Оттуда, после короткой остановки, пошли дальше, вдоль берегов Аквитании и франкских герцогств Гасконь и Гиень, миновали именуемый «прекрасным» остров, по-франкски — Бель-Иль, и за ним взяли круто на северо-запад, в самое сердце океана, чтобы на безопасном расстоянии обогнуть изрезанные и дикие заливы угрюмой и безлюдной Бретани. Обойдя Бретань и изрядно утомленные долгим и трудным плаванием, а также не вполне доверяя старинным пиратским картам, они принялись было нетерпеливо разыскивать устье желанной реки в первом же большом заливе, который открылся их глазам, но вскоре вынуждены были признать, что слишком поторопились, и потому продолжили свое плавание дальше. После этого еще семь долгих дней шли на север, пока не обогнули большое герцогство Нормандия, и лишь тогда сумели, наконец, резко свернуть на юго-восток, в крокодилову пасть очередного залива, который предстал перед ними на рассвете в полной своей красе и долгожданности, ибо в него-то, как оказалось, и несла свои воды столь желанная река Сена, поднимаясь по которой они должны были в конечном счете прибыть — хоть и извилистым, зато безопасным путем — в то самое место, где вот уже два года скрывался от них третий партнер их многолетнего торгового товарищества, упомянутый Рафаэль Абулафия, подчинившись требованию своей новой жены, которая объявила его южным компаньонам самую решительную ретию, то бишь отстранение и отказ от всякого общения с ними.

Странно — хотя приближение христианского тысячного года и не должно было бы вроде тревожить эту кучку евреев и мусульман, в одиночестве вершивших свой путь в безлюдных просторах великого океана, но какая-то червоточинка завелась, видимо, и на их стремительно пожиравшем расстояния корабле, потому что на палубе его каким-то непонятным образом свила себе гнездо истовая исмаилитская нетерпимость, сродни пылающей неподалеку истовости христианской. Уж не завелась ли она от чрезмерной близости их маршрута к пышущим ревностной верою христианским берегам? Ибо как иначе объяснить ту злобность, с которой матросы-исмаилиты толкали и пинали юного черного язычника, стоило ему упасть на колени перед очередным диковинным предметом, угадав в нем воплощение какого-нибудь духа, образ которого, воскрешенный ужасом бескрайнего океана, вдруг всплывал из воспоминаний его языческого детства? Бен-Атару порой казалось, что перепуганный юнец и впрямь находит какое-то успокоение и надежду в этих своих коленопреклонениях и чудных молитвах нелепым идолам и, возможно, сумеет даже, чего доброго, внушить эти чувства и другим на корабле. Но не так, видать, рассуждали исмаилитские матросы, ибо стоило им приметить, что их черномазый снова пластается на палубе, поклоняясь восходящему солнцу, луне или звездам, или опускается на колени подле старого капитанского мостика, зачарованно уставившись на резную звериную морду, торчащую на верхушке мачты, как они тут же вздергивали его на ноги и принимались нещадно колотить. Видимо, этим своим идолопоклонством он осквернял их веру в единого и незримого Бога, который здесь, в бескрайних морских просторах, представлялся им не только самым понятным и естественным божеством, но уже и совершенно необходимым и единственным защитником. Впрочем, как бы нещадно ни преследовали они черного язычника, их все равно не оставляло подозрение, что этот африканский юнец втайне продолжает их обманывать, и в конце концов они надумали нашить на его невольничью одежду маленькие медные колокольчики, дабы иметь возможность следить за ним повсюду, где бы он ни укрывался. Вот почему даже сейчас, когда он осторожно подает хозяину неурочный ужин, приготовленный для подкрепления растраченных в спальне сил, в сонной ночной тишине неумолчно слышится мягкий, тихий, едва различимый перезвон крохотных медных язычков.

В руках черного раба круглый поднос, на котором стоит глиняная миска, до краев наполненная желтоватого цвета похлебкой с плавающими в ней кусочками белого сыра. Рядом, в изящной серебряной корзиночке, лежат сушеные севильские финики, а на них покоится запеченная рыба, попавшая в сеть в начале первой, полуночной стражи и еще сверкающая одиноким глазом во мраке ночи, словно она никак не желает примириться со смертью. В этот поздний час у Бен-Атара, ясное дело, не лежит душа к такой обильной трапезе, но он заставляет себя, через силу, отведать пылающей, с жару, похлебки и поклевать белой рыбьей мякоти, потому что не хочет пить на пустой желудок то франкское вино, которое черный раб наливает ему в эту минуту из пузатого графинчика, в прямое нарушение запрета на подношение вина руками идолопоклонников. Да, запрет запретом, но Бен-Атару очень уж нужно сейчас чуть расслабиться и даже слегка опьянеть, чтобы вновь обрести то желанное, слегка затуманенное и беспечное состояние духа, когда вожделение мужчины достигает той надлежащей силы, равно удаленной как от чрезмерной мягкости, так и от излишней грубости, какой была сила того вожделения, что вело и направляло его в начале нынешней ночи в любовных утехах с первой женой. Однако вправе ли он позволить себе беспечность в обращении с незнакомым, чужим вином, чьи сокрытые свойства ему пока совсем неизвестны?

Он ведь поначалу, из уважения к своим исмаилитским спутникам, подумывал и вовсе отказаться от этого кувшина с франкским напитком, который ему предложили двадцать дней назад в гавани Бордо в обмен на такого же размера кувшин оливкового масла. Ему-то самому вполне достаточно было глотка-другого из графинчика со сладкой настойкой на изюме, которую он прихватил из дому для выполнения священных заповедей кидуш и гавдала. Но как раз исмаилит-капитан и уговорил его в конце концов не отказываться от этого франкского напитка, столь соблазнительного, по его словам, и на вкус, и на запах. Мореходам, даже если они правоверные магометане, пить вино отнюдь не возбраняется, объяснил ему капитан Абд эль-Шафи, который за долгие годы, проведенные в плаваниях, стал не только закаленным моряком, но и большим знатоком морских обычаев. Ибо если всех людей в мире, продолжал этот бывалый мореход, и вправду, как говорят, можно разделить на живых, на мертвых и на мореплавателей, то ведь тогда мореплаватели не относятся ни к живым, ни к мертвым, ибо они всего лишь уповающие, а что еще так помогает упованию на милость Аллаха, как не глоток доброго выдержанного вина? Неудивительно, что и сейчас, заметив, что еврейский хозяин пьет в одиночестве в тишине ночи, капитан Абд эль-Шафи торопливо выбирается из подвешенной к рее веревочной койки, дабы и самому побыстрее подкрепиться очередным глотком сладостного упования — ну, пусть не на то, чтоб достойно удовлетворить молодую жену, так хоть на то, чтоб река Сена даже и нынче, под самый конец жаркого лета, оказалась достаточно полноводной и глубокой, чтобы их старый пузатый корабль вошел в ее русло достойно, как входит к жене долгожданный супруг, безо всякого для себя ущерба и позора.

Нет, разумеется, капитан не осмеливается налить себе сам, не испросив предварительно разрешения у хозяина, но зато уж, начав наливать, пьет так жадно и быстро, словно не вино заглатывает, а воздух, и потому молодого раба приходится раз за разом посылать в трюм — снова наполнить графинчик из стоящего там кувшина с бордосским напитком, покамест, наконец, и компаньон Абу-Лутфи, который спит себе сном праведных в том же трюме, укрывшись среди мешков со специями и свернутых верблюжьих шкур, откуда ему сподручней присматривать за спрятанными в бурдюках благовониями и кинжалами, — покамест и он не просыпается вдруг от доносящегося с палубы веселого бульканья и неожиданно появляется из корабельных глубин. Нет, нет, не затем, разумеется, чтобы, упаси Всевышний, нарушить запрет Пророка, а затем, чтобы просто полюбоваться сверкающей в графинчике рубиновой жидкостью, а может, даже чуть-чуть втянуть в ноздри ее незнакомый аромат. Увидев, однако, как беспечно и спокойно пьет единоверец-капитан, Абу-Лутфи возводит очи к ночному небосводу, словно проверяя, неужто даже в такой дали от родных земель, да еще на пугающем пороге невежественной и темной христианской страны, с ее зыбкой властью и бурлением суеверий, там, в небесах, отыщется кто-нибудь, кто разгневается на него, ежели он тоже отведает этот излюбленный напиток местных жителей — нет, нет, не затем, разумеется, чтобы, упаси Всевышний, ублажить свою плоть, но исключительно ради того, дабы лучше распознать природу того зелья, на котором настояны чувства и разум тех, с кем он вскоре вынужден будет помериться силами. И вот он поднимает бокал и, прикрыв глаза, приближает его к губам, слегка пригубляет прохладную жидкость, и лицо его вдруг быстро и сильно бледнеет, потому что теперь он уже не нуждается в объяснении того, насколько чуден вкус этого запретного напитка и как легко он может закабалить человека. Охваченный страхом, он решает тут же, немедля, прекратить свои недозволенные деяния, но ему жаль выплеснуть это чудесное, пьянящее вино в морскую пучину, и потому он передает свой бокал капитану. Тот без промедления и с нескрываемым удовольствием опустошает бокал и, утершись рукавом, указывает хозяевам в знак благодарности на две новые звезды, что минувшей ночью взошли над северным горизонтом, словно желая воочию показать дерзким пришельцам с юга, как далеко от родных земель они уже заплыли под нескончаемым бархатным пологом расшитых звездами небес.

Меж тем молодой раб, собрав остатки съеденной евреем рыбы, не спешит выбросить их в море, желая прежде того преклонить перед ними, по своему обычаю, колени и тайком взмолиться к лежащим в серебряной корзиночке костям — пусть притаившийся в них дух сжалится над ним, когда самих этих костей уже коснется неотвратимое дыхание смерти. И хоть мягкий перезвон колокольчиков, потревоженных движениями гибкого тела, тотчас выдает поступок язычника сидящим на палубе людям, те слишком уже захмелели, чтобы подняться и прервать его запретную молитву. А может, их удерживает на месте мысль, что теперь, когда подступило наконец время двинуться в глубь незнакомой варварской страны, не стоит пренебрегать любым возможным источником помощи и защиты, явись он даже в облике дочиста обглоданного рыбьего скелета. Да и вправду не стоит — ведь вот, прямо перед ними, невдалеке от невидимого устья реки, с раннего вечера пылает костер, будто кто-то на берегу давно различил уже очертания чужого корабля и поспешил окружить себя кольцом огня, заранее готовясь к предстоящей встрече.

Какой она будет, эта встреча? Взгляды сидящих на палубе людей неотрывно прикованы к яркому багровому пламени. До сих пор путешествие их было таким спокойным и безопасным, словно Бог евреев и Бог мусульман объединили свои могучие силы на безбрежном морском просторе, и то, что почему-либо упускал Всевышний первый, немедля и в равной мере восполнял Всевышний второй. Стихии были приветливы к путешественникам, а если даже небеса порой мрачнели и на палубу, промывая ее, обрушивались шквалы дождя, то бури эти были короткими и, скорей, освежающими, а главное — нисколько не мешали капитану по-прежнему поворачивать огромный парус, так подставляя его желанным ветрам, чтобы треугольное полотнище без остатка вбирало в себя всю полноту их благословения. Не беспокоило магрибских компаньонов и докучливое любопытство встречных мореплавателей, ибо, как бы необычен ни был облик их пузатого корабля, сразу видно было, что он не плывет в строю себе подобных и потому необычность его не таит в себе никакой угрозы. И хотя в очертаниях их судна легко было различить приметы былой воинственности, но теперь его округлое брюхо дышало таким миролюбием, что даже те, кого страх, глубоко засевший в сердце, все же заставлял подняться на борт, проверить на всякий случай, что там скрывается в корабельном трюме, — даже эти дотошные досмотрщики не могли усмотреть какой-либо угрозы в верблюжьих шкурах или в медной посуде, не говоря уж о тех финиках и сладких сушеных рожках, которыми их тут же спешили угостить. И когда под конец, взяв немного соли, которую вежливо, завернув в тонкую промасленную бумагу, подносил им Абу-Лутфи, незваные гости покидали корабль, сердца их были исполнены благодарности и им было совершенно невдомек, что в мешках с этой солью спрятаны кривые кинжалы с искусно заточенными лезвиями. Понятное дело, вид женщины, а то и двух сразу, прохаживающихся по палубе или сидящих на старом капитанском мостике рядом друг с другом, в пестрых шелковых платьях, в кисейных накидках, скрывающих лица, и впрямь мог вызвать некоторое беспокойство в иной любопытной душе, но и тогда беспокойство это было вызвано всего лишь шевелением плоти, но никак не волнением военного или религиозного толка.

Но вот сейчас путешественникам предстоит покинуть открытое море и двинуться вверх по течению, в глубь христианского материка, и теперь они, надо думать, непременно привлекут к себе настороженные взгляды местных жителей по обе стороны реки. Как же им вести себя теперь? Быть может, собрать всех пассажиров на палубе и, медленно плывя меж речными берегами, являть местным жителям не только свои мирные торговые цели, но и царящее на борту семейное согласие? А может, лучше будет, напротив, укрыть чересчур изнеженную, мягкую природу пассажиров-южан, а заодно и тех товаров, что приплыли с ними с цветущего магрибского юга, а напоказ выставить одних лишь суровых, мрачных здоровяков-матросов — пусть висят себе на корабельных канатах, точно черные обезьяны на древесных ветвях, отпугивая своим видом всякого, кто бросит на них косой взгляд? Вот о чем толкуют сейчас с бывалым капитаном магрибские компаньоны, ибо при всем своем жизненном опыте сами они никогда еще не забирались на север дальше Барселонского залива.

В Барселонский же залив Бен-Атар и Абу-Лутфи в течение шести из последних восьми лет отправлялись ежегодно, в начале еврейского месяца ава, на груженных товаром парусных лодках, чтобы встретиться там со своим третьим компаньоном — Рафаэлем Абулафией, любимым племянником Бен-Атара и их общим доверенным торговым агентом, который для той же цели выезжал им навстречу из Тулузы и пересекал в одиночку Пиренейские горы, порой наряжаясь монахом, порой — прокаженным, потому что в таком наряде он мог надежней укрыть от таможенников, что грабили путников на границах мелких христианских княжеств, а также от настоящих грабителей, — тех, что с большой дороги, — те золотые и серебряные монеты и драгоценные камни, которые он выручал за истекший год в Аквитании и Провансе в обмен на магрибские товары.

Ежегодные эти встречи весьма услаждали душу Бен-Атара, и чему тут дивиться, коль скоро радость свидания с любимым племянником каждый раз соединялась тут с блеском золотых и серебряных кругляшек, катившихся с севера, из тамошних христианских княжеств, в его гостеприимный еврейский кошелек. Да и исмаилит Абу-Лутфи тоже всякий раз приходил в восторг, видя, что та медная посуда, и кувшины с маслом, и верблюжьи шкуры, и благовония, и мешки с пряностями, которые он так трудолюбиво собирал и скупал в деревнях и поселках Атласских гор, за минувший год превратились в ручеек этих драгоценных, позеленевших от старости монет. Неудивительно поэтому, что от года к году нетерпение обоих компаньонов всё возрастало, так что в последнее время они стали отправляться на эти летние встречи намного раньше назначенного, страшась каждой лишней минуты, которую Абулафия проведет в уговоренном месте один, со спрятанными под чужим нарядом сокровищами. И с недавних пор они покидали Магриб не в начале месяца ава, а уже в конце тамуза и подгоняли гребцов-матросов так, что те покрывали всё расстояние, отделявшее Танжер от Барселонского залива, за каких-нибудь шесть-семь суток, ненадолго останавливаясь на ночлег в безлюдных бухтах на Иберийском побережье. Причалив же под Барселоной, компаньоны немедля сдавали свои товары на хранение в конюшню при постоялом дворе местного еврейского купца Рафаэля Бенвенисти и как можно быстрее отделывались от матросов, расплачиваясь с ними грузом отборных бревен, которые те забирали с собой в обратный путь. Сами же компаньоны, опасаясь возможных матросских козней и коварства, избегали возвращаться теми же лодками, что доставили их в Барселонский залив, и вообще предпочитали не возвращаться домой по морю. С облегчением освободившись от товаров и от матросов, они покупали у Бенвенисти пару отличных лошадей и налегке поднимались на один из окружавших залив холмов — тот, который местные жители называли Еврейским и на вершине которого, в глубине очаровательной тихой рощи, располагалось уединенное, полуразрушенное старинное подворье, а может, даже древняя загородная усадьба, в которой, по преданиям, лет шестьсот назад проводили осеннюю пору последние из римских императоров. Во мраке больших сырых комнат компаньоны первым делом спешили вытравить из себя, с помощью сна, тот солнечный жар, что обжигал их глаза и тела в течение тех долгих, томительных часов и дней, когда они парили меж бескрайней голубизной сверху и такой же бескрайней голубизной снизу, — но сон этот длился недолго, потому что вскоре их уже поднимал с постели страх за третьего компаньона, и тогда они принимались часами бродить по окрестностям, прикидывая, с какой же стороны может появиться долгожданный их благовестник. А причина этих беспокойных гаданий состояла в том, что в последние годы Абулафия завел себе привычку постоянно опаздывать на их летние встречи, да не на какой-нибудь там день или два, а порой — так на все три-четыре, причем всякий раз ссылаясь при этом на какую-нибудь реальную, а может, кто его знает, и вымышленную опасность и рассказывая, как он вынужден был то и дело прятаться, пережидать или переодеваться в новый наряд, дабы одурачить очередных злоумышленников.

Но и это бы ничего, да беда в том, что страсть Абулафии к переодеванию постепенно разрослась до такой степени, что в последнее время он начал обманывать не одних лишь злоумышленников-христиан, но даже собственных компаньонов, даром что они ждали его с величайшим нетерпением. При этом компаньонов своих он дурачил не только неожиданными нарядами, но также и выбором пути к месту условленной встречи. И хотя Бен-Атар и Абу-Лутфи прочесывали, казалось бы, все мыслимые места, откуда мог появиться их молодой доверенный, Абулафии все равно удавалось их перехитрить и, оставшись неузнанным, пройти буквально с ними рядом. И лишь поздно вечером, когда они разочарованно возвращались на подворье, удрученные до глубины души и в сильнейшем страхе как за него самого, так и за то серебро и золото, которое он должен был им доставить, их вдруг извещали, что ожидаемый ими человек давно уже прибыл и даже успел наскоро потрапезничать, а теперь отдыхает от своих хитроумий в объятьях глубокого сна. И тут уж Бен-Атар, потеряв последнее терпенье, отправлялся в темноте второй стражи на поиски переряженного племянника и, найдя его комнату, входил в нее без стука, с улыбкой рассматривал разбросанные по полу части очередного притворного наряда, а потом тихо прикасался своей мягкой рукой к курчавым волосам Абулафии, всегда напоминавшим ему кудри покойного брата. И тогда племянник, поняв, что настала пора кончать с притворством, тотчас открывал живые, смеющиеся глаза и бодро поднимался с постели.

И с этой минуты рассказы его лились неудержимым потоком. Первым делом начинал он расписывать свои приключения на пути из Тулузы в Барселону, в особенности напирая на то, как ему в очередной раз удалось провести за нос пограничную стражу встречавшихся на пути различных христианских княжеств и графств, правители которых имели обычай облагать непосильным налогом всех, кто прибывал или выезжал из их земель, дабы таким способом обеспечить пропитание тем немногим, которые в этих землях оставались. Тут уж и Абу-Лутфи, заслышав ликующий голос Абулафии, тоже срывался с постели, торопясь, невзирая на поздний час, присоединиться к своим еврейским компаньонам, и, не успев войти, уже с порога, обращался к Абулафии с просьбой безотлагательно показать ему очередное золото и серебро и рассказать о каждой монете отдельно — какова ее стоимость, откуда она и в обмен на какой товар получена. А поскольку этот арабский компаньон точнейшим образом помнил все товары, которые он год назад лично вручал Абулафии, то он всегда был настороже и всегда подробнейшим образом, во всех мельчайших деталях, допытывался о судьбе каждого из этих товаров, так что Абулафии приходилось изрядно потеть, объясняя историю превращений той или иной вещи. Ведь свои товары он по большей части продавал не напрямую, а многократно обменивая одно на другое, другое на третье, и третье на четвертое, и при этом вступал во всё новые и новые, весьма запутанные и причудливые сделки, пока не находил, наконец, покупателей, которые платили ему самой увесистой и компактной из всех возможных плат. И вот теперь, утоляя неутомимое любопытство компаньона Абу-Лутфи, Абулафия старался припомнить имена всех без исключения своих покупателей, подробно рассказывая, где они живут, чем занимаются, как торговались и на что, в конце концов, согласились, и попутно, увлекаясь, начинал описывать также одежды и лица, а порой вдавался и в обсуждение верований и суждений, так что в результате, к рассвету, судьбы их магрибских товаров постепенно сплетались с судьбами христианского мира в целом, и танжерцы узнавали, какой граф умер и какой князь родился в Гаскони, или в Тулузе, или в долине Луары; который из них продолжал упрямо воевать, а который заключил мир, устав от сражений; какая река вышла из берегов в последнюю зиму и какая эпидемия вспыхнула весной; что думают монахи, как ведут себя аристократы и куда переселяются евреи. А главное — что изменилось и что осталось прежним во вкусах людей и в капризах женщин, чтобы знать, что стоит разыскивать, собирать и привозить под Барселону в будущем торговом году.

И вот наконец светает, и минувший год уже обсужден во всех деталях, и уже осторожно намечены планы на будущее, и тогда наступает тот деликатнейший час, когда Бен-Атару предстоит решить, как же ему поделить прибыль между тремя участниками их дела. И чтобы произвести этот ответственный дележ, ему необходимо сосредоточиться и освободиться от всех посторонних помех, а потому он отсылает своих компаньонов вниз, к заливу, в конюшню Рафаэля Бенвенисти, чтобы южный компаньон объяснил там северному, каковы особенности приготовленных для него новых товаров, рассказал, как и почему они выбраны, да поторговался с ним о цене, которую нужно требовать за каждую вещь. Сам же Бен-Атар, плотно заперев за ними дверь и надежно прикрыв ставнями окно своей комнаты, неспешно зажигает две большие свечи, аккуратно раскладывает на столе все монеты, небольшие золотые слитки и драгоценные камни, добытые Абулафией в стране франков, садится и лишь тогда дает свободу своим размышлениям, стараясь по чести и справедливости решить, какова истинная доля каждого из компаньонов во вложенном труде и в полученной прибыли. И вот, сидя в одиночестве в наглухо закрытой комнате старинного римского подворья, укрывшегося на холме посреди густой рощи, он начинает с того, что представляет себе, как его компаньон-араб странствует среди черных племен на границе Сахары, собирая там благовония, пряности, кожи и кинжалы. И чем жарче в его воображении палит солнце, чем более дикими и опасными кажутся ему черные кочевники, тем большая жалость к исмаилиту пробуждается в его еврейском сердце, и он начинает придвигать всё новые и новые монеты и драгоценные камни к его маленькой кучке на столе, так что та всё растет и растет. Но тут его сердце слышит, как начинает возмущаться дух Абулафии, и тогда он силой заставляет свое воображение обернуться к тревожному христианскому северу с его колючими ветрами, холодными секущими дождями и топкими дорогами. Добавив несколько золотых монет к доле бедняги, обреченного на трудные скитанья среди поместий и замков поклонников креста, он подсыпает ему вдобавок и немного серебряной мелочи — в награду за способность к уловкам и переодеваньям, за изворотливость и знание языков. Но и это его не удовлетворяет, и, ощущая все возрастающее сочувствие к молодому родственнику и соплеменнику, которому суждено мыкаться в одиночестве среди ненавидящих и презирающих его гоев, он снова протягивает руку и прибавляет к кучке своего компаньона-еврея два сверкающих драгоценных камня из кучки компаньона-мусульманина.

Свечи на столе почти догорают, когда Бен-Атар вдруг с удивлением обнаруживает, что, охваченный горячей жалостью к верным компаньонам, он совсем позабыл о себе. А ведь он абсолютно не вправе забывать, что источником всей этой прибыли являются как-никак те деньги, которые вложил в дело он сам, а также его личная предприимчивость, его широкие торговые связи и его вместительные танжерские склады. Да, конечно, сам он не бродит по дорогам, но разве не его забота, простираясь в самые далекие дали, защищает двух младших компаньонов от всех грозящих им опасностей? И тут он вспоминает вдобавок, что у него ведь есть еще две жены, и дети от этих жен, и многочисленные слуги, приглядывающие за его богатыми домами, и всем этим людям он обязан обеспечить существование, и притом существование в достатке, изобилии и красоте! И вот под конец, сравнив все эти свои многочисленные заслуги и обязанности с безыскусной простотой житейских потребностей Абу-Лутфи, да и с одиночеством Абулафии, хоть и унылым, конечно, но таким непритязательным и привычным, он тяжело вздыхает и в умирающем мерцании свечей начинает осторожно прореживать кучки своих компаньонов, раз за разом наращивая свою. Так что к тому моменту, когда обе свечи окончательно догорают и последняя искра света тонет в охватившем комнату мраке, на столе перед ним уже лежат три наполненных монетами и драгоценными камнями мешочка из леопардовой шкуры, два из которых он тут же прячет в вещах своих компаньонов — впрочем, не совсем, конечно, настоящих, равноправных компаньонов, а по правде говоря — так, обычных торговых агентов, только повышенных в звании. И лишь теперь, покончив с этим тяжелым делом, он окончательно успокаивается, открывает железную дверь, распахивает ставни и долго смотрит на деревья, среди которых уже пляшет приятный послеполуденный свет, успокаивая душу, не на шутку растревоженную той мучительной борьбой, которую она вела сама с собой ради торжества справедливости и чести.

Но тут уже слышится цокот копыт, и со стороны залива на холм медленно въезжают два его компаньона. После долгих часов препирательств в конюшне оба выглядят усталыми, а Абу-Лутфи к тому же еще и хмурится, видимо, недовольный тем явным пренебрежением, которое выказал Абулафия, осматривая новые товары, а также чересчур низкой оценкой той суммы, которую, по мнению северного компаньона, ему удастся выручить за них. Но исмаилит слишком благороден и горд, чтобы усугублять взаимное раздражение проверкой содержимого того мешочка, который спрятан в его вещах. И даже сравнивать его по весу с мешочками Бен-Атара и Абулафии он не хочет, заранее понимая, что стоит ему проявить хоть малейшее сомнение в справедливости дележа, и он будет сразу же втянут в сложнейшие расчеты, которые оба еврея произведут с такой невообразимой скоростью, что ему все равно за ними не угнаться. Поэтому он предпочитает поскорей проститься с ними и пуститься в обратный путь, тем более что они с Бен-Атаром никогда не возвращаются на родину вместе — того и гляди, соблазнишь двух бесов сразу, еврейского и мусульманского заодно, и нападут они на путников совместными силами. И потому, приторочив седельные сумки к седлу, и спрятав мешочек из леопардовой шкуры поближе к мошонке, да отведав из вежливости еврейской кошерной еды, которую послала им на ужин жена Бенвенисти, Абу-Лутфи отходит в сторонку, долго и старательно изучает, откуда тянет ветер, а затем, повернувшись в сторону святой Мекки, лежащей далеко-далеко отсюда в аравийской пустыне, простирается на земле, прикрывает ладонями уши и громко и энергично славит Аллаха и Пророка его, завершая свою молитву столь же энергичными проклятьями в адрес тех, кто причинил или вздумает причинить ему зло. Потом он подымается, размашисто хлопает обоих евреев по плечу, и поскольку, в отличие от Абулафии, ему стыдно переряжаться даже ради собственной безопасности, ограничивается лишь тем, что по обычаю своих пришедших из пустыни предков покрывает голову бурнусом, чтобы скрыть от поджидающих в засаде, кто к ним приближается, а от надумавших преследовать — за кем они гонятся. И с первыми же сумерками, вскочив на коня, гонит его вскачь на юг, в сторону Гранады, через христианские земли Иберийского полуострова, по дорогам которых ему придется теперь пробираться только ночами, под покровом непроглядного мрака.

Нечего и говорить, Бен-Атар, конечно же, питает к своему компаньону-исмаилиту нерушимое доверие и самую искреннюю симпатию, не говоря уже о дружеских чувствах, — но все же он испытывает явное облегчение, когда звук лошадиных копыт окончательно растворяется в багрянце умирающего дня, потому что только теперь он может начисто освободить свой ум от забот о товарах, монетах и мировых событиях и выслушать наконец, что же произошло за минувший год с любимым племянником, которого горькая судьбина разделила с родиной и семьей. Понятное дело, двум чужакам, а уж евреям подавно, негоже удаляться в темноте от подворья, но им уже не под силу сдерживать взаимное жгучее любопытство, и потому, надежно упрятав свои драгоценные мешочки, они отправляются на окраину рощи, где уже в самую первую встречу высмотрели себе укромное уединенное место среди огромных морщинистых скал у входа в пещеру, высеченную давним землетрясением. Здесь они разжигают небольшой костер, чтобы отогнать случайно забредшего волка или любопытного лиса, и рассыпают на тлеющих углях ароматные травы, чтобы дым этих трав, обвившись вкруг них, сладким своим запахом отогнал печали и горести миновавшего года. Разумеется, Бен-Атару не терпится поскорей узнать, что произошло в личной жизни изгнанника, многие годы назад сменившего солнце и море Магриба на горькое одиночество в мрачных и скудных христианских землях, но он прекрасно понимает, что закон старшинства требует от него рассказывать первым — ведь прежде всего он обязан дать племяннику отчет обо всех членах семьи: об отцах и матерях, сыновьях и дочерях, братьях и сестрах и прочих родственниках и друзьях, — о которых, именно из-за их былого предательства, Абулафия жаждет теперь узнать всё-всё, до самых мельчайших подробностей. А кроме того, Бен-Атару хочется, чтобы с помощью его рассказов любимый племянник хоть немного утолил тоску по родному городу с его мелово-белыми домами и узенькими переулками, с его оливковыми деревьями, раскидистыми пальмами, зелеными овощными грядками, золотистым песчаным берегом и розовой гаванью. Но пуще всего Бен-Атар хочет дать Абулафии возможность вновь, по прошествии стольких лет, оплакать свою прекрасную молодую жену — ту, что когда-то в отчаянии надумала утопиться, произведя на свет слабоумное, порченое дитя, и этой своей непристойной смертью удвоила и учетверила позор, павший на ее мужа, вынудив его к нынешнему добровольному изгнанию.

В этой сладкой печали воспоминаний проводят они свой последний дивный летний вечер на границе Испанской марки, в том самом месте, где сходятся земли двух великих всемирных религий. И хотя сердца их порой вздрагивают от легкой тревоги за судьбу третьего компаньона, который мчится сейчас в самом сердце ночи с болтающимся возле мошонки увесистым мешочком, они тем не менее довольны, что мусульманина уже нет с ними рядом — ведь только в его отсутствие они могут приправлять свою беседу звуками святого иврита и украшать ее мудрыми изречениями древних еврейских мудрецов. А назавтра, в канун девятого ава, сюда поднимется сам Бенвенисти в сопровождении группы евреев, которых он всегда нанимает специально для миньяна, чтобы вместе с ними помолиться здесь и оплакать разрушение Храма, и тогда дядя с племянником смогут на время вообще позабыть о леопардовых мешочках и торговых интригах и, взяв горсть пепла из угасшего костра, посыплют им головы и присоединятся в этом скорбном жесте к вечному трауру и Божьему страху всего своего народа.

Глава вторая

Но вот в чутких, всегда настороженных ушах капитана Абд эль-Шафи рождается тонкая звенящая нота, возвещая ему, что третья ночная стража уже заступила на смену второй, только что бесследно растаявшей в просторе Руанского залива. И впрямь — на востоке округлый небесный свод чуть сплющился и словно бы приблизился к земле, да и луна, если поглядеть, опустилась до уровня человеческого роста. И вроде бы капитану всего-то и забот, что пролагать нужный курс да правильно вести корабль, однако же, вот и к Абд эль-Шафи тоже привязалась какая-то неясная, но неотступная тревога за исход тайной, некоммерческой стороны всей их затеи, и вот теперь тревога эта заставляет его через силу подняться на ноги, чтобы попытаться растолкать компаньона Абу-Лутфи, рухнувшего вповалку от одного лишь запаха бордосского вина, и напомнить ему, что пора, пожалуй, разбудить захмелевшего, тяжело распластавшегося на палубе Бен-Атара, не то еврей так и не успеет посетить свою вторую жену, что ждет его в каюте на корме. Ведь еще немного, и займется рассвет, а с ним кончится их последняя ночь в открытом море, и с этой минуты они утратят всю свою прежнюю неприметность. И отныне им суждено будет плыть под мнительными взглядами местного народа с обоих берегов петлистой реки — ведь в эти дни, в самый канун тысячелетия, души всех христиан так возбуждены суеверными страхами, что они, чего доброго, готовы будут и на палубу забраться тайком, лишь бы выведать, что это за странный незнакомый корабль поднимается мимо их жилищ вверх по течению и с какими такими целями он плывет. Да и та скрытая, невысказанная тревога, которую Бен-Атар, с трудом выбираясь из вязкой бездны хмельного сна и подставляя лицо бодрящей прохладе предрассветного бриза, сразу же замечает в глазах своего арабского компаньона, который энергично и даже несколько раздраженно будит его, — не теми же ли опасениями порождена и она? Какие, однако, глубокие морщины избороздили за последние годы лицо этого исмаилита, с глубокой жалостью думает еврейский купец. Уж не шрамы ли это и рубцы того предательства, каким обернулась для честного Абу-Лутфи нежданная решил их молодого северного компаньона?

Меж тем Бен-Атар и сам далеко не уверен пока, что ему удастся второй раз за ночь расправить крылья своего желания. Тем не менее он тотчас спешит распрямиться, и хоть его еще качает со сна и он судорожно хватается за дощатый борт, за которым хлюпает темная речная вода, покачивая стоящий на якоре старый корабль, но, даже держась неприметно за край дряхлого железного щита — одного из тех, что они оставили на бортах этого былого сторожевого судна, — он изо всех сил старается очнуться и поскорей стряхнуть с себя тяжелый, одуряющий хмель, принудив этот хмель вернуться назад, откуда он пришел, — в те спелые, свежие виноградины, из которых гладкие ноги франкских женщин когда-то выдавили их красную винную бордосскую кровь. И, стоя вот так у борта, он видит, что в устье невидимой реки все еще горит костер и на освещенном участке воды распластан зачарованный силуэт какой-то огромной птицы, и внезапно все его чувства так широко раскрываются навстречу наполненной новыми предзнаменованиями ночи, что он чуть не падает на колени, словно тоже уже заразился языческим ликованием своего молодого раба. А тот меж тем легок на помине — тут же возникает из темноты, как всегда неутомимо бессонный, как всегда в неумолчном, еле слышном медном перезвоне переговаривающихся на предрассветном ветру колокольчиков, в любое мгновенье готовый поднять масляную лампу и осветить путь усталому хозяину, которому супружеский долг велит изо всех сил торопиться, дабы успеть возлечь со своей второй женой еще до восхода солнца.

А здесь, на задах судна, свет масляной лампы и в самом деле куда как кстати, потому что кормовой трюм так раздался вширь и так плотно забит товарами, что неоглядная ширь эта и заставленность лишь многократно усиливают общую путаницу и еще более углубляют ночную тьму. И вот Бен-Атару приходится лавировать меж всех этих раздувшихся мешков с пряностями, да огромных тюков тканей, да пузатых кувшинов с оливковым маслом, связанных друг с другом льняными веревками, точно пленники у пиратов, а тут еще ему навстречу поднимаются с подстилок оба верблюжонка, мерцая в темноте своими полными печали глазами. Еще в Танжере пустая гулкая ширь, открывшаяся в трюме старого сторожевого судна, когда оттуда убрали солдатские нары, вдохновила компаньона Абу-Лутфи на мысль добавить к баранам и курам, предназначенным для корабельного котла, еще и двух молоденьких верблюжат, самца и самочку, и вот теперь они стоят перед Бен-Атаром, тоже связанные друг с другом мягкой веревкой. Верблюжат этих Абу-Лутфи надумал преподнести в подарок новой жене компаньона Абулафии, в расчете смягчить непреклонный дух этой женщины, дав ей возможность ощутить взаправдашний вкус и запах той загадочной далекой Африки, из которой горестная судьба путаными своими путями привела к ней ее молодого мужа. Поначалу Бен-Атар решительно отверг нелепую идею арабского компаньона, но в конце концов свыкся с ней и даже согласился — не потому, конечно, будто и сам вдруг вознадеялся, что незнакомая ему голубоглазая женщина вдруг ни с того ни с сего воспылает любовью к двум этим маленьким горбатым тварям, но из совершенно иного расчета: а может, эти необычные и редкие животные приглянутся каким-нибудь знатным франкским вельможам? Ведь знать — она везде знать, везде и всюду так и тщится подчеркнуть свое превосходство над обычным людом какими-нибудь вычурными манерами да заумными причудами. Да вот только дотянут ли они до конца пути, эти юные, слабые животные, к тому же родившиеся в пустыне? — с тревогой думает Бен-Атар, искоса поглядывая на черного раба, что так и застыл перед верблюжатами, — то ли намереваясь встать перед ними на колени, то ли любовно обнять и погладить их маленькие изящные головки. Правда, компаньон Абу-Лутфи каждую неделю исправно скармливает этим тварям небольшую соломенную циновку, иногда добавляя к ней кусочки зеленоватого, сбитого еще до отплытия и уже пованивающего масла, но Бен-Атар никак не может отделаться от мысли, что тоненькая сетка налитых кровью сосудиков, всё больше затягивающая глаза верблюжат, и та дрожь, которая непрестанно сотрясает их маленькие горбики, — всё это ничего хорошего не сулит. Когда ж оно уже кончится, это клятое путешествие?! — со вздохом вырывается у него, пока он пробирается всё глубже и глубже по трюму, из отсека в отсек. И суждено ли ему самому благополучно вернуться в родной Танжер, суждено ли снова обнять и расцеловать своих детей? Мрачные, тяжелые мысли всё еще ворочаются в его голове, когда он приближается к входу в каюту второй жены и тут замедляет шаги, заметив, что перед самым входом расположился на ночь маленький сын рава Эльбаза. Остановившись над спящим, Бен-Атар раздумывает, не разбудить ли ему непрошеного гостя да прогнать с облюбованного места. В последнее время мальчишка ни за что не соглашается спать вместе с отцом на носу корабля и все норовит улечься именно здесь, на корме, перед занавеской из темной ткани, возле которой, слегка робея, застыл сейчас и сам Бен-Атар. Увы — маленький Эльбаз, который большую часть дня так и рвется помочь матросам, то взбираясь на верхушку мачты, чтобы следить оттуда за морским простором, то вычерпывая с ними просачивающуюся в трюм воду, спит сейчас таким глубоким и покойным сном, что у Бен-Атара вдруг пропадает всякое желание его будить. И вот, взяв масляную лампу у черного раба, он велит ему отправляться обратно на палубу, а сам, дождавшись, пока шаги молодого язычника окончательно погаснут в гулкой пустоте над головой, слегка отодвигает занавеску, за которой немедленно обнаруживается вторая, низко сгибается под нею и чуть не ползком пробирается к ложу свой второй, молодой жены.

В этом выбранном ею самою месте, так близко к днищу, что слышна журчащая под ним вода, его сразу обдает особым ароматом — не одной лишь ее благоуханной плоти, но всего того быта, которым насквозь пропитаны комнаты ее далекого, за тысячи парс отсюда, танжерского дома. Словно даже в этой крохотной каюте она продолжает стряпать свои любимые кушанья, проветривать простыни и поливать свои цветочные грядки. Тусклый свет масляной лампы в его руках отбрасывает дрожащие тени на закопченные в одном из былых морских сражений балки старого сторожевого судна, и Бен-Атар, в смущении склоняясь над скомканными простынями и одеждами, что разбросаны среди погасших свечных огарков, вдруг догадывается, что эта молодая женщина уже с самого начала ночи мечется на своем ложе в ожидании его прихода. И он с опаской думает, что столь долгое и томительное ожидание могло взрастить в ее сердце такую раздраженную жажду мести, которая может, того и гляди, спугнуть сейчас его не окрепшее еще и нестойкое любовное желание. Он-то надеялся явиться к ней незамеченным и на ощупь, вслепую, теряя голову от вожделения, проскользнуть под шуршащие простыни, чтобы слиться с ее сном, прежде чем слиться с ее телом, и присниться ей раньше, чем она его почувствует, потому что тогда она смогла бы простить ему, что этой ночью он принес с собой на ее ложе еще и запах первой жены, чего прежде старался всегда избегать.

Но она не спит. И ее узкие, скошенные, как плавник, янтарного цвета глаза, теперь, от долгой бессонницы, налившиеся кровью, напоминают ему глаза только что пойманного, разъяренного хищника. Там, в родном Танжере, оба жилища Бен-Атара разделял сплошной лабиринт переулков, и поэтому каждая из его жен могла оставаться в уверенности, что живет в своем отдельном, особом мире, замкнутом и цельном в своей полноте. Но ему-то самому то и дело доводилось пробираться из одного своего дома в другой, и потому он отлично знал, что расстояние между ними совсем не так велико, как это кажется его женам. Порой его даже поражало, насколько их дома на самом деле близки. Бывали ночи, когда его вдруг охватывало беспокойное и сладкое томление, и тогда, взобравшись на крышу и встав высоко над округлыми куполами белого города, стынущего в лунном свете, точно призрачное озеро, полное девственно-бледных юных грудей, он чуть ли не в один прыжок перелетал в мыслях на крышу своего второго дома. Истинный матрос, перепрыгивающий с носа на корму корабля. Потому-то, наверно, когда нынешней весной, поначалу с отчаяния, а потом со всё большим воодушевлением, в его уме стала складываться дерзкая мысль — собрать все свои, уже два года тоскующие на складе без почина товары, да отправиться с ними прямиком в далекий речной городок, и встретиться там наконец лицом к лицу со своим компаньоном, отгородившимся от него пресловутой ретией, — ему вовсе не показалось странным прихватить с собой в это далекое путешествие также и обеих своих жен. Ибо он полагал, что мирное, покойное присутствие каждой жены рядом с ее подругой — это как раз то, что куда лучше любых риторических доводов докажет непреклонной новой жене Абулафии, как далека она от понимания истинной природы той любви, которая так щедро властвует на южных берегах Средиземного моря.

Сам-то он всегда был уверен, что с достаточной глубиною и точностью представляет себе, как надлежит любить и заботиться о женщине, чтобы вселить покой и уверенность в сердца обеих своих жен. Все, что он делал из любви к одной, всегда содержало в себе участливую мысль о другой. Да будь оно иначе, разве он осмелился бы потребовать от них распрощаться со своими детьми, отказаться от прислуги, покинуть спокойный уют своих просторных домов, с их великолепной посудой и изысканными опочивальнями, и тесниться, точно гонимые в панике беженки, в закрытых, безостановочно раскачивающихся каютах старого сторожевого судна, которое вместо востока плывет куда-то на север, да еще по никому не ведомым путям? Но с другой стороны, если уж он сам, человек, который уже перешагнул, увы, рубеж сорокалетия и по своему возрасту имеет полное право всерьез размышлять о приближающейся смерти, — если такой человек, как он, готов терпеть все трудности этого долгого пути, то вправе ли отказаться они, куда более молодые? Уж кому-кому, а им хорошо известно, что не только ради себя, но и ради них замыслил он это свое дерзновенное предприятие. Ну а если у них даже и возникнут сомнения в своей способности вынести все трудности долгого странствия — что ж, разве не меньше того им надлежит опасаться за своего супруга, если он отправится в это странствие один, без них, и на многие дни и недели будет лишен не только радостей супружеского ложа, но даже просто ласкового слова, которое разгладило бы его омраченный тревогою лоб? А с третьей стороны, возьми он с собой, упаси Всевышний, только первую жену, двое сыновей которой уже достигли самостоятельности, и пожалей он вторую, единственный пятилетний сын которой еще держится за ее подол, — разве тогда он не разрушит собственными руками как раз то, самое главное, живое и убедительное доказательство прочности их равенства в двойственности, которым хотел поразить эту ханжу, эту новую жену своего племянника, которая и сейчас еще, в то самое утро, когда их корабль вот-вот войдет в воды петляющей Сены, даже не подозревает, что еще несколько дней — и он прибудет на своем странном сторожевом судне буквально к порогу ее дома и предъявит ей это доказательство вживе?!

Правда, старый дядя его, знаменитый мудрец Бен-Гиат, отнюдь не выразил восторга, когда услышал, что Бен-Атар намерен соединить двух своих жен, которые в каждодневной жизни почти не сталкивались друг с другом, в такой вызывающей и продолжительной близости на тесном пространстве корабельной палубы. Ведь это наверняка повлечет за собой немалые бури и опасности сверх всех тех, которыми и без того угрожают ему океанские волны и ветры. Но, опасаясь, что в противном случае племянник окажется один на один с грубой матросней, привыкшей в каждой попутной гавани искать лишь греха да разврата, заботливый дядюшка решил заранее послать своим андалусским друзьям письмецо с просьбой найти для достоуважаемого путника, уже на его первой остановке, в гавани Кадиса, третью, временную жену — исключительно на время предстоящего ему путешествия. Женщину, для которой домом на несколько месяцев станет корабль, страной обитания — бурное море, а подругами — волны морские. Женщину, разводное свидетельство для которой, подписанное одновременно с брачным долговым обязательством в ее пользу, будет ждать ее на обратном пути в том самом порту, где она начнет свою временную семейную жизнь. Однако Бен-Атар вежливо и со всем надлежащим уважением к своему выдающемуся дяде, чьи мудрые седины он глубоко почитал, поспешил отклонить это наивное предложение, которое могло лишь добавить масла в пылавший против него в далеком Париже враждебный огонь. Он был совершенно уверен в способности своей исполненной разума любви утихомирить любые бури, которые может породить боль ревности и одиночества, — вроде той боли, что напряженно сгустилась сейчас в тесном пространстве крохотной каюты, куда он протиснулся на самом хвостике ночи.

Дома он всегда остерегался прикасаться к ней, а уж тем более ложиться с нею, пока не был уверен в их полном примирении. Ведь даже самое ничтожное раздражение способно низвести благородное любовное соитие до уровня низкой чувственной страсти, не дающей должного удовлетворения. И потому дома, в Танжере, входя в ее очаровательную спальню с высоким бледно-голубым потолком и окном, смотрящим на море, он первым делом проверял, что написано нынче на ее красивом удлиненном лице, которое своими выступающими скулами порой напоминало ему похудевшее от печали лицо молодого мужчины, и, заметив хоть малейшую тень вокруг ее глаз или печально опущенные уголки рта, избегал приближаться к ней, даже если сладкая боль желания уже нарастала в его чреслах. Вначале он подходил к окну посмотреть на лодки, скользящие по глади залива, потом возвращался, медленно обходя кровать, покрытую роскошными цветными покрывалами, которые Абу-Лутфи специально для нее выискивал у кочевников Северной Сахары, и тогда начинал тихо, как бы между прочим, рассказывать ей о всякого рода неприятностях и болезнях, постигших его родичей и друзей, дабы печали этого мира, проникнув в ее душу, смягчили любое ее раздражение или обиду. И, только увидев, что тусклый янтарь ее глаз начинает сиять той влажностью, что заповедана нам долгом сострадания, позволял себе присесть на край ее — и своей — постели и, дрожа от возбуждения, будто снова вернувшись в их первую брачную ночь, нежно высвобождал из-под сбитого одеяла одну за другой ее умащенные благовониями ноги, пушок на которых был сглажен и смягчен горячим медом, и приближал их к своему лицу, словно пытался губами опознать в них ноги молоденькой девочки, что прыгала по пыльному маленькому дворику родного дома в тот далекий день, когда он пришел намекнуть ее отцу о своем желании ваять ее в жены. Только теперь он позволял себе первые ласки и начинал медленно поглаживать ее ноги, скользи от длинных бедер до самых кончиков пальцев и все это время не переставая тихо и сдержанно твердить о предстоящей ему близкой смерти, не только возможной, но даже вполне естественной для человека, уже перешедшего, как он, рубеж сорокалетия. И лишь теперь, когда она получала его дозволение свободно, не чувствуя себя виноватой, мечтать о новом, молодом муже, который возьмет ее в жены после его близкой кончины, в ней пробуждалась дрожь примирения, и он чувствовал, как ее маленькая ступня начинает напрягаться и трепетать меж его ладонями. Ибо, в отличие от первой жены, которую любой разговор, напоминающий о возможности смерти, его ли самого или кого-то из родичей, огорчал до самой глубины души, вторая, будучи много моложе, но и печальнее той, сама тянулась к разговорам о его смерти, которые пробуждали в ней любопытство и надежду и одновременно возбуждали острое, порожденное жалостью желание. И он тотчас хватался за эту ниточку, с головой зарываясь в это ее желание, словно в душистый и пряный чесночный порошок.

Но сейчас он боится даже походя пли шутливым намеком напомнить ей об этой многообещающей перспективе. Быть может, гам, у окна, выходящего на Танжерский залив, его смерть и могла показаться ей освобождением, хоть и омраченным тихой и сладкой печалью, но здесь, в духоте темной и маленькой каюты, целующей днище скрежещущего на якоре корабля, такая возможность страшит даже его самого. И потому он без лишних слов оправдания вешает масляную лампу на железный крюк, вделанный над ее постелью, развязывает пояс с драгоценностями и кладет его себе в изголовье, решительно снимает с себя все одежды и перед тем, как лечь рядом с ней нагишом, связывает себе щиколотки теми пеньковыми веревками, которыми военачальник халифа некогда приказал скрепить деревянные балки своего корабля, а затем, сняв с шеи тяжелую серебряную цепь, обматывает ею вдобавок и кисти рук, чтобы эта женщина поняла, что он разрешает ей извлечь из его тела и души всё, что она пожелает. Быть может, теперь она сможет если не простить, то по крайней мере примириться с тем, что стала ему второй, а не первой женой.

Но хоть ее и впрямь удивляет, что он так безоговорочно, чего никогда раньше не делал, отдается, связанный и обнаженный, в ее руки, она тем не менее отстраняется от него и не спешит снять с себя рубашку, но лишь привстает, снимает лампу с крюка и приближает ее светлое пламя к лежащему перед ней телу — проверить, не появились ли на его груди со времени их последней любовной встречи новые завитки тех серебряных волос, которые всегда так возбуждают ее. Ведь мало кто на этом свете удостаивается седины задолго до того, как станет добычей смерти. И она тут же убеждается в том, что представляла себе заранее. Те долгие дни ослепительной голубизны и света, от которых безжалостно потемнела ее кожа, успели так выбелить волосы на голове и груди ее мужа, что уже и не знаешь — то ли оплакивать эти новые знаменья его близкой смерти, то ли радоваться тому, что они добавляют ему столько загадочности и красоты. Сладкая печаль волной заливает ее душу, и, не в силах сдержаться, она роняет кудрявую голову на грудь своего мужчины, который так поздно пришел к ней в эту ночь.

Но теперь, в окутавшей их тишине, ей не удается различить биение его сердца — один лишь страдальческий и незнакомый чертеж его ребер. И она со странной дрожью злорадства думает, что не только ее собственная красота поблекла от морской болезни и несвежей пищи, но вот и его такое сильное, тело тоже усохло от постоянной тревоги за судьбу своих товаров — а ведь несчастливая их судьба вызвана именно его женитьбой на ней. Мстительный блеск вспыхивает в ее прекрасных, янтарных, слегка близоруких глазах, до сих пор прищуренных узкими щелочками, а теперь широко открывшихся в глубокой обиде, и они жадно выискивают, и находят, и бестрепетно приближаются вплотную к тому мужскому орудию, которое прежде, в спальне ее дома, лишь на миг проблескивало стремительной змеей между ее и его ногами под простыней, а здесь открыто ей целиком — съежившееся, потемневшее и унылое, словно превратившееся в испуганного мышонка, которого собирается вот-вот проглотить та самая змея. И тут ей становится так жалко этого несчастного мышонка и так обидно за себя, что она вдруг вскидывает голову и, по-прежнему не глядя в лицо мужчине, который связал себя перед нею, резко и неожиданно заводит разговор о первой жене, чего никогда раньше не осмеливалась делать.

Легкий испуг пробегает по телу Бен-Атара, и он прикрывает глаза. Правда, за время долгого путешествия он уже привык к тому, что подчас в сумерках, когда в морских волнах мельтешат и тонут золотые платочки последних солнечных бликов, он время от времени видит, как эти две, прежде почти не встречавшиеся женщины сидят рядышком на том старом капитанском мостике, с которого адмиралы халифа в далеком прошлом командовали морскими сражениями. Их пестрые кисейные вуали развеваются на ветру, и они неслышно обмениваются какими-то словами, не глядя друг на друга, с каменными, неподвижными лицами, точно два шпиона на условленной тайной встрече. Он догадывается, что они коротают долгие дни путешествия, делясь друг с другом сокровенными тайнами, и что эти тайны касаются его самого, и вдруг чувствует, как ширится его сердце, не только от страха, но и от возбуждения, вызванного мыслью о тех горизонтах страсти, которые расстилаются перед ними троими, — и порой даже думает про себя, что ему, пожалуй, под силу представить умышляющей против него новой жене Абулафии не только то главное, живое доказательство, которое сломит ее упрямство, но еще и острый новый соблазн, против которого она может и не устоять. Соблазн, который он сейчас ощущает в собственном теле, в своих чреслах, здесь, в темноте сладостно покачивающейся каюты, под мерное бульканье воды, острый запах пряностей и тихие постанывания верблюжат, пока молодая жена выпытывает у него, как он занимался любовью в начале ночи, и сама отвечает себе на свои вопросы.

Ее ответы так точно вычерчивают картину происходившего и чувства супруга и его первой жены, как будто, находясь на корме корабля, она каким-то образом участвовала третьей в той любовной игре, которая происходила в начале ночи в каюте на носу корабля, и даже сейчас, наедине с мужем, ни за что не хочет расстаться с тем орудием, которым он так щедро потчевал там свою первую жену. Охваченный страхом, он пытается высвободить руки, связанные серебряной цепью, чтобы сдавить ее лицо, запечатать рот. Но увы — узы, которым полагалось быть лишь символическими, внезапно превратились в реальные, да и она сама, едва распознав его намерение, начинает бороться с ним так яростно и отчаянно, как будто хочет, чтобы он немедленно и сполна расплатился с ней не только за всё, что проделывал этой ночью с первой женой, но еще и за то напрасное томление, которое набрякло в ней от вида здоровенных полуголых матросов, весь вечер суетившихся на палубе. Она гневно протягивает руку, чтобы схватить его ничтожного мышонка, словно хочет задушить или даже оторвать его совсем, — но мышонок неожиданно исчезает, и вместо него ей навстречу снова подымается молодая мягкая змея, тут же затвердевающая горячей широкоголовой ящерицей, которая смело рвется из ее пальцев, пытаясь коснуться ее глаз своими тонкими вывернутыми губами. И при виде вожделения, что болезненно бьется сейчас в ее руках, она понимает, что теперь-то ее супруг наверняка уже раскаивается, что связал себя перед нею, и дух ее начинает постепенно успокаиваться, потому что сейчас, когда он связан не из великодушия, а против своей воли, она может снять с себя рубашку и медленно, до последней капли, извлечь из него всё, что он ей задолжал, не только с начала этого плавания, но с того самого первого дня, когда отец отдал ее ему в жены, даже если эта капля исторгнет из нее дикое рычание, от которого спящий за занавесом мальчик может вскинуться в ужасе спросонок.

Но нет — ее громкий стон, который от наслаждения едва не переходит в вопль, не в силах даже царапнуть сознание маленького Эльбаза, так глубоко он погружен в свой мальчишеский сон. Зато стон этот заставляет вздрогнуть молодого язычника, который все-таки вернулся в трюм, в надежде согреться подле благородных верблюжьих тел и вновь почуять идущий от них запах родной пустыни. При всей своей невинности черный юноша прекрасно понимает, что означают эти стоны, и они так переполняют его сердце, будто огромный член хозяина, пронизав обе занавески, вонзается сейчас в его собственные черные чресла. Он нервно ласкает зады верблюжат, которые тоже, судя по их печальным глазам, понимают, что слышат, и думает про себя, что и этих двух благородных животных могут забить и съесть еще до того, как корабль доберется до верховьев реки. И ему снова хочется пасть ниц и взмолиться духам тех мученических костей, которые извлечет из маленьких верблюжьих тел беспощадная смерть, но он тут же берет себя в руки и торопливо взбирается по веревочной лестнице, надеясь ускользнуть из трюма раньше, чем хозяин снова увидит и ударит его, — хоть на сей раз он согрешил перед ним лишь слухом, а не глазами. Его вдруг охватывает томительное желание снова забраться тайком в маленькую каюту на носу, чтобы посмотреть, как улыбается во сне первая жена хозяина, белая нагота которой на миг сверкнула перед его глазами в начале ночи. И правда, сейчас он мог бы безо всякой опаски проникнуть куда ему вздумается, ибо на судне царит полная тишина, и вся команда спит, если не считать его самого, потому что божественность, которую излучает все живое вокруг, держит его в бессонном напряжении с самого начала ночи и до самого ее конца, и в эти последние предутренние часы именно он, единственный бодрствующий, вдруг становится подлинным хозяином корабля и мог бы, только захоти, сняться с якоря, поднять треугольный парус и вместо того, чтобы, свернув на восток, войти через устье реки в самое сердце Европы, повернуть в противоположном направлении, на запад, и устремиться сквозь далекий горизонт прямиком к новому, неведомому миру.

Но тут небольшая птичка, затрепетав крылышками на корабельном канате, извещает его, что заря не за горами, и не успевает он преклонить колени перед очередным крохотным божеством, как она издает легкое попискивание и улетает в сторону новорожденной искорки рассвета, уже выкатывающейся на горизонт постепенно проступающего из темноты материка. И хоть это всего лишь первая искорка, ей тем не менее удается проникнуть в другую каюту на носу и тотчас разбудить спящего там рава Эльбаза — ибо в сознание этого севильского раввина уже давно и настойчиво стучатся размеренные строки пиюта, которые всю ночь качались меж его мыслями и снами, а теперь требуют, чтобы он навел в них порядок и ясность. Тонкие слоистые полосы рассвета, медленно отделяющиеся от края суши на горизонте, еще слишком тусклы, чтобы высветить строки, шуршащие на листе пергамента, спрятанном меж овечьими шкурами его ложа, и поэтому рав Эльбаз поднимается на палубу с одним лишь гусиным пером, чтобы, как только окончательно рассветет, заострить его, погрузить в чернила и найти, наконец, единственное нужное слово для того пустого места, которое вот уже несколько дней ожидает, когда же его заполнят. С благодарностью и смущением склоняет он голову в сторону черного раба, который уже протягивает ему миску с утренней едой — большие маслины в жирном рыбном соусе, куда положено макать лежащие рядом куски теплого хлеба. Вот уже сорок дней находится рав Эльбаз на этом корабле, но всякий раз, когда черный раб подносит ему миску, он по-прежнему испытывает смущение, словно ему не положены эти услуги. И верно, в свое время в Севилье, после рождения их единственного сына, когда жена его ослабела настолько, что все заботы о доме легли на плечи самого рава, он так полюбил ту домашнюю работу, которой ему довелось заниматься вместо нее и в открытую, и тайком, что теперь, со времени ее смерти, никак не может расстаться со своим вдовством. Ибо, в самом деле, где найдешь такую женщину, которая в полноте сил и здоровья согласится, чтобы муж обслуживал ее?

Вот почему сейчас он ест, низко опустив голову и сжимая миску обеими руками, и глядит, как проносятся в воздухе сероватые клочья тумана, и опасается сделать лишнее движение или произнести лишнее слово, которые могли бы поощрить молодого раба снова броситься услуживать ему, а то даже, упаси Боже, упасть в исступлении на колени, чтобы страстно целовать полы его старого обтрепанного халата, как он уже поступил однажды вечером в приступе сильнейшего языческого возбуждения, вынудив рава Эль-база пожаловаться компаньону Абу-Лутфи, который в результате наградил своего подопечного увесистыми затрещинами. Впрочем, нет, похоже, что на этот раз глупый парень не склонен приниматься за старое. Долгая ночь с двумя любовными играми хозяина, и запах бордосского вина, всё еще витающий на палубе, да вдобавок этот стелющийся над морем сырой утренний туман — всё это навалилось на черного юношу огромной усталостью, и как он ни молод, ему больше всего хочется сейчас опуститься на свернутый на палубе парус, да так и умереть, лежа на нем ничком. Но ведь ему еще предстоит выполнить суровый наказ Бен-Атара и присмотреть за тем, чтобы рав Эльбаз, упаси Боже, не выбросил за борт все до единой косточки от съеденных маслин, а спрятал бы одну из них в кошель у сердца, чтобы не сбиться с правильного счета дней, потому что один раз евреи уже потеряли из-за этого свой священный седьмой день недели. К счастью, в это утро рав не забывает свои обязанности хранителя времени. Высосав мякоть последней сочной маслины, он кладет ее косточку в кошель, рядом с пятью другими, уже спрятанными раньше, и дружелюбно улыбается молодому рабу. Увы — черный юноша так уже измучен, что сил его хватает лишь на то, чтобы, поспешно оборотясь, издали, неуклюже, поклониться первой жене, которая в эту минуту как раз появляется на старом капитанском мостике, в красном расшитом халате на пышном теле, и величественно застывает там, словно она жена самого халифа. И несчастный раб никак не может понять, то ли ему следует поскорей подать ей медовый напиток, который он готовит и кипятит для нее каждое утро, то ли она хочет вначале разобраться, всё ли в порядке у тех, на корме. Уставшую душу черного юноши разрывают противоречивые чувства, и он в нерешительности застывает на месте, но тут суровый голос компаньона Абу-Лутфи, который пришел разбудить капитана, понуждает молодого невольника все-таки заторопиться в сторону царственно возвышающейся на мостике женщины, вокруг которой, точно облако фимиама, колышется сгущающийся с рассветом туман. И вот уже юноша различает непривычную тень тревоги, омрачающую это чистое, мягкое, круглое женское лицо, обычно освещенное приветливой улыбкой, и душа его так и рвется успокоить ее и сказать ей, что все в порядке, но он не знает, как это выразить, и потому прикрывает глаза и начинает громко и страстно ухать, пытаясь изобразить этим первой жене, как стонала и кричала от наслаждения сегодня под утро в своей каюте ее молодая соперница-подруга, вторая хозяйская жена.

Глава третья

Куда же устремятся теперь прихотливые плетенья этого пиюта? Вот о чем размышляет рав Эльбаз, пока матросы на ощупь, в густом тумане, снова поднимают парус на мачту, чуть укоротив ее на рассвете для предстоящего кораблю осторожного, неспешного движения вверх по петляющей франкской реке. Сочиненье стихов всегда казалось раву подлинным чудом, и ему бы в голову никогда не пришло, что он сам окажется способен на такое. Но смотри-ка — за последнюю неделю к его пиюту прибавились целых шесть законченных строф, и все до единой — на иврите, и все до единой — в том новом, радостном размере и с той оригинальной рифмовкой, которые великий Бен-Лабрат завез в Андалусию с арабского Востока. Да, недаром рав Эльбаз с самого начала путешествия, с той самой минуты, как взошел вместе с сыном на судно Бен-Атара, специально пришедшее за ними в Кадис, ощутил, что отныне в его жизни наступают большие перемены. Правда, поначалу он почувствовал лишь острую тоску да смутный страх при виде маленьких, тесных, заставленных вещами кают, и шаткой палубы, огражденной одними канатами, и громоздящихся повсюду мешков с пряностями, и связанных друг с другом кувшинов в темном трюме, откуда по ночам по всему кораблю разносились резкие, незнакомые африканские запахи. К тому же севильский рав привык к яркой, ухоженной красоте родного города и к вежливой обходительности тамошних жителей, и теперь его охватил истинный ужас при виде перепоясанных льняными веревками, полуголых арабских матросов, которые перебрасывались между собой громкими непристойными возгласами и все норовили пнуть или хлестнуть черного юношу-раба, стоило тому прошмыгнуть между ними. Да и вид двух женщин в кисейных вуалях и цветных халатах, сидящих босиком на старом капитанском мостике, тоже, сказать по правде, не добавил новому пассажиру душевного спокойствия. А тут еще ему с самого начала пришлось непрестанно — и всё без толку — одергивать маленького сына, который тотчас принялся с упоением носиться по веревочным лестницам и такелажным канатам, точно юркая обезьянка по лианам. В сумерки же, когда корабль медленно вышел наконец в открытый океан, где рав никогда не бывал и который вообще увидел впервые, и палуба под его ногами стала беспорядочно крениться и вздрагивать от ударов океанских волн, он вдруг ощутил тяжелейшее головокружение и неодолимую тошноту. Охваченный стыдом, он укрылся в своей тесной каютке и, высунув голову в маленькое круглое окошко, изверг в багровеющую под вечерним солнцем воду весь тот завтрак, которым его угостили в синагоге Кадиса, где он произнес утреннюю проповедь, — а потом, в середине ночи, исторг из глубин своих внутренностей также и тот прощальный обед в Севилье, который накануне устроила в его честь родня покойной жены. К утру, разбитый и измученный после бессонной ночи, он вознадеялся было, что сумеет как-нибудь примириться с бушующим морем, но при виде пустых глазниц печеной рыбы, которую подал ему на завтрак черный невольник, желудок его снова взбунтовался. Он тотчас наложил на себя суровый пост, ибо еще со времени болезни жены привык изнурять себя постами и зароками, но, увы, — тошнота его от этого нисколько не уменьшилась. Бледный, изможденный, с глубоко запавшими глазами, он больше не пытался скрыть свои страдания и теперь то и дело широко разевал рот, в открытую цеплялся за палубные канаты, извергал из себя очередную пищу и судорожно моргал, словно вытащенная из воды рыба, мечтая лишь о том недалеком дне, когда они достигнут Лиссабона, где он сможет отказаться от этой жуткой морской авантюры, для которой и душа его, и тело явно не приспособлены Богом. Море недовольно мной, как пророком Ионой, пытался он оправдаться перед своим нанимателем, хозяином судна, который возлагал на него определенные надежды. Но, увы, — мне, в отличие от Ионы, Господь не шлет ту громадную рыбу-кита, которая проглотила бы меня целиком и сохранила, не переваривая.

И вот так мало-помалу Бен-Атар уже начал приучать себя к мысли, что придется, видимо, никуда не денешься, отказаться от помощи этого севильского знатока Торы в предстоящем противоборстве с новой женой Абулафии и теми ашкеназскими мудрецами, которых она призовет себе на помощь. Конечно, он мог бы отправить рава Эльбаза прямиком из Лиссабона в Париж по суше, но тогда рав прибыл бы в Париж лишь глубокой осенью, когда самим путешественникам уже придет пора возвращаться. Однако тут, к его великому удивлению, в дело вмешался капитан Абд эль-Шафи. Хотя бывалый моряк и не знал толком, какая роль предназначена раву в их путешествии, но внезапно почувствовал, что он, как капитан, лично отвечает за те мучения, которые его корабль причиняет новому пассажиру. Поэтому он для начала и по собственному почину и разумению резко снизил скорость корабля, но, увидев, что страдания рава от этого нисколько не уменьшаются, уговорил еврейского хозяина вообще остановиться на целые сутки. Они вошли в маленький заливчик, свернули парус, чтобы в нем ненароком не встрепенулся даже самый слабенький ветерок, бросили якорь и поставили рулевые весла друг против друга, чтобы совершенно успокоить корабль. Затем Абд эль-Шафи распорядился уложить тридцатитрехлетнего, но уже овеянного, в его глазах, тончайшей святостью севильского рава на покрытую мягкими разноцветными коврами удобную лежанку из шерсти и соломы, сооруженную на том самом капитанском мостике, с которого морские офицеры халифа в старину следили, чтобы корабли неверных не пересекали мысленную границу двух соперничающих вер, делившую пополам Средиземное море, и, устроив таким образом измученного пассажира, у которого тем временем и борода уже позеленела, принялся варить для него специальную «пиратскую похлебку», которая, по поверьям викингов, обладала способностью побеждать даже тот сильнейший страх, что терзал оставленных ими в живых пленников, — этакий отвар из рыбьих плавников, предварительно приправленных мелко истолченной рыбьей чешуей, а потом залитых лимонным соком и вымоченных в жидкости, отжатой из зеленоватых морских водорослей, за которыми один из матросов специально нырнул на самое дно залива. Затем, когда отвар был готов, страдальцу крепко-накрепко связали руки веревками, и Абд эль-Шафи настоял на том, что он собственноручно, своей личной деревянной ложкой, вольет это дымящееся паром, чудовищно пахнущее варево в горло трясущегося от ужаса рава. И — о чудо! — к вечеру мучительные рвоты действительно прекратились, и маленький Шмуэль Эльбаз, немедленно употребивший свободу, которую ему предоставило временное помутнение отца, чтобы забраться наконец на самую верхушку мачты, вдруг увидел оттуда, как широкий отцовский лоб медленно розовеет, — ибо к этому времени измученный рав уже на себе самом успел убедиться, что знаменитая пиратская похлебка способна врачевать не только исстрадавшееся тело, но также и впавшую в отчаяние душу.

Так случилось, что на борту тихо покачивающегося корабля, в безымянном заливе неподалеку от Лиссабонской гавани, несчастного рава Эльбаза сморил наконец крепчайший сон, и сон этот был столь глубок и спокоен, что капитан решил не дожидаться рассвета и, приказав матросам поднять якорь и развернуть треугольный парус, снова вышел в океан, набирая скорость мерно, но неуклонно, с таким расчетом, чтобы раву, когда он проснется на исходе суток, любая океанская качка показалась бы уже вполне естественной и даже необходимой частью миропорядка.

И действительно, с той поры тошнота перестала мучить севильского мудреца, какими бы штормовыми ни были волны, и он так возлюбил прежде ненавистное плавание, что теперь даже ночами предпочитал оставаться наверху, чтобы наблюдать величественное круговращение сверкающих небес над раскачивающейся корабельной палубой. А в полночь, когда капитан Абд эль-Шафи удалялся наконец на отдых в подвешенную к мачте койку, оставляя на палубе одного-двух матросов следить за судьбами звезд, указывающих путь пузатому судну, рав поднимался на старый капитанский мостик, прихватив с собой пару шкур, леопардову вдобавок к овечьей, клал там эти шкуры одну на другую, покрывая ими доски, согретые босыми ногами двух женщин, сидевших тут в течение целого дня, и, лежа на свежем воздухе, медленно погружался в дрему, ищущую себе сновидений. Сновидений подлинных, если соизволят пожаловать таковые, но по крайности — хотя бы тех дивных иллюзий, что соединяют обрывки воспоминаний нитями наших сокровенных чаяний. И от этих ночных бдений ум его начал исподволь сшелушивать с себя слой за слоем прежнюю ясную ученость и пытливую любознательность, все более склоняясь, напротив, к новой, философски отвлеченной мечтательности, замешанной на легко вспыхивающей чувственности, и Бен-Атар, этот проницательный еврейский купец, уже начал примечать несомненные признаки вялости и равнодушия, что появлялись на лице рава всякий раз, когда хозяин судна приказывал черному рабу принести раву его теват хизуким, то бишь «ларец для подкрепления мудрости» — специальную шкатулку из слоновой кости, наполненную листами пергамента с выписанными на них поучениями древних мудрецов и высказываниями танжерских святых, которые великий дядя Бен-Гиат специально собрал для севильского рава, дабы приправить ученость и мудрость его Андалусии пряной остротой и загадочностью изречений своей Северной Африки.

Да, увы, — рав Эльбаз, казалось, потерял всякое желание читать или изучать что-либо новое по тому делу, которое он нанят был защищать. Видимо, аргументы, которые он приготовил еще дома, в Севилье, представлялись ему вполне исчерпывающими и надежными сами по себе, а если и нуждались в каком-либо подкреплении, то за подкреплением этим лучше было, по его мнению, обращаться не к Письменному Закону, а к Устному, то бишь не к тому, что написано, а к тому, что говорено, иными словами — к тому, что у него поначалу смутно вырисовывалось в размышлениях, а затем превращалось порой в непреднамеренные, но затяжные беседы с Бен-Атаром, который рассказывал ему о себе и своей жизни с такой откровенностью, на которую способен только скучающий в долгом морском путешествии пассажир. А то, чего не рассказывал или не мог рассказать сам Бен-Атар, досказывали две его жены, чаще первая, но иногда и вторая, которая почему-то немного побаивалась рава, хотя он был старше ее всего на семь лет. А то, чего по своему короткому женскому уму не понимали обе жены, мог поведать — разумеется, со своей, исмаилитской точки зрения — арабский компаньон Абу-Лутфи. А если и он что-либо утаивал или пропускал — возможно, от излишней преданности хозяину, — это мог зачастую дополнить капитан или даже просто любой толковый матрос, потому что всякий человек, если его как следует поприжать, вдруг обнаруживает способность вывести одно из другого. Рав Эльбаз не отверг бы, пожалуй, даже свидетельство черного раба, если бы только этот пылкий юноша перестал приходить к нему среди ночи, чтобы лишний раз преклонить перед ним колени.

Но вот дней десять назад, как раз когда их корабль огибал изрезанные заливами берега Бретани, Бен-Атар вдруг заметил, что пальцы рава играют гусиным пером, кончик которого он то и дело задумчиво облизывает и вострит маленьким ножичком, и на лице его при этом появляется грустная и даже слегка лукавая улыбка, словно душа его ужалена некой открывшейся ей печальной истиной. Не прошло и дня, как Бен-Атар обнаружил, что гусь уже расправил крыло и в руках рава развевается незнакомый пергаментный свиток, в котором он что-то царапает, слово за словом. Однако медленность этих его писаний, с одной стороны, а с другой — та быстрота, с которой рав прятал злополучный свиток всякий раз, когда Бен-Атар к нему приближался, со всей очевидностью свидетельствовали, что пишущий занят отнюдь не добавлением новых слов Учения, или толкованием трудной главы Писания, или разработкой какого-либо сложного морального вопроса, а чем-то совершенно, совершенно иным. Бен-Атар долго следил издалека, наблюдая, как рав то добавляет строку, то стирает ее, заменяя другой, которую затем тоже, в свою очередь, стирает, и, в конце концов, не в силах более сдержать любопытство, велел черному сыну пустыни подобраться ночью к Эльбазовой лежанке и вытащить из-под нее загадочный свиток. Увы! — страхи его оказались не напрасными. На сокровенном пергаменте ему открылись рваные, неровные строки то ли стихотворения, то ли поэмы, начинавшиеся по-арабски и неожиданно переходившие на святой язык.

Тайком, при свете свечи, Бен-Атар испытал свои силы в расшифровке написанного. Поначалу слово за словом, а под конец — начиная улавливать связь между строками и все более ощущая оскорбительность их смысла для самого себя. Вожделение рава к его женам, ненароком, но явно проскользнувшее в двух последних строках, особенно задело его мужское достоинство, и он решил было разорвать этот наглый свиток и вышвырнуть обрывки за борт, но вовремя сообразил, что стихи, сочиненные с такими усилиями, наверняка врезались в память их сочинителя навечно, так что тот впоследствии постарается лишь получше спрятать творения своего духа, — и, сообразив это, приказал рабу вернуть свиток на прежнее место, чтобы иметь возможность тайком следить за его злоключениями и дальше. И пока черный раб, вернувшись к лежанке, снова развязывал халат спящего сочинителя, чтобы неслышно затолкать поэму в его внутренний карман, а заодно, быть может, заполучить частичку того тепла, которым незримый Бог одаряет своих верующих, хозяин судна вернулся к размышлениям о странностях этого раввина, которого так горячо рекомендовал ему великий дядя Бен-Гиат. Будет ли от него и впрямь какая-то польза? Ведь вознаграждение было ему обещано не за унылые вирши, а за резкие и убедительные талмудические аргументы против новой жены компаньона Абулафии, которая встала между Бен-Атаром и его племянником и совершенно неожиданно поставила магрибского купца в весьма затруднительное положение, оставив его на целых два года с невостребованным товаром. При воспоминании об этом в душе Бен-Атара снова просыпается острая жалость к этим отвергнутым пряностям и тканям, и его опять тянет пройти на корму, пробравшись под треугольным полотнищем паруса, чтобы еще разок заглянуть в корабельный трюм. А там, в глубине трюма, его снова встречает знакомый душистый полумрак, в котором посверкивают серебряные нити лунного света, пробивающегося сквозь щели меж балками корабля. Льняные веревки, которыми связаны друг с другом большие кувшины и пузатые мешки, тонут в полутьме, и эти мешки с кувшинами высятся сейчас перед ним, точно сплоченная группа людей, охваченных братским ощущением общей беды и готовых вот-вот потребовать своего хозяина к ответу. И точно — один из мешков вдруг распрямляется и направляется к нему, так что Бен-Атар даже вздрагивает от испуга и с трудом удерживает уже толкнувшийся в горло крик. Но нет, это всего лишь компаньон Абу-Лутфи, который, как обычно, выбирает место поближе к тайнику, где в мешках с солью спрятаны флаконы с благовониями и кинжалы, инкрустированные драгоценными камнями. Верный исмаилит тоже не может заснуть, как не мог заснуть и там, в старинном римском подворье на Еврейском холме близ Барселоны, в летние ночи тех последних лет, когда Абулафия начал все больше и больше запаздывать на их встречи, назначаемые на начало месяца ава.

Лишь теперь, два года спустя, Бен-Атар понимает, что, задумайся он вовремя над причиной этих опозданий, он, возможно, сумел бы упредить ту ретию, что понемногу зрела против него на далеком севере. Ибо уже в те годы соткались первые нити, связавшие Абулафию с этой новой женщиной — немолодой вдовой, прибывшей во Франкию из какого-то маленького городка на ашкеназском Рейне. Правда, до поры до времени Абулафия упоминал ее всего лишь в качестве постоянной клиентки, а не возможной невесты, но, достаточно подумав, можно было догадаться, что к его затягивающимся из года в год опозданиям причастна, умышленно или непреднамеренно, чья-то новая рука. Зато Абу-Лутфи, к чести его будь сказано, никогда не тешил себя иллюзиями и уже в ту пору весьма скептически относился к оправданиям и объяснениям Абулафии. Он с самого начала их компаньонства был уверен, что рано или поздно настанет день, когда Абулафия сбежит от них, прихватив заодно и все вверенные ему товары, и это его убеждение было таким стойким, что все опоздания Абулафии в последние годы казались ему лишь постепенной подготовкой к тому окончательному исчезновению, которое будто бы замышлял их северный компаньон. Поэтому, когда Абулафия начинал в очередной раз расписывать им свои путевые злоключения, вызванные вечными спорами между христианскими княжествами, которые непрестанно делились, распадались и меняли свои границы и тем самым затрудняли его, Абулафии, передвижение, Абу-Лутфи страдальчески отводил глаза и вперял взгляд в огонь костра, дабы очистить свои зрачки от пачкающей их лжи. А если Абулафия продолжал и далее усердствовать в объяснениях, исмаилит еще ближе придвигался к пламени, так что его одежда разве что не дымилась, и покрывал голову и уши бурнусом, словно говоря: «Хватит врать, парень! Иди, поищи себе тех дурачков, которые тебе поверят!»

Не то Бен-Атар — тот действительно был так взволнован и счастлив от встречи с любимым племянником, которого его испуганное и встревоженное воображение уже рисовало, упаси Боже, погибшим, раненым или взятым в плен, что его обычная бдительность притуплялась и он изо всех сил старался верить каждому его слову. И дабы укрепить это свое доверие, он принимался, в который уж раз, заинтересованно расспрашивать племянника обо всех знамениях прославленного тысячного года, который, по словам Абулафии, уже нависал над христианским горизонтом, как громадное облако, внутри которого, точно молния, посверкивал большой багровый крест. И хотя до наступления этого года тогда оставалось еще несколько лет, мысли о нем уже затуманивали человеческий разум. Конечно, Абулафия мог бы и сам понять, что тот, кто не воскрес тысячу лет назад, не явится нежданно-негаданно к оставленным людям тысячу лет спустя. А уж евреям в любом случае нечего бояться небесных знамений — ведь им уже с незапамятных времен обещано, что небеса всегда будут на их стороне. Но с другой стороны, небеса небесами, а здесь, на земле, у евреев все же не было полной уверенности, что им удастся успокоить гнев христианских фанатиков, когда те поймут, что так и не удостоились мессианского пиршества, в предвкушении которого усердствовали все эти годы. И потому, когда Абулафия рассказывал им, какой суеверный страх нарастает в душах христиан по мере приближения их тысячелетия, Бен-Атар, слегка поглаживая плечо Абу-Лутфи, сдвинувшегося к этому времени чуть не прямо на угли костра, не переставал дивиться и радоваться тому, насколько проще евреям с исмаилитами. Ведь куда раньше, чем наступит тысячный год со дня рождения их Магомета, этого Пророка магометан уже предварят и еврейский мессия из дома Иосифа, и еврейский мессия из дома Давида, которые укажут каждому сомнительному пророку, что христианскому, что мусульманскому, истинно подобающее ему место. А что до Абулафии, то, заботясь о его безопасности, Бен-Атар советовал ему еще до наступления тысячелетия уйти из христианских земель, перебраться назад через границу, разделяющую земли двух великих вер, и обосноваться вблизи постоялого двора Бенвенисти, куда он, Бен-Атар, перевезет к тому времени его несчастную дочь с ее нянькой, чтобы они вместе пережили тысячный год в кругу тех, кто ведет счет годам иначе, чем христиане. Ведь кто знает, не станется ли так, что странный вид этой девочки (которую Бен-Атар, правда, и сам не видел уже добрых семь лет) вызовет вдруг недобрые мысли у тех христиан, которым взбредет в голову в этот священный для них год окончательно очистить мир от всякой чертовщины и бесовства.

Но все эти мысли Бен-Атар формулировал весьма осторожно, чтобы, упаси Боже, не задеть любимого племянника. И хотя в свое время он был чуть ли не первым, кто различил «неправильное» лицо того младенца, который родился у его племянника за тринадцать лет до грозного тысячелетия, он никогда не осмеливался, даже про себя, каким бы то ни было намеком связать эту девочку с миром нечистой силы. А сделала это впервые как раз ее красавица мать, покойная жена Абулафии, которая в порыве отчаянной душевной смелости сама поспешила прозвать рожденного ею ребенка своей «маленькой ведьмочкой» и даже своей «порченой», чтобы этим предварить дурные мысли других людей и тем самым, быть может, такие мысли и слова обезвредить. Ибо несчастная женщина полагала, что таким способом она докажет своей семье и друзьям, что нисколько не страшится несчастного ребенка и даже, возможно, видит в странности своей девочки некий насмешливый дар небес, посланный ей, ее матери, во испытание.

И наверно, по той же причине она не только не давала себе труда скрывать от людей свою девочку с ее выпученными глазками и узеньким лбом, но, напротив, ходила с ней повсюду, укутав ее в блестящую шелковую накидку, украшенную разноцветными лентами, как будто хотела, чтобы все ее родственники и подруги тоже участвовали в том испытании, которое учинил ей Господь. Но какой же человек, как он ни старайся, мог бы порадоваться, глядя на эту порченую малышку, которая к тому же то и дело, безо всякой причины, заходилась тяжелым, унылым, надрывающим сердце плачем? Но уж совсем безо всякой радости относилась к ребенку невестки ее свекровь, мать Абулафии и старшая сестра Бен-Атара, — эта вообще приходила в мрачное отчаяние, как только видела свою порченую внучку, которую невестка, как на грех, приносила к ней чуть не каждый день, чтобы показать, как растет и развивается ее ребенок. Вскоре от Абулафии решительно потребовали вмешаться и прекратить эти бурные попытки его жены превратить несчастного ребенка в орудие для проверки мира на человечность. А поскольку Абулафия никак не решался употребить свою супружескую власть и запретить жене повсюду расхаживать с ребенком, а уж тем более — чуть не ежедневно приходить к его матери, то однажды он попросту запер ее дома, за железной дверью, когда отправился поутру в небольшую синагогу Бен-Гиата, где обычно украшал своим дивным голосом утреннюю молитву перед тем, как отправиться на службу в лавку дяди Бен-Атара. Вначале он сожалел о содеянном, потом решил, что у жены хватит ума самой освободиться из заточения, а под конец, в суетных заботах дня, попросту забыл всю эту историю. Но, вернувшись вечером домой, он обнаружил дверь запертой, девочку — спящей, а красивое лицо жены — побледневшим и погруженным в тихую печаль. Ночью она встала перед ним на колени и пообещала, что больше никогда не станет поступать ему наперекор и не будет приносить ребенка в дом его матери, но и его попросила поклясться, что он больше никогда не запрет ее одну с ребенком в доме, — и Абулафия внял ее мольбе.

Поэтому никто и ни за что не мог бы догадаться, что задумала эта несчастная мать, когда на следующий день, незадолго до послеполуденной молитвы, появилась с младенцем на руках в лавке Бен-Атара и попросила мужа ненадолго присмотреть за этим порождением чресел его, пока она сходит на базарную площадь поискать себе новые амулеты у пришедших из пустыни кочевников, — быть может, эти амулеты помогут снять с их девочки сглаз, и порчу, и наговор. Но Абулафия вскоре снова собрался, как обычно, в синагогу Бен-Гиата, чтобы усладить молящимся послеполуденную и вечернюю молитвы, и потому попросил дядю Бен-Атара присмотреть за свертком, лежавшим на рулонах ткани, пока не вернется жена. Та, однако, не торопилась возвращаться. Поначалу она действительно направилась к городским воротам и покрутилась там среди пришедших из далекой Сахары кочевников, но уродливые, покрытые шерстью амулеты этих язычников так испугали ее, что она даже не решилась к ним прикоснуться. Зато ей почему-то приглянулась старая рыболовная удочка, сделанная из слоновьего хвоста, и, купив ее, она быстрым шагом вышла за городскую стену на берег моря, как будто намереваясь наловить свежей рыбы. В это сумеречное время у моря не было ни единой живой души, кроме старого рыбака-мусульманина, который, увидев ее, весьма удивился — ведь не так уж часто на танжерском берегу появляется одинокая женщина, тем более еврейка, да еще с удочкой в руках. Поэтому, когда она обратилась к нему с просьбой показать, как наживить удочку и забросить ее в воду, он сначала побоялся с ней связываться, но, поскольку она была очень мила и привлекательна, ей трудно было отказать, и вот, получив от него наконец нужные наставления, она сняла сандалии, сбросила накидку и, забравшись на одну из скал, устроилась там, забросив удочку в беспокойные морские волны, которые то и дело обрушивались на скалу и окатывали ее свирепой пеной. Ей повезло — она почти сразу вытащила довольно большую рыбину и, возбужденная неожиданным успехом, наотрез отказалась от предложения старика мусульманина покинуть берег, уже едва различимый к этому времени в багровом свете заходящего солнца, так что рыбак, заподозрив неладное, начал торопливо думать, как же ему поступить — то ли остаться приглядывать за нею, то ли поспешить в город, чтобы известить тех людей, которые уже наверняка ее ищут. Но когда тьма окончательно сгустилась и силуэт на скале совсем затерялся во мраке ночи, рыбак испугался, что если с ней что-то случится, то подозрение может пасть на него самого, и заторопился в город сообщить о ней кому-нибудь из евреев. Сразу же у городских ворот он натолкнулся на Абулафию, Бен-Атара и нескольких евреев из ешивы Бен-Гиата, которые действительно искали пропавшую женщину, но когда рыбак привел их к той скале, где он ее оставил, там уже не было никого и ничего — кроме удочки, торчавшей в одной из расщелин. Вначале Абулафия набросился на рыбака, требуя арестовать и допросить его, чтобы извлечь из него всю правду, но позже, когда прилив выбросил на берег тело его жены и оказалось, что ее руки и ноги связаны теми разноцветными лентами, которыми она всегда украшала свою дочь, все сразу же поняли, что никто не коснулся ее с дурными намерениями и что она сама покончила с собой.

Не только стыд за этот тяжкий грех жены да обвинения в равнодушии и строгости, этот грех породивших, но также страшный гнев на собственную мать — всё это заставило Абулафию немедленно попросить, чтобы его изгнали из родного города. Вначале ему хотелось наказать этим свою мать, подбросив ей порченого ребенка, а самому отправиться в Страну Израиля, святость которой, как известно, искупает все людские прегрешенья, — но Бен-Атар, разгадав намерения племянника, отыскал беднягу, когда тот уже спрятался было в трюме египетского корабля, и, прибегнув к авторитету Бен-Гиата, заставил Абулафию в последнюю минуту вернуться на сушу. А чтобы заставить его забыть о неудачном побеге, а заодно предотвратить возможную новую попытку такого рода, он дал ему небольшое торговое поручение — отвезти шкуры верблюдов и пустынных хищников еврейским купцам в Гранаду. Что же до порченой девочки, то, если мать Абулафии решительно откажется взять ее к себе в дом, он, Бен-Атар, пока что позаботится о несчастном ребенке сам. И таким вот образом вместо того, чтобы поплыть на восток, в Святую Землю, которая, скорее всего, не искупила бы ничего да как бы еще, при всей своей святости, не втравила грешника в новые грехи, страдающий молодой вдовец поднялся в Андалусию хоть и в сопровождении большого и тяжелого груза шкур, но зато свободный от груза обвинений и попреков со стороны друзей и близких. Но поскольку первая — а в те годы еще единственная — жена Бен-Атара не захотела оставлять у себя порченого ребенка, опасаясь, что зародыш, который уже образовался или, даст Бог, образуется в ее лоне, глянет оттуда, увидит, с кем ему доведется играть в этом мире, и вообще откажется выйти на белый свет, то верный Абу-Лутфи отправился в одну из соседних деревень и привел к Бен-Атару свою дальнюю родственницу, старую и опытную исмаилитскую няньку, чтобы та заботилась о ребенке в пустом доме Абулафии, пока вдовый отец вернется из своего путешествия.

Абулафия, однако, не торопился вернуться из поездки. Напротив, к удивлению Бен-Атара, он даже расширил ее цели по собственной инициативе, и поскольку ему стало известно, что жители соседнего христианского княжества Каталонии охочи до шкур, привезенных из пустыни, то он решил не распродавать эти шкуры в Гранаде, а вместо этого продолжил свой путь на север и под Барселоной пересек границу меж двумя великими верами, чтобы встретиться с купцами-христианами, которые действительно набросились на его товар и предложили ему за него двойную цену. Тогда молодой торговец решил не возвращаться тут же в Танжер, а воспользоваться проделанной им брешью. Через двух верных евреев из Таррагоны он послал выручку дяде и попросил прислать ему новые товары, а сам между тем направился еще дальше на север, в деревни и поместья Южного Прованса, чтобы разведать характер и пожелания новой христианской клиентуры, используя при этом покровительство и защиту, которые христиане в те годы даровали всем торговым и проезжим людям новой папской буллой под названием «Мир Господень». Об оставленной в Танжере девочке он не упомянул ни словом, как будто ее и не было.

Эта его инициатива, возможно, и была той главной причиной, почему Бен-Атару удалось так быстро и успешно соткать свою торговую сеть, центр которой находился в Танжере, а две широко раскинутые руки охватывали Атласские горы на юге и Прованс с Гасконью — на севере. Ибо опасения и стыд, мешавшие Абулафии вернуться в родной город, а также чувство благодарности за заботу о ребенке укрепили в его душе твердое решение расплатиться с дядей, его благодетелем и хозяином их дела, своей деятельной активностью и изобретательной находчивостью, благодаря которым круг его христианских покупателей и набор товаров стали от года к году все более расширяться. И теперь Абу-Лутфи уже не мог ограничиться одним лишь традиционным весенним посещением северных отрогов Атласских гор — от него потребовалось расширить круг своих странствий по горным деревням и долинам и постараться проникнуть даже в кочевые шатры тамошних жителей в поисках полированной медной посуды, кривых кинжалов и острых пряностей, потому что оказалось, что одного только запаха пустыни — и того уже достаточно, чтобы вызвать возбужденный интерес новых покупателей-христиан, которые в преддверии тысячного года вдруг припомнили, что ведь и их распятый пророк тоже когда-то прибыл к ним из пустыни. Тем временем исмаилитская нянька оставалась с порченой девочкой, которую все уже забыли, кроме разве что Бен-Атара, время от времени посещавшего их, чтобы убедиться, что ребенок еще существует и его деньги не тратятся попросту на уход за привидением.

Ничто, однако, не указывало на то, что девочка, при всех ее многочисленных дефектах, собирается превратиться в привидение. Она явно намерена была оставаться вполне реальной, хотя и на свой собственный, странный лад. И хоть малышка очень отставала в развитии, двигалась неловко, неуклюже и кособоко, а своими выпученными, бессмысленными глазами напоминала представителей какой-то иной, нечеловеческой породы, она тем не менее сумела потихоньку так расширить пространство своего существования, что суровой и строгой исмаилитской няньке приходилось теперь зорко следить, чтобы в доме не обнаружилась случайная дыра, через которую подопечная могла бы по неразумию выскользнуть в тот мир, где ее отнюдь не ожидали. Но тут в их жизнь вмешался дядя дяди, мудрец Бен-Гиат, пришедший в начале весны приготовить дочь Абулафии к празднику Песах и тут же рассудивший, что, каковы бы ни были намерения Всевышнего, когда Он создавал такое странное и нелепое существо, тем не менее святость Завета, заключенного Всевышним с евреями на горе Синай, распространяется также и на эту еврейскую девочку, а потому недопустимо, чтобы отца ее заменяла какая-то нянька, которая не обязана Богу Израиля ничем, кроме своей исмаилитской неполноценности. И хотя Бен-Атар уже привык к ответственности, которую сам на себя возложил, и к тому же опасался, что, если он вынудит Абулафию забрать свою малышку, это может ослабить его чувство отцовской вины, а с ним — и стимул того старания и находчивости, благодаря которым их дело за последние два года превратилось в одно из богатейших в Танжере, он, с другой стороны, не решался перечить своему знаменитому дяде, который в пятьдесят пять лет выглядел так, словно его уже сама смерть боится. А поскольку самого Абулафию невозможно было заставить вернуться в Танжер и забрать дочь, Бен-Атар начал подумывать, не поступить ли ему наоборот, то бишь доставить девочку к ее отцу собственноручно и без предварительного предупреждения.

И вот так, за десять лет до наступления христианского тысячелетия, Бен-Атар и Абу-Лутфи вышли в свое первое плавание из Танжера в Барселонский залив. И хотя с тех пор они повторяли этот маршрут каждое лето, из года в год наращивая количество лодок с товарами, память о том первом плавании глубоко и надолго врезалась в сердце Бен-Атара. И не только из-за девственной новизны этого путешествия, во время которого ему впервые привелось в такой близости созерцать, как, сменяя друг друга в молчаливой борьбе, утверждаются во власти над медленно проплывающим мимо побережьем различные силы природы — то солнце в небесах, то луна и звезды в ночных просторах, то морские ветры и волны. Нет, — главным образом ему запомнилось тогдашнее чувство близости к плывшим вместе с ним людям и прежде всего — к этому странному, пораженному немотою, заговоренному ребенку. Хотя девочку и привязали шнуром к сопровождавшей ее старой няньке, но шнур не был особенно коротким и потому не мешал ей то и дело подползать к Бен-Атару и тянуться маленькими пальчиками к его глазам. Именно тогда, в том первом, долгом и медленном плавании, с рулонами тканей, шкурами и кувшинами с маслом на борту, под звуки надоедливой болтовни бестолкового барселонского еврея, взявшегося доставить их к нужному месту, между Бен-Атаром и маленькой дочерью Абулафии возникла такая тесная близость, что временами он даже позволял немой крошке свернуться у себя на коленях и подолгу лежать там, поглядывая на исмаилитских матросов, которые в полдневную жару стаскивали с себя всю одежду и стояли на носу лодки в чем мать родила. И порой, когда они останавливались по пути в одном из безлюдных береговых заливов и в последнем свете вечерних сумерек он видел, как девочка медленно ковыляет вдоль пустынного песчаного берега, ему всегда вспоминалась ее погибшая мать, потому что она каким-то непонятным образом, вопреки всему, сумела передать этому порченому ребенку частицу своей ослепительной красоты. Мягкую линию щеки, какой-то нежный оттенок, изящество изваянного бедра. Да, в той первой поездке Бен-Атар так часто, и даже с каким-то чувством собственной вины, вспоминал покончившую с собой жену Абулафии, что в одну из этих ночей на берегу она вдруг сама ворвалась в его сон острым и страстным желанием.

Как выяснилось, не зря он позднее, при встрече с Абулафией под Барселоной, изо всех сил старался не обронить из уст ни упоминания, ни даже тени намека на этот непристойный сон — именно поэтому их встреча оказалась такой волнующей и дружественно-любовной и началась с того, что все трое не смогли сдержать счастливых слез. Да, все трое. Абу-Лутфи разрыдался первым, как только увидел своего давнего приятеля, который уже ждал их — в черном, с иголочки, христианском одеянии, отросшие кудри до плеч — у входа в старинное римское подворье на Еврейском холме, куда доставил танжерских путешественников болтливый еврей из Барселоны. Рыдания огромного исмаилита были так неожиданны, что Абулафия невольно последовал его примеру, да и у самого Бен-Атара тоже перехватило горло, но все же не настолько, чтобы он забыл о своем главном долге — вернуть порченую девочку под опеку ее родного отца. Он подал условленный знак, и рослая исмаилитская нянька, стоявшая в нескольких шагах позади, высвободила прятавшуюся в ее юбках девочку и поднесла на руках к Абулафии, который поначалу испуганно вскрикнул при виде странной птицы, так внезапно вспорхнувшей перед его лицом, но тут же, с болью закрыв глаза, прижал маленькую дочь к груди с таким жаром и силою, будто лишь сейчас осознал, что и по ней тосковала душа его в горестном своем одиночестве. Впрочем, уже на следующий день, в ходе разговоров о новых товарах и обменных курсах, о надеждах продавцов и капризах покупателей, Бен-Атар понял, что Абулафия думает, будто девочку привезли к нему только повидаться, после чего она снова вернется в свой танжерский дом. Поэтому он вынужден был деликатно, но вполне решительно напомнить ему о его отцовских обязанностях, подкрепив свои слова стихами Торы, которые подобрал и выписал для него на этот случай мудрый дядя Бен-Гиат. Абулафия молча выслушал его, прочел святые стихи, задумчиво покачал головой и, по некотором размышлении, согласился с решением вернуть ему дочь окончательно. Кто знает, было это согласие продиктовано одним лишь чувством родительского долга или также тем, что Бен-Атар надумал повысить его из рядового торгового посланца в компаньоны, пообещав определенную долю от всей добываемой им выручки? В любом случае не приходилось сомневаться, что свою роль здесь сыграла также готовность старой исмаилитки присоединиться к вдовцу, чтобы присматривать за ребенком в его тулузском доме, пока Абулафия не найдет ей подходящую замену.

Заодно это обеспечило и предлог для новой встречи, потому что Бен-Атар и Абу-Лутфи обещали исмаилитке, что сами приедут за ней на следующее лето, чтобы забрать ее обратно в Магриб. За этим их обещанием стояли, разумеется, также воодушевление и удовольствие, вызванные состоявшейся встречей. Ведь до сих пор их торговля велась с помощью случайных посредников, сомнительных слухов да писем, часть которых обычно пропадала по дороге, но теперь, после двух лет нового и вдохновляющего опыта Абулафии, Бен-Атар понял, что ничто не может заменить живое льющееся слово молодого компаньона, повествующее о приключениях каждого рулона цветной ткани, каждого мешка с пряностями или инкрустированного кинжала, с которых начинается драма торгового обмена, извивающаяся, подобно петляющей змее, пока не достигнет своей конечной цели, каковой являются твердая золотая или серебряная монета либо увесистый драгоценный камень. Никакой упорядоченный отчет самого верного и вдумчивого посредника не может заменить обстоятельного и спокойного разговора лицом к лицу с самим торговым агентом, из рассказов которого, как птенцы из скорлупы, вылупляются тончайшие наблюдения, оценки и выводы, позволяющие купцу из Танжера наглядно убедиться, что вот-вот грядут большие перемены и что нищая, невежественная христианская душа, прячущаяся за Пиренеями, уже сейчас не прочь завязать связи с Востоком и Югом посредством их шкур, тканей и посуды. А поскольку ко всем этим практическим соображениям добавлялась также понятная радость от встречи родственников и друзей в таком приятном месте, над голубизной Барселонского залива, после недели спокойного, легкого плавания, то отныне, когда дядя и племянник стали к тому же компаньонами, пусть пока еще и не вполне равными друг другу, можно было смело надеяться, что такие летние встречи представителей малой, но древней религии на границе между двумя могучими, неустанно силящимися поглотить друг друга мировыми верами станут теперь постоянным обычаем.

Однако на обратном пути из Барселоны в Танжер, в той же лодке, но уже освободившейся от товаров, на Бен-Атара напал мучительный страх. Он вдруг почувствовал себя голым и беззащитным. Ему недоставало компании тюков с тканями и мешков с пряностями, что раньше грели ему душу и вселяли то ощущение безопасности, которое было особенно необходимо сейчас, когда его пояс и карманы были набиты монетами и драгоценными камнями, доставленными Абулафией из Прованса. Правда, с ним в лодке был Абу-Лутфи, но Бен-Атару почему-то с первой же минуты показалось, что его старинный помощник выглядит недовольным и угрюмым и все время шепчется с двумя матросами-исмаилитами, а тех на обратном пути будто какой-то религиозный зуд охватил, и, вместо того, чтобы, как раньше, танцевать голышом на носу лодки, они теперь по пять раз на день падали ниц и молились своему Аллаху. Неудивительно, что Бен-Атару недоставало теперь присутствия в лодке хотя бы того бестолкового еврея, который доставил их под Барселону, — он уже забыл, какой докучливой была его болтовня. В своем новом одиночестве он тосковал даже по крошечной порченой девочке, и у него щемило сердце, когда он вспоминал, как она ползала по лодке, привязанная шнуром, и умильно заглядывала ему в глаза. Сейчас ему представлялось, что, если бы она снова лежала у него на коленях, матросы-исмаилиты и помыслить бы не посмели напасть на него во сне, украсть его деньги, а самого выбросить в море. Но девочка давно уже была за Пиренеями, и Бен-Атару ничего иного не оставалось, кроме как потребовать от матросов вести лодку как можно ближе к берегу — в надежде, что там сыщется какой-нибудь человек, который согласится быть свидетелем, если им вздумается замыслить против него какое-то зло. Однако матросы решительно воспротивились его приказу, якобы из опасения сесть на мель, а верный Абу-Лутфи не только отказался помочь компаньону в этом споре, но даже сердито принялся ему возражать. Уж не удалось ли исмаилиту понять тот, происходивший на иврите, разговор, во время которого Бен-Атар повысил Абулафию до звания компаньона, меж тем как сам Абу-Лутфи должен был теперь довольствоваться одними остатками? Страх Бен-Атара всё возрастал, и с наступлением темноты он уже начал раскаиваться во всей этой затее с поездкой. Скорчившись и пряча кинжал в полах халата, сидел он на корме лодки и изо всех сил заставлял себя держать глаза открытыми, ожидая нападения матросов.

Абу-Лутфи чувствовал, что на его еврейского хозяина напал какой-то страх, но не предпринимал ничего, что могло бы этот страх поскорее развеять. Нет, исмаилиту не удалось понять те ивритские слова, что были произнесены у костра возле старого римского подворья, но тонкое чутье подсказало ему, что если хозяин страшится не только матросов, но и его самого, значит, чует, что в чем-то перед ним виноват, — и потому поутру, когда Бен-Атар, проведя бессонную ночь, позвал его, чтобы вручить, в награду за труды, большую золотую монету, Абу-Лутфи отказался ее принять, рассудив, что она явно не стоит прощения за эту неясную хозяйскую вину. Отказ старинного помощника потряс Бен-Атара, и он окончательно уверился, что в минуту опасности Абу-Лутфи бросит его на произвол судьбы. Вот почему, когда после второй бессонной ночи он понял, что силы его уже на исходе, он решил и Абу-Лутфи тоже повысить в звании до компаньона, дабы отныне франкское золото и серебро стали для исмаилита так же дороги, как зеница его собственного ока.

Но несмотря на то что в ходе этого путешествия Бен-Атар приобрел, таким образом, сразу двух компаньонов, с которыми ему отныне предстояло делиться своими доходами, у него не было ощущения, будто он возвращается в Танжер, потерпев ущерб и убыток. Напротив он чувствовал, что его дело только приумножилось и укрепилось. И к тому времени, как их парусная лодка прошла через теснины Гибралтаровых Столпов и к тихой спокойной голубизне Средиземноморья начала понемногу прибавляться коварная сонная зелень великого океана, лижущего стены быстро приближавшегося Танжера, он уже вполне уверился, что отныне простер длинную, мощную руку к далекому северному горизонту, ибо теперь его новый северный компаньон, судя по уверенности и серьезности, которые излучал Абулафия, будет энергично вдохновлять его нового южного компаньона, а новый южный компаньон — столь же энергично соблазнять нового северного, тогда как он сам, хозяин всего дела, оставаясь на прежнем месте и распространив свое покровительство на них обоих, будет разумно дергать за вожжи и получать свою долю прибылей. Позади за лодкой еще дрожат в струях нагретого воздуха очертания огромного Гибралтарского утеса, похожего на исполинскую рыжеватую статую, но все вокруг уже заливает золотой полуденный африканский свет, согревая своим блаженным теплом белеющие стены Танжера. И вот уже их окружают танжерские лодки, и рыбаки, узнав пассажиров, радостно приветствуют людей, вернувшихся с миром из далекого путешествия. И, ступив на твердую сушу, Бен-Атар первым делом целует песок и благодарит Создателя за то, что Он благополучно вернул его домой, но затем, вместо того, чтобы прямиком направиться домой, передает свои вещи одному из молодых парней, приказывая ему побыстрее известить жену и слуг, что нужно приготовить праздничную трапезу в честь возвращения хозяина, а сам почему-то направляется, словно его ноги туда влекут, к опустевшему жилищу Абулафии, в котором теперь уже не осталось ни единого следа его прежних жильцов. И когда он достает из кармана ключ, и отпирает железную дверь этого осиротевшего дома, и проходит внутрь, ему вдруг приходит в голову, что, возможно, в это самое мгновенье там, на далеком севере, Абулафия, в своем черном одеянии, вводит заговоренную, порченую девочку и ее рослую исмаилитскую няньку в свой мрачный и темный дом в Тулузе, наверняка окруженный жуткими крестами, и ему становится жалко их всех, потому что дом, где сейчас стоит он сам, весь залит теплом и солнцем, и его каменные полы ослепительно чисты, лишь в углу лежат свернутые постельные принадлежности и одежда старой няньки, которая, уезжая, не знала, что уже никогда сюда не вернется. И только от девочки не осталось ничего, как будто она вообще никогда не рождалась.

Бен-Атар проходит по комнатам и заглядывает под арки маленького внутреннего дворика. Цветы там по большей части увяли, потому что некому было их поливать. Ему вновь припоминается покончившая с собой жена Абулафии и ее крошечный ребенок, который когда-то издавал здесь свои странные плаксивые стоны. Абулафия при расставании доверил ему продать этот дом, над которым нависли беды и проклятья, но Бен-Атару вдруг становится жаль расставаться с этим жилищем, каждый уголок которого в этот дивный летний час источает одно лишь сладостное очарование. Он трогает мешочки с золотом и серебром, висящие на его чреслах под халатом, прикидывая, что можно сделать с такими большими деньгами. И вдруг ему приходит в голову не продавать этот дом чужим людям, а купить его для себя. Но зачем ему еще один дом, к тому же слишком красивый, чтобы превращать его в склад для тех новых товаров, которые Абу-Лутфи в следующем году привезет с юга? Может, одолжить его знаменитому дяде в качестве места встречи для его учеников, чтобы это зачлось ему, Бен-Атару, как доброе дело, мицва? Увы — он давно уже знает, что старый Бен-Гиат затрудняется собрать даже десять взрослых евреев, тот миньян, что необходим для богослужения, — где уж ему найти столько учеников, чтобы наполнить еще один бейт-мидраш! И вот так, стоя в задумчивом одиночестве и тишине посреди этого дворика, залитого нежным светом уходящего лета, глядя на маленький фонтан, тихо журчащий перед ним, он вдруг ощущает, как все страхи и страстные сны завершенного только что путешествия начинают исподволь перерастать в его душе в новое, томительное желание: а почему бы ему не взять себе еще одну жену и не поселить ее в этом доме? По правде говоря, мысль о второй жене время от времени возникала в его уме и раньше, и иногда он даже представлял ту или иную женщину, которую мимолетно примечал или знал по слухам. Но сейчас он вдруг чувствует, что решение уже созрело. Богатство его, судя по всему, будет и далее расти, сам он в расцвете сил, а его единственная жена в последнее время, что ни говори, немного ослабела. И потом, ведь некоторые из его родственников и друзей-евреев, а также знакомых мусульман давно уже имеют двух, а то и трех жен, и зачастую — даже в одном и том же доме. Он уже достиг тридцати пяти, и если ему, с Божьей помощью, удастся превзойти возраст покойного отца, умершего в сорок, то перед ним еще лет десять жизни, если не больше, — самый подходящий момент, чтобы раздвинуть горизонты своей судьбы. А когда придет назначенный день и сыновья всех его жен соберутся вокруг его смертного ложа, ему будет легче расставаться с ними, потому что собранное за эти годы богатство позволит щедро и по справедливости наградить каждого из них. Эта новая и неожиданная мысль так захватывает его сердце, что, закрыв за собой дверь, он не сразу торопится домой, а еще заходит по дороге в синагогу дяди Бен-Гиата, который, увидев его, прерывает свою трапезу с учениками, чтобы достойно принять племянника. Склонив голову, Бен-Атар смиренно целует руку великого дяди, чтобы получить от него благословение, и уже собирается было вынуть из кармана несколько медяков на нужды бедных ешиботников, окружающих стол учителя, но внезапно передумывает, решив прежде всего поведать Бен-Гиату о проросшем в его сердце новом намерении и уже потом, в зависимости от суждения мудреца, определить величину достойного пожертвования. Бен-Гиат приветливо выслушивает его речь, одобрительно качает головой и спрашивает лишь, говорил ли уже Бен-Атар с первой женой относительно возможной второй. И, услышав, что нет, тут же вызывается сам поговорить с нею и получить ее согласие на его второй брак, передав ей эту новость таким образом, чтобы сообщение выглядело не как приказ, а как приглашение совершить похвальный поступок. Кто знает, может быть, она даже надумает помочь мужу в выборе подходящей жены, и тогда это будет двойной радостью для них для всех — и для самого Абулафии тоже.

Глава четвертая

Медленно разгорается заря, разгоняя последние клочья тумана, а с нею все шире расступаются перед чужеземцами просторы Европы, удивляя глаз неожиданно пышной зеленью, покрывающей пологие берега, среди которых лениво струятся к океану речные воды. Незнакомые маленькие птички с пестрыми крылышками наполняют окрестный воздух неумолчным щебетом и воркованьем, словно только и ждали появления этого странного пузатого корабля. И по мере того как прибывает радостный утренний свет, всё то, что ночью казалось пугающим и смутным, постепенно становится миролюбивым и ясным. Пламя, с таким грозным упрямством пылавшее всю ночь на берегу, превращается в нежные завитки сероватого дыма, а силуэт загадочной гигантской птицы, что пластался в ночной темноте над океаном, оборачивается останками затонувшего судна, лежащего здесь, видать, уже многие годы, судя по густому колыханию водорослей, что растут из его деревянного брюха. Капитан Абд эль-Шафи старается обогнуть это коварное место, чтобы ненароком не наткнуться на скрытые под водой обломки, однако сердце так и влечет его подойти поближе, потому что он даже издали, зорким своим моряцким глазом, давно уже разглядел на полусгнивших бортах встрепенувшие его душу приметы великолепной деревянной резьбы, некогда украшавшей пиратские суда свирепых викингов. Бывалый капитан и без того не сомневался, что отыскал искомый залив, но сейчас вид этих позеленевших от дряхлости обломков, этого живого свидетельства давних времен, добавляет к его уверенности сладость окончательного и зримого подтверждения правильности выбранного им, еще в Магрибе, маршрута. Он даже подумывает, не известить ли об этом еврейского хозяина, но ему боязно потревожить своим криком тень пленного прадеда-пирата и упоминанием о нем нарушить доверие, завоеванное за время пути у тех двух женщин, что тихо и задумчиво сидят сейчас, после минувшей ночи двойной любви, на старом капитанском мостике, то искоса поглядывая друг на друга, то с живым любопытством обращая взор к медленно наплывающему на корабль незнакомому берегу.

И вот наконец брюхатая громада магрибского судна беспрепятственно и спокойно проходит устье реки и вступает в ее узкое русло, и в сердцах пассажиров и матросов начинает расти и шириться ощущение праздника и торжества. А тем временем в темных глубинах корабельного трюма тоже воцаряются тишина и покой — замирает последнее побрякивание маленьких медных колокольчиков, и укрывшийся в темноте молодой невольник, устав от ночных метаний, погружается наконец в беспамятство глубокого сна, свернувшись, точно черный спрут, среди громоздящихся вокруг кувшинов с маслом, мешков с пряностями и кип овечьей шерсти, рядом с двумя верблюжатами, которые с беспокойством глядят на своего любимца. Его черная грудь то вздымается, то опадает, и весь он напоминает сейчас собою скрытое в ребристой клетке трюма устало пульсирующее сердце этого старого мусульманского сторожевого судна. А меж тем само это судно, приплывшее из неоглядной магрибской дали, медленно вершит свой путь вверх по реке, устремляясь в самое сердце христианских земель. И даже капитан Абд эль-Шафи, который все последние дни с тревогой гадал, не слишком ли сильным окажется встречное течение Сены, изумлен сейчас непривычно мягкой, поистине летней кротостью речного потока и нежданной щедростью дующего им в затылок северо-западного ветра, словно пытающегося доказать ему доброту своих намерений ласковостью прикосновений к его обнаженной спине. И со странной завистью бывалого моряка он размышляет, что коли уж эти невежественные христиане способны по собственной воле и разумению уравновешивать друг с другом встречные силы течения и ветра, тем самым облегчая путь кораблям, плывущим вверх по их рекам, значит, невзирая на их нелепую веру в божественность какого-то исчезнувшего из могилы человека, есть у них и некоторое преимущество перед мусульманами, которые всегда и во всем покорно подчиняются приговору судьбы и предначертаниям рока. Впрочем, невзирая на надежду, которую вселяет в душу капитана этот ласковый попутный северо-западный ветер, беспокойство все же не оставляет бывалого моряка, ибо ему никогда еще не доводилось вести столь широкий в бортах корабль по такому узкому водному проходу. И к тому же обильные возлияния минувшей ночи стискивают сейчас его голову железными обручами, а каждый из выпитых накануне без числа и счета кубков бордосского вина отдается в мозгу болезненным уколом, и ему так не хочется ни говорить, ни тем более кричать, чтобы лишний раз не напрягаться, что он, поразмыслив, решает, что будет отныне командовать своим кораблем совершенно молча, и с этой целью велит матросам привязать его к мачте на такой высоте, где он мог бы чутким своим телом, по одному лишь давлению паруса на спину, определять точное направление воздушных потоков, а зорким моряцким взглядом выбирать безопасную удаленность корабля от обоих берегов. Для того же, чтобы, вознесясь чрезмерно ввысь, и вовсе не утратить всякую связь с командой, он велит матросам запрячься в веревочную сбрую, дабы он мог передавать им сверху свои указания осторожными, легкими подергиваниями поводьев, как если бы вел по реке не морской корабль, а огромный сухопутный фургон со спрятанными внутри лошадьми. И вот так, в мягкой утренней тишине и безмолвии, судно благополучно проходит все пять первых излучин петлистой реки.

Зато двух компаньонов, Бен-Атара и Абу-Лутфи, не беспокоят ни течение реки, ни ее коварные, петляющие излучины. После сорока дней успешного плавания по океану оба они настолько уверились в искусстве выбранного ими капитана, что теперь, возможно, даже полагают, что, ежели потребуется, он сумеет так же успешно поднять свой корабль и по ступеням парижского дома Абулафии, остановив его прямо у входной двери. А если что и тревожит сейчас этих двух южных торговых людей, то это, понятное дело, предстоящая первая встреча с местными жителями, уже хотя бы потому, что им невтерпеж поскорей разузнать, как обстоят таможенные дела в этих далеких и диких землях — взимают ли и тут обязательную пошлину с привезенных из другой страны товаров или же здесь еще сохранилось щедрое и бескорыстное гостеприимство. Однако вплоть до послеполуденных часов корабль по-прежнему окружает всё та же глубокая, ровная тишина, и, если не считать радостно порхающих в воздухе птичек, вокруг не видно ни единой живой души, словно даже внедрение странного и чужеродного корабельного тела в самую главную водную артерию франкской земли, ведущую прямиком к ее сердцу, ничуть не тревожит местных людей и нисколько не побуждает их поинтересоваться намерениями плывущих. Куда ж они подевались, все те новые покупатели, о которых так обнадеживающе говорил Абулафия? Правда, маленький Шмуэль Эльбаз, уже с зарей забравшийся на свое излюбленное место на верхушке мачты, над головой капитана Абд эль-Шафи, чтобы поглядывать оттуда поверх деревьев и кустов, что сплошными стенами тянутся вдоль речных берегов, то и дело примечает за зарослями какую-нибудь диковинку, которую с палубы не увидеть, — там медленно и тяжело вращается колесо водяной мельницы, тут молоденькая пастушка вприпрыжку ведет стайку подопечных гусят по склону холма, здесь пахарь мирно влечет свой плуг по ровному полю, а вон детишки играют подле жилищ, крытых серой соломой, — но даже и маленький Эльбаз до поры до времени не подает никаких тревожных сигналов, потому что не видит никаких признаков того, что кто-нибудь из местного люда заметил проходящий близ берегов чужой корабль, так надежно он укрыт стеною пышной прибрежной растительности. Впрочем, если бы кто из христиан даже поднял случайно голову и приметил бы скользнувший меж береговых зарослей краешек белого треугольного паруса, а над ним — мальчишку, смуглая нагота которого почти растворяется в розоватости утреннего воздуха, то и такой случайный свидетель навряд ли стал бы размышлять, что означает привидевшееся ему странное видение, а скорее просто пал бы на колени, с жаром перекрестился да склонил голову, бормоча про себя взволнованную хвалу долгожданному тысячному году Господню, который предваряет милость своего близкого пришествия столь необычными и чудесными знаменьями.

А посему нечего дивиться, что именно так, нисколько не изумляясь внезапной встрече с чужеземным кораблем, ведет себя поначалу и молодая местная парочка, что уединилась от нескромных взглядов на самой середине реки в старой рыбацкой лодке. И даже когда их утлую лодчонку едва не опрокидывает вспененная кораблем высокая волна, они и тогда, сдается, не усматривают ничего странного в том, что прямо из пустоты, из-за недалекого речного поворота, неожиданно выросло вдруг это поразительное пузатое судно с огромным треугольным парусом на мачте и суетящимися среди снастей смуглыми полуголыми матросами в широких шароварах. Наверно, потому они и не обращаются немедленно в бегство, а, напротив, остаются на месте, да так радостно улыбаются при этом, будто их глазам явился вовсе не настоящий корабль с живыми людьми на борту, а некое чудное видение, плывущее по голубому полотну неба, на котором их грезы, развлекаясь игрой безудержных фантазий, неустанно творят себе все новые и новые своевольные картины. Стоит, однако, Бен-Атару громко окликнуть их с палубы, как они испуганно вздрагивают, словно этот человеческий голос внезапно расколол зеркало их радостных дневных сновидений и сквозь его обломки прорвалась наружу страшная явь. Теперь они, может, и хотели бы в ужасе повернуть к берегу, но уже понимают, что пузатый корабль перегородил им дорогу к бегству, и, сорвав с голов шапки, разом падают на колени и на мелодичном местном наречии начинают жалобно молить о пощаде. Увы — Бен-Атар не знает, как успокоить их страхи, и поэтому решает срочно призвать на палубу обеих своих жен, сидящих, как обычно, на старом капитанском мостике, надеясь, что, если женщины приветливо помашут руками этим перепуганным молоденьким франкам, те поймут, что страшатся зря, ибо на деле пассажиры корабля настроены совершенно миролюбиво. Но выясняется, что вид двух босых женщин в широких разноцветных халатах, к тому же зачем-то энергично машущих руками, не только не успокаивает, но, напротив, еще больше пугает молодую пару, и тогда приходится призвать на помощь рава Эльбаза, чтобы тот постарался извлечь из памяти пару-другую латинских стихов и обрывков фраз на латыни, запомнившихся ему по молитвам друзей-христиан в маленькой церкви в Севилье, и, обратившись к молодым людям в рыбацкой лодке, попытался втолковать им, что хотя корабль этот действительно не христианский, но плывущие на нем южные люди ничего против христиан не имеют. И смотри-ка — мало-помалу молодая парочка и впрямь успокаивается, на их лица возвращаются улыбки, и они, умилительно перекрестившись, поднимаются с колен и с такой трогательной мелодичностью заводят какую-то молитву, что расчувствовавшийся Бен-Атар тотчас зовет их подняться на палубу. Вначале они немного колеблются — быть может, опасаясь, как бы эти странные люди в шароварах и халатах не схватили их, чтобы, возможно, зажарить живьем себе в пищу, — но затем молодое любопытство берет верх над робкой нерешительностью, и они поднимаются на корабельную палубу, стараясь, однако, и тут ни на минуту не разлучаться друг с другом.

Только теперь, вблизи, доподлинно видно, как они молоды, эти двое, и рав Эльбаз, донельзя ими заинтересованный, тотчас пытается расспросить их, все на той же своей убогой латыни, бурно помогая себе всеми мыслимыми жестами, всегда ли во франкской земле любовь человеческая просыпается в такую раннюю рань. Однако влюбленные юнцы то ли вовсе не понимают всей глубины его мудреного вопроса, то ли, может, просто не знают еще, что возраст человека имеет какое-либо отношение к его способности любить и быть любимым. В конце концов их усаживают на старом капитанском мостике, угощают зеленоватым настоем из трав, который они прихлебывают с молчаливой вежливостью, хотя он им явно не по вкусу, а потом дают попробовать сушеный андалусский инжир с засахаренными лимонами, и на это незнакомое угощенье они налегают с таким откровенным и жадным аппетитом, что стоящие вокруг матросы и пассажиры прямо-таки умиляются при виде их удовольствия. А особенно увлечен происходящим всё тот же севильский рав, которого еще не покидает надежда услышать внятный отклик на свою невнятную латынь, да к тому же и сердце взволнованно влечет к этим подросткам, чей откровенный любовный пыл вдруг напоминает ему навеки утраченные дни собственной страстной любви. Поэтому он и так и эдак пытается продлить пребывание молодых гостей на корабле и под конец даже предлагает Бен-Атару провести их в трюм, чтобы показать находящихся там маленьких верблюжат.

Но на это Бен-Атар отвечает решительным отказом. Ибо магрибский купец боится, что слух о том, какое множество товаров спрятано в широком трюме чужеземного корабля, достигнет местных таможенников и те немедля устроят им засаду выше по реке. Но в то же время Бен-Атару не хочется отпускать этих умилительных подростков совсем уж с пустыми руками, и поэтому он принимается расстилать перед ними образцы расшитых тканей, заодно проверяя, какое впечатление эти ткани производят на возможных местных покупателей, а затем, затратив на эти показы достаточное время, велит черному невольнику дать молодым гостям всегдашнюю щепотку соли, завернутую в кусок тонкой бумаги, и через рава Эльбаза спрашивает их, далеко ли еще до Руана и что представляет собой этот город. Судя по их жестам, расстояние не так уж велико. И тогда Абу-Лутфи, все это время стоявший с мрачной серьезностью в стороне, тоже вдруг приближается к молодой паре и просит рава Эльбаза спросить их, далеко ли отсюда до Парижа. Поначалу рав не решается расспрашивать таких юнцов о столь далеких местах, но в конце концов все-таки произносит название нужного им города, и — о чудо — лица обоих франков тотчас вспыхивают восторженной улыбкой, и они начинают радостно, с очаровательной напевной интонацией, раз за разом твердить: Пари? Пари? — указывая при этом на юго-восток с таким набожным трепетом, словно там находится что-то вроде здешнего Иерусалима или Мекки. И видно, что, хоть они сами никогда не бывали в этом Пари, им не только известно примерное расстояние до него, но явно доставляет удовольствие внезапно представившаяся возможность вновь и вновь перекатывать на своих проворных языках картавое название этого далекого города, колдовские чары которого, видимо, простираются даже на тех, кому никогда не суждено в нем побывать. Обрадованные ответом, рав Эльбаз и Бен-Атар широко улыбаются подросткам, но Абу-Лутфи продолжает смотреть на них так недоверчиво и мрачно, словно вопреки множеству изнурительных дней и ночей, затраченных им ради путешествия в этот далекий Париж, он до сих пор еще питает надежду в конце концов убедиться, что такого города нет и вообще никогда не бывало.

Сказать по правде, Бен-Атар и сам поначалу не очень-то понимал, к чему клонит его племянник, когда с таким необычайным увлечением повторяет слово «Париж», еще ни разу там не побывав. Впервые Абулафия упомянул этот город уже во время их второй летней встречи на Еврейском холме в Испанской марке, ровно через год после того, как компаньоны вернули завороженную девочку под его опеку. В следующее лето, верные обещанию отвезти исмаилитскую няньку обратно в Танжер, магрибцы прибыли в Барселонский залив в первый день месяца ава и снова, как обычно укрыв привезенные товары в харчевне Бенвенисти и расплатившись с матросами грузом бревен, купили у хозяина трех лошадей и не спеша поднялись к древнему римскому подворью. К их удивлению, Абулафия прибыл на встречу один. Старая исмаилитская нянька согласилась остаться с девочкой еще на год, потому что оказалось, что все попытки молодого вдовца заменить ее какой-нибудь местной женщиной, из дочерей ли Завета или из необрезанных, немедленно вызывали горькие и страдальческие протесты несчастной заговоренной девочки, затемненному сознанию которой татуированное лицо старой няньки, видимо, представлялось чем-то похожим на преображенное смутной памятью лицо давно исчезнувшей матери.

Впрочем, поначалу Абулафии трудно было убедить няньку променять родной Танжер с его вечным шумом морского прибоя и запахом апельсиновых рощ, тонущих в прозрачном, с медным отливом, свете североафриканских берегов, на постоянное одинокое заточение в чужом и холодном христианском городе, да еще в компании искалеченного от рождения существа, бессмысленные причуды которого можно было обуздать лишь бесконечной жалостью и состраданием. И впрямь — стоило этой огромной исмаилитке, в ее белой, полученной от Абу-Лутфи накидке и в тонкой, голубоватого шелка чадре, едва скрывающей огромную серьгу в носу, выйти с порченой девочкой на прогулку по узким городским улочкам, окружающим могучую Тулузскую крепость, как все прохожие тотчас отворачивали глаза и начинали торопливо бормотать себе под нос подходящие евангельские наставления и молитвы, чтобы, невзирая на странный, противоестественный вид этой пары, сохранить заповеданную христианам кротость и терпимость. Вот и получилось, что Абулафии удалось уговорить старую исмаилитку остаться с девочкой на второй год лишь после того, как он повысил ей месячную плату почти до уровня дополнительного младшего компаньона — по одной малой золотой монете в канун каждой субботы и одной большой каждое полнолуние, пообещав, к тому же, что они с девочкой переселятся из-под крепости поближе к центру города, на еврейскую улицу, которую он выбрал, прежде всего, по той причине, что в Тулузе вообще не было особой улицы для исмаилитов, а, кроме того, еще и потому, что, по глубокому убеждению старой исмаилитки, только среди евреев, которые сызмальства якшаются с Асмодеем и сведущи в его дьявольских науках, можно ожидать понимания и сочувствия к причудам ребенка, на которого как раз Асмодей-то, кто же иной, и наслал некогда свою злобную порчу.

Однако в конце концов оказалось, что все эти усилия Абулафии окупились сполна, ибо обернулись не только его собственным душевным спокойствием, но и прямой выгодой для всех компаньонов. Ведь благодаря новому уговору с нянькой он получил возможность надолго отлучаться из дома, а такие отлучки были ему совершенно необходимы — и потому, что он, как и прежде, с трудом переносил мучительное присутствие своего ребенка, и еще более потому, что богатое воображение и беспокойная натура побуждали его искать всё новых и всё более взыскательных покупателей, которым пришлись бы по душе его изысканные и утонченные товары, легкие по весу, но увесистые по цене, — вроде тех маленьких кинжалов, инкрустированных драгоценными камнями, или же змеиных кож да сверкающих ожерелий из слоновьего зуба. Ибо душа Абулафии уже устала от необходимости то и дело подталкивать телегу, тонущую в дорожной жиже под тяжестью огромных мешков с пряностями и кувшинов с маслом, по старинке доставляемых компаньоном Абу-Лутфи из африканской пустыни. Теперь же, умиротворив старую няньку и оставив ее на попечении тулузской еврейской общины, он мог забираться в поисках покупателей для новых товаров всё дальше и дальше в глубины франкских земель. Поначалу он решил было двигаться на восток, в сторону Бургундского королевства, по дороге, что вела из Родеза в Лион, а затем, около Вивье, выходила на торный купеческий путь вдоль долины Роны, но после первой же такой поездки понял, что на этом пути ему славы и денег не сыскать, потому что места здесь были самые что ни на есть бойкие, дорожная толчея самая густая, а расторопные византийские купцы, приходившие сюда из Италии через Тулон, широко предлагали тут на продажу драгоценности родом из глубин подлинного Востока — истинные азиатские сокровища, рядом со сверкающим блеском которых его африканские кинжалы и ожерелья тотчас казались тусклыми и померкшими. Поэтому в следующий раз он сменил маршрут и взял резко на северо-запад — сначала прямиком через глухое аквитанское захолустье, в сторону герцогства Гиень с его небольшими городками Ангулемом и Перигё, а оттуда, через Пуатье и Лимож, двинулся к Лузиньяну и Буржу, где ему показали путь в долину Луары и пометили, где проходит граница королевства Капетингов, в землях которых росли и поднимались новые города — Тур, Орлеан, Шартр, Париж, немедленно взволновавшие его пылкое торговое воображение влекущими новыми возможностями.

Когда компаньон Абу-Лутфи на каждой очередной летней встрече просил Абулафию нарисовать карту его новых странствий и показать на ней, хотя бы примерно, те места, где люди, по его мнению, могут жадно потянуться к другим, более легким и дорогим товарам, Абулафия всякий раз приходил в замешательство, и карта, которую он рисовал для исмаилита, каждый раз выглядела почему-то иначе. Но особенно затруднялся он решительно и твердо указать местоположение Парижа — маленькой речной гавани, которая почему-то весьма привлекала и возбуждала его, хотя сам он до сих пор ни разу там не бывал. Неудивительно, что эта его взволнованная сбивчивость разжигала в сердце исмаилита враждебное и настороженное отношение к загадочному франкскому городу и всему, что связано с ним. Ибо со свойственным арабу острым чутьем Абу-Лутфи тотчас уразумел, что чем дальше на север будет пробираться молодой еврей, тем глубже ему, мусульманину, придется забираться на юг, в пустыню, чтобы обеспечить северного компаньона этими порожденными его пылким воображением, хотя в принципе, конечно, существующими, более легкими и в то же время более дорогими товарами, которые покорили бы сердца его новых христианских покупателей. Да и сам Бен-Атар, который все время старался примирить обоих своих компаньонов, тоже не раз задумывался про себя, куда может завлечь их авантюрный дух Абулафии. Однако, в отличие от Абу-Лутфи, он не возражал против новых, направленных всё дальше на север, устремлений любимого племянника, хотя, как ни странно, отнюдь не из коммерческих соображений — ибо польза ото всей этой затеи представлялась ему пока весьма и весьма сомнительной, — а в надежде, что там, далеко на севере, Абулафии будет легче освободиться от тех странных и ребяческих фантазий, которые неотступно обуревали его с того дня, как он покинул Танжер, — разбогатеть настолько, чтобы обрести силу и смелость вернуться на родину и воздать болью за боль всем тем, кто насмехался над его женой, а прежде всего — своей собственной матери. Ведь именно по этой причине, даже уйдя за Пиренеи и оказавшись в новом мире, Абулафия всегда предпочитал держаться подальше от тамошних евреев, опасаясь, что они станут соблазнять его новым супружеством, а это отвлечет его от мечты о возвращении и возмездии. И поэтому в первый год его отлучки Бен-Атар и впрямь всерьез страшился, что молодой вдовец вот-вот вернется домой, и притом гонимый не горем или тоской по оставленной в одиночестве девочке, а одним лишь жгучим желанием унизить и опозорить тех, кто вынудил его похоронить любимую жену за стенами кладбища как самоубийцу. И поэтому же теперь он задним числом хвалил себя за то, что безотлагательно последовал тогда совету мудрого Бен-Гиата и сам отправился в Барселону вернуть порченую девочку отцу, — ведь благодаря этому он не только открыл для себя всю сладость летних морских путешествий и важность встречи лицом к лицу с человеком, который распространял его товары, но и обрел вдобавок надежду, что воссоединение со своим увечным порождением заставит горестного родителя примириться наконец с реальностью и в итоге, быть может, смягчит и усыпит его бесплодную фантазию о возвращении на родину в роли ангела мести.

Смягчить, бормотал про себя Бен-Атар. Главное, мало-помалу смягчить, вот и все. И потому, когда его старшая сестра, она же мать Абулафии, нежданно-негаданно слегла, он не стал спешить с сообщением об этом и во время очередной летней встречи с Абулафией на старинном римском подворье постарался даже приуменьшить серьезность ее болезни, дабы злобствующий сын не заторопился к ложу страдалицы с намерением отравить ее последние дни своими мстительными попреками. Лишь после ее погребения он послал специального человека, который долгие дни гонялся за новоявленным сиротой по дорогам Прованса, чтобы известить его о кончине матери, узнав о которой тот, кстати, как и можно было ожидать, не проронил ни единой слезы и даже, напротив, криво усмехнулся. Теперь уже Бен-Атар и сам хотел, чтобы Абулафия вернулся, хотя бы ненадолго, чтобы получить свою часть материнского наследия, а может, кто знает, даже помириться по такому случаю со своими родственниками, на которых он, в слепоте своей, возложил собственную вину, — но молодой вдовец, хотя и утратил со смертью матери то, что составляло самую сладчайшую сердцевину его великих фантазий о мести, тем не менее все еще был весьма далек от мысли о примирении с остальными родичами и знакомыми и попросту передал дяде через посланца просьбу продать его долю в наследстве, а вырученные деньги привезти с собой на их следующую летнюю встречу.

С той поры одиночество племянника стало не на шутку тревожить Бен-Атара, и ему даже казалось порой, что любовь к покойнице-жене в сочетании с чувством собственной вины окончательно помутили его рассудок. Он уже начинал сомневаться, не зря ли он разыскал тогда Абулафию в трюме направлявшегося в Землю Израиля корабля — а вдруг святость этой земли и впрямь впитала бы кое-что из того яда, что переполнял душу племянника, и тем самым навела бы порядок в его потрясенном рассудке. Теперь он уже раскаивался, что так поспешно последовал указанию великого дяди Бен-Гиата вернуть порченую девочку ее отцу — ведь постоянное присутствие этого искалеченного ребенка отваживало от племянника возможных сватов, а вдобавок еще и непрестанно подпитывало пламя его болезненных воспоминаний о ее матери — о той, связавшей себя по рукам и ногам молодой женщине, образ которой неизгладимо врезался не только в память ее мужа, но и в память многих других людей, включая самого Бен-Атара, по сию пору не забывшего ту страшную ночь на танжерском берегу, тяжелый мокрый песок и распластавшееся на нем во всей своей влекущей красоте обнаженное женское тело, от которого он, как ни старался, не мог отвести глаза. Да, уж если он сам, видевший это тело в его смертном позоре, до сих пор не может изгладить из памяти ту прекрасную наготу, что тогда спрашивать с ее мужа?

При всем том Бен-Атар понимал, какие деловые преимущества таят в себе одиночество и вдовство Абулафии, — ведь, что ни говори, когда торгового человека не ждет дома любимая жена и любое новое место, как бы далеко оно ни находилось, манит его надеждой, что именно там, быть может, он снова сыщет подобие любимого образа, такой человек готов будет устремиться даже в такую даль, куда другой и ступить не отважится, а уж там, в той глуши, его товары купят всенепременно — хотя бы из-за их необычности, — даже если они не так уж на первый взгляд и нужны. И верно — интерес к магрибскому товару в Провансе из года в год возрастал, да настолько, что компаньонам приходилось теперь каждое следующее лето добавлять еще одну грузовую лодку к той маленькой флотилии, с которой они отправлялись из Танжера, и если в их первую встречу под Барселоной, за восемь лет до христианского тысячелетия, когда они привезли к Абулафии его девочку с нянькой, им хватило одной лодки на каждого, то, теперь, три года спустя, с трудом достало четырех. Впрочем, не одни лишь старательность и находчивость Абулафии были тому причиной — неуклонно возрастало и христианское население, ибо по мере приближения вожделенного тысячелетия даже те христиане, что уже были при смерти, всячески старались отсрочить свою кончину, а те, что готовились родиться, всячески торопили свое появление на свет в надежде обеспечить себе место в том великом тысячном году Господнем, когда должно было произойти Его предсказанное воскрешение из мертвых.

Но хотя благодаря всему этому три компаньона быстро богатели — а может, именно по этой причине, — Бен-Атара по-прежнему продолжало весьма огорчать одиночество любимого племянника, и он не терял упрямой надежды когда-нибудь различить наконец в потоке его шумных рассказов и планов тихий приближающийся шелест женского платья. Вот почему всякий раз с наступлением Девятого ава, когда компаньон Абу-Лутфи, упрятав свой леопардовый кошелек меж ног и скрыв лицо от тех, кто замышлял против него злое, вставал на колени и смиренно склонялся в сторону Мекки, как бы повторяя за поэтом, только безо всякого чувства печали или вины: «Сердце мое на Востоке, хотя сам я — на Западе», — а затем вскакивал на коня и исчезал в сумеречном свете, направляясь по длинной, вьющейся среди гор тропе в сторону Гранады и оставляя еврейских компаньонов наедине, Бен-Атар принимался снова и снова, осторожно и ненавязчиво, на языке, сплетенном из двуязычных нитей арабского и иврита, рисовать любимому племяннику, в какую страшную пустыню одиночества он загоняет себя своим упрямым вдовством. Но в пятую их встречу, летом 4755 года от сотворения мира по еврейскому счету, он же 385 год Хиджры у мусульман и пятый — до тысячелетия у поклонников креста, в начале ночи, когда Абу-Лутфи давно исчез в темноте, а оплакивание разрушенного Храма уже дважды смягчило и усладило души двух сидящих у входа в пещеру евреев, когда угасло наконец пламя пылавшего у их ног костра и только подернутая пеплом горстка благоухавшей осенней соломой горячей золы еще багровела во тьме, точно одинокий глаз циклопа, Абулафия, положив голову на шершавый валун с постеленным на него платком, с наслаждением вытянув ноги и поглаживая спрятанный под одеждой кошелек с платой за труды минувшего года, устремил взор в бескрайнее ночное небо, сверкавшее несметными искрами звезд, и снова заговорил о Париже — но на сей раз уже не просто как о городе, куда он еще не добрался, а как о месте, где живет «некая женщина».

И тут выяснилось, что не впустую, нет, не впустую оказались настояния старой исмаилитской няньки, которая в наивной простоте своей требовала, чтобы Абулафия перебрался на еврейскую улицу, поближе к тем, к кому он принадлежит по происхождению и вере. Ведь только там, на еврейской улице Тулузы, ему удалось разузнать и разведать, как добраться до других таких же еврейских улиц — в Туре и в Лиможе, в Ангулеме и в Орлеане, в Шартре и, быть может, даже в Париже. И хотя, — говоря по правде, не всегда это были улицы, стоившие такого высокого звания, а зачастую, — просто маленькие, короткие переулки, а то и всего-то пара-другая домов или даже один-единственный домишко или, того хуже, лишь одна-единственная комнатка, в которой жил какой-нибудь одинокий еврей, но постепенно глаза Абулафии научились различать окружавшие его земли не по одним только их правителям, всем этим королям, да графам, да принцам, которые в них правили и царили, но еще и по тем многочисленным местам, где рассеяны были его единоверцы-евреи.

И мало-помалу Абулафию потянуло назад к своему роду-племени, к людям, которых он в первые годы чурался, обуреваемый страхом, что, увидев молодого еврея, они тут же захотят его сосватать и тем самым помешают ему осуществить пылкую мечту о возвращении в родной город. И постепенно он понял, что то была именно мечта, а не серьезное намерение, а потому ей не грозят никакие препятствия, даже в виде сватовства, ибо всякая мечта по самой своей природе находится целиком во власти мечтающего. И когда он перебрался наконец на еврейскую улицу в Тулузе и увидел, что там попадаются не только люди, которые могут переброситься одним-двумя арабскими словами со старой нянькой, но и такие, что готовы улыбнуться порченой девочке и даже погладить ее по голове, сердце его окончательно смягчилось, и теперь, возвращаясь из своих торговых странствий, он, случалось, присоединялся к их молитвенному миньяну, и не только для того, чтобы с растревоженным, мучительно колотящимся сердцем прочесть поминальную молитву по покойной жене, но и затем, чтобы расспросить помолившихся евреев о новых путях-дорогах на север. Ведь евреи, даже те, которые никогда в жизни не выходили за стены своего города, всегда знают что-нибудь о других евреях в разных других местах, как они всегда знают что-то такое о неевреях, чего те еще сами о себе не знают, например, что ближе к тысячному году поклонники креста будут всё больше тянуться к большим и малым вещицам, доставленным из далеких пустынных краев, потому что именно такими вещами наверняка пользовались их Иешуа и его ученики тысячу лет назад в Святой Земле, а ведь всякий истинно верующий христианин более всего на свете жаждет окружить Сына Божьего и его учеников, когда они наконец снова спустятся с неба, знакомым им земным, домашним теплом. И теперь Абулафия, тоже научившийся провидеть будущее, держал путь не так, как бывало, из Тулузы в Лимож или Бурж, а иначе — от одного еврея к другому, и каждый из них не только подсказывал ему, какой новый товар может понадобиться вскоре христианам, но также советовал, каким способом можно повысить цену на старый. И в этих-то странствиях от одного еврейского подсказчика и советчика к другому он однажды заночевал на постоялом дворе под Орлеаном и там познакомился с некой женщиной по имени Эстер-Минна, из семьи Левинас, бездетной вдовой одного ученого еврея. Еврей этот умер за несколько лет до этого в Вормсе, по-еврейски Вормайса, маленьком городе близ Рейна, что в Ашкеназе, а ее саму, после смерти мужа, пригласил к себе младший брат, господин Иехиэль Левинас, торговец золотыми украшениями и драгоценными камнями, чтобы она пожила у него в Париже, где ей было бы легче коротать свое одиночество и где она, женщина острого ума, могла бы заодно помогать ему время от времени в тех тайных торговых делах, которые он постоянно вел в окрестных городках и селеньях.

И, похоже, не одно лишь то, что она была вдовой и бездетной, как и не только то, что она впервые предстала перед ним в несколько вольной обстановке придорожной харчевни, но прежде всего то, что она была почти на десять лет его старше, оказалось причиной, почему Абулафия с такой легкостью завел с ней откровенную, продолжительную беседу, которая в конце концов привела их к столь глубокой связи, на какую, ему казалось, он уже не был способен. Да, именно так, из простого обмена случайными и пустыми фразами в сумеречном вечернем свете перед молитвой, предшествующей последней трапезе угасающего дня, из несерьезного разговора, начало которому было положено попытками этой изящной, державшейся с достоинством немолодой женщины, вдовы выдающегося талмудиста, украсить свою речь то словом или фразой на святом языке, которому научил ее покойный супруг, то весьма тонкими коммерческими соображениями, которые она высказывала по тому или иному поводу, стала развертываться и расти их затянувшаяся до самой полуночи беседа. Хоть и вполне допустимая по еврейскому закону беседа, учитывая вдовство обоих ее участников, к тому же совсем еще не знакомых друг с другом, но, несмотря на это, все же содержавшая в себе некую неуловимую двусмысленность и вольность. И поэтому в ту минуту, когда крест колокольни уперся в бледное тело луны, напоминавшее дырявый срез одного из тех огромных сыров, которыми славились окрестные села, и медленно задвинул этот оранжевый лунный сыр за здание церкви, так что в комнатке, где сидели беседующие, стало совсем темно, Абулафия уже чувствовал, что по всему его телу разливается странное и приятное тепло, ибо впервые за долгие годы ему встретился человек, который понял всю серьезность и важность давней истории его боли и обиды и с явной симпатией отнесся к тем мечтам о мести, что всё еще пылали в его душе, но при этом решительно отверг малейшую мысль, предположение или хотя бы намек, будто на его девочку могли быть наведены сглаз, ворожба или злые волшебные чары.

Не ворожба и не чары? Так что же тогда?! — удивился Бен-Атар, но тут уже сам Абулафия не знал, что ему ответить. В эту минуту он мог лишь поведать дяде о том чувстве восторга и благодарности, которое овладело им к концу той судьбоносной беседы. Наконец-то нашелся человек, способный вселить покой в мою душу, думал он тогда про себя, вдыхая незнакомый запах ее духов, который к концу ночи стал уже казаться ему не только привычным, но и приятным, и так старательно следил за ее губами, словно младенец, читающий по материнским губам, и так тщился уловить точное значение тех слов, которые эта худенькая маленькая женщина произносила на языке франков, впрочем, достаточно медленно и отчетливо, перемежая эти свои слова ивритскими фразами из библейских историй или рассказов мудрецов, что постепенно ее смутно различимый в темноте облик утрачивал в его глазах свою женственность — но не в том, разумеется, смысле, будто эта женщина обретала приметы мужчины, а в том, что сквозь эту женственность перед ним всё более и более проступала та первозданная, фундаментальная человеческая суть, которая является истинным источником всякого подлинного чувственного влечения.

Но именно потому, что Абулафия сам был крайне увлечен и возбужден этим разговором, он даже и предположить не мог, что и она — эта спокойная, рассудительная женщина, которая с такой тонкой мудростью, словно бы всего-то и надо было, что надавить худеньким белым пальцем, извлекла из его души гнойник той мстительной ненависти, — что и она тоже, со своей стороны, потянулась к сидевшему напротив нее молодому мужчине, да потянулась так, что, быть может, тот огонь, который он уже ощущал в эту ночную минуту во всем своем теле, порожден был не только содержанием ее разумных речей, но также и тем телесным теплом, которое начинает излучать всякая женщина, когда загорается от искры собственного желания. Всего три или четыре раза за все десять лет ее вдовства госпожу Эстер-Минну из Вормайсы охватывала такая внезапная тяга к мужчине, но раньше ей всегда удавалось с легкостью подавить это чувство — возможно, еще и потому, что мужчины, которыми она до сих пор увлекалась, в конце концов оказывались не только людьми высокопоставленными, но и, увы, законно женатыми — и теперь она сама была удивлена молодостью человека, который пробудил в ней такой сильный чувственный интерес. Казалось, будто вспыхнувшая в ней ныне страсть была не просто телесным влечением к этому незнакомому молодому мужчине, но и душевной тоской по всем тем детям, которых она так и не сумела родить и которые сейчас будто сами собой вырвались в мир живых и воплотились в образе этого юного, смуглого и курчавого южного еврея, и его кочевая жизнь вдруг показалась ей в этот вечер, в колыхании движущихся по комнате теней, отбрасываемых мерцающими свечами, какой-то необыкновенно веселой, волнующей и влекущей.

По правде сказать, за последние годы Абулафия привык к беглым любовным связям, причем по большей части — с нееврейскими женщинами, которые отдавались ему на постоялых дворах или в рыночных тавернах, а порой даже прямо в дороге. Хоть он и был родом с магрибского Юга, эти женщины улавливали в его печальном лице также какой-то аромат Востока, а ведь именно на Востоке, как они хорошо помнили, претерпел свои смертные страдания их возлюбленный Божий Сын. К тому же, несмотря на то, что сам Абулафия в течение всех тех лет, что он провел в христианской Европе, пытался, из соображений безопасности, подражать обычаям тех мест, где он торговал, неистребимые следы иноземного происхождения по-прежнему угадывались в том, как он одевался, как укладывал кудри, как подстригал бороду или выбирал цвета своих одежд, даже в его манере застегивать свой кафтан. А поскольку богатая одежда и характер поклажи тотчас выдавали в нем также человека состоятельного, влечение женщин к нему необыкновенно усиливалось. Однако до сих пор все его связи были беглыми и короткими, потому что Абулафия тщательно старался своевременно их обрывать, дабы не разжигать вокруг себя излишний огонь. Своевременно, но, конечно, не раньше, чем ему удавалось продать им свой товар, который даже эти влюбленные в него женщины прежде и в мыслях не имели купить. И таким вот образом во многих домах Прованса и Аквитании со временем скопилось изрядное множество мешков с пожелтевшими от времени пряностями, которых, пожалуй, с лихвой хватило бы не только для последней трапезы их прямых обладателей, но и для всех последних трапез всех наследников их наследников.

Но в ту зимнюю ночь в Орлеане, даже возбужденный умными вопросами и проницательными замечаниями превосходившей его годами женщины, Абулафия все-таки не решился бы еще назвать любовным увлечением тот явный и горячий интерес ко всем его делам и мыслям, который побуждал ее дотошно расспрашивать его обо всем, даже о его компаньонах. И обо мне? — шепотом, недоверчиво улыбнувшись, спросил Бен-Атар, не отрывая глаз от тлеющей в догоравшем костре головни, что искрилась мириадами крохотных светлячков, подобно той Вселенной, что искрилась над его головой мириадами созвездий. Да, оказывается, эта женщина интересовалась не только Бен-Атаром, но и его компаньоном Абу-Лутфи, и даже держателем постоялого двора Бенвенисти, и этими их регулярными летними встречами. И ее, например, удивляет, когда она слышит, в какой мере Абулафия и Абу-Лутфи доверяют Бен-Атару быть единоличным судьей при разделе прибыли минувшего года.

Таким вот образом, в канун великого дня Девятого ава, Бен-Атар впервые узнал о встрече Абулафии с некой новой, немолодой, но необыкновенно умной н проницательной женщиной, однако в тот день он еще никак не мог себе представить, что эта встреча окажется решающей и судьбоносной также и для него самого и что настанет день, когда ему придется подняться с места, купить старый, пузатый сторожевой корабль, до отказу нагрузить его товарами, которые до этого втуне пролежат два года на его складе, оторвать обеих своих жен от детей и жилищ и увлечь их за собою в утомительный и опасный путь, в далекое путешествие из Северной Африки в самое сердце христианской Европы, в компании своего исмаилитского компаньона и красноречивого севильского рава, нанятого, дабы противопоставить свою андалусскую ученость ашкеназскому уму этой новой женщины. Ибо в ту их встречу, отстоявшую всего лишь на пять лет от устрашающего тысячного года, в тот ночной час, когда Бен-Атар слушал рассказ Абулафии о встрече с госпожой Эстер-Минной, его поначалу куда больше заинтересовали ее замечания и вопросы, нежели ее внешний облик и женские достоинства. Однако с той минуты, как он безошибочно распознал тот особый восторг, что так и звенел в речах молодого компаньона, и увидел, что тот и не пытается скрыть свою готовность принять приглашение новой женщины погостить в доме ее брата в Париже, удивленный Бен-Атар заинтересовался также и ее внешним видом, и в ответ на его расспросы племянник с жаром поведал ему, что его новая знакомая — невысокая, изящная особа, имеющая привычку забирать волосы назад и стягивать их под черным чепцом — быть может, с нарочитой целью подчеркнуть тонкость своего вдумчивого худого лица и необычность светло-бирюзовых глаз.

Светлых глаз? Как это? — удивился Бен-Атар. И когда Абулафия с предельной точностью описал ему сочетание голубовато-изумрудного цвета ее глаз с соломенным цветом волос, напыщенно сравнив это сочетание с зеленью океанских волн, лижущих золотистый песок североафриканского побережья, в душе Бен-Атара чуть дрогнуло что-то, потому что напыщенные эти слова окончательно убедили его в любви Абулафии к этой новой женщине, а вдобавок заставили вдруг впервые осознать, что на свете могут существовать и такие евреи, даже самые отдаленные предки которых никогда не жили в Земле Израиля.

И кто знает, не был ли его жадный интерес к этим странным евреям, крови которых, видимо, коснулось когда-то семя свирепых светлоглазых викингов или, может быть, саксов, — не был ли этот его интерес в действительности еще одной, добавочной, подсознательной причиной нынешнего путешествия — того долгого пути, что сейчас, с момента их утреннего вступления в речные воды, вдруг окрасился какой-то неожиданной и особенной сладостью. Ибо эта франкская река так ласково и нежно обняла пришедший из далекого Магриба корабль и так понесла его, качая, на своей груди, как только любящая мать может нести, качая, своего ребенка. Верно, то был разгар лета, когда реки мелеют, и поэтому трудно было с уверенностью сказать, какова здесь глубина и не грозит ли днищу судна какая-нибудь скрытая опасность, но прозрачные теплые дали так и дышали приветливостью и надеждой, и уже с рассвета, несмотря на многочисленные повороты реки, они незаметно покрыли изрядное расстояние, а вечер меж тем все медлил и медлил в постепенно сходящей на нет, бледнеющей багровости заката. На их родине ночь наступала стремительно и внезапно, а здесь заход солнца всё запаздывал и длился, и сумеречный свет куда дольше сражался за жизнь. Бывалый капитан Абд эль-Шафи уже недели две назад приметил это постепенное удлинение сумерек, но в просторах моря медленное угасание солнечного света обычно волнует человека намного меньше, чем среди суши, на реке, где прибрежные заросли кладут красноватые блики на потемневшую речную воду. С самого утра привязанный к главной мачте, старый капитан, вопреки всем своим тревогам, наслаждался этим придуманным им, необычным способом кораблевождения, тонкие вожжи которого он то и дело дергал и натягивал сверху. И хотя, по мнению Бен-Атара и Абу-Лутфи, давно уже приспело время остановиться на ночлег, в душе капитана это наслаждение превышало все мыслимые страхи, и он продолжал вести корабль даже в темноте, полагаясь на зоркий взгляд маленького Эльбаза, который упорно оставался на верхушке мачты, чтобы оказаться первым, кто крикнет: «Руан!»

Увы — вечер, наливаясь темнотой, все более сужает кругозор упрямого мальчишки. Но одновременно он порождает в речной дали новые, незнакомые магрибцам звуки, и когда они понимают наконец, что слышат глухие удары колоколов руанского храма, им одновременно становится очевидным, что влюбленная пара, спущенная с судна всего несколько часов назад, уже предупредила руанцев об их прибытии, ибо вся поверхность реки вокруг них как-то исподволь, незаметно, всё более и более заполняется и заполняется небольшими, ловко лавирующими лодками, и вот уже эти лодки окружают пузатый чужеземный корабль со всех сторон, словно с намерением остановить его и заточить в свое тесное кольцо.

Глава пятая

Всю ночь корабль и лодки держались поодаль, словно и хозяева, и гости не хотели впустую растрачивать в ночной темноте волнение встречи, и до самого рассвета руанские лодки безмолвно стыли на занятых с вечера местах, широким кольцом охватив пузатый арабский парусник, не то преграждая ему путь к гавани, не то, напротив, его же от нее защищая. Лишь время от времени какая-нибудь из них, непонятно почему, слегка меняла вдруг свое положение, и тогда в тепловатой мгле слышался ясный, звучный и мягкий удар весла по воде. Около полуночи Бен-Атар спустился в каюту первой жены и в попытке унять лихорадочный бег мыслей, лег, положив голову между женскими ногами в ожидании, что благостный сон отделит его душу от ее тревог. Но тревоги упрямо отказывались уйти и, в конце концов, заставили его вновь подняться на палубу, чтобы поговорить с Абу-Лутфи и Абд эль-Шафи. Оказалось, однако, что оба исмаилита безмятежно храпят на спущенном с мачты парусе, а черный язычник, сидя рядом с ними, бдительно охраняет их сон. Бен-Атар с завистью глянул на спящих. Мне бы так, подумал он и в который уж раз прислушался к окружающим корабль лодкам, надеясь разгадать истинные намерения руанцев по тихим интонациям их мелодичного языка.

Под утро он разбудил обоих мусульман и тихим голосом сообщил им, что за минувшую ночь пришел к решению, что, пока не удастся выяснить истинные намерения местных жителей, не стоит обременять их умы излишними сложностями, и пусть они лучше думают, что все люди на корабле исповедуют одинаковую веру. Капитан сверкнул белыми зубами в насмешливой улыбке. Разве мусульмане успеют до утра превратиться в евреев? Ни до утра, ни до конца своих дней, гневно подумал про себя Бен-Атар, но вслух объяснил терпеливо, что, покуда великий омейядский халиф Хишам Второй, имя которого защищает их корабль, упорствует в своей приверженности к исламу, всем подданным великого халифа разумней в трудную минуту укрываться под крыльями его мусульманской веры. И даже раву Эльбазу? — удивился Абу-Лутфи. Разумеется, прозвучал решительный ответ. И раву, и даже сыну его.

Что до сына рава, мальчика Шмуэля Эльбаза, то с ним, похоже, эта перемена произошла уже давно. Ибо с той минуты, как он взошел с отцом на корабль, ожидавший их в гавани Кадиса, и ощутил под ногами мерные колыхания палубы, душа его поняла, что нашла наконец то место, где ей возместятся все те укачиванья и баюканья, которых, из-за смерти матери, она была сызмальства лишена, — и с той минуты маленький Эльбаз прильнул к пузатому судну, словно то была потерянная колыбель его детства. А когда отец его, рав, в самом начале пути был настигнут морской болезнью и в ужасном своем состоянии на время потерял всякую власть над маленьким сыном, испуганный мальчишка стал искать покровительства матросов, а те, нимало не медля, отправили его на верхушку мачты, как в надежде найти для него какое-нибудь занятие, так и желая испытать его силу и ловкость. И именно там, наверху, и началось неурочное взросление маленького пассажира. Ибо здесь, в вышине, когда он сидел на самом кончике мачты, плотно обхватив его ногами, ему порой начинало казаться, будто из его голых худых коленок торчит не мачта, а краешек туго напрягшейся плоти самого корабля, и ему представлялось даже, будто настоящий капитан здесь это именно он, а все те, что копошатся внизу, на палубе, — попросту его слуги. Но, как ни странно, именно эти его ребяческие мечтанья быстро снискали ему симпатию и уважение матросов, и те приняли мальчика в свою среду на роль маленького юнги. А поскольку он тоже, в свою очередь, усыновил своих усыновителей, то вскоре, с головой погрузившись в матросскую жизнь, постиг все ее обычаи, и усвоил все секреты моряцкого языка, и научился в такой степени подражать повадкам матросов, что теперь, глядя на этого мальчишку в коротких матросских штанах и красном тюрбане на голове, можно было подумать, что он явился на свет не из лона севильской еврейки, а так и родился в древнем чреве этого мусульманского сторожевого корабля.

Тем не менее рав Эльбаз был доволен сыном. Ему по сию пору помнились попреки севильских родичей, которые уговаривали его оставить маленького Шмуэля дома и не подвергать несовершеннолетнего сироту непредсказуемым тяготам и опасностям долгого морского пути. Но рав заупрямился. Пережив смерть жены, он страшился любой разлуки с сыном, и вот теперь, видя, как мускулы ребенка наливаются силой от солнечного света и голубизны моря, как смуглеет и становится гладкой его кожа и как радостно и охотно участвует он в повседневных корабельных трудах, рав понимал, что поступил правильно, послушавшись тогда собственного чувства, а не уговоров родственников и друзей. Но все равно, каждый день в час вечерней молитвы он выуживал мальчика из путаницы снастей и веревок, усаживал его на старом капитанском мостике, рядом с женами Бен-Атара, лицом к корабельному носу, неутомимо рассекающему багровеющие на закате воды океана, и выучивал с сыном два-три очередных псалма — чтобы мальчик не забыл, что помимо огромного океана на свете существует еще и Святая Земля.

Поначалу рав Эльбаз надеялся, что они будут заниматься и какими-нибудь простейшими талмудическими вопросами, но затем впечатления от морского путешествия пробудили в нем столь мощные поэтические чувства, что он решил отложить эти умственные занятия на то время, когда они вновь окажутся на твердой суше. Так стоит ли удивляться, что, когда Бен-Атар вырвал его из объятий сна и попросил на время скрыть свою истинную еврейскую сущность под исмаилитской личиной, дабы не смущать местный люд неожиданной встречей с двумя разными — быть может, даже несовместимыми — верами, мирно уживающимися на одной палубе, рава Эльбаза нисколько не смутила эта неожиданная просьба. Стихотворные строфы, сочиненные им в последние дни, смягчили его душу и сделали гибче ум, и при условии, что от него не потребуют, упаси Всевышний, употреблять в еду запрещенную верой пищу, он теперь готов был даже покрыть голову тюрбаном, как Абу-Лутфи, и во всем остальном тоже уподобиться мусульманину — во всяком случае, до тех пор, пока не прояснится, какую встречу приготовили им жители Руана.

Однако и с наступлением рассвета Руан не приветствовал их ничем, кроме настойчивого, гулкого колокольного звона, торжественная и праздничная мощь которого с утра заполонила все пространство маленькой гавани. Был то обычный призыв к верующим собираться на воскресную молитву или же условный сигнал, призывающий гребцов в лодках силой подняться на палубу чужого корабля, чтобы выяснить его истинные цели? Как бы то ни было, Абд эль-Шафи на всякий случай приказал украсить высокую мачту разноцветными флажками, которые в прошлом всегда поднимались в боях с христианскими кораблями, но одновременно, в знак мирных намерений, спустил с борта веревочную лестницу, как бы приглашая ночных тюремщиков превратиться с рассветом в желанных гостей. И вскоре на палубу действительно поднялась группа вооруженных людей во главе с одним из правителей города, который не преминул выразить свое удивление, узнав, из какого далёка прибыл этот магрибский корабль, и рассмотрев вблизи все его поразительные особенности. Стало ясно, что здесь, в руанской гавани, нет недостатка в людях, понимающих толк в корабельном деле, ибо чем иным можно было бы объяснить тот пристальный, дотошный интерес, с которым правитель изучал огромный треугольный арабо-латинский парус, способный в одиночку заменить все то множество малых парусов, под которыми ходят обычно суда христиан. После этого знатный руанец в сопровождении своих людей спустился осмотреть трюм, где был несказанно поражен видом двух верблюжат, которые так задрожали от его христианских прикосновений, что черному рабу пришлось успокаивать их своими властными гортанными окриками. Поскольку руанский вельможа никогда в жизни не видел настоящего верблюда, ему тут же перечислили все необыкновенные достоинства этих диковинных животных, в особенности упирая на то, как они экономны в потреблении воды и пищи. Затем гостя пригласили совершить положенный по традиции осмотр товаров, предложили понюхать мешки с пряностями, пощупать кожи и ткани, проверить на ощупь остроту кинжалов, погрузить кончики пальцев в кувшины с оливковым маслом и отведать сушеные фиги, финики и сладкие рожки, а под конец поднесли ему все ту же щепотку белой соли, завернутую, как всегда, в тонкую бумагу.

Только поднявшись, снова на палубу и оглядываясь, не осталось ли еще что-нибудь недорасследованное на этом поразительном корабле, христиане с изумлением и не без опаски приметили двух женщин, торопливо прячущих смущенные улыбки под приспущенными кисейными вуалями. Главный руанец тотчас отвесил им уважительный поклон, и Бен-Атар в нетерпении попросил рава Эльбаза, который все это время переводил с арабского на ту смесь латыни и франкского, что была в ходу у руанцев, чтобы тот предложил гостям поближе познакомиться с имеющимся на корабле широким набором тканей, среди которых есть и те, что пошли на наряды этих женщин. Однако загадочные женщины, видимо, произвели на знатного руанца куда большее впечатление, чем все окутывавшие их ткани, потому что он вежливо, но твердо отклонил предложение магрибского купца немедленно заняться торговыми делами и, сославшись на необходимость поспешить на предстоящий вскоре воскресный молебен, в свою очередь попросил рава Эльбаза выписать — латинскими буквами, на пергаменте, — список всех людей и животных, находящихся на корабле, с указанием их личного статуса в отношении друг друга.

Лишь после того, как знатный руанец со своей свитой покинули наконец корабль, предварительно потребовав хотя и дружелюбно, но весьма и весьма настойчиво, чтобы путешественники оказали им честь посещением их города и храма, рав Эльбаз шепнул Бен-Атару, что он взял на себя смелость записать его вторую жену как сестру первой, а не как хозяйскую супругу, чтобы таким способом предотвратить лишние пересуды среди набожных христиан, которых приближающийся тысячный год к тому же располагал к особому благочестию. Поначалу Бен-Атар был потрясен. Разве это не отказ или даже прямая измена той цели, ради которой было задумано всё их путешествие? Оценив, однако, по здравом размышлении, расчетливую осторожность рава, он вынужден был заодно признать, что у него нет никаких оснований отчаиваться в Эльбазе: если море и превратило севильского мудреца в мечтательного поэта, то суша, судя по этой его хитроумной предусмотрительности, быстро вернет ему прежний разум.

И вот так, обзаведясь вымышленным религиозным и столь же вымышленным личным статусом, специально предназначенными для посещения христианского города, а главное — для участия в богослужении чуждой веры, двенадцать пассажиров и моряков сошли на берег, оставив с компаньоном Абу-Лутфи для охраны судна лишь одного из матросов. Ибо капитан Абд эль-Шафи, заботясь о безопасности своих пассажиров, вознамерившихся утаить от руанцев свою истинную веру, настоял на том, что будет лично сопровождать евреев на берегу и даже подкрепит их маскарад, добавив к ним пятерых своих исмаилитских матросов. Решено было взять с собой также и черного раба, чтобы не сбежал в их отсутствие на сушу, к которой так и рвалась его дикая душа. Содрав с молодого невольника те жалкие тряпки, которыми он обычно прикрывал свою мрачную наготу, его завернули в широкую накидку, на белом фоне которой еще резче выделялась угрюмая чернота его рук, лица и ступней.

Поначалу, ступив на устойчивые, неподвижные камни руанской мостовой после стольких дней, проведенных на качающейся корабельной палубе, магрибские путники ощутили легкое головокружение и старались держаться поближе друг к другу, чтобы заодно хоть отчасти избавиться от страха, вызванного непрестанным колокольным звоном, который издали, с палубы корабля, казался им приветливым и дружелюбным, а здесь, на узких улочках города, сотрясал пасмурный воздух настойчивой и требовательной угрозой. А улицы Руана и впрямь оказались очень узкими и к тому же весьма запутанными, да и жилища горожан выглядели какими-то маленькими и жалкими. Особенно удивил магрибцев унылый серый камень этих домов, нигде не украшенный ни резьбой, ни побелкой, и им показалось странным, что эти каменные закоулки начисто лишены оживляющего присутствия каких-нибудь цветов или хотя бы декоративных деревьев. Лишь изредка взгляд задерживался на какой-нибудь тяжелой, темной деревянной балке, укрепленной над дверным входом, видимо, с целью добавить скупую роскошь бедному строению.

К этому времени большинство руанцев уже собрались на утреннюю молитву, и потому путники, шедшие без провожатого, вскоре заблудились на пустынных улицах, но, к счастью, какой-то местный парень, вначале застывший как вкопанный при виде чужеземцев, быстро пришел в себя и бросился сломя голову в церковь, чтобы сообщить о приходе гостей. Тут же были высланы двое монахов, которые радушно встретили новоприбывших, поспешив заверить их, на прозрачной и ясной латыни, что участие столь почтенных иноверцев в воскресном христианском богослужении, несомненно, приумножит славу и радость Христову, а затем проводили путешественников к храму и распахнули перед ними большие тяжелые двери.

По сравнению со знакомыми путникам просторными мечетями Юга, с их мягкими низкими диванчиками у стен и бегущим по стенам синим орнаментом, мрачный и суровый руанский храм выглядел тесным и угрюмым. В воздухе стоял кисловато-сладкий запах ладана, к которому примешивался острый запах пота, потому что даже в этот летний день молящиеся были одеты в темные, облегающие наряды. Обе еврейки остановились было на мгновенье у входа, да поздно — все взгляды уже повернулись в их сторону, и молебен был прерван прокатившимся по залу шепотом удивления, когда в проходе между рядами медленными легкими волнами заколыхались цветные накидки магрибских женщин И широкие складки исмаилитских мужских шароваров. Живое и яркое многоцветие восточных шелковых тканей, к тому же приумноженное видом африканского язычника в наброшенной на черное тело белой накидке, не могли не породить у собравшихся в храме впечатление, будто вот провозвещённое свершилось и изображенные на храмовых стенах очевидцы и свидетели жизни Иешуа воистину воскресли, спустились на землю и проходят среди тех, кто поклоняется этому Иешуа! И уже тогда, в этом темном и унылом храме, рав Эльбаз впервые приметил, какой острый интерес вызывают у этих франков женщины, особенно такие непривычные и яркие, как жены Бен-Атара, истинные восточные красавицы, о которых сразу и не скажешь, для чего в действительности предназначены их тончайшие, цветистые и надушенные головные накидки — то ли в самом деле охранять скромность своих владелиц, то ли, напротив, придавать им еще большую соблазнительность.

Но вот наконец вошедшие расположились на указанных монахами боковых скамьях, и невидимый снизу хор открыл долгожданный молебен удивительно мягким песнопением в сопровождении какого-то незнакомого музыкального инструмента. Магрибцы подняли головы в поисках источника столь странных для них мужских голосов и непривычных музыкальных звуков, словно вдруг впервые осознав, что даже этот угрюмый христианский храм, несмотря на всю его сумрачную простоту, тоже может быть средоточием искусно-изощренного артистического действа, в котором взлетающие ввысь звуки бесхитростного и монотонного хорала так поразительно гармонируют с суровыми ликами удлиненных, вытянутых к небу фигур, с глубокой, вековечной грустью взирающих на верующих с храмовых стен. А под звуки этого хорала пышно наряженный священник, стоя спиной к молящимся, принялся раз за разом опускаться на колени перед алтарем, затем подниматься, звонить в маленький колокольчик, снова вставать на колени и снова подниматься и звонить.

Вот, и у этого тоже есть колокольчик, думал черный раб, с умилением глядя на священника, который меж тем завершил наконец свои нескончаемые коленопреклонения, снял с плеч тяжелую позолоченную мантию и поднялся на небольшое возвышение, чтобы обратиться к пастве. Он говорил на латыни, но едва замечал, что собравшимся трудно понять его мысль, тотчас вставлял слово-другое на местном наречии, и тогда люди вздыхали от наслаждения, вызванного неожиданно прояснившимся им смыслом. Все это время рав Эльбаз пытался следить за проповедью, чтобы понять, не содержит ли она предостережений или угроз в адрес чужестранцев, в молчании сидящих на отведенных им скамьях. Впрочем, сидели не все, ибо черный язычник, в очередном приступе своего идолопоклонства, тоже вдруг опустился на колени и обратил исступленный взор к позолоченной деревянной статуе человека, крыльями раскинувшего длинные руки над алтарем. Это неожиданное, но на христианский взгляд вполне естественное коленопреклонение явно растрогало руанского священника, и хоть он и не решился, видимо, считаясь с чувствами гостей, громогласно истолковать его как знак с небес и образец поведения для всех остальных путешественников, но удовлетворенно улыбнулся, потер ладони и стал возглашать специальное благословение в честь уважаемых заморских гостей, почему-то называя их при этом в каждой следующей своей фразе на какой-нибудь иной, особенный лад: то «африканцами и арабами», то «мусульманами, магометанами и исмаилитами», то «южанами, цветными и черными», то «моряками, торговцами и путешественниками», а иногда и «чужестранными паломниками и иноверцами», — и так долго и упорно умножая все эти названия и прозвища, что молящимся могло уже, наверно, показаться, что в их храм заявились не просто двенадцать уставших от долгого путешествия мореплавателей, а полномочные посланники чуть ли не всех народов мира.

Затем в большом зале за алтарем был устроен специальный прием в честь заморских гостей, где монахи угостили их небольшими ломтиками какого-то странного, очень тонко выпеченного и совершенно замечательного на вкус хлеба. Когда, однако, хозяева стаж настаивать также на глотке вина, поданного в больших бокалах, Бен-Атар и рав Эльбаз поспешили их остановить. Пророк запретил нам пить вино, объяснили они, тайком подавая Абд эль-Шафи и его людям настойчивый знак тоже отставить свои бокалы. И тогда в зал был призван высокий, во всем черном, монах, который, как вскоре выяснилось, многие годы бродил под видом паломника в странах ислама и даже научился там немного говорить по-арабски. И хотя его арабский оказался чрезвычайно скудным и до того странным, что даже рав Эльбаз с трудом понимал его до конца, паломник этот потребовал, чтобы ему было дозволено поговорить напрямую не только с равом, но также с обеими женщинами, и с капитаном Абд эль-Шафи, и даже с его матросами, которые до сих пор со страху не решались заговорить сами, но сейчас, в этом зале, впервые оказавшись на равных со всеми остальными, внезапно обнаружили свои подлинные и весьма разные лица, доселе, все долгие восемь недель пути, совершенно неотличимые друг от друга среди путаницы снастей и веревок. Паломник поинтересовался, пришлось ли иноверцам по сердцу христианское богослужение. Но тщетно пытался рав Эльбаз ответить ему сразу за всех — паломник упрямо требовал отдельного ответа от каждого. И тут выяснилось, что моряков-исмаилитов более всего поразил и взволновал колокольный звон. В наших мечетях нет колоколов, подытожил Абд эль-Шафи мнение истинных мусульман, но теперь, когда мы, с помощью Аллаха, вернемся в земли кордовских халифов, то непременно предложим, чтобы призывы муэдзинов тоже сопровождались колокольным звоном. Услышав этот ответ, паломник в черном хитровато улыбнулся. Он-то тоже уверен, что колокольный звон поможет им привести верующих к молитве, но только к молитве в честь кого? — вопросил он, обращаясь к капитану. В честь этого вашего Магомета? Да, он, конечно, важная персона и большой пророк, уж раз ему даровано было увидеть ангела Божьего вблизи, но ведь он как-никак давно уже умер, меж тем как здесь, у нас, колокола призывают молиться Тому, Кто никогда не умрет и вечно пребывает в лоне Отца Своего. Да, как сын с отцом. Уважаемые гости прибыли из своего далека в самый подходящий момент, чтобы познать Его, ибо неслыханная удача привела их сюда как раз в год Его тысячелетия, когда Ему предстоит спасти всех людей от земных страданий. А мы-то думали, что евреи давно его убили! — вырвалось вдруг у Абд эль-Шафи. Потрясенные Бен-Атар и рав Эльбаз так и застыли, но черный паломник лишь безмятежно улыбнулся. Да разве можно убить Сына Божьего, чья смерть не может представиться даже самому злобному воображению? Нет, именно потому христиане и решили оставить проклятых евреев в их нынешнем низком состоянии, дабы в конце времен те сами смогли убедиться в своем злобном невежестве и засвидетельствовать Его бессмертие.

Увидев, что капитан уже покачивает головой в знак глубокого согласия с черным монахом, Бен-Атар понимает, что пора прервать эту теологическую беседу, пока она не зашла слишком далеко, и, неторопливо поднявшись с кресла, просит андалусского рава поблагодарить хозяев на своей латыни за их гостеприимство. Возвратясь в свой далекий родной город, магрибцы не забудут этот замечательный храм и его возвышенный воскресный молебен. И потому он просит хозяев, когда наступит близящийся тысячный год и этот их распятый Христос сойдет, наконец, с небес на грешную землю, попросить у него, если, конечно, Его не очень затруднит, спуститься также чуть-чуть дальше на юг и посетить там их нынешних гостей в Танжере. Они тоже встретят Его большим почетом. Ибо порой именно те, чей пророк давно умер и похоронен, взыскуют кого-нибудь живого, кто мог бы облегчить их докучные мирские заботы, не позволяющие им, например, в данный момент оставаться, как бы они того ни хотели, здесь, в этом замечательном храме, услаждая душу столь интересной беседой, а понуждают поторопиться обратно к реке, чтобы продолжить свой путь в Париж, где их груз уже ожидают с большим нетерпением.

— Да, конечно, Пари, Пари, — проворчал паломник-монах, словно в очередной раз спорил с чем-то, что всегда его побеждало, и с явным неудовольствием прервал свою хитро вьющуюся речь, тем самым позволив этим упрямым мусульманам вернуться на их корабль. Но снаружи путников встретил сильный летний дождь, и шелковые одеяния женщин тотчас намокли, так что им даже пришлось приподнять полы, чтобы не волочить их по грязным уличным лужам, в которых суетились набежавшие с соседнего кладбища жирные розовые свиньи, сварливо толкаясь между ногами идущих и до смерти пугая обеих бен-атаровых жен. От всего этого женщины выглядели до того несчастными, что капитан Абд эль-Шафи попросил хозяина корабля разрешить его матросам сплести руки наподобие живых сидений и понести на них его жен. Поднятые таким способом над грязной землей, обе женщины проплыли по воздуху над узкими, запруженными водой городскими улицами, а выйдя за город, медленно поплыли над мокрыми полевыми тропинками, ибо здесь путники какое-то время опять блуждали в поисках неожиданно пропавшей из виду реки, пока, на их счастье, черный раб не очнулся вдруг от своих языческих видений и, руководствуясь тем острым чутьем, что присуще всем следопытам пустыни, вывел их обратно к кораблю, на который Абу-Лутфи к этому времени, как оказалось, уже погрузил запасы свежей воды, местных яблок, винограда и тех длинных, узких и хрустких хлебцев, которыми их угощали в храме и дивный вкус которых и его привел в восхищение.

Вернувшись на корабль вскоре после полудня, Бен-Атар уже решил было немедленно поднять якорь и тайком улизнуть из гавани, воспользовавшись тем, что местные христиане свято блюли свой воскресный отдых, но тут к кораблю неожиданно подошла небольшая лодка, доставившая двух приближенных посетившего их поутру руанского правителя и какого-то местного еврея в треугольной шляпе, окаймленной голубой тесьмой, посланного, как оказалось, тем же правителем купить кое-что у иноверцев в будний для них день. И хотя Бен-Атар предпочел бы подождать, чтобы цену на его товары назначил Абулафия, но еврея в треугольной шляпе, едва он поднялся на палубу, точно бес обуял, судя по тому, с какой недоверчивостью он вытаращился на Бен-Атара в его мусульманском наряде, и поэтому магрибский купец сразу же понял, что, отказав ему в его просьбе, он лишь усугубит эту безумную подозрительность излишней озлобленностью. Видно было, что еврей в треугольной шляпе никогда в жизни не встречал настоящих мусульман, да и сейчас вряд ли сумел бы отличить подлинного исмаилита от поддельного, но истинная природа переряженных соплеменников как будто всколыхнула что-то в глубине его запуганной души и настолько его возбудила, что, спускаясь в трюм, он от волнения запутался в веревочных ступенях и, споткнувшись, полетел прямо под ноги маленьких верблюжат, которые немедленно принялись с дружелюбным любопытством обнюхивать лицо очередного гостя. Предпочитая не открывать еврейскому посланнику пополудни то, что было сокрыто от пославшего его христианина поутру, Бен-Атар решил не умножать путаницу и на всякий случай приказал оставить трюм в полутьме, не зажигая ни масляных ламп, ни свечей, чтобы тем самым помешать настырному еврею укрепиться в истинности его подозрений, а заодно не дать ему копаться в мешках с пряностями, где он мог бы обнаружить то, что вовсе не предназначалось для продажи. И вот так ему удалось постепенно успокоить подозрительность руанского еврея, а после того как тот проверил мешки на ощупь и расспросил Бен-Атара о ценах, выяснилась наконец и подлинная цель его визита. Оказывается, правитель, воображение которого увлекла мысль о гастрономической экономности маленьких верблюжат, загорелся желанием приобрести одного из них. Но почему не обоих? — удивился Бен-Атар. Оказалось, что правитель готов довольствоваться одной лишь самкой, и едва ли не по причине своей простодушной уверенности, что за время долгого пути она уже понесла от своего спутника и теперь сама, без всяких дополнительных расходов со стороны нового хозяина, обогатит его хозяйство еще одним верблюжонком.

Бен-Атар глянул на верблюжат. При виде того, как беспомощно они лежали, как уныло склонились их маленькие головки и каким печальным был их взгляд, ему снова показалось, что кончина их не так уж далека. Справедливо ли будет отделить их друг от друга? — подумал он. К тому же если он прибавит самца как бесплатный подарок правителю, то наверняка сможет получить от знатного руанца такую подорожную, которая позволит кораблю безвозбранно продолжать свое плавание вверх по реке. Но тут он вспомнил, как заботился Абу-Лутфи о здоровье верблюжат во все время их долгого пути, — и ведь все затем, чтобы новая жена Абулафии смогла вживе ощутить и почуять реальность тех пустынных стран, из которых прикатил к ней на колеснице судьбы ее молодой и кудрявый супруг, — и, уже не раздумывая, кликнул черного невольника, чтобы тот помог отделить самку от ее приятеля и поднять ее на палубу одиночку.

Только в сумерки, да и то лишь благодаря опыту и терпению молодого раба, матросам удалось отделить уставшую сопротивляться самку от перепуганного и упрямого самца, который все это время жалобно стонал и чихал в ее сторону. Маленькую верблюдицу уложили в сплетенную из веревок сетку и осторожно извлекли из корабельного трюма, а затем, приподняв над канатами на бортах, спустили в лодку еврея, который сам пока оставался на палубе и, судя по бегающему взгляду, все еще не терял тайной надежды изобличить подлинное естество владельца корабля. Тогда Бен-Атар, который все это время так упорно оставался в мусульманском наряде, что к вечеру, казалось, стал находить в этом даже некоторое удовольствие, решительно встал на колени и, направив взор на юго-восток, к той воображаемой точке, что, по его представлениям, находилась как раз посредине между Иерусалимом и Меккой, беззвучно, про себя, произнес еврейскую вечернюю молитву, торопясь завершить ее до наступления темноты, а затем поднялся и, решительно оттолкнув руку еврея с зажатыми в ней тяжелыми позеленевшими монетами, на которых было вычеканено лицо неведомого государя, потребовал, чтобы правитель уплатил за проданное ему редчайшее животное не деньгами, а другой, более достойной платой, а именно — подорожной грамотой, которая удостоверяла бы благонамеренность корабля и давала право безопасного прохода вверх по реке, а в придачу к этому дал бы еще двух овец, десяток кур и несколько больших, остро пахнущих головок сыра местного производства. И лишь когда они ударили по рукам и требуемая плата была доставлена на корабль, на берегу появился сам правитель и его свита с зажженными факелами в руках и стали в пьяном ликовании подтягивать к себе канатом лодку со стоящей в ней маленькой связанной верблюдицей. В призрачном серебряном свете луны она казалась каким-то зачарованным существом, вышедшим прямиком из волшебной сказки.

И в том же серебристом и колдовском лунном свете Абд эль-Шафи поднял наконец корабельный якорь и медленно, осторожно повел свое судно прочь от города Руана, прелестями которого его еврейские пассажиры уже насытились сполна. Под прикрытием поросшего кустами южного берега, под хоровое кваканье лягушек и далекие вопли хитроумных франкских лис Бен-Атар и рав Эльбаз поспешно вернулись к облику и вере своих предков и, невзирая на поздний час, не преминули снова произнести вечернюю молитву, дабы возблагодарить Всевышнего, Который отделил не только свет от тьмы, но также Израиль от других народов мира. Из каюты на носу вышла первая жена, закутанная в белую простыню и все еще со следами спокойного сна на гладком широком лице, неся на руках, точно бесчувственное девичье тело, свое роскошно расшитое платье, которое она уже отстирала от налипшей утром грязи и сейчас хотела повесить поближе к парусу, сушиться на теплом ночном ветерке. Напротив, лицо второй жены, которая появилась с кормы, все в том же мятом и грязном, прилипшем к телу одеянии, казалось опрокинутым и испуганным, потому что ей привиделся странный сон, будто среди тех суровых людей, изображения которых украшали стены руанского храма, возникла вдруг новая жена Абулафии, превратившаяся из бестелесного понятия в живую разгневанную женщину, и вот теперь вторая жена в смятении разыскивала рава Эльбаза — который стоял тем временем у борта, опершись на канаты, и следил за быстрым течением реки, — чтобы лишний раз укрепиться в робкой надежде, что этот слабый, деликатный человек, то и дело бросающий на нее украдкой застенчивые взгляды, действительно сумеет умиротворить и укротить ожидающую их ретию.

Ретия. Это слово впервые послышалось во время очередной летней встречи компаньонов в Испанской марке, состоявшейся в 4756 году от сотворения мира по еврейскому исчислению, который был также 386 годом со времени Хиджры Пророка и четвертым — перед приходом трепетно ожидаемого христианами тысячелетия. В мускулистой маленькой матке этого простого, короткого слова, которое нерешительно родилось на устах Абулафии по приказу госпожи Эстер-Минны, уже тогда таился, свернувшись, зародыш той будущей борьбы, которую компаньонам пришлось так яростно вести в последующие годы, но тогда, в 996 году по христианскому календарю, это был еще слабый и слепой зародыш, совершенно неспособный представить себе всю мрачную серьезность и гневную решительность своей вдовой матери, которая и стала затем главным глашатаем этой ретии, — хотя у компаньонов Абулафии появление этой новой женщины в его жизни поначалу связалось, скорее, с царившим в их сердцах новым, приподнятым настроением. Ведь именно тогда смелый рывок Абулафии на север франкских земель и налаженные им связи с еврейскими купцами в Орлеане и Париже побудили Абу-Лутфи расширить круг своих странствий в горах Атласа и многократно приумножить свою добычу. И поэтому уже не три, и не четыре, а целых пять лодок подняли в то лето свои паруса в гавани Танжера, наполняя сердца магрибских компаньонов счастливым трепетом при мысли о том, как энергично расширяется с юга на север их торговая сеть.

И уже в тот год Абулафия на целую неделю запоздал с появлением на старинном римском подворье. Но тогда еще никому не пришло в голову истолковать его опоздание как признак отстранения от своих партнеров, и южане восприняли это как простой результат ошибки их северного компаньона в определении времени и расстояния, ошибки, вполне естественной для человека, которому предстоял теперь не только более дальний путь, но к тому же и расставание с любимой женщиной. Правда, это запоздание Абулафии вынудило Бен-Атара на сей раз произнести традиционный плач по разрушенному Храму в одиночестве, но Абу-Лутфи, тронутый удвоенной печалью своего еврейского компаньона и мрачными звуками его песнопений, проявил истинно братские чувства и присоединился к еврейскому посту, чтобы хоть отчасти утешить Бен-Атара. Однако уже через два дня, когда Абулафия появился на старом подворье с весьма солидным грузом монет и драгоценных камней, добытых в результате удачной торговли минувшего года, вся грусть магрибского купца исчезла, будто ее никогда и не бывало. На этот раз Абулафия отказался от своих прежних переодеваний и появился перед компаньонами в своем подлинном облике молодого, красивого еврейского купца, который с готовностью и сполна платит положенные налоги при каждом переходе границы в обмен на защиту от дорожных разбойников на всем пути до следующей границы. И поскольку он стал соблюдать законы окружавшего его мира, то и выглядел теперь намного спокойней. Отдохнув после долгого пути, взволнованно и смущенно оглядев те красивые вещицы, во множестве привезенные южными компаньонами в подарок его невесте, и рассказав им, как обычно, хотя и более сдержанно, о событиях минувшего года, который был для него примечателен не только торговыми успехами, он, как всегда, спустился к постоялому двору Бенвенисти осмотреть доставленные с юга новые товары. Но в отличие от обычного, не стал на сей раз спорить с Абу-Лутфи ни об их качестве, ни о возможной цене, а просто обвел склад отрешенным, рассеянным взглядом, в хмуром молчании выслушал разъяснения исмаилита и так же молча вернулся наверх в гостиницу.

Только поздним вечером, когда прибыль была поделена и исмаилит на своем скакуне исчез на пути в Гранаду, Абулафию вновь охватило беспокойство, и, хотя день Девятого ава уже миновал, он попросил Бен-Атара задержаться на подворье и, как вошло у них в обычай, разжечь ночной костер у входа в потаенную пещеру. И, приступив затем к рассказу, сначала описал любимому дяде и благодетелю всю церемонию своего сватовства, скромность которой лишь подчеркнула и усилила святость этого традиционного обряда. Поскольку Абулафия был одинок и не имел ни друзей, ни близких, родственники невесты удвоили свое радушие и преподнесли ему множество дорогих подарков, среди которых был шелковый талит, расшитый серебряными нитками, и тфилин из мягкой, превосходно выделанной кожи, ласковой, точно нежная женская рука; серебряный кубок с выгравированными на нем словами кидуша, и широкий бархатный пояс, и, наконец, черная бархатная кипа. Потом он рассказал о драгоценных украшениях невесты, о ее прекрасной шали, и даже не преминул повторить назидательные слова, произнесенные по этому случаю ее братом, господином Левинасом, хоть и торговцем, но глубоким знатоком Торы, и вот тогда-то, меж одним таким рассказом и другим, у догоравшего костра, пламя которого казалось слишком жарким для этой летней ночи, дядя Бен-Атар начал вдруг примечать некое новое слово, которое то и дело перекатывалось во рту Абулафии хоть и нерешительно, но с такой странной настойчивостью, словно тот и сам уже был заодно с этим словом, с этой ретией своей будущей жены, потребовавшей от него отказаться от участия в их торговом товариществе.

Поначалу трудно было понять, идет ли речь об отказе от торговли вообще или только об отказе от данных компаньонов, то ли эта ретия вызвана просто тем, что новую жену страшат тяготы торговых поездок будущего мужа и его, сопряженные с этим, продолжительные отлучки с семейного ложа, то ли это совсем другая, коммерческая ретия, продиктованная расчетом возможных доходов и несогласием со способом их дележа. На мгновенье у Бен-Атара даже мелькнуло подозрение, не Абу-Лутфи ли является причиной этого отстранения, совершенно неожиданно объявленного компаньонам вдовой из-за Рейна, — быть может, к тамошним своим гуннам она уже привыкла, а исмаидитов все еще страшится? Но мало-помалу из осторожных слов Абулафии, что поначалу долго и медленно рдели, подернутые легким дымком, пока вдруг не лопнули, раскрывшись, как орешки в гудящем вокруг них огне костра, выяснилось, что истинной причиной этой ретии является как раз он сам, Бен-Атар, покровитель и благодетель Абулафии, глава и душа их торгового содружества, тот самый человек, что сейчас, услышав это, с обидой и болью берет из золы костра багровеющий уголек и задумчиво крутит его между пальцами.

Увы — если бы Бен-Атар дал себе труд еще в минувшем году вот так же взять рассказ Абулафии о той незабываемой ночной встрече на еврейском постоялом дворе под Орлеаном и хорошенько покрутить его туда-сюда, как он крутит сейчас в своих обожженных пальцах этот угасающий уголек, он уже тогда наверняка опознал бы природу тогдашнего потрясения ашкеназской вдовы, от которого и пошла эта ее нынешняя ретия. Ибо именно в минувшем году у такого же костра, неподалеку от этого же старинного римского подворья, меж одним плачем по разрушенному Храму и другим, Абулафия впервые поведал своему старшему компаньону, как настойчиво госпожа Эстер-Минна старалась свести воедино все, что услышала под Орлеаном от случайно повстречавшегося ей темнокудрого молодого мужчины, который в тот вечер сам еще не представлял себе силу пробудившейся в ее душе симпатии и увлеченья и потому беззаботно болтал не только о собственных делах и мыслях, но также о своих далеких сородичах и деловых партнерах — что они собой представляют и к чему стремятся, как они выглядят и как живут. Но когда в потоке этой своей болтовни он по наивности упомянул также о второй жене, которую Бен-Атар взял себе несколько лет назад и с которой ему самому, Абулафии, до сих пор еще не довелось познакомиться, даже он, со всей его беззаботной наивностью, не мог не ощутить, что у его утонченной собеседницы внезапно перехватило дыханье.

— Иша шния?!  — шепотом повторила госпожа Эстер-Минна на святом языке, словно страшась произнести эти слова на местном наречии, чтобы не вспугнуть дремавшего у входа франкского слугу.

— А почему бы и нет? — шепнул в ответ Абулафия, и на его лице промелькнула было легкая игривая улыбка. Но, увидев, какой алой краской залилась его собеседница и как торопливо она поправила головной платок, он тотчас понял, насколько ее испугал его ответ. Поэтому он немедля попытался расширить ее представления о мире, ибо, несмотря на весь опыт, полученный в торговых поездках с поручениями брата, она никогда не бывала южнее Орлеана и ей, уж конечно, не доводилось бывать на прекрасном и пышном Юге и познакомиться там с обычаями благородных и просвещенных сынов Аравии, распространенными не только в Северной Африке, но и в тех цветущих городах Андалусии, что славятся своими мудрецами и поэтами и где некоторые люди, не довольствуясь двумя женами, подчас берут себе трех, а то даже и четырех сразу. При этих его словах госпожа Эстер-Минна подняла голову, и ее тонкие губы искривила странная гримаса, в которой отвращение смешалось с острым любопытством. А есть ли в тех странах, где родился ее собеседник и откуда он пришел, также и евреи, женатые одновременно на трех или четырех женщинах? На это Абулафия не мог ответить с уверенностью — ведь с тех пор, как он покинул Магриб и Андалусию, прошли уже многие годы. Но хотя потрясение и гадливое отвращение собеседницы уже заранее были смягчены все более обволакивавшим их любовным влечением, она всё равно не позволяла кудрявому южанину уйти от ответа и всё старалась выяснить, может ли случиться так, что и этот его дядя, этот Бен-Атар, этот глава их товарищества, в один прекрасный день тоже вздумает добавить к тем двум женам, которыми он уже обладает, еще и третью жену? Одному Богу известно, сказал Абулафия, пытаясь уклониться от странного вопроса, но, увидев, что даже Бог не в силах утолить пытливое и странное любопытство сидящей напротив него очаровательной вдовушки, ответил, что, может, и вздумает, кто его знает. Если их предприятие будет и дальше процветать и принесет компаньонам еще большее богатство, Бен-Атар, возможно, и впрямь возьмет себе еще одну жену. Ведь широкое, любвеобильное сердце дядюшки Бен-Атара и сравнить нельзя со съежившимся сердцем сидящего напротив нее человека, который до сих пор еще не оправился от обрушившихся на него ударов судьбы, так что для него даже одна-единственная жена была бы сегодня непосильным бременем.

Но тут Абулафия ощутил в полутьме протянутую к нему маленькую и легкую руку и понял, что лишь абсолютно естественное, совершенно уверенное в себе человеколюбие могло найти смелость так прикоснуться к незнакомому мужчине. Это человеколюбие не давало ему покоя весь следующий год, так что с наступлением весны он повернул своих лошадей на север и наконец-то направился с товарами прямиком в Париж, в надежде отыскать там свою знакомую из-под Орлеана и проверить, соблаговолит ли та маленькая белая ручка, что так великодушно притронулась к нему в темноте, прикоснуться к нему и при свете дня. И хотя ее меньшой брат, считавший себя ее опекуном, поначалу враждебно отнесся к сватовству молодого магрибца, сестре удалось успокоить сомнения брата, и когда они оба убедились, что, несмотря на долгие годы скитаний, Абулафия не забыл ни одной молитвы и все еще способен пропеть (хотя и на незнакомую, странную мелодию) и кидуш, и гавдалу, и благословение пищи, брат госпожи Эстер-Минны дал согласие на их брак, однако при условии, что молодожены будут жить в пристройке к его дому — не только затем, чтобы сестра оставалась рядом с ним и его семьей, но и для того, чтобы она не страдала от одиночества, когда ее муж снова вернется к своим торговым разъездам.

Но поскольку к новой семье должна была присоединиться также и дочь Абулафии, которую, кстати, отцу ее было отныне строжайше запрещено называть, даже в шутку, «порченой» или «заговоренной», но самое большее — «несчастным созданием», необходимо было еще до свадьбы несколько расширить их общий дом, располагавшийся на южном берегу протекавшей через город реки, вблизи того места, где располагалась городская стража и зал для публичных казней. А между тем Абулафия уже торопился выехать на юг, на очередную летнюю встречу в Испанской марке. Однако ему уже и до отъезда стало совершенно очевидно, что потрясение, испытанное госпожой Эстер-Минной во время разговора минувшего года, отнюдь не забыто и сейчас разрослось уже до размеров настоящего страха. Сама мысль, что ее будущий муж останется компаньоном того дикого еврея, что по своему невежеству или необузданной похоти содержит сразу двух жен, а в один прекрасный день, возможно, возьмет себе и третью, так испугала эту немолодую женщину, что она отпустила Абулафию в путь лишь после того, как взяла с него обещание, что после раздела прибылей минувшего года он не заберет с собой новый товар, а разделит свою долю между двумя другими партнерами и навеки распрощается со своим дядей — тем самым, который сейчас, заслышав эти слова племянника, так поражен, что от изумления чуть не кладет себе в рот тот уголек, который машинально крутил в пальцах во все время этого разговора.

Но почему?! — У Бен-Атара перехватывает горло. И, пытаясь успокоить дядю, северный компаньон, запинаясь, бормочет в ответ, что он как раз потому и дожидался отъезда Абу-Лутфи, что не хотел срамить еврейского родича его участием в таком обычае, который для исмаилита, напротив, является предметом гордости и символом богатства. А поскольку Абулафия и сам пока что далек не только от того, чтобы примириться с требовательным капризом своей будущей жены — а твердость этой женщины уже можно себе представить по чуть растерянному взгляду его черных глаз, — но даже от того, чтобы уразуметь ее доводы, то поначалу он пытается объяснить дяде эту непонятную ретию тем, что госпожа Эстер-Минна наделена необычайным качеством поразительно чуткого человеколюбия и потому всем сердцем переживает за первую жену, которую ущемляет появление второй. Но ведь это не так! — решительно возражает Бен-Атар. Напротив, две жены лишь помогают друг другу поддерживать супруга во всех его делах и даже взаимно укрощают порой свою женскую страсть, обращая ее в чистое томление, которое только обогащает и облагораживает их тройственную любовь. И ведь кому, как не Абулафии, знать, насколько несчастной может быть и одна-единственная жена. Это верно, кивает Абулафия в знак согласия, внимательно слушая Бен-Атара. Как жаль, что дядя не может сам объяснить новой жене всю тонкость этих отношений, о которых он, Абулафия, забыл за долгие годы своего вдовства. Но поскольку ему пока и в голову не приходило согласиться на ее требование и разрушить их компаньонство, то он, Абулафия, постарается запомнить эти слова Бен-Атара и с их помощью воззвать к рассудку своей невесты, так что когда он, Бог даст, прибудет на их следующую летнюю встречу, уже после своей свадьбы, то наверняка привезет с собой также ее примирение.

И вот так, в лето 4756 года от сотворения мира согласно евреям, он же год 386 от Хиджры Пророка у исмаилитов, за четыре года до пугающего тысячного года христиан, Абулафия все еще не расторгает столь дорогой его сердцу торговый союз, а вместо этого грузит привезенные компаньонами товары на пять повозок, по одной на каждую из пяти лодок, которые доставили эти товары под Барселону, и по прибытии в Перпиньян немедленно посылает одну из этих повозок, груженную мешками со специями, на запад, в герцогство Гасконь, другую, с медными блюдами и кастрюлями, — на восток, в Южный Прованс, а сам, с тремя оставшимися повозками, устремляется к Тулузе, продавая во встреченных по пути деревнях кувшины с оливковым маслом, медовые соты и связки сушеных сладких рожков и андалусского инжира, а затем перепродавая те товары, которые получает взамен. И в результате по прибытии в Тулузу он уже располагает двумя пустыми повозками, чтобы разместить в них немую девочку и ее исмаилитскую няньку, которая немедленно требует от хозяина пять золотых браслетов за согласие променять свои южные грезы на зимнее путешествие сквозь царства Эдома к этому далекому, захолустному Парижу, куда третья из оставшихся у Абулафии повозок везет изысканный груз флакончиков с острыми благовониями пустыни, львиными и леопардовыми шкурами и рулонами расшитых тканей, внутри которых таятся инкрустированные драгоценными камнями кривые кинжалы.

И вот, весной 997 года, Абулафия возвращается в этот захолустный Париж, но на сей раз не один, а со своей десятилетней немой дочерью, пусть больше не «порченой», но по-прежнему несчастной, и здесь он в очередной раз убеждается, что будущая жена много старше него не только годами, но также жизненной мудростью. Верно, она тотчас обнимает и прижимает к своей груди несчастную девочку и с уважительным удивлением склоняет голову перед старой исмаилиткой, которая так и сверкает своими многочисленными золотыми браслетами, но хотя ее душа всю зиму исходила тоской по темнокудрому молодому жениху, она по-прежнему не торопится с обещанной свадьбой и вновь демонстрирует ему свое решительное неприятие компаньона-двоеженца. И в ходе этих разговоров она знакомит Абулафию с прибывшим в Париж из ашкеназской Лотарингии, одетым во все черное человеком — даже из шляпы на его голове торчит высокий рог из черного бархата — и выясняется, что человек этот, по имени рабби Калонимус, сын Калонимуса, — родом из семьи покойного супруга госпожи Эстер-Минны и тоже житель ее родной Вормайсы, которого господин Левинас, младший брат госпожи Эстер-Минны, специально пригласил в Париж как высокоученого раввина, чтобы провести брачную церемонию в полном соответствии с обычаями своих предков, и который хотел бы предварительно испытать характер и прочность веры южного жениха, чтобы выяснить, не нуждается ли она в дополнении или подкреплении, в исправлении или очищении, прежде чем он соединит ее с нерушимой верой уважаемой госпожи из своего родного города.

И видимо, с целью такой проверки рабби Калонимус заводит с Абулафией долгий обстоятельный разговор, а поскольку немая девочка вся дрожит и завывает при виде раскачивающегося на его голове бархатного рога, то он выводит собеседника наружу, и они долго шагают по грязным и слякотным улочкам Парижа, старательно обходя встречных свиней, лошадей и ослов, а потом переходят через маленький деревянный мост и поднимаются по широкой немощеной улице, которую парижане называют дорогой Сен-Жака, потому что с нее начинается путь христианских паломников к монастырю Сантьяго-де-Компостела, что на самом краю Иберийского полуострова. И здесь холодный и надменный ашкеназский раввин указывает Абулафии на собирающихся в дальний и трудный путь христианских паломников в их толстых накидках и украшенных ракушками широкополых войлочных шляпах, которые сжимают в руках длинные посохи, на концах которых подвешены бурдюки с питьевой водой, а потом на их жен, которые прощаются с мужьями, желая им счастливого пути, и заплетают им волосы в косички, и туго обматывают красными тряпками их ноги, обутые в грубые сандалии, — и всё это он показывает Абулафии затем, чтобы намекнуть ему, что истинная вера не приходит в сей мир без тщательной подготовки. А потом он объясняет будущему жениху один за другим все этапы брачной церемонии, во избежание того, чтобы какая-нибудь невежественная южная прихоть или средиземноморский обычай не нарушили, упаси Господь, священную целостность этого традиционного ритуала, и все эти свои речи он сдабривает историйками из жизни города Вормайсы, где родилась и выросла госпожа Эстер-Минна, — города, который, быть может, и не так привлекателен, как Париж, и дома там и впрямь все еще стоят на кривых деревянных сваях, но в котором зато нет недостатка в ученых мужах и выдающихся знатоках Торы. Умершие ученые мужи присматривают там за живыми учеными мужами, которые в свой черед подготавливают мир в духе Галахи для тех ученых мужей, которые пока еще не родились. Толковать же это надлежит в том смысле, что главная забота всех этих мудрейших знатоков Торы направлена на будущие поколения — да придут они в этот мир из чистоты телесного соития и брачного союза, а этой чистоты не может быть без спокойствия и уверенности, защищенных с помощью херема и нидуя от того мужчины, который вздумает взять себе вторую женщину в дополнение к своей жене или даже, упаси Господь, прогнать эту первую жену вопреки ее воле.

И тут Абулафия начинает понимать, что гость, которого его будущие жена и шурин пригласили с Рейна, однозначно обуславливает его женитьбу на госпоже Эстер-Минне полным отказом от компаньонства с Бен-Атаром. Поэтому его не удивляет, когда по возвращении во франкскую таверну, уже после того, как те же паломники, вначале приняв Калонимуса за какого-то высокого гостя, потом, все-таки опознав в нем еврея, забросали их гнилыми яблоками, тем самым совершив свой первый благочестивый поступок на предстоящем тяжком паломническом пути, рабби Калонимус извлекает из-под полы две небольших, исписанных красными чернилами полоски пергамента: одну для нового жениха, чтобы не забыл то, что только что узнал, а вторую для отвергаемого ретией компаньона, чтобы послать ее к нему с приходом лета через нанятого на стороне посыльного, добавив к этой полоске также все то, что этому отвергаемому отныне компаньону причитается, по честному расчету, в уплату за товары, проданные в истекшем году.

Вот так, в пятый день месяца ияр, он же тридцать третий день счета омер, 4757 года, дав будущим родственникам клятвенное обещание расторгнуть свой торговый союз, Абулафия получает окончательное согласие невесты, и их бракосочетание становится свершившимся фактом. Но с наступлением месяца тамуза, когда приходит время отправлять посыльного в Испанскую марку, его охватывает сильная тоска по Барселонскому заливу, и он начинает сожалеть о данном им обещании. И, невзирая на то, как мрачнеет бледное лицо его новой жены, — а он с первой же брачной ночи испытывает к ней почтительный страх, неотделимый от сильнейшей страсти, — он понимает, что не сможет расстаться со своими многолетними компаньонами посредством простой записки и не решится разделить по собственному усмотрению прибыль минувшего года и передать ее через стороннего посыльного. И поэтому, многократно поклявшись жене и новому шурину, что на этот раз он действительно распрощается с компаньонами и преуспевающее товарищество будет распущено, дабы ретия вошла наконец в полную силу, он отправляется в дорогу сам, отказавшись от услуг посланца. И поскольку его сердце разрывается между грозной клятвой, которую он дал в Париже, и той болью и грустью, которые ждут его при встрече с партнерами в Испанской марке, он запутывается и сбивается с пути, так что в Сьерра-дель-Фого его и впрямь спасает от разбойников только черный плащ прокаженного, в который он закутался, купив его в самый последний момент. Из-за этого он опаздывает с прибытием еще на десять дней, и Абу-Лутфи приходится вторично разделить с Бен-Атаром еврейский пост Девятого ава.

И вот в этом своем плаще прокаженного, грохоча трещоткой, чтобы отгонять с дороги здоровых людей, Абулафия прибывает, наконец, на встречу со своими компаньонами и обнаруживает обоих постящихся, еврея и исмаилита, лежащими на жаре, в голодном обмороке, меж двух мраморных колонн, некогда обрамлявших вход в старинное римское поместье. И, несмотря на радость встречи, объятия и взаимные поклоны, южане тотчас видят в красивых глазах своего северного партнера мрачный знак предстоящей разлуки. Когда же исмаилит слышит, что Абулафия действительно намерен подрубить дерево их содружества в самый разгар его цветенья и на сей раз вообще не собирается забрать с собой товар, только что доставленный в Барселону, причем на этот раз уже на шести лодках, он теряет все свое арабское самообладание, вскакивает и принимается яростно кружиться на месте, пока не останавливается вдруг против большого оливкового дерева и начинает биться головой о его ствол, так что слезы заливают ему лицо — но это уже не те слезы, что брызнули из его глаз в их первую встречу, происходившую на этом же месте пять лет назад.

Абулафии нелегко его утешать — и потому, что его собственное сердце до сих пор не может примириться с предстоящей разлукой и расторжением их торгового товарищества, и потому еще, что он знает, как трудно мусульманину, человеку, который берет себе жен соответственно своему богатству и изгоняет их соответственно своей прихоти, понять — не говоря уже о том, чтобы уважить, — дух новых законов, предъявленных им теперь Бен-Атару на полоске пергамента, над которой еще витают мрачные тени темных ашкеназских лесов. Поэтому оба они ждут, пока рыдания исмаилита постепенно затихнут, а тем временем Бен-Атар, понукаемый страхом, что Абу-Лутфи придет в голову нелепая идея, будто всё это — игра, которую двое евреев затеяли с единственной целью исключить его из товарищества, вдруг находит способ, позволяющий, как ему кажется, обойти эту пришедшую с севера новую галаху. Очень просто — сейчас он безвозмездно передаст свою долю новых товаров исмаилиту, и тогда Абулафия сможет безбоязненно получить ее из рук иноверца, поскольку того ни к чему не обязывают не только галахи, издаваемые в Рейнской земле, но даже те, что приходят из Вавилона или Земли Израиля.

Поначалу Абулафия никак не решается принять этот выход, понимая, что его южная простота наверняка вызовет насмешливые возражения его утонченных новых родственников. Но поскольку лодки уже отправлены обратно в Танжер, и товар, сваленный в конюшне Бенвенисти, лежит там уже больше трех недель, вызывая ярость лошадей и ослов, стесненных этим наглым вторжением, он не может отказать своим давним компаньонам, и поэтому в конце концов соглашается принять товар из рук исмаилита, который, сам того не понимая, внезапно превращается, таким образом, в хозяина всего их добра. Но все это, повторяет Абулафия, предупреждая южных компаньонов, только при условии, что все товары, как они есть, будут отправлены прямиком в Париж, чтобы его новые родственники дали там разрешение на их продажу, прежде чем эти товары будут предложены на рынке неевреям. Ибо чутье опытного торговца подсказывает ему, что более высокая цена, которую он получит за эти товары на севере, в Иль-де-Франс, с лихвой окупит все труды и расходы этой дальней перевозки.

И пока Абу-Лутфи торопится оседлать своего коня, чтобы помчаться обратно в Гранаду, совершенно уверенный, что выход из трудностей, найденный его еврейскими компаньонами, останется в силе и для товаров, которые он соберет для следующей встречи, племянник и дядя все никак не могут расстаться друг с другом, хотя их встреча затянулась так надолго, что в воздухе уже начинают сплетаться первые нити осенней прохлады. Но кто знает, не окажется ли эта встреча последней? И поскольку им не дано было вместе произнести молитву Девятого ава, со всем ее плачем и болью, им хочется остаться в памяти друг друга звуками радости дочерей Израиля, которые некогда выходили просить себе жениха и любовь в день Пятнадцатого ава. Но увы — обычно приятное молитвенное пение Абулафии омрачено в этот вечер угрюмым, печальным видом Бен-Атара, и потому в спускающейся на них ночной мгле, на сей раз не освещенной ни пламенем костра, ни звездным пламенем, племянник вдруг сам, без спросу, не в силах сдержать волнение, начинает превозносить достоинства новой госпожи Абулафии, словно страшась, что его дядя, упаси Господи, теперь ее вконец возненавидит. И вот он долго и подробно распространяется о ее уме, деликатности и добрых делах, пуще всего нажимая на ее жалостливое отношение к несчастной девочке, которая нашла укрытие в их доме, — но мало-помалу сквозь все эти хвалебные слова начинает все более проступать та сокрушительная страсть, которую почему-то вызывает в нем эта голубоглазая, светловолосая женщина, и постепенно он так втягивается в свои сердечные излияния, что из его души, словно искорки из костра, начинают вырываться и совсем уже интимные постельные признания и тайны.

И вот на этом они расстаются, оба со смятенным сердцем. И Абулафия с мрачной, угрюмой решимостью ведет по осенним темнеющим дорогам свои шесть нагруженных с верхом повозок в далекий Париж, чтобы там услышать из уст любимой жены и ее молодого брата ясный и непререкаемый приговор, который, как и можно было ожидать, отвергает любую исмаилитскую хитрость, скрывающую за собой продолжение сотрудничества с южным евреем-двоеженцем. Мало того, стремясь предотвратить любые примирительные ухищрения магрибцев в будущем, они настаивают на конфискации всего привезенного Абулафией товара, с тем, что продадут его сами, дабы окончательно быть уверенными, что его злостное сотрудничество с этими южанами действительно расторгнуто — их собственными руками, на их собственных глазах, раз и навсегда, — и на этих условиях они согласны отправить всю выручку, за вычетом своих расходов, двум южным компаньонам, которых они уже называют «бывшими», через исмаилитскую няньку, у которой все равно закончился срок ее давнего контракта.

И когда следующим летом южные компаньоны снова, на этот раз уже с семью лодками, появляются на постоялом дворе Бенвенисти в Барселоне в надежде возобновить свою торговлю, они слышат из уст хозяина, что госпожа Эстер-Минна их уже опередила. Но не успевают они совладать с волнением при мысли, что сейчас наконец окажутся лицом к лицу с самою новой женой, как Бенвенисти уже ведет их в маленькую пристройку у конюшни, и там, в полутьме, благоухающей запахом свежего сена, они видят спокойно восседающую среди своих свертков дородную исмаилитку, которая сверкает всеми золотыми браслетами, заработанными за годы долгой службы, и в широкой ухмылке обнажает свой единственный зуб… И пока они таращатся на нее в полной неожиданности, она уже вытаскивает спрятанный меж грудями знакомый мешочек из леопардовой шкуры, набитый золотыми монетами — выручкой за прошлогодний товар, проданный успешно и с большой прибылью, которую теперь им снова предстоит разделить — но уже между двумя, а не между тремя компаньонами. И вот так, в 4758 году от сотворения мира по еврейскому счету, 388 году со времени бегства Пророка из Мекки в Медину и за два лета до тысячного года, который должен потрясти и перевернуть весь христианский мир, привычные опоздания Абулафии превращаются, увы, в его окончательное исчезновение.

Глава шестая

После того как столько дней подряд только и делал, что взлетал на верхушку мачты да соскальзывал вниз, на палубу качающегося корабля, стоит ли удивляться, что тяжкая суша так и тянет к себе даже твои быстрые и легкие ноги, и, когда ты наконец останавливаешься на вершине широкого холма, что полого поднимается над северным берегом реки, ноги эти напрочь отказываются стоять, и сами, не спрашиваясь, медленно и осторожно опускают тебя на землю, простирая на ней в полноте восточного молитвенного преклонения, навстречу блаженству растений, камней и свежих комьев земли, аромат которых почти выветрился из твоей памяти за время долгого морского пути. Впрочем, слезы радости, что проступают в эту минуту в глазах маленького Шмуэля Эльбаза, не настолько затуманивают его взгляд, чтобы помешать ему напряженно следить за каждым движением своего хозяина, Бен-Атара, который в этот поздний послеполуденный час выбрал из всех остальных спутников именно севильского мальчика в попутчики для своей первой, отчасти секретной вылазки, рассчитанной приготовить почву для встречи с бывшим северным компаньоном, отстранившимся от партнеров и скрывшимся в лежащем неподалеку франкском речном городке Париже.

Меж тем хозяин этот, сам Бен-Атар, стоит сейчас поодаль, прислонившись к одинокой полуразвалившейся каменной арке, оставшейся, наверно, от былого римского храма, и со сдержанным волненьем обводит взглядом стелющиеся вокруг поля и рощи, залитые шафрановым светом ленивого позднего лета, в котором уже поблескивают серые капли новой осени. Судя по пристальности его взгляда, можно подумать, что еврейскому купцу из Танжера на мгновенье чудится, будто Париж, тот далекий город, к которому он и его спутники стремились столько недель, находится не только вон там, к востоку, окопавшись на маленьком острове посреди реки, но, возможно, и к северу, и даже, быть может, к западу от холма, на котором они сейчас стоят, а не исключено, что и к югу, там, где изящный изгиб реки сверкает расплавленной сталью, — как если бы каждая из тех пыльных тропинок, что сбегаются на вершине этого холма, целуя стоящую в его центре старинную каменную арку, как лучи света сливаются, возвращаясь к излучившей их звезде, — как если бы каждая из них готова была сейчас, каждая своим путем, привести двух чужеземных евреев, взрослого и мальчишку, к этому странному городу, распространяющему свое обаяние так далеко за собственные пределы.

Впрочем, мальчик, который все это время внимательно и с любопытством поглядывает на хозяина, нисколько не сомневается, что с наступлением сумерек Бен-Атар выберет путь, ведущий на восток, — и не только потому, что именно этот путь ведет прямиком к маленькому острову, что сереет вдали тесно скученными домами, но еще и потому, что это не обычная тропа, а настоящая дорога, к тому же проложенная с такой решительной прямизной, что она прорезает себе широкую полосу среди полей и рощ, словно бы расступившихся в обе стороны в ее честь, и, похоже, будто не просто двух одиноких путников, мужчину и мальчика, зовет она сейчас довериться ей в сгущающихся сумерках, но готова пригласить даже целые армии шагать вдоль нее в торжественном парадном марше. Мальчик, однако, понимает, что раньше чем отправляться на поиски тех парижских людей, которых его отец призван умучить затем трудными словами Торы, хозяин хочет еще до наступления полной темноты основательно рассмотреть, как выглядят те одиноко стоящие дома, что разбросаны по обоим берегам реки, и та церковная башня, что высится в прозрачном вечернем свете над правым, по теченью, речным берегом и сейчас приветствует стоящих вдали евреев звоном своих колоколов.

И верно — вот уже несколько дней, как Бен-Атар окончательно пришел к выводу, что хотя его первая встреча с любимым племянником и бывшим компаньоном непременно должна произойти наедине, в отсутствии новой жены и кого бы то ни было из ее высокомерных родичей, но встреча эта ни в коем случае не должна быть случайной или секретной, где-нибудь в укромном переулке или в открытом поле, — нет, она должна состояться на пороге дома Абулафии, чтобы священный долг гостеприимства, впечатанный в душу всякого человека с Юга как его вторая натура, превозмог, благодаря силе традиции и привычки, любую попытку новой жены или ее въедливого младшего брата внезапно усугубить строгость своей ретии и превратить ее в решительное и полное отлучение, в херем, что сразу похоронило бы все те надежды, с которыми замышлялось их дерзкое путешествие. А дня такой встречи на пороге дома требовалось не только застичь Абулафию врасплох, но также представить себе заранее и во всех деталях, как именно устроен его дом — ведь в конечном счете танжерский купец рассчитывает не только войти в него сам, но и ввести туда обеих своих жен, чтобы эти две женщины, проследовав внутрь по пути, выстланному соответствующими словами севильского рава, одним своим невозмутимым, спокойным обликом сразу же явили бы то живое двуединство любви и согласия, против которого направлено новое, своевольное постановление, пришедшее в Париж из маленького городка Вормайсы, что в далекой, дикой стране Ашкеназ.

Вот почему сегодня в полдень, когда двое встретившихся им на реке рыбаков сообщили, что искомый ими Париж должен открыться уже за ближайшим речным поворотом, Бен-Атар приказал капитану немедленно остановить корабль и стал готовиться сойти на сушу. Вначале у него было мелькнула озорная мысль удивить Абулафию, нарядившись, в его духе, прокаженным, а то и христианским монахом, но он тотчас отказался от этой затеи, опасаясь, что кто-нибудь из прохожих может задать ему богословский вопрос, на который он не сумеет ответить. В конце концов, он решил ограничиться нарядом христианина из Андалусии, которому якобы так опротивели тамошние исмаилиты, что он отправился на поиски христианских святынь. Впрочем, судя по рассказам Абулафии, не было оснований думать, что его Париж настолько славится религиозной святостью, что способен привлечь к себе паломников, да еще издалека. Поэтому Бен-Атар загодя попросил своих жен сшить ему такую накидку, в которой были бы смешаны все мыслимые цвета и все самые разные, стили, так чтобы посторонним было бы затруднительно определить точную принадлежность ее хозяина.

Но, несмотря на все эти предосторожности, он понимал, что нельзя и опасно выходить на берег одному, потому что человек, отправившийся в чужой город в одиночку, может исчезнуть там, не оставив по себе никакого следа, тогда как идущие вдвоем всегда смогут свидетельствовать друг о друге — если не на этом свете, то, по крайней мере, на том. Поэтому Бен-Атар решил было взять с собой севильского рава, потому что тот, в меру своего знания латыни, мог бы еще попутно объяснить ему незнакомые странности капетингской жизни, а кроме того, по приходе в дом Абулафии, сразу же обрушил бы весь свой галахический авторитет на решивших обособиться парижских отстранителей. Однако по здравом размышлении он решил, что, наверно, лучше не раскрывать противнику сразу все свои карты и не показывать ему сразу все доставленные издалека боеприпасы, — да к тому же он не был вполне уверен, что рав Эльбаз окончательно протрезвел от того поэтического опьянения, которое овладело им на бурных волнах океана. В итоге, он передумал и решил взять с собой компаньона Абу-Лутфи, справедливо рассчитав, что оскорбленное присутствие этого исмаилита может напомнить Абулафии о его прегрешении против всех тех товаров, что были добыты для него с таким трудом и отвергнуты им с такой небрежностью. Но в конце концов, ему пришлось отказаться и от этой мысли. Неправильно было бы покинуть двух изнеженных южных женщин и до краев наполненного стихами андалусского рава на милость грубых исмаилитских матросов, ведь матросы эти — люди совершенно чужие, хоть и вели себя вполне порядочно во все время пути, а кроме того, следовало, разумеется, оставить на корабле хоть кого-нибудь, кто мог бы привести его обратно в Северную Африку, если в этом чужом христианском городе против него, Бен-Атара, умыслят что недоброе или, упаси Господь, и вообще похитят.

Кто же тогда остается? В глубине души Бен-Атар предпочел бы взять с собой капитана — ведь в памяти этого потомка пиратов еще могли сохраниться кой-какие подробности давней и весьма пригодившейся бы сейчас истории нападения викингов на Париж в конце того столетия, что предшествовало нынешнему, да к тому же и вид у капитана был располагающий, и взгляд честный и прямой, — но как оставить набитый товарами парусник без капитана, да еще в открытом течении реки? От безвыходности Бен-Атар уже стал подумывать, не взять ли с собой одного из дюжих исмаилитских матросов, но тут им вновь овладели сомнения — а вдруг эта язвительная новая жена только и ждет, чтобы он предстал перед ней в сопровождении грубого, неотесанного, одетого в лохмотья арабского матроса, чтобы сказать Абулафии: «Полюбуйся, вот он, живой образчик необузданной похоти, с которого твой компаньон берет себе пример!» Не взять ли с собой черного невольника? Его чутье так обострено пустыней, что он наверняка сумеет вывести хозяина прямиком к нужному дому по одному лишь запаху сохранившегося у Бен-Атара платка, что когда-то принадлежал Абулафии, но ведь у этого язычника идолопоклонство буквально в крови, и, войдя в дом парижских евреев, он, того и гляди, рухнет на колени перед каким-нибудь серебряным ритуальным кубком или подсвечником и в результате поставит под сомнение и чистоту веры самого Бен-Атара! Так что же, может быть, лучше все-таки отправиться одному? Но тут, подняв глаза к небу, дабы укрепил его душу Всевышни, который был так милостив к нему и к его кораблю во все дни их долгого пути среди валов океана, Бен-Атар увидел вдруг маленького Эльбаза, качающегося на самом кончике мачты, и сказал себе в душе своей: «Видно, об этом ребенке молил я Господа!» — и не только потому, что к человеку, которого сопровождает ребенок, даже в чужом городе отнесутся, скорее всего, по-человечески, но еще и потому, что, если, упаси Господь, Абулафия все же будет упорствовать в своей ретии, присутствие такого спутника может прийти ему, Бен-Атару, на помощь — а вдруг вид этого мальчонки напомнит Абулафии дни его собственного детства, когда дядя Бен-Атар брал своего маленького племянника на берег моря и бросал там в бурные волны, но неизменно выхватывал оттуда живым и невредимым.

Вот почему сейчас, в этих мягких вечерних сумерках, они идут рядом, хозяин корабля и маленький сын раввина, направляясь в сторону незнакомого города, и дорога, по которой они спускаются с холма, действительно так широка и пряма, что ее впору назвать торной дорогой, а еще какое-то время спустя она расширяется еще больше, раскрываясь перед ними огромной квадратной площадью, и тогда Бен-Атар просит мальчика помочь ему соорудить посреди этой площади маленький столбик из придорожных камней, который указал бы направление к кораблю, если им доведется, не приведи Господь, возвращаться из города одним. Затем, продолжая свой неспешный путь всё в ту же сторону, на восток, они проходят меж небольшими, зеленеющими травой квадратами и тщательно подстриженными кустами, мимо наполненного водой бассейна, за которым возвышается еще одна каменная арка, но уже совсем невысокая, по грудь, — возможно, маленькое подобие той арки на холме, что побольше. И если бы эти двое сейчас обернулись, то, возможно, даже в этот сумеречный час они различили бы прямую линию, протянувшуюся от одной арки к другой, но их лица упорно обращены только вперед, где уже появляются над дорогой огни маленьких, покачивающихся на ветру масляных фонарей, цепь которых тянется вдоль реки в сторону города, а потом возникают из темноты и физиономии первых парижан, с их острыми чертами, оживленным взглядом, чуть крикливым говором, с круглыми лысинками на макушках и бритыми, как у актеров, подбородками. А остров перед ними уже поблескивает множеством крохотных суетливых огоньков, словно каждый его житель предпочитает до упаду кружить по улицам со своим собственным светильником в руках, и незаметно для себя они вдруг оказываются в густой толпе мужчин и женщин, с громкоголосым гомоном плывущей по набережной, вдоль берега реки, и маленького Эльбаза внезапно охватывает страх, и рука, что в самом сердце океана бестрепетно и крепко сжимала конец мачты, сейчас со страхом хватается за полу хозяйской накидки, на которую, кстати, несмотря на всю ее кричащую пестроту, никто здесь не обращает ни малейшего внимания, словно бы эти двое чужестранцев идут сейчас не по набережной захолустной столицы одной из бесчисленных провинций темной Европы, а по улицам какой-нибудь настоящей метрополии, вроде Кордовы или Гранады, где и впрямь не в диковинку бесчисленные чужеземцы, что ни день прибывающие в город. Неужто это мальчик внушает им всем такое доверие? — дивится Бен-Атар. Или же эти люди так уверены в себе, что относятся безо всякой опаски к любому, даже незнакомому им человеку, если только он готов перекинуться с ними хотя бы несколькими словами?

И действительно, не только Бен-Атар, но даже и его маленький спутник уже примечают, что здесь чуть не все — и торговцы в тянущихся вдоль берега лавках, и люди, что прохаживаются по набережной, — непрерывно перебрасываются друг с другом быстрыми певучими фразами и словами и даже в сторону двух чужестранцев время от времени бросают слово-другое, словно сама возможность лишний раз поговорить на своем мелодичном языке доставляет им удовольствие и кажется благословением Божьим, так что любой, кто молчит, лишается в их глазах сразу и того и другого. Увы, магрибцы не могут произнести ни слова в ответ и, понимая, что одними улыбками им не отделаться, стараются опустить головы как можно ниже и пристально рассматривают проплывающие под их ногами маленькие неровные плитки мостовой и те, повязанные поверх туфель странными обмотками, мужские и женские ноги, которые проворно прыгают по этим плиткам, старательно избегая валяющихся повсюду куч лошадиного, свиного и собачьего кала. Они так внимательно разглядывают эти чужие конечности, что в какой-то момент сыну рава вдруг кажется, будто он увидел среди них ноги своего оставшегося на судне отца, вернее — узнал его походку, и, взволнованный этим открытием, он изо всех сил дергает Бен-Атара за полу накидки и на своем мягком андалусском наречии с возбуждением шепчет ему: «Хозяин, человек, который идет перед нами, — наверно, еврей».

Как ни удивительно, Бен-Атар тоже разделяет эту странную мысль, но ему шагающий впереди человек кажется евреем не столько из-за походки, сколько из-за примятой посредине шапки на голове. Недолго думая, он поворачивает следом за этим человеком, ибо если это и впрямь еврей, то он, надо думать, вряд ли станет задерживаться в какой-нибудь из тех винных лавок, тусклые огни которых поблескивают вдоль всей набережной, а, скорее, направится прямиком к себе домой, а этот его дом наверняка располагается на той улице, где живут и другие евреи, и таким манером они с мальчиком, оставшись незамеченными, доберутся и до дома Левинаса, где обитает Абулафия, ибо не может быть, чтобы евреи, так истово относящиеся к своему еврейству, как этот Левинас, жили очень далеко от других евреев. Но даже если окажется, что идущий впереди человек — не еврей, то, судя по мягкости его походки, он наверняка человек добрый, а значит, не станет возражать против того, что, сам того не зная, послужит поводырем для других.

Но куда же ведет этот поводырь? Сначала их «еврей» продолжает шагать вдоль реки, за очередным изгибом которой уже открывается стена, окружающая остров, в первую минуту кажущийся огромным, ярко освещенным кораблем, который плывет по реке совсем рядом с берегом. В этом месте большинство идущих по набережной спускаются к ведущему на остров большому мосту, но их провожатый продолжает свой путь вдоль реки, пока не приводит их, наконец, к едва освещенному закоулку, где мелкие речные волны набегают прямо на берег, с которого перекинут неказистый дощатый мостик, местами висящий в воздухе местами почти погрузившийся в воду. Его-то неизвестный поводырь и выбирает в качестве более подходящего средства переправы — как своей собственной, так и двух следующих за ним чужестранцев, — прямиком в самое сердце острова. Здесь, на острове, дома тянутся почти впритык друг к другу, то и дело прорезаемые узкими петляющими улочками, и на каждом углу стоят стражники в темных мундирах, которые коротают время за игрой в кости и безостановочно балагурят на своем любимом родном языке. Из подвальных окон поднимаются запахи вечернего варева, словно путники попали не в сердце города Парижа, а прямиком в его ненасытную утробу, и маленький Эльбаз, у которого с самого полудня не было во рту и маковой росинки, начинает потихоньку забирать всё больше и больше в сторону, пока не застывает на миг, то ли в ужасе, то ли в голодном оцепенении, перед каким-то дородным парижанином, который занят тем, что отрезает тонкие розовые ломти мяса от зажаренного целиком сердитого поросенка.

Когда Бен-Атар замечает, что вид нарезаемой ароматными ломтями свинины не только не привлекает их поводыря, но, напротив, заставляет его ускорить шаги и, потупив глаза, быстро пробормотать себе что-то под нос, он окончательно убеждается в том, что мальчишка попал в точку и что это на самом деле еврей, а потому продолжает держаться за ним даже тогда, когда тот сворачивает в длинный темный переулок, который выводит путников к узкому проходу в городской стене, а сквозь этот проход — к другому мосту, не менее шаткому, чем первый, и этот мост, в свою очередь, выводит их на южный берег. Здесь уже не так многолюдно, как на северном, но сразу чувствуется какая-то симпатичная, привольная свобода нравов — взять хотя бы вот этих, небрежно одетых, весело смеющихся молодых людей, которые сидят перед бьющим в каменном бассейне фонтаном, на освещенной факелами площади, слушают актера, играющего на маленькой арфе, и приветливо поглядывают в сторону проходящих мимо Бен-Атара и маленького Эльбаза, — а те всё идут, как приклеенные, вслед за своим евреем, идут упрямо, до тех самых пор, пока тот вдруг не останавливается внезапно в глубине очередного темного переулка, поворачивается лицом к давно идущим за ним следом людям, прислоняется спиной к большому камню, выступающему из стены одного из домов, и какое-то мгновенье раздумывает, словно собираясь что-то сказать, но так ничего и не говорит, а просто молча вперяет в них сверкающий взгляд из темноты.

Абулафия? — умоляющим шепотом произносит Бен-Атар то имя, которое вот уже год наполняет его душу печалью. Улыбка облегчения расплывается на лице еврея, который только теперь понимает, что его не понапрасну вынудили так долго служить невольным поводырем, и, подняв руку, он великодушным и недвусмысленным жестом указывает на самый большой дом в этом маленьком переулке, а затем так же молча открывает спрятавшуюся за камнем калитку и исчезает за ней в темноте.

Бен-Атар тотчас настораживается. Близкое присутствие Абулафии и его новой жены обостряет все его чувства. Но он тут же напоминает себе, что слишком поспешное, нерасчетливое появление перед Абулафией, да еще в такой поздний час, может повредить его желанию ввести в дом этой отстранившей их женщины обеих своих жен. И поэтому он не бросается к указанной ему двери, а сначала, напротив, даже отступает слегка назад, в темноту, пытаясь разобраться, как он выглядит изнутри, этот дом, в котором живет Абулафия, и прикинуть, каким способом лучше всего извлечь оттуда своего племянника. Но, увы, — окна дома малы и расположены выше человеческого роста, словно это не просто жилой дом, а небольшая крепость. Тут, однако, ему на помощь приходит маленький Эльбаз, привыкший на корабле карабкаться на мачту, и поскольку острый голод, давно уже терзающий внутренности мальчишки, только прибавляет ему смелости, то он, ни минуты не теряя, тут же распластывает худые руки по темной, грубо оштукатуренной стене, нащупывая скрытые от глаза выбоины и выступы, и затем быстро поднимается по ним к одному из окон — однако, повиснув там, надолго застывает, видимо, не в силах оторваться от того увлекательного зрелища, которое, как известно, открывается всякому, кто исподтишка подсматривает в окна чужих домов. Тем временем Бен-Атар, стараясь не производить лишнего шума, пробирается на задний двор дома, привлеченный коснувшимися его ноздрей знакомыми запахами, и, немного пошарив там, в конце концов обнаруживает среди поленьев и сломанных тележных колес несколько мешков с медной посудой и кожами — жалкий остаток тех товаров, которые они с Абу-Лутфи продали Бенвенисти за полцены два года назад, во время своего последнего, незадачливого путешествия в Барселонский залив.

Это ревнивое воспоминание вновь пробуждает в нем боль и досаду. Не в силах более обуздывать себя, он решительным шепотом приказывает мальчишке немедленно спуститься сверху и рассказать, что представилось его глазам. Выясняется, что глаза маленького Эльбаза были все это время прикованы к глазам девочки его же лет, которая уставилась на него изнутри, но почему-то не проронила ни слова. Вот я и нашел, что искал! — взволнованно восклицает про себя Бен-Атар, торопливо накручивает на голову платок, чтобы затенить лицо, выставляет перед собой мальчишку и громко стучит в дверь, которую им тут же открывает старая служанка с мягким, добрым лицом. И пока она раздумывает, не испугаться ли ей при виде возникшей перед нею мрачной, закутанной в накидку и платок мужской фигуры, мальчишка, уже вошедший в свою роль, склоняется перед ней в очаровательном глубоком поклоне и с мягкостью, способной усыпить всякие опасения, произносит то самое имя, которое восемь минувших недель беззвучно витало над носом их корабля.

Хотя со времени последнего свидания партнеров прошло всего два года, Бен-Атар уже заранее приготовился увидеть иного Абулафию, и тем не менее его несказанно поразил вид вышедшего к нему навстречу человека. И даже не из-за длинных волос, которые тот отрастил, и не из-за необычной бледности и худобы его лица, но, прежде всего, из-за совершенно новой для Абулафии, затаенной и многозначительной, но в то же время несколько вымученной улыбки — улыбки человека, который пытается постичь загадку всего сущего, но и сам не очень-то верит, что это возможно. Неужто новой жене и впрямь удалось вытеснить боль его воспоминаний о несчастной утонувшей жене этой благостно-одухотворенной улыбкой? Племянник еще не видит дядю, предусмотрительно отступившего в тень дверного проема, но его глаза уже прикованы к незнакомому мальчику, который тут же начинает быстро говорить по-арабски, и эти знакомые звуки приводят Абулафию в такое возбуждение, что он не выдерживает и осторожно прикасается к маленькому Эльбазу, будто хочет убедиться, что перед ним не видение и не сон. И тут Бен-Атар отбрасывает платок, которым прикрывал свое лицо, и в душе его вспыхивает жгучее наслаждение, когда он видит, что на красивом лице племянника вырисовывается не столько удивление, сколько острая боль, и глаза его закрываются, словно он вот-вот потеряет сознание.

Однако Абулафия тотчас берет себя в руки. Он и сам понимает, что стоит ему действительно упасть сейчас в обморок, да еще на пороге собственного дома, то не только этот неожиданный гость, но и его собственная жена и шурин — а они наверняка прибегут на шум — все сочтут это за трусливую попытку к бегству. И поэтому он меняет свои намерения и торопится обнять Бен-Атара, но, увы, — это уже не то сильное, горячее, задушевное объятие их летних встреч в роще над Барселоной, а этакая грустная и вялая ласка, смешанная и с болью, и с чувством вины, и даже с какой-то незнакомой отчужденностью, — объятие, в той же мере отстраняющее, что и удерживающее магрибского купца. Но ведь купец этот, что ни говори, проделал такой невообразимо огромный путь, чтобы добраться из Танжера в далекий Париж, что хотя бы поэтому ему надлежит самое высокое уважение со стороны хозяина дома, и это обстоятельство немедля рассеивает все сомнения Абулафии относительно того, как следует ответить дяде-двоеженцу, когда тот просит его о гостеприимстве. «Мой дом твой дом, — четко произносит Абулафия и повторяет, на иврите: — Бейти — зе битха», — словно хочет избежать всякого непонимания как со стороны нежданно вернувшегося компаньона, так и со стороны своей новой жены, платье которой тем временем уже зашелестело за его спиной в дверном проеме.

Великодушный хозяин дома еще не знает, что далеко за спиной одинокого ночного гостя притаилось во мраке старое сторожевое судно, бросившее якорь за недалеким речным поворотом. Но молния, блеснувшая в этот миг в глазах Абулафии, и его вспыхнувшее внезапно лицо недвусмысленно говорят о том, что приглашение осталось бы в силе, даже знай он сейчас, что гостеприимством его воспользуется не только этот загадочный мальчик, но и вся свита дяди Бен-Атара. Ибо с каждой минутой становится все яснее, какая радость вдруг охватила бывшего северного компаньона при виде любимого, утраченного дяди, снова появившегося перед ним с такой сказочной, почти волшебной неожиданностью из невообразимого далека, и это радостное волнение прорывается в том, как порывисто он склоняется к загорелому незнакомому мальчику и мягко, даже чересчур осторожно поднимает на руки того, кто в течение долгих недель только и делал, что раскачивался на самом кончике мачты высоко над палубой дерзновенного корабля. И новая жена, госпожа Эстер-Минна, которая уже поняла, что проиграла первую, короткую, как вспышка молнии, схватку в начавшемся сражении с двоеженцем, тоже радушно улыбается поднятому в воздух ребенку, который порхает в руках ее мужа, окрыляемый надеждой, что по возвращении на землю ему дадут наконец поесть.

Не раз и не два за время их долгого пути — всякий раз, когда стоящий на якоре корабль жутко скрежетал по ночам, качаясь на темной воде под бесконечным, щедро усеянным звездами небом, задавал себе Бен-Атар один и тот же вопрос — какое чертово отродье сбило его с толку, понудив покинуть дом и детей и подвергнуть опасностям безумного и авантюрного путешествия не только самого себя и своих любимых жен, но и свои драгоценные товары? Что заставляет его с таким упрямством воевать за сердце Абулафии, когда так легко было бы найти взамен другого человека, а понадобилось бы — и двоих, и даже если б они не сумели, что скорей всего, торговать так же талантливо и преданно, как его родной племянник, то тем не менее наверняка смогли бы восстановить связи с прежними рынками Прованса и Тулузы и выручить для оставшихся в деле компаньонов надежную прибыль, которой ему, Бен-Атару, вполне достало бы, чтобы обеспечить свое доброе имя и благополучие обоих своих домов. И всякий раз, размышляя об этом, Бен-Атар заново понимал, что не сердце Абулафии он пытается в действительности завоевать в этом безумном путешествии, а сердце его новой жены, той новой женщины, ни лица, ни голоса шторой он не знает, но которая, несмотря на это, обрела в его глазах какую-то необычную важность, особенно с того момента, когда протянула издалека свою уверенную руку, чтобы оскорбить его, Бен-Атара, достоинство и честь.

Именно по причине столь непонятной важности для него этой совершенно незнакомой и далекой женщины, важности, которая возрастала тем больше, чем дольше продолжался их путь и чем более умножались его трудности, Бен-Атар не только выстоял сам, но и других пассажиров корабля сумел заразить своей твердостью и уверенностью. И вот сейчас, стоя наконец у порога ее дома, в свете принесенной служанкой масляной лампы, в той своей причудливой разноцветной накидке, что сшили ему поутру его жены, и испытующе, не сводя с нее глаз, разглядывая свою новую родственницу, вышедшую из Рейнской долины, чтобы соединиться с его племянником, он понимает, что его дерзкое путешествие не было напрасным. О нет, стоило, еще как стоило плыть из безмерной магрибской дали, чтобы помериться силами с такой женщиной! Ибо хоть она и на целых десять лет старше своего молодого мужа и на лице ее уже приметна паутина тончайших морщинок, но эти высоко поднятые скулы, эти бирюзовые глаза — они все еще хранят следы чужой и странной красоты, так напоминающей красоту гончего пса или изящного белого лиса. И кто знает, вдруг думает Бен-Атар со скрытым смешком, уж не клокочет ли в благочестии еврейских жил этой светловолосой женщины кровь каких-нибудь свирепых викингов или саксов и не этой ли неукротимой крови капли мерцают в том глубоком синем взгляде, которым она сверлит сейчас своего гостя и врага?

Глава седьмая

Вечернюю трапезу накрывают в большом, заставленном мебелью зале, обитом теплыми шерстяными коврами. Магрибский путешественник, все еще несколько изумленный той быстротой и легкостью, с которой ему удалось проникнуть в вожделенный дом, не в силах пока прикоснуться к еде, стоящей перед ним в тяжелой, тускло отливающей медью посуде, и лишь искоса поглядывает на мальчишку из Севильи, который с жадностью атакует один за другим куски курятины, доставленные из кухни в большом горшке, да раз за разом с виновато бегающими глазками прихлебывает из большого хрустального бокала, в который госпожа Эстер-Минна всё подливает и подливает ему с такой рассеянной небрежностью, словно льет не вино, а обыкновенную воду. Уж не аромат ли того уличного жареного поросенка разжег в ребенке такой могучий аппетит? — с удивлением думает Бен-Атар, смущенно улыбаясь хозяевам, как будто сам немного виноват в этой прожорливости, издалека ворвавшейся в их дом. Но пока он дивится про себя этому мальчишескому голоду, доброе франкское вино успевает изрядно ударить в голову юного чревоугодника, и мало-помалу деревянная вилка выскальзывает из его руки, веки слипаются, крохотная моряцкая косичка, которую он старательно отращивал всё время пути, начинает покачиваться и клониться к столу, и, наконец, глубокий сон бесцеремонно овладевает им прямо посреди трапезы, превращая обещанное хозяевами гостеприимство из благодеяния в насущную необходимость.

Впрочем, в необходимость явно приятную, о чем свидетельствуют сейчас взволнованные движения госпожи Эстер-Минны. Ее, не удостоенную плода собственного чрева, мучительно возбуждает любой ребенок, попадающий к ней в руки, — что уж говорить об этом загорелом смуглом мальчишке, таком же кудрявом, как ее муж, к тому же наполовину сироте, как утверждает его спутник. Неудивительно, что она тотчас забывает — а может, лишь на время отстраняет от себя — то отстранение, ту ретию, которую сама же и придумала, и, подозвав двух старых прислужниц-христианок, велит им поднять уснувшего над тарелкой маленького гостя, раздеть его и уложить в постель, и всё это с крайней осторожностью — возможно, потому, что она попросту не догадывается, что детский сон вылит из железа, а не соткан из паутины, как, к примеру, ее собственный сон, но, скорей всего, потому, что в этом доме привыкли ухаживать за «несчастной девочкой», унылая дремота которой тотчас улетучивается при малейшем прикосновении, немедленно сменяясь скрипучим страдальческим нытьем. Верно, в доме госпожи Эстер-Минны велено не называть дочь Абулафии «порченой» или «заговоренной», но, увы, — врожденную натуру ребенка это нисколько не изменило.

Вот и Бен-Атар тоже прикусывает язык, когда вдруг замечает эту девочку, неслышно появившуюся в дверях зала, но в его памяти тут же всплывает сладкое воспоминание о первом путешествии в Барселону и о той малютке, что так неуклюже ползла тогда к нему по днищу лодки, чтобы потрогать крохотными пальчиками его глаза. Сердце его наполняется теплом при виде этого несчастного ребенка, на лице которого невыразимая красота покойницы-матери сражается с бездонной пустотой искалеченной детской души и он неприметно подзывает ее к себе. На мгновенье кажется, будто в мутной пене ее памяти тоже пробуждается какое-то тусклое воспоминание, потому что обычно она испуганно пятится при виде любого незнакомого человека, а тут лишь прижимается к дверному косяку, и то лишь для того, чтобы пропустить в зал хозяина дома, господина Иехиэля Левинаса, младшего брата госпожи Эстер-Минны. А молодой господин Левинас уже торопится, ибо, едва заслышав о поразительном появлении отстраненного компаньона и сразу же, острым своим умом, поняв, что первая их схватка с магрибцем уже проиграна и теперь им угрожает вторая, спешит теперь — вежливо, хотя и прохладно — представиться этому далекому и незнакомому родственнику, который в ответ тоже склоняется перед хозяином дома в легком приветственном поклоне. А этот хозяин тут же, ни минуты не медля, обращается к гостю на таком примитивном, отчетливом и очень медленном иврите, словно его тревожит не только возможное различие в произношении, диалекте или наборе слов, но прежде всего глубокая умственная пропасть, разделяющая, по его мнению, Юг и Север, и поскольку, в отличие от своего шурина Абулафии, он не связан с гостем никаким чувством вины, то и не страшится, после нескольких коротких и формальных любезностей, без обиняков спросить его, с какой, собственно, целью тот пожаловал в Париж. Лицо Абулафии тотчас багровеет от стыда, вызванного грубой прямотой этого молодого, очень похожего на свою сестру человека, тоже невысокого и с такими же соломенного цвета волосами, только взгляд его лишен очарования зеленоватой голубизны ее глаз, — и не успевает еще Бен-Атар обдумать достойный ответ, как его племянник уже пытается смягчить заданный шурином резкий вопрос пространной трехъязычной речью. Для начала он на франкском наречии напоминает чересчур торопливому шурину границы допустимого, затем, по-арабски, обращается к прибывшему издалека дорогому гостю, спеша восстановить его веру в широту распростертого перед ним гостеприимства, и, наконец, на всем понятном святом языке уговаривает усталого дядю вернуться за стол и отведать давно стынущую еду.

Но Бен-Атару в действительности по сердцу прямота, с которой обратился к нему молодой господин Левинас, подбодряемый издали взглядом своей сестры. Ибо все мысли магрибского купца сейчас не о себе, не о том, чтобы отдохнуть или подкрепиться, а лишь о своем укрытом в речных зарослях корабле, над которым опасения и страх за исчезнувшего в чужом городе хозяина давно уже взметнулись, наверно, словно второй парус. И вдруг нежданные скупые слезы подступают к его глазам при виде этих двух парижских евреев — ведь это их упрямая ретия обрекла его на такое долгое и опасное плавание, вынудила скрывать от них свой корабль и его пассажиров и заставила прокрасться в этот дом в одиночку, в ночной час, в компании одного лишь несмышленого мальчишки. Поэтому, уставившись прямо в отдающие желтизной лисьи глаза своего вопрошателя, он старается ответить ему точно на таком же простом, ясном и очень медленном иврите, будто и его тревожит не только возможное различие в произношении, диалекте и наборе слов, но также глубокая религиозная пропасть, разделяющая, по его мнению, Север и Юг. «Мы прибыли искать высшей справедливости в споре против вас и вашей ретии, — говорит он, — и для этого взяли с собой также мудрого раввина из Севильи». И из осторожности он не добавляет больше ни слова — пусть употребленное им множественное число, на мгновение удивившее его самого, так и останется несколько туманным. Ибо, несмотря на то, что он пока еще не хочет рассказывать о тех двух женщинах, которых взял с собой с дерзким намерением поселить как гостей в открывшемся перед ним доме, он в то же время не хочет уронить их достоинство и честь, не упомянув о них вообще.

И что же — оказывается, он преуспел в этой нарочитой двусмысленности. Ибо, вопреки множественному числу, ни смышленая госпожа Эстер-Минна, ни ее сообразительный брат не в состоянии представить себе, что Бен-Атар имеет в виду двух конкретных женщин, зато их весьма приятно возбуждает сообщение о прибытии какого-то безобидного «ученого раввина из Севильи». Конечно же они с удовольствием готовы дискутировать с этим раввином — до тех пор, пока он, естественно, не признает себя побежденным. Эти двое евреев из Вормайсы выросли в доме выдающихся знатоков Торы, где за пылким спором о толковании какого-нибудь стиха из Писания порой забывали накрыть стол для вечерней трапезы, и неудивительно, что теперь они обмениваются обрадованными, довольными взглядами. И этот еврей с Юга, в его многоцветной накидке, тоже уже начинает им представляться достойным собеседником — ведь он прибыл не выпрашивать у них милость, а требовать справедливости, как и положено настоящему благочестивому еврею. От всего этого они испытывают такое облегчение, что даже присоединяются к словам Абулафии и тоже просят, даже требуют, чтобы их смуглолицый дядюшка немедленно подкрепил свои силы за обеденным столом, а затем взошел на приготовленное для него ложе, дабы поутру он мог поспешить и привести к ним своего раввина, которого они намерены встретить с большим почетом и уважением как раз и именно потому, что уже заранее предвкушают сладость своей над ним победы.

Но Бен-Атар уверен, что победа будет за ним. И не потому, будто возлагает какие-то особые надежды на рава Эльбаза, но прежде всего по той причине, что уже представляет себе, как радостное дыхание жизни, которую внесет в этот унылый и мрачный дом появление двух его жен, мало-помалу растопит сопротивление хозяев, — и произойдет это не под влиянием каких-нибудь глубокомысленных цитат из Писания или мудреных галахических толкований, а просто в силу естественности их тройственной любви, человеческая красота которой станет очевидной этим парижским евреям, которые пытаются ее опорочить. Предвкушение близкой победы так овладевает его душой, что ему хочется немедля вернуться на корабль за своими женами, но, увы, — хозяева настаивают, чтобы он сел за стол, и он садится и, повинуясь обычаю, совершает положенное омовение рук в поднесенном прислужницей серебряном тазу, а потом тихо, на старинный распев, произносит предписанное ритуалом благословение хлеба и неторопливо съедает разрезанное пополам крутое яйцо, политое белым, густым и кисловатым соусом. Затем он обращается к кускам тушеной курятины с фасолью в коричневом соусе, от них переходит к миске, наполненной большими зелеными листьями, которые посыпаны толчеными орехами, и на закуску пробует груши, запеченные в меду.

И поскольку он ест медленно и степенно, словно хочет искупить торопливую жадность мальчишки, то понемногу начинает ощущать такое удовольствие от еды, что у него снова появляется сильнейшее желание поскорее разделить это удовольствие с обеими своими женами, оставшимися без него на корабле.

Но хозяева, принявшие гостя в свой дом, отвечают также за его безопасность, а потому они не позволяют Бен-Атару выходить из дома в такой поздний час, а отводят его вместо этого на приготовленное для него ложе, неподалеку от маленького Эльбаза, который совсем разомлел от вина и храпит теперь, как заправский матрос-пьянчуга. Однако магрибский купец, уже привыкший за долгие дни и ночи морского пути к тому, что вся Вселенная качается вместе с ним без остановки, теперь никак не может найти покоя в этой неподвижной комнате, к тому же темной, как закрытый ящик. И потому неудивительно, что едва лишь в узких окошках дома загораются первые проблески зари, он уже полностью собран, готов и спешит выйти, оставив маленького Эльбаза на попечение госпожи Абулафии — то ли как авангард тех сил, что заявятся сюда позже, в течение дня, то ли как залог возвращения ее мужа, ибо тот немедленно и с радостью присоединяется на выходе к своему любимому дяде и компаньону. А поскольку дом Абулафии стоит на южном берегу реки, то им вовсе не нужно, оказывается, ждать, пока откроют ворота в городской стене, чтобы потом переправиться на северный, правый по течению берег, — ведь до ближайшей излучины, за которой прячется магрибский корабль, можно дойти прямо вдоль южного, или левого, берега. И вот теперь наступает наконец время открыть потрясенному племяннику не только сам факт существования этого корабля, но и то, какой драгоценный груз прибыл на нем в Париж.

Все два года их разлуки Абулафия не терял надежды, что его компаньон и благодетель попытается взбунтоваться против того приговора, той ретии, которую объявили ему новая жена и ее сородичи. И все первые месяцы после их несостоявшейся тем летом встречи у Бенвенисти его не оставляло обманчивое ощущение, будто роскошный халат дяди Бен-Атара мелькает перед ним в самых неожиданных местах — то в переулках парижского Сите, то между лавками на огромном рынке Сен-Дени, а иногда и возле стен лежащего поблизости монастыря Сен-Женевьев. Хорошо зная, однако, дядину натуру, Абулафия был уверен, что человек, привыкший к изнеженному удобству двух очаровательных домов в спокойном приморском городе с его умеренным климатом, скорей всего, не решится подвергать себя всем тем неисчислимым опасностям, которые подстерегают путешественника в предрассветной тьме приближающегося тысячелетия на далеких разбитых дорогах чужих христианских земель.

И только сейчас, стоя рядом с любимым дядей в открытом поле у источника Сен-Мишель, он понимает наконец, насколько ограниченным и убогим было его воображение, которое все время обращалось в сторону суши и совершенно не принимало в расчет море, пусть даже это море было настоящим океаном. И поэтому храбрость и дерзость компаньона, который все-таки отважился тайком приплыть к самому дому племянника, и не только со всеми своими товарами но и с обеими женами, не имея при этом ни предварительных гарантий, ни надежного шанса переубедить упрямых парижских фанатиков, пробуждают в душе Абулафии такой восторг и жалость, что ему хочется тут же упасть на колени и попросить прощения за всё дурное, что он совершил против своего благодетеля. Но в последнюю минуту он все-таки сдерживает себя, понимая, что такая просьба будет означать косвенное осуждение им собственной жены и отказ от всего, что она сумела внушить ему со времени их свадьбы. И поэтому он ограничивается лишь тем, что любовно охватывает рукой широкие плечи Бен-Атара, словно пытается деликатно поддержать его на этой скользкой, петляющей вдоль берега тропке.

И вот так, в зябкой утренней прохладе первых сентябрьских дней 999 года от Рождества Назаретянина, соответствующих последним дням месяца элула 4759 года от сотворения мира по еврейскому счету, эти двое, племянник и дядя, спешат на встречу с кораблем, который впервые за все это долгое путешествие провел целую ночь без своего хозяина. А поскольку они поглощены взволнованным разговором и непрестанно перебивают друг друга в поспешном желании восполнить те беседы, которые пропустили за две их последние несостоявшиеся летние встречи на полуразвалившемся римском подворье над Барселонским заливом, то не замечают, как бежит под их ногами тропа, и не слышат даже того колокольного звона, что доносится из большого монастыря Сен-Жермен-де-Пре, высокие стены которого тянутся по самому обрезу воды. Они уже с головой погружены в обсуждение своих торговых дел, в ходе которого Бен-Атар выспрашивает у племянника, каковы явные и тайные запросы парижского рынка, чтобы понять, какую цену следует просить за товары, лежащие в трюме его корабля. И хотя до самого этого корабля уже рукой подать, магрибский купец не может удержаться от того, чтобы заранее и во всех подробностях не расписать отстранившему его компаньону не только все те товары, которые тот и сам вот-вот увидит, но и те, которых теперь на корабле уже нет, вроде той маленькой верблюдицы, что была отделена от своего напарника требовательной рукой правителя Руана.

Но душу Абулафии волнует не только предстоящая встреча с маленьким верблюжонком или мешками пряностей, но и скорое свидание с двумя своими тетками — старшей, с которой он распрощался десять лет назад, и с новой, молодой, которую никогда не видел, хотя она с самого времени замужества живет в его бывшем доме, в доме его незабвенной и утраченной любви. Стоит ему, однако, воочию узреть наконец толстобрюхий, буроватого цвета корабль, надежно укрытый капитаном в нависающих над рекою зарослях, как он напрочь забывает о тетках, и из его уст вырывается возглас восхищения при виде той находчивости, с которой военное начало совмещено в этом корабле с началом гражданским, дабы позволить его владельцам предпринять авантюру, исход которой известен пока одному лишь Господу Богу.

И он вновь обнимает мужественного дядю, который действительно не отрекся от своего племянника, а затем попадает в руки уже узнавшего их издалека и поспешно спустившегося с палубы Абу-Лутфи, который с громким криком набрасывается на него и разве что не душит, сердито и жадно сжимая бывшего компаньона в своих объятьях. Потом Абулафия поднимается по веревочному трапу на палубу корабля, и там капитан Абд эль-Шафия склоняется перед ним в низком поклоне и велит одному из матросов поднять на мачте маленький голубой вымпел в честь почетного гостя, которому вскоре предстоит оказать гостеприимство им самим. Черному рабу приказывают растолкать рава Эльбаза, который торопливо выскакивает из своей каюты, весь всклокоченный, растерянный и кое-как, наспех, одетый, и Абулафия, удивленно раскрыв глаза при виде этого невзрачного андалусского раввина, почтительно целует ему руку и передает привет от маленького сына, который сейчас отдыхает под надежным наблюдением его, Абулафии, жены. Но прием продолжается, гостя ведут в глубины корабельного брюха, и вот уже его окутывает сильный магрибский запах детских лет, и он чувствует, что это бурое, исполосованное шрамами арабское сторожевое судно словно стало уже неотъемлемой частью его существа, и глаза снова наполняются слезами печали от воспоминания о той разлуке, которая была ему навязана, и от мысли о той, которая еще предстоит.

И тут на палубу поднимаются дядины жены Сначала приближается первая, и хотя за те годы, что Абулафия ее не видел, она прибавила в теле, и весьма пополнела, и округлилась лицом, он снова различает в ней то добродушие, которое так и излучает эта спокойная женщина. И пусть он ребенком не раз сидел у нее на коленях — теперь он остерегается излишне приближаться к ней и лишь склоняется в многократных поклонах, снова и снова уважительным тройственным жестом прижимая ладонь сначала ко лбу, потом к губам и оттуда к сердцу и снова и снова приветствуя ее, а потом осведомляется о здоровье ее сыновей, но тут же начинает запинаться, потому что видит, что к нему уже приближается вторая его тетка — в легком утреннем наряде, смущенно, даже с некоторым испугом приоткрывая в улыбке такие сверкающие и совершенные зубы, что он краснеет и торопится опустить глаза, ибо ее молодость щемит его сердце, и не только при мысли о самом себе, но и в предчувствии предстоящего гнева и обиды его жены, которая, увы, не захочет подчиниться Бен-Атару. Да, теперь он уже знает это наверняка. Его жена ни в коем случае не согласится отменить свою ретию, пусть даже этот андалусский рав потрясет их всех своими толкованиями и цитатами.

Но он понимает также, что не может уже уклониться от обещания принять гостей, даже если это обещание и было вырвано у него не без некоторой хитрости. И хотя мысль о том, что дядя с двумя его женами поселится в его доме, вызывает у него настоящую дрожь, он знает, что никогда не простит себе, если позволит своим единокровным родственникам, которых сам Господь, да славится Имя Его, привел к нему невредимыми из далекой родной страны, ночевать в каком-нибудь христианском постоялом дворе, который уже изначально, по причине своей сомнительной с точки зрения веры пищи, неприемлем не только для евреев, но даже для исмаилита Абу-Лутфи, — а тот уже тут как тут, легок на помине, и уже хищно поглядывает на северного компаньона, пылая всегдашним своим желанием немедленно похвастаться товарами, которые он добыл для него в долинах Атласских гор.

И вот, на какой-то короткий миг, всё словно бы снова становится как встарь, разве что полумрак конюшни Бенвенисти сменился полумраком корабельного трюма да ржанье лошадей и рев ослов превратились в глухие постанывания одинокого верблюжонка. И те же запахи острых пряностей вновь вырываются из открываемых мешков, и золотистые медовые соты опять демонстрируют восхищенному взгляду свое тонкое плетение, и снова извлекаются из тайников маленькие, очаровательные кинжалы, инкрустированные крошечными драгоценными камнями, и уже Абулафия, как встарь, увлечен видом новых товаров, и торопится оценить их качество, и прикидывает их шансы на рынке, и пока он разговаривает обо всем этом с исмаилитом, днище корабля начинает медленно колыхаться под его ногами, а деревянные борта начинают чуть покачиваться, потому что капитану Абд эль-Шафи тем временем уже отдан негромкий приказ вывести корабль из-за излучины и двинуться вместе с путешественниками в сторону дома, в котором их ожидает новая жена.

И хотя эта новая жена совершенно неспособна сейчас представить себе, что в эту минуту к ее жилищу медленно приближаются две незваные гостьи, но страх перед переступившим порог ее дома магрибцем все равно уже вонзился стрелой в ее сердце, и, не находя себе покоя, она спускается во двор, чтобы задержать брата, который как раз запрягает коня, собираясь отправиться на юг, в еврейское поместье Виль-Жуиф, расположенное в трех часах конного пути отсюда, куда, как сообщили молодому господину Левинасу, пару дней назад прибыл некий торговый человек из Страны Израиля, привезя с собой редкой красоты жемчужину. Однако молодой господин Левинас, который обычно с тончайшей точностью угадывает, что происходит в душе его сестры, на сей раз изумлен, когда слышит ее просьбу не покидать дом, пока не вернутся Бен-Атар со своим равом. «Кого она, собственно, боится, — удивляется он. — Бен-Атара? А может быть, рава?» Она замолкает и сначала не отвечает ничего, но хотя в этот сияющий утренний час ей не под силу вообразить, какая мрачная угроза медленно приближается сейчас к самому сердцу Иль-де-Франс, она, видимо, смутно предчувствует что-то страшное и потому, сконфуженно, запинаясь, произносит наконец: «Рава…» — тут же сама удивляясь своему ответу. Ее брат взрывается таким хохотом, что приводит в ликование коня, который давно уже нетерпеливо рвется в дорогу. «Что такого может сказать андалусский рав, чтобы испугать ее — дочь и вдову великих и прославленных знатоков Торы? Ведь никакое самое изощренное толкование, никакая самая знаменитая притча из Писания, никакой самый древний свиток наверняка не смогут изменить то новое, ясное и справедливое постановление, которое было продиктовано действительностью и утверждено величайшими светилами Галахи. И вообще, — и тут брат с нежностью касается хрупкого плеча сестры, — не нужно вступать в переговоры с кем бы то ни было, пока мы не соберем специальный суд, который, будем надеяться, превратит нашу несколько туманную ретию в окончательный и бесповоротный херем».

И, дав сестре этот простой и ясный совет, он вскакивает на коня и посылает его с места в галоп, оставив ее с тою же тревогой, потому что госпожа Эстер-Минна тоже достаточно тонко понимает людей и никак не надеется, что компаньон-двоеженец, проделавший ради этого весь путь из Северной Африки, отступится от них со своей обидой, удовлетворившись всего лишь созывом раввинского суда. Уже вчера, по его сдержанным, исполненным силы движениям и спокойному, мягкому взгляду черных глаз, которые не отрывались от нее весь вечер, она поняла, что этот похожий на ее мужа, но близкий ей по возрасту человек, явившийся потребовать от них высшей, небесной правды, хорошо знаком также с правдой земной и именно потому так настойчиво стремился проникнуть в ее дом, что хотел приоткрыть ей некую тайну людской натуры, о содержании которой она сейчас даже и гадать не смеет — ну, разве что мальчик из Севильи пробудится наконец ото сна и расскажет ей, что это за тайна. Но вино, которое мальчишке вчера подливали в бокал, точно воду, за ночь превратилось в его жилах в свинец, и, когда хозяйка пытается растормошить и разговорить его, он лишь глубже погружается в сон. А тут еще немая девочка, которая все утро тенью следовала за приемной матерью, вдруг взрывается тем же громким и настойчивым плаксивым воем, которым впервые завыла год назад, когда у нее забрали исмаилитскую няньку.

И под эти-то звуки непрестанного воя, который надсадно сверлит полуденную тишину, в дом госпожи Эстер-Минны неожиданно входят две незнакомые женщины со свертками одежды в руках, робко держась за спиной Абулафии, который, по долгом размышлении, решил самолично ввести их в свое жилище, хоть и предчувствуя надвигающуюся беду, но с твердым ощущением справедливости этого своего, пусть и временного, решения. А поскольку Бен-Атар пока остался на своем корабле, чтобы помочь Абу-Лутфи и Абд эль-Шафи усыпить подозрительность королевских стражников, поднявшихся на судно, как только оно бросило якорь около маленького моста, то сейчас, когда Абулафия стоит перед женой один на один, его поведение выглядит еще более вызывающим, и госпожа Эстер-Минна вдруг ощущает, что она не только разгневана, но одновременно потрясена и очарована тем новым, властным тоном, которым он приказывает ей приготовить три комнаты, две для двух женщин и третью для рава, ибо тот уже тоже входит следом за ними тихим и застенчивым шагом и на мягком, поэтическом и напевном иврите приветствует благородную госпожу, голубые глаза которой, говорит он, пробуждают в его душе тоску по реке, с которой он лишь недавно расстался.

Меж тем Абулафия так настойчиво твердит жене: «Мои тетушки», — словно хочет не только напомнить ей о том, к чему его обязывают родственные отношения с этими двумя женщинами, но одновременно слегка приглушить своими словами их сдвоенную сексуальность, которая среди этих серых стен и темной мебели приобретает вдруг такую подчеркнутую силу, яркость и благоуханность, что хозяйке дома вдруг чудится, будто у ее ног разверзлась пропасть, и она даже вынуждена опереться на стоящий рядом стул. Однако ее сердце тут же смягчается, хотя вовсе не из-за того нового, решительного выражения, что появилось на лице ее молодого мужа, или из-за той боязливой улыбки, что пробегает по бледному лицу андалусского рава, — нет, сердце госпожи Эстер-Минны, как ни странно, смягчает именно это молчаливое, покорное, но одновременно такое серьезное присутствие двух незнакомых женщин, что стоят перед ней с покрытыми лицами, — и вот уже вся ее ретия, словно испарившись на время, свивается с сероватым дымом, вьющимся из домовой трубы, и вместе с этим дымом медленно уносится к парижским небесам.

И чтобы доказать мужу, что она нисколько не уступает ему в выполнении заповеди гостеприимства, госпожа Эстер-Минна, ни минуты не колеблясь, приказывает служанкам перестелить ложе в ее собственной спальне и разместить там первую жену, переселить девочку со всеми ее вещами и тряпочными куклами из ее каморки, освободив эту комнатку для жены второй, а изумленного рава с его жалким свертком сама ведет к постели его сына — авось хоть ему удастся, применив отцовскую власть, прервать наконец богатырский сон своего ребенка. Но если Абулафии кажется, что его любимая жена смирилась с поражением во второй схватке и он может теперь спокойно ее оставить и вернуться на корабль, чтобы с наслаждением рыться в привезенных товарах, то этим обманчивым впечатлением он обязан на самом деле только ее абсолютной вере в небесную справедливость, которая вот-вот противостанет тому низменному, земному духу, что так грубо воцаряется сейчас в ее доме.

И возможно, именно в силу этой глубокой веры госпожи Эстер-Минны во временность ее поражения она тут же, не заботясь более о своем достоинстве, принимается энергично помогать служанкам перестилать постель на своем супружеском ложе. Она так старается услужить двум южным женщинам, что кажется, будто ей даже хочется унизиться сейчас перед ними как можно больше, чтобы с приходом своей победы удвоить ее сладость этим временным унижением. И наверно, потому же теперь, когда двоеженство, которое так возмущало и отталкивало ее издалека, стало реальностью в ее собственном доме, ей хочется уже не бежать от него, а, напротив, встретиться с ним лицом к лицу. Поэтому она приказывает служанкам принести большую лохань и наполнить ее теплой водой, а сама не то соблазняет, не то велит своим гостьям снять с себя одежды и совершить омовение, которое позволит отделить благоуханную смутность, запечатленную на их коже жарким африканским солнцем, от грязи, добавленной к этой смуглости долгим путешествием.

И вот так, в ослепительной истинности мягкого полуденного часа, в чужом и таком далеком доме, первой и второй жене приходится, впервые в жизни, открыть друг другу потаенные секреты своей наготы, и притом не через глаза их общего мужа, а в присутствии третьей женщины — чужой, маленькой и голубоглазой, — которая к тому же не ограничивается тем, что смотрит на них из угла, но подходит к служанке, забирает у нее кувшин с водой и сама начинает промывать сбившиеся пряди их волос и скрести мылом и содой изгибы их спин и мягкие животы, большие груди, тяжелые ягодицы, длинные стройные бедра, а затем просушивает мягкими полотенцами открывшуюся ей наготу, словно хочет убедиться, что такими разными их сделала не та грязь, что налипла на них за время пути, — нет, эта грязь лишь скрыла собою то подлинное и глубинное, что действительно отличает их друг от друга и что сейчас, когда они сверкают чистотой, обнажается во всей своей силе и сути, хотя все еще не объясняет тайну, объединяющую их в цельности двуединой любви.

Увы, госпожа Эстер-Минна не может ждать, пока вернется сам обладатель этой тайны, который в данную минуту занят тем, что по требованию парижских стражников очищает старый сторожевой корабль халифа от всех истинных или воображаемых признаков и деталей его военного прошлого, дабы придать ему облик чисто торгового судна, имеющего, в силу своего гражданского характера, право стоянки в парижской гавани. Ведь уже приближается время обеденной трапезы, и так как госпожа Эстер-Минна, несмотря на всю свою решительность, не хочет беспокоить рава из Севильи, который, вместо того чтобы разбудить своего сына, сам присоединился к его глубокому сну, то к столу приглашаются только эти две женщины, недавно завершившие омовенье, а поскольку Бен-Атар не счел нужным преподать своим женам даже начатки святого языка, то нечего и мечтать о какой бы то ни было общей застольной беседе, что вызывает у хозяйки дома большое огорчение, ибо в свое время и ее отец, и первый муж, благословенна их память, не раз предостерегали ее, что трапеза без слов Торы — все равно что поедание падали.

Так они и трапезничают, эти три женщины, в глубокой тишине. Но в то время, как двум гостьям, которые с опаской и изумлением пробуют дымящиеся паром, удивительно вкусные блюда, кажется, будто они погружаются в какой-то сладостный сон, хозяйка, которая не может обойтись за трапезой без слов Торы, поднимается на второй этаж и просит у жены брата разрешения поискать среди его свитков старый, пожелтевший лист пергамента с Моисеевым песнопением «Внимай…», древние наставления которого она затем, вернувшись в зал, читает — медленно, стих за стихом — двум женщинам, которые тем временем уже кончили есть. И они слушают ее в полном молчании, ощущая, как могучая, тяжелая сонливость, царящая в соседней комнате, уже просачивается и сюда, все больше овладевая ими самими, потому что лишь сейчас, в этой закрытой, уже не качающейся под их ногами комнате, заставленной темной мебелью из ашкеназского дерева, они понимают то, что еще раньше открылось раву из Севильи и его маленькому сыну, — что тот сон, который укачивал их на море все дни и ночи их долгого пути, не был настоящим, потому что волны никогда, ни на один, самый мельчайший осколочек времени не позволяли спящему забыть о существовании мира за стенами этого сна. И, глядя на них, госпожа Эстер-Минна тоже понимает, что, пока еще эти густые пряди вымытых волос не склонились в опустевшие миски, будет лучше всего прервать чтение древнего песнопения, побыстрее произнести благословение после еды и подвести клюющих носом женщин к постелям, разостланным для них в двух отдельных комнатах. И если теперь, оставшись наконец одна за столом, она не разражается слезами отчаяния, то лишь потому, что годы длительного вдовства научили ее, среди прочего, также божественной науке терпения.

Но в поздний послеполуденный час, когда внизу раздается глухой стук в наружную дверь и прислужница-христианка впускает в дом старо-нового компаньона, который вернулся один и теперь появляется перед немолодой женой племянника с полной естественностью желанного гостя, уже привыкшего к своему месту, она быстро встает из-за опустевшего стола, на котором лежит пожелтевший лист пергамента с песнопением «Внимай…», вся дрожа от неожиданности этой встречи наедине, которую навязал ей магрибский двоеженец, прокравшийся в ее дом сквозь щель вины, так и не заделанную до конца в душе ее мужа. Увы, двоеженец в хорошем расположении духа, его глаза излучают спокойствие и удовлетворенность, ибо он не только нашел удобное место для своего корабля и матросов, но успел к тому же заметить, что сложенные в трюме товары уже завоевали сердце Абулафии и зажгли в его глазах прежний, знакомый блеск, — и теперь он великодушно улыбается, как бы предлагая госпоже Эстер-Минне превратить ее поражение в борьбе за ретию в новую, общую победу родства и дружбы, и склоняется перед хозяйкой дома, словно говорит: «Хоть ты и вынудила меня проделать весь этот долгий путь, я тебя прощаю». И тут она чувствует, что больше не может выносить близость этого южного человека — ужас и отвращение поднимаются к ее горлу, и, потеряв власть над собой, с бурей в душе, она выбегает из комнаты.

Однако Бен-Атар отнюдь не падает духом. Скорее наоборот. Как будто ни это растерянное и внезапное исчезновение побежденной женщины, ни даже синие молнии в ее глазах его нисколько не пугают. Оставшись один в пустой комнате, он смущен лишь тем, что не знает, где в этом чужом доме, с его бесчисленными узкими и темными коридорами, хозяйка укрыла его жен. Но в тот миг, когда он уже тянется к лежащему на обеденном столе пергаменту, который в своем голоде принял за лист теста, из-за занавески слышится голос первой жены, которая неизменно просыпается с его приходом, словно и в глубинах сна она всегда наготове его принять. Одна она там или вместе со второй женой? Бен-Атар осторожно отодвигает занавеску и оказывается в спальне Абулафии и его жены — комнате со скругленными углами, в стенах которой там и сям мигают маленькие узкие окошки, словно глаза, что щурятся от солнечного блеска. В душистой полутьме незнакомых ароматов он поначалу не может различить знакомый запах первой жены, но она сама, едва завидев мужа, уже сбрасывает легкое покрывало, прикрывающее ее большие обнаженные ноги, и скрещивает их в непринужденной, но недвусмысленной позе.

По звуку его шагов она сразу угадывает, что он в хорошем настроении, а это значит, что не только перед ними — перед нею и второй женой, сопровождаемой равом, который будет оправдывать ее существование, — с такой легкостью и даже с почетом открылась дверь этого дома, но и для корабля с его матросами и товарами тоже нашлось подходящее пристанище. А если так, думает она с недоверчивым удивлением, то ведь, того и гляди, может статься, что и все это безумное путешествие, которое навязал им ее супруг, тоже не окажется напрасным, и та торговая сеть, которую компаньоны сплели между Севером и Югом, и в самом деле возродится к жизни. Но тогда выходит, что я ошиблась и согрешила против него, когда решила, что из-за всех тех огорчений и обид, от которых он пришел в такое уныние и совсем пал духом в последние два года, он и обычной своей смекалки лишился. И тут в ее душе — пока тело утопает в мягкости широкого ложа, а глаза наслаждаются высотой взлетающего над ней потолка — чувство раскаяния начинает сплетаться с ощущением гордости за успех отца ее детей, ее умного и сильного, а потому столь желанного мужа — а ее муж тем временем проходит еще глубже в эту полутемную округлую комнату и подходит к ней совсем уже близко, и тогда она торопливо стягивает с себя рубашку, чтобы тесно, вплотную, прижаться к нему своими большими, чисто вымытыми грудями.

Сначала он отстраняется от обвившейся вокруг него женщины, и не потому только, что не чувствует в себе готовности и настроения заниматься любовными играми, да еще в чужой комнате, на постели близких родственников, за души и умы которых ему еще предстоит сражаться, но и потому, что не знает, где именно и как далеко отсюда находится сейчас другая жена. Но когда он пытается успокоить ее приглушенным любовным шепотом, она лишь еще сильнее сжимает его в объятиях, и ее страстные вздохи переходят в хриплые стоны, так что ему приходится одной рукой торопливо прикрыть ее рот, тогда как другая его рука пытается мягкими поглаживаниями успокоить эти тяжелые, горящие груди, которые плющатся у него на лице, обдавая его новым и свежим запахом мыла. И вдруг он понимает — именно тут, в этой округлой комнате, в этом далеком городе, — что за время их долгого путешествия не только вторая, но и первая жена стала куда сильнее, чем он. Ибо в то время как из него, Бен-Атара, тяготы этого долгого пути денно и нощно высасывали все соки, эти две женщины, сидя изо дня в день меж морем и небом, на старом капитанском мостике, в полном безделье, без забот и ответственности, исподволь накопили в себе новую, неожиданную силу, даже, кажется, с примесью какой-то дикой неукротимости, и вот теперь одна из них, ухватив его волосы в обе горсти, со всей этой неукротимой жадностью тянет его к себе, пытаясь отвести ту руку, что заслоняет ей рот, отбросить ее, чтобы высвободить стонущий крик своей распаленной плоти и одновременно помочь этой руке сорвать халат, укрывающий восставшую мужественность его тела, ту его мужскую силу, которая обязана ей, из-за существования второй жены, много большим, чем если бы она была его единственной женой.

И вот так, в этой сумеречной округлой комнате, ошеломленный и застигнутый врасплох, он поначалу молча борется со страстным вожделением своей первой жены, пока его сердце постепенно не загорается ей в ответ, и он властно овладевает ею и уже не рукой, а ртом ко рту, поцелуем, заглушает стоны ее наслаждения. Потом он накрывает ее покрывалом и вновь задумывается — где же находится его вторая жена? — потому что теперь он чувствует, что не только должен, но и хочет предъявить новой жене Абулафии двойное доказательство неразделимой цельности своей двуединой любви. Он пытается встать, но вдруг ощущает, как на него наползает та же вязкая, тяжелая сонливость, что со вчерашнего вечера уже овладела всеми другими пассажирами корабля. Теперь она добралась и до него, и он снова кладет голову меж сильными бедрами первой жены, и вновь, с удивляющим его самого любопытством, вдыхает запах мыла госпожи Эстер-Минны. Лежа в ногах жены, в этой округлой комнате, сквозь оконные щели которой втекает розоватый вечерний свет парижского неба и веселая гортанная болтовня, что доносится с близкого речного берега, он на миг прикрывает глаза, стараясь не заснуть, чтобы не потерять контроль над собой, и в ту же минуту слышит, как к этой невнятной болтовне внезапно присоединяется отчетливый голос взволнованной хозяйки, доносящийся из соседнего зала.

Услышав этот голос, Бен-Атар осторожно высвобождается из своей уютной, источающей блаженное тепло ловушки. И пока первая жена, простодушно радуясь обретенной свободе, свертывается поудобней и снова погружается в сладкую дремоту, он поднимается, запахивает халат, тщетно пытаясь разгладить руками его складки, и тихо, неслышно входит в большую комнату для очередной встречи с госпожой Эстер-Минной, которая действительно сидит раскрасневшись за тем же столом, напротив своей старой служанки, распластав на столе пожелтевший лист пергамента с песнопением «Внимай…», как будто надеется, что совместное созерцание его еврейкой и христианкой сможет немного смягчить грозный гнев этих слов. Но на сей раз хозяйка дома не спешит, как прежде, встать и покинуть комнату — видимо, она уже убедилась, что ее гостеприимство привело к тому, что в доме, в конце концов, не осталось такого угла, где она могла бы укрыться. Поэтому она продолжает сидеть за столом, не сводя глаз с вошедшего гостя. Будь в ее власти, она и этого магрибца, как раньше его жен, заставила бы прежде всего помыться, чтобы от него не несло так резко солью океана, острыми ароматами пряностей и тяжелым запахом шкур. Но когда она видит, какой влажной мутью застланы его глаза, и, кажется, даже замечает на полах его халата следы брызнувшего семени, ее вдруг пронизывает болезненная, как удар ножа, догадка, что он только что совокуплялся на ее супружеском ложе с одной из своих жен, а теперь уже высматривает другую, чтобы доказать ей, хозяйке этого дома, всю ошибочность и невежественность ее суждений. И тут все ее тело снова сотрясает сильная дрожь, потому что ей вдруг чудится, что тот злопамятный и мстительный бог пустыни, который только что проклинал мир в песнопении «Внимай…», хочет испытать также и ее, Эстер-Минну, но не в далекой пустыне, а прямо здесь, в ее доме, в глубине ее внутренних покоев, и потому воочию демонстрирует ей тот греховный соблазн, что запрещен и предан анафеме новым, пришедшим с Рейна, галахическим постановлением, как глазам ребенка порой, против волн, открывается запретный акт кровосмешения. И она низко опускает голову и каким-то трогательным, детским движением прижимает ко рту маленький кулак. А зеленоватая голубизна ее зрачков вспыхивает таким глубоким изумлением, что начинает сверкать, как истинный изумруд в паутине тончайших морщинок, сплетающихся узором вокруг ее глаз. Бен-Атар испытующе смотрит на нее и на мгновенье словно проникается ее нравственным негодованием, но тут же вспоминает, что рассказывал ему Абулафия у костра в Испанской марке о необузданных наслаждениях, которые дарило ему тело новой жены, и, помолчав, коротко, вежливо осведомляется, где почивает его вторая жена.

Затем он проходит по очень узкому и темному коридору в комнатку, где среди голых и серых стен все еще витает дух зачарованной девочки, хоть ее и выселили отсюда уже с раннего утра, и видит, что свет вечерних сумерек, опускающихся на остров, медленно дрожит на лице молодой жены, охваченной тем же глубоким сном, что и все остальные. И хотя у Бен-Атара нет ни душевных сил, ни желания извлекать из темных сонных глубин эту женщину, что плывет сейчас в их пучине, он не поворачивается и не уходит, потому что знает, что за дверью его ждет та, новая женщина, которая хочет превратить свою разваливающуюся на глазах ретию в настоящее отлучение в подлинный херем. И стало быть, до тех пор, пока севильский рав не пробудится от своего сна и не скажет то, что должен сказать, он, Бен-Атар, обязан доказывать этой женщине — делами, а не словами, — что она не права в своих рассуждениях и что любовь возможна в любое время и в любом месте, где находится любящий. А потому, невзирая на всю свою усталость, он понуждает себя встряхнуться, чтобы разбудить лежащую перед ним молодую жену. Но она, именно в силу этой своей молодости, цепляется за сон, как фанатик за веру, и когда Бен-Атар пытается разбудить ее поцелуями, отталкивает его с той же дикой силой, с какой притягивала к себе первая жена, бессознательно, быть может, но твердо и решительно защищая свой сон, как защищала бы свою девственность.

Бен-Атар, однако, не отступает, хотя сейчас он уже не только измучен, но и так голоден, что пища представляется ему куда желаннее любой жены. А так как в зыбких сумерках усталости ему кажется, что первая жена взяла его силой, то теперь он позволяет себе взять силой вторую, и поэтому продолжает бороться с ней, мало-помалу вытягивая ее из глубин сна и целуя каждую частичку ее тела, заслуживающую поцелуя, — а у нее нет частичек, этого не заслуживающих, — так что в конце концов ее охватывает жалость к нему, и она слегка облизывает своим горячим языком его глазные яблоки, заставляя его закрыть глаза, и свернуться в ее сне, и укрыться ее дыханием, чтобы, когда он наконец овладеет ею, он не мог бы уже различить, наяву это произошло или во сне.

А госпожа Эстер-Минна всё сидит в соседней комнате со своим пергаментом, которому вечерние тени лишь добавляют и добавляют грозной суровости, и с нетерпением ждет мужа, который в эту минуту бродит по улицам правого берега вместе с Абу-Лутфи, специально сошедшим на берег, чтобы выяснить, что может взволновать и что вряд ли тронет сердца парижан, толкущихся на рынке Сен-Дени. И поскольку с того дня как распалось их товарищество, Абулафия несет в сердце вину не только перед любимым дядей, но и перед его компаньоном из пустыни, плач которого при их расставании он не мог забыть все эти годы, то теперь он проявляет в отношении исмаилита величайшую предупредительность, терпеливо показывая ему каждый лоток и каждую вещь и старательно переводя ему все до единого франкские слова, как будто его, Абулафию, не ждут сейчас более важные гости, которые, возможно, прощают ему долгое отсутствие лишь потому, что погружены пока в глубокий сон. Но его жена этого отсутствия ему не прощает и раз за разом выходит вниз, к воротам дома, высматривая, кто же прибудет первым — молодой муж или молодой брат. И по мере того как течет неумолимое время и углубляется вечерний мрак, с ними вместе растет и та пустота, которую высверлила в ее сердце тревога, и временами ее на мгновенье охватывает жуткий страх, что оба они уже никогда не вернутся и тогда магрибский купец, засевший в их доме, присвоит ее в качестве третьей жены. Вот почему, когда сын рава просыпается наконец от своего крепкого сна — ибо тому, кто первым заснул, и проснуться, даже если он так молод, подобает первым — и, еще не совсем очнувшись, подходит к ней и бессознательно прижимается к ее переднику, она окончательно теряет власть над собой и разражается горьким плачем, который стихает лишь в тот миг, когда за воротами слышится наконец веселое конское ржанье. А когда она видит, что брат ее выглядит спокойным и довольным, и, стало быть, жемчужина, которую она ждала, не только прибыла благополучно, но вдобавок оказалась вполне доступной по цене, она позволяет себе обойтись без лишних расспросов, торопясь немедленно сообщить ему, что произошло в их доме, в котором он отсутствовал в течение целого дня. И преданный брат слушает ее, как обычно, с замкнутым лицом, сохраняя полное душевное спокойствие и ясность мысли и стараясь успокоить бурю, бушующую в душе сестры, своими взвешенными и неторопливыми словами. В самом деле, чего им опасаться? Постановления недвусмысленны, и естественная справедливость закалит их до необратимости. А если эти смуглолицые евреи хотят услышать решение, основанное на законе Торы, то они его вскорости получат, и притом тоже совершенно недвусмысленное, поскольку в промежутке между одной жемчужиной и другой — а человек из Земли Израиля привез, оказывается, не одну жемчужину, а целых две — ему, Иехиэлю Левинасу, уже удалось собрать в Виль-Жуиф специальный еврейский суд, который наконец превратит их прежнее, не вполне внятное отстранение, ретию, в настоящее отлучение, в окончательный и бесповоротный херем.

Глава первая

Внезапный голод будит его посреди второй стражи ночи, да такой грызущий, что не успевает он сообразить, где находится, а весь его тяжкий сон уже как рукой сняло. На море, стоило ему приоткрыть глаза, и их тотчас ласково гладили небесные звезды, всегда помогавшие помнить, — а сейчас глазам почему-то открывается одна лишь плотная, угольно-черная тьма. Осторожно и робко приподымаясь на постели, чтобы хоть на ощупь обследовать окружающий мир, он вдруг с удивлением ощущает тепло лежащего рядом маленького тела. С тех пор как сынишка настоял, что будет спускаться по ночам в корабельный трюм и расстилать подстилку перед занавеской у входа в каюту второй жены, рав Эльбаз привык уже спать один, но сейчас — какая радость! — его мальчик снова с ним рядом, совсем как дома, в их маленьком севильском жилище, свернулся худеньким тельцем, как дремлющий зародыш, только время от времени тяжело, по-стариковски, вздыхает.

В комнате тепло, но рав все равно укрывает сына еще и своим одеялом, а затем поднимается, в надежде отыскать что-нибудь съестное, утолить внезапно подступивший голод, да поскорей выбраться из этого чужого дома, чтобы снова увидеть над собою высокий свод небес и избавиться наконец от непреходящего ощущения удушья. Куда подевался Бен-Атар? — недоумевает он, пока вслепую, точно лунатик, пробирается по узким, путаным переходам большого хаотичного жилья в попытках найти забытый кем-нибудь ломоть хлеба. Вернулся ли уже его магрибский наниматель вслед за своими женами в дом Абулафии или все еще доказывает парижским стражникам чистоту намерений своего корабля? Какое-то время рав принюхивается, пытаясь обнаружить танжерского купца по запаху одежды, но тяжелые, чужие ароматы парижского дома так уже, видимо, заглушили в памяти знакомые запахи корабельных пассажиров, что рука его, вместо хозяина, ненароком натыкается вдруг на широкое, мягкое бедро первой жены, которая тотчас переворачивается на спину, капризно курлыча.

Но вот наконец он находит кухню, однако, увы — не видит там ни кусочка хлеба, ни косточки, ни каких-либо иных остатков вчерашней трапезы — лишь груду начищенных до блеска железных кастрюль на столе да развешанные по стенам огромные сковороды, в отшлифованной меди которых бледное сиянье луны приобретает красноватый оттенок. Впрочем, хоть кухня и не оставляет никакой надежды подкрепиться, в ней есть, по крайней мере, винтовая лестница, ведущая в нижний этаж. Однако там, внизу, царит такая непроглядная тьма, что раву приходится проявить незаурядную смекалку, прежде чем он на ощупь находит наружную дверь, отлитую из толстого грубого железа, не в пример легким, нарядно изукрашенным входным дверям в Севилье, потихоньку открывает ее бесчисленные крюки и засовы и выбирается, наконец, из этой железной тьмы на ночной простор, который встречает его ласковым свежим ветерком и мягкими голосами. Да, и голосами, ибо, несмотря на глубокую ночь, маленький Париж все еще не спит в своей речной колыбели — даже здесь, на редко населенном южном берегу, какие-то двое, мужчина и женщина, всё плетут да плетут в темноте негромкий, мелодично журчащий разговор, и чувственные голоса их при этом так неспешны, так вольны, будто их вовсе не заботит, что для любовной игры, пожалуй, уже поздновато. И вдруг у севильского рава мелькает на миг желанье подойти неприметно к этой невидимой во мраке паре и снова вдохнуть блаженный, позабытый аромат любви, пусть даже язык, на котором плетется здесь ее незримая сеть, ему совершенно невнятен. Но его удерживает боязнь, что неожиданное появление незнакомого человека будет наверняка истолковано в дурном смысле, и он со вздохом вытаскивает из сложенной на зиму поленницы большой короткий кругляк и, поудобней устроившись на нем, чтобы вволю насладиться ласковым лунным светом, отщипывает от древесной коры несколько мягких волокон и сует их в рот в надежде обмануть голодные челюсти.

Легкая рука касается его плеча. Это маленький Эльбаз — он уже проснулся и тотчас отправился на поиски отца. По примеру рава он тоже вытаскивает из поленницы круглую чурку и тут же, едва усевшись, начинает задавать отцу вопросы, которые почему-то рвутся из него именно сейчас, на излете второй ночной стражи. Тот ли это дом и те ли это люди, ради которых они днями и неделями качались на океанских волнах? И действительно ли это их последняя остановка? А не может ли статься, что они поплывут еще дальше, вверх по реке, в какое-нибудь другое место? Прежде он словно бы избегал расспрашивать отца о цели навязанного ему путешествия, всем своим молодым существом восторженно отдаваясь кораблю и компании исмаилитских матросов, но с той минуты, как они сошли на сушу, к мальчишке будто разом вернулась вспять вся его прежняя натура и привычки, а с ними и тоска по их маленькому жилищу в Севилье, по двоюродным братьям и друзьям-однолеткам и даже по тем бесчисленным глиняным цветочным горшкам, что украшают светло-голубые стены севильских домов. Зачем мы с тобой вообще поднялись на этот корабль? — сердито допрашивает он отца. И что мы все делаем в этом темном доме сейчас? А что, если Бен-Атар решит насовсем остаться здесь со своими женами — как мы тогда попадем обратно в Андалусию? Что, за нами придет другой корабль? А вдруг нам придется добираться по суше? И рав, стараясь успокоить упавшего духом мальчишку, в который раз заверяет его, что день их возвращенья в Севилью уже недалек, а затем сызнова принимается объяснять сыну, зачем они все забрались в такую даль, и рассказывает ему о танжерском товариществе, которое много лет подряд процветало благодаря торговле между Севером и Югом, и о том, как товарищество это неожиданно распалось после женитьбы господина Абулафии, потому что его новую жену охватил жуткий страх, когда она узнала, что на Юге один и тот же мужчина может быть женат сразу на двух женщинах. Но рав уже видит, что сыну по-прежнему трудно понять, насколько отвратителен и страшен госпоже Эстер-Минне их добрый хозяин Бен-Атар, и тогда он ласково приподымает грустно опущенную голову мальчика и заглядывает ему в глаза, чтобы проверить, способен ли он, несмотря на всё свое малолетство и наивность, уразуметь, чего именно страшится новая жена и к чему направлены те слова и ответы, которые его отец-рав уже наперед заготовил для сына. Да, именно для сына, ибо кто же, как не он, его мальчик, который так много времени провел рядом с Бен-Атаром и двумя его женами, и не только на тесной палубе корабля, но и в темном корабельном трюме, может убедительнее всех засвидетельствовать, было ли там место для обид и страданий?

Но каких страданий? Каких обид? — удивленно шепчет мальчик. В том-то и дело, тотчас отвечает рав, широко улыбаясь. Не было никаких страданий и не было никаких обид. Именно это он и намерен втолковать новой жене Абулафии, чтобы она отменила свою ретию против товарищества Бен-Атара. И сам Бен-Атар именно ради этого так долго качался на океанских волнах, причем не один, а взяв с собой обеих своих жен, чтобы и они тоже свидетельствовали в его пользу. И с той же целью он нанял его, рава Эльбаза, — пусть он словами Торы докажет, что даже Господь видит, что две жены — это хорошо. Ибо новая жена господина Абулафии весьма считается с мнением Господа. А если еще и мальчик — и тут рав подмигивает своему сыну, — если еще и маленький мальчик, в свою очередь, засвидетельствует, что между обеими женами всю дорогу царили покой и согласие… Но похоже, что маленький Эльбаз потрясен намерением отца впутать его во всю эту историю, потому что его вдруг охватывает непонятный страх и он с неожиданной и упрямой злостью вырывается из мягких, ласковых рук отца. Нет, он ничего не хочет говорить. Ничего он не знает. Ничего он не скажет. И тут лицо рава окаменевает в растерянной улыбке — но не только из-за решительного отказа сына, но еще и потому, что именно в эту минуту в тихом и пустынном ночном переулке, где они сидят, совершенно неожиданно появляется вынырнувшая из-за угла длинная мрачная процессия христианских монахов. Закутавшись в черные одеяния и уныло распевая какой-то церковный гимн, они медленно бредут по узкому переулку, помахивая дымящимися кадилами, не то замаливая грехи минувшего дня, не то расточая пряные соблазны на день грядущий. Впрочем, вид двух чужестранцев, сидящих глубокой ночью у ворот еврейского дома, и самих монахов повергает в такое изумление, что они на миг застывают на месте, а потом, испуганно крестясь, торопливо, почти бегом, удаляются в сторону монастыря Сен-Жермен, стены которого тянутся вдоль близкого берега реки.

Звон внезапно заговоривших колоколов встречает монашескую процессию, когда она нескончаемой черной змеей втягивается в монастырские ворота, и маленький Эльбаз, вздрогнув от испуга, оборачивается к отцу и начинает молить его вернуться обратно в дом, и, пожалуйста, поскорее. Но рав весьма встревожен упрямым отказом сына добавить свое детское свидетельство в пользу двойного супружества Бен-Атара. Уж не видит ли эта невинная душа что-то такое, чего я почему-то не замечаю? — думает он, и вдруг ему приходит в голову, что сейчас стоило бы, наверно, перечитать те пергаментные свитки, которые привез ему Бен-Атар из Танжера в подарок от мудрого Бен-Гиата, — того и гляди, отыщется в них какой-нибудь подходящий стих или притча из сочинений нынешних мудрецов или же их древних предшественников, и можно будет лишний раз подкрепить ими свои доводы на предстоящем суде. И ему уже становится невтерпеж и хочется немедленно, не дожидаясь, пока займется день, вернуться на корабль, где можно будет порыться в заветной шкатулке из слоновой кости, которую он оставил в своей каюте, а заодно усмирить наконец все еще гложущий его мучительный голод, порожденный слишком долгим сном на пустой желудок.

Однако мальчик наотрез отказывается возвращаться один в чужой и темный дом. Он требует, чтобы отец взял его с собой, уверенно утверждая к тому же, что лучше знает обратную дорогу. Он не знает, что корабль, с которого они с Бен-Атаром отправились два дня назад на разведку в Париж, подошел за это время к самому острову, поэтому, даже приблизившись к судну, он вначале не узнает его и упрямо твердит, что это другой корабль, только внешне похожий на их собственный, а их корабль стоит значительно дальше. Раву Эльбазу и самому поначалу трудно переубедить сына, потому что за минувшие часы старое сторожевое судно сильно изменилось — оно как будто уменьшилось в размерах, его большой треугольный парус исчез вместе с мачтой, а дряхлые щиты и выцветшие знаки отличия, которые прежде украшали борта, пропали, как не бывало. Лишь когда компаньон Абу-Лутфи, заслышав в ночной тишине запальчивые препирательства рава с мальчишкой, внезапно окликает их с корабельной палубы, маленький Эльбаз признает наконец, что перед ним действительно то самое судно, мачта которого так часто и долго скользила между его худыми ногами, что под конец стала уже казаться частью его собственного тела.

Черного раба тут же посылают помочь вернувшимся пассажирам подняться на борт. И хотя рав сошел с корабля всего несколько часов назад, Абу-Лутфи бурно радуется его возвращению, согреваемый наивной надеждой, что, быть может, присутствие этого святого человека вернет их судну хоть некоторую благопристойность. Ибо что тут скрывать — с той минуты, как судно достигло конечной точки намеченного маршрута и бросило якорь у северного берега Сены, на палубе словно рухнули все и всякие запреты. И даже не столько из-за отсутствия хозяина, сколько главным образом из-за исчезновения тех двух женщин, молчаливое и благородное присутствие которых доселе сдерживало низменные страсти моряков. И впрямь, едва поднявшись на палубу, рав видит гору грязной, немытой посуды, сваленной в полном беспорядке, и группу пьяных матросов, лежащих вповалку вокруг капитана Абд эль-Шафи, который восседает на старом капитанском мостике, завернувшись в леопардову шкуру, самовольно вытащенную из трюма, и мычит под нос какую-то старинную песню — наверняка ту самую, под звуки которой викинги его прадеда добрую сотню лет тому назад грабили этот же самый город. Завидев поднявшегося на палубу рава, капитан неожиданно приветствует его грязным ругательством, какого ни разу не позволял себе за все время их долгого плавания, но рав Эльбаз проходит мимо, не обращая на него никакого внимания, потому что сейчас весь его ум занят размышлением, с чего ему начать — то ли поискать, прежде всего, заветную шкатулку, то ли все-таки попытаться сначала утолить невыносимый голод? Его, однако, страшит, что, попросив первым долгом поесть, он тем самым бросит тень на гостеприимство Абулафии и его новой жены, и потому он в конце концов решает, что лучше бы ему как-нибудь неприметно проскользнуть в трюм и подкрепиться там сушеными фигами и сладкими рожками, чтобы заглушить проклятый голод, который не переставая терзает его внутренности, — но в эту минуту верный Абу-Лутфи, давно уже различивший голодные мученья рава, громко приказывает черному рабу приготовить для вернувшихся ту рыбу, что матросы незадолго до их прихода поймали в речных водах.

И вот, в ожидании, пока дойдет до надлежащей готовности эта рыбная трапеза третьей стражи ночи, уже протянувшей тем временем тончайшую кисею серебристого света над погруженным в темноту Парижем, рав Эльбаз все-таки начинает с того, что отправляется на поиски своей заветной шкатулки. Он позабыл о ней с того самого дня, когда дух поэзии овладел им у иззубренных берегов Бретани, и с тех пор она напрочь выпала из его памяти. Но теперь он никак не может ее найти — ни в своей каюте, среди сваленных там в беспорядке вещей и одежды, ни в каюте самого Бен-Атара. Забравшись на старый капитанский мостик, он принимается искать свою пропажу среди канатов и корабельных снастей, заглядывает даже под ту леопардову шкуру, на которой, таращась в пьяном изумлении, развалился капитан Абд эль-Шафи, — но не находит шкатулки и там. Неужто Абу-Лутфи в своем неуемном энтузиазме сгоряча присоединил ее к вещам, предназначенным на продажу? Он пытается осторожно расспросить исмаилитского компаньона, но тот немедленно рассыпается в клятвах и заверениях, что никогда бы не позволил себе даже пальцем прикоснуться к шкатулке со святыми словами. Не захватила ли ее с собой одна из женщин? — задумывается рав. Но они ведь не умеют читать! Из почтения к ним он сначала подумывает послать в их каюты сына — так, на всякий случай, — но, поразмыслив, решает, что лучше все-таки заглянуть туда самому. Не исключено ведь, что эти поиски углубят его понимание семьи Бен-Атара какими-нибудь новыми и полезными сведениями.

Первым делом он входит в каюту первой жены, что на носу корабля, но сразу же видит, что здесь все убрано подчистую — только легкий аромат женских благовоний еще витает в воздухе. Потому ли она забрала с собой все свои вещи и платья, что опасалась бросить их здесь без присмотра, или же всерьез приготовилась к длительному пребыванию на берегу? Как бы то ни было, ее наряды по большей части отсутствуют, а что осталось — тщательно упаковано, перевязано красным шнурком и лежит себе рядом с аккуратно сложенными покрывалами. Лишь тогда он направляется на корму, в корабельные недра, и там первым делом обнаруживает маленького верблюжонка, который стоит в одиночестве и печально разглядывает маленькую парижскую мышку, уютно устроившуюся между его ногами. Поначалу раву никак не удается разыскать в темноте трюма крохотную, да еще скрытую занавеской каморку второй жены, и он долго плутает среди огромных, набитых пряностями мешков, но в конце концов находит то, что искал, дрожащей рукой отодвигает веревочную занавеску и, держа в другой руке зажженную свечу, пригнувшись, со стучащим сердцем, входит внутрь — и оказывается прямо перед незастеленным ложем, на котором в бурном беспорядке свалены женская одежда и разные другие вещи, словно хозяйка покинула это место в страшной спешке, рассчитывая скоро вернуться. И в этой-то груде струящихся меж ладонями шелковых одеяний, оставляющих на коже тонкий запах благовоний, он, как ни странно, находит наконец свою шкатулку из слоновой кости — то ли небрежно брошенную за ненадобностью, то ли, напротив, спрятанную, чтобы втайне ей поклоняться.

Со времени смерти жены рав Эльбаз никогда еще не бывал так близко к одежде и вещам чужой женщины, и острая дрожь желания на какой-то миг пронизывает все его тело. Поэтому он спешит тут же уйти, спрятав шкатулку под халатом, но еще успевает все-таки по пути любовно погладить тонкую узкую голову верблюжонка — прежде всего, разумеется, из сострадания ко всякой живой твари, но также и во искупление того легкого греховного помутнения, которое промелькнуло в его душе там, в тесной каюте. На палубе его встречает капитан Абд эль-Шафи, который соблаговолил подняться со своей леопардовой шкуры, чтобы показать мальчику, как вытягивать из рыбы ее хребет, не повредив при этом рыбьего мяса. Маленькому Эльбазу так хорошо удается повторить этот трюк, что он сам, не ожидая, пока его попросят, извлекает хребет также из рыбы, сваренной для отца, и тут уж рав Эльбаз, не в силах более сражаться с голодом, с жадностью набрасывается на белую мягкую плоть.

И только с появлением утренней звезды, утолив голод и даже слегка осоловев от сытости, он находит наконец время заново просмотреть свитки, посланные ему Бен-Гиатом. И тогда он начинает понимать, почему в свое время забыл о них так основательно, что чуть было не потерял совсем. Все эти рассказы из жизни праотцев, судей и царей, выбранные старым магрибским мудрецом и переписанные его красивым крупным почерком, снова кажутся ему детскими, задиристыми и не имеющими ничего общего с возвышенным, серьезным благородством той тройственной любви, которую он наблюдал рядом с собой в течение стольких дней и ночей. Поэтому он просит Абу-Лутфи, который все это время не сводит с него почтительного взгляда, вновь уложить все эти свитки в шкатулку и сохранить ее, спрятав в надежном месте возле своей постели. И пока араб в благоговейном трепете укладывает бесчисленные пергаментные листы, бережно разглаживая их сгибы и упорядочивая по размеру, рав Эльбаз, прищурившись от ставшего уже чересчур ярким света, задумчиво прислушивается к едва заметным, тихим покачиваниям корабля, стоящего на якоре неподалеку от берега. И внезапно в нем загорается странное волнение, и он клянется себе памятью любимой жены употребить все свои силы и всю свою мудрость в защиту цельности этой тройственной любви.

Но этот севильский рав, что сидит сейчас молча, погруженный в свои размышления, на палубе старого сторожевого судна, еще не представляет, не может представить себе, что ему придется доказывать свою новообретенную решимость уже сегодня, в тот самый день, что медленно разгорается в эту минуту над Парижем, порождая смутную тревогу не только в душе госпожи Эстер-Минны, почти не сомкнувшей глаз в течение всей ночи, но и в душе ее брата, молодого господина Левинаса, которого, при всей его невозмутимости и уверенности, не покидает беспокойство — успеет ли тот небольшой суд, который он поспешно организовал в поместье Виль-Жуиф, сегодня же, еще засветло, разобраться в сути дела с ретией и полностью с ним покончить, чтобы позволить ему и его сестре побыстрее избавиться от той компании с Юга, что с таким чрезмерным пылом вселилась в их парижский дом.

И хотя Бен-Атар и его маленькая свита всю ночь старались хранить вежливое безмолвие, госпожа Эстер-Минна тоже не может избавиться от ощущения, будто в защищенную крепость ее существования ворвалась шумная орава грабителей. А поскольку она почти не смыкала глаз, то конечно же не могла не услышать раздавшийся среди ночи скрежет засовов входной двери, а за ним — легкие, удаляющиеся шаги во дворе. Сначала она пыталась сдержаться и не вставать с постели, но когда, по прошествии долгого времени, шаги вышедшего обернулись шагами ушедшего, она все-таки поднялась и, сойдя вниз по кухонной лестнице, к ужасу своему обнаружила, что входная дверь распахнута настежь, а дом ее брошен на произвол судьбы, ибо снаружи нет никого. И тут в уме ее вдруг родилась странная, восторженная и одновременно пугающая догадка — а вдруг это вторая жена сама решила бежать из дома, то ли из страха перед предстоящим судом, то ли из чувства вины, порожденного сознанием греховной двойственности ее брака? Но сама мысль о том, что эта молодая смуглая женщина блуждает сейчас в полном одиночестве неведомо где, тотчас наполняет душу чувствительной госпожи Эстер-Минны такой тревогой, что она бросается наверх, чтобы разбудить мужа и попросить его немедленно разыскать и вернуть обратно несчастную беглянку, по следам которой уже мчится вприпрыжку ее, Эстер-Минны, глубочайшее сострадание.

Однако прежде чем будить мужа, она решает все-таки проверить свои подозрения, и что же! — оказывается, не только первая жена Бен-Атара мирно почивает на своем ложе, но и вторая тоже находится в отведенном ей месте, в комнатушке несчастной девочки, однако лежит там совершенно обнаженная, в объятьях своего отвратительного супруга. И теперь, когда госпоже Эстер-Минне становится ясно, как далеко от действительности блуждала ее мысль, она набирается смелости отдернуть также занавеску в спальню рава, и вот там действительно видит не одно, а сразу два опустевших ложа. Возможно ли, с легкой улыбкой спрашивает она утром своего супруга, что мудрец, специально привезенный из далекой Андалусии, уже сбежал с поля боя? Но Абулафия отказывается этому поверить. Нет, нет, это невозможно, говорит он, с чего бы ему убегать? И она чувствует, что Абулафия по каким-то причинам пребывает в необычно хорошем настроении, словно знает какой-то секрет, которым не хочет делиться с ней.

Однако именно это — новое, приподнятое — состояние духа, в котором Абулафия находится с первой же минуты ошеломляющего появления дяди Бен-Атара в Париже, именно оно-то как раз и обостряет всегдашнее беспокойство новой жены за прочность их брака. Ибо, несмотря на все пронзительные и сладостные мгновения их недолгой супружеской жизни, она все еще не уверена, проникло ли в душу ее молодого мужа также сознание духовной, а не только душевной и телесной святости их союза. И хотя брат обещал ей, что скорый суд, поспешно организованный им в поместье Виль-Жуиф, сумеет отразить это наглое и сумасбродное вторжение, задуманное, то ли по личным, то ли по религиозным мотивам, на далеком Юге и тайком достигшее Парижа кружным северо-западным путем, ее тем не менее не оставляет страх, что за всей этой затеей Бен-Атара на самом деле таится очередная хитроумная попытка возродить расторгнутое торговое сотрудничество и тем самым возобновить деловые разъезды Абулафии, который вновь вынужден будет странствовать по большим дорогам со всеми их многочисленными опасностями, а главное — снова встретится там со всеми соблазнами двоеженства, которое, как пытается на личном примере доказать ей в ее собственном доме его упрямый дядюшка, не требует от мужчины особых усилий и не причиняет ему особых страданий.

И потому, когда утренний свет уже обретает дневную силу и когда нельзя уже больше притворяться, будто не замечаешь, с какой радостью не только Бен-Атар, но и сам Абулафия встречают рава Эльбаза, который возвращается из своего ночного похода на корабль, отяжелевший после рыбной трапезы и вдоволь ублаживший душу прогулкой по узким улочкам парижского острова, взгляд прекрасных глаз госпожи Эстер-Минны окончательно мрачнеет, и, закусив свои тонкие губы, она спускается во двор чтобы найти поддержку у брата, с раннего утра занятого проверкой колес большой повозки, которая должна доставить тяжущихся на предстоящее им судебное разбирательство. И поскольку Бен-Атар категорически настаивает, чтобы обе его жены тоже отправились с ним, — ибо он твердо убежден в том, что их присутствие лишь усилит, а не ослабит его позицию, — то оказывается необходимым к тому же добавить еще одну тягловую силу к уже запряженному и готовому в дорогу крепкому, гривастому жеребцу. Хорошо еще, усмехается в душе господин Левинас, что хоть этот их исмаилитский компаньон остался на судне и не потребовал, чтобы и его допустили участвовать в галахической дискуссии, не то пришлось бы запрягать еще и третью лошадь. И, со вздохом вручив возничему-франку монету, он отправляет его на близлежащее монастырское поле, нанять одну из пашущих там лошадей для другой, судебной «пропашки», которую евреи собираются сегодня пополудни учинить друг другу в нескольких часах езды отсюда. И хотя до Виль-Жуиф не так уж и далеко и все дело должно завершиться еще засветло, рассудительный господин Левинас велит служанкам приготовить побольше еды и питья, причем для всех путешественников поровну, невзирая на то, на чьей стороне они находятся, чтобы судебное разбирательство проходило в обстановке сытого благодушия обеих сторон.

И действительно, они отправляются в путь как добрые друзья — что истцы, что ответчики: трое на одной сторон повозки и трое на другой, — потому что мальчик Эльбаз предпочитает сидеть рядом со здоровенным франкским возничим, который всё не перестает дивиться смуглости этого маленького еврея. И как только повозка с трудом одолевает подъем на крутой холм, на котором там и сям еще валяются обломки каменных плит и мраморных колонн, напоминающие о прекрасных зданиях высившейся здесь римской Лютеции, позднее разграбленной дикими завоевателями с севера, дорога сразу становится прямой и быстрой, и по обеим ее сторонам начинают мелькать то крестьянские жилища, то ячменные поля, то вьющиеся плети виноградников. Так что благодаря приятности этой дороги никто еще не успевает ощутить усталости, когда три часа спустя молодой господин Левинас объявляет привал в очаровательной роще, подле вьющегося среди деревьев ручья, за которым поднимается высокий бугор, откуда уже можно увидеть, далеко на горизонте, поля поместья Виль-Жуиф. И поскольку в глубине души брат госпожи Эстер-Минны уверен, что ясное и четкое решение предстоящего суда вскоре превратит эту их первую общую трапезу в последнюю, он старается сделать ее максимально приятной — отсюда и выбор этого особого места, в тени вишневых деревьев, с тихо журчащим поодаль маленьким ручьем, и приказ разостлать на земле красивые вышитые скатерти и разложить на них такие же красивые тарелки, доставленные в ящиках вместе с провизией. И хотя госпожа Эстер-Минна и сама способна наилучшим образом всё приготовить, молодой господин Левинас вызывается помогать сестре и, нарезав длинные булки хлеба и черную голову сыра, подносит на ноже большие ломти того и другого сначала двум южным мужчинам, а затем, после некоторого колебания, также двум южным женщинам, которые с того времени, как спустились на сушу, из страха стараются держаться поближе друг к другу. И, чувствуя, что всегда уверенная рука его сейчас чуть подрагивает под жаркими взглядами из-под тонкой шелковой кисеи, он позволяет себе чуть-чуть покраснеть, пряча смущенную улыбку в маленькую бородку, но тут же торопится извлечь из кармана переплетенный в красную кожу маленький молитвенник, составленный по указаниям мудрого рава Амрама, и предлагает сравнить его с тем молитвенником по канону Саадии Гаона, который он заметил в вещевой сумке Бен-Атара. А торопится он с этим не только потому, что его вдруг обуяла богословская любознательность, но еще и затем, чтобы произнесением святых слов Торы помешать этому простому деревенскому завтраку на лоне природы уподобиться поеданию падали.

Но тут раву Эльбазу внезапно приходит в голову некая тревожная мысль, и, поспешно отодвинув от себя свой хлеб и сыр, он перекладывает их в тарелку вечно голодного сына, а сам взволнованно подымается с места и подходит к ручью, чтобы сполоснуть лицо и руки прозрачной водой, перед тем как обратиться к молодому господину Левинасу, который всё листает тонкими пальцами оба молитвенника, и спросить у него, какого, собственно, рода суд ожидает их там, на горизонте. И похоже, что спрошенный какое-то мгновение колеблется, словно почему-то опасается уточнять профессиональные достоинства судей, и в конце концов действительно ограничивается лишь самой расплывчатой и общей похвалой прекрасным качествам хозяев Виль-Жуиф, каковое поместье, говорит он, представляет собою крупное, принадлежащее разветвленной еврейской семье владение, в котором проживают также многочисленные слуги, мастеровые и вассалы хозяев и есть даже своя большая винодельня, вино в которой производится таким способом, что необрезанные вообще не касаются его своими руками, в силу чего оно пригодно даже для тех, кто остерегается напитков, запрещенных законом. Разумеется, в таком семейном поместье, где все вопросы утрясаются как бы сами собой, нет надобности в настоящем раввинском суде. Однако в знак уважения к прибывшим издалека единоверцам и к их южным претензиям он, господин Левинас, решил организовать для них суд специальный, по старинному обычаю «поля и виноградника».

И действительно, тучные поля и обширные виноградники встречают тяжущихся еще раньше, чем они проезжают сквозь ворота в каменной, покрытой мягким мхом стене на территорию самого поместья, которое всё-то, оказывается, состоит из каких-нибудь восьми или девяти одноэтажных строений, окружающих просторный внутренний двор, и, судя по тому, как радостно и шумно выбегают им навстречу длинноволосые ребятишки, евреи этого поместья давно уже знают о судебном разбирательстве между двумя дальними родственниками, которому предстоит произойти у них во дворе. И явно не подлежит сомнению, что весть о специальном раввине, привезенном из Андалусии для участия в этом суде, еще более разжигает их и без того пылкое любопытство, вызванное не только сладким предвкушением предстоящих судебных препирательств, но также и крайней пикантностью самого их предмета.

Пикантность эта привлекла также и нескольких христиан из окрестных поместий, которые слетелись в Виль-Жуиф, как осы на мед, выразив страстное желание присутствовать при занятном споре между евреями и — кто знает! — может, даже попытаться, в силу своего понятного религиозного превосходства, помочь им в вынесении справедливого приговора. И поскольку прошел слух, что две женщины, из-за которых разгорелся спор, тоже будут присутствовать на разбирательстве, то всем вдруг становится само собой понятно, что маленькая синагога Виль-Жуиф никак не годится для такого большого собрания и потому необходимо срочно подыскать пусть не такое святое, зато более просторное помещение, которое смогло бы вместить всех собравшихся. И поэтому господин Мешулам Га-Коген, хозяин винодельни и близкий друг молодого господина Левинаса, распоряжается освободить помещение, где давят вино — оно хоть и находится чуть ниже уровня земли, под навесом, но зато со всех сторон открыто, — и вот уже оттуда с грохотом вытаскивают большие деревянные кадки и кувшины и со звонким стуком ставят друг на друга маленькие винные бочонки, а поленницы, заготовленные на время близких зимних холодов, временно разбирают, сооружая из поленьев небольшой приподнятый помост, на котором будут восседать судьи, чтобы сверху следить как за стоящими перед ними тяжущимися, так и за настроениями сгрудившейся позади толпы.

Но кто же будет нас судить? — вновь и вновь допытывается рав Эльбаз у Бен-Атара, но тот и сам ничего не знает и потому молча, ничего не отвечая, со скрытым волненьем спускается по длинным каменным ступеням в помещение винодельни, земляной пол которой розовеет от виноградного сока, стекающего из большой деревянной давильни в глубокий круглый чан, откуда доносится приторно-сладкий аромат пенящейся жидкости. Там, внизу, его уже ждет небольшая еврейская община, в большинстве своем состоящая, видимо, из работников этой же винодельни — бородатых евреев с непокрытыми головами, одетых в убогие выцветшие одеянья, а также стоящей чуть поодаль группы женщин с непокрытыми лицами, в маленьких чепцах на растрепанных волосах, с красными от раздавленного винограда босыми ступнями. От мужчин к женщинам и обратно шныряют с мелкими поручениями неугомонные детишки, в гортанных выкриках которых можно различить отдельные слова святого языка, хотя и в искаженном почти до неузнаваемости произношении. Но кто же будет выбирать судей? — снова спрашивает рав Эльбаз, никак не решаясь спуститься вниз, потому что его ужасает мысль, что вот так, в спешке, не подготовившись должным образом, они с Бен-Атаром упустят сейчас то судьбоносное, долгожданное мгновение, ради которого сорок дней и ночей качались на океанских волнах.

Что, судьи уже назначены? — беспокойно хватается он за полу черного плаща Абулафии, но тот только пожимает в недоумении плечами и тут же поворачивается к двум своим тетушкам, старой и новой, первой и второй, указывая им путь и слегка поддерживая под руки, когда они приподымают подолы цветастых накидок, чтобы не подметать ими пыльные ступени. Внизу он представляет обеих женщин хозяину винодельни, а тот, в свою очередь, с гордостью представляет им своего гостя, восточного разъезжего коммерсанта, который проездом побывал в Земле Израиля, — плотного, энергичного человека в зеленом тюрбане, настоящего раданита, который торгует по всему свету драгоценными камнями и пару дней назад прибыл сюда, в Виль-Жуиф, привезя с собой те две большие жемчужины, о ценности и цене которых молодой господин Левинас не перестает размышлять со вчерашнего дня. И вот уже истцы и ответчики смешались друг с другом, и вот уже магрибских женщин усаживают на два небольших винных бочонка, накрытых по этому случаю мягкими ковриками, рядом с женой главы общины, хозяина винодельни, — высокой немолодой матроной с тонким болезненным лицом. Но ведь совершенно немыслимо, чтобы все совершалось в такой спешке, продолжает мучиться сомнениями рав Эльбаз, и его сердце вдруг наполняется сочувствием ко второй жене, которая сидит молча, выпрямившись, не подымая с лица кисеи, что трепещет на легком ветру, уже, быть может, возвещающем близкую осень.

Но по какому принципу выбраны именно эти судьи? — повторяет он свой вопрос, требуя незамедлительного ответа от молодого господина Левинаса, который как раз в этот момент выводит из боковой двери троих мужчин — худых, в черных запыленных кафтанах, с большими, свернутыми в рулон листами пергамента и с маленькими подставками из зеленоватого стекла в руках. Это опытные скорописцы, объясняет молодой господин Левинас, из старейших в округе переписчиков Торы, тфилин и мезуз, и их специально привезли из окрестных городков, чтобы они вели судебное разбирательство. Переписчики Торы, тфилин и мезуз? — с глубоким разочарованием бормочет андалусский мудрец при виде людей, все умение которых состоит в старании понять написанное с помощью нескончаемого его переписывания. Но господин Левинас весьма высокого о них мнения. Они сумеют вынести приговор в полном соответствии с написанным в книгах. Но в каких книгах? И при чем тут вообще книги? — взволнованно протестует рав Эльбаз. Если бы весь вопрос уже был решен и разъяснен в какой-нибудь книге, разве пришло бы ему, Эльбазу, в голову покинуть свой город и довериться волнам бурного океана, чтобы требовать справедливого суда для своего нанимателя? Разве он позволил бы Бен-Атару подвергнуть опасности своих жен ради того, что уже написано в книгах? Но слова чужого раввина не производят никакого впечатления на господина Левинаса, и, отстранив Эльбаза легким вежливым движением, он ведет трех своих судей дальше, в помещение винодельни. И возмущенному андалусцу не остается ничего иного, как попытаться их опередить, а потому он быстро вскакивает на маленький помост и с яростным воплем, которого никак нельзя было ожидать от такого застенчивого, мечтательного человека, требует немедленно заменить приведенных судей.

Воцаряется полная тишина. Все услышали какой-то жуткий крик, но из-за незнакомого, чужого акцента кричавшего лишь немногие поняли, чего требует кричавший, и один из этих немногих — конечно же молодой господин Левинас, который тотчас оборачивается, намереваясь принудить рава к молчанию. Но тут Абулафия, все существо которого потрясено этим воплем, останавливает шурина, схватив его за плечо. Хоть Абулафии самому предстоит сейчас защищаться от выдвигаемых против него южанами обвинений, в душе его теплится странная надежда, что он не преуспеет в своей защите и правота любимого и обиженного дяди вкупе с мудростью рава Эльбаза склонят чашу весов против него, и тогда он сможет возобновить свои былые поездки на летние встречи в лазурной Испанской марке. И поскольку он сразу же понимает, что рав требует сменить судей, потому что они наверняка уже заготовили свой приговор, то тут же обращается к своей жене, госпоже Эстер-Минне, голубые глаза которой, начиная с утра, успели так помрачнеть от страха, что сейчас, в этот поздний послеполуденный час, кажутся уже серо-стальными, и мягко уговаривает ее попросить брата проявить великодушие по отношению к истцам, рисковавшим жизнью, чтобы прибыть из такой дали, и согласиться заменить этих судей на других, более подходящих.

Подходящих для чего? — с изумлением переспрашивает она своего молодого кудрявого мужа, а затем измученным от бессонной ночи взглядом обводит трех тощих писцов, но те, сконфуженные ретией, которую рав Эльбаз неожиданно объявил им самим, лишь жмутся друг к другу да обиженно таращат глаза. Подходящих для чего? — повторяет она свой вопрос уже с возмущением, к которому немедленно присоединяется ее брат, а также разочарованный хозяин винодельни, который со вчерашнего дня ездил по окрестным деревням и поместьям, чтобы собрать этих трех скорописцев. Но поскольку Абулафия затрудняется объяснить жене, откуда вдруг в таком захолустье отыщутся настоящие судьи, выдающиеся знатоки Торы, которые удовлетворят гостей, взыскующих духа андалусской мудрости даже в этих отдаленных местах, рав Эльбаз сам торопится успокоить раздраженных устроителей суда, выражая готовность удовлетвориться духом старинных обычаев, тем подлинным духом, который позволяет, например, превратить общину пусть и самых простых, но благочестивых евреев в некий коллективный суд, обладающий, подобно раввинскому, полным правом или осудить, или спасти как истца, так и ответчика, — ибо сказано ведь со всей очевидностью в Книге Исхода: «Не решай тяжбы, отступая от правды…»

И даже господин Левинас, человек, умеющий вникать и предвидеть, явно теряется, услышав это неожиданное предложение севильского рава, и торопится прежде всего прочесть в глазах сестры, как она отнесется к такой уступке в вопросе, который только что казался ему окончательно улаженным, в пользу превращения в судей этого случайного сборища давильщиков, грузчиков и продавцов вина вразнос. Но не успевает он привлечь ее взгляд, как с ужасом слышит, что с ее уст уже срывается еле слышный, но недвусмысленный вопрос, обращенный к маленькому раву: Все? На самом деле все? И женщины тоже? И пока он лихорадочно соображает, как ему нейтрализовать эти необдуманные слова сестры, рав Эльбаз снова удивляет его своим взволнованным шепотом: женщины? А почему бы и нет? В конце концов, они ведь тоже созданы по образу Его.

То ли он совсем потерял голову, этот рав, то ли именно он-то и выведет нас на верную дорогу, теряется в тревожных размышлениях магрибский купец, глядя, как его племянник с просиявшим лицом склоняется над тонкими шелковыми вуалями своих тетушек, чтобы прошептать им в нежные, украшенные золотыми серьгами уши арабский перевод тех ивритских слов, которыми только что обменялись умная женщина и поэтичный рав. Но эта поразительная новость, кажется, не вызывает у них ни страха, ни тревоги, одно лишь любопытство, зато настолько острое, что обе они — сначала вторая жена, а следом за нею и первая — вдруг приподымают вуали и обводят подведенными темно-синей краской глазами стоящих перед ними мужчин и женщин Виль-Жуиф, которые, в свою очередь, с дружелюбной улыбкой глядят на них, все еще не догадываясь, что вот-вот превратятся в их коллективных судей.

Все до единого? Как это? Да это же полный беспорядок, чуть не стонет господин Левинас, видя, что его сестра и рав неожиданно объединились против него. К утонченному парижанину присоединяется также хозяин винодельни, напуганный намерением превратить всех его слуг и работников в судей, и потому, после короткого обмена мнениями, обе стороны соглашаются, в том же духе древнего закона, что в данном случае не нужна вся община и достаточно будет ограничиться всего семью судьями, соответственно сказанному о «семи лучших в городе». А поскольку здесь не город и иноземные путешественники еще не знают, кто здесь «семеро лучших», то выбор придется предоставить судьбе. И для этого на помост вызывают маленького Эльбаза, который сидит в углу, на одном из бочонков, болтая ногами и жадно втягивая в ноздри запах бродящего вина, завязывают ему плотной лентой глаза и вот такого, погруженного в кромешную тьму среди яркого солнечного света, что пляшет на вершинах деревьев, отправляют вершить роль судьбы, которая должна указать его вытянутыми наугад руками необходимых семь человек.

Глубокая тишина воцаряется вокруг, и в этой тишине мальчик с завязанными глазами, потоптавшись сначала в нерешительности на месте, вдруг направляется небольшими, осторожными шажками к высокой женщине с болезненным лицом, жене хозяина винодельни, и медленно кладет две маленькие ладони на ее мягкий живот, словно решил выбрать ее первой еще до того, как ему завязали глаза, — и тут же, как будто испугавшись собственной смелости, отступает назад, но сталкивается с одним из скорописцев, который нарочно преграждает ему дорогу и буквально принуждает выбрать себя. И лишь теперь мальчику словно проясняется наконец мир, простирающийся за той тьмой, что окутывает его глаза, и, различив в окружающей его мертвой тишине затаенное дыхание толпы, он решительно направляется в ее сторону. Но евреям почему-то страшен этот вершащий судьбу ребенок, и, когда он приближается к ним, они испуганно отшатываются от него, и только одна молодая босоногая давильщица с нежным лицом остается стоять как вкопанная, как будто приглашая незнакомого мальчика прикоснуться и к ней. И он действительно касается ее, а когда его маленькая рука начинает мягко гладить ее лицо, какая-то другая женщина завистливо делает несколько шагов в его сторону, и мальчик оборачивается к ней, и его пальцы скользят по ее груди, но на этот раз он не пугается этого прикосновения, а быстро поворачивается направо, где его уже ждет еще одна женщина, третья, которую он тоже быстро трогает руками, и не успевают отзвучать издевательский смех господина Левинаса и укоризненный голос рава Эльбаза, а к мальчику уже спешит четвертая женщина — беззубая старуха, которая тоже жаждет прикосновения ребенка, но тот, ощупав ее морщинистое лицо, пугается, поспешно прячет руки в складках маленького халата и застывает на месте. И теперь уже рав Эльбаз просто вынужден прийти к мальчику на помощь, чтобы спасти от нападающих на него женщин. Он разворачивает сына и ведет обратно, в сторону невысокого помоста, и на мгновение кажется, что мальчик хочет опять повернуться к высокой хозяйке с болезненным лицом, чтобы вновь коснуться ее живота, но отец неприметно направляет его в сторону прибывшего из Земли Израиля купца-раданита с окладистой черной бородой, который спокойно сидит, развалившись в своем кресле, и явно наслаждается происходящим. Подталкиваемый отцом, мальчик медленно вытягивает руку из-под складок маленького халата и осторожно вытягивает ее, щупая перед собой, пока не находит окладистую бороду раданита.

Теперь, когда выбран седьмой судья, с мальчика снимают повязку, но тем временем новая тревога уже успела закрасться в сердце молодого господина Левинаса, и он беспокойно указывает собравшимся, что солнечный свет вот-вот померкнет в кронах деревьев и потому следует поторопиться к молитве «минха», что заодно, как он думает про себя, позволит хозяину поместья со всей деликатностью намекнуть гостям-христианам, что их дальнейшее присутствие здесь, в еврейской среде, становится уже неуместным.

Глава вторая

И вот вся еврейская община Виль-Жуиф отправляется к колодцу, чтобы набрать воды для омовения рук, и потом располагается на молитву «минха», и вскоре становится очевидно, что душа Абулафии возбудилась от всего происходящего и в нем горит желание самому, своим чарующим голосом, повести эту вечернюю молитву. Правда, поначалу хозяин винодельни вместе с молодым господином Левинасом всеми силами пытаются помешать такому его главенству, то убыстряя, то замедляя ритм молитвенных песнопений, но под конец им приходится отказаться от своих попыток, и не потому лишь, что голос Абулафии настойчивее их голосов, но еще и потому, что в нем слышится какая-то особенная и необычайно приятная мелодия, так и увлекающая всех молящихся следовать за собой. Даже новая жена, хоть и пребывает еще в некем смятении от той легкости, с которой женщины только что захватили большинство в составе суда, тем не менее незаметно подает своему младшему брату знак отступиться и позволить Абулафии целиком отдаться своим руладам, ибо она тоже с первой минуты зачарована пением мужа, даром что, как ни пытается, не может догадаться, откуда родом эта его мелодия. Зато Бен-Атар, который впервые в жизни стоит во время публичной молитвы так близко к своим женам, что почти осязает их душевное волнение, сразу опознает в кантиляциях племянника призывы муэдзина из танжерской мечети. Как удивительно, думает он, столько лет прошло, а племянник по-прежнему хранит в памяти распевы мусульман магрибского побережья, разве что сплетает их с какими-то новыми трелями, взятыми, судя по ритму и тону, из местной крестьянской песни.

И не по этой ли причине те трое христиан, что затесались в группу евреев, чтобы поглазеть на двух очаровательных, хоть и скрывшихся под вуалями женщин, естественным и законным образом принадлежащих одному и тому же мужчине, не покинули с началом еврейской молитвы двор поместья, а остались под навесом, изумляясь тому, как знакомая им франкская мелодия сливается с «еврейской латынью» да еще завивается дополнительными руладами? Но молодой господин Левинас уже приметил, что эта троица упрямо намерена здесь остаться, и потому он умышленно сокращает промежуток между «минхой» и «мааривом» и еще до появления первой звезды подает знак напрямую перейти к вечерней молитве «аравит», в надежде, что, когда раздастся «Шма, Исраэль» и в наступившей тишине проступят во мраке силуэты евреев, которые застыли в полной отрешенности, закрыв глаза, прикрыв лица ладонями и раскачиваясь, точно большие странные птицы, картина эта пробудит смутный страх в сердцах нежеланных гостей и понудит их, наконец, удалиться. И действительно, когда по окончании молитвы вспыхивают факелы и на столбах винодельни вырисовываются огромные причудливые тени висящих вокруг на крюках виноградных гроздьев, под навесом не видно уже ни одного из тех христиан, что пытались поразвлечься на еврейский счет.

Торжественная серьезность снизошла на маленькую общину Виль-Жуиф после этих двух прекрасных вечерних богослужений, наложивших на уходящий день двуединый отпечаток взволнованности и святости. И возможно, именно эта святость вселила неожиданный страх и трепет в души тех четырех женщин, которые прежде так дерзко навязали себя выбору судьбы. Ибо после того как на невысокий деревянный помост приглашают высокую хозяйку винодельни, а за нею — представительного восточного купца и увязавшегося следом за ним скорописца в пыльном черном плаще — худого, весьма решительного с виду мужчину, твердо намеренного достойно представлять своих отвергнутых сотоварищей, — тотчас возникает затруднение, поскольку выясняется, что эти четыре женщины, сами выбравшие себя в судьи, раньше попросту не понимали, что означают так страстно вожделенные ими прикосновения смуглого мальчишки, и потому сейчас толпятся в углу, испуганно прижавшись друг к другу и страшась подняться на помост. Но тут в дело вмешивается госпожа Эстер-Минна, ибо, несмотря на ее уверенность в справедливости приговора, который вынесут первые трое судей, ей хотелось бы добавить к этой справедливости еще и голос оскорбленной женственности, полный такой обиды и гнева, которые запомнились бы Абулафии до последнего дня его жизни, чтобы в сердце его никогда больше не мелькнула даже тень сожаления о том, что, не перекочуй он с юга на север, и он тоже мог бы удвоить число своих жен. И по этой причине она со льстивой мягкостью, скрывающей немалую настойчивость, убеждает трех молодых женщин и старую сборщицу винограда оторваться наконец друг от друга и присоединиться, как они есть, босиком и в рваной одежде, к тем троим на помосте, что уже с важностью восседают там на покрытых старыми лисьими шкурами маленьких винных бочонках, освещенные трепещущим светом воткнутого перед ними большого факела.

Теперь все готово. И даже если на этом небольшом помосте сидят сейчас не семеро лучших в городе, как требует Писание, а всего-навсего семеро случайных, выбранных слепым жребием людей, то лишь потому, что вот уже чуть не тысяча лет, как во всем мире не сыскать ни одного целиком еврейского города — одни только маленькие рассеянные общины сынов Завета, которых беды да угрозы гонят и гонят с места на место, непрестанно перемешивая друг с другом. Но теперь, когда все готово и нет уже, кажется, на свете ничего, что могло бы помешать Бен-Атару подняться во весь свой рост и предъявить ту жалобу, ради которой он проделал свой огромный путь, именно теперь, после двойной молитвы этого вечера, путь этот словно бы съеживается вдруг в его памяти и перестает казаться таким уж огромным. Не потому ли магрибский купец и выглядит сейчас так, будто колеблется, не зная, с чего начать, и настолько глубоко ушел в свои думы, что раву Эльбазу приходится наконец подать ему ободряющий знак. И действительно, с той минуты, как в послеобеденный час этого дня Бен-Атар в сопровождении своих жен и рава Эльбаза впервые вступил на внутренний двор Виль-Жуиф, а оттуда спустился под навес винодельни, он как будто бы пал духом. Словно он никогда не мог себе всерьез представить, что та ретия, которая издалека, с невообразимого расстояния между Африкой и Европой, казалась ему просто порождением панического страха парижских евреев, более всего страшащихся того, что скажут христиане, в один прекрасный день предстанет перед ним во всей своей подлинности и реальности, и не пройдет даже двух полных суток с тех пор, как они сойдут с корабля, как их уже поставят перед этим странным судом, наспех собранным в полутемном помещении какой-то захолустной деревенской винодельни. И впервые с тех пор, как он задумал всё это путешествие, в душе его зарождается неясное предчувствие поражения.

И его охватывает жалость, но, как ни странно, не к себе и даже не к тем двум женщинам, которых он вынудил бросить детей и родные жилища, а к своему исмаилитскому компаньону, к Абу-Лутфи, который сидит сейчас, так он себе представляет, в темноте корабельного трюма рядом с одиноким верблюжонком, и молится Аллаху за успех своего еврейского компаньона, хотя никогда, ни за что, как бы ему ни пытались объяснить, не сумеет постичь, почему еврейскому купцу, который, живя с двумя женами, пользуется уважением как евреев, так и исмаилитов, так важна ретия каких-то далеких сородичей, обитающих в мрачных лесах, на берегах диких рек, в глубинах отдаленного континента.

И эта жалость и чувство вины перед арабом, который отдавал и продолжает отдавать все свои силы ради успеха еврейской затеи, цель которой он даже не может понять, вдруг воспламеняют в сердце Бен-Атара такое острое чувство обиды и гнева, что он бросает хмурый, тяжелый взгляд на своего племянника, который стоит перед ним, улыбаясь с каким-то странным смущением. Ибо стоит он сейчас перед любимым дядей не только в качестве ответчика и стороны в суде, но и как переводчик, которому надлежит верно обслуживать своего же противника. И неожиданно Бен-Атара охватывает сильнейшая злость на племянника — он растил и лелеял его с такой любовью, а тот даже не подумал настоять на своем, и уступил новой жене, и тем самым впутал их всех не только в этот обидный и несправедливый разрыв, но вдобавок и в тяжелое и опасное путешествие. И его обуревает такой гнев на Абулафию, что ему хочется наотрез отказаться от его переводческих услуг, и он глубоким, тотчас обязывающим к полному молчанию голосом произносит несколько неуверенных слов на древнем языке евреев, в надежде, что те, кто понимает этот язык, сами донесут его весть остальным собравшимся. Но уже после нескольких слов ему становится ясно, что лучше даже не пытаться говорить на этом своем убогом, запинающемся иврите, и тогда он переходит на богатый, красочный и, чему тут дивиться, естественно льющийся из его уст арабский, чтобы, как это ни странно собравшимся, обрисовать поначалу все невзгоды, выпавшие на долю его арабского компаньона.

Абулафия удивлен и обеспокоен началом обвинительной речи Бен-Атара, который почему-то хочет сначала говорить о компаньоне Абу-Лутфи, а не о самом себе. Но магрибский купец решительно стоит на своем. Да, он хочет начать изложение своей жалобы именно с боли и страданий третьего человека, иноверца, который все последние десять лет на закате каждой осени уходил со своими верблюдами к северным отрогам Атласских гор, и, не щадя сил, пробирался там от одной затерянной деревушки к другой и от одного затерянного племени к другому, и разыскивал, и находил, и скупал самые лучшие, самые желанные и самые красивые товары из тех, что могли покорить сердца эдомитян, с которыми торгует его северный компаньон.

И вот так перед евреями, слушающими Бен-Атара, мало-помалу начинает вырастать и разворачиваться во всей своей протяженности и широте история удивительного тройственного товарищества, маршруты которого, спустившись с Атласских гор к морскому побережью Магриба, разветвились затем средь городов и садов Андалусии, медленно поднялись под парусами до самого Барселонского залива к волшебному месту встречи в Испанской марке, взобрались оттуда на восточные склоны Пиренейских гор, развернулись, подобно разноцветному вееру, по просторам Прованса и Аквитании и протянулись по тропам Бургундии, нащупывая путь в Иль-де-Франс. И Бен-Атар не жалеет деталей. Напротив, с какой-то непонятной тщательностью описывает он сейчас своим слушателям всю ту продуманную и великолепно налаженную торговую сеть, которую создали три компаньона, объединенные не просто взаимопониманием и доверием, но также близостью и дружбой и конечно же решимостью найти себе заработок и пропитание, торгуя тем, что составляет привычную усладу магометан, этих жителей далекого Юга, которые издавна шлют свою мирру, лаванду и прочие пряные специи для приправы того, что кипит в христианских горшках на кухнях Нарбонны и Перпиньяна.

А говорит он так: произнесет три-четыре фразы, на время умолкает и внимательно следит за Абулафией, про себя считая произносимые племянником франкские фразы, из опасения, что тот что-нибудь опустит в переводе. Но опасается он зря. Ибо его переводчик не только ничего не пытается опустить, но напротив, будучи одним из трех участников товарищества, по собственному желанию привносит в рассказ добавочные детали, дабы усилить достоверность сказанного и подчеркнуть его важность, и так увлекается всем этим, словно забывает, что ему вот-вот предстоит защищаться от того самого рассказа, который он сейчас с таким жаром переводит.

И вот уже лицо прибывшего из Земли Израиля густобородого судьи-раданита, пьющего слова Бен-Атара напрямую из их арабского источника, начинает постепенно мрачнеть, ибо теперь тот переходит к описанию первых признаков предательства Абулафии — его странных переодеваний, туманных намеков на какую-то ретию, все более удлиняющихся опозданий, разверзавших черные бездны в сердцах ожидающих его компаньонов, — вплоть до последнего лета, когда на них вдруг обрушивается его ужасное, полное и окончательное исчезновение, которое оставляет их, этих южных партнеров, в полной растерянности в конюшне Бенвенисти, среди лошадей и ослов, перепуганных огромным количеством товаров, что их окружают. Поразительно, однако, что и сейчас истец-обвинитель все еще воздерживается от того, чтобы направить обвиняющий перст в сторону появившейся с Рейна новой жены, и даже имя ее остерегается упоминать. Как будто Абулафия — один во всем мире и вся ответственность лежит только на нем. Как будто эта злополучная ретия зародилась именно в его уме и только по его воле стала разворачиваться против бывших друзей и компаньонов. И понятно, как тяжело переводчику, чей перевод лишь усугубляет его же вину, честно исполнять свой переводческий долг, одновременно выслушивая все эти тяжкие обвинения из уст человека, который хладнокровно, на изысканном, но точном арабском языке излагает свои предположения о злонамеренности действий племянника, возможно попросту задумавшего расторгнуть прежнее товарищество, чтобы сменить его на другое, вероятно, обещавшее ему более ощутимую прибыль. И поскольку изменнику, безжалостно продолжает хлестать Бен-Атар, трудно было улизнуть от верных компаньонов под предлогом обмана или нечестного дележа, ибо между ними всё и всегда совершалось честно и по справедливости, то он изобрел какую-то странную, с позволения сказать, ретию против двоеженства своего дяди и, не осмеливаясь высказать ее от собственного имени, приписал авторство этой, с позволения сказать, ретии своей новой жене-чужестранке.

Ибо, действительно, как иначе мог бы Абулафия внезапно восстать против двоеженства своего дяди, коль скоро ему уже многие годы известно, что этот дядя, купив его, Абулафии, бывший дом в родном Танжере, в знак скорби по его, Абулафии, бывшей жене, которая исчезла в морской пучине, и не желая оставлять этот дом без присмотра, поселил там свою вторую жену, а его, Абулафии, новую тетку, существование которой ему, Абулафии, никогда раньше не казалось предосудительным, но, напротив, явно каким-то образом радовало, даже при том, что она моложе его самого. И поскольку Абулафия не мог, таким образом, неожиданно восстать против того, что все прежние годы было для него вполне приемлемым и даже приятным, он и придумал, будто новые парижские родственники запугали его и потребовали отмежеваться от родных по крови и плоти людей.

К этому времени у переводчика так перехватывает горло, что последних фраз Бен-Атара, вонзающихся во внутренности Абулафии, точно уколы острого клинка, почти никто уже не понимает. И тогда прибывшему из Земли Израиля раданиту, который, как уже сказано, живо вслушивается в арабский первоисточник, приходит в голову небольшой обходный маневр. Повернувшись к своему растерявшемуся соседу, переписчику Торы, он очень медленно, избегая гортанных подчеркиваний, но с иерусалимским акцентом, подытоживает на древнем языке иврит всё то, что сказал до сих пор Бен-Атар на арабском, и тощий писец в черном одеянии, с облегчением взвившись на ноги, тотчас облекает этот итог в звуки местного наречия — как для сотоварищей по суду, молча сидящих на небольшом деревянном помосте, так и для всех прочих слушателей, которых разгорающийся на их глазах спор побуждает протискиваться по узким проходам меж винных бочек, чтобы подобраться поближе к обоим тяжущимся, а заодно и к госпоже Эстер-Минне, которая меж тем давно уже разгадала, что своей хитрой тактикой, мучая ее мужа, Бен-Атар подталкивает Абулафию к тому, чтобы тот тут же бросился доказывать свою верность товариществу и тем самым прилюдно обнажил бы ту трещинку (всего лишь трещинку, надеется она), что раскрылась сейчас между ним и ею, его новой женой.

Именно в эту трещину уже приготовился было и рав Эльбаз вонзить сейчас, словно копье, ту свою проповедь, которую он породил и взлелеял в качающейся колыбели морских волн, — но госпожа Эстер-Минна спешит опередить его, потому что сердце ее сжимается при виде мужа, который неподвижно стоит перед Бен-Атаром и смотрит на дядю со странной и растерянной улыбкой, словно парализованный ядом выдвинутых против него страшных подозрений. Не зная, есть ли у нее право участия, она смело присваивает себе право голоса и обращается к судьям как заинтересованная сторона, страстно атакуя их на живом и беглом местном наречии, чтобы первым долгом с презрением отвергнуть любые подозрения по поводу какого-то иного, более выгодного компаньонства, которое якобы привлекло ее мужа, а затем открыть наконец собравшимся подлинную, продиктованную не расчетом, а чувством причину пресловутой ретии — причину, которая в ее глазах даже важнее тех новых галахических установлений, что прибыли из ее родных мест, с ашкеназского Рейна.

И молодой господин Левинас, который с самого утра чувствует, какая буря бушует в душе сестры, и знает, как велики ее желание, да и способность, отринуть все и всяческие формальные рамки, тотчас делает несколько осторожных шагов в ее сторону, чтобы его спокойное присутствие и взвешенность суждений, пусть и не выраженных в словах, удержали бы ее от соблазна преступить границы. Ибо все то время, пока Бен-Атар произносил свои уничтожающие слова, этот молодой парижский торговец драгоценными камнями не смотрел ни на обвинителя, ни на обвиняемого, а следил за выражением лиц тех четырех женщин, что сами выбрали себя в судьи с помощью слепой судьбы. И по той тени огорчения, что промелькнула на их лицах, когда они услышали об утрате оставшегося невостребованным товара, и по тому проблеску подозрения, который вспыхнул в их глазах при виде побледневшего лица Абулафии, когда на него обрушились обвинения истца, молодой господин Левинас, будучи осторожным и умным человеком, давно уже понял, что отныне он никак не может беспечно рассчитывать на благоприятный исход дела, а потому лучше всего теперь воздержаться от излишней самоуверенности и высокомерия, которые вполне в духе его сестры — женщины хоть и небольшого роста, но с гордо выпрямленной спиной, с острым языком, с чистым, точеным лицом изящной гончей, что освещено сейчас пламенем горящего перед нею большого факела.

Но напрасно он опасается. Его сестра с самого начала своей речи не демонстрирует ни малейшего высокомерия, разве что небольшую хитрость, которую она только что, прямо на месте, позаимствовала у своего южного соперника. И подобно тому, как тот начал обвинительную речь не с собственной боли, а с боли своего арабского компаньона, так и она хочет начать защитительную речь не с самой себя или своего отвращения к двоеженству, а с рассказа о несчастной девочке Абулафии, так загадочно покинутой своей матерью — женщиной молодой, красивой и любимой. И теперь уже молодой господин Левинас прикасается к сестре не в знак протеста против выбранной ею линии обороны, а затем, чтобы напомнить, что справедливость и честность требуют предоставить их противникам возможность понять те слова, с помощью которых они вскоре будут, с соизволения Господа, побеждены.

Поэтому приходится просить Абулафию, ответчика и обвиняемого в одном лице, вновь послужить переводчиком, но на сей раз в обратном направлении — с франкского на арабский. И хотя Абулафия стоит сейчас меж дядей и женой, двумя самыми близкими ему людьми на свете, взгляд его устремлен почему-то не на них, а на рава Эльбаза, который стоит напротив него в потертом за дни и ночи корабельного пути раввинском одеянии, слегка покачивая головой, как во время молитвы, и с жадностью глотает каждое переведенное слово. Ибо если раньше жизнь молодого компаньона разворачивалась перед слушателями в обвинительной речи старшего партнера, то сейчас она разворачивается заново, в неожиданном толковании его возбужденной новой жены, которая так искусно вплавляет в свою историю мельчайшие детали из жизни супруга, даже те, что давно забыты им самим, что время от времени Абулафия вынужден приостанавливать поток перевода, чтобы припомнить, все ли то, что его жена рассказывает о нем и его жизни, на самом деле имело место.

Но стоит ли заниматься такой проверкой — ведь сейчас, в этой полутемной винодельне, он начинает понимать, что все это время его супруга самым тщательным образом собирала все мельчайшие подробности его рассказов о себе и своих странствиях, как человек, подбирающий каждую раковину на морском берегу, полагая, что в каждой из них непременно обнаружится своя маленькая жемчужина. И всё это потому, что в их первую встречу, на том постоялом дворе под Орлеаном, у горящего очага, когда эта вормайсская вдова, привыкшая строго соблюдать границы приличий, была поражена непривычной готовностью смуглого, кудрявого молодого купца из Северной Африки рассказывать о себе хотя и стеснительно, но с полной откровенностью. Уже тогда, говорит новая жена, она спросила себя, как может быть, что такой приятный и общительный мужчина вот уже семь лет странствует по деревням и местечкам чужой страны, даже не пытаясь найти себе жену и обрести наконец собственный дом. И уже в ту первую ночь, продолжает госпожа Эстер-Минна, она поняла, что так может вести себя лишь человек, в сердце которого по-прежнему бьет живой источник любви к прежней жене, даже если самой этой жены давно уже нет в живых, словно этот источник лишь усиливает себя своим непрестанным собственным истеканием. Но если так, задается она вслух очередным затруднительным вопросом, то почему же эта неожиданно утопившаяся женщина, его первая жена, сподобившаяся столь огромной супружеской любви, со столь непонятной легкостью отказалась вдруг от всего, что давалось ей с такой щедростью и в таком изобилии, и, покинув своего супруга, сняла разноцветные ленты с одежд своей крохотной дочери, которая более других детей нуждалась в матери, намертво связала себе ими руки и ноги и бросилась в бурные морские волны?

В ту ночь, на постоялом дворе в Орлеане, бесстрашно исповедуется перед судом новая госпожа Абулафия, в ней, Эстер-Минне, проснулась огромная жалость к этой несчастной брошенной девочке, оставшейся на попечении исмаилитской няньки в маленьком домике на еврейской улице Тулузы. И тогда ее охватило сильнейшее желание не только самой найти разгадку случившегося, но и поделиться этим пониманием с безутешным вдовцом, который в душевном смятении продолжает скитаться по дорогам, не понимая, что же с ним происходит. Однако для этого в его сердце должна была возникнуть новая любовь, которая победила бы прежнюю, средиземноморскую, — нет, не для того, упаси Боже, чтобы заглушить память о той или стереть ее вообще, а лишь затем, чтобы помочь ей, госпоже Эстер-Минне, находясь поблизости, еще глубже проникнуть в тайну живучести этой прежней любви, а также в загадку ее слабости и поражения. Но лишь во время второй или даже третьей встречи с молодым купцом, когда зима уже прошла и весна была на исходе и когда Абулафия в одном из разговоров простодушно рассказал ей о том, что в исмаилитских странах существует двоеженство, и не в каком-нибудь переносном смысле, а как общеизвестный обычай, принятый даже в их собственной семье, ибо речь шла о его близком родственнике, его дяде, главе их преуспевающего торгового товарищества, — лишь тогда она вдруг ощутила, что ядрышко той тайны, которая вызвала несчастье, выскользнуло наконец из скорлупы наружу. Но и тогда она еще не сказала ему ничего, ибо положила себе дождаться того святого дня, когда она вся, душой и телом, будет соединена с Абулафией и сможет удостовериться, что природа нисколько не обделила его способностью любить как свою новую, так тем более прежнюю жену, которая, по его свидетельству, всегда умела ценить эту его любовь и верила в ее верность. И лишь после этого, полностью удостоверившись в указанном, она впервые начала прозревать связь между ужасным, отчаянным поступком утопившейся женщины и ее постоянным страхом, что молодой супруг может взять себе еще одну, вторую жену, что якобы, по словам дяди, не требует от него ни отказа, ни даже умаления любви к первой. Да-да, именно страхом, ибо на самом деле в тот момент, когда вторая жена входит в семью, словно бы самое безобидное ее удвоение, нечто вроде появления второго ребенка, она на самом деле несет в себе страшную разрушительную силу, особенно в том случае, если первая жена считает, что ее лоно проклято Богом. Так должна ли она, Эстер-Минна, оправдываться перед кем-либо за то, что в ней пробудилась эта ретия в отношении дяди-двоеженца, ретия, которая росла день ото дня, пока не стала острой, как меч, призванный оградить ее нового мужа не только от позора того злосчастного дня, когда он мог бы вдруг обнаружить среди мешков с пряностями и медной посуды, сложенных в конюшне Бенвенисти, также и новую жену, доставленную ему, без его ведома и воли, в дядиной лодке, но и призванный также отомстить — да-да! отомстить, хотя бы частично, — за обиду и страх несчастной утопленницы, которая была исторгнута обнаженной из морских глубин?!

И тут лицо госпожи Эстер-Минны слегка краснеет вдруг от смущения, и она замолкает, опустив изящную голову. Не только для того, чтобы потрясенный переводчик сумел до конца уразуметь открывшуюся ему тайну всей его жизни, прежде чем пересказать ее по-арабски своим близким родственникам, но также затем, чтобы самой избежать тяжелого, оскорбленного взгляда Бен-Атара и загадочных, из-под кисеи, взглядов двух женщин, которые по-прежнему покорно и неподвижно сидят на отведенных им местах. Ибо госпожа Эстер-Минна не знает, удалось ли переводу Абулафии проникнуть в их сознание, или он всего лишь порхает вокруг их голов, словно пестрая бабочка. Но тут она ощущает легкое, как пушинка, прикосновение руки младшего брата, который хочет приободрить свою сестру, хотя про себя думает, что на ее месте он бы все-таки отказался от всех этих изощренных рассуждений и предпочел бы коротко сообщить собравшимся о наличии нового, ясного и категорического постановления вормайсских раввинов, пусть и пришедшего из топких прирейнских болот, но имеющего целью осветить и исправить весь мир.

Именно упоминания об этом постановлении вормайсских мудрецов более всего ждет мудрец из Севильи, который жаждет говорить о принципах, а не о деталях. Ибо в ходе путешествия он так часто возвращался мыслями к этому постановлению, что оно уже стало представляться ему чем-то вроде маленького, кривого арабского кинжала из желтоватой меди, который нужно с силой удерживать воткнутым в землю, иначе он с замахом взлетит у тебя над головой. Но увы, сейчас, с первым дыханием спускающейся ночи, он снова начинает чувствовать подкрадывающийся к нему голод, правда, пока еще очень слабый, всего лишь отдаленное эхо того грызущего голода, что чуть не свел его с ума в середине минувшей ночи. Он даже закрывает лицо ладонями, в слабой надежде, что, быть может, на его пальцах еще сохранился запах той свежей рыбы, которую черный раб сварил для него перед рассветом. Впрочем, утешает он себя, оно даже лучше проповедовать на пустой желудок, ибо, как известно, это обостряет и разум, и сердце. А тем более теперь, когда напористые и неожиданные слова госпожи Абулафии подхлестнули все его чувства и стоящая вокруг него тишина словно бы стала прозрачной. Вот только обращенный на него взгляд Бен-Атара снова кажется подозрительным и хмурым, как будто после полной яду речи госпожи Эстер-Минны магрибский купец окончательно утратил веру в то, что севильский рав сумеет оправдать обещанное ему вознаграждение. Зато молодой господин Левинас прикасается к его плечу уважительно, как бы намекая, что пора начинать. Да, рав Эльбаз уже и раньше обратил внимание, что этот холодный, замкнутый человек относится к нему с неизменным уважением, словно бы для него важен любой знаток Торы, даже если он прибыл с далекого юга и притом с нескрываемым намерением поспорить. Но вот все эти странные, дикие евреи вокруг — смогут ли и они проследить за всеми извивами его андалусской мысли? Как могло статься, что на всех этих мрачных просторах не нашлось ни одного настоящего знатока Торы, с которым можно было бы усесться лицом к лицу и все полюбовно обсудить? Что они вообще способны понять, эти сборщики винограда и виноделы или вот эти сидящие на помосте давильщицы, маленькие босые ступни которых так забрызганы виноградным соком, что рав испытывает сильнейшее желание окатить их чистой водой, прежде чем начать свою речь? И тут его взгляд наталкивается на сына, который сидит, сбросив сандалии, и медленно, одну за другой, отрывает виноградины от большой грозди, пристально следя за тонкой струйкой сока, так же медленно капающей из давильни в бассейн. Вот уже шесть недель, как мальчика вырвали из привычной обстановки родного дома, но кто знает, сумел бы он, оставшись там, даже до конца своих дней узнать то, что уже успел узнать в этом путешествии?

И тут вторая жена Бен-Атара, уже не в силах совладать с собой, поднимается вдруг со своего места, как будто хочет лучше видеть и слышать рава, и тот с волнением говорит себе: если эта женщина так напряженно и страстно ждет моих слов, что готова даже нарушить обычай и выделиться сверх положенной меры, соблюдать которую ее обязывает как собственное достоинство, так и старшинство первой жены, то лучше будет начать свою речь не на древнем святом языке, как он собирался сделать, чтобы привлечь сердца господина Левинаса и его сестры, а как раз на арабском, чтобы нагие, не прикрытые переводом слова могли напрямую проникнуть в сердце той молодой женщины, что спрятала его шкатулку из слоновой кости среди шелковых одеяний, которые он гладил сегодня ночью своими руками. Но он делает это не только затем, чтобы поддержать и ободрить вторую жену, но также ради первой, которая, подняв голову, изумленно смотрит на неожиданно вставшую подругу. А еще он, возможно, хочет с помощью этой понятной и ясной арабской речи хоть частично развеять ту мрачность, что овладела Бен-Атаром, который ведет себя так, будто действительно верит им же самим придуманным обвинениям в адрес Абулафии. И кто знает, думает про себя рав, не убедят ли эти слова даже его собственного недоверчивого сына, если тот захочет прислушаться к тому, что говорит его ученый отец?

И снова обвиняемому приходится переводить. Кажется, что этим вечером Абулафии так и не удастся произнести ни единого слова от себя и в свою собственную защиту, только переводить с языка на язык то, что говорят другие, в его пользу и против, если, конечно, то, что сказала новая жена, было действительно в пользу ее супруга, а не его прежней, погибшей жены, загадкой гибели которой госпожа Эстер-Минна — чего Абулафия и представить себе не мог — занята, оказывается, так глубоко, словно это загадка из тех, что могут повториться даже в таком месте, где нет никаких морей, — одна лишь река. Абулафия так уже растерян, что хоть и знает, что севильский рав тоже намерен его обличать, обвиняя в неожиданном выходе из товарищества и бичуя за ретию, объявленную дяде его новой женой, все равно ощущает в сердце какую-то теплоту, потому что этот щуплый, мальчишеского вида и даже ростом с мальчика человек вызывает у него не только симпатию, но и робкую надежду, что бичевание его будет разумным, а потому сумеет всех примирить. Вот почему он решает приложить все силы, чтобы дать абсолютно точный, буквальный перевод тех слов, которые скажет севильский рав, сохраняя при этом также их подлинный дух.

Но поначалу в словах рава еще нет никакого духа. Ибо его томит жгучее желание попробовать тот напиток, запахом которого пропитана ночь, и слова застревают от сухости у него во рту. И пока хозяин винодельни раздумывает, налить ли один бокал, только для говорящего, или открыть целую бочку, для всех собравшихся, молодой господин Левинас, с щедростью гостя, который здесь отчасти и хозяин, решает за него — бочку! Маленькую — но бочку! И оказывается, что самое подходящее к случаю вино, как твердят знатоки, находится как раз в том бочонке, на котором сидит сын рава Эльбаза, — не зря, видимо, мальчонку потянуло усесться именно на него. Маленького Эльбаза тут же поднимают с места, а сам бочонок выкатывают в центр зала и ставят так, чтобы можно было нацедить вина для всего святого собрания, не пролив при этом ни единой капли впустую. Первым делом наполняют бокал рава, который громким голосом произносит благословение винограду, а потом наливают судьям и всем тяжущимся. И в то время как первая жена прячет свой глоток за кисеей, вторая жена снимает свою кисею, словно решила отказаться от нее насовсем, и с неожиданной улыбкой, освещающей все ее безукоризненно вылепленное лицо, опустошает первый бокал и ждет второго.

И тогда, только тогда, безо всякого предупреждения и все еще сжимая в руке недопитый бокал, рав Эльбаз начинает свою речь, надеясь, что розовое вино, так мягко скользящее по горлу, смягчит заодно и мысль евреев Виль-Жуиф — которые тем временем молча присоединяются, каждый со своей кружкой, к маленькому пиршеству — и даже, возможно, увлечет ее к новым и неизвестным горизонтам. Ибо если бы рав хотел говорить просто и понятно, пользуясь только известными и общепринятыми выражениями, ему не пришлось бы умножать слова без надобности и он мог бы сказать напрямую: «франкские евреи, какие же вы странные и далекие! Что вас удивляет? И что вы от себя отстраняете? Простите за совет, но раскройте Книгу, святости которой все мы повинуемся, и вы обнаружите там наших великих праотцев, Авраама, Исаака и Иакова, с их двумя, тремя и даже четырьмя женами. А если продолжите, то встанет перед вами Елкана с двумя его женами, и это еще до того, как явятся перед вами наши цари, в сопровождении всех своих многочисленных жен, и самый великий из них, Соломон. Если же вы вздумаете сказать, что, мол, эти древние предки были существами могучими и сильными, которые должны были сами выбирать между злом и добром, то вот вам Книга Второзакония, и в ней, перед самым концом, вы найдете стих, который начинается словами: „Если у кого будут две жены…“ Просто у кого-то. У любого человека. Просто у мужчины, как он есть. Не у праотца, не у героя, не у царя, не у какого-нибудь великого мужа древних времен».

И пока Абулафия думает, как ему перевести последнее предложение, рав быстро приканчивает свой бокал — но не для того, чтобы поставить его, а, напротив, чтобы повторно наполнить, все тем же розовым вином, и затем продолжить безо всякой задержки, чтобы у собравшихся не возникло подозрение, будто он уклоняется от продолжения стиха, где говорится: «одна любимая и одна нелюбимая», якобы опасаясь той путаницы и страха, которые могут послышаться им в этих словах, к которым он и сам еще намерен впоследствии вернуться. Но пока да будет ему дозволено выразить свое негодование тем, что находятся люди, которые берут на себя смелость, да к тому же в таком захолустье, как Париж, провозгласить ретию и отчуждение по отношению к своим собратьям, сынам Израилевым, что показывает лишь, что у них, у этих людей, невежества еще больше, чем высокомерия, и этим своим невежеством они оскорбляют память наших предков — мужчин, а также и женщин.

В эту минуту рав Эльбаз видит краем глаза, что хмурое лицо Бен-Атара слегка разглаживается и его белые зубы сверкают в улыбке, говорящей, что у магрибского купца вновь вспыхнула надежда оправдать свои затраты. Но действительно ли Бен-Атар всего лишь купец? — неожиданно задает себе рав очередной вопрос и тут же повторяет его вслух перед собравшимися, которые замирают в изумлении. Нет, решительно отвечает он сам себе, это не просто купец, который прибыл издалека потребовать удовлетворения за понесенный ущерб. Да и он, рав Эльбаз, тоже никогда не согласился бы отправиться в такую ужасную даль ради простой купеческой ссоры. Ведь в самом деле, если бы Бен-Атаром и впрямь руководила одна лишь страсть к деньгам и наживе, разве пустился бы он в такое трудное и опасное путешествие в погоне за отвергшим его и сбежавшим партнером — ведь он мог с легкостью заменить этого компаньона, за те же деньги, не одним, а двумя, тремя другими, новыми партнерами, которые разнесли бы весть о магрибских товарах не только среди франков и бургундцев, но даже среди фламандцев и саксов? Нет, ему, раву Эльбазу, видится в Бен-Атаре не обычный купец, а человек, лишь нарядившийся купцом. В течение всего их долгого путешествия, все эти ночи на корабельной палубе, он, рав, не переставал изучать этого замечательного человека, но лишь здесь, в Виль-Жуиф, открыл наконец, в чем состоит его истинная суть. Перед вами — любящий мужчина, философ и мудрец любви, пришедший из дальней дали, чтобы во всеуслышание возвестить, что мужчина может иметь двух любимых жен, и притом любимых совершенно одинаково.

И все то время, что Абулафия борется с трудностями перевода этой последней фразы, он не отрывает глаз от двух своих тетушек, старшей и младшей. И не он один — взгляды всех присутствующих тоже поворачиваются в сторону этих двух женщин, одна из которых по-прежнему продолжает стоять во весь рост. И Бен-Атар, сильно смущенный последними словами рава Эльбаза, слегка касается ее рукой, намекая, что ей следует сесть. Но она упрямо продолжает стоять, и, хотя все на миг замирают, пораженные ее ослушанием, ей, кажется, не под силу оторвать взгляд от маленького мускулистого рава, небольшими шажками расхаживающего взад-вперед в свете большого факела, и она не согласна удовлетвориться лишь тем, что будет слышать его глубокий голос, особенно сейчас, когда он переходит к ответу на последние слова госпожи Эстер-Минны.

Ибо вторая жена, уверенно продолжает рав, существует вечно. И даже если ее нет на самом деле, она существует в воображении. И поэтому никакое постановление мудрецов не в силах ее отменить. Но когда она существует только в воображении мужчины, она добра, красива, послушна, умна и приятна, в полном соответствии с требованиями его фантазии, и как бы ни старалась его единственная жена, она никогда не сможет сравняться с воображаемой, и поэтому над единственной женой всегда будут витать раздражение и разочарование. Однако когда вторая жена — не мечта, а реальность во плоти и крови, первая жена обретает возможность померяться с ней силами и, быть может, ее победить или порой смириться, а если захочет — даже полюбить.

Легкая презрительная улыбка появляется на лице госпожи Эстер-Минны, голубые глаза которой все это время неотрывно и строго следят за лицом переводчика, ее молодого супруга, чтобы понять, просто ли он безучастный переводчик сказанного или втайне симпатизирует этим греховным речам. Но рава не только не тревожит улыбка этой умной женщины — напротив, сделав небольшой доверительный шаг в ее сторону, он сам улыбается прямо в ее залившееся краской лицо, которое внезапно кажется ему детским из-за выбившейся из-под плотного чепца непослушной золотой пряди, и упрямо повторяет свои последние слова: да, и даже полюбить. Ибо только вторая жена способна облегчить бесконечную и мучительную страсть мужчины и превратить ее из акта самоутверждения в акт наслаждения.

Но тут уж даже верный переводчик, внезапно испугавшись, в отчаянии простирает руки к оратору, чей витиеватый арабский начинает увлекать его слишком далеко. И рав Эльбаз действительно умолкает, не отрывая взгляда от госпожи Эстер-Минны, лицо которой, раскрасневшееся от душевного волнения, становится все более и более привлекательным, но одновременно, уголком глаз, замечая странный взгляд своего сына, который протолкнулся поближе, чтобы не пропустить ни единого слова отца. И раву вдруг становится неприятно, что маленький мальчик услышит и поймет его речь, и он понимает, что если хочет и далее оставаться верным той клятве, что дал себе нынешним утром на палубе корабля — употребить все силы на защиту двойного, тончайше уравновешенного супружества, за которым он следил в течение сорока дней в океане, — то ему следует сейчас сменить язык и удвоить число переводчиков, иными словами, попросить двух отвергнутых и сидящих без дела переписчиков Торы, чтобы они заменили его отчаявшегося переводчика и с этого момента переводили прямо со святого языка на местный. Ибо раву кажется, что, если он перейдет сейчас с арабского на древний, любимый и забытый евреями язык, это не только удвоит его авторитет в глазах этой маленькой невежественной общины, но и позволит ему исповедаться, наподобие госпожи Эстер-Минны, причем без того, чтобы его мальчик понял сказанное отцом.

И вот, пока еврейская община Виль-Жуиф все плотнее и плотнее сжимается вокруг участников тяжбы, севильский рав начинает исповедоваться о себе и своей покойной жене, как будто его жизнь — не единственная и случайная в своем роде, но типичный пример и образец, позволяющий провести аналогии с жизнями других людей. И под конец этой исповеди, тихо звучащей в колдовском свете луны, медленно окутывающем винодельню, слушателям становится очевидно, что если бы покойная супруга андалусского рава восстала из своей могилы в Севилье, чтобы провозгласить миру одну и только одну весть, то она пожаловалась бы лишь на то, что у него не было второй жены. И не только из-за того, что в этом случае после ее смерти у сироты осталась бы другая мать, но и потому, что это еще при жизни облегчило бы те мучения, что причинял ей супруг, который из вечного страха не выполнить должным образом свои предписанные законом супружеские обязанности и, не дай Бог, не удовлетворить желание жены, сливался с ней в телесном единстве так часто, что вот-вот мог и сам, упаси Господь, превратиться в женщину. А вот когда жена у мужа не одна и от него требуется непрестанно переходить от одной к другой, у него нет иного выхода, кроме как оставаться верным своему первозданному образу, своему мужскому естеству, — ибо нет на свете двух женщин, абсолютно похожих одна на другую.

И на этом рав Эльбаз прерывает поток ивритских слов, которые лились из его уст по капризу своевольной мысли, словно древность языка освобождала их от всякой ответственности за новизну содержания. И двое переводчиков-скорописцев тотчас начинают спорить друг с другом, было ли то, что они услышали, тем, что было сказано, и было ли то, что было сказано, тем, что подразумевалось, а если так, то можно ли перевести то, что подразумевалось. И пока они, в их спаренной ответственности, советуются друг с другом, как лучше следовать по ухабистому пути перевода, и один за то, чтобы слово за словом, а другой — фраза за фразой, один — при помощи сравнений, а другой — при помощи иносказаний, самому раву уже начинает казаться — хотя бы по блеску, вспыхнувшему в глазах раданита, прибывшего из Земли Израиля, — что, быть может, ему удастся еще нынешним вечером решить дело в пользу товарищества Бен-Атара. Он еще не знает, почему и как это может получиться, но его вдруг наполняют надежда и силы, и древний любимый язык начинает биться в его душе, как будто рвется превратить его речь в очередную поэму. И едва лишь переводчики дают ему знак, что они кончили переводить, он прямо и просто обращается к брату и сестре, которые понимают каждое его слово:

Не для того явились мы с просторов великого океана, чтобы вызвать ваш гнев, и нет у нас в мыслях призывать вас удвоить и утроить число ваших жен. Если мы правильно понимаем то, что видим, и страна, в которой вы живете, воистину так печальна, и дома в ней так убоги, и урожай так ничтожен, и окружающие вас христиане внушают вам такой непостижимый страх, что же дивиться, если вам не хватает той силы, что цветет тысячью роз в южных странах, залитых мудростью солнечного света. Но так же как мы остерегаемся судить вас по меркам нашей силы, так и вы не вправе судить нас по меркам вашей слабости. Поэтому возродите прежнее товарищество и, пока и поскольку каждый из нас живет сам по себе и уважает свой образ жизни, не пытайтесь больше его разрушать.

Глава третья

В Вормайсе, что на реке Рейн, рав Левинас и его жена имели обыкновение поощрять своих детей, Эстер-Минну и Иехиэля, в каждой постигшей их неприятности искать, прежде всего, свою вину и лишь затем копаться в провинностях других. И привычка эта стала их второй натурой, так что порой казалось даже, что дети испытывают странное удовольствие, чуть ли не во всем обвиняя самих себя, при том, что одновременно каждый из них тайком следил за другим и остерегался приписывать себе больше вины, чем брал на себя другой. Вот и нынешней ночью, казня себя за глупость и легкомыслие, с которыми она позволила событиям в Виль-Жуиф разворачиваться по собственной воле, госпожа Абулафия даже в темноте продолжает по старой привычке придирчиво исследовать каждую черточку на лице младшего брата, чтобы понять, сознает ли и он, какая мера вины за происшедшее приходится на его долю. И хотя молодой господин Левинас за все время «суда» не сказал ничего существенного и только, подобно дирижеру хора, подавал другим указующие знаки — кому говорить, кому молчать, а кому переводить, — нет сомнения, что сама идея устроить суд в Виль-Жуиф была его детищем. Правда, он мог бы, в свое оправдание, возразить сестре, что, если б она не вмешалась в его спор с андалусским равом и в порыве непонятного душевного смятения не дала того странного согласия изменить состав суда, им, возможно, удалось бы предотвратить поражение. Но молодой господин Левинас, нахохлившийся сейчас в углу возвращающейся в Париж повозки, даже про себя не хочет ничего говорить в свое оправдание и в осуждение сестры — напротив, как его воспитали, он стремится взять на себя побольше. Словно ребенок, который накладывает на тарелку нелюбимую еду, только бы доставить удовольствие матери.

Но он поступает так не из одной лишь привычки к самобичеванию, потому что понимает, что даже если б его замысел осуществился в исходном виде и суд состоял лишь из тех трех переписчиков, которых хозяин винодельни нашел в поместье под Шартром, все равно неизвестно, не запутал ли бы андалусский рав и этих троих. Ибо в одном брат и сестра сразу же после суда оказались согласны: этот ученый рав, привезенный Бен-Атаром из Севильи, несмотря на свой мальчишеский вид и потертое одеяние, оказался куда более изощренным и хитрым противником, чем они себе представляли, — как в том, что он говорил, так и в том, что оставлял недоговоренным. Чем иным объяснить предательство всех пяти женщин, которые в конце концов взяли сторону Бен-Атара, а не Абулафии и почему-то удовлетворенно улыбались, когда судебный приговор оказался в пользу истца?

Но можно ли это вообще назвать судебным приговором? Или же здесь больше подходит какое-то иное название? Может, то было всего лишь взволнованное и настойчивое обращение простосердечных и доброжелательных людей к племяннику и его новой жене с призывом возобновить прежнее семейное товарищество с дядей? Или же за их решением и впрямь скрывалось согласие с дерзким утверждением рава Эльбаза, что двоеженство — не просто занятный факт частной жизни далекого южного еврея, но древний обычай, к которому стоит присмотреться заново? В тот вечерний прохладный час, насквозь напоенный ароматом выдержанного вина, которое наливали уже из второго по счету бочонка, вполне мыслимо было любое из этих толкований — и более мягкое, первое, и более требовательное, второе. А кроме того, ведь планы парижан расстроили не только талант андалусского рава, но и вмешательство разъезжего раданита. Ибо едва лишь рав Эльбаз закончил свою речь и еще до того, как начался перевод, этот осанистый, плотный человек поднялся на ноги и в знак одобрения несколько раз похлопал в ладоши, заражая собравшихся симпатией к истцу еще до объявления приговора.

Видимо, именно эта симпатия, соединившись к тому же с сочувствием простых евреев из винодельни к смуглому, сильному магрибскому купцу, который, поступившись самолюбием, приехал сам и привез обеих своих жен из такой дальней дали, привели к тому, что вмешательство раданита отчасти освободило виль-жуифских простолюдинов от почтения и зависимости, которые они испытывали по отношению к своему хозяину и к семейству Левинас, и вот, вместо того, чтобы довольствоваться случайным и незаметным прикосновением к необычным гладким шелковым одеждам магрибских женщин, они ощутили вдруг, что призваны и в самом деле непредвзято вглядеться в глубинную суть человеческой натуры. Но что же двигало этим раданитом? Возможно ли, что и у этого купца, в каком-то месте на тех дальних путях, что соединяют страны Востока с Европой, тоже была вторая, тайная жена, облегчавшая ему уныние и одиночество его странствий? Или же им руководило желание слегка наказать молодого господина Левинаса за низкую цену, которую тот предложил ему накануне за привезенные издалека индийские жемчужины?

В ту ночь, уже после того, как евреи Виль-Жуиф разошлись по домам, а участники тяжбы, истцы и ответчики, отправились в обратный путь в Париж, хозяин винодельни долго еще не оставлял в покое свою болезненного вида жену и, лежа рядом с ней в супружеской постели, окруженной маленькими пробными бутылочками вина, всё добивался, чтобы она объяснила ему свое «предательство». Почему вдруг она решила встать на сторону чужого еврея против их парижских друзей? Неужто она и впрямь согласна со словами этого андалусского рава? — спрашивал он, до боли сжимая ее плечи, не то от злости, не то уже распаляясь желанием. Ибо ежели так, пугал он ее с ухмылкой, может, и он надумает взять себе вторую жену. Да пусть бы и взял, почему нет, молча думала женщина, давно уставшая от необходимости каждую ночь удовлетворять вожделение супруга, которого вид босоногих давильщиц в винодельне непрестанно возбуждал сверх его истинных возможностей. Но она не осмеливалась признаться ему, что душа ее вдруг распахнулась навстречу тому спокойствию и умиротворенности, которые исходили от двух южных женщин в их разноцветных, как будто застывших в струящемся движении одеждах. Усталая и раздраженная, она путано оправдывалась, ссылаясь на то, что прибывший из Земли Израиля раданит с его окладистой черной бородой посредством какого-то колдовства склонил ее на сторону отстраненного парижанами истца-двоеженца.

Три молодые давильщицы из винодельни тоже могли бы сказать, что этот человек из Земли Израиля каким-то образом их «заколдовал», но они хорошо знали, что за этим колдовством стояли просто горячие глаза да мужской запах, исходивший от большого, сильного тела, которые побудили их сердца поверить ему и послушаться его голоса, — быть может, также в силу странной мысли, что человек, с такой уверенностью защищающий обладателя двух жен, наверняка достаточно силен, чтобы защитить и третью. Но поскольку они не могли признаться в этом даже друг дружке, а уж подавно — тем любопытствующим рабочим винодельни, которые всё допытывались, чем объяснить их странный приговор, так ущемивший интересы хозяина и его друзей, то они пытались объяснить случившееся путаницей языков, которая в конце концов запутала их мысли.

Даже переписчик Торы, которого вместе с двумя его товарищами-писцами везут сейчас в этот ночной час в старой коляске обратно в шартрское поместье по темной и безлюдной равнине Иль-де-Франс, безмолвие которой время от времени нарушает далекая перекличка хитрых лис и голодных шакалов, и тот тоже пытается объяснить — хотя бы самому себе, прежде чем попытаться объяснить своим товарищам, — как и почему он изменил свое мнение. Ведь он-то хорошо знал, какого приговора ждали от него люди, которые привезли его в Виль-Жуиф, и какова была обещанная ими плата за труды, надежда на которую теперь, конечно, испарилась из-за его позорной измены. Но странно — хотя ему ясно, как сильно разочаровал он всех, включая себя самого, однако нисколько этим почему-то не удручен, а, напротив, пребывает в каком-то приподнятом, даже возбужденном настроении, словно некая иная, подлинная или воображаемая, миссия, подсказанная ему прибывшим из Земли Израиля раданитом, свила гнездо в его душе и разом перечеркнула все прежние обязательства. Но он не решается признаться в этом своим товарищам, опасаясь, как бы те не объявили ему такую же ретию, как госпожа Эстер-Минна — Бен-Атару, и потому, пока эта шаткая коляска, которую дал им для обратного пути хозяин винодельни, прокладывает себе путь средь покрытых туманом угрюмых полей и развалин древних каменных стен, а возчик-христианин беседует со своим конем, проверяя, помнит ли тот дорогу к Шартру, этот согрешивший судья-писец, в стремлении оправдаться перед спутниками, начинает вдруг мечтательно, с тоскливым восхищением припоминать исчезнувших героев давних дней с их многочисленными женами и потомками, как будто с помощью этих упоминаний хочет превратить ту пространственную даль, из которой прибыл Бен-Атар, в даль временную и таким способом приравнять Бен-Атара к тем древним мужам и героям Торы.

Только у старой вдовы, сборщицы винограда, никто не требует никаких разъяснений. И только она одна в глубине души убеждена, что возрождение дружбы меж Севером и Югом как раз и было тем, чего втайне желала вся община. И поскольку сейчас в душе ее теснится умиление и радость от того, что всё произошло по общему желанию, она решает не возвращаться на ночь в свою крохотную, одинокую нору, а переночевать прямо здесь, в опустевшей, темной винодельне. Сняв лисьи шкуры с нескольких бочонков, она сооружает себе из них мягкое ложе на невысоком судейском помосте и по-хозяйски располагается там, принюхиваясь к запахам, оставшимся от истцов с ответчиками и судей с переводчиками, и размышляя про себя, как было бы славно, кабы ее покойный муж тоже оставил после себя вторую жену — лежали бы они сейчас рядышком да грели друг дружку общими воспоминаньями. И она закрывает глаза, и в ее воображении вновь вспыхивает тот большой факел, что пылал перед судейским помостом, и она начинает заново перебирать в мыслях лицо за лицом, речь за речью и перевод за переводом, пока наконец не упирается мысленным взором прямо в огромные глаза переводчика Абулафии.

Который в эту минуту сидит в полном молчании в глубине возвращающейся в Париж повозки, попеременно томясь то страхом, то безумной надеждой. И хотя он стиснут меж женой и шурином, а сидит прямо напротив дяди и теток, глаза его уклоняются от встречи с их взглядами и устремлены на худую спину рава Эльбаза, который устроился рядом с сыном на сиденье подле возницы, чтобы увенчать свою победу созерцанием звезд незнакомого неба и на свободе, без помех, бормотать про себя, глубоко вплавляя в память, строки нового пиюта, который он уже начал сочинять. Все молчат, но в то время как победители уже начинают ощущать, как сильно они проголодались, побежденные не только не чувствуют никакого голода, но, кажется, вообще забыли о второй сумке с провизией, что все еще привязана сбоку к повозке. И Абулафия тоже не испытывает голода, но вовсе не потому, будто чувствует себя побежденным или подавленным, — он попросту поглощен мыслями о той близкой минуте, когда останется наедине с женой и должен будет утешать ее в поражении, в то же время исподволь, осторожно упрекая за излишние страдания, которые ее странная ретия причинила им всем. Исподволь, осторожно, твердит он себе, как заклинанье, потому что понимает, что теперешняя торжественная и публичная отмена этой ретии уже зовет его этим же летом спуститься к месту встречи двух миров, к лазурному Барселонскому заливу, и залив этот отсюда, из затхлой темноты коляски, представляется ему озаренным тысячью волшебных огней. И поскольку ему хочется уяснить себе свои собственные мысли, равно как и мысли других людей о нем, прежде чем остаться наедине со слишком сложными мыслями своей супруги, он вдруг решает взять на себя обязанности хозяина и велит вознице остановить лошадей в той же самой роще и у того же очаровательного ручья, где они трапезничали днем, на пути в Виль-Жуиф, — но теперь уже для вечерней трапезы.

И тут выясняется, что все — как истцы, так и ответчики, как голодные, так и нет, — рады навязанному им привалу, хотя ехали они не так уж долго, да и до Парижа чуть не рукой подать. Рады потому, что именно сейчас, после недавних суматошных минут оглашения приговора, каждому вдруг захотелось укрыться в темноте от своих попутчиков, чтобы на время остаться одному под сводом небес. И действительно, стоило коляске остановиться, как рав Эльбаз уже увлекает сына в заросли, размять кости и справить те нужды, которые так долго откладывались из уважения к суду, и Бен-Атар тоже, не мешкая, ведет своих жен — правда, в противоположном направлении, глубоко в гущу деревьев, — чтобы дать этим женщинам возможность сделать то, в чем до сей поры было отказано, а молодой господин Левинас тем временем направляется к ручью, собираясь наполнить кувшин свежей ручьевой водой, меж тем как Абулафия с помощью возницы отвязывает от повозки вторую сумку с провизией, а потом отправляется в рощу, чтобы наломать немного веток для небольшого костра, который он собирается разжечь. Одна только госпожа Эстер-Минна остается рядом с повозкой и стоит, придерживая вожжи одной рукой, а другою рассеянно поглаживая твердый широкий лоб лошади, которая терпеливо ждет, пока эта маленькая и приятная женская рука оставит ее в покое, позволив наконец присоединиться к напарнику, который давно уже с удовольствием хрустит свежей травой.

Привыкшему кочевать Абулафии быстро удается разжечь веселый огонь, а вскоре к треску горящих сучьев присоединяется уже и шелест одежд первой жены, которая медленно возвращается из рощи одна, без мужа. Заметив, что госпожа Эстер-Минна все еще задумчиво стоит рядом с благовоспитанной лошадью, она спешит помочь Абулафии разостлать скатерть и нарезать ломтями сыр, хлеб и крутые яйца, и, оказывается, хорошо, что евреям по их закону положено произносить благословение пище в конце трапезы, а не в ее начале, ибо умирающему от голода маленькому Эльбазу не приходится ждать возвращения Бен-Атара и его второй жены — достаточно всего лишь совершить омовение рук под кувшином, из которого поливает молодой господин Левинас, да произнести два коротеньких благословения и можно сразу же получить из рук первой жены большой ломоть черного хлеба. И хотя госпоже Эстер-Минне неудобно стоять в стороне, словно она обиженная гостья, а не хозяйка, принимающая гостей, она не отходит от лошади до тех пор, пока не слышит хруст веток под ногами Бен-Атара и его второй жены, когда они наконец-то выбираются из глубины рощи. Лишь теперь ей становится понятной причина их задержки — оказывается, вторая жена меняла свое шелковое одеяние на более простую, зато более теплую накидку из куска обычной ткани. И госпожа Эстер-Минна, с рассеянной грустью улыбнувшись молодой женщине, молча присоединяется к этой паре, неторопливо бредущей через темный луг в сторону все ярче разгорающегося пламени.

Но ее молодой брат, который куда лучше мужа понимает, как ей плохо в эту минуту, уже торопится к ней навстречу, помогая найти удобное место у огня. И поскольку есть она не в силах, то соглашается на бокал вина, который он тут же наливает, спеша поддержать ее сломленный дух. И она воистину нуждается сейчас в основательной поддержке, тем более что непрерывно ощущает на себе взгляд рава Эльбаза, ласково скользящий по ее лицу и телу, и взгляд этот — теперь, когда она уже научилась распознавать повадки маленького севильского хитроумца, — всерьез умножает ее беспокойство. И постепенно это ее беспокойство достигает такой степени, что она даже испуганно вздрагивает, когда первая жена мягко и легко прикасается к ее плечу, с дружелюбной улыбкой предлагая ей кубик сыра, на котором в знак его кошерности выдавлено ивритское слово «браха». Что же я наделала? — в отчаянии думает госпожа Эстер-Минна. Вместо того чтобы разлучить компаньонов потихоньку, под какими-нибудь благовидными предлогами или с помощью отговорок и обещаний, я лишь еще теснее связала их судебным приговором невежественной и пьяной толпы. Но тщетно ищет она глазами взгляд своего супруга — тот вовсе не выглядит ни огорченным, ни грустным и весь поглощен сейчас тем, что кипятит воду, чтобы поскорей приготовить попутчикам горячий чай, заваренный на смеси сухих и резко пахнущих листьев, которые первая жена извлекла из своей дорожной сумки.

И вдруг молодой господин Левинас, хлопнув себя по лбу, быстро поднимается на ноги. Только сейчас ему вспомнилось, что в суматохе отъезда из Виль-Жуиф он совершенно забыл вручить писцам обещанную плату, и теперь они могут заподозрить, что он нарушил свое обещание, поскольку не получил от них желаемого, как будто речь шла не о плате за труд, а о низком подкупе. И видно, что молодого господина Левинаса тяготят и тревожат те несправедливые подозрения, которые могут на него возвести, потому что он отказывается от еды и от чаю и принимается ходить вокруг костра, не находя себе места, и к тому же с таким угрюмым и подавленным видом, что всем тут же становится ясно, что лишь немедленное возвращение в винодельню и уплата позабытого долга могут вернуть ему душевное спокойствие. И хотя Абулафия пытается убедить шурина отложить поездку на день-другой, чтобы не отправляться в путь одному, да еще в ночное время, его новая жена, госпожа Эстер-Минна, которая лучше знает своего брата, понимает, что нет в мире силы, которая могла бы остановить его, когда он торопится очистить свое доброе имя, и поэтому приказывает удивленному вознице освободить от упряжи ту лошадь, которую она гладила только что у повозки, и дать ее брату, чтобы тот как можно скорее искупил свой грех.

Но в ту минуту, когда цокот копыт нахлестываемой всадником лошади окончательно затихает во мраке, она вдруг чувствует, что теперь ее одиночество стало уже совершенно невыносимым. Даже кудри мужа, полюбившиеся ей настолько, что она порой сама расчесывала их в постели, здесь, в отблесках пламени, кажутся ей чужими и дико всклокоченными. И ей хочется лишь одного — поскорее вернуться домой, пусть даже ее супружеская постель и в эту ночь будет реквизирована для южных гостей, семейный вес и положение которых отныне, благодаря этому странному судебному решению, стали даже вдвое выше прежних. Но не похоже, чтобы люди, сидящие вокруг костра, торопились в дорогу. Они мирно сидят друг подле друга, удобно скрестив под собою ноги, вкусно прихлебывают горячий, настоянный на травах чай и, достав из маленьких кожаных мешочков растертые в порошок специи и разноцветные крошки пряностей, посыпают ими, для остроты, всё, что едят. И при этом говорят друг с другом по-арабски и с таким невозмутимым южным спокойствием, словно находятся где-нибудь на мирном золотистом побережье своей далекой родины, а не в самом сердце диких и безлюдных европейских просторов.

Видно также, что исчезновение молодого господина Левинаса освободило обеих женщин от их прежней скованности. Едва завидев, что возница-иноверец задремал на своем сиденье, они тотчас позволяют себе немного приподнять головные накидки. И поскольку воссоединение компаньонов внезапно сделало полезными и осмысленными все тяготы их долгого путешествия, то теперь, на радостях, они затевают веселую болтовню, со смехом вышучивая не только Бен-Атара, но и Абулафию, и даже осмеливаются передразнивать рава Эльбаза, который лежит себе, положив голову на колени сына, чтобы удобней высматривать новые звезды, которых не увидишь в андалусских небесах. Да и сам Абулафия, хоть и видит, как помрачнела его жена, тоже не остается равнодушным к струящейся вокруг семейной беседе, а чтобы задобрить супругу, то и дело склоняется к ней и переводит с арабского фразу-другую — в основном из тех, что произносит вторая жена, ибо сейчас, у костра, над которым весело танцуют взлетающие к небу искры, эта молодая женщина начинает вдруг с какой-то диковатой живостью овладевать разговором, словно, сменив в глубине рощи свой наряд, одновременно получила там от мужа и некие обещания, которые удвоили ее уверенность в себе.

А между тем мрачность госпожи Эстер-Минны с каждой минутой только усиливается, словно броня ее прославленной самоуверенности внезапно дала трещину. Будь на ней сейчас вуаль, она с радостью спряталась бы за ней, и в первую очередь от глаз собственного мужа, веселость которого представляется ей такой отвратительной, что вселяет в нее желание умереть. И она торопливо встает и направляется в сторону рощи, как будто тоже решила поискать укромное местечко, как нашли его раньше другие, но чем дальше углубляется в темноту средь высоких деревьев, тем сильнее ощущает не столько полноту уединения, сколько внутреннюю опустошенность, и не столько насыщенность души, сколько душевный голод, а потому уходит все дальше и дальше, но при этом не удаляясь от костра, потому что все время идет по широкой дуге, огибающей помигивающее вдалеке пламя, и продолжает идти так, пока вдруг не натыкается на какого-то лесного зверька, который от удивления взвизгивает у нее под ногами. И тут она застывает на месте, а потом начинает в отчаянии тереться головой о древесный ствол, как будто ее грозный незримый бог уже побежден окончательно и отныне ей придется выпрашивать милость у лесных деревьев.

И пока она стоит вот так в темноте, мысленно представляя себе, как ее молодой и желанный супруг уже этим летом упакует дорожную сумку и седельные мешки и отправится за тысячи парс к Барселонскому заливу, чтобы получить от дяди-компаньона не только медную посуду и пряности, но в придачу еще и запах двоеженства, который пристанет к его одежде, как липкий запах корицы, ее молодой супруг на самом деле нетерпеливо ходит вокруг костра, с беспокойством гадая, требует ли затянувшееся отсутствие жены его срочного вмешательства или же, напротив, лучше терпеливо ждать, чтобы не уронить ее достоинство. Наконец, не выдержав, он громко зовет ее, надеясь услышать ответный отклик, но госпожа Эстер-Минна, которой голос мужа слышится сейчас как далекое эхо, не торопится с ответом, потому что не уверена, одолеет ли ее собственный голос такое расстояние, но главным образом потому, что надеется здесь, в этой мрачной и сырой тишине рощи, отыскать в своей душе силы, которые позволят ей до конца продумать только что озарившую ее мысль — неожиданное решение, которое, возможно, позволит ей защитить свое достоинство от новой угрозы.

Но если Абулафия даже и надеется в глубине души, что его новая жена молчит лишь для того, чтобы пробудить тревогу в сердце любящего супруга, он не уверен, позволят ли ей ночные духи исполнить этот маленький каприз, не причинив ей при этом никакого вреда. И потому, убедившись, что она по-прежнему упорствует в молчании, он решает сам разыскать и вернуть ее к костру. В полной уверенности, что жена его находится неподалеку, он направляется поначалу прямо к тому месту, где она исчезла в роще, но после долгих и безуспешных поисков и безответных призывов возвращается к костру с пустыми руками и уже всерьез опасаясь, как бы ее мнимое исчезновение не превратилось в настоящее. И тогда Бен-Атар спешно вызывается ему помочь, прихватив с собой, чтобы освещать дорогу, два факела, связанных из веток и сухих листьев, — один для себя самого, другой для этого встревоженного молодого супруга, когда-то уже потерявшего первую жену в море и теперь, вполне естественно, намеренного приложить все силы, чтобы не потерять вторую в лесу.

Но сказать по правде, госпожа Эстер-Минна и сама не хочет потеряться, да и место, где она остановилась, находится и впрямь не так уж далеко от костра и от обоих мужчин, чьи факелы сейчас мелькают среди деревьев. Она просто с самого начала шла не по прямой, а по широкой дуге и в результате оказалась в другой части рощи, прямо противоположной той, где ее ищут, а потому и может теперь позволить себе спокойно сидеть, свернувшись комочком, под тем самым деревом, о которое только что так горестно терлась лбом, и, скрестив маленькие руки на груди, неторопливо перебирать свои мысли, в ожидании, пока мужчины отчаются ее найти, и тогда она сможет вернуться к костру сама, в величавом спокойствии, воодушевленная и поглощенная той новой идеей, которая уже пустила многообещающие ростки в ее душе. Но в этот момент ищущие ее мужчины разделяются, направляясь в противоположные стороны. И в то время как молодой муж продолжает идти в прежнем направлении, словно и впрямь уже уверовал, что его супруга решила вернуться в Париж пешком, пролагая путь по небесным звездам, дядя его Бен-Атар, человек более опытный и лучше понимающий женскую душу, поворачивает назад, потому что тонкое чутье подсказывает ему, что женщина, которая своей ретией сумела заставить его столько недель качаться на океанских волнах, вполне сумеет постоять сама за себя постоять.

Но увы — факел в его руке уже догорает, и последние искры рассыпаются и гаснут в кустах, и потому, натолкнувшись наконец в темноте на женщину, которую искал, он в первое мгновенье не понимает даже, человек это или какой-то мягкий местный зверек. Но когда он понимает, что это она, и, наклонившись, пытается ее приподнять, обращаясь к ней на святом языке, чтобы проверить, не в обмороке ли она, госпоже Эстер-Минне вдруг приходит в голову, что именно обморок лучше всего оправдает ее долгое молчанье, и с целью скрыться за этим обманом она нарочно закрывает глаза, представляя себе, будто и впрямь стала третьей женой этого сильного смуглого мужчины, что охватил ее сейчас своими могучими руками, и буквально принуждает себя, вся содрогаясь от ужаса, пережить невыносимую боль и унизительность такого состояния. Всю жизнь твердо сохранявшая самообладание и ясность мысли, сейчас она хочет поскорее вызвать у себя легкое головокружение, чтобы как можно убедительней изобразить притворный обморок.

Но, открыв глаза, она понимает, что ее обморок не был притворным, потому что видит, что лежит возле костра, прикрытая чьей-то чужой накидкой, а над нею плывет лицо Абулафии, полное благоговейного обожания, словно, потеряв сознание, его новая жена добавила к списку своих достоинств еще одно, которого ей раньше недоставало. И хотя ей очень хочется узнать, кто же все-таки принес ее из рощи — муж, который так умиленно смотрит на нее сейчас, или смуглый двоеженец, нашедший ее под деревом, — она понимает, что не время выяснять этот вопрос сейчас, когда все спутники окружают ее с такой любовью и тревогой, словно этот минутный обморок разом искупил все грехи ее ретии. И эта их озабоченность тоже никак не притворна, потому что первая жена уже успела распороть один из швов в подкладке своей нижней юбки, где находится ее внутренний тайник, и теперь поспешно достает оттуда пузырек с резко пахнущей жидкостью, которую Абу-Лутфи ежегодно привозит ей из пустыни. Исмаилит всегда вручает ей эти пузырьки под таким секретом, как будто в них содержится какая-нибудь разведенная и процеженная выжимка из мозгов или яичек каких-нибудь разумных, пусть и некошерных, обезьян, а сильный, резкий запах этого эликсира обладает таким особым и необычным воздействием, что стоит первой жене втереть одну-единственную каплю в изжелта-бледный висок госпожи Эстер-Минны, как той уже не остается ничего иного, кроме как немедленно приподняться.

Глава четвертая

И могучая сила этого пустынного запаха действительно так необычна, что даже одной-единственной капли оказывается достаточно, чтобы, впитавшись в висок новой жены, тотчас заполнить все ее существо, так что ей даже на мгновенье кажется, что дух пустыни, ворвавшись в ее тело, вот-вот попытается подчинить себе и ее душу, — но эта же сила неожиданно помогает укрепиться ее новой, зародившейся в роще идее, как добавочный колышек, войдя в расселину, помогает укрепиться пробившемуся ростку. Вот почему, когда Эстер-Минна, с улыбкой поднявшись на ноги, забирается внутрь повозки, лишь из вежливости опираясь на руку мужа и с благодарностью отказываясь от подстилки из листьев, которую жены Бен-Атара с дружеской заботой, торопясь подостлать мягкость под ее слабость, соорудили для нее на дне повозки, — когда она наконец усаживается там, она уже ясно представляет, что скажет своему молодому супругу, когда они останутся наедине в той маленькой временной комнатушке, которую выделили для них на половине дома, принадлежащей ее молодому брату.

И сейчас, когда она уже твердо знает, как и куда она повернет отныне свою новую жизнь, это решение настолько овладевает ее сердцем, что ей даже не хочется дожидаться возвращения брата и советоваться с ним, — еще и потому, быть может, что ее вера в этого самого авторитетного для нее человека впервые, и в немалой степени, пошатнулась. Ибо даже сейчас, в покачивающейся вокруг полуночной мгле, на дороге, что подымается меж развалин древней Лютеции, она не может забыть, как оскорбительна была та, чуть приметная, одухотворенная улыбка, что витала на его лице, когда он внимал опасным речам рава Эльбаза, пытавшегося представить всю муку, и боль, и счастье брачного соития как некое обыденное и приятное занятие. Возможно ли, с негодованием думает она, что ее собственный брат, выросший, как и она, в доме, до краев наполненном истинными словами Торы, про себя, в глубине души, считает, что любая идея, лишь бы она была украшена несколькими фразами из Писания, достойна благожелательной проверки разумом, даже если эта идея совершенно нестерпима для души?

Но молодой господин Левинас, который возвращается сейчас в Виль-Жуиф, торопливо пересекая ночь на взмыленной лошади, вовсе не думает о речах андалусского рава и ничуть не обеспокоен возможными подозрениями своей сестры. Сейчас он весь нацелен на то, чтобы нагнать переписчиков Торы и вручить им обещанную плату, тем самым восстановив свое доброе имя, а заодно разыскать и купца-раданита, чтобы предложить ему более высокую цену за две его индийские жемчужины. И чего тут дивиться — не мог же острый ум парижского торговца не усмотреть связь между энергичным и враждебным вмешательством заезжего купца в ход судебной тяжбы и той низкой ценой, что была ему предложена накануне. Но увы, добравшись до укрытой тенями виноградников винодельни, молодой господин Левинас с разочарованием видит, что хозяин и его маленькая община давно отправились на покой, словно им не терпелось поскорей осуществить в своих снах тот чудный приговор, который они только что вынесли наяву. И поскольку трое переписчиков Торы тоже давно уже катят в шаткой коляске по направлению к своему Шартру, а прибывший из Земли Израиля раданит как сквозь землю провалился, молодому господину Левинасу, пробирающемуся между винными бочками под навесом, остается лишь прислушиваться к бормотаньям заседавшей в суде старухи, ибо та, заслышав шаги неожиданного гостя, уже торопится выбраться из-под груды лисьих шкур, которыми безуспешно пыталась согреть свое тело.

За неимением лучшего молодой господин Левинас решает скоротать ночь в винодельне, а потому закутывается в старый лисий мех, слегка подрагивая от ночного холодка ранней осени, и устраивается на бывшем судейском помосте, меж двумя большими бочками, в ожидании далекого рассвета, когда он сможет собственноручно передать хозяину винодельни обещанную плату и попутно выяснить, куда же исчез прибывший из Земли Израиля раданит, — а пока заря еще не занялась, коротает время, вполуха вслушиваясь в болтовню старой сборщицы, которая в полном соответствии с указанием мудрецов: «Не болтай лишнего с женщиной» — и впрямь не дает ему сказать не только лишнего, но и ничего вообще, и лишь сама нескончаемо изливает на нежданного собеседника свои восторги по поводу того, какие загорелые эти прибывшие с юга евреи, и какие красивые у них женщины, и какая богатая на них одежда, и как понятно говорил рав, и какой славный у него ребенок. Но больше всего ее воображение поразил могучий вид Бен-Атара, и кто знает, позволяет она себе помечтать вслух, может, он и ее прихватит с собой на свой корабль в качестве третьей жены, когда поплывет назад на свою солнечную родину.

Господин Левинас молчит, прикрыв глаза, и в то же время, будучи человеком практичным и рассудительным, всё пытается, несмотря на озноб и усталость, нащупать хоть ниточку какой-нибудь спасительной мысли, которая позволила бы ему найти компромисс между честью и достоинством его сестры и этим злополучным товариществом, возродившимся теперь благодаря вынесенному нынешним вечером нелепому, но недвусмысленному судебному решению. И наверно, нескончаемая жалкая болтовня привязавшейся к нему посреди ночи старухи уже туманит его сознание, потому что вопреки своей обычной решительности и здравомыслию он вдруг начинает всерьез размышлять, не присоединиться ли ему самому к этому возобновленному партнерству между Югом и Севером в качестве четвертого компаньона, хотя бы затем, чтобы встать между дядей и племянником и своей уравновешенной и надежной персоной заслонить угрозу двоеженства, которая так пугает его сестру. Но если в сознании этого заботливого и ответственного брата и возникла вдруг столь причудливая и странная мысль, то, вероятно, лишь потому, что он оказался слишком далеко от сестры, — а она в эту минуту, сидя в глубине темной и тряской повозки, не перестает удивляться тому, какой сильный жар бьет от тела ее молодого супруга. Как будто с тех пор как она проиграла в суде и потеряла сознание в роще, любовь и влечение к ней в душе Абулафии с каждым мгновением становятся вдвое сильнее. И как раз потому, что госпожа Эстер-Минна ясно ощущает это влечение, она уверена, что ей не нужны ни согласие, ни какие-либо очередные придумки младшего брата. Она и без них готова провозгласить свою новую декларацию прав перед этим возбужденным мужчиной, который, еще немного, останется с ней наедине, при свечах, и начнет торопливо раздеваться.

Поэтому она лишь улыбается и мило склоняет голову, когда рав Эльбаз неожиданно поворачивается к ней и с хитроватой вежливостью осведомляется о ее самочувствии, как бы требуя признания, что его замечательная речь на суде тоже была одной из причин ее обморока в роще. А позже, когда они, уже в полночь, спускаются по переулку Ля-Арп, мимо статуи человека с арфой в руках, и снова слышат сильный запах близкой реки, она опять улыбается и смиренно склоняет голову, но на этот раз уже перед магрибским купцом, своим дядей, который по заново подтвержденному праву главы семьи препоручает ей обеих своих жен, чтобы самому в нетерпении поспешить на корабль и сообщить изнывающему в тревоге исмаилиту, что его молитвы Аллаху не пропали втуне и что с утра можно будет уже начать долгожданную разгрузку товаров. И, получив это поручение, госпожа Абулафия послушно отводит двух женщин в их комнаты наверху, слегка взбивает постель и подушку в комнате рава Эльбаза, чтобы спокойному сну севильского мудреца не мешало столь близкое соседство двух женщин, скрывшихся сейчас поодиночке в отведенных им местах, и лишь затем, оставшись наконец одна, приказывает старой служанке согреть ей воду для мытья в той маленькой комнатке, которую выделил ей с мужем молодой господин Левинас.

Обнаженная, сидя по пояс в большом, глубоком, украшенном тонким орнаментом медном тазу, который подарил ей Абулафия к их помолвке, и сверкая, несмотря на свой возраст, свежестью и белизной, эта голубоглазая женщина обмывает, с помощью старой няньки, свое маленькое порозовевшее тело, однако не затем, чтобы вовсе избавиться от въедливого запаха эликсира пустыни, а лишь для того, чтобы разбавить его привычным запахом своего мыла. А затем, видя, что Абулафия уже намерен войти и раздеться, она отсылает няньку и поднимается навстречу мужу во всем великолепии своей наготы, прежде чем набросить на себя самую тонкую и прозрачную из всех своих ночных рубашек. И покуда этот кудрявый молодой мужчина, муж и племянник, отстраняющий и влекомый, переводчик и обвиняемый, побежденный и победитель в одном лице, поспешно срывает с себя одну за другой свои одежды, она медленно и спокойно извещает его, в словах, которым лишь глубокая ночь способна придать такую бесповоротность, что, поскольку ее ретия потерпела поражение и он, Абулафия, конечно же, собирается возродить теперь свое сотрудничество с дядей-двоеженцем, она, его жена, отныне провозглашает себя «иша моредет», то есть «взбунтовавшейся женой», как именуют женщину, которая больше не желает принимать своего мужа. А согласно древнему и безоговорочному галахическому правилу, установленному даже не мудрыми раввинами Ашкеназа, а самими вавилонскими гаонами, которых во всем еврейском мире признают последней инстанцией во всех вопросах Галахи, бунтарку, которая больше не желает принимать своего мужа, супруг обязан немедленно изгнать.

Однако голова Абулафии так вскружена сейчас желанием, что он не в состоянии вдуматься в эти дерзновенные слова и продолжает торопливо раздеваться, как будто слова эти произнесены не той вожделенной женщиной, которая, сверкая чистотой, открывает сейчас перед ним, под прозрачной тканью рубашки, всю полноту уготованных для него наслаждений, а принадлежат ее незримой, яростной, взбунтовавшейся тени, которой хотелось бы, чтобы его закипающее от страсти семя впустую выплеснулось на холодные плиты каменного пола. Поэтому он упрямо молчит и с глухотой человека, одержимого вожделением, стаскивает с себя последнюю рубаху, одновременно, краем глаза, примечая в стоящем на тумбочке небольшом зеркале свое лицо, закопченное пламенем костра, и руки, расцарапанные в отчаянных поисках этой же самой женщины, которая несколько часов назад хотела, как он был уверен, учинить в лесной чаще то же, что другая учинила несколько лет назад в морской пучине.

И хотя госпожа Эстер-Минна испуганно пятится к стене и даже пытается оттолкнуть своего молодого супруга, который упрямо отказывается всерьез отнестись к вспыхнувшему против него бунту, руки обнаженного мужчины, легко одолев сопротивление, уже охватывают ее с дикой силой, ибо мужчина этот сгорает от желания немедленно и сполна, пусть даже ценой еще одного ее обморока, выполнить свой заветный супружеский долг. Но в эту минуту, словно бы в помощь женщине, оказавшейся в самом затруднительном положении, когда ей приходится бороться не только с безумным вожделением супруга, но и с желанием, проснувшимся в ней самой, из-за занавески в углу раздается вдруг требовательный, скрипучий, словно пилою режущий пустоту плач несчастной маленькой девочки, которая до сих пор так и не перестала тосковать по своей старой исмаилитской няньке. И теперь уже самому Абулафии приходится сражаться не только с угасающим бунтом, последние отголоски которого еще трепещут в живом и влажном благоуханном теле новой жены, но еще и с потусторонним зовом жены утопившейся, которая зовет его на помощь из пучины моря хриплым голосом их общего ребенка.

Однако новой жене этот зов помогает в конце концов вырваться из его объятий, как если бы плоть и кровь Абулафии, воплощенные в его дочери, стонущей за выцветшей занавеской, для нее важнее и первостепеннее его собственной плоти и крови, которые мучаются перед ее тазами. И как только она выскальзывает из комнаты, торопясь к плачущему ребенку, Абулафию разом покидают все силы, ибо вот уже трое суток, с той минуты, когда далекий дядя нежданно-негаданно появился на пороге его дома, он ощущает, будто его разрывают и сдавливают две противостоящие друг другу, а ему равно дорогие силы. И он, как был — обнаженный, еще дрожащий от желания, с напрягшимся от вожделения членом, что торчит, точно ищущий новой цели стальной клинок, — торопливо погружается в воду, из которой только что поднялась эта якобы взбунтовавшаяся против него женщина, и ищет в мыльной пене тепло и аромат того тела, которое только что выскользнуло из его рук. И тут же, под звуки надсадного нескончаемого воя, доносящегося из-за занавески за его спиной, с острой болью закрывает таза, чтобы не видеть, как выплеснувшееся из его торчащего члена семя медленно, толчками, всплывает на поверхность воды.

Спустя несколько минут, все еще сидя в тазу, он слышит голос жены, которая с трудом усыпила наконец безумную девочку, тихо, на цыпочках, вернулась в комнату и теперь снова обращается к нему, но на сей раз мягко, дружелюбно и сочувственно. Хотя приговор семи невежественных судей, говорит она, ничем не лучше, чем приговор семи винных бочек, на которых эти судьи сидели, она, Эстер-Минна, не намерена тем не менее требовать отмены этого приговора, хотя бы из уважения к раву Эльбазу. Но поскольку она никак не может забыть также одобрительные аплодисменты заезжего раданита и улыбку удовольствия на лице самого Абулафии, когда он переводил речь этого рава слово за словом, а главное — то невозмутимое любопытство, с которым ее брат по плоти и крови слушал эту дерзкую речь, то ей не остается ничего другого, кроме как закутать душу в печаль и удалиться от всего, что было ей дорого. И она надеется, что ей не зачтется за грех перед Богом Израиля, что она впервые в жизни завидует сейчас женщинам-иноверкам, которые в годину скорби могут бросить всё и уйти в монастырь, под попечительство матери-настоятельницы. Но поскольку у евреев нет монастырей, а матери у нее уже тоже нет, ей остается лишь удалиться в родной город, где живут ее родственники со стороны мужа, в том числе деверь, который после смерти первого мужа освободил ее от левиратного брака и позволил переехать к брату в Париж. И поэтому она безо всякой задней мысли и с самыми добрыми намерениями обращается теперь к мужу — который все это время продолжает сидеть в воде, еще пахнущей ее телом, — с покорной мольбой: моя ретия потерпела неудачу, а твое товарищество восстановлено, и отныне ты вправе вновь отправиться по своим торговым путям, переодетый в монаха или прокаженного, навстречу любимому дяде и почитаемому компаньону со всеми его женами и пряностями. Только сначала прогони меня, господин мой, и я не буду больше докучать ни тебе, ни кому-либо другому. Потому что я покину не только тебя и твою девочку, но также моего брата и членов его семьи, чтобы вернуться в страну Ашкеназ, к реке моего детства, которая несравненно шире и глубже той, что течет за этим окном.

И, страшась предстоящего отказа, она тут же торопливо гасит свечу в тазу со стынущей водой, оставляя потрясенного супруга в полной темноте, а сама набрасывает теплую накидку поверх тонкой, прозрачной рубашки и выходит, отправляясь в бесшумный обход по комнатам гостей, — проверить, не ворочается ли кто из них, по ее недосмотру, до сих пор на приготовленном ложе. Но четверо магрибских путешественников, уставшие и умиротворенные своей победой, не нуждаются в заботах женщины, чья упрямая ретия как раз и привела их сюда с другого конца света. И вот, убедившись, что обе жены спокойно посапывают в своих постелях и что с маленького Эльбаза, свернувшегося во сне, как зародыш, не сползло одеяло, а борода спящего рава не запуталась в кружевах подушки, она входит в кухню, чтобы посмотреть, будет ли у нее чем покормить гостей поутру, потому что рассвет уже не за горами. А завершив все эти дела, она тихо возвращается в свою комнатку на половине брата и видит там Абулафию, завернувшегося в дорожный плащ и спящего на стуле, рядом с опустевшим тазом, в котором все еще валяется погасшая свеча. И непонятно, может, он поторопился заснуть, чтобы во сне увидеть, что никакого бунта как не бывало.

И действительно, как он может отказаться от женщины, чьи приподнятые скулы придают ей сходство с прекрасным, благородным животным и любовь к которой только растет в нем день ото дня? От женщины, которая совсем недавно так умилительно потеряла сознание в роще? А с другой стороны, как он может оттолкнуть любимого и верного дядю, который подверг себя таким лишениям и опасностям, чтобы воссоединиться с племянником, а сейчас вдобавок защищен приговором суда, который повернул в его пользу хитроумный андалусский рав? Так не лучше ли, рассудил, надо думать, Абулафия в обычной для него миролюбивой и слегка простодушной манере, не лучше ли немного вздремнуть да перемешать во снах, как он всегда это делал, все свалившиеся на него житейские неприятности и противоречия, — а там, глядишь, вернется мудрый шурин и сразу найдет решение всему. Но увы, — молодой господин Левинас вернется не так скоро. Он все еще спит меж двумя большими бочками в винодельне Виль-Жуиф, неподалеку от старой работницы, которая набросила на него несколько лисьих шкур, а сама прикорнула рядом, тихо постанывая во сне. И ему тоже видится сон. В своем сне господин Левинас идет по берегу моря голый, в чем мать родила, на деловую встречу с Бен-Атаром, который превратился в обладателя тех двух индийских жемчужин, что привез восточный купец-раданит. И поскольку господин Левинас никогда не видел, как выглядит море, то его воображению оно представляется в виде Красного моря из пасхальной агады — этакие тянущиеся до самого горизонта небольшие холмики красноватой воды, среди которых по открывшейся между ними суше бредут навстречу друг другу еврейские праведники, тоже голые, в чем мать родила.

Но сам Бен-Атар на деле слишком занят сейчас, чтобы заглянуть, даже на минутку, в сон господина Левинаса, или в сон Абулафии, или даже в сон госпожи Эстер-Минны, которая свернулась в одиночестве на своей кровати и пытается вновь пережить в воображении сладкие мгновенья своего недавнего обморока. Ибо Бен-Атар занят сейчас беседой с верным Абу-Лутфи, который при этом следит с палубы, как черный невольник ведет на веревке маленького верблюжонка, которого спустили с корабля, чтобы он мог полакомиться травой на северном берегу Сены. И хотя Бен-Атар изо всех сил старается объяснить исмаилиту, какую победу он только что одержал, Абу-Лутфи, который и раньше не понимал, за что сражается его еврейский компаньон, не может уловить сейчас, в чем состоит эта победа. Одно его тем не менее радует что завтра с зарей они начнут разгружать корабль, — ибо с тех пор как Бен-Атар и его спутники сошли на берег, капитан и матросы начали зариться на их товары. То ли они распустились, оказавшись без присмотра молчаливого и властного хозяина, то ли виною отсутствие мягкого взгляда двух его жен, то ли просто одного лишь мерного движения заточенного гусиного пера рава Эльбаза — и того было раньше достаточно, чтобы внушать им почтение и страх, но, как бы то ни было, пришло время спасать груз от чересчур длинных матросских рук, и сгрузить на берег огромные мешки и заколоченные ящики, и отделить друг от друга бледные медовые соты, и свернуть ковры и циновки, а главное — извлечь из укрытий инкрустированные драгоценными камнями кинжалы и вернуть им прежний блеск, зажигающий желание купить их даже у тех, кому они совершенно не нужны. И вот как двое компаньонов планируют предстоящую им торговую неделю. Первые два дня займет у них переправка груза в дом «вернувшегося в семью» блудного компаньона, который должен внимательно осмотреть все привезенное. В два последующих дня они воспользуются тем, что сами оказались в тех местах, где Абулафия продавал их товары, и тайком, не обижая молодого партнера, выяснят состояние этого рынка и цены на нем, чтобы точнее представить себе, какую часть выручки их северный компаньон привозил для дележа в Барселону и сколько уходило на его дорожные расходы. А в оставшиеся два дня они займутся поисками подходящих товаров, чтобы набить голодное брюхо корабля для обратного пути, — может, таких же деревянных досок, какими Абу-Лутфи обычно нагружал лодки, возвращавшиеся из Барселоны, а может — больших бочек местного вина, как вдруг приходит в голову еврейскому купцу. А пока они обсуждают свои дела, выясняется, что верблюжонок и его черный поводырь куда-то запропастились, и им приходится торопливо спуститься на берег и долго рыскать в прибрежных зарослях, прежде чем они выходят на длинную, сверкающую под луной полосу влажного песка, от которой река, как они с удивлением видят, отрезала еще один, правда безлюдный, островок, и вот там наконец они обнаруживают печального верблюжонка, который стоит среди овощных грядок, разбитых парижанами под стенами монастыря Сен-Женевьев, и с аппетитом набивает себе брюхо свежей репой и сахарной свеклой, меж тем как его поводырь, этот юный язычник, упав на колени, взволнованно и жарко молится новой звезде, что открылась ему в ночном осеннем небе над равнинами Иль-де-Франс.

В эти первые часы начала ночи Бен-Атар еще не может себе представить, что победа прежнего товарищества, которая, как ему кажется, надежно упрятана уже среди складок его халата, на самом деле собирается вновь ускользнуть от него и что час отплытия обратно, к родным домам на золотистом берегу Танжера, все еще очень далек. Да и как может он представить себе ту бездну страдания, которая разверзается в душе Абулафии, когда, очнувшись от короткого сна на твердом стуле, тот вдруг вспоминает о своей бунтарке. И поскольку Абулафия убежден, что она уже укрывается от отторгнутого ею супруга, то в темноте не замечает, что она лежит, свернувшись, в углу их кровати, и отправляется на поиски по нескончаемым коридорам дома Левинасов. И, лишь вернувшись в унынии назад, понимает, насколько он поспешил со своим отчаянием. Он осторожно прикасается к жене и нежно гладит, пытаясь понять, не продолжает ли недавний бунт бушевать даже в глубине ее сна. Однако госпожа Эстер-Минна дышит тихо и спокойно, и сон ее на диво глубок, как будто с той минуты, как она провозгласила свое намерение отделиться от мужа и вернуться в родимый дом, в ней полностью улеглась и затихла та буря, которую вызвало в ее душе неожиданное появление Бен-Атара каких-нибудь трое суток тому назад.

Неужто и впрямь прошло всего трое суток? — удивляется в темноте Абулафия, бережно расправляя согнутую на покрывале руку жены, чтобы ей было удобнее спать. Но когда он видит, что она не отзывается на его ласки и ее конечности отяжелели, его охватывает страх — действительно она просто спит или же снова в обмороке, как в тот раз, когда дядя Бен-Атар поднял ее с земли в роще и принес к ночному костру? И вдруг вожделение, которое, как ему казалось, полностью выплеснулось из него в тазу с водой, охватывает его с прежней жгучей силой, как будто оно не родилось в его собственном теле, а втекло в него из пространства дома, которое жены Бен-Атара наполняли своим тихим дыханием. Нет, он никогда не согласится отпустить ее, клянется он себе, несмотря на то что хорошо знает свою жену и ее упрямство. И хотя он еще не знает, как повернутся дела, в одном он уверен — ту любовь, которую он потерял в морских волнах, он не согласен вновь потерять в темных лесах. И, не в силах сдержаться, он начинает ласкать и целовать свою жену, чтобы она проснулась и убедилась, что он намерен всеми силами противостоять ее бунту.

И вот так, лежа рядом с ней, он начинает медленно пестовать нарастающее в нем с каждой минутой новое желание, одновременно ведя его, и направляя, и требуя ответа на него. И теперь ему уже кажется, что его жена не просыпается нарочно — словно хочет, чтобы мучительная истома этого медленного слияния так и оставалась в сумеречной, размытой полосе между сном и явью. Ибо только в таком случае никто не сможет потом сказать, что ее бунт был подавлен в зародыше, и только так она сможет сейчас, не испытывая угрызений совести, пренебречь жалобными завываниями несчастной девочки, которая, как обычно, пытается помешать любовным утехам отца. И когда она наконец отдается мужу, его вставший член еще долго отказывается покинуть ее лоно, как будто эта затвердевшая стойкость может помешать ее бегству в лотарингские земли родного Ашкеназа. А в ней самой блаженство от этой распирающей ее лоно напряженной мужской плоти постепенно достигает такой остроты, что она не может больше сдерживать крик наслаждения и сама присоединяется к тем словно бы потусторонним, пилящим воздух рыданьям, которые не перестают раздаваться из-за выцветшей занавески.

Солнце давно уже вырвалось из-за горизонта, когда она просыпается с тяжелой головой и в полнейшем изумлении видит, что пока она спала, в доме произошел переворот. Обе жены Бен-Атара, расположившись на кухне, как у себя дома, вовсю крошат овощи, тушат мясо, пекут лепешки и варят какую-то красноватую похлебку, и всё это с такой непринужденной властностью, что уже успели вовлечь в свои занятия не только жену господина Левинаса и старую служанку, но даже рава Эльбаза с его сыном, которых они то и дело зовут на кухню отведать очередное блюдо и решить, соответствует ли оно андалусским вкусам. Не хватает лишь Абулафии, потому что его с рассвета вызвали на корабль — вступить в права восстановленного компаньона и принять на себя руководство матросами, которые уже начали с воодушевлением сгружать товары на берег и перетаскивать их во двор дома.

И все еще нет молодого господина Левинаса, который, отправив с раннего утра специального посланца в шартрское поместье, чтобы передать плату трем переписчикам Торы, а также обнаружив наконец купца-раданита с его жемчужинами, уже собравшегося было в Орлеан, сейчас заново торгуется с ним по поводу его товара. И хотя молодой парижанин совершенно не уверен, действительно ли странная, грушевидная форма этих жемчужин придает им особую ценность, как это утверждает их владелец, или же, напротив, свидетельствует о каком-то скрытом дефекте, теперь он готов предложить за них более высокую цену. А после того как они наконец договариваются и ударяют по рукам, господин Левинас, не в силах сдержать любопытство, пытается окольным путем и с большой деликатностью выведать у купца, сколько все-таки жен у него самого, одна или две. Но, судя по всему, этот дородный, осанистый бородач вовсе не намерен разглашать свои семейные секреты, ибо он расстается с покупателем, так и не дав ему никакого вразумительного ответа, а тем временем господин Левинас, аккуратно заворачивая купленные им большие жемчужины в мягкую ткань и пряча их во внутренний карман своей куртки, уже размышляет, выставить ему на продажу при дворе Капетингов в Париже обе жемчужины сразу или сначала продать только одну — самой красивой из герцогинь, а вторую припрятать на несколько дней, пока красота владелицы той жемчужины, что будет выставлена напоказ, удвоит цену той, что припрятана.

И вот после полудня, уже терзаемый голодом и жаждой, он отправляется наконец в одиночестве обратно в Париж и по пути, то и дело останавливая лошадь, достает из кармана купленные жемчужины и рассматривает их на просвет, и не только для сравненья, но и затем, чтобы определить, какое время дня наиболее выгодно подчеркивает их грушевидный характер, и именно это время выбрать для показа и продажи. И таким вот образом, погруженный в коммерческие раздумья, он въезжает в ворота своего дома и с изумлением видит двор, заваленный огромным множеством товаров, и полуголых, босоногих арабских матросов, которые энергично, почти бегом, тащат на головах тяжелые бочонки. Твой дядя, однако, времени не теряет, негромко говорит он Абулафии, который стоит у входа в дом, молчаливый и бледный, и в ответ поднимает на шурина такой растерянный и умоляющий взгляд, словно вся его судьба зависит сейчас от одного-единственного слова молодого господина Левинаса. Впрочем, Абулафия не решается пока выложить шурину, какая раздвоенность терзает его душу, потому что всё еще выжидает — а вдруг пост, наложенный им на себя с самого утра, приведет к отмене сурового приговора жены. Но госпожа Эстер-Минна сама уже торопится сообщить вошедшему в дом брату, что она решила объявить себя «иша моредет», чтобы защититься от унижения и угрозы, нависшей над ее браком, и готова теперь признать, что его былые сомнения по поводу этого брака были не такими уж неразумными.

Но практичность, присущая характеру господина Левинаса, не позволяет ему копаться в грехах прошлого в тот самый момент, когда нетерпеливое настоящее угрожает ему и его дому наводненьем набитых пряностями мешков, утолщенных рулонов тканей, огромных глиняных кувшинов и множества тарелок, мисок и кастрюль желтой меди, которые всё прибывают и прибывают с арабского корабля и затопили не только двор, но и подвал дома и уже начинают вторгаться на первый этаж. Однако границы дома прорваны, оказывается, не только снаружи, но и изнутри, потому что в главной комнате обе жены Бен-Атара в эту минуту уже громоздят на большой обеденный стол огромное множество мисок и тарелок с незнакомыми угощеньями самого странного цвета и непривычного вкуса и запаха, как будто неуемная кулинарная страсть этих двух женщин, лишь притаившаяся на время их морского путешествия, теперь вырвалась наружу в полную свою силу.

Но когда молодой господин Левинас обращается к Абулафии, умоляя его приостановить этот вторгающийся в дом и заливающий его напор торгового энтузиазма магрибских компаньонов, тот поворачивает к нему бледное, растерянное лицо и разводит руками в том же беспомощном и выразительном жесте, что у Распятого на его изображениях в домах христиан, как будто и сам уже, как их замученный святой, с утра висит между жизнью и смертью. Ибо душа этого молодого кудрявого человека, десять последних лет жизни которого прошли в одиноких странствиях, осталась в основе своей чувствительной и слабой и теперь разрывается меж любовью и страхом, долгом и жалостью. И удивительно ли, что эта мешанина чувств, в которой к тому же витает еще и сладкое воспоминание о пережитом ночью двойном, вовне и внутрь, излитии семени, так сильно кружит голову Абулафии — который вдобавок с раннего утра морит себя добровольным постом, — что он, кажется, и впрямь готов вот-вот потерять сознание.

И, глядя на него, молодой господин Левинас решает побыстрее, пока Абулафия и впрямь не упал еще в обморок, отправить его на корабль, чтобы, оказавшись там, он немедленно остановил бы хлещущий оттуда коммерческий поток, — а между тем количество и разнообразие изрыгаемых трюмом товаров теперь уже удивляют и самого Бен-Атара. Хоть этот магрибский купец и провел на судне так много дней и ночей, он не мог себе представить, до какой степени его исмаилитский компаньон ухитрился набить корабельное брюхо. И притом не только затолкал туда целые миры товаров, но еще и запомнил каждую из вещей до единой, и теперь, когда они вновь появляются из темноты трюма на Божий свет и здоровяки-матросы передают их по цепочке с палубы на берег, он снова проверяет всякую мелочь, чтобы сохранить ее в памяти, когда настанет время следующей летней встречи в Барселоне и он потребует за каждую из них надлежащую плату у их северного партнера, которого только что принудил вернуться в товарищество приговор суда, состоявшегося в Виль-Жуиф. Но действительно ли он вернулся в лоно товарищества, этот компаньон? Почему же тогда он кричит сейчас с берега, требуя остановить этот неудержимый поток товаров, который якобы заливает его двор и дом?

И Бен-Атар приказывает капитану прервать разгрузку, а сам торопится вниз, к племяннику, который стоит на берегу, в толпе парижан, сгрудившихся среди старых, убогих деревянных построек на мосту, который они называют Новым. А на берегу Абулафия с отчаянием хватается за его рукав, чтобы поскорее вытащить упрямого, воинственно настроенного дядю из толпы парижских зевак и увести подальше в глубь острова. Вечернее солнце уже расстилает багряные шелковистые блики на поверхности спокойной, величавой реки, мягко поворачивающей здесь на юг; время позднее; узкие переулки города заполнены возвращающимися домой людьми, и многие из них тащат за собой на веревке предстоящий ужин — кто барашка, а кто поросенка. Бен-Атар видит потухший, тоскливый взгляд больших, темных глаз Абулафии и тотчас понимает, что племянника мучает какая-то новая беда.

И Абулафия действительно тут же рассказывает ему о бунте, вспыхнувшем в его доме, и о жене, в отчаянии поклявшейся удалиться в свой родной город на Рейне, чтобы там собрать новый суд, который принудит его, Абулафию, к разводу. Но хотя эта новость, судя по всему, немало удивляет магрибского купца, ему сразу же приходит в голову, что нет худа без добра и что этот неожиданный поворот событий может даже углубить их сотрудничество, возобновленное с таким огромным трудом. Ибо, возможно, и впрямь пришло время — пытается он окольными намеками и витиеватыми речами вразумить Абулафию, одной рукой приобняв за плечи любимого племянника, побледневшее лицо которого еще сильнее подчеркивает красоту его черных кудрей, — возможно, это и впрямь Господня рука — заносит дядю совсем уж далеко — повелела ему, Бен-Атару, нанять старое сторожевое судно и добраться до этого маленького заброшенного острова — который, по правде говоря, все еще слегка покачивается под дядиными ногами, — чтобы спасти заблудшую овцу. Ведь можно избавить разошедшуюся бунтарку от трудностей поездки в страну Ашкеназ — достаточно попросить рава Эльбаза немедленно ввести в действие, в духе постановлений вавилонских мудрецов, тот гет, который госпожа Эстер-Минна так пылко требует от своего супруга. И тогда Абулафия сможет беспрепятственно отправиться не только в Барселонский залив, но и намного дальше, вплоть до золотистых берегов своей родины. Ведь теперь, когда он доказал всем и, главное, самому себе, что переломил висевшее над ним проклятие одиночества, он, быть может, сумеет найти в Танжере жену по сердцу — одну и даже вторую, если он все-таки захочет еще одну.

Но стоит Абулафии, вконец ослабевшему от своей голодовки, услышать, какие дикие планы строит для него дядя Бен-Атар, как он, покачнувшись, падает на землю, прямо среди навозных куч, оставленных лошадьми и свиньями, и голова его ударяется о булыжники мостовой. Ибо дядя Бен-Атар совершенно не понимает, в какой мере все существо его племянника проткано нитями любви к новой жене и ко всему, что связано с нею, включая даже булыжники этого темного парижского переулка, из-за которых у него вдруг так закружилась голова, что он даже потерял сознание. Но какая радость — удача уже спешит к ним на помощь, обернувшись случайным появлением рава Эльбаза, которого послали вместе с его мальчиком на корабль принести немного соли и оливкового масла для двух поварих и который — надо же! — натолкнулся по пути на магрибского купца, срочно вынужденного собирать и приводить в чувство своего молодого племянника, видимо решившего повторить недавний обморок своей светловолосой супруги.

А тем временем к ним взволнованно спешат парижские христиане, ибо у этих людей, наслушавшихся о распятии на Голгофе, всякий обморок издавна приобрел статус святости, и вот они уже кропят Абулафию водой, принесенной из ближайшего колодца, и трут ему виски темно-красным вином перед тем, как влить это вино в его широко раскрытый рот. И Бен-Атар, опасаясь вести едва очнувшегося от бесчувствия племянника прямиком в его дом на улице Ля-Арп, велит сначала поднять Абулафию на корабль. Обессилевшего компаньона укладывают среди кувшинов и мешков с товарами, поток которых был на время приостановлен по приказу Бен-Атара, и Абулафия, открыв наконец свои прекрасные глаза, улыбается слабой улыбкой, полной глубокой и сладкой грусти и, увидев склонившееся над ним лицо упрямого дяди, произносит: Дядя, если ты не можешь меня умертвить, то освободи меня, потому что сам я никогда не отрекусь от этой женщины. И теперь раву Эльбазу приходится выслушать всю историю с самого начала, и притом дважды, как в изложении впавшего в отчаяние Бен-Атара, которому, из-за одной этой фразы, грозит вновь утратить весь смысл тяжкого путешествия, так и в изложении молодого компаньона, пронзенного болью пылающей в нем любви, — и рав понимает, что должен немедленно изобрести очередной компромисс, который мог бы прийтись по вкусу госпоже Эстер-Минне и молодому господину Левинасу. Но пока он решает не говорить ни слова, лишь поднимает обоих компаньонов и располагает их рядом со своим сыном, лицом к расположенному на востоке парижскому Сите, чтобы вместе с ними произнести молитвы «минха» и «аравит» в том духе и в той мелодии, к которым евреи привыкли с незапамятных времен. Однако Абулафия, который раньше всегда любил вести эту мелодию, на сей раз не находит в себе душевных сил даже просто пробормотать слова молитвы. И тем не менее что-то невыразимо привлекательное есть в этих южных евреях, когда они поднимаются на ноги, в своих белых одеяниях и голубых тюрбанах, и принимаются молча раскачиваться на палубе арабского корабля, покрытого шрамами героического и трудного путешествия, стоя в окружении здоровяков-матросов, настороженно следящих за толпами франков, которые собрались на берегу реки и даже отложили вечернюю трапезу, чтобы поглазеть на эту пеструю, живописную группу людей. И вдруг рава Эльбаза охватывает странное ощущение, что вечерние сумерки этого франкского города таят в себе не только смутную угрозу приближающегося тысячелетия, но также неясное провозвестие, что из дружественного согласия между обоими его берегами со временем народится некая новая, небывалая и необыкновенная красота.

Наступает вечер, и монастырь Сен-Женевьев на северном берегу реки уже застилает легкий дымок тех вечерних трапез, которые начали готовить на острове, и евреи уже завершили последнюю вечернюю молитву «эмет вээмуна», а рав Эльбаз все еще не открывает спутникам возникшую у него тем временем новую идею, опасаясь, как бы Бен-Атар не отверг ее на месте, и потому предпочитая изложить ее во всеуслышание лишь после того роскошного ужина, что приготовили в доме две деятельные североафриканские женщины. Ибо, проведя весь день в кругу их приготовлений и поучаствовав во всех пробах и проверках приготовленного, он питает большую надежду, что трапеза поможет укорениться этой новой идее, которая с каждой минутой все больше воспламеняет его воображение.

И возможно, как раз из-за ужаса, который охватил Бен-Атара, когда он услышал, что Абулафия молит освободить его от приговора, он тоже как-то особенно волнуется при мысли об ужине, приготовленном его женами в парижском доме. Тем более что с той самой минуты, когда он более сорока дней назад отправился в путь, ему все время недостает тех кушаний, которые обычно готовила для него каждая из жен и которые сейчас соединились вместе, в этой их общей трапезе. И даже сам Абулафия на мгновенье забывает о своей беде, и знакомый запах магрибской еды уже застилает его глаза слезами удовольствия, и не только по причине поста, о котором он в суматохе своего обморока давно позабыл, но и потому, что в его памяти тотчас возникает запах еды, которую готовила его первая, утонувшая жена. И господин Левинас тоже настолько устал и проголодался, что вполне созрел для новых кулинарных переживаний и самых непривычных запахов и вкусов, тем более что он остерегается, как бы не обидеть этих двух взволнованных женщин, которые взяли на себя роль хозяек и сейчас накладывают на его тарелку все новые и новые кушанья. И только госпожа Эстер-Минна продолжает с прежней мрачностью созерцать пиршество, развертывающееся на ее столе, утешая себя мыслью, что это ее последняя трапеза перед возвращением в то место, где она когда-то была сотворена.

И тогда рав Эльбаз начинает на простом и неторопливом святом языке расспрашивать побежденную им участницу суда о ее родном городе, и о его ученых раввинах, и о том, в чем их сила и в чем их величие, и всё это для того, чтобы в конце концов спросить, удовлетворит ли ее, если и эти великие и дотошные знатоки Торы согласятся на возобновление компаньонства между Бен-Атаром и ее мужем. Госпоже Эстер-Минне этот вопрос поначалу кажется совершенно излишним, потому что в ее душе нет ни тени сомнения, что мудрецы страны Ашкеназ не только поддержали бы ее ретию, но, скорее всего, не ограничившись этим, превратили бы ее в настоящий херем. Однако севильского рава нисколько не пугает угроза, которая слышится в ее ответе. Возможно, и превратили бы, соглашается он с загадочной улыбкой, но лишь потому, что еще не удостоились услышать те толкования Закона, что пришли ему в голову в Севилье и доспели за многие дни и ночи на волнах океана. Он ведь не всё сказал тогда, в винодельне Виль-Жуиф. У него еще осталась пара-другая прекрасных и убедительных доводов, которые он не успел высказать вчера и которые всё еще трепещут в его сердце сегодня. И тут он прижимает ладонь к груди, словно пытаясь успокоить мучительный трепет этих доводов. А поэтому, тихо, со смешком и как бы между прочим добавляет под конец севильский рав, почему бы им всем, как они есть, не присоединиться к бунтовщице и не последовать за ней к ее родной реке, чтобы предстать там на дополнительном суде, перед теми, чью праведность и мудрость она сама признает? Ведь если дело решится против них, то истцы как пришли, так и вернутся, посрамленные, восвояси, но ежели нет, то ее ретия и бунт будут отменены на корню, и тогда все они объединятся в единый союз — она со своим мужем, который любит ее такой сильной любовью, а он со своим дядей, который отказывается от него отступиться.

Госпожу Эстер-Минну так изумляет эта готовность андалусского рава провести дополнительный суд в ее родном городе, что она даже пугается, не ввел ли ее в заблуждение тот иврит, который она получила от своего отца. И поэтому она взволнованно просит брата, который лучше владеет святым языком, выяснить у рава Эльбаза, правильно ли она поняла то, что он сказал. И когда молодой господин Левинас переспрашивает рава, тот, всё еще не глядя на своего магрибского нанимателя, повторяет это поразительное предложение с такой ясностью, что господину Левинасу не составляет никакого труда быстро перевести его на местный язык, — и, услышав слова шурина, всё еще слабый и бледный Абулафия вдруг вскакивает в огромном волнении со своего места и склоняется перед Бен-Атаром в глубоком, растроганном поклоне, ошибочно предполагая, что именно дядя и есть истинный и тайный инициатор этой новой и замечательной идеи.

Глава пятая

И пока племянник прочувствованно склоняется перед дядей, только что подарившим ему новую надежду, таинственная мягкая рука, ласково заглаживая мучительную трещину в его душе, в то же время медленно раскрывает ее в душе Бен-Атара, словно у племянника и дяди общая мука на двоих, и вот, она переходит из души в душу. И хотя Бен-Атар отлично понимает, что ошеломительное предложение рава Эльбаза порождено прежде всего необоримым и дерзким желанием еще раз повторить удивительную речь, произнесенную им на суде в винодельне, но теперь уже перед истинными знатоками Торы, в том самом городе, где прошли детские годы голубоглазой женщины, — он хорошо понимает также, что рав ищет и новую возможность избавить своего нанимателя от повторной борьбы с Абулафией, грозящей свести на нет все достижения их смелого путешествия. И он тотчас бросает украдкой озабоченный и встревоженный взгляд на своих жен, которые гордо восседают во главе обеденного стола и сияют восторгом при виде опустевших тарелок и мисок, еще не представляя себе, какое угощенье готовит им в ответ маленький рав. И вновь, как в те часы, когда на их корабль налетали океанские бури, сердце Бен-Атара сжимается от жалости к этим двум женщинам, которым снова предстоит далекий и трудный путь. И хотя, в отличие от племянника, он не страшится бунта в собственной семье, его пугает, что тоска по родному дому добавит им глубоких морщин.

Поэтому он поворачивается к молодому господину Левинасу и начинает осторожно расспрашивать, какого рода та дорога, что ведет к реке Рейн, на которой прошло детство сестры и брата Левинасов, и каковы ее особенности. И молодой господин Левинас, который все это время сидел с невозмутимым спокойствием, поглаживал свою маленькую бородку да принюхивался к налипшим на пальцы ароматам магрибской кухни, пытаясь понять, что происходит в его желудке, теперь вдруг настораживается, стараясь не проронить какого-нибудь опрометчивого слова, которое могло бы отпугнуть собеседника. Ибо хотя идея рава Эльбаза отправиться в Ашкеназ, чтобы помериться силами с тамошними мудрецами, представляется ему затеей весьма сомнительной и опасной, как с практической, так и с духовной стороны, он в то же время понимает, что для него самого это единственный способ выдворить наконец из своего дома смуглых южных гостей, которые от часу к часу располагаются в нем все более основательно, а заодно передохнуть от тех раскаленных страстей, что клубятся вокруг супружества сестры, от которого он так прозорливо, как ему теперь уже очевидно, когда-то ее предостерегал.

Поэтому теперь, рассказывая, какой ему помнится дорога, идущая из Франкии в Лотарингию, от Парижа до самой Вормайсы, господин Левинас изо всех сил старается описать ее в самых привлекательных и светлых тонах. И хотя Бен-Атар поначалу испытывает разочарование, обнаружив, что за все шесть дней творенья Создатель так и не удосужился соединить реку Сену с рекой Рейном — ведь тогда он мог бы попросить Абд эль-Шафи снова поднять треугольный парус и доставить их прямиком к дому детства госпожи Эстер-Минны, — тем не менее гладкие речи господина Левинаса, живописующего лежащие на их пути города и деревни, вселяют в него надежду и уверенность, что эта неожиданная сухопутная добавка не посрамит того морского путешествия, из которого она так неожиданно родилась. Как зачарованный, вслушивается он в незнакомые названия — маленького городка Mo, что на пути к городу Шалону, и реки Марны, что за этим Шалоном, и реки Мёз, что за Марной, где расположен город Верден, место сбора пошлин и торговли невольниками — большой и приятный пограничный город между графством Шампань и герцогством Лотарингия, — а за Верденом начнется равнина между городками Мец и Саарбрюккен, которую пересекают широкие, удобные дороги между реками Мозель и Саар, и по этим дорогам можно уже катить, пока не достигнешь желанной Вормайсы, что лежит на том самом Рейне, на болотистых берегах которого более ста лет назад с любовью обосновались несколько первых еврейских семей. И тут наконец Бен-Атар поворачивается к своим женам, что тем временем пытаются, каждая на свой лад, понять, о чем они говорят, чтобы объяснить им, в чем дело, и хоть немного успокоить тот панический страх, который он уже угадывает по чуть заметному шевелению их вуалей.

Но, услышав первые же его слова, даже первая жена, женщина по натуре спокойная и покладистая, не в силах скрыть горестное восклицание, тогда как вторая, испуганно съежившись, торопливо прикрывает руками живот, словно хочет защитить то, что с недавнего времени владеет всеми ее помыслами не меньше, чем воспоминание о единственном сыне, стоящее перед нею чуть не каждый день, с первой минуты пробуждения до последней минуты перед сном, — маленькая фигурка в красном наряде, крепко сжимающая в ладошках руки ее отца и матери. И хотя Бен-Атар еще не знает, что проросло во чреве его второй жены, но он угадывает ее страх, украдкой протягивает к ней руку и, не считаясь с присутствием посторонних, накрывает своей большой ладонью ее колено — и этого легкого прикосновения оказывается достаточно, чтобы умерить дрожь ее молодого тела.

Однако ночью ему снова приходится переходить из комнаты в комнату, подниматься из одной постели и ложиться в другую, объяснять и соблазнять, успокаивать и утешать, обещать и угрожать, чтобы с помощью всех этих ухищрений своего практичного средиземноморского ума отвоевать возможность с первой зарей поспешить с новыми указаниями на свой корабль, который почему-то с каждым разом кажется ему все более съежившимся. И здесь он находит своего верного компаньона Абу-Лутфи, который сидит в трюме, рядом с верблюжонком, вдумчиво дожевывающим остатки ночной трапезы на грядках монастыря Сен-Женевьев, и принимается осторожно внедрять в сознание исмаилита весть о предстоящем добавочном путешествии, на сей раз сухопутном. И хотя Абу-Лутфи всеми силами своей нееврейской души старается не вникать в этот новый виток еврейских войн, зная, что ему всё равно не проникнуть в их суть, да к тому же на собственном опыте давно убедившись, что нет в мире такого еврея, который мог бы хоть в чем-то до конца убедить другого еврея, разве что заморочив ему голову, он принимает сообщение о неожиданной сухопутной добавке с унаследованным от кочевых предков спокойствием, тем более что сам он, как немедленно, к его радости, выясняется, будет от нее избавлен.

Ибо Бен-Атар решил оставить исмаилита в Париже — как для того, чтобы охранять корабль от буйной матросни, так и затем, чтобы компаньон начал понемногу распродавать те товары, которые уже выпорхнули из корабельного трюма на волю. Но при этом он окончательно решил привлечь к своему сухопутному путешествию бывалого капитана Абд эль-Шафи, чтобы за время их длительного отсутствия моряки не попытались сбежать вместе с судном в Магриб. И к тому же он убежден, что человек, который сумел так уверенно и точно провести их по зыбким волнам океана, наверняка сможет сделать то же самое на незыблемой суше. Дело, однако, в том, что сам Абд эль-Шафи вовсе не жаждет сменить гордое звание капитана и начальника матросов на статус простого кучера. Поэтому приходится пообещать ему добавочное вознаграждение и вдобавок прихватить одного из здоровил-матросов, чтобы славному капитану было над кем начальствовать и на суше.

И, возможно, именно из-за участия в путешествии еще одного исмаилита еврейский купец решает двинуться на Рейн не в одном фургоне, а в двух, большом и поменьше, и запрячь в каждый по две могучих лошади, отобранных по тому признаку, чтобы их сила была не в ущерб их скорости. Маленький фургон, обитый изнутри мягкими шерстяными тканями, среди которых, по его приказу, раскладывают желтые головки сыров и разбрасывают мешочки с пахучими травами, он предназначает для трех женщин, госпожи Эстер-Минны и двух жен Бен-Атара, объединенных на время путешествия в одну группу, а также для маленького сына рава Эльбаза, чтобы присутствие этого мальчика смягчило тоску женщин по их собственным, оставленным дома сыновьям. Второй же фургон, побольше, предназначается для трех евреев-мужчин, самого Бен-Атара, Абулафии и рава Эльбаза, и туда добавляются также образцы товаров с корабля — небольшие мешочки с пряностями, отрезы отборных шелковых тканей, глиняные кувшинчики с оливковым маслом, куски медовых сот и мелкая, сверкающая начищенной медью посуда, от которой непременно должны засверкать глаза будущих покупателей даже в самых темных лесах Ашкеназа. Меж тем первая жена, которая после бурной ночи смирилась с сухопутной добавкой, посылает на корабль за темной плотной тканью и, никого не спросясь, по собственному разумению, выкраивает и сшивает из нее, по форме черной куртки молодого господина Левинаса, две мужские куртки для моряков-исмаилитов — капитана и его матроса, чтобы скрыть их лохмотья и придать им более приличный вид в глазах ашкеназских евреев.

И вот так, из суеты лихорадочных приготовлений, дополнительно подстегнутых приближением еврейского Нового года и Судного дня, которые им предстоит провести, если все обойдется благополучно, уже на берегах Рейна, из всей обычной предотъездной суматохи и сутолоки проклевывается наконец и сам день их отъезда. Уже с вечера оба фургона с расположившимися в них двумя моряками, которые на время поездки произведены в кучеров, стоят у выезда на улицу Ля-Арп, неподалеку от плещущего фонтана. А перед самым восходом солнца, в последнюю ночную стражу, Бен-Атар снова отправляется на корабль, чтобы еще раз попрощаться с Абу-Лутфи и стряхнуть с себя кое-какие старые заботы, расчистив место новым, которые уже растут и собираются в его душе. И на этот раз, впервые с тех пор, как они пятьдесят дней назад покинули порт Танжера, он видит, как его корабль спит глубоким покойным сном. Даже маленькая веревочная лестница, обычно свисающая с левого борта, втянута теперь на палубу, чтобы никто посторонний не помешал этому сну. Какое-то время Бен-Атар молча стоит на мосту, надеясь, что на палубе заметят его появление и избавят от необходимости громко кричать. И тут вдруг на него наваливается огромная усталость, и в душе его поднимается глубокая зависть к этому спящему кораблю и к людям на нем, которые словно только и дожидались ухода своего еврейского хозяина, чтобы обрести наконец желанный покой. Что же это за сила такая, думает он с горькой враждебностью к самому себе, что заставляет меня так цепляться за это наше компаньонство? Почему бы мне не позволить Абулафии раствориться среди этих северных евреев и не забыть о нем навсегда? С какой стати ретия, объявленная мне этой маленькой голубоглазой женщиной, лишает меня покоя и торчит, как заноза, в моей душе? Разве, соглашаясь судиться с ней на ее родине, я не признаю тем самым, уже заранее, ее превосходство надо мной, даже если я выиграю этот суд? И вообще, чего такого нам не хватает на юге, что заставляет нас думать, будто это есть на севере? Ведь всё равно нашим путям не суждено пересечься, пока не явится мессия из дома Давида, а с его приходом все мы будем спасены и станем другими. Что же, неужто я и в самом деле решаюсь на это новое и трудное путешествие только из-за ущерба, который причинили моей торговле? А может, прав рав Эльбаз и я настолько убежден в прочности тройственной любви, царящей в моей семье, что меня искушает надменное желание лишний раз подвергнуть ее испытанию?

Близкий плеск воды нарушает раздумья магрибского купца. Это черный раб, даже из трюма почуяв присутствие хозяина, понапрасну ждущего на берегу, уже торопится к нему на помощь в маленькой рыбацкой лодке. Бен-Атара вдруг обуревает странное желание прикоснуться к этой черной голове, которую компаньон Абу-Лутфи на его глазах то и дело сжимал между коленями, чтобы погреть свою исмаилитскую плоть. Ну вот, улыбается про себя Бен-Атар, разве эти ашкеназские евреи, укрывшиеся в своих далеких синагогах на Рейне, способны понять такое благородное черное существо? Может, стоит прихватить его с собой, в дополнение к остальным товарам, — пусть этот юный черный раб послужит им миниатюрным воплощением Африки, чтобы эти заносчивые мудрецы, что так усердно ограждают себя стенами своих предписаний, увидели, как велик и разнообразен на самом деле мир, в котором скитаются их рассеянные по свету соплеменники? И Бен-Атар в первый раз за всё путешествие прикасается к жаркой черной макушке. Ласка, которая, в силу бесконечного почтения юноши к погладившему человеку, тотчас затуманивает его взор и кружит ему голову.

И вот так, с неожиданностью, свойственной капризам сильных и решительных людей, в душе Бен-Атара рождается мысль включить этого черного следопыта с его острым чутьем, что полубесчувственно распластался сейчас у его ног, в предстоящее путешествие к далекому Рейну. И, судя по огорчению и протестам Абу-Лутфи, совершенно уже очевидно, что тот лишается не только преданного слуги, но и тайного предмета страсти. Но это лишь укрепляет Бен-Атара в его решении. Взяв с собой Абд эль-Шафи, он сумеет предотвратить возможную измену и побег капитана с командой морским путем, а прихватив этого черного юношу, предотвратит также возможную измену и побег исмаилитского компаньона по сухопутным дорогам и тогда уж по возвращении из своей очередной авантюры наверняка застанет их всех на положенном месте. И вот, еще тем же утром, первая жена, орудуя острым ножом, наскоро укорачивает одно из своих старых платьев и перешивает его в бледно-зеленую накидку, чтобы молодой невольник мог прикрыть ею свою черную наготу.

И наконец, после раннего завтрака и прощания с остающимися, оба фургона с их семью пассажирами и теперь уже тремя кучерами медленно переправляются с южного берега Сены на северный и затем почти два часа кряду движутся на юго-восток, пока вдруг река словно бы раздваивается перед ними. Тут они покидают идущее с юга течение Сены и поворачивают вдоль берега втекающей в нее Марны, которая поведет их на северо-восток, — и, возможно, только сейчас, спустя все эти часы, в маленькой парижской комнатке обрывается наконец вой обессилевшей неразумной девочки, которая с самого отъезда путешественников непрерывно испытывала терпение старухи христианки, оставленной присматривать за нею. А оба фургона уже катят по долине Марны, то и дело встречая экипажи и пешеходов, что приветливо помахивают встречным в дружелюбном сиянии полуденного часа. И поскольку на суше необычный вид южных путешественников уже не так резко бросается в глаза, то благодаря богатому дорожному опыту Абулафии, а также приятным манерам госпожи Эстер-Минны, побеждающей местные сердца чистотой своего франсита, они позволяют себе, ничего не опасаясь, заговаривать с встречными паломниками, крестьянами и торговцами, ибо, вопреки мрачным предположениям людей иной, не христианской веры, приближение тысячного года с его грозной святостью, похоже, делает христиан более добрыми друг к другу, а посему и к нуждающимся в помощи чужестранцам.

А помощь, в которой они нуждаются, состоит, на данный момент, в правильном выборе пути, ибо никогда ведь нельзя утверждать, что путь, поначалу удобно и уверенно идущий по утрамбованным грунтовым дорогам среди полей сжатой пшеницы, нежданно-негаданно не заведет в тупик из-за не замеченной вовремя ошибки или вовсе не оборвется посреди крестьянского двора, заполненного разъяренными шипящими гусями да маленьким стадом овец и свиней. Поэтому выбирать маршрут следует вдумчиво и осторожно, не соблазняясь теми путями, что так и влекут к себе путешественника своим удобством и шириной. Приходится то и дело останавливаться в придорожных харчевнях, стоящих на берегах полноводных ручьев, каждый раз повторяя всем название своей ближайшей цели, Mo, а также название следующей — Шалон, чтобы получить надежный совет, каким путем надлежит следовать дальше. И действительно, все торопятся с добрым советом, да в придачу еще предлагают, по вполне сходной цене, свежий корм для лошадей, а то и большой каравай пахучего хлеба или огромного петуха с пышным гребнем, которого черный язычник тут же укладывает рядом с собой на сиденье, связав ему лапки, чтобы потом весь день оказывать ему всевозможные знаки почтения. А вечером, когда петуха наконец приканчивают — в точном соответствии с правилами ритуального забоя, — тот же язычник тщательно ощипывает его и простирается перед распятым, сочащимся кровью маленьким тельцем, прежде чем передать его в распоряжение первой жены, которая еще перед отъездом настояла на том, что сама будет готовить ужин для всех десяти пассажиров, — словно на суше в ней снова проснулась та энергичная домашняя хозяйка, которая всю дорогу дремала под монотонное укачивание океанских волн.

И, как ни странно, ни вторая жена Бен-Атара, ни новая жена Абулафии не только не возражают против того, что проснувшаяся домохозяйка захватывает бразды кулинарного правления, но даже не пытаются ей помогать. И та вялая задумчивость, в которую обе они погружены, пока первая жена суетится вокруг костра, связывает этих двух женщин неожиданным чувством дружбы, пусть и бессловесной — ведь они не имеют и никогда не будут иметь никакого общего языка. Но в то время как вторая жена, которая почти все время напряженно прислушивается к движениям плавающего в ее чреве крохотного порождения океана — ибо ей порой чудится, что оно проскользнуло в ее чрево не с семенем Бен-Атара, извергнутым в нее могучими ударами его члена, а с океанской водой, просочившейся сквозь неприметную щель, проделанную ударами волн в полу каюты на дне корабля, — в то время, как вторая жена всячески старается избежать испытующего взгляда голубоглазой женщины, превосходящей ее и умом, и годами, сама эта женщина, сердце которой ширится от счастья предстоящей встречи с родным домом и наполнено уверенностью в исходе повторного суда, теперь словно бы отстранила сейчас от себя всякие отстранения и не только держится по-дружески со всеми попутчиками, но еще и всматривается, пристально и глубоко, в душу второй жены, как будто загадочная тайна двоеженства скрыта именно в ней.

И вот так они движутся себе, не спеша, по правильным, нужным дорогам, от остановки к остановке, а тем временем близящийся еврейский Новый год, 4760-й по счету, уже подхлестывает их воображение с далекого горизонта, словно продолжение того длинного кнута, который Абд эль-Шафи соорудил себе из обрывка корабельной веревки и которым он сейчас размахивает над головами лошадей, как будто вдувает жизнь в незримый парус.

И если вначале Абулафия и Бен-Атар, опасаясь ночных холодов, планировали ночевать в придорожных тавернах, то теперь они с удивлением обнаруживают, что яркое небо Шампани даже в ночное время сохраняет частицу дневного тепла, и, когда в первой же таверне, в городке Mo, видят, в какой тесноте спят люди в общем зале и как тонка перегородка между женщинами и мужчинами, Бен-Атар, с согласия племянника, решает провести ночь под открытым небом. Выбрав место неподалеку от таверны, они ставят фургоны друг против друга, связывают лошадей и стелют трем женщинам как можно более мягкое ложе, оставляя с ними также маленького сына рава Эльбаза — пусть он своим худеньким тельцем хотя бы символически разделяет Север и Юг. Трое евреев-мужчин устраиваются среди тюков в большом фургоне, двое моряков-кучеров укладываются между колесами фургонов, где их непременно разбудит любой, кто попытается сдвинуть фургоны с места, а черный язычник получает приказ расхаживать вокруг стоянки и отпугивать своим видом всех, кому вздумается потревожить их сон.

И теперь госпожа Эстер-Минна оказывается в таком тесном соседстве с женами южного дяди, что их дыхания смешиваются с ее дыханием и их сонные вздохи вплетаются в ее сны. И время от времени ее навещает жуткая мысль, что Бен-Атар, не сумев сдержать свое вожделение, выйдет среди ночи из большого фургона и подымет покрывало, прикрывающее малый, женский фургон, чтобы потребовать любви от той, третьей, которая ему ничего не должна. И, в ужасе от собственных мыслей, она вскакивает с тройственного ложа и, торопливо выбравшись наружу, подходит к стоящим молча и неподвижно лошадям, как будто ищет у них защиты. Но не проходит и минуты, как из темноты вырастает черный юноша и безмолвно протягивает ей чашку с горячим чаем, заваренным на горьких и вкусных пустынных травах, и этот чай успокаивает ее душу.

А на следующую ночь, на очередной стоянке под открытым небом, вблизи таверны под названием Дорманс, после долгого, но приятного дня пути меж виноградниками, сползающими по склонам невысоких холмов, где какой-то восторженный винодел даже пригласил их заглянуть в одну из пещер, где он хранит свои бутылки, она просыпается снова и на сей раз не знает, то ли ее снова вырвала из сна близость двух женщин, принадлежащих одному и тому же мужчине, то ли виною та смесь счастья и страха, которую она ощущает при мысли о приближающейся встрече с родным городом и с родственниками покойного мужа, семьей Калонимус. И она вновь стоит возле спокойно дремлющих лошадей и с удивлением гадает, где же находится тот скрытый костер, на котором черный слуга тайком кипятит свой напиток из горьких трав, что от ночи к ночи становится ей все более необходимым.

Правда, назавтра к вечеру, когда они приближаются к темным каменным стенам Шалона и начинает моросить мелкий дождь, Бен-Атар задумывается, не войти ли все-таки в город, чтобы поискать настоящую крышу над головой, но под конец опять передумывает и поворачивает фургоны к маленькой роще, чтобы расположиться на очередной ночной привал. Увы, непрерывный стук капель по крыше фургона не дает ему уснуть, и в конце концов он подымается с постели — поглядеть, как обстоят дела у кучеров-исмаилитов и укрыты ли они от дождя. И хотя исмаилиты, как выясняется, спят глубоким, спокойным сном, он с удивлением обнаруживает, что его противница по суду, напротив, не спит, а стоит, вся съежившись и дрожа, в темноте, сжимая в руках кружку с горячим напитком. И, коротко, уважительно поклонившись ей перед тем как удалиться, как того требует запрет на уединение с женщиной, и вернуться на свое место в мужском фургоне, рядом с ее супругом, он произносит, не удержавшись, несколько вежливых слов на своем убогом святом языке, старательно очистив их от любых следов укоризны или раздражения, порожденных неприятностями и лишениями, которые эта женщина причиняет ему несколько последних лет.

Поутру выясняется, что они зря опасались укрыться за крепостными стенами, ибо Шалон, хоть и оказался очень запутанным городом, весьма дружелюбно встречает Бен-Атара и Абулафию, когда они с первым же утренним светом, не в силах побороть свои коммерческие инстинкты, входят в городские ворота, чтобы предложить на продажу прихваченные в дорогу мешочки с пряностями и глиняные кувшинчики с оливковым маслом. И, несмотря на ранний час, на весь их товар находятся покупатели, а полученная ими взамен плата, в виде еды и напитков, оказывается настолько щедрой, что обоим компаньонам, заново объединенным сердечностью давнего содружества, остается лишь пожалеть, что они захватили с собой так мало товаров, когда перед ними еще такая долгая дорога. Но Бен-Атару тут же приходит в голову, что именно малочисленность этих южных диковинок как раз повышает их притягательность, а с нею — и их цену.

После раннего завтрака они возобновляют поиски пути к лотарингской границе, снова останавливая встречных пешеходов и обращаясь к ним со словом «Верден». Но каждый спрошенный, качая головой, упорно твердит не о Вердене, а о каком-то другом месте, под названием «Сомма», которое они должны преодолеть еще до того, как откроется дорога на Верден. И вскоре им становится ясно, что это за «Сомма», которая оказывается не городом и не деревней, а скоплением больших и густых лесов. И действительно, земля под копытами лошадей, доселе мягкая и изобиловавшая ручьями и протоками, становится серой и сухой, вся в сплетении узловатых корней, а на следующий день, миновав Сомму с ее лесами, они начинают подниматься и спускаться по широким террасам, которые, подобно гигантским ступеням, ведут к границам Лотарингии, и почва, до тех пор белевшая известняком, приобретает рыжеватый оттенок. Одежда местных жителей тоже меняет цвет и форму, и красноватые тона начинают все сильнее выделяться как на всё более расширяющихся мужских штанах, так и на всё более удлиняющихся женских передниках. Время от времени евреи выходят из фургонов и идут пешком, чтобы облегчить подъем лошадям, а самим насладиться видом сверкающих вод реки Мёз, что извивается в узких ущельях, ведя их всё дальше и дальше, пока не приводит наконец к стенам славного города Верден, где им уже никак не миновать ведущих в город крепостных ворот, через которые проходят не только все заезжие купцы с их товарами, но также колонны славянских рабов и рабынь, светловолосых, голубоглазых, скованных друг с другом легкими цепями. Перед стенами города, на деревянном мосту, протянутом над рекой, стоят стражники, сверкая серо-серебристыми латами доспехов и поглаживая тяжелые, широкие рукоятки своих мечей. Приподняв шлемы, чтобы получше слышать, они с простодушным удивлением внимают еврейке из Рейнской земли, которая так сильно тосковала по своей родине, что сумела заразить этой тоской даже своих родственников, как близких, так и далеких.

Однако доброжелательность стражников к своим и чужим евреям, явившимся в страну Мозеля и Рейна, не означает, будто они готовы также отказаться от таможенного сбора, который вправе стребовать за товары, переполняющие еврейский фургон. А когда путешественники пытаются схитрить, объясняя, что это-де не товары, а подарки многочисленным родственникам, которые ждут не дождутся их в Вормайсе, начальник стражи, сначала растерявшись, быстро приходит в себя и сурово приказывает отвести фургон с «подарками», вместе с возвращающейся на родину голубоглазой еврейкой, в находящийся неподалеку замок, чтобы получить там авторитетное разъяснение, как отличить предназначенные на продажу товары от родственных подарков.

Теперь уже поздно отказываться от тупой выдумки, и поэтому Абулафии приходится быстро перепрыгнуть в большой фургон, чтобы не оставлять жену наедине с жестокосердными лотарингцами. И пока Абд эль-Шафи, чей важный морской чин и положение никто здесь не в состоянии себе представить, все еще сражается с двумя стражниками, которые с явной враждебностью и злобой пытаются вырвать из его рук поводья, Бен-Атар приказывает второму моряку тоже вскочить в большой фургон, который уже катит по указанной ему дороге, и помочь Абулафии и капитану предотвратить недобрые намерения, что, возможно, кроются за требуемым «разъяснением». И вот он остается, вместе с двумя женщинами, равом Эльбазом и его сыном, у стен города Вердена, под серым, осенним, мягким небом, на изрезанном маленькими речными протоками пышном зеленом лугу, окруженном излучиной реки Мёз, и стоит, отвернувшись, стараясь не глядеть на черного раба, который по приказу стражников вынужден сбросить с себя одежду и предстать перед ними в чем мать родила, чтобы они могли кончиками своих копьев тщательно и надежно проверить, на какую глубину внутрь тела простирается его чернота. И тут вдруг из-за городской стены, в том месте, где стоит монастырь Сен-Ванн с двумя его круглыми башнями, поднимаются звуки какого-то странного пения, сопровождаемые жалобными завываниями какого-то животного. Похоже, однако, что стражников это пение ничуть не удивляет, и поначалу кажется даже, что они пытаются заглушить доносящиеся из-за стены звуки глумливыми насмешками. Однако упрямая, звучная песня, несущаяся в вечернем воздухе, постепенно завораживает даже их, так что они наконец оставляют в покое обнаженного юношу, и тот снова закутывается в свое бледно-зеленое одеяние, остатки платья первой жены, и, дрожа от стыда и боли, присоединяется к пяти евреям. И грызущий страх за спутников, увезенных в далекий замок, напрочь отвлекает Бен-Атара и всех прочих от певучей мелодии, что льется звенящим ручейком в серебристо-сером сиянии позднего послеполуденного часа.

Всех — кроме второй жены, которая с первых же звуков ощущает, как у нее переворачивается все внутри. Словно колдовская сила этого пения, обвившись вокруг нее, протянула ниточку между нею и ее маленьким сыном, которого она оставила в родительском доме на далеком африканском материке. И она вдруг поднимается, потрясенная до глубины души, и не в силах сдержаться, не владея собой, начинает умолять Бен-Атара поскорее отвести ее к источнику этих звуков, словно именно в нем скрыт тот бальзам, что способен исцелить ее тоску. Но Бен-Атар опасается еще раз делить свою маленькую группу и потому поначалу отклоняет странные настояния жены и только пытается ее успокоить, однако неведомая музыка так глубоко, видимо, проникла в душу этой молодой женщины, что она не уступает и, утратив стыд, падает перед мужем на колени и в слезах пытается целовать его ноги, пока он не обращается в замешательстве к стражникам, которые с легким любопытством наблюдают за этой сценой, и, широко разведя руки, просит их прекратить это пение, потому что оно сводит его молодую жену с ума.

Но лотарингские стражники не могут, да и не хотят прерывать загадочную песню, потому что теперь, как нетрудно заметить, она уже развлекает и их самих. И раз это так, то Бен-Атару, если он хочет успокоить бурю, внезапно вспыхнувшую в душе его второй жены, остается лишь удовлетворить ее причуду и провести через ворота в город. Поэтому он велит первой жене, которая все это время смотрит на свою подругу широко раскрытыми от изумления глазами, укрыться внутри фургона и просит рава и его сына присоединиться к ней там, а молодому рабу приказывает сесть на опустевшее кучерское сиденье и взять поводья в одну руку и кнут в другую, чтобы в случае, если во время их короткого отсутствия кто-нибудь замыслит против путников какое-нибудь зло, черный юноша мог бы хлестнуть лошадей и в мгновение ока умчаться вместе с фургоном по раскинувшейся перед ним дороге. А затем, попытавшись, с помощью тех же жестов да заискивающей улыбки, объяснить стражникам, что именно он хотел бы сделать и кого вручает на это время их попечению, берет в свою сильную руку тонкую ладонь дрожащей от нетерпения жены, не без колебаний проходит с ней через крепостные ворота внутрь города и направляет свои шаги прямиком в ту сторону, откуда доносятся звуки пения и музыки.

Уже более шестидесяти дней, с самого отплытия в это дерзкое, невообразимое путешествие по морю, и по океану, и по реке, а теперь еще вдобавок по суше, Бен-Атару не доводилось вести вот так, прилюдно, только одну свою жену, как это ему случалось порой на танжерском побережье. И теперь он сочувственно смотрит на молодую женщину, что семенит сбоку маленькими быстрыми шажками, то ли рядом, то ли следом за ним, и в своем душевном волнении не замечает или не хочет замечать, что ее вуаль вскинулась наверх, обнажив смугло-коричневое лицо, изваянное простым, но точным резцом неведомого мастера. И Бен-Атар никак не может решить, то ли это звуки странного пения пробудили в ней желание и волю отделиться от остальных, то ли она сама давно хотела побыть с ним наедине — не так, когда, извиваясь, отдавалась ему в темноте на узкой постели, а как сейчас — под распахнутым сводом небес и на широком открытом просторе. И вот так они и идут, Бен-Атар и его вторая жена, — под огромным серым небом, пересекая широкую, прорезанную длинными бороздами пустошь за воротами, на которой там и сям разбросаны простые, безыскусные надгробья, такие однообразные по цвету и форме, что кажется, будто все, лежащие под ними умерли и похоронены все разом, в один и тот же час а затем, на краю того кладбища, перед ними открывается одинокий дом, прилепившийся к самой стене монастыря, и перед его открытой дверью, к великому своему изумлению, они видят не хор, как ожидали, а всего лишь двух поющих людей, мужчину и женщину — их-то дуэт, сопровождаемый игрой на лютнях, и придавал, оказывается, доносившемуся за городские стены пению его странную объемность и звучность. И пока Бен-Атар нерешительно замедляет шаги, вторая жена уже отрывается от него и, вся напрягшись, почти бегом, спешит в сторону певцов, прямо ко входу в дом, в темной глубине которого магрибцу смутно виднеется стол с десятками разнообразных кувшинчиков, флакончиков и бутылочек, наполненных, похоже, лечебными порошками, настоями трав и целебными микстурами, а возле стола — фигура врача, а может, аптекаря, человека лет тридцати, с непокрытой головой и подстриженной бородкой, который стоит, прислушиваясь к песне, явно исполняемой в его честь. За ним висит на стене глиняное подобие Распятого, который и через тысячу лет после рождения все еще корчится в смертных муках.

Похоже, что певцы рады появлению еще одной слушательницы, даже и такой странной, потому что они начинают играть и петь еще громче, но хозяин дома, заметив тонкий женский силуэт, быстро промелькнувший на фоне светлого прямоугольника двери, торопливо машет рукой, прерывая их пение, и выходит посмотреть, кто там пришел разделить с ним ту плату музыкой, которую он получает сейчас в обмен за врачебную помощь, оказанную двум бродячим музыкантам, что сначала выслушали его советы и жадно проглотили его микстуры и лишь под конец объявили, что им нечем ему заплатить. И, выйдя из дома и увидев перед собою двух чужеземцев, которые тоже, возможно, нуждаются в медицинской помощи, он вежливо кланяется им и представляется — сначала на тевтонском, затем на франкском и под конец даже на латыни. И хотя тут же понимает, что у них нет с ним общего языка, тем не менее не оставляет попыток выпытать у нежданных гостей, с помощью мягких и плавных жестов, как их зовут, и как звали их отцов, и какие города они уже посетили, и куда они следуют, и постепенно цепь произносимых Бен-Атаром названий сплетается в ушах этого слушателя в почти непостижимое его уму путешествие с далекого африканского материка в самое сердце материка европейского.

Но сам Бен-Атар, равно как и его вторая жена, удивленно раскрывшая узкие янтарные глаза, пока еще не уверены, действительно ли этот верденский лекарь — который, то ли с напыщенной важностью, то ли с легким юмором, именует себя «Карл-Отто Первейший» — по-настоящему осознает не только огромность расстояния, которое они преодолели, но и древность племени, к которому они принадлежат. В чем, однако, они уверены, так это в том, что стоящий перед ними, одетый во все черное человек с подстриженной бородкой почему-то необыкновенно ими заинтересовался, ибо он вдруг решительным жестом отказывается от той платы, двухголосые трели которой вьются у входа в его дом, и нетерпеливо отсылает прочь обоих певцов, в явном желании уделить все внимание двум новым гостям, которых ему, похоже, так и хочется пригласить в свой дом, даже если они не больны и не нуждаются в его целебных зельях.

И если Бен-Атар, которого гложет беспокойство за тех, кого он оставил за городской стеной, твердо настроен отказаться от странного приглашения, то его вторую жену, которой всё еще жалко прерванной песни, словно какими-то колдовскими нитями тянет внутрь чужого дома. И, даже не спросив, что думает по этому поводу ее муж, она с уверенностью, которую ей придает новый статус единственной в эту минуту жены, проходит всё глубже в сырую темноту дома, пока чуть не натыкается на большое скорбное изваяние Божьего Сына, налитые кровью глаза которого равнодушно взирают на целебные зелья и снадобья, разложенные в стоящих вокруг тарелочках и мисках. И Бен-Атару приходится с силой схватить тонкую, да еще похудевшую в последнее время руку своей не на шутку разволновавшейся жены, чтобы помешать ей пройти еще дальше, через внутреннюю дверь, которую возбужденный лекарь уже предупредительно распахнул перед нею, в следующую, еще более темную комнату — видимо, само место лечения, где рядом с кроватью, покрытой светло-желтым одеялом из овечьей шерсти, горит большая свеча, в ногах постели стоит пустой таз, на дне которого белеют несколько гладких речных камней, а на маленькой прикроватной тумбочке разложены нож, пила и тиски, сделанные из того же отшлифованного сероватого металла, что и маленькие крестики, которые развешаны здесь во всех углах, чтобы врач мог помолиться в ходе лечебных процедур, испрашивая у небес снисхождения за свое невежество и бессилие.

Но и после того как магрибцу удается наконец высвободить свою взбунтовавшуюся жену из-под колдовской власти лекарского дома и собственноручно закрыть ее смуглое лицо вуалью, трепещущей, точно маленький флаг на ветру, а затем торопливо повести за собой к оставленным за стеною спутникам, по-прежнему похоже, что странный лекарь не хочет просто так отпустить неожиданных гостей, потому что он следует за ними к самым городским воротам, всю дорогу молча о чем-то размышляя. А по пути он подзывает к себе двух прячущихся за кладбищенскими надгробьями ребятишек с болтающимися на шеях большими железными крестами — словно, не сумев войти в доверие как врач к пациентам, хочет теперь вызвать симпатию гостей в облике отца двух веселых детишек, что так мило крестятся, когда проходят мимо стражников, и с такой опаской трогают хвосты запряженных в фургон лошадей.

Что ему нужно, этому упрямому лотарингцу? Почему он не отстает от нас? И чем вызвано его настойчивое любопытство? — задумывается с некоторым раздражением Бен-Атар после того, как с облегчением видит, что за время его отсутствия все придерживались полученных указаний и никто не сдвинулся с места, ежели не считать маленького Эльбаза, который раньше сидел между отцом и первой женой, а теперь перебрался на кучерское сиденье, радом с черным язычником, что по-прежнему высится там, точно застывшая статуя, напряженно сжимая поводья в одной, а кнут в другой руке. И, заметив, что одетый в черное лекарь с подстриженной бородкой всё пытается расспросить о приезжих начальника стражи, магрибец обращается к раву Эльбазу с просьбой выяснить наконец, какие скрытые намерения лелеет неотвязный христианин.

И поскольку свободная латынь этого лекаря с легкостью заполняет лакуны в неуверенной латыни севильского рава, их разговор быстро удовлетворяет жадное и доселе неутоленное любопытство лотарингца ко всему, что касается путешествия чужих и далеких евреев, которые так неожиданно появились в его доме. И пока рав Эльбаз раздумывает про себя, удастся ли ему объяснить этому необрезанному также и суть тяжелого и мучительного конфликта между евреями Юга и Севера, которые по причине своего различия и взаимной удаленности никак не могут окончательно победить друг друга и способны лишь, да и то на время, прийти к шаткому компромиссу, из городских ворот появляется вдруг невысокая, бледная ашкеназская женщина, которая спешит к двум своим сыновьям, что тем временем уже затеяли веселую возню меж копытами лошадей. И при виде жены лекаря сердце рава Эльбаза дает перебой, потому что за вычетом большого железного креста, болтающегося поверх ее одежды эта женщина и по виду, и по походке так напоминает их госпожу Эстер-Минну, что рав с удивлением переводит взгляд на короткобородого лекаря, и губы его шевелятся в немом вопросе. Но тут и вправду не нужны слова, потому что лекарь тотчас понимает, что проницательный маленький рав обо всем догадался, и с легкой, не лишенной грусти улыбкой покачивает головой, подтверждая, что невозможное вполне возможно и потому рав может без всякого опасения досказать ему историю их путешествия, будучи отныне уверен, что ему гарантирован понятливый слушатель.

Глава шестая

Но тут небеса, сплошь затянутые серой пеленой, словно воскресают из небытия, и над всей верденской округой начинает идти мелкий, назойливый, чуть тепловатый дождь. Маленькая супруга лекаря, схватив обоих своих ребятишек, мигом исчезает с ними в городских воротах, но муж ее, возбужденный проблемой двоеженства, которую севильский рав только что развернул перед ним, точно разноцветный веер, во всех ее переливах, никак не может отвлечься от этой странной, удивительной истории. Уж не вспыхнула ли в нем на миг надежда соприкоснуться с новой для него, яркой и полной жизни породой евреев? Или же ему попросту любопытно взглянуть, хоть украдкой, на прячущуюся в фургоне вторую женщину, чтобы сравнить ее с той молодой смуглянкой, которая только что впорхнула в его дом? Но когда из замка возвращается другой, отправленный для досмотра фургон и вышедшая из него госпожа Эстер-Минна, окинув своего соотечественника тяжелым голубым взглядом, мигом распознает его истинную суть, по телу лекаря-вероотступника пробегает легкая дрожь, словно то фанатичное отстранение, о котором ему только что рассказал маленький рав, угрожает теперь обратиться против него самого, и он торопливо, даже не попрощавшись, отдаляется от группы евреев, украдкой крестится и, обменявшись какими-то шуточками с лотарингской стражей, исчезает за крепостной стеной, не оставшись посмотреть, как магрибские путешественники, которые всего семь недель назад плыли под ярко-голубыми небесами, двинутся теперь сквозь туманную, грязную пелену дождя на восток, в долину Рейна.

Таможенник в замке тоже не сумел решить, в чем отличие меж товаром и подарком. Но поскольку и он, подобно начальнику стражи, опасался, что евреи обманут лотарингскую казну и по пути в Вормайсу продадут те товары, которые сейчас выдают за подарки, то переписал на большом листе все, что находилось в фургоне, включая личную одежду и посуду пассажиров, и тотчас, снарядив нарочного, отправил этот список к наместнику Вормайсы, чтобы тот, по прибытии еврейских путешественников, смог проверить, что ни одна из вещей, поименованных подарками, чудом не превратилась по пути в товар и что всё, прибывшее в Вормайсу в качестве подарка, будет действительно вручено как подарок своему адресату. Только в этом случае Лотарингское герцогство сможет вздохнуть спокойно, не потерпев никакого ущерба.

И теперь евреи опечалены не только тем, что христиане их перехитрили, но их сердца гложет вдобавок жуткий страх, что полетевший впереди них в сторону Рейна лист со списком превратит в «подарки» не только все их товары, но заодно и их посуду, и личные вещи, и всё, что надето на них самих, и кто знает — не доведется ли им еще выкупать в Вормайсе назад те «подарки», которые им придется там отдать. Но к вечеру, на остановке под большим деревянным мостом вблизи города Мец, Бен-Атар вдруг с удивлением видит, как его первая жена по собственной инициативе распарывает маленький мешочек с пряностями, высыпает на подушку его содержимое, а потом, разрезав мешочек надвое, превращает его в два мешочка поменьше, тем самым удваивая число вещей против поименованного в списке и спасая половину их от витающего над ними приказа превратиться из товаров в дары. И к тому времени когда путники в очередной раз останавливаются на ночной привал, она уже успевает удвоить в числе не только все емкости с пряностями и куски тканей, но даже маленькие, бледные медовые соты — и те ухитряется разрезать ровно пополам.

И опять похоже, что чем меньше становятся размеры этих привезенных с далекого Юга товаров, тем больше растет их привлекательность и ценность в глазах встречных путников и деревенских жителей меж Мёзом и Мозелем и меж Мозелем и Рейном. Ибо мешочки с пряностями теперь так малы, что нет даже нужды подносить их к носу, чтобы учуять их блаженный запах, — можно просто сунуть такой мешочек в ноздрю и, совершенно не затрудняя рук, непрерывно вдыхать острый, пряный аромат далекого и жаркого африканского материка. Правда, Бен-Атар и Абулафия, страшась летящего перед ними списка, остерегаются сами выступать в роли торговцев и продавать «подарки», размноженные до уровня товаров, — поэтому теперь они высылают вперед черного язычника с подносом, на котором навалены разные разности, словно это его собственное добро, которое он предлагает на продажу под свою личную ответственность, тогда как идущие за ним следом евреи всего лишь советуют ему, какую цену за назначить.

И оказывается, как раз потому, что лотарингский народ по натуре своей прижимистей франков и бургундцев, местных жителей легче соблазнить новыми и неизвестными приправами именно в малых количествах, ибо эти крохотные мешочки расходуются и забываются с такой быстротой, что сожаление покупателей о легкомысленно потраченных деньгах тоже проходит очень быстро. А у обоих опытных торговцев, с их большим стажем, тем временем складывается постепенно представление о том, куда и с какой силой дуют ветры коммерции в этой ашкеназской стороне, и они уже начинают обсуждать, как и что приготовить для их будущей, пока еще условной, встречи в Барселонском заливе в следующем, его величестве тысячном, году.

И вот так, под шорох теплых осенних дождей, раздвигающий их кисейные вуали, маленькая группка истцов и ответчиков продолжает медленно продвигаться к далекой Вормайсе. То поднимаясь на холмы, то спускаясь в лощины, катят они по широким, удобным дорогам, которые порой огибают сереющий вдали замок или развалины былого лагеря римских легионеров. Копыта лошадей то и дело разбрызгивают встречные лужи, которые так часто сливаются в желтеющие болотца, что, если б не бдительность Абд эль-Шафи, колеса тяжелых фургонов легко могли бы здесь и завязнуть. Временами путешественники вынуждены делать остановки, чтобы подтянуть лошадиную упряжь или подправить покривившееся на каменистом спуске колесо, а иной раз им приходится часами ждать перевоза через какую-нибудь речушку или долго торговаться с упрямым крестьянином о плате за проезд через его широкое жнивье, — но пока всё идет так, словно неудержимое стремление дороги вперед и вперед одолевает все эти неполадки и задержки. К тому же новоявленные кучера, едва почуяв добрый попутный ветер, не в силах сдержать свои былые моряцкие инстинкты и с разрешения хозяина отвязывают покрытия фургонов, чтобы поднять их, как небольшие черные паруса, которые понесли бы лошадей еще быстрее.

Неудивительно, что ветер, свистящий в этих странных парусах, мало-помалу возвращает рава Эльбаза вспять ко временам морского путешествия, и он снова погружается в тогдашнее поэтическое опьянение, все более и более пренебрегая своей обязанностью бдительно надзирать за упорядоченной сменой времен. И в результате, пока эти связанные своей тяжбой упрямцы медленно движутся по глухим просторам Лотарингии на слабеющем хребте последнего в уходящем году месяца элула, молодой и энергичный месяц тишрей уже начинает обходить их с флангов, и постепенно до еврейских путешественников доходит, что эдак, пожалуй, они доберутся до святой общины Вормайсы, когда там уже будут вовсю трубить в шофары в честь наступившего Нового года. И поэтому госпожа Эстер-Минна, привыкшая хранить священный распорядок времен в своем сердце, пытается осторожно, но решительно ускорить продвижение фургонов. Однако неуемное желание продать как можно больше «подарков», которые первая жена, с помощью второй, удваивает теперь каждую ночь, сильно замедляет их продвижение, тем более что оба компаньона условно возрожденного товарищества жадно цепляются за каждую лишнюю минуту, продлевающую эту условность.

Но вот наконец фургоны вступают в земли Саара, и теперь их большие колеса катятся почти рядом с холодной, сверкающей разноцветными переливами рекой, извивающейся между грядами высоких холмов, вершины которых по старости прикрыты темными шапочками леса, и вот уже впереди, из-за дубов и ясеней, появляется кладбищенский храм, в котором, по восьми его мрачным граням, госпожа Эстер-Минна с волнением опознает знакомый ей Алтер Турм, «Старинную Башню». И в этих местах уже, в ответ на торопливо брошенное встречным слово «Рейн», можно узнать не только приблизительное направление пути, и здесь уже достаточно просто произнести названия нужных городов, Магенцы, Шпейера и Вормайсы, чтобы тебе ответили не одним лишь кивком, как бы подтверждая существование этих, многим тут известных городов, но порой даже уверенным, энергичным взмахом руки, указывающим точную дорогу, и если раньше светловолосую путешественницу преследовал мучительный страх, что в конце концов ей все-таки придется слушать звуки новогоднего шофара где-нибудь в темном лесу, в исполнении черного язычника, то теперь, когда холодный воздух и запахи родных просторов, покоряемых копытами лошадей, навевают на нее всё более томительные воспоминания, ее нетерпеливое беспокойство, естественно, становится еще больше. Это ее тревожное томление постепенно передается и Абулафии, и даже Бен-Атару с равом Эльбазом — и тем уже не терпится поскорее добраться до заветного города на Рейне, чтобы встретить там новый, 4760-й по счету еврейский год, из древнего чрева которого через каких-нибудь сто с лишним дней вырвется на волю новорожденный и своевольный тысячный год христиан.

Вряд ли, однако, им удалось бы хоть чуть-чуть ускорить бег тяжелых фургонов, что одолевают сейчас безлюдную, снижающуюся в сторону Рейна равнину, когда б не удивительное и внезапное, словно мираж в пустыне, появление перед ними молодого господина Левинаса, собственной персоной и верхом на великолепном жеребце. Оказывается, после отъезда старшей сестры с ее противниками по тяжбе этот обычно уравновешенный молодой человек так и не сумел, вопреки своим надеждам, обрести покой в своем парижском доме. Поэтому он поторопился перевезти всех своих домочадцев, включая неразумную сиротку, к друзьям на винодельне Виль-Жуиф, чтобы они провели там наступающие дни слихот, время покаяния и приговора, а сам, взяв одну из своих индийских жемчужин, поспешил с нею к той красавице герцогине, что славилась любовью к драгоценным камням, и обменял эту жемчужину на самого великолепного, благородного жеребца из конюшни ее супруга, чтобы жеребец этот с легкостью оленя помчал его кратчайшим путем к родной Вормайсе, где он хотел втайне, еще до появления Бен-Атара с его фургонами, принять некоторые меры к тому, чтобы неудача, постигшая его с сестрой в сумрачной винодельне близ Парижа, не повторилась на берегах ашкеназской реки и чтобы истцов по их прибытии встретил поистине достойный и безупречный суд, который состоял бы из выдающихся знатоков Торы, способных не просто произнести, но прямо-таки пропеть надлежащий приговор.

Однако, проведя в родном городе, отчасти скрытно, целых два дня и увидев, что фургоны Бен-Атара всё не появляются, а меж тем звуки еврейских покаянных песнопений в преддверии Нового года с каждой ночью становятся всё громче и громче, молодой господин Левинас не на шутку встревожился — уж не повернул ли купец-двоеженец, из-за какой-нибудь поломки или пришедшей ему в голову новой мысли, назад, в Париж, — и эта тревога побудила его отказаться от своей конспирации и поскакать им навстречу, чтобы поторопить караван и побыстрее доставить магрибцев в приготовленную для них западню. Но, встретив путников, он, к своему великому удивлению, обнаружил, что за каких-нибудь три неполных дня до святого праздника оба фургона всё еще находятся на расстоянии целых двадцати парс — и не от Вормайсы даже, а от Шпейера, в котором, как известно, вообще не сыщешь ни одного еврея, даже просто для утешения души. Поэтому он тотчас вызывается, в качестве бывшего местного жителя, довести караван прямиком до цели, минуя Шпейер, а путникам предлагает отныне отказаться от ночных остановок. И Бен-Атар, тоже уже заразившись страхами госпожи Эстер-Минны, немедленно соглашается с этим предложением ее рассудительного брата и приказывает Абд эль-Шафи, поскольку тому не в новинку вести корабли в темноте, соединить задний фургон с передним короткой толстой веревкой, а передний фургон привязать длинной веревкой к седлу господина Левинаса, чтобы им не разлучиться в дороге, а прибыть к месту назначения всем вместе и воедино.

И вот так, связанные друг с другом, фургоны тащатся по рыжеватой, болотистой земле Рейнской долины вслед за благородным, разумным жеребцом господина Левинаса, а сам этот утонченный молодой человек, демонстрируя незаурядную настойчивость и воодушевление, денно и нощно, не покидая седла, упрямо ведет за собой магрибских евреев, дабы они, упаси Господь, не опоздали прибыть в его родной город к святому празднику. Одно дело, однако, когда движешься лишь засветло, а по ночам останавливаешься на отдых, и совсем иное — когда движешься и днем, и ночью, без единой остановки. И неудивительно, что от такой безостановочной, поспешной гонки путешественниками вскоре овладевают слабость и головокружение, и они, обессилев, лежат на дне фургонов вповалку, словно слабо шевелящийся ворох тряпья. И даже возницы-исмаилиты, эти морские богатыри, способные бодрствовать не смыкая глаз долгими штормовыми ночами, — и те дрябло и бессильно обвисают на своих сиденьях, и когда бы не молодой невольник, который без устали продолжал нахлестывать лошадей, сомнительно, сумели бы эти два связанные друг с другом фургона все-таки вкатиться — в самые сумерки самого последнего дня самого последнего в году месяца элул — на узкую, грязную еврейскую улицу Вормайсы, где они и остановились наконец, как вкопанные, среди маленьких, скособоченных домишек, присевших на высоких шершавых сваях.

В полуобморочном состоянии выбрались тяжущиеся из своих фургонов и тут же, возможно, рухнули б наземь, когда бы к ним навстречу не торопились уже добрые люди Вормайсы, в основном члены надежной семьи Калонимус, заранее извещенной о предстоящем прибытии маленького каравана, и вот они уже ведут гостей в дома, загодя предупрежденные о будущих постояльцах, чтобы путники еще успели, за оставшиеся до начала праздника двадцать часов, очистить и возродить свою изможденную плоть и усохшую за время дороги душу. И попутно, даже не спрашивая мнения этих затуманенных усталостью людей, заботливые Калонимусы быстро и умело отделяют мужчин от женщин, евреев от исмаилитов, лошадей от фургонов, помещая каждого, согласно его породе и полу, в специально для него предназначенные и подходящие ему условия. И что поразительно — к своей родственнице, госпоже Эстер-Минне, члены семьи Калонимус относятся так, словно и она — чужая им путешественница с юга, и не освобождают ее ни от одной из тех обязанностей, которые возложены на всех остальных, и с той же мягкой решительностью ведут ее вместе с двумя женами Бен-Атара очиститься в большой микве, что в старину служила баней для римских легионеров и где до сих пор сохранились небольшие кабинки, выложенные зеленоватым мрамором, в одной из которых госпожа Эстер-Минна тщетно пытается скрыть свою светлую, розовеющую в теплой воде наготу от заинтересованных и удивленных взглядов двух южных женщин, своих противниц по судебной тяжбе.

А затем, когда все три женщины выходят наконец из воды, обтираются и одеваются и провожатые уважительно ведут каждую в отведенное ей место, хозяева приводят в микву, чтобы окунуться, двух условных компаньонов, дядю с племянником, присоединив к ним также рава Эльбаза, который, в свою очередь, увлекает в это изобилие обнаженной и обильной мужественности своего брыкающегося отпрыска. Тем временем на маленьком заднем дворе уже готовят кошерную трапезу для трех исмаилитов, чтобы ублаготворить их души перед тем, как попросить их тоже очиститься в преддверии праздника, хотя и не в реке, как они привыкли, а просто в колодезной воде. И поскольку времени уже мало, а дел еще много, тем более что в 4760 году к двум дням праздника Нового года примыкает еще и день Покаянной субботы, то другие евреи Вормайсы, которые тоже хотят немного поучаствовать в мицве гостеприимства, тем временем чистят и кормят лошадей, пытаясь поднять дух этих верных животных, которых так нещадно понукали и которые сами так же нещадно выкладывались, чтобы еще до праздника воссоединить кочующих евреев с оседлыми и объединить их всех в одной синагоге.

И вот так, хоть и торопливо, но с любовью, местные жители включают гостей в ткань своей обычной жизни. И поскольку в канун Дней покаяния никто не хочет уступить другому право принять в своем доме таких замечательных и умных чужестранцев, которые специально прибыли с другого края земли, чтобы представить свое дело на мудрый и справедливый суд рейнской общины, то по меньшей мере в десятке домов уже накрывают столы и стелют постели, чтобы каждый такой дом удостоился хотя бы одного гостя, безразлично — женщины, мальчика, исмаилита или даже молодого язычника. И путники, которые за долгие дни путешествия уже привыкли ощущать себя частью движущегося как единое целое комка человечины и даже стали подсматривать сны друг у друга, теперь, среди ночи, вдруг обнаруживают, что их не только помыли и накормили, но также отделили друг от друга, и теперь каждый из них, лежа в чужой постели, отгороженный занавеской, утопая в мягкой перине, из которой там и сям торчат гусиные перья, окруженный черной пустотой, остался наконец наедине сам с собою, чтобы ему не взбрело больше в голову участвовать не в своем сне.

Но госпожа Эстер-Минна не только не настроена сейчас разглядывать сны, даже свои собственные, но и вообще отказывается уснуть. Ибо, несмотря на толпящиеся вокруг ночные тени, она уже успела с глубоким волнением распознать, что члены семьи Калонимус, которые за всё время встречи обменялись с ней лишь считанными словами, отвели ей место в той самой маленькой спальне, где ее первый муж, человек большой учености и тонкой души, долго и тщетно пытался вместе с нею привести в мир новое дитя, пока не угас в полном отчаянии. Что это, воля случая, спрашивает она себя, или же родственники покойного мужа и впрямь поняли, как глубоко она тоскует по этой уютной комнатке, что, по слухам, служила спальней уже и во времена тех первых поколений евреев, которые по приказу императора прибыли сюда из Италии, по пути прихватив с собой в Альпийских горах в качестве слуг несколько светловолосых, голубоглазых язычников, что со временем, из глубокой преданности хозяевам, отказались от своих нелепых языческих идолов и приняли еврейскую веру? Но кто же освободил для нее эту большую кровать? — гадает она с волнением, не лишенным толики страха. Неужто это кровать ее бывшего деверя, господина Ицхака бен-Калонимуса, мать которого, тогдашняя свекровь Эстер-Минны, после смерти своего старшего сына не захотела, чтобы бесплодная невестка дожидалась, пока достигнет зрелости ее младший сын, но решительно потребовала, чтобы та, как положено по закону о халице, сняла с ножки красивого малыша его маленькую туфельку и плюнула перед ней на пол, тем самым навсегда отказавшись от права стать впоследствии его женой, — и лишь после этого разрешила молодой вдове искать утешения у ее младшего брата в Париже.

И хотя госпожа Эстер-Минна хорошо знает, даже на собственном примере, характер своих земляков, которые и самое сердечное и нежное отношение прячут в чопорную строгость, она тем не менее смущена и разочарована, потому что ожидала более теплого приема. В своей наивности она полагала, что ее земляки придут в восторг от той преданности и находчивости, с которыми она привела в родной город упрямых иноземных евреев, дабы те тоже смогли прикоснуться к его праведности, которая самой госпоже Эстер-Минне за многие годы отсутствия на родине стала представляться верхом совершенства. Но она забыла главное — что великая сила евреев Вормайсы основана как раз на том, что они никогда не считали свою праведность даже близкой к совершенству и те десять лет, которые она провела вдали от родных и друзей, посвятили именно тому, чтобы непрерывно шлифовать и совершенствовать эту свою, не вполне совершенную, праведность. И поэтому сегодня они отнюдь не расположены восторгаться женщиной, которая в самом преддверии двойного праздника навлекла на их голову такое кляузное судебное дело, и, наоборот, склонны, скорее, отнестись к ней с недоверием и подозрением, как те замечательные судьи, которые перед каждым пред стоящим им судом оттачивают свое беспристрастие, предполагая виновной каждую из сторон.

И вернувшаяся на родину женщина уже ощутила это подозрение в тех холодных взглядах, которыми ее встретили бывшие родственники, и потому этой ночью, на постели своего бесплодия, где они с покойным мужем, несмотря на всю их страсть, так и не сумели зачать ребенка, сердце ее сжимается в такой крохотный испуганный комочек, что даже одной-единственной слезинки печали достаточно сейчас, чтобы переполнить его. И вдруг даже невозможное начинает казаться ей вполне возможным. И впрямь, разве так уж невозможно, что и здесь, в том месте, которое кажется ей самым проверенным и надежным, ее постигает та же неудача и мудрецы Вормайсы, подобно невеждам из Виль-Жуиф, в своем чрезмерном стремлении к беспристрастности, а также из жалости к наивным южным евреям, прибывшим на этот суд из такой страшной дали, поддадутся слабости и, услышав лживые рассуждения андалусского рава, вопреки ее надеждам вынесут такой приговор, который не только увековечит товарищество Абулафии с дядей-двоеженцем, но к тому же скрепит их унизительные фантазии печатью двойной — и северной, и южной — кошерности.

Ей хочется побыстрее разбудить брата и поведать ему свои новые страхи, но увы — она не знает, где он спит. И в ней вдруг вскипает гнев на своеволие земляков, которые придумали развести путешественников по разным домам и отделить их друг от друга, как неразумных младенцев. Она уже раскаивается, что согласилась на повторный суд, и, подобно раву Эльбазу, который две недели назад нащупывал в темноте ее парижского дома пути спасения из него, она сбрасывает с себя пуховую перину и встает с постели, чтобы найти выход из этого покосившегося деревянного жилища, которое, при всем ее давнем с ним знакомстве, вдруг представляется ей жалким, кособоко осевшим на мели суденышком. Но пока она сражается с тяжелым, незнакомым засовом, видимо, установленным в страхе перед грозным тысячным годом, отзвуки ее стараний будят хозяина дома, Калонимуса-младшего, брата ее покойного мужа, и тот, не осмеливаясь приближаться к ней, чтобы не оказаться наедине с посторонней женщиной, да еще в темноте, торопливо будит свою жену, чтобы та успокоила его бывшую невестку.

И эта милая, молодая госпожа Калонимус, один из древних предков которой наделил всех своих потомков великолепными зеленовато-искрящимися глазами, действительно ухитряется успокоить все страхи, обуревающие госпожу Эстер-Минну, а заодно заново вдохнуть в нее уверенность перед предстоящей им вскоре утренней покаянной молитвой. И она мягкой рукой ведет эту маленькую светловолосую женщину — которой, когда б не бесплодие, предстояло стать первой, а также единственной женой ее нынешнего мужа — назад в ее бывшую супружескую постель и заботливо, с состраданием, укрывает той самой, сброшенной в порыве душевной тревоги периной, чтобы гостья могла насладиться хотя бы двумя-тремя часами спокойного сна, прежде чем ее разбудят и поведут на богослужение в недавно построенную, отдельную, только для женщин, синагогу, где есть даже свой собственный кантор — женщина, умеющая выводить мелодичные рулады песнопений и накладывать тфилин перед чтением «Шма, Исраэль» на утренней молитве.

И странно — именно это неожиданное известие о синагоге, предназначенной только для женщин, разом, словно волшебной мягкой рукой, снимает все страхи с души госпожи Эстер-Минны. И радостная надежда, что женщины ее родного города в их благоразумии и праведности исправят то, что испортили босоногие и невежественные женщины в винодельне под Парижем, умеряет ее прежнее отчаяние и навевает на душу тот сон, в котором так нуждается ее тело. Поэтому неудивительно, что четыре часа спустя госпоже Рахели, зеленоглазой жене Калонимуса-младшего, приходится приложить немалые усилия, чтобы извлечь дорогую и почтенную гостью из глубин этого сна, чтобы не пропустить утреннюю молитву женщин во Frauenschul, когда они на рассвете последнего дня умирающего года будут просить у Господа милосердия и прощения не только за свои собственные грехи, но и за грехи всех еврейских женщин в мире.

Например, за грехи двух жен Бен-Атара — ибо и их не обошли вниманием педантичные евреи Вормайсы. Во мраке последней ночной стражи, в порывах сырого ветра с реки, несущего на город клочья тумана, их обеих, закутанных в тяжелые черные капоты, с открытыми — ни единой серьги, ни вуалей — лицами, выводят из отведенных им жилищ, чтобы провести в небольшую комнату женской синагоги, которая одной стеной примыкает к стене синагоги для мужчин, уже стягивающихся тем временем со всех концов еврейской улицы на утреннюю молитву, точно призрачные тени в темноте. Вместе с ними устало бредут остальные путешественники — Абулафия, Бен-Атар и рав Эльбаз, только сейчас вспомнивший поинтересоваться, куда хозяева поместили его сына. Их тоже заботливо укутали в черные капоты — то ли из желания защитить тела южан от холодного, сырого, промозглого ветра, тянущего со стороны близкой реки, то ли с расчетом скрыть их потрепанные и рваные дорожные куртки. Все трое чувствуют себя немного одуревшими после глубокого, но слишком короткого сна и поздней вчерашней трапезы, во вкусе которой они пока еще не разобрались, и поначалу даже не узнают друг друга, словно одиночество, на которое их осудили этой ночью, уже произвело в их душе глубокие перемены.

А молодой господин Левинас уже стоит возле синагоги, свежий, бодрый и, как всегда, полный самообладания, и окидывает любовным взглядом своих земляков, которые в эту предпраздничную ночь охвачены таким религиозным рвением, что не пощадили даже трех иноверцев-исмаилитов и сейчас усаживают их на отдельную скамью во дворе синагоги, чтобы искры святости, разлетающиеся от места еврейских молитв, осветили и смягчили мрачную тьму их инаковерия. Но в эту минуту мимо них, сквозь путаницу мокрых ветвей и кустарника, проводят обеих южных женщин, похожих в своих черных капотах на двух больших черных медведиц, и душа Бен-Атара вдруг с болью и тоской устремляется к ним. Их прекрасные лица открыты всем собравшимся вокруг мужчинам, и с этих лиц глядят на него — нет, не разгневанные, а полные горестного недоумения глаза, которые, кажется ему, безмолвно вопрошают: неужто душа твоя не успокоится, пока ты и здесь, в этом тоскливом и мрачном месте, не подвергнешь свою двойную любовь последнему и окончательному испытанию?

И тот же вопрос задает себе сейчас маленький андалусский рав, который размышляет об этом с первой же минуты, как вступил в ворота Вормайсы. Вот и теперь, увидев, как почтительно и благоговейно горожанки ведут в свою синагогу закутанную в легкий мех госпожу Эстер-Минну — быть может, в надежде укрепить ее дух, перевязав ей руку тесемками тфилин, — он интуитивно угадывает, что здесь ему следует опасаться не только этих женщин, но и всей общины в целом, ибо она скреплена и закалена своей истовой преданностью вере. А значит, в отличие от того, как он поступил в винодельне Виль-Жуиф, здесь, в Вормайсе, разумней будет, пожалуй, потребовать, чтобы дело рассматривал не самый широкий, насколько это возможно, состав суда, а напротив — один-единственный человек, у которого, можно надеяться, достанет ума и прозорливости, чтобы из глубины рейнских болот разглядеть то, что рав Эльбаз давно уже провидит из глубины цветущих садов своей Андалусии.

Глава седьмая

И вот, едва лишь по завершении ночных слихот раздается возглас: «Шма, Исраэль…», рав Эльбаз сразу же начинает напряженно всматриваться в лица молящихся, надеясь отыскать среди них того единственного человека, который соответствовал бы роли подходящего, на его взгляд, судьи для второго сражения с парижанами, что вот-вот предстоит магрибцам в сердце рейнских болот. Ибо нежданная победа в Виль-Жуиф прояснила андалусскому раву простую истину: кто назначает судей, тот определяет и приговор, даже если не произносит при этом витиеватых речей и не ссылается на священные книги. И тем не менее он не мог забыть, как тогда, в Виль-Жуиф, в сумраке винодельни, в дрожащем свете факела, освещавшего маленькие, испачканные виноградной кровью ступни давильщиц, ему удалось своей двуязычной речью поразить даже самого себя. Недаром всё время их «сухопутной добавки», от одной реки до другой, он каждую ночь пытался заново отшлифовать в уме эту замечательную речь. В то же время, однако, ему отчетливо помнилось и высказывание, процитированное однажды в Кордовской мечети от имени великого имама: «Лишь глупец повторяет победную тактику предыдущей войны». И действительно, речь, которая покорила сердца чувствительных, да к тому же подвыпивших евреев и евреек в Иль-де-Франс, вряд ли убедит трезвомыслящих евреев долины Рейна, которые присматриваются сейчас к севильскому раву из-под своих надвинутых на глаза талитов так же настороженно, как он сам присматривается к ним.

И потому, не сумев пока изобрести для себя такую новую тактику, которая раз и навсегда покончила бы со всё еще условным и небесспорным характером возобновленного товарищества между Севером и Югом и заставила упрямую новую жену смириться с парностью жен ее дяди, прибывшего с золотистых берегов Магриба, рав Эльбаз хочет покуда разобраться, чем дышат те знатоки Торы, что молятся рядом с ним, чтобы выбрать из них человека, дух которого свободен от деспотизма общины. И с этой целью он по окончании молитвы решительно отказывается от предложения хозяев отвести гостя, вместе с остальными путешественниками, на отдых, чтобы он мог возместить недоспанное и набраться сил для вечернего богослужения, и вместо этого просит поводить его — как он есть, всё в том же потрепанном андалусском одеянии — по грязным улочкам и переулкам Вормайсы, чтобы получше, и внутри, и снаружи, прочувствовать дух этого места вместе со всем, что оно содержит, — с его евреями и неевреями, с его темной еврейской ешивой и мрачной христианской церковью.

И пока Бен-Атар всё еще раздумывает, то ли присоединиться к прогулке любознательного рава по залитым белесым утренним светом улицам и переулкам, то ли потребовать, чтобы хозяева вернули ему его жен, которых по окончании женской молитвы, что завершилась раньше мужской, отвели обратно в назначенные им дома, перед синагогой внезапно появляются двое закованных в латы всадников — тех самых, что были посланы начальником верденской таможни со списком освобожденных от пошлины «подарков», чтобы проследить за их раздачей в Вормайсе, однако теперь уже, как это указано в новом, дополнительном и щедром разъяснении лотарингских властей, раздачей не только среди потомков тех, кто тысячу лет назад распял Божьего Сына, но также среди тех, кто все эти тысячу лет с любовью сохраняет память о Нем. И в соответствии с этим новым разъяснением оба еврейских фургона, всё еще стоящие с опущенными оглоблями близ стены синагоги, вскоре оказываются совершенно пустыми, потому что вормайсские христиане очищают их не только от всей той груды всех тех мешочков, что были так старательно уменьшены в объеме и умножены в количестве благодаря находчивости и трудолюбию первой жены, но также и ото всех личных вещей путешественников — ибо щедрое разъяснение и эти вещи превратило в «подарки». И выходит так, что в ту ночь, когда евреи Вормайсы встречают свой Новый год, вормайсские христиане празднуют вместе с ними, приправляя свои куски жареной свинины и свою обычную похлебку из волчатины незнакомыми, острыми пряностями пустыни, и густо поливая грубо нарезанные овощи оливковым маслом из масличных рощ Гранады, и развешивая по бревенчатым стенам своих убогих жилищ разноцветные, расшитые золотой нитью обрывки шелковых платьев Бен-Атаровых жен, — тогда как снаружи, на площади перед церковью, их буйные, взлохмаченные детишки увлеченно расплетают большие веревочные сандалии моряков-исмаилитов, чтобы свить из них длинную бечёвку для своих игр. Хорошо хоть, что евреи Вормайсы тут же спешат утешить удрученных гостей ответными дарами, а вместо светлых и ярких магрибских одежд, в клочья разодранных ликующей христианской толпой, закутывают путешественников — что евреев, что исмаилитов — в темные, плотные накидки, перевязывая их поверх блестящими и широкими черными поясами с бахромой. В таком наряде, да еще с заостренными шапками на головах, их уже, пожалуй, и не отличить от местных евреев, которые уже собираются тем временем на улицу, глядеть на небо, чтобы не пропустить появление новой луны, которая должна вытянуть за собою на золотой нитке не только новый месяц, но и весь новый год.

Однако еще до наступления праздника, до того, как на темном небе, в разрывах мрачных туч, появится тоненький серпик новорожденной луны и все евреи вздохнут с облегчением, убедившись, что порядок времен, установленный на холмах Иерусалима, по-прежнему точно сохраняется и на небесах, вормайсские хозяева торопятся уважить желание андалусского гостя и потому проводят его по всему городу, терпеливо отвечая на все его вопросы и расспросы и попутно приучая себя к тому, как необычно и словно бы с трудом, как будто из самых глубин горла, он выталкивает из себя их общий святой язык. А по окончании этой неспешной прогулки рейнские знатоки Торы приглашают севильского рава в маленькое помещение при синагоге, в котором, среди прочего, стоит ящик, где хранятся пришедшие в негодность пергаментные свитки и обломки витых позолоченных шофаров, — и там просят гостя произнести небольшую проповедь на тему святости приближающегося дня, чтобы они могли сами оценить, такова ли на самом деле острота этой пришедшей с юга мудрости, как предостерегал их молодой господин Левинас.

И тут рав Эльбаз начинает колебаться, не зная, какому из своих желаний раньше последовать — то ли усыпить опасения вормайсцев касательно угрозы, которую представляет для них его мудрость, то ли продемонстрировать ее, живописав им предстоящее судебное сражение во всей его сложности и глубине. Поэтому он начинает осторожно, с самых общих, избитых слов, посвященных жертвоприношению Исаака, и затем чуть более подробно останавливается на том, как на самом деле выглядят небольшие серенькие рожки того настоящего, родом из Палестины, ягненка, который был принесен тогда в жертву взамен сына — хоть и любимого, но, напомним, не единственного отпрыска. И тут же, словно желая растопить сердца евреев Вормайсы, пробудив в них симпатию к прибывшим вместе с южанами исмаилитам, а с нею и любопытство, добавляет несколько теплых фраз в адрес второго, старшего сына праотца Авраама, Измаила — того, который был оставлен без капли воды под кустом, в пустыне Земли Израиля, той самой Земли Израиля, напомним, где в мессианские времена окончательного спасения предстоит встретиться всем без исключения потомкам Авраама, захотят они этого или нет.

И этой коротенькой проповедью рав решает ограничиться, не преминув, однако, заметить, что его слова о неизбежности мессианской встречи всех потомков Авраама, то есть и евреев, и исмаилитов, в далекой Земле Израиля весьма озадачили вормайсских слушателей.

Впрочем, далее ему и некогда теперь углубляться, потому что праздничная молитва уже просится в двери, и нужно поскорей приуготовить тело, чтобы оно во время этой молитвы не беспокоило душу. Однако один из тех ученых евреев, которые слушали эту коротенькую проповедь, никак не может успокоиться и все не отпускает андалусского рава, явно горя желанием выспросить как можно подробней, какова все-таки точная форма маленьких серых рогов того настоящего, родом из Палестины, ягненка, предсмертный вопль которого евреи обязаны с тех пор воспроизводить каждый год в начале месяца тишрей. И оказывается, что у этого рыжеволосого знатока Торы есть особая причина для такого любопытства, ибо он является посланником общины и должен сегодня трубить в шофар, так что не удивительно, что рассказ о маленьком, темном, простом шофаре Земли Израиля с его простым, незамысловатым звуком так поразил его воображение.

И вдруг рава Эльбаза осеняет — может быть, как раз этот любознательный человек и подходит на роль столь нужного ему третейского судьи в судебном споре о двоеженстве? И он решает получше присмотреться к нему и, отведя его в угол, вытаскивает из внутреннего, самого тайного своего кармана маленький темный шофар, который он в последний момент перед тем, как подняться на корабль, позаимствовал в синагоге Кадисского порта — ведь согласно первоначальным планам путешествия, без «сухопутной добавки», им выпадало слушать новогодние звуки шофара уже на обратном пути, среди волн океана, где-то меж Бретанью и Бискайским заливом. И пока вормайсский талмудист с удивлением ощупывает бледными пальцами этот напоминающий большую черную букву «Г» андалусский шофар, рог которого, судя по его изяществу, был срублен скорее с головы молоденькой серны, нежели зрелого барана и весьма отличается от завитых, позолоченных рогов надменных и аристократичных козлов ашкеназского Севера, рав Эльбаз уже пытается, как бы между прочим, прощупать этого незнакомого человека с помощью серии осторожных вопросов, точно направляя каждый из них к той тайной цели, которую он по-прежнему продолжает скрывать ото всех, пока не посоветуется с Бен-Атаром.

Но где же, кстати, Бен-Атар? И где все прочие путешественники, что евреи, что исмаилиты, что светлые, что темные, что черные? Их нигде нет, они словно проглочены без следа, они исчезли в деревянных домах вормайсских евреев. А между тем на город уже спускаются сумерки, окутанные легким дождем, и вормайсские евреи уже торопятся на вечернюю молитву в свою синагогу — хоть еще недостроенную, без западной стены, но явно доставляющую хозяевам такое удовольствие, будто это здание уже высится вполне законченное и во всей своей красе. И вот они все выстраиваются там — сплоченная братством, гордая еврейская община Вормайсы, все до единого в праздничных нарядах, и каждый то и дело непременно поднимает довольный взгляд наверх, к трем большим прямоугольным окнам, над которыми проделаны три крутых, похожих на корабельные, окошка, затянутых толстым желтоватым стеклом, которые в полумраке синагоги сияют, как три ярких волшебных солнца, ибо эти желтоватые стекла не заняты никакими изображениями — ни ангельскими фигурами, ни ликами людей, ни даже самыми маленькими цветками.

И тут вдруг господин Левинас начинает настаивать, чтобы андалусского рава вместе с его сыном, вдруг появившимся невесть откуда в заостренной шапке на голове, усадили у восточной стены, рядом с ковчегом Завета, дабы уважаемый гость имел возможность лицом к лицу созерцать стоящую перед ним общину и впечатляться ее замечательными достоинствами. Общину, которая будет теперь искупать свои грехи весь пятый и шестой день недели, продолжит истязать себя в Субботу покаяния, и лишь потом, на исходе этой субботы, сделает небольшой перерыв, а затем взойдет на судейское кресло, дабы разрешить давний спор меж Севером и Югом, между Абулафией и Бен-Атаром, которые меж тем стоят, оказывается, тут же в синагоге, друг подле друга, стиснутые толпой молящихся, слегка дрожат на сыром холодном ветру, что всегда сопровождает вечернюю молитву еврейского Нового года в Ашкеназе, и с болью вспоминают, что в их родном Танжере молитва эта всегда произносится теплым вечером и небеса при этом усеяны яркими звездами.

Первую ночь Нового года Бен-Атар обычно проводил у первой жены, а вторую ночь ночевал у второй. Трапезу перед постом Судного дня готовила ему первая жена, а окончание поста он знаменовал трапезой у второй. Сукку на праздник Кущей он строил в доме первой жены, а на праздник Симхат-Тора возвращал свой маленький свиток Торы в дом второй. И так он поступал во все остальные праздники еврейского года, естественное двуединство которых уже само по себе требовало по меньшей мере двух жен, чтобы либо одна, либо другая всегда была наготове помочь супругу, ибо в противном случае многочисленность и сложность предписаний еврейской веры могли бы совсем его обессилить.

Но в этот вечер, в полутемной синагоге на берегах Рейна, где богослужение ведут сейчас по версии рава Амрама, а не по полному обряду Саадии Гаона, у верующих достаточно времени, чтобы даже не два раза, а многократно повторить новогоднюю молитву, вновь и вновь возвращаясь к своим излюбленным фразам. А поскольку все они знают эту молитву на память, то не нуждаются в ярком южном освещении. И вот Бен-Атар стоит, держа в руках молитвенный свиток, который ему было бы трудно прочесть и при дневном свете, что уж говорить — в полутьме, стоит и молча дивится сам себе. Подумать только — прошло так много часов с тех пор, как его отделили от обеих жен, а он не спешит воссоединиться с ними и даже не спрашивает, как они там. Почему бы это — от одной ли это уверенности, что хозяева обращаются с ними с тем же уважением и щедростью, что и с ним самим, или же, впервые в своей жизни, он и впрямь испытывает облегчение от того, что их нет рядом, словно уже пресытилась ими его душа?!

Да и то сказать, все семьдесят дней с начала путешествия не было ни единого дня, когда бы обе его жены ни находились на расстоянии протянутой им для прикосновения руки или, по крайней мере, брошенного им взгляда. А ведь вся притягательность и сладость тройственной любви как раз в том и состоит, что она заставляет каждого из ее участников время от времени разлучаться с партнером, предоставляя ему возможность как следует ощутить вкус того, что было получено, прежде чем попросить о добавке. Однако за время долгого пути от Сены к Рейну, в сумраке закрытого, трясущегося фургона, погоняемого татуированными руками Абд эль-Шафи, постоянно видя обеих своих жен, устало лежащих рядом друг с другом, а иногда, на крутом повороте, — и просто друг на друге, Бен-Атар уже начал опасаться, что отныне в его любовных фантазиях они так уже и будут всегда представляться ему слившимися воедино, и поэтому сейчас он, по правде сказать, отчасти даже доволен, что не видит их и не знает, где они в эту минуту. Может быть, за этой стеной, в маленькой женской синагоге? Или же заперты в одном из мрачных деревянных домов на сваях и прислушиваются из-за занавесок к доносящемуся сквозь окна хору лягушек, громкое кваканье которых разносится по всему болотистому простору Рейнской земли?

Кваканье шумное, многоголосое и упрямое, которое рыжеволосый кантор, возглавляющий богослужение, изо всех сил старается заглушить своим высоким, но уверенным голосом, твердо ведя за собой молитву и не поддаваясь капризам молящихся, которые всё пытаются либо замедлить, либо ускорить песнопения, то пропустить что-то, а то и вернуться по собственным следам. И рав Эльбаз все больше укрепляется во мнении, что человек, привыкший изо дня в день с такой уверенностью вести за собой молитву столь набожной и ученой общины, сумеет так же уверенно повести эту общину за собой в качестве единственного и последнего арбитра в предстоящем судебном разбирательстве, даже если он и не почитается самым ученым и авторитетным среди местных знатоков Торы. И севильский рав уже ощущает даже какую-то близость к своему избраннику с его золотистой бородой и побагровевшими глазами, словно встретил в нем родную душу. Но когда по окончании молитвы молодой господин Левинас торопливо подходит к южным гостям, широко улыбаясь своим соперникам в ожидании похвал и восхищения духовным богатством родного города, рав Эльбаз по-прежнему остерегается открыть ему, хотя бы малейшим намеком, свое намерение потребовать, чтобы их дело рассматривал один третейский судья, а не собрание многих или даже община в целом, и ограничивается лишь тем, что осторожно расспрашивает его о рыжеволосом канторе, который меж тем медленно и неохотно складывает свой талит, как будто сожалея об окончании молитвы.

И выясняется, что господин Левинас, который хорошо знает и помнит здесь всех и вся, может рассказать и о канторе, которого, как оказывается, зовут рабби Иосеф, и хотя к его имени тоже прибавляют «Бен-Калонимус», как именуют себя чуть не все евреи Вормайсы, ведущие свой род от тех евреев, что прибыли сюда сто лет назад из Италии по желанию императора Оттона, но этот Иосеф является Калонимусом лишь частично, только по отцу, тогда как со стороны матери он потомок древней местной семьи, которая, если верить легенде, пришла сюда вместе с легионами Юлия Цезаря, воевавшими здесь более тысячи лет назад. Кроме того, этот Иосеф — вдовец, но, в отличие от рава Эльбаза, после смерти первой жены не остался в одиночестве, а поспешно женился снова, на вдове из собственного рода, чтобы объединиться с ней в заботе о своих и ее осиротевших детях. И, возможно, именно потому, что его дом и без того полон детей, господин Левинас решил отправить к нему на постой самого молодого из южных путешественников.

Только тут рав Эльбаз понимает, почему его мальчик не сводит глаз с этого рыжеволосого человека и даже свою маленькую черную шапку сдвинул набок точно на такой же манер, как тот. И он вдруг ощущает; будто рука незримого доброго ангела любовно ложится ему на плечо, и мысль его уже спешит укрепиться в сделанном выборе. Ведь куда лучше изложить свою жалобу судье, который, как и сам Бен-Атар, имеет опыт супружеской жизни с двумя женщинами, пусть и не с двумя одновременно! У него даже мелькает мысль, не присоединиться ли и ему к сыну да погостить в доме своего «избранника», чтобы выявить слабые места его характера и ума, но он тут же отвергает эту идею, опасаясь, что слишком большая близость вызовет подозрения, и решает лишь предложить этому Иосефу для завтрашней утренней молитвы свой маленький черный шофар, чтобы тот попробовал извлечь из него более мягкие и приглушенные южные звуки, когда настанет время перейти к молитве «мусаф».

Но вот уже приходит пора развести гостей поодиночке в отведенные им дома для участия в приготовленной хозяевами праздничной трапезе, и тогда рав Эльбаз спешит наконец поделиться с Бен-Атаром своей новой идеей и просит его согласия представить их дело на рассмотрение одного-единственного судьи, которого они, южане, выберут сами. И магрибский купец, до сих пор всегда вынужденный задним числом соглашаться со всеми решениями, которые навязывал ему маленький андалусский мудрец, и на сей раз, хоть и не без удивления, соглашается с ним, потому что и сам уже понимает, что восторженную наивность невежественного суда под Парижем сменит здесь, на Рейне, суровая, слитная и неуступчивая разумность уверенной в себе общины, и поэтому здесь лучше вести спор перед лицом одного человека, но зато такого, который обладает отзывчивым сердцем и к тому же привык стоять во время молитвы так, что вся община находится за ним, а не впереди него.

Заручившись этим согласием, рав Эльбаз подходит к молодому господину Левинасу, который тем временем высматривает свою сестру среди выходящих из синагоги женщин, и впервые дает ему понять, и притом не от своего имени, а от имени истца, что в Вормайсе они хотят сократить состав суда настолько, чтобы он состоял всего из одного судьи. И проницательный господин Левинас, которого горький опыт Виль-Жуиф тоже научил, что тот, кто определяет состав суда, определяет и его приговор, немедленно навостряет уши и переспрашивает: один судья? Но почему? Ведь в Вормайсе можно насладиться совместной мудростью многих?

Однако рав Эльбаз — в своей наброшенной на плечи черной накидке и заостренной шапке он сейчас выглядит в точности как местный еврей — упрямо стоит на своем. Именно потому, что вормайсская община изобилует знатоками Торы, которые учатся друг у друга, но при этом также зорко следят друг за другом и остро соперничают один с другим, им, южанам, желательнее один-единственный судья, даже если он возьмет на свою совесть вину окончательного разрыва между дядей и племянником, между Севером и Югом. Но кто будет этим единственным? — нарастает в душе господина Левинаса тревога, теперь уже подогреваемая теплой близостью сестры, которая сейчас, после вечерней молитвы, в окружении своих соотечественниц, выглядит особенно радостной и цветущей. Неужто и здесь, как под Парижем, выбирать его опять будет мальчик и опять вслепую? Но нет, рав Эльбаз, оказывается, вовсе не хочет снова полагаться на судьбу — на сей раз он требует права прямого выбора, а право это, по всем законам справедливости и человечности, должно, разумеется, принадлежать истцам, ибо именно они, будучи уверены в своей правоте, доверили тела и души бурному океану, дабы прибыть в далекую Европу и потребовать возмещения нанесенной им обиды. И разве, выиграв дело в первом суде, они не согласились, со всей душевной щедростью, на второй, дополнительный суд, в глуши этой далекой страны Ашкеназ со всеми ее лесами и болотами, в темном и бедном городке, где у ответчиков полным-полно родственников, причем все они, как один, высокообразованны и остры умом? А посему человечность и справедливость требуют, чтобы истцам было предоставлено право самим выбрать того, кто вынесет окончательный приговор.

На эти веские доводы господину Левинасу нечего ответить, и он только гадает, поняла ли его старшая сестра, в сверкающих глазах которой мелькает легкая улыбка, хитроумный план андалусского рава, который всю свою вдохновенную речь изложил на святом языке и с большой горячностью. И уже во время праздничной трапезы в доме своего хозяина, престарелого вормайсского раввина, севильский рав узнает, что право выбора, которое он сам себе присвоил, — дело решенное, и ему остается лишь снова и снова проверить выбранного им тайком кандидата. Поэтому в перерывах между обсуждением различных разделов Торы он пытается извлечь из хозяев дополнительную информацию о рабби Иосефе бен-Калонимусе, и когда ему, как бы между прочим, рассказывают, что много лет назад родители рабби Иосефа хотели просватать за него госпожу Эстер-Минну из дома Левинас, но взыскательные родители девицы предпочли Калонимусу половинчатому Калонимуса полного, душа рава вздрагивает так сильно, будто на сей раз рука доброго ангела не просто коснулась, а прямо-таки приласкала ее. Не означает ли это, что в выбранном им судье соединились, возможно, сразу два достоинства и справедливость его приговора будет добавочно подкреплена давним желанием воздать за обиду былого отказа?!

Но и назавтра, во время утренней молитвы, рав Эльбаз все еще не открывает имя избранного им судьи никому, даже своему нанимателю, что стоит сейчас, напряженно выпрямившись, в густой толпе молящихся рядом с любимым племянником, своим «условным компаньоном», который в силу врожденной музыкальности и тут ухитряется так точно вплетать свой мелодичный голос в самые сложные молитвенные рулады общины, что кантору Иосефу бен-Калонимусу на мгновенье кажется, будто у него появился конкурент. Но когда на канторской подставке разворачивают свиток Торы и рабби Иосеф бен-Калонимус начинает извлекать из узкого горла огромного витого позолоченного шофара звуки ткиот, шварим и труа, рава Эльбаза вдруг охватывает какой-то неясный страх, словно хриплый, громкий и требовательный голос ашкеназского козлиного рога таит в себе какое-то неожиданное и грозное предостережение. Но он тут же собирается с духом и снова приободряется, особенно после того, как рабби Иосеф бен-Калонимус укладывает свиток Торы обратно в ковчег и обращается к андалусскому гостю с просьбой почтить молитву «мусаф» звуками ткиот из того маленького южного шофара, который рав ухитрился скрыть от глаз начальника верденской таможни.

И вот так, неспешно, со сдержанным волнением, проходит первый день праздника, а за ним, весь в тонких, надоедливых струях дождя, проходит и день второй, за предвечерней молитвой которого, «минхой», мягко следует по пятам вечерняя молитва Покаянной субботы. А Бен-Атар всё еще не знает — а может, не хочет знать, — в каком из этих покосившихся домишек, поднятых на высоких деревянных сваях и схваченных потемневшими балками, хозяева укрывают его жен. Беспросветно серое осеннее небо маленького ашкеназского городка словно высосало из души магрибского купца его постоянную двойную страсть и взамен заполнило каким-то ватным отчаянием, которое так мутит его мысли, что на миг возникает даже опасение — а не махнет ли он вдруг на всё рукой, и не пойдет ли в конюшню за синагогой, чтобы выбрать там самую лучшую и сильную из тех лошадей, что так верно провезли их от Сены к Рейну, и не помчится ли на ней в одиночестве через всю Европу обратно в родной Магриб?

Ибо если поначалу Бен-Атар хотел молча, на деле, доказать, как доказал в Париже, свою способность сполна и без предпочтений выполнять права и обязанности двойного супружества, то теперь, увидев, как местные евреи с первого же мгновения отделили его от обеих жен, он понимает, что не от мужчины ожидают здесь доказательств, а как раз от женщин. Но доказательств чего? — вновь и вновь задается он вопросом. Что это, только ли бескорыстное благочестие, спрашивает он себя уже с некоторым раздражением, или же в этом странном поведении вормайсцев присутствует также скрытое желание заронить в сердца двух южанок страх, а то даже и чувство вины, как если бы та большая любовь, которая услаждала и услаждает их обеих, уже изначально была греховна?

И он не знает, что с того момента как молодой господин Левинас передал общине требование рава Эльбаза изложить все дело перед одним-единственным судьей, евреи Вормайсы весьма приуныли, потому что вот уже несколько дней они развлекали себя мыслью о том, что обсуждение судьбы трех женщин позволит им развеять скуку, ожидавшую их после исхода праздника и субботы. Но, даже собравшись в синагоге после гавдалы — уже не как будущие судьи, а просто как пассивные наблюдатели — и ожидая известия, кого же из ученых мужей выбрал на роль судьи маленький и энергичный андалусский рав, они еще не могут себе представить, что он собирается навязать им еще одно ограничение, с новой решимостью потребовав суда при закрытых дверях, дабы сочувственное дыхание непримиримой общины не успокаивало совесть выбранного им судьи, буде он все-таки решится навеки оторвать Север от Юга.

И потому теперь от вормайсских евреев требуется, вопреки их воле, разгородить синагогу двойным занавесом, чтобы тем самым отделить общину от помещения суда. Но даже упрямый рав Эльбаз не может запретить им в таком случае осветить синагогу поярче, добавив в нее свечей и масляных ламп, чтобы от собравшихся не ускользнул облик тяжущихся, когда они будут по вызову проходить в маленькое, скрытое занавесом помещение рядом с Ковчегом Завета. В Виль-Жуиф под Парижем, на первом суде о двух женах, просторное помещение винодельни было освещено горящим факелом, который отбрасывал в углы огромные, таинственно двоящиеся тени, и судьям на их винных бочках могло показаться, будто они находятся в глубинах ада, где все до единого, и мужья, и жены, раздвоены и разорваны пополам, но тут, в Вормайсе, андалусский рав хочет, напротив, выгородить для суда небольшое, хорошо освещенное пространство, где тяжущиеся и свидетели будут находиться в тесном соседстве друг с другом и с самим судьей — тем единственным судьей, которого теперь наконец пора уже выделить из толпы евреев, заполняющих синагогу.

И хотя тот, которому предстоит стать избранным, рабби Иосеф бен-Калонимус, сидит себе пока в углу, с рассеянным, отсутствующим видом, то ли мельком прислушиваясь к болтовне окружающих, то ли вообще ее не замечая, он, похоже, уже предчувствует, что будет избран, — об этом свидетельствует не только то, с какой готовностью он по вызову передает свою свечу соседу и с какой поспешностью поднимается с места, но главное — талит, который он так и не снял с себя со времени последней вечерней молитвы. И сейчас ему, возможно, хочется оправдать перед окружающими оказанную ему честь, всем своим видом подчеркивая, будто кресло судьи, занять которое он теперь вызван, — не более чем продолжение канторского пюпитра, мимо которого он идет в эту минуту за разгораживающий занавес, и, что бы там ни случилось, он по-прежнему остается, как был, рядовым членом общины, и по-прежнему держится тех же мнений, что все остальные, и по-прежнему, когда надо, будет трубить для своей общины в шофар.

Шепоток разочарования проходит по рядам благочестивого собрания, когда эти проницательные люди осознают, что их андалусский гость ухитрился выбрать из их среды самого мягкого и не особо острого умом человека, которого, однако же, никак нельзя забраковать, ибо, хотя вся его сила лишь в песне души, а не в особой учености или мудрости разума, но кто же решится заявить, что человек, который достоин быть посланником общины и кантором на молитвах, не достоин представлять ту же общину в качестве судьи? Но есть среди присутствующих и такие, и среди них, конечно же, молодой господин Левинас, которых тотчас охватывает новая тревога, ибо они помнят и знают, что избранник рава Эльбаза — не только вдовец, познавший тела двух женщин, пусть даже одну за другой, а не двух попеременно, но вдобавок также бывший претендент на руку той самой госпожи Эстер-Минны, которая сейчас обвиняется в ретии, а в таком случае сознание, что ему было недодано в прошлом, может повлиять на его судейское решение в настоящем.

Поэтому молодой господин Левинас немедленно устремляется за перегородку, где рав Эльбаз уже усаживает смущенного рабби Иосефа бен-Калонимуса на судейское место и располагает Бен-Атара и Абулафию друг против друга, торопясь использовать накат вызванного им потрясения и тут же, молниеносно, начать судебное разбирательство, которое, вероятно, и закончится так же молниеносно, потому что будет проходить на одном лишь святом языке, без всякого перевода. Но молодой господин Левинас, со страхом понимая, что ситуация неожиданно осложнилась и что в результате их с сестрой излишней самоуверенности хитрый севильский рав, того и гляди, снова повернет судебный приговор против них, да еще в их родной твердыне, разражается стремительной речью, причем, то ли из экономии времени, то ли для того, чтобы рав его не понял, говорит на тяжелом ашкеназском диалекте с примесью смятых и изувеченных ивритских слов, где все твердые «т» заменены дряблыми, с кислинкой, звуками «с», и эту свою речь он решительно обращает прямо к судье, который всё это время беспокойно кутается в свой сероватый от старости талит.

Но вся взволнованная речь господина Левинаса сводится, оказывается, к одному простому требованию — допустить к участию в суде его сестру, госпожу Абулафию, которая считает себя участницей тяжбы в той же мере, что и своего мужа. И хотя сердце рабби Иосефа бен-Калонимуса мягко вздрагивает, когда он слышит это неожиданное предложение, он не соглашается с ним сразу, а сначала обращается к чужому раву, который выбрал его судьей, чтобы спросить, не возражает ли тот добавить к участникам суда женщину, которая вроде бы не принадлежит напрямую к торговому товариществу. И рав, как будто на миг растерявшись, не может сразу найти подходящего возражения, однако, не желая ничего дарить безвозмездно, неожиданно требует, сам не понимая почему и зачем, уравновесить участие госпожи Абулафии присутствием трех исмаилитов, этих моряков-кучеров, ибо не только по милости Господа, но и благодаря труду этих простых людей истцы добрались в такую даль, до самой Вормайсы, целыми и невредимыми.

И вскоре уже почтенное вормайсское общество в волнении встает, чтобы получше разглядеть, как трех исмаилитов, срочно доставленных в синагогу из отведенных им домов, будут одного за другим вводить за перегородку. И пока евреи таращатся на проходящего мимо них черного юношу и в набожном страхе шепчут про себя: «Благословен Ты, Господь, Бог наш, владыка вселенной, создавший столь различные творения», — госпожа Эстер-Минна незаметно, за их спинами, проскальзывает в помещение суда через заднюю дверь. И хотя сердце господина Левинаса теснит раскаянье, что он позволил раву Эльбазу заполнить маленькое помещение суда слугами-неевреями, ему по-прежнему верится, что он поступил правильно. Ибо давно уже его старшая сестра не выглядела такой цветущей и привлекательной, как сейчас, на исходе субботы, стоя рядом с ковчегом Торы в тонком шелковом чепце на светлых волосах. Сон в давней супружеской постели как рукой снял с нее усталость от переезда и раздражение, вызванное южными гостями, так непрошено ворвавшимися в ее жизнь, а ласкающие слух молитвы, плывущие во влажном воздухе болотистой земли детства, разгладили тонкие морщинки и вернули блеск ее порозовевшему лицу и голубым глазам, которые сейчас дружелюбно улыбаются побагровевшему судье, который все еще не забыл, как двадцать лет назад ее родители отказали ему в сватовстве.

И вновь, как тогда, в сумрачном зале винодельни, молодой господин Левинас исполняет обязанности церемониймейстера и первым делом вызывает главного истца, Бен-Атара, чтобы тот изложил свою жалобу, которая с таким упорством стремилась сюда с самого западного края земли. А поскольку на сей раз обвиняемый Абулафия уже не может служить переводчиком, ибо в своих торговых странствиях никогда не добирался до Ашкеназа и потому не знает местного языка, то господину Левинасу поневоле приходится согласиться с тем, что переводить с языка исмаилитов на святой язык и обратно будет рав Эльбаз, хотя господин Левинас прекрасно понимает, что расторопный рав наверняка использует любую возможность усилить и приукрасить нужные слова на их извилистом пути от языка к языку.

Но первые же слова Бен-Атара изумляют не только всех вормайсских евреев, но даже андалусского рава и переводчика. Ибо вместо того чтобы повторять произнесенный им в винодельне под Парижем плач по поводу страданий своего мусульманского компаньона и тяжелого ущерба от потери товаров, вызванной предательством отстранившегося партнера, который выискал у мудрецов сомнительный талмудический предлог для ретии, желая на самом деле просто увеличить свои доходы, упрямый магрибец внезапно возвращается вспять в Виль-Жуиф, словно не было никаких двенадцати суток тяжелой «сухопутной добавки» от реки Сены до реки Рейна и весь теперешний второй суд — лишь прямое и немедленное продолжение первого, а потому он намеревается сейчас ответить на те резкие и суровые обвинения, которые выдвинула тогда, в полумраке винодельни, госпожа Эстер-Минна, его истинный соперник в этой тяжбе, заявив, будто бы истинной причиной того, что несчастная первая жена Абулафии связала себе руки и ноги цветными лентами, помогая морским волнам в их страшном деле, были не стыд и позор из-за ворожбы и порчи, которые были насланы на ее лоно, а ужас при мысли, что теперь Абулафия почувствует желание взять себе вторую жену — то желание, безоговорочного осуждения которого госпожа Эстер-Минна хочет теперь добиться у святой вормайсской общины.

И, несмотря на полную неопытность в судейских делах, рабби Иосефу бен-Калонимусу, с помощью пылко-витиеватого, но подробного перевода рава Эльбаза, удается понять, что этот смуглый, сильный человек, прибывший с другого края земли, намерен здесь, в Вормайсе, возобновить все разбирательство с самого начала. Ценой раскрытия давней семейной тайны он хочет защитить не только свой собственный двойной брак, но и двоеженство вообще, которое атаковала новая жена Абулафии, самонадеянно и непрошено присвоившая себе право говорить от имени его первой, лишившей себя жизни жены, якобы с целью отомстить за эту несчастную женщину. И только теперь, к удивлению всех присутствующих, выясняется, что согласие Бен-Атара взвалить на себя «сухопутную добавку» и отправиться на дополнительный суд в Рейнскую землю было вызвано вовсе не отчаянием Абулафии или страстным стремлением рава Эльбаза повторить свою замечательную речь, но прежде и более всего — его собственным желанием изобличить и опровергнуть, причем именно в родном городе своей противницы, те клеветнические обвинении, которые новая жена высказала перед судом на винодельне Виль-Жуиф.

Ибо кто, как не он, Бен-Атар, может свидетельствовать об истинных намерениях той грешной женщины? Ведь в тот горький и горестный день, когда несчастная пришла в его лавку тканей, чтобы оставить своего младенца на попечение Абулафии, а самой, ненадолго освободившись, сходить на рынок и поискать на лотках кочевников амулет, который принес бы ей утешение или благословение Господне, она не сразу ушла на берег моря с купленным на рынке удилищем, как думают все, а вначале вернулась в лавку, чтобы забрать своего ребенка. Но обнаружив, что Абулафия не смог вынести присутствия своей порченой дочери даже самое короткое время и бросил ее, одну, на рулонах ткани, под тем предлогом, что его ждут на «минхе» у Бен-Гиата, она впала в такое отчаяние и печаль, что, не сдержавшись, сорвала с себя чадру, чтобы на глазах у любимого дяди осушить свои слезы. Так вот, эта молодая красивая женщина не только не страшилась, что ей придется делить ложе своего мужа с другой женой, но напротив — в те свои последние часы сама предложила себя во вторые жены дяде Бен-Атару, чтобы тем самым помочь своему мужу насовсем избавиться от нее, потому что боялась, что родит ему еще одного порченого ребенка. Но Бен-Атар доподлинно знал, что любовь Абулафии никогда ее не покинет, и потому со всей мягкостью и осторожностью отклонил ее странное предложение, а чтобы успокоить несчастную, предложил, что сам присмотрит за ее «заговоренной» дочкой, пока Абулафия не вернется с молитвы, она же тем временем может поискать себе амулет получше, — ибо как он мог подумать, что вместо того, чтобы снова отправиться на рынок, она повернет прямиком к городским воротам и станет искать утешения в морской пучине?

И когда североафриканский купец роняет последние слова своего признания, они падают на пол вормайсской синагоги, словно бы превращаясь в маленьких ядовитых змей, так что не только отстранившая и отстранившаяся, но и ее рассудительный брат в ужасе отшатываются от них. И лишь Абулафия, который только сейчас и здесь, в далеких глубинах рейнских болот, впервые узнал эту страшную правду, продолжает стоять, как окаменевший, разве что губы его сильно бледнеют. А смешавшийся судья, не уверенный, действительно ли то, что он понял, — это именно то, что было произнесено, видит лишь, что слова истца парализовали всех, находящихся в маленьком судебном помещении, и поэтому беспомощно поднимается со своего места и направляется к занавесу, словно намереваясь спросить совета у своей благочестивой общины. Но рав Эльбаз торопится предотвратить это намерение и легким, хотя и уважительным прикосновением старается вернуть этому растерявшемуся, но в его глазах по-прежнему подходящему человеку ту уверенность, которая позволит ему, Эльбазу, рассчитывать, что здесь, в Вормайсе, приговор первого суда будет подкреплен.

И мягкой силы этого прикосновения действительно оказывается достаточно, чтобы рабби Иосеф бен-Калонимус передумал и вернулся на место. И тут он, ранее опасавшийся даже искоса глянуть на женщину, к которой его когда-то не допустили, впервые поворачивается в ее сторону и видит на ее лице чуть заметную дрожь тревоги, порожденной странным молчанием и оцепенением ее мужа. Тем молчанием и оцепенением, которые рав Эльбаз тут же решает использовать, чтобы ошеломить судью и тем самым направить его мысль по совершенно новому руслу. И хотя рав по-прежнему испытывает сильнейшее желание повторить ту замечательную речь, которую он произнес в винодельне, в присутствии густобородого купца из Эрец Исраэль, чье отсутствие он сейчас болезненно ощущает, он понимает, что синагога ревностной и благочестивой общины Вормайсы — не самое подходящее место для речей в защиту непокорного, упрямого мужского воображения, в котором, вопреки любым и всяким постановлениям мудрецов, всегда будет жить образ второй жены. Поэтому он меняет тактику и неожиданно устремляет свою мысль к отдаленным горизонтам, а чтобы сделать эту даль зримой и осязаемой, подзывает к себе обоих моряков-исмаилитов и черного язычника, которые все это время продолжают молча стоять рядом с Ковчегом еврейского Бога, ничего не понимая в происходящем.

Ибо если, несмотря ни на что, рассуждает, как бы про себя, рав Эльбаз, существуют все же на свете такие истовые в своей вере евреи, как те, что в напряженном молчании стоят сейчас за занавесом — евреи, воля которых настолько сильна, что способна полностью изгнать из воображения образ второй жены, вплоть до самых кончиков пальцев на ее ногах, — то эту необыкновенную силу воли дает им, видимо, то, что они горят желанием освободить в своем воображении почетное место для образа возлюбленного спасителя нашего, Царя-Мессии, который не нуждается в тысяче лет, чтобы прийти к своему народу, а требует лишь исполнения всем народом всех заповедей Торы. Но видите ли, начинает рав с жаром развивать эту свою новую мысль, обращаясь вроде бы к сидящему против него взволнованному судье, но, судя по громкости голоса, явно желая, чтобы его услышали и за занавесом, где община, затаив дыхание, ловит каждое слово, видите ли, уважаемые учителя и собратья, священное вормайсское сообщество, ведь еще немного, и мы все до единого вернемся в Страну Израиля, страну, текущую молоком и медом, где нет бульканья болот и кваканья лягушек, а струятся прозрачные ручьи и звучат соловьиные трели. И в те последние дни, в конце времен, там, в Земле Израиля, соберутся не только такие далекие евреи, как вы, но также, как предписано и обещано, все прочие, пришедшие в этот мир народы, тоже жаждущие Божьего слова. И первыми среди них будут, разумеется, наши ближайшие соседи, магометане. И тогда эти люди, желая угодить избранным и спасенным евреям, которые почитают одну-единственную жену, как если бы она была самим Господом Богом, могут подумать, что им тоже следует прогнать от себя лишних жен, вторых, и третьих, и четвертых.

С этими словами рав подходит совсем близко к трем крепким исмаилитам, которых местные евреи уже успели нарядить в черные накидки и заостренные шапки, что, впрочем, нисколько не изменило их суть и не смягчило их душу, разве что еще более подчеркнуло их всегдашний дикий вид, — и голосом, в который вплетается нотка жалости, спрашивает и тут же сам себе отвечает на свой вопрос: так подобает ли нам, евреям, омрачать радость нашего спасения печалью, болью и обидой столь многих исмаилитских женщин, которые внезапно окажутся в безутешном одиночестве? Но, с другой стороны, сумеем ли мы убедить наших добрых соседей, жаждущих присоединиться к еврейской геуле , не слишком усердствовать в этих попытках изменить свою натуру, если сами не покажем им, что на свете есть и другие евреи, вполне благочестивые и верно следующие Закону, но, как и они, исмаилиты, имеющие двух жен, что, однако, нисколько не уменьшает их веру и праведность в глазах остальных?

И тут занавес слегка приподымается. Это маленький сын рава Эльбаза, услышав издали громкий голос отца, осторожно приподымает одно из крыльев красного занавеса и, тихонько войдя в помещение суда, останавливается между своим гостеприимным хозяином, рабби Иосефом бен-Калонимусом, и родным отцом, равом Эльбазом, как будто явился их примирить. И рав Эльбаз с изумлением глядит на сына, сдвинувшего свою маленькую заостренную шапку на новый, франтоватый манер, потом переводит взгляд на судью, на лице которого при виде мальчика пробегает легкая улыбка, и думает с надеждой: быть может, это знак, что пора прекратить всякие речи и попытаться извлечь из ласковой улыбки этого ашкеназского судьи такой просвещенный и исполненный терпимости приговор, который позволит естественно сложившемуся товариществу существовать и далее — как в силу прежнего братства, так и в преддверии грядущего спасения?

И действительно, легкая улыбка, пробежавшая по лицу рабби Иосефа бен-Калонимуса при виде маленького Эльбаза, вызвана тем, что его прежнее смущение и растерянность постепенно улеглись и возложенная на него непривычная роль не только уже его не пугает, но даже, напротив, начинает увлекать. Ибо сейчас этот вормайсский судья вдруг отчетливо осознает, что, если обвиняемый, этот Абулафия, будет и дальше упорствовать в своем молчании и не поднимется на свою защиту, он, рабби Иосеф бен-Калонимус, будет вынужден — даже наперекор своему сердцу — вынести очевидный, диктуемый самой логикой дела приговор, который не сможет отличаться от того приговора, что был вынесен в винодельне под Парижем. А потому срочно необходимо что-то придумать. И он поворачивается к господину Левинасу, приказывая ему привести в синагогу обеих жен Бен-Атара, первую и вторую, которых он, судья, желает допросить в качестве свидетельниц. И притом — наедине.

Глава первая

Зимой того года, в середине месяца шват, через несколько дней после того, как тысячный год обложил земли христианской Европы, напала на рабби Иосефа бен-Калонимуса нежданная болезнь, и недолгое время спустя он покинул бренную земную юдоль и отошел к предкам. Вторично овдовевшая жена его, с настойчивостью, почти неуважительной по отношению к покойнику, повторяла всем, кто приходил утешить ее в печали, что напасть вкралась в ее дом в тот миг слабодушия, когда покойный супруг поддался уговорам странного пришлого рава и согласился быть третейским судьей в том проклятом деле о двоеженстве, которое поднялось к ним в Вормайсу с далекого юга. Ибо с того самого дня утратил он прежний покой ума, и душа его была объята волнением, и даже долгие недели спустя, когда южные жалобщики давно уже исчезли из Вормайсы, да и из самой страны Ашкеназ, рабби Иосеф всё не мог прийти в себя, словно пораженный чудным видением, так что в конце концов небеса сжалились над его душой.

Не раскаялся ли он задним числом в своем приговоре? Или же ему вдруг представилось, будто он слишком далеко зашел в своем желании угодить женщине, в сватовстве к которой ему когда-то отказали и которая сейчас, представ перед ним как участница суда, отданная на его милость, вновь пробудила в его груди такое смятение, что ему не под силу было с ним совладать? Безутешная вдова не могла ответить на эти вопросы, ибо рабби Иосеф так и не рассказал, ни ей, ни кому бы то ни было другому, что же в действительности произошло на том допросе без свидетелей, которому он подверг двух магрибских женщин, оставшись с ними наедине, — быть может, еще и потому, что вплоть до своего последнего часа он и сам не был вполне уверен, отвечало ли то, что он от них услышал, тому, что они сказали, и отвечало ли то, что они сказали, тому, что он понял.

И действительно, после того, как рав Эльбаз, стоя в окружении двух здоровяков-исмаилитов и черного раба, всколыхнул душу рабби Иосефа скорбным видением мессианских времен, переполненных изгнанными и стенающими в отчаянии исмаилитскими женщинами, встревоженный судья попытался было вновь воссоединиться с отгороженной занавесом общиной, в надежде почувствовать настроение собратьев и понять с их помощью, что ему надлежит сделать и что сказать. Но когда из-за занавеса появился вдруг маленький Шмуэль Эльбаз, который в новой своей черной одежде и заостренной шапке был как две капли воды, невзирая на смуглость, похож на вормайсского мальчишку, какими они были во всех несчетных поколеньях, рабби Иосеф бен-Калонимус внезапно понял, что ему незачем искать за занавесом то, что он может найти в собственной душе. И с этой минуты уверенность его возросла настолько, что продиктованное любопытством желание воочию увидеть двух магрибских женщин, двух жен одного и того же человека, превратилось для него в непреложный долг.

И в первую очередь в долг по отношению к госпоже Эстер-Минне, столь обаятельной сейчас в трепетной своей тревоге. И хотя рабби Иосефу по сию пору неведомо, исходил ли отказ в тогдашнем его сватовстве лишь от ее родителей или также от нее самой, в эту минуту он сознает, что не вправе, что бы там ни было, сбрасывать со счета ее бедственное положение, к тому же так отягощенное затянувшимся молчанием ее молодого кудрявого супруга, который, возможно, надеется с помощью своей предательской уклончивости ускользнуть от достойного приговора. Именно поэтому, будучи беспристрастным судьей, он считает своим долгом дать шанс и этой отстранившейся женщине, которая вернулась в родной город искать справедливого суда. Не то чтобы он намерен был угодить предмету своей былой любви, но он не хочет и сторониться, как чего-то совсем чужого, этого прекрасного, нежного лица, прозрачная бледность которого сокрушает его сердце. И потому, подумав, он обращается к молодому господину Левинасу и велит ему вывести госпожу Эстер-Минну вместе со всеми остальными, стоящими здесь, обратно за занавес, доставив вместо них в это крохотное, согреваемое лишь пламенем больших свечей помещение двух жен магрибского купца для допроса наедине, без других свидетелей.

И похоже, что только этого приказа и ждут те женщины Вормайсы, которые с первого же вечера, с первой минуты, как извлекли южанок почти в полуобмороке из фургона, держат их в загадочном заточении. Ибо они тут же, по первому сигналу, выводят первую и вторую жену из двух разных переулков и торопливо ведут в синагогу. И у Бен-Атара, который ждет их у входа, сжимается сердце, когда он снова видит своих жен, закутанных в грубые черные капоты, с открытыми постороннему взгляду лицами, с неподсиненными веками, с ненарумяненными скулами, без серег и прочих украшений, словно кто-то нарочно старательно обдумывал, как лишить их лица тех характерных примет, которые отличали одну от другой, и сделать обеих как можно более одинаковыми в их неприкрытой и неприкрашенной женской сути, чтобы тем самым высмеять их удвоенность. Но когда магрибец с бьющимся сердцем бросается к этим двум женщинам, у которых злые руки похитили их красоту, еврейки Вормайсы резко отталкивают его и не дают ему даже приблизиться к его женам, как будто опасаются, что он вздумает повлиять на свидетельниц, а не просто их утешить.

И вот так, ничего им не объяснив, обеих женщин вводят за занавес в помещение суда, где уже нет никого, кроме рабби Иосефа и маленького Эльбаза, и там ставят одну подле другой напротив судейского кресла. И при виде этой удвоенности, так откровенно представшей вдруг перед его очами, смятение рабби Иосефа бен-Калонимуса достигает такой силы, что он с трудом сдерживает желание вскочить и броситься вон, чтобы укрыться в лоне своей благочестивой общины, которая там, за плотным занавесом, продолжает напряженно вслушиваться в каждое его движение. И поскольку он не знает, распространяется ли галахический запрет на уединение с чужой женой также на случай уединения сразу с двумя, он удерживает при себе маленького гостя, мальчика Эльбаза, заодно решив воспользоваться им в качестве переводчика. Разумеется, не имея общего языка, трудно вести допрос свидетелей с глазу на глаз, но рабби Иосеф бен-Калонимус непоколебим в своем намерении обойтись без многословных услуг рава Эльбаза, опасаясь, что севильский хитроумен так переиначит и приукрасит ответы этих двух женщин, что в результате собьет следствие с истинного пути. И поэтому он предпочитает ограничиться услугами этого малолетнего, худенького и неопытного переводчика, который хоть и не совсем точно и полно, но зато наверняка добросовестно переведет его простые вопросы и ответы на них с иврита молитвенника на арабский рынка и наоборот. К тому же можно надеяться, что за время долгого совместного пути женщины и мальчик научились понимать друг друга, и ему удастся, с помощью жестов и мимики маленького Эльбаза, извлечь из стоящей перед ним испуганной пары какое-нибудь свидетельство, порочащее истца, которое без труда уравновесит упрямое молчание обвиняемого.

И хотя посланник вормайсской общины никогда не имел дела с допросом свидетелей, он знает, прочитав об этом в трактате Сангедрин и услышав от бывалых людей, что всякого человека следует для начала немного приободрить и смягчить, чтобы тем легче было потом совлечь с него кожуру и обнажить белеющее под нею ядрышко. Поэтому он прежде всего доброжелательно и сердечно выспрашивает у обеих женщин, как их зовут, и, не ограничиваясь этим, продолжает расспрашивать, как зовут их отцов и матерей, братьев и сестер, сыновей и дочерей, дядей и теток. И так как при этом он не делает никакого различия между именами живых и умерших, близких и далеких, то вскоре все небольшое пространство судейской комнатки заполняет собою призрачно колышущаяся толпа магрибских евреев, одновременно и точный двойник, и полная противоположность той ашкеназской общины, что тихо шепчется по другую сторону занавеса.

Но рабби Иосеф бен-Калонимус не удовлетворяется и именами — он пытается выяснить также возраст носителя каждого имени, а это уже куда труднее, ибо точное исчисление лет и без того окружено туманом, а тут вдобавок долгое морское путешествие, удлиненное к тому же немалой сухопутной «добавкой», еще более сгущает этот туман, скрывая в нем то, что и с самого начала было весьма сомнительным и хрупким. И действительно, сведения о возрасте каждой из жен вскоре так перепутываются друг с другом, что на мгновенье могло бы даже показаться, будто первая жена моложе второй, если бы маленький переводчик не ухитрился вовремя навести порядок в этой путанице, позволив любознательному судье благополучно перебраться по шаткому мостику энергичных детских жестов и полузабытого священного языка на североафриканский берег Средиземного моря и своим мысленным взором проникнуть внутрь двух раздельно стоящих домов, набитых посудой и вещами, кроватями и постельным бельем, чтобы там, среди запахов цветов, ароматов пряностей и криков детворы, поискать разгадку той постыдной, порочной и насильственной удвоенности, которая предстала здесь перед ним.

И, чтобы отыскать эту разгадку, судья решает на время удалить молодую жену и остаться наедине с первой, ибо ему, человеку наивному и неопытному, она кажется более слабым и податливым звеном, и он надеется, что из нее будет легче извлечь жалобы на страдания, боль и стыд, и тогда приговор, который ему предстоит вот-вот огласить, станет не только естественным порождением сказанного ею, но, возможно, и подлинным актом спасения человеческой души. Однако ему вдруг становится страшновато удалить вторую женщину и остаться один на один с разгневанной старшей женой, которая, как он теперь знает, того же возраста, что его собственная, и, вдобавок, как он теперь видит, такого же роста. И колебания его вызваны не только тем, что он не уверен, достаточно ли присутствия несовершеннолетнего мальчика, чтобы не нарушить запрет на уединение, но главным образом опасением, что страдания и боль, скопившиеся в душе этой женщины, неожиданно вырвутся наружу явным или скрытным проклятием, призванным накликать смерть на ее более молодую, высокую, смуглую и стройную соперницу с ее прекрасным и утонченным юношеским лицом и скошенными, как плавник, янтарными глазами, в глубине которых сверкают порой изумрудные искры.

Теперь уже кажется, что та удвоенность, что заявилась с юга выгораживать себя на суде, проникла в душу самого судьи, ибо он так и не решается совсем удалить из судебной комнатки младшую жену и лишь пытается как-то отделить ее от старшей. А поскольку ее нельзя спрятать в ковчег Торы, он велит ей, через маленького переводчика, втиснуться в узкую нишу между этим ковчегом и восточной стеной синагоги и просит накрыть голову старой занавеской, которая завалялась в одном из ящиков, чтобы ей не было слышно, что говорит против нее ее соперница.

Но, к своему удивлению, рабби Иосефу бен-Калонимусу не удается извлечь из первой жены ни единого слова в осуждение второй, хотя она точно знает, что та ее не слышит. Напротив, если раньше, в Магрибе, она питала к ней симпатию лишь издали, ибо не была удостоена прямого знакомства, то теперь, после сорока дней совместного плавания на старом сторожевом судне и двенадцати дней совместной тряски в тесном фургоне, она успела настолько привязаться душой к своей сопернице, что теперь можно без опаски предсказать, что их парность, добравшись до самого сердца Европы, чтобы побороться за свое существование, вернется на свою родину, в Магриб, куда более сильной и сплоченной, чем была, и, возможно, даже не будет нуждаться отныне в двух раздельных жилищах и ограничится одним общим домом. Одним домом? — потрясенный этими словами, восклицает судья, и тотчас мысленно представляет себе свой собственный дом, это кособокое деревянное строение, подпертое темными сваями и крытое пучками соломы, в котором вот так же, возможно, стала бы расхаживать по комнатам еще одна его жена — светловолосая женщина, которая пришла получить то, в чем ей было отказано двадцать лет тому назад.

Но тут ропот, доносящийся из-за занавеса, напоминает следователю-новичку, что своим чрезмерным усердием он испытывает терпение собратьев. Ибо всякий член общины, даже если его вознесли вдруг на не соответствующую ему и сомнительную высоту, обязан, в силу своего естества и воспитания, держаться в рамках, а посему благочестивая община, отделенная сейчас занавесом от своего ковчега Завета, вправе надеяться, что и этот ее посланник, только для того назначенный, чтобы вести молитву да трубить в шофар, не забудется и не забудет, что приятный голос и знание порядка богослужения еще не дают ему, по заурядности его ума, никакого права отвлекаться от своей прямой обязанности.

И нет сомнения, что рабби Иосеф бен-Калонимус хорошо понимает, в чем состоит эта его обязанность, потому что он тут же приглашает вторую жену сменить первую на этом допросе. Но его удивляет, что к сознаваемой им обязанности присоединяется как бы и некое удовольствие, словно за этими двумя незнакомыми еврейскими женщинами, которых отдали сегодня вечером в его руки, он видит сейчас всех других, знакомых ему женщин, которые прошли через его жизнь, — и ту прекрасную ответчицу, что нетерпеливо ждет сейчас снаружи, стоя рядом со своим кудрявым мужем, и свою собственную жену, которая мается дома в ожидании его возвращения, и даже до сих пор не забытую им первую жену, давным-давно погребенную в глинистой почве маленького кладбища на берегу Рейна. И на мгновенье кажется, будто плоть рабби Иосефа наяву почуяла вкус подлинного многоженства, а не одной лишь южной удвоенности. И мгновенье это опасно. Поэтому он жестами приказывает мальчику помочь младшей жене поскорее снять ту старую, рваную занавеску, которой она накрыла голову, и, невзирая на страх уединения, преодолевая стеснительность, удаляет за занавес первую жену и подзывает к себе вторую, в надежде, что, может быть, хоть она даст ему какое-нибудь, пусть и самое малое, свидетельство против истца, которое позволило бы его совести вынести такой приговор, который отвечал бы духу мудрецов Ашкеназа.

И надежда эта вроде бы подтверждается. Ибо в отличие от первой жены, сдержанной в речах и осторожной в каждом слове, страшащейся бросить тень на удвоенность жен, столь дорогую сердцу ее супруга, вторая жена тотчас разражается такой долгой и стремительной арабской речью, что маленький переводчик в полном замешательстве хватается рукой за ковчег Торы, словно ищет в нем прибежище и опору. И мало-помалу выясняется, что, лежа в глубинах корабельного трюма, не только океанское дитя вынашивала эта молодая женщина в чреве, и не мольбы и не жалобы потаенно слагала она там в глубине души, а рассказ о видении, о мечте, и притом настолько продуманной и цельной, что первого же короткого вопроса судьи оказывается достаточно, чтобы мечта эта тут же вырвалась наружу и заполнила собою крохотное судебное помещение вормайсской синагоги, как если бы это была не комнатка, а весь широкий наружный мир.

Ибо с той минуты, как она сбросила вуаль и почувствовала на себе взгляды людей, устремленные теперь не только ей в спину, но и прямо в лицо, она поняла, что не одинока в своей мечте и что ее разделяют с нею многие другие. И хотя ее спрашивают сейчас не о том, она первым долгом спешит поведать рабби Иосефу бен-Калонимусу это свое самое затаенное желание. А рабби Иосеф, кажется, вот-вот совсем потеряет голову. Ибо так же, как в канун Нового года женщины Вормайсы сняли с младшей жены ее тонкую шелковую вуаль, так она сама позволяет себе теперь, на исходе Субботы покаяния, снять с плеч ту черную накидку, в которую эти праведные жены ее закутали, и предстает перед потрясенным судьей, стройная и раскрасневшаяся, в одном лишь тончайшем, расшитом цветными нитями платье, слегка выцветшем от частой стирки в морской воде. И из той смеси арабского с убогим ивритом, которая срывается с ее губ, мало-помалу проступает наконец ошеломительная суть того, что провозглашает эта молодая женщина: она, оказывается, вполне согласна с удвоением жен, но хочет, чтобы и ей позволено было удваивать мужей. И поэтому она нисколько не оскорблена существованием другой, первой жены, замечательная терпимость и добросердечие которой сполна открылись ей за время их совместного морского и сухопутного путешествия, но зато испытывает растущую зависть к своему единственному мужу, у которого есть две жены сразу, тогда как у каждой из них — лишь один мужчина на двоих.

И хотя сейчас любознательный судья уже понимает, что в своем судейском усердии зашел, кажется, чересчур далеко, он не в силах остановиться. И даже если он по-прежнему не вполне уверен, способен ли его маленький переводчик — что так энергично размахивает сейчас руками и изо всех сил старается объясниться на своем изувеченном святом языке, в котором полузабытые ивритские корни перемешаны с обломками слов из отцовского молитвенника, — способен ли этот мальчик правильно понять слова женщины, дерзко стоящей перед судейским креслом, но даже по тому гневу и горечи, которые заполняют крохотную комнатку, он чувствует, что не удвоенность пугает вторую жену, а именно единичность. И уже слегка растерянный, но по-прежнему остро подстрекаемый любопытством, он так возбуждается, что не может удержаться от странного вопроса: второй муж? Кто, например? И не успевает он раскаяться в этом явно лишнем вопросе, как маленький переводчик уже торопится дать на него ответ — то ли свой собственный, то ли угаданный в самом сердце бушующей перед ним арабоязычной бури: вот ты, мой господин, ты, например…

И это уже настоящая стрела, выпущенная прямо в него, ранящая его душу нездешним блаженством и в то же время отравляющая ее новым, жутким страхом, как будто ему только сейчас, на собственном примере, открываются глубочайшие истоки и подлинный смысл того нового запрета, который вся его община пытается внушить ему сквозь занавес: нет удвоения без умножения, а умножение не знает предела. И дрожь пробегает по телу рабби Иосефа, и лицо его бледнеет от испуга при мысли, что эта женщина захочет осуществить свое дерзкое, но по ее логике справедливое требование и продолжит раздеваться, сбросив с себя это средиземноморское платье, — и потому, не тратя времени на размышления, он торопится поднять с пола оброненную ею черную накидку и с большим сочувствием, но настойчиво окутывает ею узкие плечи молодой женщины, как укутывают тело одинокого и опасного больного, а затем с силой срывает занавес, который отделяет его от благочестивой общины.

И как только сорванный занавес падает на пол, вся община разом поднимается на ноги, словно встает для молитвы. И рав Эльбаз тотчас спешит к рабби Иосефу бен-Калонимусу, и Бен-Атар вместе с молодым господином Левинасом тоже, после некоторого колебания, присоединяются к нему, и только Абулафия остается стоять как вкопанный, с окаменевшим лицом, хотя и у него нет сомнений, что час окончательного решения пробил. Жутко побагровевший от возбуждения рыжеволосый судья просит севильского рава одолжить ему маленький черный шофар перед тем как он объявит свой приговор, и, хотя рав Эльбаз немного колеблется, словно предчувствует надвигающуюся беду, он не может отказать тому, кого сам лишь недавно возвеличил. И вот посланник общины с огромным волнением берет в руки черный рог андалусской серны, извлеченный из тайников потрепанного одеяния, и закрывает глаза, и приближает этот рог к губам, словно хочет предварить и усилить предстоящий судебный приговор трубным гласом небес. Раздается троекратный, протяжный, певучий и печальный южный звук, стихающий в тончайшей тишине, и затем рыжеволосый судья, по-прежнему не открывая глаз и весь трепеща от страха, произносит приговор, провозглашающий против прибывшего с юга компаньона не просто ретию, но также нидуй и херем.

И, дабы облегчить понимание всем присутствующим, рабби Иосеф бен-Калонимус обращается к собравшимся на двух языках. Поначалу, намереваясь предостеречь и ободрить членов своей общины, — на местном, слякотном еврейском диалекте, к которому примешаны отдельные, плаксиво искалеченные ивритские слова, а потом — на самом святом языке, с его непререкаемой, не подлежащей обжалованию ясностью, заключая все это несколькими отрывистыми трубными звуками южного шофара, который он затем возвращает потрясенному владельцу. И лишь тогда гнетущую тишину раскалывают шумные возгласы согласия, в которых слышатся также нотки восхищения этим скромным посланником общины, который отважился повести своих собратьев к далекому, но теперь уже ясному горизонту. И пока разгневанный рав Эльбаз пытается наскоро, на арабском, разъяснить помрачневшему Бен-Атару смысл нового приговора, стоящий рядом Абулафия чувствует, что у него начинает кружиться голова и он сползает на пол, словно в обмороке. Госпожа Эстер-Минна испуганно зовет на помощь, а молодой господин Левинас тут же спешит, в духе нового приговора, отгородить ее, на всякий случай, хотя бы от отлученного дяди — ибо он еще пока не вполне уверен, что только что объявленное с такой решительностью отлучение распространяется также на двух южных женщин, что опять стоят рядом друг с другом, поодаль от всех остальных.

Но евреи Вормайсы предпочитают не дожидаться, пока какой-нибудь из истинных мудрецов общины попытается до конца продумать приговор этого единоличного судейства, — ибо приговор этот, по традиции, обжалованию все равно не подлежит — и решают поскорее, еще нынешней, постепенно густеющей вокруг ночью, отделить отлученного гостя от остального общества. И похоже, что среди них есть какой-то умник, который каким-то образом уже провидел, чем кончится этот суд, и заранее снял для побежденного магрибца в одном из переулков, неподалеку от церковной колокольни, маленькую комнатку в домике пожилой вдовы-христианки. Ибо сейчас, в ночной темноте, при свете коптящего факела, в сопровождении дружного хора речных лягушек, его ведут именно в этот домик, в сопровождении черного раба-язычника, который представляется членам общины самым подходящим спутником для отлученного человека. Но рав Эльбаз, этот разгневанный и отчаявшийся обвинитель, ни под каким видом не соглашается покинуть владельца корабля, который должен вернуть его в родную Испанию, и, догнав Бен-Атара, тоже поднимается вслед за ним по шатким деревянным ступеням — и не только затем, чтобы утешить или держать с ним совет, но также из желания продемонстрировать свое презрение к провозглашенному здесь бойкоту, такое полное презрение, что ему даже приходит в голову мстительная мысль самому провозгласить встречный бойкот всей вормайсской общине.

Но, оказавшись в маленькой комнатке, хозяйка которой, седая христианка с выцветшими голубыми глазами, может предложить опальному еврею лишь постель и ломоть мягкого хлеба, рав Эльбаз чувствует, что обязан немедленно найти для своего магрибского нанимателя — человека, который ему доверился и взял с собой, дабы восстановить распавшееся товарищество, — какой-то выход, который утешил бы его больше, нежели демонстративный взрыв возмущения или вздорные мечты о мести. И хотя он может только догадываться, что именно произошло за судейским занавесом во время тайного допроса второй жены, ему кажется, что он и в самом деле может предложить отлученному купцу, так нелепо застрявшему посреди дикой, невежественной Европы с кораблем, полным товаров, некое — пусть и временное — решение, которое позволило бы тому, несмотря на все случившееся, восстановить товарищество с любимым племянником — тем самым, что упал в обморок, точно изнеженная девица, едва услышал об отлучении дяди.

Но сумеет ли этот маленький андалусский рав, пробирающийся сейчас сквозь душный мрак кривобокой, о трех стенах, рейнской комнатушки, в одном из углов которой висит, быть может, вдобавок ко всему изображение Распятого, — осмелится ли он не то что произнести, а хотя бы одними губами выговорить то, что давно уже, еще до того, как он соблазнил Бен-Атара согласиться на второй тур тяжбы, придумалось ему как возможный, спасительный для всех запасный выход? Ибо слезы печали, жалости и в то же время жгучего тайного желания обжигают глаза Эльбаза, когда он снова начинает ублажать свою душу этой влекущей и одновременно великодушной перспективой — освободить своего отлученного нанимателя от того двоеженства, что обрекло его на отлучение, и не просто тем, что освободить вторую жену от ее супружеской клятвы, но самому взять ее в жены и забрать с собой в Севилью, чтобы она не оставалась одинокой.

Увы — не успевает рав Эльбаз, томясь и восторгаясь, дождаться удобного момента, чтобы изложить Бен-Атару свой очередной план, как магрибец уже велит ему поторопиться и немедля потребовать от евреев вормайсской общины вернуть тех двух женщин, которых они прячут, так как он, их муж, намерен сейчас же воссоединиться с ними обеими, даже если им придется тесниться в одной маленькой комнатушке в доме иноверцев. Ибо все помыслы отлученного магрибского купца сейчас не о себе или о своих товарах, а лишь об этих двух женщинах, его единственных, — как бы в сердца их не закралось подозрение, что он может теперь уступить и предать свою двойную любовь. И его суровый, повелительный голос, обращенный к сникшему и разочарованному раву, звучит так решительно и тяжело, как будто с того момента, как сей Божий служитель обнаружил свою несостоятельность, он, на взгляд магрибца, стоит не больше, чем тот черный раб, который в эту минуту разувает своего хозяина.

Глава вторая

На исходе ночи второй жене вдруг чудится, будто она снова слышит глухой, неясный звук шофара, и сердце ее замирает от страха. Она просыпается, вокруг стоит непривычная, чужая тишина, и она пытается взять себя в руки, но перед нею уже всплывают усталые, покрасневшие глаза вормайсского судьи, которому в минуту душевной слабости она поведала свою сокровенную тайну. И она опять возвращается к этой минуте, снова и снова казня себя, — но не за то, что сказала, а за то, что не успела сказать. Правда, в начале ночи, когда рав Эльбаз, после горячего спора с вспыльчивыми вормайсскими хозяйками, возвращал обеих жен отлученному супругу, он всю дорогу пытался утешить и успокоить подавленную случившимся молодую женщину, слова которой ему удалось отчасти понять в пересказе сына, но ей уже тогда показалось, что он утешает ее не совсем уверенно и даже не очень искренне. Уж не хотел ли он связать ее с собою общностью вины, заранее понимая, что его тоже призовут к ответу, и не только за провал проповеди о конце времен, но и за ошибочный выбор судьи — слабого человека, который скрыл свою слабость за поспешным и жестоким приговором? Или же у него возникла странная мысль с помощью этих утешений побудить ее и дальше настаивать на своем праве на встречную двойственность, чтобы увидеть, как далеко она готова в этом зайти?

Так или иначе, его успокоения лишь запутали ее, и сейчас, тихо поднявшись с соломенного ложа, которое хозяйка-христианка предложила своим нежданным гостьям, она поспешно кутается в плотный черный капот, полученный от местных женщин, потом бесшумно проскальзывает мимо мужа, который лежит, свернувшись, точно огромный зародыш, меж двух длинных поленьев, которые он вытащил из угла, бочком протискивается между бревенчатой стенкой и первой женой, которая спит как убитая, скрестив руки и повернувшись лицом к длинной, острой железной балке, по диагонали поддерживающей потолок этой чудной трехстенной комнаты, — и лишь тогда наконец выбирается в темную прихожую. И поскольку не только от проклятия отлучения торопится она сейчас спастись, но хочет попробовать также исправить то, что испортила своими дерзкими речами, то быстро и беззвучно, не надевая сандалии, а просто взяв их в руку, босиком пробирается мимо хозяйки-христианки, которая коротает ночь в большом кресле, укрывшись шкурой темно-бурого медведя, голова которого висит тут же, под деревянной фигурой распятого мученика, не перестающего страдать и по ночам.

Правда, старуха замечает тень, мелькнувшую в дверях, и на мгновенье даже приподымает голову, но уход незнакомой еврейки, видимо, нимало ее не тревожит, и та, никем не задержанная, спустившись по скрипучим и шатким деревянным ступеням, направляется в сторону узких темных переулков спящего города, который в эту пору не ждет еще никого, а уж менее всего — эту чужую женщину, которая тихо идет, вслушиваясь в окружающее безмолвие, на минуту испуганно замирает при виде огромного силуэта церкви, внезапно проступившего сквозь оранжевую дымку тумана, но затем решительно продолжает свой путь, с твердым намерением отыскать в путанице маленьких кособоких строений дом тех гостеприимных хозяев, что так великодушно заботились о ней четыре дня подряд, с самого их прибытия в Вормайсу, и упросить их отвести ее к рыжеволосому судье, к которому она намерена взмолиться — пусть выслушает всё, что ей не удалось ему сказать, и тогда, может быть, отменит тот приговор, который вынес по ее вине. И она ищет и ищет, и, хотя ночной мрак и болотный туман стараются запутать ее в узких переулках, все-таки находит наконец среди всех похожих дверей ту единственную, которая ей нужна, и стучится в нее, ни минуты не колеблясь.

Увы — никто не слышит ее легкого стука, ни одна живая душа, ни в этом доме, ни в соседних. Ибо евреи Вормайсы наконец-то заснули глубоким сном, словно после многих дней бури снизошел на них долгожданный душевный покой. Как будто приговор об отлучении и бойкоте сумел начисто вымести из их сердец те непривычные и дивно-греховные помыслы, которые принесли с собой в город южные истцы. И когда ее голос тоже не находит никакого ответа, второй жене остается лишь пробираться к синагоге самой, и она прокладывает себе путь — сначала к маленькому скромному молитвенному дому для женщин, где робко становится на колени и простирается на земле, как то делают исмаилиты, когда демонстрируют свое полное смирение перед тем как попросить о чем-то Всевышнего, затем, поднявшись, нерешительно проходит через недостроенную западную стену в мужскую часть синагоги, пробирается там между рядами пустых скамеек и втискивается, наконец, в ту же узкую нишу, что накануне вечером, — между ковчегом Торы и поддерживающей его восточной стеной.

Возможно ли, что истерзанное сердце этой молодой магрибской женщины каким-то чудом почувствовало, что и ее суровый судья, рабби Иосеф бен-Калонимус, тоже не сможет заснуть этой ночью в мучительных сомненьях и тоже поднимется ни свет ни заря, то ли ощутив в себе новые силы, то ли томимый запоздалым раскаянием, — и на трепещущем хвосте третьей стражи, встав до срока со своего ложа, поспешит в синагогу, на свой канторский помост, быть может, приготовиться к утренней молитве наступающего поста Гедалии, а быть может, чтобы вновь, душой и телом, воссоединиться с тем блаженным местом, где накануне вечером стояли, застыв, три женщины, ожидая, что же изрекут его уста? И потому ни малейший крик испуга не срывается с его губ, когда, подняв сброшенный на пол красный занавес, и набожно поцеловав золотые буквы на его выцветшей бархатной ткани, и затем тщательно свернув, чтобы спрятать в положенном месте, он вдруг видит, что из ниши к нему бросается вчерашняя молодая свидетельница. Как будто само собой понятно, что после столь сурового приговора потерпевшая сторона должна броситься к судье с мольбой о снисхождении, как вот эта южная еврейка, что падает сейчас перед ним на колени, точно невежественная язычница.

И не успевают ее узкие, скошенные, как плавник, глаза найти взгляд тех усталых, покрасневших глаз, что преследовали ее в кошмарах этой ночи, как она уже разражается взволнованной речью. Но поскольку сегодня рядом с ней нет маленького переводчика, чтобы ей помочь, она сама то и дело вставляет в торопливый поток арабского те два-три ивритских слова, которые чаще всего повторялись в недавних новогодних молитвах, и ей самой на миг кажется, что с помощью этих ивритских слов рыжеволосый мужчина, который с жалостью склоняется сейчас над нею в полусвете зари, уже скребущейся в желтеющие окна, поймет наконец суть и дух той встречной двойственности, которую она требует не просто для себя самой, а для женщин вообще. Ведь в то время как мужчина хочет удвоенности тел, женщине нужна удвоенность душ, даже если это такая крохотная дополнительная душа, что таится сейчас, свернувшись, внутри ее собственного чрева.

Но разве способен испуганный и растерянный человек, даже будь рядом с ним самый лучший из переводчиков, внять новому, утреннему смыслу невнятного вечернего свидетельства? Ибо рабби Иосефа бен-Калонимуса на самом деле больше всего сейчас пугает, что в синагоге вот-вот появятся те ревностные, вставшие с самым рассветом верующие, душевного голода которых не утолили даже три наполненных молитвами праздничных дня, и обнаружат посланника общины стоящим подле ковчега Завета в уединении с чужой, хоть и половинной, женой, — и потому он даже не пытается понять, что именно хочет сказать ему эта молодая женщина на своем арабском наречии, но прежде всего спешит осторожно, но весьма решительно поднять склонившееся перед ним тонкое тело, чтобы поскорее отстранить его от себя и удалить из святого места, где ему совершенно запрещено находиться.

Однако вторая жена отказывается встать и своими тонкими, дотемна загоревшими на море руками отчаянно цепляется за помост, и тогда судья, видя, что его судейские обязанности всё еще не закончились, понимает, к своему великому смущению, что ему придется разомкнуть эту хватку силой. Но она упрямится и, даже оторванная от помоста, продолжает стоять на коленях и цепляться за его ноги, и тогда его охватывает ужас, и он наклоняется к ней, весь побагровев и тщетно пытаясь освободиться. И, лишь ощутив, как крепко держит его эта южная женщина, понимает, что ему не миновать силой вытаскивать ее из синагоги, и начинает шаг за шагом пробираться к выходу, грубо волоча ее за собой — всё еще стоящую на полу на коленях — на задний двор синагоги, туда, где еще недавно располагалась городская конюшня. И лишь там, под низко нависшим небом, в удушливых, резких, застоявшихся запахах лошадиного навоза, ему удается наконец освободиться от цепкости ее рук и упорства ног, которые покрылись глубокими кровавыми царапинами, пока он тащил ее по грубому, грязному дощатому полу синагоги. На запинающемся святом языке он просит прощения — не только у небес, но и у нее самой, но, увы, не за то, что тащил ее силой, а за то, что осмелился прикоснуться к ней вообще. И поскольку слова о прощении и искуплении так часто слышались в молитвах только что миновавшего новогоднего праздника, вторая жена угадывает, чего просит этот чужой мужчина, обращаясь к ней с таким бурным волнением. Он просит у нее всего лишь прощения, но он ни в чем не раскаялся и так ничего и не понял — даже сейчас, когда оставляет ее здесь одну, в утреннем сыром тумане, набрякшем холодными каплями очередного дождя.

И вот, оставленная на задах синагоги, обессиленная недавней борьбой, с руками и ногами, ободранными до крови на темных неструганых досках, вторая жена медленно подымается на ноги и начинает искать обратную дорогу среди убогих, серых деревянных строений, которым слегка и самим кружит головы от собственной скособоченности. И хотя черный капот, полученный от местных женщин, защищает от хлещущего дождя ее тело, никакой капот не в силах успокоить обиду крохотного зародыша, которого она через силу тащит сейчас вместе с собою и который так решительно отказывается внимать каким-либо объяснениям, что ей на мгновенье кажется, будто он требует, чтобы его немедля исторгли из чрева. Ее охватывает страшная слабость, и она сворачивает между сваями, поддерживающими один из домов, и там, укрывшись среди мокрой, высокой травы и колючих кустов, растущих в жирной болотистой жиже, стоя на берегу маленького ручейка, холодная струйка которого журчит среди обломков старой хозяйственной утвари, начинает действительно извергать из себя всё, что скопилось внутри, но из последних сил старается удержать в себе ту крохотную добавочную душу, которую дало ей вожделение мужчины, переходившего по ночам с носа на корму старого сторожевого судна.

А сам этот мужчина, пока еще не знающий, что он ей дал и чего не додал, всё еще цепляется сейчас за свой беспамятный сон, ибо сон этот, хоть и не отменяет наложенное на него отлучение, по крайней мере притупляет его остроту. И по той же причине первая жена, которая давно уже проснулась и тотчас обнаружила исчезновение второй, всё еще колеблется, не желая будить уставшего мужа, с головой зарывшегося в свежую, сухую солому подстилки. Уже более двадцати лет прошло с их первой супружеской ночи, и за это время она много раз видела его спящим, но никогда у нее так не болело за него сердце, как сейчас, когда она впервые видит, как он прячет лицо, даже во сне не забывая о своем унижении. И она всё посматривает в приоткрытую дверь, надеясь вот-вот услышать шаги второй жены и тогда уже разбудить мужа — пусть навстречу одной беде, но хоть не двум сразу.

Однако шагов второй жены всё не слышно, и первая жена начинает понимать, что необходимо поспешить и остановить ее, пока она не зашла в такую даль, откуда уже нет возврата. Но, по-прежнему жалея мужа, она дарует ему еще несколько минут милосердного неведения, прежде чем принимается мягко и осторожно вытаскивать соломинки, запутавшиеся в его бороде и волосах. В первую минуту пробуждения покрасневшие, опухшие глаза Бен-Атара похожи на глаза того судьи, который вынес ему такой суровый приговор. Но видно, что он тут же вспоминает и где находится, и какая причина привела его сюда.

И не успевает он подняться со своего ложа, как его зоркий взгляд уже различает отсутствие молодой жены. Она ушла, почти неслышно отвечает первая жена, чтобы не испугать мужа. Я ждала ее, но она пока не вернулась.

И танжерский купец, который хорошо помнит, как быстро ушла из жизни одна молодая женщина, мигом понимает, что необходимо как можно скорее остановить другую, прежде чем она окажется на речном берегу. А поскольку сегодня день поста Гедалии, то ему не приходится раздумывать, насколько кошерен тот ломоть черного хлеба, который подает ему хозяйка-христианка, — он попросту отстраняет его, кланяется в знак благодарности и, быстро набросив на свое светлое одеяние черный вормайсский капот, спешит выйти из дома на поиски исчезнувшей жены. Ему не приходится далеко идти, потому что он почти сразу натыкается на торопящихся к утренней молитве евреев, которые даже представить себе не могли, что с первыми же лучами зари столкнутся с отлученным гостем. И хотя неловкость и смущение побуждают их уклониться от общения с этим человеком, они не могут не заметить явную тревогу на его лице, когда он обращается к ним за помощью на своем ломаном, южном иврите, помогая себе лихорадочными жестами. Но поскольку они всё же опасаются вступить в разговор, ибо это может нарушить только что провозглашенный против этого человека бойкот, то слегка пятятся и отступают, однако не уходят совсем, а торопятся позвать на помощь рава Эльбаза, надеясь, что маленький рав, с его андалусской праведностью и ученостью, возьмет на свою душу грех нарушения сурового рейнского приговора, и расспросит, и объяснит им, что встревожило этого смуглого южного еврея, который на самом-то деле очень расположил к себе их сердца. И когда рав сообщает им об исчезновении второй жены, над всей общиной проносится дуновение ужаса, и тотчас раздаются требования побыстрее пропеть утреннюю молитву, чтобы затем, ни секунды не медля, собрать большую группу людей, которая отправится на поиски и вернет пропавшую женщину ее супругу, невзирая на то что бойкот и отлучение возложены на него как раз из-за нее. И вскоре слух об исчезновении достигает синагоги и поднимается до канторского помоста, вынуждая рабби Иосефа бен-Калонимуса поскорее закончить свои трели и кантиляции и откровенно признаться перед собравшимися, что произошло сегодня на рассвете здесь, в синагоге, у ковчега Завета.

И евреи, выслушав его исповедь, несколько приободряются, потому что сказанное, по его смыслу, позволяет им исключить возможность похищения еврейки, при мысли о котором каждое еврейское сердце наполняется удвоенным ужасом, и оставляет лишь опасение, что вторая жена могла сбежать из дому или попросту заблудиться. А поскольку со времени ее предрассветной встречи с судьей прошло всего несколько часов, то просыпается надежда, что она не могла уйти слишком далеко. Однако некоторые, особенно педантичные и снедаемые сомнениями евреи заявляют, что прежде, чем отправляться на поиски, следовало бы убедиться, что объявленное накануне отлучение касалось только мужа, но не обеих его жен, ибо в противном случае можно согрешить, преступив запрет на поиски запрещенного, а во избежание такого греха лучше было бы присоединить к этим поискам иноверцев — к примеру, гостей-исмаилитов, ведь они еще пока не встали на свою утреннюю молитву. И вот, для пущей уверенности, вызывают также исмаилитов. Поначалу доставляют двух здоровяков-возниц, Абд эль-Шафи и его матроса, затем приводят также молодого черного язычника, и тот немедленно и без всяких колебаний выходит на след исчезнувшей женщины, запах которой глубоко проник в него за долгие дни совместного путешествия, и вскоре обнаруживает то место, где она лежит, — в темном закоулке, между сваями одного из домов, среди высоких камышей и остатков старой домашней утвари.

Ее торопливо извлекают оттуда, обессилевшую, но вполне живую и невредимую, если не считать нескольких глубоких, кровоточащих царапин на руках и на ногах, и вот уже евреи перевязывают ее раны и даже пытаются, невзирая на уже начавшийся пост, заставить ее что-нибудь выпить для подкрепления сил, а всполошившиеся вормайсские женщины настойчиво предлагают, да что там — почти что требуют не ограничиваться этим, а перенести несчастную в тот самый дом, между сваями которого она лежала, чтобы накормить и подкрепить ее перед тем, как она отправится в обратную дорогу, — но нет, Бен-Атар никому не позволяет прикасаться к своей второй жене, а поскольку из-за его отлучения с ним запрещено говорить, то его невозможно и переубедить, и он, гордо и решительно выпрямившись, громко приказывает своим исмаилитам немедленно готовить фургоны и запрягать лошадей. И на мгновенье кажется, что не вормайсские евреи наложили на него отлучение и бойкот, а он на них. Ибо он, похоже, отводит свой гневный взгляд, чтобы не смотреть и не замечать окружающих, включая в их число и поспешно призванного на помощь молодого господина Левинаса, с лица которого, едва он видит, что здесь происходит, тотчас сползает обычная тонкая улыбочка. А где же Абулафия? Где его новая жена? Что, им действительно запрещено здесь появляться или они просто хотят избавить себя от грусти прощания с угрюмым, потерпевшим поражение дядей, который так упорствует в своем желании тотчас же отправиться в обратный путь?

Но как удивительны быстрота и умелость, с которыми этот маленький караван собирается в дорогу! Довольно оказалось двух-трех коротких, отрывистых приказов южного еврея, и вот уже все три исмаилита заняты лихорадочными сборами, и первая жена уже собирает вещи, и рав Эльбаз, сорвавшись с места, бежит искать своего маленького сына. А тем временем евреи-вормайсцы, изрядно сконфуженные странными утренними событиями, толпятся вокруг обоих фургонов, слегка покачиваясь от слабости из-за давно начавшегося поста и ощущая искреннее огорчение от того, что лишаются таких удивительных и необычных гостей, встряхнувших и взбудораживших их своим присутствием. И хотя, говоря по правде, они были бы рады задержать этих смуглых южных пришельцев на все десять предстоящих дней покаяния и, возможно, даже добавить, для еще более близкого знакомства, также и последующие праздники — неделю Суккот и день Симхат-Тора, — но отлично понимают, что приговор раввинского суда, как бы он ни был поспешен, всегда окончателен и обжалованию не подлежит. а потому оно, возможно, и к лучшему, чтобы отлученный магрибский купец и его спутники побыстрее отправились в путь, облегчая им боль расставанья.

Но еще прежде чем Бен-Атар отправится в путь и они забудут все свои огорчения, евреи Вормайсы спешат нагрузить оба его фургона провизией и питьем, одеялами и теплой одеждой, свечами и посудой, маленькими серебряными подсвечниками и бутылками вина для освящения и разделения. И чем более сурово закон запрещает им разговаривать с отлученным и даже прикасаться к нему, тем щедрее стараются они одарить подарками его жен и даже — мешками ячменя — его лошадей, которые уже нетерпеливо пофыркивают; жадно втягивая в широкие ноздри воздух предстоящего пути. Но где же Абулафия? Сердце Бен-Атара сжимается от боли. Где прячется любимый компаньон? И где та голубоглазая женщина, которой удалось-таки превратить свою ретию в окончательный разрыв? Знают ли они, что в эту минуту их родичи, их плоть и кровь, навсегда расстаются с ними и, еще немного, исчезнут за западным краем земли, в стелющемся над близкой рекой тумане, что тает в темных окрестных лесах, и отныне пропасть между ними будет углубляться и расширяться с каждым следующим днем их долгого путешествия на юг?

Но нет; молодой господин Левинас считает необходимым известить сестру о поспешном отъезде Бен-Атара и его спутников и даже ухитряется получить от одного из несомненных знатоков Торы, Калонимуса из полных Калонимусов, специальное разрешение на короткое, лицом к лицу, прощание Абулафии с отлученным дядей. Увы — Абулафия отклоняет великодушное предложение. И не только отказывается выйти из комнаты, но продолжает лежать в бывшей супружеской кровати своей жены и даже не присоединяется к госпоже Эстер-Минне, которая стоит у маленького оконца, наблюдая за приготовлениями к отъезду, и вдруг чувствует, что у нее слезы наворачиваются на глаза, когда она видит, как Бен-Атар умоляет евреев Вормайсы умерить свои щедроты, потому что под тяжестью их даров его фургоны всё глубже и глубже оседают во влажную, занесенную тиной, глинистую рейнскую землю.

Да, в эту минуту Абулафия мечтает лишь об одном — пасть на грудь любимому дяде, который возвращается на лазурные берега родного Танжера, пасть на грудь и просить прощения за то, что дядя возвращается с пустыми руками. Но душа этого кудрявого молодого мужчины, еще и тфилин не успевшего наложить на себя после ночи и утреннюю молитву прочесть, так и содрогается при мысли о возможной встрече со второй теткой, в тайну появления которой он наконец-то проник накануне, услышав неожиданную и мрачную исповедь Бен-Атара. И пусть она даже закроет лицо вуалью, пусть завернется в плотный черный местный капот, все равно — ей никогда уже не скрыть от него таящуюся в ее теле мрачную тень той несчастной и обожаемой, грешной и любимой, утонувшей и выброшенной из моря обнаженной женщины, которая своей мстительной гибелью наказала его, Абулафию, и приговорила к изгнанию в далекие края. Вот почему он изо всех сил старается удержать себя в этой старой, скрипучей постели, прекрасно понимая, что стоит ему пойти попрощаться с Бен-Атаром, и он может не сдержаться и как есть — в жалости, нежности и печали — оторвет от дяди его вторую жену и силой исторгнет из ее тела скрывающуюся в нем бесприютную тень, чтобы собственными руками утопить ее снова — если не в соленом море родного Танжера, так хотя бы в пресных речных водах на родине новой жены.

И потому ему кажется, что лучше всего дождаться, пока в осеннем воздухе окончательно затихнет последний скрип колес под дядиными фургонами. А это как раз тот тяжелый скрип, что тревожит сейчас главного возничего, капитана Абд эль-Шафи, который ощущает, что фургоны его движутся с какой-то необычной усталостью. Вот почему после обеда, когда маленький караван останавливается на площади перед церковной колокольней города Шпейер — того самого, в котором не сыскать ни единого еврея, — он предлагает хозяину избавиться от лишнего груза и продать местным жителям, что с любопытством окружили еврейские фургоны, хотя бы часть тех подарков, которыми наградила их милосердная вормайсская община. И хотя между Вормайсой и Шпейером не более десяти парс, подарки эти, родом из такого близкого города, вызывают живейший интерес, нежданно-негаданно превращаясь обратно в товары, так что Бен-Атар и сам удивляется, как это ему удается, не зная ни местного языка, ни местных обычаев, так выгодно продать и старую теплую одежду евреев Вормайсы, и их кувшинчики с медом, и тусклые медные подсвечники, и бутылки вина, предназначенного для освящения и разделения, обменяв все это, по совету Абд эль-Шафи, на довольно старого, но еще крепкого мула, на которого тут же усаживают черного язычника, наказав ему ехать впереди каравана и вынюхивать ту дорогу, по которой они две недели назад двигались в противоположном направлении.

Ибо теперь они одни в незнакомых христианских просторах, без госпожи Эстер-Минны с ее знанием тевтонского и франкского наречий и без Абулафии с его знанием дорог. И в их распоряжении лишь ломаная, прихрамывающая латынь севильского рава, и пустынный нюх молодого раба, да то знание нрава ветров и движения звезд, которым располагают возницы-моряки. А Судный день, уже пылающий впереди, точно мрачный и грозный факел, понуждает их двигаться как можно быстрей, чтобы вовремя пересечь границу между Лотарингией и Франкией и укрыться под сенью еврейского миньяна в Реймсе, куда, надо надеяться, еще не дошел слух об их отлучении.

И как будто бы нет, в самом деле, причины, которая помешала бы хозяину маленького каравана осуществить это скромное намерение. Вот, и фургоны стали намного легче, и не только из-за того, что с ними нет теперь тех двух пассажиров, которые породили суровое отлучение, но также из-за умелой продажи подарков, превращенных во вдумчиво, тяжело шагающего перед ними бородатого мула, на спине которого чернеет тонкий силуэт профессионального следопыта, с восторгом и гордостью вынюхивающего приметы нужного пути. И все же Бен-Атар не может отделаться от ощущения, что какая-то другая, скрытая тяжесть повисла на колесах его фургонов, которые медленно катят сейчас меж холмами и полями в сторону серебристой ленты Саара. Ибо чем иным объяснить, почему они катят так медленно? Поначалу путники подозревают в этом осенние ветры. которые то и дело поливают их затяжными моросящими дождями, — но похоже, что каждая новая встреча с водой лишь разжигает в возницах их моряцкую душу, потому что они еще сильнее нахлестывают мокрых лошадей.

И только на третью ночь, на стоянке подле маленькой деревни под названием Саарбрюккен, неподалеку от той восьмигранной кладбищенской церкви, увидев которую на пути в Вормайсу госпожа Абулафия с волнением поняла, что вступила в свои родные края, только на третью ночь Бен-Атар вдруг понимает; что скрытая причина их задержки состоит не в том, что колеса фургонов прокручиваются на мокрой земле или же возницы слабо натягивают вожжи — причина эта имеет духовную природу. Поначалу он всё гадал, не является ли этой причиной он сам и то, что его так гнетут отлучение и бойкот, — ибо как бы предвидим и ожидаем ни был этот приговор, он и в самом деле досаждает ему, как душевная заноза, и именно потому, что был провозглашен так поспешно, да еще устами такого простака. Однако мало-помалу ему начинает казаться, что замедляющая их движение сила витает не поверх его фургонов, а скрыта в их глубине — может быть, в загадочном молчании второй жены, которая всё лежит, скорчившись, у стенки, под двумя плотными черными накидками, и упрямо, из вечера в вечер, отказывается от ужина, который, как и раньше, готовит им всем первая жена. Но нет, причины ее мрачности вроде бы вполне очевидны — две глубокие царапины, помеченные кораллами свернувшейся крови, всё еще тянутся вдоль ее тонких лодыжек.

Но действительно ли одна только телесная боль не дает второй жене присоединиться к общей вечерней трапезе? Или также обида и гнев, вызванные всем, что произошло? И хоть она всё еще страшится поведать мужу, что сказала наедине рыжеволосому кантору в ту бурную ночь суда в Вормайсе, ей кажется, что он уже узнал ее тайну — может быть, от рава Эльбаза, а может — от его сына, маленького переводчика, того мальчика, что сейчас, охваченный состраданием, спешит к ней от костра, неся горшок с дымящейся похлебкой. И поэтому она встречает маленького посланца с его едой отрешенным взглядом замкнувшегося в себе человека и, снова отвернувшись к стенке, укутывается еще плотнее, добавляя к двум своим накидкам еще и лежащую рядом черную накидку первой жены. И закрывает себе рот сжатым кулачком — не только затем, чтобы уста ее не соблазнились отведать похлебку, сваренную для нее первой женой, но опасаясь также, что из них может вырваться крик отчаяния, порожденного теми словами, которые она осмелилась сказать в тот страшный вечер за занавесом, и теми, которые она пыталась добавить наутро в том же самом месте и перед тем же человеком, который обязан был выслушать ее, а не ранить, волоча по доскам.

Кому она скажет теперь то, что никогда уже не будет понято? Может, лишь тому порождению океана, что укутано складками ее чрева, но тем не менее гневно требует от матери, чтобы она согрела его еще сильнее, — и она, сама вся дрожа в ознобе, изо всех сил пытается найти в своем теле хоть крупицу добавочного тепла для него, а заодно и для себя самой. И вновь, как в каждый из того множества часов, которые слагаются в их долгое путешествие, перед ее мысленным взором встает удивленное лицо ребенка, который через несколько месяцев перестанет быть ее единственным сыном, — того любимого мальчика, которого она оставила у родителей в Танжере и который, может быть, еще не забыл свою мать, но наверняка позабыл отца — того смуглого мужчину, который приподымает сейчас полог фургона, чтобы справиться, как чувствует себя его вторая жена и отведала ли она принесенную ей пищу. И когда он различает, что горшок с едой пристыженно стоит на том же месте, где был поставлен, сердце его падает, и вся неприязнь и гнев, что кипят в нем из-за той встречной двойственности, которую она осмелилась просить для себя — и которую он ошибочно представляет себе именно как двойственность тел, а не двойственность душ, — взрываются в нем злостью на ее отказ подкрепиться приготовленной для нее едой.

И она вдруг пугается, поняв, что он намерен накормить ее сам, насильно, чего никогда раньше не делал. И она начинает всхлипывать, но тихонько, про себя, чтобы не услышала та маленькая компания, что сидит у костра, в особенности первая жена, которая обращается в эту минуту к Абд эль-Шафи с просьбой рассказать ей, как движутся звезды в небесах. Но маленький Шмуэль Эльбаз различает сдавленные всхлипы, раздающиеся под пологом фургона, и сердце его сжимается, и не успевает рука рава упредить поступок сына, как тот уже приподымает полог, и все видят, что хозяин корабля и глава их каравана, приподняв свою молодую жену на подстилке, кормит ее тем, что приготовила для нее первая жена, которая внезапно умолкает.

А глубокой ночью, когда остальные путники давно уже спят, вторая жена тихо поднимается с подстилки и, выбравшись из повозки, идет к тому дереву, где на ржавой цепи привязан то ли молодой шакал, то ли бродячий пес, приблизившийся к каравану накануне, чтобы подобрать объедки обеда, и пойманный черным рабом, который с молчаливого согласия Бен-Атара взял его себе для забавы, вместо оставшегося на корабле верблюжонка. Молодой приблудыш, уже успевший привыкнуть к людям, радостно повизгивает и виляет хвостом при виде второй жены и без промедления пожирает исторгнутые ее желудком остатки похлебки, которую ее принудили съесть. Только теперь ей становится чуть легче. И, сильно побледнев, с трудом одолевая сменяющие друг друга волны озноба и жара, она жадно вдыхает прохладный воздух осенней ночи и долго глядит на далекий костер другого каравана, побольше, который ведет славянских рабов с востока на запад.

Под конец она снова возвращается на свое ложе, закутывается в мокрые от пота накидки и закрывает глаза, надеясь хоть немного поспать, даже не подозревая, что ее шаги давно разбудили севильского рава, который все это время следил за ней через щель в пологе второго фургона. И ему на миг приходит в голову разбудить Бен-Атара и рассказать ему, что его насильственное кормление не пошло второй жене на пользу, но он тут же передумывает, словно ему не хочется чересчур поспешно извещать кого бы то ни было, даже ее супруга, о тех приметах недомогания, которые открылись ему нынешней ночью, заново пробудив в его сердце — здесь, в глубине мрачной Европы, — давнюю севильскую тоску последних дней болезни его жены. Однако утром, придя к маленькому ручью, чтобы смыть с лица паутину ночного сна, он обнаруживает там вторую жену, занятую ополаскиванием своей одежды, и, не выдержав, со стеснительным сочувствием справляется о ее здоровье. И хотя она лишь благодарно и словно бы беззаботно улыбается ему в ответ, он опять видит темный румянец, горящий на ее непокрытом лице, и понимает, что в теле этой женщины нарастает опасный жар.

Да, с непокрытым лицом, ибо с тех пор, как женщины Вормайсы заставили обеих жен снять вуали, они не спешат снова закутаться в них. И не только потому, что увидели там, что женщины могут смело стоять с открытыми лицами даже перед самим Господом Богом, но главным образом потому, что за время обратного путешествия маленькая группа путников сплотилась так тесно, что превратилась, по сути, в единую семью, с тремя слугами да раввином, которого, впрочем, впору счесть за брата, такую тревогу за здоровье второй жены он проявляет. Он даже требует от Бен-Атара делать время от времени короткие привалы, чтобы дать ей немного отдохнуть от тряски, как будто страшится, что без таких остановок им придется в приближающийся Судный день отправляться не в синагогу, а на кладбище.

В результате их продвижение замедляется еще больше, и на четвертый день пути, после вечерней молитвы, Бен-Атар, всматриваясь в одиночестве в далекий горизонт, видит, что свет заката гаснет над едва различимыми отсюда стенами Меца. А ведь он собирался нынешнюю ночь провести уже там, в Меце. Но позволительно ли пренебречь этим странным недомоганием? Ведь достаточно всего лишь прикоснуться для сравнения ко лбам обеих женщин, чтобы ощутить, как угрожающе нарастает жар в теле молодой жены, и, хоть она пытается по-прежнему беззаботно и приветливо улыбаться не только мужу, но и всем другим, кто спрашивает ее о самочувствии, нельзя не различить ту странную багровость, которая разлилась по ее прекрасному лицу после того, как ядовитая напасть, проложив себе путь из навозной жижи старой конюшни, проникла в ее жилы через кровь, сочившуюся из глубоких царапин на ногах.

И на пятое утро, за сутки с лишним до наступления совсем уже близкого Судного дня, после долгих бессонных ночных часов, проведенных перед пламенем костра, в котором его любовь постепенно обуглилась до темного страха, Бен-Атар принимает смелое решение. Вместо того чтобы, стыдясь и смущаясь, выведывать у евреев близлежащего Меца, обогнала ли фургоны весть о его отлучении, он попытается, еще до начала Судного дня, сделать рывок прямиком к следующему городу, маленькому пограничному Вердену, чтобы в случае беды оказаться поближе к дому того странного врача-вероотступника, который проявил к ним такой интерес на пути в Рейнскую землю. И ведь может статься, продолжает Бен-Атар утверждать себя в этом решении, что подле этого одинокого дома у церкви им удастся снова услышать то волшебное пение двух разных, но сливающихся голосов, которое так очаровало тогда вторую жену, и может статься, что оно и на этот раз подкрепит ее дух. Но поскольку он не уверен, найдется ли в Вердене достаточно евреев, чтобы принять его под сень миньяна, он решает разделить свою маленькую группу на две — меньший фургон, с женой лихорадящей и женой здоровой, он поведет сам в сторону Вердена, а рава Эльбаза с сыном пошлет в Мец, этот любимый город императора Карла Великого, чтобы в обмен на несколько золотых монет, а также в порядке мицвы найти там восемь подходящих еврейских мужчин, наподобие тех восьмерых, которых Бенвенисти когда-то привозил к ним из Барселоны в старинное римское подворье в день Девятого ава. И вместе с равом и этими восемью он сможет провести святой день в своей личной, пусть и временной, общине, приобретенной за собственные деньги, так что никакое отлучение не сможет ему помешать.

И вот, в полдень шестого дня, в канун дня Йом-Кипур 4760 года от сотворения мира по старинному еврейскому летосчислению, в девятый месяц 999 года с рождения чудесного дитяти, будущего страдальца, которому предначертано было привлечь такое множество сердец своей мученической смертью, магрибский купец уже видит перед собою мост через реку Мёз, воды которой лижут каменные и глинобитные стены маленького Вердена. И даже если весть о его отлучении каким-то способом поспела сюда раньше самого отлученного, Бен-Атару совершенно нечего опасаться врача-вероотступника, который предусмотрительно сам отделил себя от евреев, не дожидаясь, пока ревностные евреи отлучат его от себя. И потому, когда взмыленные лошади останавливаются наконец на том же месте, что в прошлый раз, на расстоянии выстрела от лотарингских стражников с их сверкающими латами и мечами, он наказывает кучеру-матросу и черному рабу оберегать женщин, которые уселись у колес фургона отдохнуть после утомительного переезда да подышать прохладным осенним воздухом, а сам, не мешкая, проходит через ворота, пересекает пустырь, усеянный могилами рабов, нашедших смерть в этом славном городе, и спешит к одинокому дому возле церкви, где живет врач Карл-Отто Первейший, иноверец и в то же время не иноверец, что придает ему еще большее достоинство в глазах южного еврея, который надеется, что достанет нескольких слов на их древнем святом языке, чтобы призвать этого человека на помощь.

А помощь нужна неотложно. Ибо судорога, которая свела тело второй жены, когда она, опираясь на руку мужа, спускалась из фургона, уже позволила встревоженному супругу понять, что минувшей ночью не один он не спал — не спала и та болезнь, с которой он сражается. А потому, коли есть здесь человек, именующий себя врачом, пусть явится немедля, какими бы ничтожными ни были его возможности. И вновь, как и в прошлое посещение, он обнаруживает, что дом врача открыт настежь, и снова видит в полутьме двойной комнаты, под глиняной фигуркой упрямого Распятого, длинный ряд пузырьков, наполненных разноцветными микстурами и порошками, а также серые металлические щипцы и зажимы, словно всё и все здесь готовы ему помочь — все, кроме выкреста-врача, который пока отсутствует.

Но жена врача на месте, и она без труда узнает чужого человека в белой накидке, который был здесь всего две недели назад. И Бен-Атар снова вздрагивает при виде ее сходства с госпожой Эстер-Минной, которая одержала над ним такую полную победу. Что не мешает ему вежливо ей поклониться и произнести имя врача, каким оно врезалось в его память. И женщина кивает, как бы подтверждая, что муж ее жив-здоров, но лицо ее при этом становится печальным, словно она всё еще не смирилась с его вероотступничеством. Но Бен-Атару сейчас не до покаянных мыслей других, его тревожит лишь собственная беда, и поэтому он указывает рукой в ту сторону, откуда пришел, и закрывает глаза, и наклоняет голову, как будто кладет ее на воображаемую подушку, и издает мягкий вздох больной женщины. Жена врача, широко открыв глаза, взволнованно следит за его движениями, но ничего не отвечает. Тогда магрибский купец делает еще шаг в ее сторону, указывает на солнце, которое стоит сейчас высоко в небе, затем на место его будущего заката и шепчет на отчетливом, с ноткой мольбы, иврите: Эрев Йом-Кипур — и повторяет снова и снова: вечер Йом-Кипур, вечер Йом-Кипур — а потом закрывает рукою свой рот, чтобы напомнить этой женщине о том, что вскоре будет запрещено делать тем евреям, которые не сменили свою веру, — на случай, если она забыла то, что когда-то знала. Но она, видно, не забыла, потому что тут же, утвердительно кивнув, торопится набросить на плечи платок, загоняет в дом обоих своих детей, играющих во дворе, и, заперев за ними входную дверь огромным ключом, ведет южного путешественника в глубь Вердена, к своему мужу-врачу.

И вот Бен-Атар уже идет следом за ней по узким городским переулкам, и по пути они проходят через рынок рабов, где воины и крестьяне торгуются о цене светловолосых, голубоглазых славян-язычников, привязанных к большому камню, и горожане улыбаются жене врача и указывают ей на один из больших домов, куда она, не колеблясь, входит в сопровождении своего гостя. Видимо, дом этот принадлежит человеку высокого звания, ибо пришедших встречают с подчеркнутой благожелательностью и затем с почетом вводят в зал, обитый коврами и увешанный оружием, в центре которого, на большой и широкой низкой скамье, сидит, прикрыв глаза и скрестив на груди руки, пожилой, почтенного вида христианин и, чуть улыбаясь, с большим интересом, прислушивается к словам врача-вероотступника, который по ходу разговора пускает ему кровь из затылка.

И Бен-Атар думает про себя, нельзя ли таким же образом спасти и его вторую жену, выпустив ей немного крови, чтобы успокоить ее дух, и даже делает небольшой шаг в сторону врача, чтобы лучше разглядеть его действия. Но в этот момент врач замечает свою жену и ее спутника, подает им неприметный знак, что понял всю неотложность дела, которое привело их к нему, быстро заканчивает свои процедуры и направляется к ним. И Бен-Атар тут же склоняется перед ним в глубоком поклоне, но отказывается от попытки выразить свою нужду на святом языке и вместо этого закрывает глаза, снова склоняет голову на воображаемую подушку, слегка дрожит и издает болезненный женский стон. Потом протягивает руку к горизонту, к той точке, где скоро сядет солнце, и вновь повторяет на иврите: Йом-Кипур, Йом-Кипур, Йом-Кипур.

Глава третья

И вот — то ли этот намек Бен-Атара на приближение Судного дня, то ли любопытство самого вероотступника, уже в первую встречу так пылко заинтересовавшегося южными евреями, столь непохожими на тех, из среды которых он себя по собственной воле исторг, — но что-то заставляет врача отменить кровопускание, уже назначенное в доме другого высокородного пациента, и поспешить за стены города к новой больной. Впрочем, молодая женщина, лежащая рядом с фургоном, и впрямь выглядит так, что страхи ее супруга отнюдь не кажутся преувеличенными. Ибо даже за время его недолгого отсутствия ей явно стало еще хуже: мало того, что ее не переставая колотит мелкая дрожь, но теперь ей мешает уже и тусклый свет европейской осени, и она всё просит первую жену поискать запропавшую куда-то шелковую вуаль и прикрыть ей лицо и в особенности глаза. А когда Бен-Атар приподымает ее, чтобы показать верденскому врачу, ему вдруг кажется, что ее исхудавшее тело деревенеет в его руках.

Но взгляд врача не сразу обращается к больной — прежде всего он ищет маленького андалусского рава, и не затем лишь, чтобы тот поскорее перевел ему на язык просвещенных людей, что это за боли мучают молодую магрибскую женщину, сводя ее шею в страдальческой судороге, но и для того, чтобы выведать у рава, чем же кончилось их великое сражение с рейнскими евреями и как решилась судьба второй жены. Но маленького рава нет, и не видно также второго фургона, как недостает и той изящной, но суровой и проницательной отстранившейся женщины, что в прошлый раз окатила его презрением за переход в другую веру и гневом — за отречение от прежней. И поэтому у врача не остается иного выхода, кроме как выуживать из Бен-Атара, с помощью ломаного языка отеческих молитв, хоть какой-то намек на причину страданий этой больной, которой, судя по затянутому багровой пеленой взгляду, лучше бы не лежать здесь, на открытом всем ветрам речном берегу, на глазах у лотарингских стражников, а поскорей оказаться в постели, и притом в какой-нибудь затемненной комнате, ибо ясно уже, что ее кровь кем-то или чем-то отравлена.

И хотя этому вероотступнику, всего лишь обратившемуся в христианство, а не родившемуся в нем, надежней и спокойней было бы совсем не впускать в свой дом евреев, даже по случаю болезни, но врач, видимо, не может побороть жалость при виде страданий второй жены, да к тому же его явно не покидает и страстное желание поближе познакомиться с евреями другой породы. И поэтому он предлагает Бен-Атару перенести больную в его дом, где он сможет сражаться с болезнью с помощью тех лекарств, снадобий и медицинских инструментов, что всегда готовы прийти на помощь хрупкой человеческой жизни, — не зря ведь эту жизнь порой сравнивают с быстро промелькнувшей тенью или упорхнувшим сном. И, по мнению врача, было бы хорошо, если бы с ними отправилась и первая жена, потому что тогда она еще успеет приготовить путникам кошерный ужин перед суточным постом Йом-Кипур, ведь Верден — не тот город, где сердце заезжего еврея может возрадоваться при виде другого еврейского лица.

И теперь, когда выясняется, что Бен-Атар тревожился не зря, он немного приободряется, услышав, что советует ему этот врач, который, несмотря на вероотступничество, не теряет в его глазах ни грана от своей учености или человечности. А поскольку магрибский купец и раньше сомневался в том, что раву Эльбазу, даже с помощью золотых монет, удастся в самый канун Судного дня уговорить восемь достойных евреев Меца покинуть свои семьи и синагогу и отправиться почти за тридцать парс в маленький пограничный Верден, чтобы образовать временный, путевой миньян для незнакомого им еврея, одну из жен которого свалила болезнь, он приходит к заключению, что нет никакого смысла и дальше томиться за городской стеной в ожидании Эльбаза. Тем более что раву было ясно указано, что в случае неудачи ему не стоит спешить в Верден, а лучше провести Судный день вместе с сыном среди евреев большой общины — пусть отмучает и освятит там свою душу в посте и молитве, и соберет вокруг себя всю тамошнюю общину, и вознесет с нею ко Всевышнему мольбу о полном исцелении больной жены и о душевном спокойствии здоровой. Ведь молитва тех, кто просит в пользу отлученного человека, по-прежнему сильнее молитв самого отлученного.

А тут, слава Господу, полуденное солнце покидает наконец пределы ашкеназской Лотарингии, неторопливо переползая в земли франкской Шампани, и в душе начальника стражи просыпается жалость при виде страданий молодой еврейки, и он разрешает сопровождающим ее чужеземцам войти вместе с их фургоном внутрь городских стен. Усталые лошади медленно прокладывают себе дорогу среди каменных надгробий славянских язычников, закончивших свою жизнь в христианском рабстве, и матрос-возница с величайшей осторожностью подводит фургон к небольшой площади перед маленькой церквушкой. Там, у входа в дом врача, стоит его жена, сумрачно глядя на приближающихся гостей и прижимая к себе двух вцепившихся в ее огромный передник маленьких детей, которые смахивают на взаправдашних лотарингских детишек, разве что выглядят чуть печальней. Здоровяк-исмаилит и молодой черный раб пытаются было помочь Бен-Атару спустить вторую жену из фургона, но он решительно отодвигает их плечом, отвергая любую чужую помощь и позволяя прикоснуться к ней лишь теплым, сильным рукам первой жены. Вместе с ней он бережно ведет больную под руки к двери, и, когда та снова видит тот дом, к которому две недели назад так взволнованно потянулась ее душа, у нее на лице проступает слабая улыбка. И она даже задерживает на мгновенье шаги, будто надеется, что ей вот-вот послышится то чудное, сплетающееся двухголосие, которым тогда, на пороге этого дома, бродячие музыканты уплатили хозяину за умелое исцеление.

Они медленно вводят вторую жену в дом врача-вероотступника, осторожно укладывают ее на узкую постель и пододвигают к ней большой железный таз, в котором сверкает крупная речная галька. Потом Бен-Атар укрывает жену двумя плотными черными капотами, которые подарили им евреи Вормайсы, и врач, не мешкая, рассыпает вокруг постели больной пахучие целебные травы, а затем подает ей какой-то напиток, цвета яичного желтка, и молодая женщина, даже не думая противиться своему целителю, послушно выпивает горьковатую смесь, и впервые со времени отъезда из Вормайсы на ее лице появляется оживленная улыбка, словно она пытается сказать окружающим: теперь всем нам будет хорошо. И при виде этой неожиданной улыбки Бен-Атар не может сдержаться и отходит в угол полутемной комнаты, чтобы смахнуть проступившие на глазах благодарные слезы. И ему кажется, что сумрак и покой и впрямь облегчают состояние больной, а может, это желтый напиток уже спешит оказать свое благодетельное воздействие, — как бы то ни было, дрожь, сотрясавшая всё ее тело, мало-помалу стихает, и растроганный магрибец пытается сунуть врачу, в виде задатка, небольшой драгоценный камень. Но врач, понимая, видимо, что имеет дело с человеком состоятельным и честным, который не намерен платить ему одним лишь пением — ни на один, ни тем более на два голоса, — с молчаливой усмешкой отклоняет протянутую к нему руку со сверкающим в сумраке задатком, будто говорит гостю: успеется…

Меж тем матрос-исмаилит и черный язычник, расположившись на маленьком лужке за церковью, не теряя времени готовят для своих еврейских хозяев последнюю трапезу, призванную отделить будни от приближающегося дня великого поста. Зеленоватый дым уже стелется над костром, сложенным из хвороста и сучьев, где первая жена вскоре займется доведением до ума похлебки, которую матрос и раб наскоро приготовили в большом горшке. А сам Бен-Атар тем временем спешит на городской рынок, где он намерен купить для всех своих спутников белых голубок и голубей, чтобы смертным трепетом их маленьких и чистых душ искупить грехи и провинности других душ, не столь невинных и чистых. И к глазам его то и дело подступают слезы, когда он вспоминает слабую улыбку больной жены, оставленной в доме врача-вероотступника, которому он готов сейчас довериться как члену своей семьи, даже если тот, в конце концов, окажется мнимым врачом, а не настоящим. Да, как члену семьи, внезапно повторяет Бен-Атар, сам удивляясь этим своим словам. Как члену семьи, повторяет он вновь с горьким вызовом, как будто отлучение, которое, как упрямый и злобный дух, тянется за ним от самой Вормайсы, и его самого уже отчасти превратило в вероотступника, неожиданно и вопреки его собственной воле.

Но конечно, не в такого вероотступника, чтобы он, упаси Боже, посмел уклониться от выполнения, в полной их строгости, даже в этих нелегких условиях, всех до единой заповедей того святого и страшного дня, что медленно опускается сейчас на земную юдоль. И потому он долго стоит на верденском рынке, тщательно и терпеливо проверяя тела лотарингских голубей и голубок, которые испуганно бьются в его ладонях. И только затем, заполнив мешок дюжиной надежно связанных искупительных птиц, поворачивает назад, к своим оставленным спутникам, и на подходе к церкви его сердце вдруг охватывает леденящий страх, потому что он видит, что оглобли фургона брошены на землю, а лошадей нет и в помине. Неужто оба иноверца злоупотребили его отсутствием и минутной слабостью и сбежали вместе с лошадьми? Но, ведомый тою надеждой и уверенностью, что окутывают его сейчас, как плацента окутывает зародыш в материнском чреве, он тут же торопится успокоить себя, что матрос-исмаилит вовсе не сбежал с лошадьми, а просто повел их на ближайший луг на выпас. И, уже не задерживаясь, проходит дальше, на зады церквушки, и там, в стальном свете низко нависшего неба, видит свою первую жену, босоногую, в потертой, закопченной накидке, одиноко склонившуюся над подвешенным на костре горшком и терпеливо помешивающую большой деревянной ложкой похлебку, которую сварили перед уходом иноверцы. Ее серьезное, строгое лицо раскраснелось от жара, и пламя костра, кажется, чуть не лижет длинный локон, выбившийся из ее прически.

Уже более семидесяти дней прошло с того времени, как их старое сторожевое судно вышло из Танжера, чтобы отважно и споро проложить себе путь через огромный своевольный океан к далекому маленькому городу по имени Париж. Но, какие бы трудности ни подстерегали по пути это путешествие и самих путешественников, не было еще, ни на море, ни на суше, такого часа, который по его печали и горечи мог бы сравниться с этим, когда Бен-Атар стоит в полном одиночестве, без рава и без миньяна, без компаньона и без племянника, без слуги и без капитана, без лошадей и без общины, и даже без молитвенного дома поблизости. Отлученный от еврейства, в самом сердце чужой, христианской земли, с кораблем, полным товаров и застрявшим у берегов Парижа. И все это — за считанные часы до прихода Судного дня, на задах маленькой, сложенной из серых брёвен церквушки, сокрушенно глядя на жену своей молодости, которая сражается с огнем, как какая-нибудь рабыня, в то время как вторая его жена лежит на ложе страданий в сумрачном доме врача-вероотступника. И хотя он искренне, от всего сердца, готов принять на себя всю вину за те страдания, что навлек на близких ему людей из упрямого желания доказать миру, какую огромную любовь питает не только к двум своим женам, но и к кудрявому племяннику, он, как всегда, не чувствует себя вправе — ни в час победы, ни в час поражения — преуменьшать власть и силу судьбы, которая ведет и направляет его, к добру или к худу, с первого дня его жизни.

Да, вопреки своей готовности, этот магрибский купец всё же не настолько возгордился, чтобы возложить всю вину и ответственность только на одного себя, как если бы он один был подлинным и единственным хозяином своих действий. Тем более что он отлично знает, что, если упадет сейчас на колени перед своей первой женой, и покается перед ней, и признает себя виновным, она растеряется и опечалится, не зная, что ей делать с этой виной и с ее владельцем. Но если он вновь напомнит ей о слепой, идущей на ощупь судьбе, которая порой повергает человека в прах, а порой гладит его и целует, она покачает головой в знак согласия и будет знать, как утешить супруга, которого дала ей та же судьба. Никого не обвиняя, ни на что не сердясь, ни о чем не жалея, она напомнит ему, как сладостен и прекрасен вечерний свет этого святого дня в их родном городе, и порадует мыслью, какими ослепительно белыми и чистыми будут одежды обоих их сыновей, когда они по окончании разделительной трапезы отправятся в синагогу к старому дяде Бен-Гиату, и скажет, что та же судьба, если захочет, приведет их уже через несколько дней на корабль, который они покинули в маленьком и мрачном Париже, и позволит им подняться на него, и отплыть в вожделенный Танжер, и тогда воды огромного океана бесследно смоют отлучение и бойкот, которые провозгласили против них евреи темных ашкеназских лесов, столь самоуверенные и заносчивые, несмотря на их малочисленность.

И вот так, теми же словами, которые первая жена могла бы сказать ему, если бы он сумел настолько унять свою гордыню, чтобы попросить у нее прощения, Бен-Атар слегка успокаивает тот новый страх, от которого у него все эти дни, с самого отъезда с Рейна, слабеют ноги, — и, чувствуя, как его сердце вновь наполняется любовью, подходит к этой большой босоногой женщине, что склонилась над горшком с похлебкой, обнимает ее за широкие плечи и ласково отводит от пламени, которое, кажется, хочет последовать за нею. И затем, вытащив из мешка одну из белых голубок, он зубами разрывает нить, привязывающую ее к остальным птицам, берет ее за две розовые лапки и начинает вращать над растрепанной головой первой жены, которая с благодарностью закрывает глаза. Это замена твоя. Это подмена твоя. Это искупление твое. Эта голубка умрет, а ты вступишь в жизнь добрую, долгую и мирную. И точно так же как его великий дядя Бен-Гиат после этих слов тут же выхватывал острый нож, чтобы зарезать жертвенного ягненка на глазах у искупленных домашних, так и Бен-Атар отделяет своим ножом голову голубки и передает ее истекающее кровью тельце первой жене, которая выжидает, пока затихнет трепет маленьких крыльев, а затем сразу же принимается ощипывать птицу, чтобы приготовить ее к трапезе перед постом, вместе с другими голубями, которые искупят грехи прочих членов маленького семейства. А Бен-Атар уже прячет в складках своей одежды очередную птицу, а за ней и другую, ибо больная жена, к которой он направляется теперь, нуждается в двойном искуплении.

И в полутьме лечебной комнаты он обнаруживает свою молодую жену на том же месте, где он ее оставил, погруженную в глубокий и спокойный сон, как будто бы тот желтковый напиток, которым не так давно напоил ее врач-вероотступник, и впрямь оказал на нее желанное воздействие. Но Бен-Атар не решается сразу же вытащить из складок одежды тех голубок, которых купил для ее искупления, потому что с изумлением видит, что рядом с ее кроватью стоит не только сам врач, но также одетый во все черное христианский священник, видимо прослышавший, что в доме его подопечного новообращенного нашла прибежище группа евреев, и заторопившийся к нему, дабы не позволить этому неопытному христианину оступиться, а то даже, упаси Боже, вернуться в прежнюю веру. И вот теперь Карл-Отто Первейший, как он себя именует, доказывает своему наставнику в новой вере, что им движет вовсе не скрытное влечение к вере прежней, а одно лишь обычное милосердие врача, столь необходимое сейчас этой молодой страдающей женщине, которая хоть и принадлежит к упомянутой группе евреев, но, однако же, евреев совсем иных, живущих под покровительством далеких исмаилитов и поэтому не имеющих ни малейшего намерения поселиться в Вердене или в каком-либо ином месте, но спешащих лишь поскорее покинуть Европу и отправиться восвояси в свои далекие дали.

Но ни один служитель церкви — и уж наверняка не этот, что так сурово и надменно возвышается сейчас рядом с врачом, — не может, да и не вправе поверить в существование каких-то «иных евреев», даже будь они родом с далекого черного материка. И поскольку в глазах этого священника все евреи одинаковы уже по самому замыслу их сотворения, он считает себя обязанным зорко стоять на страже, следя за тем, как бы его подопечный, по собственному желанию сменивший веру этой секты заблудших н слепых богоубийц на веру истинного спасения и милосердия, не впал в соблазн и не подумал, что хоть какой-нибудь еврей может быть спасен и помилован, даже если он выделяется таким несомненным, грустным и смуглым благородством, как этот североафриканский мужчина, что, войдя сейчас в комнату и с тревогой глянув, как неуклонно темнеет в маленьком окошке, понял, что времени у него осталось совсем немного и ему необходимо немедля и решительно, хотя и со всей надлежащей мягкостью, разбудить вторую жену и усадить ее в кровати, чтобы, на манер дикого язычника, покрутить над ее, а также над своей головой двумя белокрылыми искупительными голубками, произнести древнее благословение: Это наши замены. Это наши подмены. Это наши искупления. Эти голуби умрут, а мы вступим в жизнь добрую, долгую и мирную, — и никоим образом не уклоняться ни от смущенного, испуганного взгляда врача, ни тем более от легкой презрительной улыбки христианского священника в тот момент, когда, до конца исполняя святую заповедь, он отсечет, одну за другой, две маленькие оперенные головки с их любопытно мигающими глазками и бросит их, истекающих кровью, на темный земляной пол у ног кровати в абсолютной уверенности, что их целительная сила нисколько не уступает той, что поблескивает во флакончиках с разноцветными микстурами, которые стоят на столе врача под фигурой тысячелетнего Распятого.

Между тем молодая женщина уже сидит в кровати, испуганная, пунцовая от жара, и ее золотая серьга сверкает в полутьме, точно маленькая звездочка. Она никак не может решить, является этот ее, общий с мужем, обряд искупления признаком глубокого отчаяния супруга или, напротив, — его огромной надежды, но покамест послушно принимает протянутую им кожаную флягу с водой, медленно, прикрыв глаза, отпивает из нее и, слабо улыбнувшись, согласно покачивает головой, когда он шепчет ей на ухо по-арабски, что первая жена уже готовит снаружи ту последнюю трапезу перед постом, которая не только утолит их голод и усладит душу, но, главное, вернет им всем, а в особенности ей, столь горячо им любимой жене, те душевные силы, которые покинули их с той поры, как вормайсцы подвергли их отлучению, бойкоту и оскорблению, с виду направленным лишь против мужа-двоеженца, но на самом деле — против них всех.

И, сказав это, он не задерживается больше у постели больной жены, хоть его так и тянет остаться рядом и следить, как она выздоравливает, но выходит наружу, чтобы передать первой жене тех двух зарезанных голубок, которых он все еще держит в руке, — пусть добавит и этих птиц в тот горшок, что уже попыхивает паром над пламенем костра. А небо снаружи слегка прояснилось, и на всем вокруг играет и пляшет нежный свет послеполуденного солнца, и глаза магрибского купца внезапно наполняются слезами, как будто сквозь страдания и отчаяние пробился и сверкнул ему луч новой надежды — и не только из-за воспоминания о той слабой улыбке, что снова промелькнула на пылающем лице второй жены, или в предвкушении той трапезы, что сейчас готовит первая, но и потому, что он снова видит двух своих лошадей и мула, которые уже возвращаются с пастбища и медленно выходят в эту минуту из-за серого деревянного здания церкви. Сердце хозяина каравана так раскрывается навстречу верным слугам, которые вернули ему его собственность, как будто он всерьез опасался, что они могут исчезнуть вместе с ней. И у него вдруг рождается странное желание произвести обряд искупления и над ними тоже и этим подкрепить их в преддверии наступающего Судного дня на тот случай, если в небесах по ошибке подумают, что они тоже евреи. И он велит им подойти и наклонить головы и достает из большого мешка еще двух голубей, берет их за лапки и делает ими три круга над остроконечной, как яйцо, макушкой черного язычника и такие же три круга над замызганным голубым тюрбаном матроса-возницы. А дабы они не заподозрили, будто он совершает над ними какое-то тайное колдовство со злыми намерениями, он крутит затем тех же голубей над собственной макушкой и коротко переводит им на сочный исмаилит свое древнее ивритское благословение, и лишь после этого умело отсекает ножом маленькие оперенные головки и швыряет их привязанному рядом шакалу, который с одинаковой жадностью пожирает все, что бы ему ни бросили люди.

И удивительно, что, несмотря на одиночество и покинутость, душа его вдруг успокаивается, и любовь, которую он ощущает сейчас ко всему, что окружает и принадлежит ему, дарит ему утешение и силу решиться на нечто невиданное и исключительное, чего он не совершал ни разу за все сорок один год своей жизни, — самому для себя стать посланцем общины в молитвах грозного дня. И хотя еще рано и остается добрых три часа до той минуты, когда солнечный свет задрожит на кронах деревьев, он решает немедленно приступить к предпраздничной трапезе, чтобы наесться досыта, — ведь тогда душа его, освободившись от голода, станет хозяйкой своих молитв и сможет полностью отдаться мольбе о выздоровлении молодой жены. И он садится у костра, и макает хлеб в поданную женой кипящую похлебку, и неспешно жует кусок за куском. И мало-помалу его охватывает легкая сонливость, и уже сквозь смыкающиеся ресницы он примечает, как священник выходит из дома врача и скрывается в деревянной церкви и как следом за ним из дома выходит и сам врач, сжимая в руках свою кожаную сумку. Сытая и довольная усталость все больше овладевает им, дымный запах костра туманит его сознание, и он распластывается на земле, вытянув ноги, и уже сквозь сон с благодарностью и нежностью следит, как первая жена наливает в миску немного кипящей похлебки и мелко дробит в ней куски вареного голубиного мяса, чтобы отнести все это второй жене, которую ей, кто знает, не доведется ли самой и покормить.

Но спит он недолго. Спустя короткое время в его сновиденья вторгается ржание лошадей, и милый говорок маленького Шмуэля Эльбаза разом пробуждает его ото сна. Он открывает глаза и видит, что его окружают незнакомые люди, которые выглядят, однако, как евреи. А чуть поодаль стоит большой фургон с опущенными оглоблями, и Абд эль-Шафи с черным рабом уже ведут двух других лошадей на тот же луг, что за церковью. И не успевает Бен-Атар подняться, как ему на шею бросается рав Эльбаз, сияя горделивой улыбкой. И сердце Бен-Атара ликует, потому что теперь оба его фургона снова вместе и нашлись евреи, готовые присоединиться к его компании, чтобы единой группой стоять перед Создателем в Судный день, а главное, сейчас он может наконец изгнать из сердца ужасное подозрение, что даже рав Эльбаз задумал отстраниться от него.

И похоже, что судьба вновь улыбнулась упрямому путешественнику. Евреи Меца, до которых еще не дошел слух об отлучении, провозглашенном их собратьями на Рейне, выразили готовность присоединиться к нему за чисто символическую плату, ради одного лишь доброго дела, и дополнить необходимый путевой миньян для еврейского путешественника, свояченица которого, сестра его жены, заболела в дороге. Да, свояченица, ибо рав Эльбаз вновь, как и тогда, в Руане, предпочел соединить обеих женщин друг с другом более привычной для этих людей связью, дабы не пробуждать излишних недоумений. Однако радость эта омрачена легким облачком. По дороге один из евреев передумал и решил вернуться в Мец, и вместо восьми прибыли только семеро. И если в Вердене не найдется необходимый восьмой еврей, как же им составить миньян?

И поскольку солнце в небесах не может остановиться и ждать, пока в Вердене родится, да еще достигнет совершеннолетия новый еврей, потому что от Индии до Африки и от Вавилонии до Испании евреи всего мира в нетерпении ждут заката, чтобы начать праздничный пост; и поскольку семеро евреев из Меца уже торопятся искупить свои грехи теми голубями, что остались в мешке Бен-Атара, и, свернув им головы и ощипав перья, присоединяют к тому вареву, которое продолжает дымиться на костре, — находчивый андалусский рав тут же придумывает новую уловку, с помощью которой можно немедленно произвести на свет недостающего еврея, пусть даже и на ограниченное время, только для праздничной молитвы. И, как всегда, не открывая своих намерений Бен-Атару, который снова отправился в дом врача, чтобы поторопить первую жену, почему-то задержавшуюся у второй, маленький рав отходит от группы и идет за церковь на луг, где пасутся лошади, — известить понятливого Абд эль-Шафи, прославленного начальника моряков, который на время превратился в энергичного начальника возниц, что молитва о выздоровлении больной женщины будет принята на небесах в этот священный день только в том случае, если они срочно, на одни сутки, сделают евреем черного африканца.

И вот, покуда Бен-Атар присоединяется к своей первой жене и к жене врача-вероотступника в попытках убедить ослабевшую молодую женщину — одна словами, другая мягкими взглядами, третий ласковыми прикосновениями — отведать хоть немного похлебки, тут, на зеленом лугу за церковью, Абд эль-Шафи и рав Эльбаз, сняв с молодого раба его одежды, уже окунают его шелковистую наготу в маленькую канавку, которую река Мёз догадалась протянуть до самого луга, — а поскольку Абу-Лутфи с его даром предвидения позаботился урезать крайнюю плоть этого черного юноши еще прежде, чем тот поднялся на старое сторожевое судно, чтобы матросы не вздумали обрезать его сами, то для полного обращения язычника в еврейство раву Эльбазу остается лишь дважды погрузить его в воду. Первый раз — чтобы очистить его от языческих бредней, а второй — чтобы остудить пыл, вызванный присоединением к избранному народу. И затем он немедля зовет остальных евреев, дабы те и сами окунулись в воду и исповедались друг другу во всех своих подлинных и мнимых грехах, а если смогут — то и слегка похлестали себя ремнями перед тем, как встать на предвечернюю молитву, чтобы собраться потом вокруг костра — восемь полноправных евреев и один, только что обращенный, — в ожидании хозяина каравана, который дополнит собою миньян для последней предпраздничной трапезы.

Но хозяин каравана всё не может покинуть свою вторую жену. Отослав двух женщин из полутемной комнаты, он теперь пытается сам накормить больную мягким мясом той голубки, смерть которой должна искупить ее грехи, и ласковыми любящими речами внушает ей, что отчаяние и вина только и могут, что отравлять сей радостный мир. Ибо разум магрибца уже вскипает новой надеждой — что всё, с ними случившееся, развеется, как пыль, а бойкот с отлучением, так и не сумев догнать караван на его быстром обратном пути на запад, вернутся с позором по собственным следам и потонут, словно их не бывало, в той болотной трясине, что окружает мрачную Вормайсу. И вторая жена, напряженно прислушиваясь к его словам, мало-помалу уступает этим мольбам и решается наконец отведать немного красной фасолевой похлебки с плавающими в ней кусочками сваренной плоти ее маленькой искупительницы. Тем более что, поощрения ради, Бен-Атар и сам присоединяется к еде. И хотя по спине ее то и дело пробегает волною прежняя дрожь, он не уступает, пока они вдвоем не опустошают всю миску.

И только в сумерки, когда Бен-Атар выходит из дома и своим присутствием дополняет собранный в его честь миньян, исчезают наконец последние основания задерживаться с молитвой, тем более что первая жена, как всегда практичная и находчивая, уже успела отыскать среди вещей в фургоне лишний талит для новоявленного черного еврея, волнение и страх которого тем временем еще более усиливаются, потому что до него вдруг доходит, что его присоединили к еврейской вере именно в ее самый святой и грозный час. И хотя капитан Абд эль-Шафи успокаивает его, объясняя, что присоединение это — временное и преходящее, сердце черного раба так и сжимается от страха, когда его со всех сторон обступают чужие, незнакомые евреи и все разом зачем-то поворачиваются лицом на восток. И тут, с первыми же словами молитвы, вдруг выясняется, что южные и северные евреи молятся по-разному, и поэтому в ходе предстоящего святого дня надлежит каким-то образом совместить обе версии — евреев христианских стран, приверженцев сокращенной, но более энергичной версии рава Амрама, в которой молитва «видуй» начинается словами: Бог наш и Бог отцов наших! Пусть предстанет перед Тобой молитва наша, не уклоняйся от нашей мольбы, ибо мы не настолько дерзки и жестоковыйны… — и евреев Арабского халифата, привыкших к расширенному и подробному тексту молитвенника, составленного равом Саадией Гаоном, который обсуждает начало Судного дня в более мягких словах: Ты знаешь секреты вселенной и сокровенные тайны всего живого. Ты исследуешь все тайники утробы и испытываешь разум и сердце; ничто не укрыто от Тебя, и нет сокрытого от Твоих глаз…

И вот так, с взаимным вниманием и уважением вслушиваясь друг в друга, оба текста постепенно растворяются один в другом, и даже мелодии и распевы равняются друг на друга — эти на те и те на эти, — и всё это, как надлежит, осторожно, вполголоса, не только для того, чтобы не привлекать излишнее внимание жителей Вердена, которые уже тянутся на свой молебен к серой деревянной церковке Нотр-Дам, но и затем, чтобы не мешать молитве двух моряков-исмаилитов, которые приходят в такое возбуждение от окружившей их набожности, что и сами в глубоком коленопреклонении простираются на земле, желая показать всем другим, а главным образом самим себе, что и у них есть пророк — правда, слегка запоздалый в сравнении с двумя другими, но по той же причине более молодой и энергичный. И врач-вероотступник, который тем временем закончил обход больных и назначенные кровопускания, увидев, с какой пылкостью это множество разных вер бушует вокруг его дома, не спешит присоединяться к вечерней мессе в христианской церкви, а усаживается во тьме на ступеньку у порога, прижимает к себе своих маленьких детей и глядит невидящим взглядом на силуэты евреев, стоящих среди деревьев вблизи его дома.

Что он чувствует, когда слышит наши молитвы? Раскаяние или ненависть? — думает рав Эльбаз, когда по окончании «минхи» Бен-Атар посылает его ко второй жене, чтобы поднять ее дух особой молитвой, и он у входа в дом натыкается на врача, который всё сидит на ступеньке, обняв своих маленьких сыновей, как будто хочет преградить вход евреям, превратившим его дом и двор в свою вотчину. Впрочем, увидев, что рав смиренно склоняет голову и отступает от порога, он, похоже, ощущает неловкость — не проявил ли он неуважение к этому маленькому Божьему человеку — и, торопливо привстав, отсылает обоих сыновей и приглашает рава Эльбаза в свою врачевальную комнату — кто знает, может быть, и затем, чтобы попытаться продолжить и углубить тот разговор, который они завели в предыдущую встречу, на пути к Рейну, пока разговор этот не был прерван отстраняющим взглядом той давней голубоглазой женщины. Здесь, во врачевальной комнате, довольно темно, потому что она освещена лишь одной-единственной свечой, горящей над фигуркой страдающего Божьего сына. Жена врача сидит у постели больной, которая лежит спокойно, слегка откинув голову назад, как будто чья-то невидимая рука пытается натянуть ее шею, как лучник натягивает ослабевшую тетиву лука.

При виде рава в ее узких янтарных глазах снова вспыхивает живой блеск, и она слегка приподымается на постели и разражается жалобами на своем резком арабском наречии, умоляя, чтобы он попросил врача потушить проклятую свечу, потому что свет, даже такой слабый, режет ей глаза. И хотя его удивляет эта просьба, он переводит ее, с помощью своей причудливой латыни, стоящему рядом хозяину — и тот, нисколько не удивившись, лишь кивает в знак согласия, как будто снова подтверждая про себя свой диагноз, объясняющий эту странную просьбу, но всё же не осмеливается потушить огонь над головой Распятого и потому берет его фигурку и передает ее, вместе с мигающей свечой, своей жене, чтобы та нашла ему достойное место в другой комнате. Теперь, когда во врачевальной комнате воцарилась полная темнота, лунный свет в единственном окошке кажется еще сильнее, и вторая жена немедленно обращает свой удивленный взгляд к окну, словно не понимая, как она могла до сих пор его не заметить, и как бы спрашивая, не могут ли они хотя бы пригасить и этот свет, если не потушить его совсем. И потом поворачивает горящее жаром лицо к севильскому раву, и слабое подобие улыбки возникает в ее налитых кровью глазах, как будто она сама удивляется, что просит его потушить ради нее луну. И он улыбается ей в ответ всем своим лицом, доброй и широкой улыбкой, быть может — первой с тех пор, как они встретились на старом сторожевом судне, и приторно сладкаватый запах ложа страданий его покойной жены снова ударяет ему в ноздри с такой силой, что твердый комок подступает к его горлу. Он вдруг чувствует, что не может больше вынести, и, повернувшись к вероотступнику, шепотом, на древнем иврите, спрашивает его: она выживет?

Но врач не отвечает, как будто язык, на котором — молились и умоляли его отцы и праотцы, полностью изгладился из его памяти. И только после того как рав Эльбаз повторяет тот же вопрос на своей ломаной латыни, отвечает: да. Она молода. Она выживет. Если мы побыстрее выпустим ее отравленную кровь. И сердце рава вздрагивает от сильного волненья, словно его перенесли на мгновенье через время и пространство, и он снова в своем маленьком доме в Севилье, и его умершая жена оживает у него на глазах. Слезы счастья затуманивают его взор, и пока он размышляет, начать ли ему молитву за здоровье второй жены немедленно или подождать, пока слова этой мольбы смогут окутать своим состраданием струйку вытекающей крови, в дверях дома слышится громкий гомон, и нетерпеливый, измученный супруг вталкивает в маленькую комнатку всех семерых евреев миньяна в сопровождении новоявленного, черного и растерянного сына Завета, повелительно требуя от нанятого им рава тотчас начать развернутую и полную, с соблюдением всех правил, молитву за скорейшее исцеление второй жены, чтобы не дать небесам или небесам небес повода и предлога увильнуть от долга милосердия по отношению к существу, на котором нет греха.

И вот врач-вероотступник, который через силу решился, сплетя милосердие христианской веры с древней врачебной клятвой, впустить в свой дом больную еврейку, совершенно ему чужую, да к тому же одну из жен двоеженца, теперь вдруг со страхом обнаруживает, что он со всех сторон стиснут евреями самых разных мастей, которые набились в крохотное помещение врачевальной комнаты, чтобы поддержать молитву худенького рава, извлекающего в эту минуту из глубин взволнованной памяти тот небольшой набор молений, что сложился у него в Севилье за долгие годы болезни покойной жены. И лежащая против него женщина снова переводит взгляд своих прекрасных глаз на рава, и в ее помутненном сознании он как будто сливается с Бен-Атаром, превращаясь в ее второго мужа. Однако вероотступник не дает севильскому еврею слишком увлечься пламенными молитвами, ибо ему вдруг кажется, что молитвы эти могут не только поставить под сомнение его собственную репутацию как врача-исцелителя, но угрожают также, каким-то обходным путем, подорвать ту новую веру, которую он избрал для себя, и навлечь на него ту судьбу, от которой он бежал. И потому он энергичным жестом утихомиривает вторгшихся в дом евреев, а потом достает большую толстую иглу и маленький острый нож и велит им всем немедленно покинуть комнату, ибо приспело время действий, а не слов. Тем более что после того, как он выпустит больной ее отравленную кровь, им останется вознести одну лишь благодарственную молитву.

Так он удаляет из комнаты всех, кроме Бен-Атара и рава Эльбаза, которого Бен-Атар упрямо требует оставить, чтобы тот продолжал, хотя бы беззвучно, возносить свои молитвы всё то время, покуда врач, оголив плечо второй жены, выпускает из него тоненькую струйку крови, непривычно сероватой в бледном свете луны. Веки молодой женщины смыкаются, как будто эта вытекающая из нее струйка доставляет ей не только облегчение, но даже удовольствие и успокоение, и ее прелестное, словно изваянное лицо, так осунувшееся за последние дни, сейчас, в пересечении теневых плоскостей, обретает какую-то мужскую угловатость, которая подчеркивает ее решимость всеми силами цепляться за жизнь. Словно единое биение сердца объединяет в эту минуту души обоих мужчин, стоящих у ее постели и наблюдающих за действиями врача, который собирает текущую кровь в железный таз, наполненный белой речной галькой. Нс слишком ли долго он выплескивает впустую эту бесценную жидкость? — с тревогой думает Бен-Атар и делает шаг в сторону врача, который, похоже, зачарован процессом кровопускания не меньше, чем зрители. Но врач, видимо, ждал лишь, пока белые речные камешки потемнеют от крови, потому что сразу же после этого он осторожно и безболезненно извлекает свою большую иглу из оголенного плеча женщины, которая тем временем уже погрузилась в глубокий сон, как будто меж ее душой и покоем стояла именно эта, отныне извлеченная из нее, отравленная кровь.

Лишь теперь Бен-Атар приближается к ней, укрывает клетчатой тканью слабое, горячее тело и просит андалусского рава снова вознести свой голос в молитве, чтобы ангелы, даже если они задремали на небесах, услышали эту последнюю просьбу об исцелении его молодой и такой любимой жены. А по окончании молитвы он выводит рава из комнаты, которую тот покидает с большой неохотой, и они видят, что жена врача, на лице которой куда легче прочесть всю печаль отступничества, чем на лице ее мужа, уже идет занять освободившееся место у изголовья больной. Она выживет? — снова спрашивает рав Эльбаз на своей ломаной латыни у врача, который тоже присоединяется к ним, чтобы вдохнуть прохладу лотарингской ночи, и вероотступник, подумав, молча качает головой. Да, она выживет, отвечает он серьезно, с твердой уверенностью опытного врача, а затем, прикоснувшись кончиком сапога к сыну рава, который свернулся подле умолкших углей еврейского костра, тщательно погашенного в преддверии священного Судного дня, неожиданно добавляет: и этот мальчик тоже выживет… И, словно ощутив потрясение рава, продолжает: и ты тоже выживешь, и твой купец, и все его домашние… А затем, после долгого молчания, словно в нерешительности, глухо произносит: но эти не выживут, — и указывает на семерых евреев, которые при свете луны устраиваются на сон рядом с большим фургоном, доставившим их из Меца.

Как это — не выживут? — ошеломленно спрашивает севильский рав. И, видя, что врач отворачивается и молчит, как будто уже раскаивается в неожиданно вырвавшихся у него словах, снова повторяет, не скрывая потрясения: почему не выживут? Врач понимает, что у него нет иного выхода, и, осторожно взяв этого упрямого чужого рава за руку, отводит его подальше, за темное здание церкви, в поле, пахнущее свежескошенными колосьями, где двое его сыновей усердно разжигают свой собственный маленький костерок, и там, шепотом, со странной мрачностью, говорит: когда христиане под конец тысячного года убедятся, что сын Божий не сошел с небес ради их спасения, они поймут, что обязаны убить всех евреев, которые отказались отречься от своей веры.

Так он все-таки не сойдет с небес? — не то со страхом, не то с радостью переспрашивает удивленный андалусский рав этого крещеного еврея, что пророчествует о будущем так уверенно, словно в обмен за кровь, которую он выпускает в домах знатных больных, те открывают ему сокровенные христианские тайны. И врач утвердительно качает головой. Ведь верующие в Распятого так многочисленны и разделены, что приход Спасителя к любой их общине вызовет лишь разногласия и зависть, и поэтому куда более естественно и разумно, чтобы вместо прихода Господа к своей пастве его паства сама отправилась к Нему, и именно туда, где Его легче всего найти, — в ту далекую страну, где находится его гробница, Гроб Господень. В Страну Израиля? — мгновенно угадывает рав, и видно, что мысль о том, что христиане отправятся туда и даже, возможно, раньше, чем он сам, вызывает у него печаль и разочарование. Да, именно туда, подтверждает врач. И чтобы не покинуть Европу на милость евреев, которые останутся в ней одни, верующим придется предварительно всех их истребить.

Даже детей? — в ужасе спрашивает рав, стараясь не упустить ни единого слова этого мрачного пророчества, которое с жаром разворачивает перед ним вероотступник, тем временем подводя своего спутника всё ближе к маленькому костру, который разжигают его сыновья. Да, и детей, произносит врач. Но не этих, — и он с нежностью и любовью гладит бритые макушки прильнувших к нему ребятишек. И не их сыновей, и не сыновей их сыновей, которые придут после них. И рав Эльбаз застывает недвижно, не в силах отвести взгляд от маленького костерка, огненные язычки которого так весело пляшут в темных глубинах священного Судного дня. И хотя он отлично знает, что не его руками и не руками какого-либо другого еврея вскормлено это пламя, его тем не менее охватывает легкий страх, словно сам его разговор с вероотступником — уже прегрешение перед Всевышним. Поэтому он вежливо и осторожно прощается с врачом, возвращается к погашенному еврейскому костру и стелет себе возле спящего сына, слегка обнимая его перед сном, чтобы заполучить частицу детского тепла. И все время, пока он засыпает, перед его полузакрытыми глазами маячит силуэт новоявленного временного еврея, темнокожего молодого язычника, единственного бодрствующего среди спящих, который одиноко стоит у погашенного костра, закутавшись в талит и мучительно соображая, как ему примирить своих прежних идолов с новыми богами.

А посреди ночи вторая жена вдруг ощущает, что судорога снова изгибает ее позвоночник, и торопливо откидывает голову назад, чтобы хоть немного облегчить эту боль. Вокруг стоит полная тьма, потому что даже луна уже ушла из окошка, и после целого дня маеты и мучений ей даже спокойней в этой мрачной тишине, вот только прогнать бы эту судорогу, что так и гнет ее спину, словно какая-то злобная карлица пытается своротить ее с прямого пути. Перед ее мысленным взором все еще стоят семеро незнакомых евреев в шапках с бараньими рогами, что приехали на помощь тому маленькому андалусскому раву, которого так тянет к ее постели. Что его влечет? Неужто его печалит одна лишь ее слабость — или же он хочет, но не смеет признаться, что ее сбивчивая и глубоко личная речь о двух мужьях близка его сердцу не меньше, чем та пылкая проповедь, которую он сам произнес среди бочек с вином в винодельне под Парижем?

А коли так, рождается вдруг в ее отчаявшемся мозгу горячечная фантазия, то, может быть, если она постарается выполнить желание тех евреев, которые молились за ее здоровье, и поднимется с постели, то рав Эльбаз взамен согласится, хотя бы только для примера другим, назваться ее вторым мужем, и этот его поступок подкрепит не только благовестие двуединой любви, возвещаемое южными евреями для северных, но и самому раву позволит остаться под началом ее первого мужа в качестве его ученого советника и толкователя, способного объяснить любой возникающий вопрос. Душа ее радуется этой неожиданной идее, на губах появляется легкая улыбка, и перед ее мысленным взором уже разворачивается соткавшаяся во мраке фантастическая история — как на обратном пути они все сойдут в гавани Кадиса в Андалусии, и пойдут в дом рава Эльбаза в Севилье взять его вещи, одежду и священные книги, и погрузят их на старое сторожевое судно, и все вместе отплывут к ее маленькому уютному дому, глядящему туда, где великий океан целуется со Средиземным морем. И хотя разбойничья рука злобной карлицы продолжает изламывать ее спину, улыбка и мечта рождают в ней новую волю к выздоровлению. И она поднимается с постели, и присаживается справить нужду над тазом с галькой, запачканной ее отравленной кровью, и в этот момент угадывает в темноте очертания сильной фигуры своего мужа, который неслышно пробирается в комнату, чтобы посмотреть, как она себя чувствует сейчас.

И Бен-Атар поднимает ее, и бережно укладывает обратно в постель, и, даже понимая, что врач и его жена, возможно, слышали его крадущиеся шаги, не отказывается тем не менее от своего права, права любящего супруга, погладить лицо любимой жены и поцеловать ступни ее ног, чтобы приободрить ее душу и облегчить страдания ее тела. Когда б не священный день, в который запрещено совокупление, он готов был бы сполна доказать ей, что в его глазах она не какая-то отравленная, беспомощная больная, а полноценная и здоровая женщина, заслуживающая любви, положенной ей по обязанности и по праву.

Однако, несмотря на уверенность этого южного мужчины, что щедрые изъявления любви способны ускорить выздоровление его молодой жены, спина ее по-прежнему свернута судорогой, и шапка спутанных черных волос всё отгибается и отгибается назад, словно ее худенькое тело пытается встать изогнутым живым мостом над этой убогой постелью, что предложил ей верденский вероотступник. О, если бы ее супруг обещал дать ей второго мужа — быть может, надежда на это чуть успокоила бы ее страдающее тело, потому что эта молодая женщина, взятая из дома своего отца совсем еще девочкой, даже сейчас, на вершине своих мук, верит, что ее любви хватило бы привлечь и насытить двоих. Но, как ни чутка его страсть, Бен-Атар и представить себе не может, что эта страдающая женщина действительно могла бы, подобно ему самому, состоять в двойном браке. И поэтому ему даже в голову не приходит позвать к ней второго мужчину, разве что врача, который проснулся — видимо, услышав звук поцелуев в соседней комнате — и вышел взглянуть на свою пациентку. И, увидев, что она снова извивается в муках, он тотчас подает ей свой желтковый напиток и опять рассыпает над ней и вокруг нее целебные травы. А когда она чуть успокаивается, он торопится немного приспустить на ней рубашку, кладет бороду ей на грудь и долго прислушивается к биению отравленной крови, бегущей по ее сосудам. Потом он щупает ее маленький живот, принюхивается к запаху пупка, и какая-то таинственная улыбка пробегает вдруг по его лицу. Он тихо подходит к окну, чтобы убедиться, что никто чужой не подсматривает снаружи, а затем, обращаясь от безвыходности к древнему и забытому священному языку, несколько слов которого он с трудом извлекает из глубин своей памяти, объясняет Бен-Атару, всё это время стоящему со сжатыми кулаками, что теперь он должен удвоить свою любовь и заботу о молодой жене, ибо она уже не одинока — в ней скрыта еще одна, крохотная живая душа.

Точно ножом пронзает это известие душу Бен-Атара, и не то что удваивает — утраивает его тревогу и озабоченность, так что на мгновенье кажется даже, что этот купец в своем упрямом и мрачном отчаянии чего доброго попросит извлечь маленький зародыш из чрева заболевшей жены, тем временем снова впавшей в глубокое забытье, и переложить его на хранение в чрево первой, пока судьба не сделает свой выбор. Его пугает, что эти мысли сведут его с ума, и, едва дождавшись зари, он просит рава Эльбаза, пришедшего в дом врача поддержать дух своего хозяина, немедленно разбудить первую жену и остальных членов миньяна и доставить их сюда, чтобы они встали сплошной стеной вокруг заболевшей женщины и надежно преградили ей путь на тот свет.

Глава четвертая

Плач рава Эльбаза

( Пиют на сефардский манер)

Глава пятая

Уже на следующее утро, приступив к молитвам и увидев, какую глубокую озабоченность вызывает у магрибского купца болезнь молодой свояченицы, укрытой в маленьком доме по соседству, семеро прибывших из Меца евреев начинают догадываться, что речь идет о женщине, почему-то крайне близкой и дорогой его сердцу. Но поскольку они не знают, как истолковать то, о чем догадываются, то им трудно отделаться от подозрения, что они являются свидетелями кровосмесительства и что свояченица купца — в то же время его тайная, горячо любимая наложница. И поэтому они принимаются копать дальше, и, как только им удается развязать язык маленького Шмуэля Эльбаза, им открывается подлинный статус больной, которая оказывается и не свояченицей, и не наложницей, а еще одной женой магрибского купца — хоть и вполне законной, но второй. Но не эта правда лишает их сна и покоя, а прежде всего та ложь, с помощью которой рав Эльбаз заманил их в Верден. И потому, прежде чем приступить к молитве седер га-авода, которую рав Эльбаз намерен вести в ее южной, пространной и пышной версии, составленной великим вавилонским гаоном, они отходят посовещаться на край рощи, к стене расположенного поблизости монастыря, а закончив свое совещание, зовут к себе андалусского обманщика с требованием объяснить, зачем он им солгал. Вначале рав пытается извернуться так, чтобы не открывать им тайну отлучения, наложенного на Бен-Атара, опасаясь, как бы и они не присоединились к своим собратьям в Вормайсе и не покинули бы южан посреди молитвы, вернувшись в Мец вместе с привезенным ими свитком Торы. Но поскольку он не до конца уверен, что могущество отпущений Судного дня достаточно велико, чтобы отпустить грех лжи, которая будет произнесена в самый разгар молитвы, то в конце концов сдается и открывает им истинное положение дел, хотя и весьма кратко, сухо и деловито.

Пораженные его словами, семеро евреев из Меца с великим изумлением, но одновременно с явным удовольствием приветствуют известие о той решимости, которую проявили их ашкеназские собратья с рейнских болот, однако сами всё же не решаются объявить недействительными те молитвы, которые они уже успели произнести вместе с отлученным евреем и лживым равом, потому что знают, что у них нет никакой возможности дважды повторить уже наступивший и идущий к концу Судный день и, вернувшись вспять, исправить то, что было испорчено. И поэтому они решают сделать вид, что хоть и услышали, но не совсем поняли, а все дополнительные выяснения отложить до окончания последней молитвы, к которой они и требуют безотлагательно приступить. Но теперь для миньяна опять не хватает одного человека — самого отлученного, который использовал этот короткий перерыв, чтобы снова поспешить к своей второй жене, о выздоровлении которой не перестает молить его встревоженная душа. Уже с восхода он передал дежурство у постели больной первой жене, но сейчас не уверен, правильно ли будет, чтобы именно ее лицо было последним, что увидит в этой жизни вторая жена, если к ней приблизится Ангел смерти.

Ибо уже в полночь, перестав тешить себя иллюзиями, Бен-Атар впервые назвал наконец полным именем того врага, который со злобным умыслом прокрался в его свиту. Но с рассвета им овладело ощущение, что здесь, в Вердене, его преследует даже не один злобный ангел, а целый рой посланников зла, и все они легко и бесшумно скользят в этом холодном сером тумане, что плывет сейчас по переулкам города и стелется над окрестными полями и долинами, и тайком окружают собравшийся на лугу маленький и печальный еврейский миньян, и толпой обступают нового, временного, черного еврея, который стоит тут же, кутаясь в белый талит, и с глубочайшей серьезностью вслушивается в незнакомые и странные слова, описывающие порядок богослужения в Святая святых ныне разрушенного Иерусалимского Храма, в те далекие дни, когда первосвященник, возлагая руки на козла отпущения, говорил, обращаясь к Всевышнему: Господь, — говорил он и произносил великое Имя. — Ошибался я, совершал беззакония, грешил перед Тобой, я и дай мой… О, Господь, прости ошибки, беззакония и грехи, которыми грешил я и дом мой… — как написано в Торе Моисея, раба Твоего, воспринятой из уст славы Твоей: ибо в день этот Он искупит вас, очистив от всех грехов ваших перед Богом.

Но сам Бен-Атар не в силах дожидаться, пока рав Эльбаз мелодичным своим голосом закончит выпевать покаянную молитву древнего первосвященника, и потому, украдкой покинув миньян, снова направляется к дому врача, который тем временем оставил больную на попечение первой жены, а сам поспешил к своим христианским пациентам, знатным и простолюдинам, — еще и для того, быть может, чтобы не навлечь на себя подозрение, что он слишком уж долго и близко общается с компанией евреев, расположившихся для молитвы прямо подле его жилища. И, едва войдя в полутемную врачевальную комнатку, окошко которой занавешено талитом, магрибский купец видит, что его молодой жене стало намного хуже. Тело ее снова вывернуто судорожной дугой, невидящие глаза прикрыты кисеей, уши заткнуты воском, и ко всему этому за ночь добавилось еще тяжелое, прерывистое дыхание. И в сердце Бен-Атара вползает леденящий страх, ибо он не знает, что ему сказать и как оправдаться перед ее отцом, другом своей молодости, который когда-то доверился ему и до срока отдал в жены эту молоденькую девочку в первом цвете ее юных лет. Ведь он даже не сможет указать осиротевшему отцу могилу или надгробье, на котором тот мог бы распластаться в горе. А чем он утешит своего собственного сына? Не того, что зародышем таится сейчас в ее чреве, а его старшего братика, который остался с дедом и бабкой в Танжере и наверняка предъявит отцу свой детский счет за обиду тех долгих дней, когда он мечтал о возвращении матери, не зная, что она к тому времени давно уже покинула мир живых.

Между тем в комнату тихо входит хозяйка дома, и Бен-Атар, оборотившись к ней, внимательно вглядывается в ее лицо — быть может, опыт, накопленный этой женщиной рядом с супругом-врачом, подскажет ему, оправдано ли то страшное отчаяние, которое овладело его душой. Но глаза низенькой бледной женщины не подсказывают ему ничего, и их выцветшая голубизна лишь напоминает ему глаза другой, новой жены, оскорбительное отстранение которой навлекло на него ту смерть, что сейчас нащупывает убийственный путь к постели второй жены. И впервые с тех пор как у костра над Барселонским заливом он услышал о существовании этой женщины, он чувствует, какую тяжелую ненависть к ней он несет в своем сердце все эти дни и как страшна будет потом его месть. Но в сознании святости нынешнего великого дня прощения и искупления он изо всех сил старается подавить нахлынувшие на него злобные чувства и с глубокой нежностью и жалостью подходит к постели своей больной.

Там, стоя у столика с разноцветными лечебными флакончиками, он снимает тонкую кисею с ее чистого, изможденного лица, чтобы она могла прочесть жалость и страдание в его глазах, и вытаскивает мягкий воск из ее ушей, чтобы она могла услышать звуки молитв, что взывают о помощи в маленькой роще возле дома, и все это для того, чтобы она убедилась, что ни он, и никто иной из путешественников даже не помышляет покинуть ее в этот страшный час, но напротив — все они объединяются сейчас душой и телом, чтобы противостать Ангелу смерти, и даже если тот уже приблизился к дому, то наверняка застынет у входа, прислушиваясь с таким же удивлением, как те семь ашкеназов из Меца, к изливающемуся из уст рава Эльбаза образному, поэтичному, сверкающему красками описанию того, как в этот грозный и страшный день вел службу в Храме древний первосвященник.

А затем, сознавая свои обязанности перед собранным специально для него миньяном, Бен-Атар прерывает полную сострадания и утешения речь, которой он пытается успокоить вторую жену, с глубокой благодарностью, но безмолвно кланяется первой жене, которая снова осторожно укрывает глаза больной тонкой шелковой вуалью и вновь затыкает ей уши пробками из мягкого воска, и спешит выйти из полутемной комнатки, чтобы присоединиться к молящимся. И делает это как раз вовремя, потому что рав Эльбаз остро нуждается сейчас в помощи Юга, поскольку именно в эту минуту пытается убедить семерых евреев Севера, собранных им в Меце, не давать себе послабления и не ограничиваться лишь формальным коленопреклонением, как это делают христиане, а набожно пасть ниц и простереться перед Всевышним на земле в знак полной покорности, как если бы Святая святых слилась со стоящим перед ними домом врача, маленькая роща внезапно превратилась во двор Иерусалимского Храма, а сам Верден — в возлюбленный Град Давидов. Ибо только так смогут они не только духом, но и телом воссоединиться с памятью о священниках и народе, что стояли на своих местах во дворе перед Храмом и когда слышали славное и грозное… Имя Бога, исходящее из уст первосвященника во всей его полной святости и чистоте, сгибали колена и падали ниц, возглашая: благословенно Имя славы царства Его во веки веков!

Поначалу северные евреи затрудняются в точности воспроизвести полное простирание рава Эльбаза, его сына, Бен-Атара и черного раба, которые, стоя на коленях, прижимаются лбами к земле с такой же быстротой и ловкостью, как это делают молящиеся мусульмане. Но постепенно их захватывает величавая образность вьющихся рифмами и изукрашенных сравнениями слов молитвы, и, подчиняясь указаниям пламенного рава, они и сами многократно, хотя и не без робости, прикасаются лбами к рыжей земле Вердена в надежде, что это их унизительное простирание на земле в компании одного отлученного еврея, одного лживого еврея и одного черного, совсем уж сомнительного еврея будет присоединено на небесах к мучениям поста и усилит мицву, которую они совершили, дополнив собою магрибский миньян. И тогда усилится также их чистота в этот странный Судный день и удвоится их стойкость в только что начавшемся новом году — в новорожденном 4760 еврейском году, во чреве которого таится устрашающий дракон христианского тысячного года.

И словно для того чтобы укрепить это новообретенное чувство праведности, наполняющее семерых северных евреев, когда они, по завершении молитвы «мусаф», расходятся на краткий отдых меж деревьями рощи, та сплошная серая пелена, что с утра затягивала небо, внезапно разрывается, и осеннее солнце приоткрывает просвет такой сладостной голубой наготы, что в сердце Бен-Атара тотчас вползает тоска по оставленным в Танжере детям, родичам и друзьям, которые в этот самый час наслаждаются, наверно, послеполуденным покоем сурового поста, раскинувшись на белых кушетках в просторных и тихих комнатах своих домов. Но в ту же минуту ноздрей североафриканца достигает мерзостный запах жареного мяса, который подымается вместе с дымом, вьющимся над трубой маленького дома, и он догадывается, что выкрест-врач, наверно, уже возвращается домой и жена готовит ему обед, и торопится выйти за угол монастырской стены — посмотреть, не появилась ли вдали фигура долгожданного вероотступника. И он действительно видит приближающегося к дому Карла-Отто Первейшего, как тот себя называет, и спешит ему навстречу, как будто хочет поторопить его шаги, но на самом деле, возможно, и затем, чтобы, даже не сознавая того, отсрочить, насколько ему удастся, необходимость самому вернуться во врачевальную комнатку, в эту его собственную, горестную Святая святых, где, быть может, невинная душа второй жены уже готовится к обряду расставания со страдающим телом.

Эта женщина выживет? — тревожным шепотом спрашивает подошедшего вероотступника на своей ломаной латыни стоящий на пороге дома рав Эльбаз. О да, она будет жить, снова подтверждает врач с той же решительной уверенностью, что накануне. Но эти, не может сдержаться он и опять указывает на дремлющих под деревьями евреев Меца, эти не выживут. Ни они, ни их сыновья, и губы его сжимаются с какой-то мрачной решимостью, и, войдя в дом, он крепко прижимает к себе двух своих сыновей — быть может, утешая себя за то, что променял такой святой день на христианские будни. Потом он смывает с рук уличную пыль и кровь аристократов и простолюдинов, которую выпускал все это утро, и вытирает руки мягким полотенцем, собираясь приступить к трапезе, которую приготовила его жена, но страдальческий взгляд Бен-Атара, видно, тревожит его, потому что он не садится за стол, а проходит прямиком в маленькую комнатку, где приказывает первой жене освободить ему место рядом с больной, голова которой по-прежнему запрокинута назад, а рот широко и беззвучно открыт, словно ей не хватает воздуха.

И на мгновенье кажется, что врач смущен и не знает, что делать. Однако он тут же берет себя в руки и начинает копаться в своем деревянном ящичке, а затем, достав оттуда тонкую мягкую камышинку, осторожно проталкивает ее в горло второй жены и вливает через нее немного своего желткового напитка, явно способного успокаивать всякую боль. И действительно, изогнутое дугою тело на миг расслабляется, и янтарные глаза раскрываются во всю свою ширь. Потом ресницы устало опускаются, и губы раздвигаются в слабой улыбке, как будто именно сейчас, на вершине своих мучительных страданий, она на миг ощущает острейшее счастье. И внимательный врач немедленно использует это милосердное мгновение, чтобы достать из ящичка нож и большую иглу и еще перед тем, как она погрузится в сон, снова обнажить ее прелестное округлое плечо и в очередной раз выпустить изрядную порцию отравленной крови в железный таз, в котором уже белеют новые, чистые речные камни.

Похоже, что тело второй жены снова расслабилось и обрело покой, а ее мучительные судороги без следа канули в пропасть сна. И Бен-Атар чувствует, что сейчас он наконец вправе улизнуть от запахов еды, которую жена врача подает своему крещеному супругу, и присоединиться к остальным евреям, дремлющим в маленькой роще в ожидании, пока вечерний свет созреет для новой молитвы. А когда Абд эль-Шафи и его матрос приводят с пастбища четырех лошадей и мула, гордо машущих хвостами, вымытых и лоснящихся после отдыха и преданного ухода, полученных в священный день, а врач-вероотступник снова выходит из своего маленького дома, направляясь в очередной кровопускательный обход по улицам Вердена, Бен-Атар поднимается, подзывает к себе молодого раба, временного еврея, который все эти часы простоял на коленях перед свитком Торы, лежащим меж ветвями одного из деревьев, и они вместе присоединяются к раву Эльбазу, который уже собирает молящихся, чтобы произнести нараспев слиху, открывающую вечернюю молитву такой бесконечно печальной мелодией, что у Бен-Атара все внутри разрывается от заново вернувшегося страха: Исчезли мужи достойные. Своею храбростью известные. Щитами владеть умевшие. Отменявшие приговоры молитвами. Служившие нам стенами крепкими. Прибежищем в дни страха и уныния. Когда грозили нам гнев и негодование. Усмирявшие ярость просьбами. Ответь им, прежде чем призовут тебя. Умеющим молить и умилостивлять своими молитвами.

Истовый плач разбитого сердца, возносимый этой вечерней молитвой, проникает сквозь окошко в маленький дом врача, вторгаясь в затуманенное сознание второй жены, и в ее спине тут же просыпаются новые судороги, которые опять изгибают позвоночник, и голова ее вновь запрокидывается назад, так что тело превращается в жесткую, одеревеневшую дугу. Она с огромным усилием открывает глаза, и перед ней, как в тумане, мелькает чья-то всклокоченная грива волос — наверно, Ангела смерти, который тайком прокрался за спину первой жены и теперь притворяется, будто тоже дремлет вместе с нею. И неожиданно на нее нисходит какой-то покой, словно взмывающая и опадающая мелодия отдаленной мужской молитвы в близлежащей роще умеряет тот страх, что сотрясает ее душу. И сквозь боль судорог, вгрызающихся в ее спину, как вампир, она вдруг с грустной тоской вспоминает женский молитвенный дом в Вормайсе и стоящую на возвышении посланницу общины, закутанную в талит, с повязанными на руке тфилин. Вот, не стану мешать тебе забрать меня из этого мира, заливает ее душу печаль и жалость к самой себе, смешанные, как ни удивительно, со сладким ощущением странной гордости, и в сумеречном свете этой новой мысли, которая упрямо клубится в ее сознании, она все пытается понять, кто же этот «ты» — ее ли муж или, быть может, тот рыжеволосый судья, к ногам которого она упала? Или маленький рав из Севильи, который усталым, надтреснутым голосом продолжает читать слихот? А может, полнотелый Ангел смерти, принявший облик первой жены, которая с состраданием наклоняется над ней и качает головой, как будто не только понимает новую благую весть, родившуюся в душе своей подруги, но и вполне с ней согласна.

И в то время, как вторая жена все силится вытолкнуть из груди дыхание, которое грозит ее задушить, и тоненький лучик света, ухитрившийся проскользнуть сквозь занавеску, отражается в ее угасающих глазах меркнущей искрой удовлетворения при виде того, как рыдает над ней ее Ангел смерти, — из ворот бенедиктинского монастыря появляются две молодые монахини, которых мать-настоятельница послала проследить, как бы молящиеся поблизости евреи не зашли слишком далеко в своих молитвах и не осквернили своими вздорными мыслями все мироздание, готовящееся сейчас к вечерней мессе наступающего святого воскресенья. И поразительно, но одного лишь надменного, самоуверенного появления этих двух женщин оказывается достаточно, чтобы северные евреи тут же прекратили свои молитвы и в полном молчании выслушали предъявленное им на местном языке недвусмысленное требование немедля перенести свое богослужение из рощи на усеянный надгробьями пустырь, а заодно и просьбу одолжить монастырю на некоторое время этого молодого раба, худоба и чернота которого делают его вполне пригодным, чтобы спуститься в монастырский колодец и вытащить упавшее туда ведро. Но евреи Меца, видимо, хорошо знают, с кем имеют дело, потому что эту странную просьбу они даже не удосуживаются перевести раву и Бен-Атару, и сами, на собственную ответственность, весьма почтительно, но твердо отказываются отпустить этого временного еврея, ибо его смиренное, но пылкое присутствие дополняет обязательную численность миньяна, и предлагают вместо него двух здоровяков-исмаилитов, которые укрепляют неподалеку колеса фургонов, готовя их к предстоящему пути.

Услышав это щедрое предложение, монахини переглядываются с тонкой улыбкой, прекрасно понимая, насколько чудовищна сама мысль допустить двух таких мужчин в женский монастырь, обитательницам которого и без того приходится непрестанно сражаться со всякого рода соблазнами и видениями. Отказавшись от своей дерзкой просьбы, они исчезают в воротах монастыря, не преминув, однако, предварительно убедиться, что евреи действительно забрали свой свиток Торы и отправились на пустырь, чтобы завершить там вечернюю молитву.

Но вот уже заходящее солнце начинает покалывать иглами своих лучей нижние ветви покинутой рощи, и наступает час молитвы «неила», знаменующей закрытие небесных ворот и близкое завершение праздника, и семерых евреев Меца охватывает такой страх и трепет, что они просят разрешения сменить южного рава в роли кантора, чтобы отсюда и далее вести эту важнейшую заключительную молитву на манер их далекой возлюбленной общины. И Бен-Атар подает севильскому раву скрытый знак не упрямиться и уступить свое место одному из северных евреев — может быть, молитва, произнесенная на их привычный лад, сумеет предотвратить тот дурной приговор, который нависает над ним в эту минуту. Сам же он торопливо подзывает к себе черного африканца, надеясь найти утешение своей скорби в ароматах пустыни, источаемых его телом, и в тех запахах сухих колючек и дымных давних костров, которых так и не сумели изгладить ни долгое морское путешествие, ни изрядная «сухопутная добавка». Но в ту минуту, когда посланник семерых ашкеназских евреев начинает рыдающим голосом выпевать на привычный мотив стражников Меца скорбные слова «неилы»: Что нам сказать пред Тобой, восседающий на высотах, и что нам поведать Тебе, обитающий в небесах? Ведь все сокрытое и явное Ты знаешь, — Бен-Атар вдруг начинает раскачиваться взад и вперед в горестном отчаянии, поняв, что отныне и вовек ему придется жить с сознанием двуликости Обитающего в небесах, ибо именно в эту минуту первая жена, спутница его юности, тяжело и устало выходит из дома врача-вероотступника и, скорбно опустившись на ступеньку у крыльца, издали подает мужу, еще окутанному звуками заключительной молитвы, безмолвный знак, что двойственности его супружеского существования пришел непреложный конец.

И хотя магрибскому купцу совершенно ясно, что никакая покаянная исповедь в ходе заключительной молитвы не в силах снять с него вину за смерть, которую он сам навлек на свою вторую жену, — и не столько тем упрямым путешествием, которое предпринял, чтобы доказать возможность тройственной любви, сколько отчаянной попыткой эту любовь оправдать, — он тем не менее не покидает миньян и не спешит к мертвой жене, но продолжает упрямо домогаться сочувствия от Всевышнего, умоляя, чтобы Владыка прощения пожалел хотя бы его единственную оставшуюся теперь жену и вписал ее в Книгу живых, ибо ей, потерявшей подругу, вскоре понадобятся не только утешение в горе, но и новые супружеские заверения. И лишь по завершении вечерней молитвы, знаменующей собою исход праздника, он же исход субботы, когда надлежит зажечь свечи, и вдохнуть благовония, и произнести над сладким вином разделительное благословение, проводящее надежную границу меж святым и будничным, — лишь после окончательного завершения праздника он медленно направляется в маленький дом и уже на подходе видит стоящую у двери жену врача, которая преграждает путь своим детям, чтобы они ненароком не вошли туда и не оказались вдруг наедине с покойницей, — а неподалеку от нее, на некотором расстоянии, стоит начальник матросов, он же начальник кучеров, бравый капитан Абд эль-Шафи, и глаза его налиты слезами, ибо этот бывалый моряк хорошо понимает, каким тяжелым и печальным будет отныне их путешествие, когда с ними не будет второй жены. И он обнимает еврейского купца и произносит слова утешения, напирая, главным образом, на то, как замечательна и прекрасна судьба той, что ступает сейчас своими маленькими босыми ногами по золотой лестнице, ведущей в рай, и как трудна судьба тех, которые вынуждены протаптывать себе дорогу в земном мире. А поскольку Абд эль-Шафи весь день наблюдал за долгим постом евреев, то теперь он чуть ли не силой заставляет Бен-Атара съесть кусок еще горячего хлеба, который испек для путешественников с помощью своего матроса, и лишь затем позволяет хозяину войти в дом для последнего прощанья с той, что покинула их без его разрешения.

И вот Бен-Атар стоит в полной темноте и в полном молчании подле тела своей молодой жены, и взгляд его скользит по едва видимым очертаниям этой ужасной закоченевшей дуги, и он видит широко и изумленно раскрытый рот и размышляет об этом последнем прощании, на узкой постели, в чужом неприветливом доме, в хмуром и мрачном пограничном христианском городе, ужасное воспоминание о котором будет отныне сопровождать его в течение всей его жизни, даже если он сюда никогда не вернется, и вдруг мысли его неожиданно обращаются к Абулафии, который наверняка даже представить себе не может, где бы он сейчас ни находился, что конец того содружества души и тела, в которое его дядя вступил, дабы искупить грех самоубийства бывшей жены любимого племянника, возобновляет теперь, во гневе и в ярости, но и с удвоенной мощью, их повторно расторгнутое товарищество, силой новой реальности отменяя не только то отлучение и тот бойкот, которые были провозглашены в Вормайсе, но и все былые основания для парижской ретии. Но тут Бен-Атар ощущает, что рядом с ним кто-то копошится в темноте. Это рав Эльбаз, который уже спешит снять талит, занавешивающий маленькое окошко, но не затем, чтобы оказать почет лежащей во тьме покойнице, озарив ее бледным светом взошедшей луны, а, напротив, чтобы побыстрее скрыть под тканью этого талита все более стынущее в мертвенной белизне лицо и тем самым отделить вторую жену от ее мужа. И тогда, повернувшись к маленькому раву, который торопится произвести все положенные по закону действия, Бен-Атар сурово и решительно извещает его, что он не собирается ни отпевать, ни хоронить свою любимую вторую жену в этом проклятом городе, но намерен доставить ее тело в Париж, чтобы предъявить упрямой отстранительнице и ее брату, господину Левинасу, неоспоримое доказательство, что отныне, будучи обладателем единственной жены, он является, по закону, вполне безупречным деловым партнером, и, следовательно, их расторгнутое товарищество, хоть и во гневе и с болью, может быть теперь восстановлено и даже навеки скреплено свидетельством могилы и надгробья прямо во дворе их дома.

И Бен-Атар чувствует, что рав так потрясен и разгневан его намерением, что, кажется, готов даже нарушить верность хозяину и дерзко бросить ему в лицо тяжелые слова в осуждение этой затеи, которая не согласуется с уважением к мертвой. А поскольку он и слышать не желает какой бы то ни было, даже украшенный фразой или словом Галахи, ответ, который противоречил бы тому, что он задумал, то, ничего не говоря, быстро хватает с полки флакончик с желтковым напитком, разом проглатывает все его содержимое, выходит, покачиваясь, из маленького дома и, столкнувшись у входа с врачом-вероотступником, вернувшимся в сопровождении своего христианского наставника, молча, в полном отчаянии, отстраняет их обоих с дороги и продолжает шагать, как лунатик, в направлении евреев Меца, которые украдкой едят в стороне свою скудную пищу и в ужасе таращатся на него, когда он проходит мимо. Но когда он входит в глубину маленькой рощи, ноги его подкашиваются и он валится навзничь среди деревьев с единственным желанием — нет, не умереть, но заснуть и больше не просыпаться.

Она умерла, с упреком и горечью сообщает рав Эльбаз врачу, но тот и не думает смутиться или попросить прощения за то, что все эти дни так упорно вселял в них ложные надежды, но лишь спокойно обращается к священнику и переводит ему на местный язык известие о смерти пациентки, чтобы у того не оставалось сомнений, что его заботливый уход за больной еврейской женщиной был продиктован всего лишь обычным врачебным долгом, а не каким-либо пристрастием и что на его лечебной постели умирают не только христиане, но и евреи тоже. И чтобы подкрепить эти слова, он приглашает своего ученого спутника в дом, в залитую лунным светом внутреннюю комнату, где показывает ему больную, чьи страдания так милостиво сократил Ангел смерти. Маленький андалусский рав входит за ними следом — проследить, чтобы, воспользовавшись беспомощностью мертвой женщины, с лица которой врач сейчас приподымает талит, над ней не совершили какого-нибудь недостойного или неуважительного действия, например осенили ее крестом или произнесли христианскую заупокойную молитву. Похоже, однако, что даже этому священнику не под силу изменить веру покойника с тем, чтобы открыть перед ним врата спасения, и поэтому он нисколько не заинтересован в иноверческой душе, которая уже ушла из мира сего навстречу своей судьбе, и хочет только узнать историю потерпевшего поражение тела и тайну тех могучих судорог, которые врач, на ученом языке древних греков, называет tetanus, столбняк, как будто бы это название придает болезни, вдобавок к ее безнадежности, некое величие и благородство.

И тогда рав Эльбаз, сердце которого разрывается при виде маленькой, застывшей ступни исчезнувшей женщины, снова обращается к врачу и голосом, сдавленным от слез и горя, резко упрекает его за обиду ложных обещаний, но на этот раз не на выученной у севильских христиан ломаной латыни, а на древнем языке евреев, придающем особую силу всему, что говорится на нем в гневе или разочаровании. И похоже, что на сей раз вероотступник весьма встревожен той древней формой, в одеянии которой ему брошено в лицо это повторное обвинение, и, словно пытаясь защитить Ангела смерти, как если бы тот просто допустил ошибку, подходит к окошку, открывает его настежь, смотрит на семерых евреев из Меца, устало и смущенно окруживших первую, теперь уже единственную, жену, которая нарезает выпеченную исмаилитами буханку, и, четко пометив пальцем каждого из них, вновь повторяет, на сей раз тоже не на латыни, а на вымученном и странном иврите, вторую часть своего пророческого проклятия: но эти не выживут. И хотя рав Эльбаз уже не единожды слышал эти слова, они вновь вызывают у него дрожь, как будто полная ошибочность утешительной части обещаний врача усиливает правдивость их устрашающей и гневной части.

Но в это время он замечает, что его маленький сын, забытый всеми сирота, стоит в дверях комнаты и его темные глаза прикованы к мертвой женщине, возле занавешенной каюты которой он так привык искать сладость ночного сна на корабле, и, придя в себя, торопится увести мальчика отсюда, чтобы смерть этой чужой женщины не слилась в его воображении со смертью его собственной матери. Снаружи он передает его в руки первой жены, чтобы та дала ему кусок того теплого черного хлеба, что по доброте своей испекли исмаилиты, и, хотя сам не ощущает ни малейшего голода, заставляет и себя съесть горячий кисловатый ломоть, чтобы набраться побольше сил, ибо сейчас, когда его хозяин позволил себе свалиться в богатырском сне, ему, Эльбазу, видимо, придется превратиться на время из советника в компаньона, а может быть, даже и в нового главу всей их компании.

И поскольку ни боль, ни судороги не нарушают сон магрибского купца, микстура верденского врача действует на него с удвоенной силой, так что он час за часом продолжает лежать в глубине маленькой рощи под монастырем, недвижный и безмолвный, как будто некий божий сон сковывает сейчас все его члены. И на следующее утро, когда Абд эль-Шафи запрягает двух лошадей в большой фургон, чтобы, как обещано, вернуть семерых евреев Меца в их общину, рав Эльбаз решается, на собственную ответственность, с превеликой осторожностью снять два золотых браслета с холодных и гладких щиколоток умершей женщины и передать их этим семерым, согласившимся дополнить их миньян, — конечно, не в виде платы за доброе дело, ибо они совершили его, разумеется, ради самого доброго дела, но лишь для того, чтобы сделать еще слаще их возвращение домой. И, зная уже, насколько твердо настроен Бен-Атар предотвратить погребение любимой жены на заброшенном верденском пустыре, он велит временному черному еврею, этому последнему из уже распавшегося миньяна, собрать валяющиеся на монастырском дворе потемневшие доски, чтобы сколотить из них прочный закрытый ящик, в котором можно будет с надлежащим уважением и надежностью довезти вторую жену до кладбища в Париже.

И только удары молотка в тишине послеобеденного воскресного часа извлекают наконец Бен-Атара из пропасти его желткового сна. И в сладкой, тяжкой истоме пробуждения ему чудится, что все это сон и что никогда он не отправлялся ни в какое плавание, ни с первой женой, ни со второй, а лежит сейчас, с наслаждением развалившись на своей большой кровати в своем голубом танжерском доме, а голоса, которые доносятся до него из внутреннего двора, говорят ему, что старшие сыновья спешат выполнить заповедь постройки сукки. Но паутина глубокого сна продолжает рваться вокруг него, и вот он уже ощущает жесткость своего ложа, и меж порыжевших листьев, трепещущих перед его глазами, ему открывается свинцово-серое небо Европы — той Европы, которой удалось превратить отстранение в отлучение, а отлучение — в смерть.

И память вдруг вонзается в него своими когтями, и острая боль голода и утраты с такой силой обрушивается на него, что он торопливо поднимается и идет к ближайшему ручью сполоснуть лицо, но по пути чует запах костра и, посмотрев в ту сторону, видит, что его живая жена, которая, очевидно, все это время оставалась с ним рядом, чтобы никто не потревожил его сон, теперь и сама в конце концов заснула — как была, в измятой одежде, подле тлеющих головешек, на которых греется его миска с едой. И, не занимаясь поисками рава и прочих спутников, он, точно голодный зверь, набрасывается на слегка подгоревшую пищу, вкус которой обостряет приправа двухдневного поста, и долго ест, стоя в тишине рощи, а затем, не желая будить подругу своей юности, направляется к дому врача, над трубой которого вьется голубоватый дымок, посмотреть — не свершилось ли там какое-нибудь чудо и не вернулся ли кто-нибудь снова к жизни?!

И вот он входит в дом, в который все последние дни входил и выходил так свободно, словно это было его собственное жилище, и первым делом видит стоящую возле плиты жену врача. Она помешивает большой деревянной ложкой в дымящемся под вытяжной дырой горшке, и ее маленькие голубые глазки смотрят на него с легкой укоризной, словно говорят: давно пора было проснуться. Он виновато склоняет голову, с бьющимся сердцем входит во внутреннюю комнату и там, потрясенный, обнаруживает, что его вторая жена уже завернута и запакована в саван, словно посылка, приготовленная к отправке. Кто осмелился, не спросясь, так запаковать то, что ему всего дороже и любимей?! Врач? Или андалусский рав, с нетерпением ждущий продолжения пути?

Не раздумывая ни минуты, он быстро закрывает за собою дверь, лихорадочно, горящими от возбуждения пальцами высвобождает вторую жену из полотняных оков и снова вглядывается в ее прекрасное лицо, так заострившееся за минувшую ночь, что теперь она похожа на какую-то большую и странную птицу. Его дрожащая рука нерешительно приближается к ее векам, чтобы осторожно приподнять их и в последний раз увидеть в скошенных, как плавник, глазах то былое янтарное мерцание, которое всегда заставляло его сердце биться учащенней. Он еще продолжает медленно и бережно, чуть трогая ее своими поцелуями и прикосновеньями, прощаться с этим телом, дарившим ему столько наслаждения и радости, как вдруг слышит позади шаги рава Эльбаза, который, не постучав, входит в комнату и без всякого смущения, совершенно свободно, смотрит на лежащую перед ним женщину, как будто смерть и впрямь превратила его наконец в ее второго мужа.

А затем рав принимается докладывать Бен-Атару, какие действия он предпринял в течение дня, при этом не извиняясь и не оправдываясь, словно само собой понятно, что именно он должен был взять на себя главенство, пока хозяин спал. И снова, как и в тот день, когда решено было отправиться на дополнительный суд в Вормайсу, Бен-Атар удивляется душевной отваге этого маленького человека, который не только снял, собственными руками и на свою ответственность, золотые браслеты с ног умершей жены, чтобы подсластить возвращение евреев Меца, истребление которых, быть может, действительно близко, но также по собственному почину отдал врачу мула, приобретенного в Шпейере, в уплату за лекарственные травы, постель для больной, желтковую микстуру и кровопускания и за ночлег, предоставленный мертвому телу. Даже и этот почин не вызывает у Бен-Атара упрека, потому что он с удовлетворением и благодарностью догадывается, что рав Эльбаз уже согласился на его просьбу и больше не возражает против отсрочки погребения. Вот, он уже сам приказал исмаилитам поторопиться с сооружением прочного, закрытого ящика.

Теперь у магрибцев нет уже никаких причин задерживаться и далее в Вердене, и уже в полночь, когда Абд эль-Шафи возвращается с большим фургоном из Меца, они погружают на него тяжелый ящик, и рав с Бен-Атаром устраивают себе по обе стороны от него сиденья поудобней, чтобы всю дорогу сопровождать усопшую чтением псалмов, умиротворяющих и укрепляющих отошедшую душу, уже заслужившую последнее отдохновение, а тем временем оба исмаилита еще раз проверяют подковы лошадей и подтягивают упряжь, и маленький Эльбаз смазывает колесные оси, и молодой язычник, которого Абд эль-Шафи еще не успел освободить от вериг еврейства, пакует, под наблюдением единственной оставшейся жены, продовольствие и посуду и укладывает их в малый фургон. Похоже, однако, что врач-вероотступник, привязавший тем временем полученного мула к дереву возле дома, никак не может найти себе места и явно не в силах просто так расстаться с компанией еврейских путешественников. Он то и дело подходит к ним, вновь и вновь вычерчивает на земле самую удобную и безопасную дорогу в Париж, и в его глазах, кажется, даже блестят на мгновенье слезы. А когда с первыми лучами зари раздается первый всхлест кнута, его вдруг прорывает, и он с большим волнением восклицает: вы будете жить. И на беглой латыни обещает путникам: вы вернетесь к своим исмаилитам и там останетесь в живых. И, как будто желая усилить свое пророчество, повторяет еще раз, на священном языке: там — жизнь.

Медленно вращаются колеса, увлекая повозки все дальше и дальше на запад, и душу Бен-Атара саднит печаль, потому что он навсегда расстается с тем местом, где его вторая жена улыбнулась ему своей последней улыбкой. И первые слезы наконец проступают на его глазах, когда он слышит, как рав произносит то, что прежде всего необходимо произнести, начиная всякое дальнее путешествие: ныне, возвожу очи мои к горам, откуда придет помощь моя, помощь от Господа, сотворившего небо и землю. И не даст он поколебаться ноге твоей, и не воздремлет хранящий тебя. Не дремлет и не спит хранящий Израиля. И Господь хранитель твой, Господь сень твоя с правой руки твоей. Днем солнце не поразит тебя, ни луна ночью. Господь сохранит тебя от всякого зла, сохранит душу твою. Господь будет охранять восхождение твое и вхождение твое отныне и навек.

И вот так, под звуки псалмов, движутся они из Вердена к Шалону, а из Шалона к Реймсу, а из Реймса к Мо и из Мо к Парижу, по дорогам, которые глубоко врезались в память возниц и запомнились ноздрям черного язычника. А ночи все прохладней, и время от времени хлещут осенние дожди, и теперь уже они предпочитают ночевать на постоялых дворах или в крестьянских домах. Но нигде и никогда не оставляют ящик с телом второй жены под присмотром одних только исмаилитов: рядом с ним всегда остается кто-то из евреев — Бен-Атар, или рав, или первая жена, или хотя бы маленький Эльбаз. Однако на третий день, в канун праздника Суккот, из наглухо заколоченного ящика начинает подниматься тяжелый сладковатый запах, и, подняв голову к небу, можно различить, что вот уже несколько часов над ними неотступно кружит черный стервятник. И потому, из уважения к любимой умершей, которая хочет вернуться в прах, рав Эльбаз решает использовать свои права вероучителя и на время объявить сушу морем, а фургон приравнять к кораблю, с тем, чтобы путники смогли продолжать движение и во время праздника, поскольку в этом случае заповедь «жить в сукке» они будут выполнять, даже оставаясь внутри фургонов. И благодаря этому путники сокращают свои остановки на сон и еду и весьма ускоряют свое движение. И даже когда Абд эль-Шафи видит по дороге у одного из крестьян новый вид плуга, снабженного дополнительным, изогнутым лемехом, который отбрасывает поднятую землю в сторону и этим расширяет и углубляет борозду, Бен-Атар не позволяет ему задержаться, чтобы поближе рассмотреть новинку и зарисовать ее форму для земледельцев Танжера и окрестностей, а настаивает, чтобы тот продолжал нахлестывать лошадей, неустанно подгоняя их бег.

Тем не менее утром второго дня Суккот, когда во время утренней молитвы караван пересекает мост через Марну и резко поворачивает на запад, чтобы дальше следовать вдоль шумного северного берега Сены, им все же приходится поднять черный верх фургона и распахнуть его настежь, чтобы свежий запах прибрежной растительности хоть немного перебил тот тяжелый дух, что стоит внутри. И хотя из-за этого они вынуждены теперь непрестанно воевать то со стервятником, то с воронами, что так и норовят усесться на ящик, душа их радуется, потому что вот уже вдали появляется знакомый остров с тем маленьким франкским городком, что так привлекательно распростерся на самой середине реки во всей красочной пестроте своих крыш и башен неподалеку от белеющих развалин Лютеции, своего маленького, ныне безлюдного предтечи. И какое-то приятное тепло разливается в душах североафриканцев при въезде в Париж, как будто то короткое время, которое они провели здесь тридцать дней назад, уже связало их с ним узами тесной привязанности. И чем дальше они углубляются в город, двигаясь навстречу опускающемуся вечернему солнцу, тем острее не терпится им высмотреть среди толпящихся в гавани кораблей светло-зеленый флаг старого сторожевого судна.

Однако они различают его только тогда, когда лошади останавливаются наконец чуть ли не рядом с его нависающим бортом. И даже капитан поражен теми огромными переменами, которые претерпел его корабль. Ибо за время их тридцатидневного отсутствия оставшийся без дела компаньон Абу-Лутфи решил временно превратиться из купца-покупателя в купца-продавца, чтобы выяснить, какова ценность товаров пустыни в глазах местного люда, и с этой целью надумал украсить старое сторожевое судно разноцветными лоскутами, а пятерых оставшихся с ним матросов нарядить в причудливые праздничные одеяния, рассчитывая привлечь этим сердца охочих до зрелищ парижан. И вот сейчас эти пятеро здоровяков в ярких шелковых накидках и в тюрбанах всех возможных расцветок суетятся меж наваленными по всей палубе горшками с маслинами и грудами сушеных фруктов, белыми пчелиными сотами и горами медной посуды, точно заправские торговцы на уличном рынке, и даже, кажется, выкрикивают какие-то зазывные слова на местном певучем языке.

И видимо, Абу-Лутфи тоже не сразу опознает своего еврейского компаньона, когда тот появляется со своими спутниками на берегу, — бледный, исхудавший, в сильно потрепанной одежде, — потому что поначалу не обращает на него никакого внимания и продолжает энергичными жестами объясняться с каким-то местным покупателем. Но когда он чувствует на своем плече горячую руку черного раба, проворно взобравшегося тем временем на палубу, у него перехватывает дыхание, и он роняет медный таз, который держал в руках, и падает на колени, и простирается ниц, чтобы возблагодарить еврейского Бога за то, что тот не помешал великому Аллаху благополучно привести близких людей, что евреев, что исмаилитов, обратно из темных лесов Ашкеназа. И, судя по бесконечным поклонам, объятьям и поцелуям, а также благодарениям судьбе, милостиво уберегшей искателей приключений от своих жестоких ударов, похоже, что Абу-Лутфи вовсе не интересует, чем же, собственно, кончилось их путешествие и удалось ли его еврейскому компаньону, с помощью мудрого рава, сокрушить своих конкурентов в дополнительном суде на Рейне. Видимо, исмаилит по-прежнему уверен, что все это их великое путешествие, что по морю, что по суше, с самого начала было совершенно напрасным, потому что евреи по самой их природе не способны прийти к какому бы то ни было окончательному и бесспорному решению.

И чтобы рассказать ему о решении, к которому евреи тем не менее пришли, хотя и не в силу мудрых речей рава Эльбаза, Бен-Атар отводит своего верного исмаилитского компаньона к борту и там, среди мешков с пряностями и ящиков с сухими фруктами, стоя у лестницы, ведущей в спрятанную в глубине трюма каюту той женщины, что не вернулась обратно, он окольным путем рассказывает ему о поразившей их руке Ангела смерти и под конец указывает на одиноко лежащий на причале ящик, возле которого, как маленький часовой, стоит сын рава Эльбаза. И хоть Бен-Атар и представлял себе, что известие о смерти молодой женщины будет тяжелым и болезненным ударом для этого исмаилита, который каждый год, во время своих торговых странствий в пустыне, выискивал для нее какой-нибудь особенный подарок, он не мог себе представить, что Абу-Лутфи будет так потрясен, что, взмахнув руками, в отчаянии вцепится в волосы, словно вдруг испугавшись, что смерть, дерзнувшая похитить у них такую любимую спутницу, может заодно снести и такую большую лохматую голову, как у него. И когда магрибец видит, как этот араб в своем горе выхватывает кинжал и надрезает свою одежду в знак глубокого сочувствия, у него тоже — быть может, впервые за все эти дни — вырывается страшный крик горя, который он доселе таил в глубине своей души.

Увы, ласковое осеннее солнце Парижа не останавливается в небесах, чтобы дождаться, пока успокоятся и смягчатся все те чувства боли и скорби, радости и надежды, которые смешались в этой великой встрече на палубе старого корабля. И поэтому рав Эльбаз, окончательно потеряв терпение при виде двух компаньонов, которые снова и снова принимаются обнимать и утешать друг друга, как если бы они были двумя мужьями одной и той же жены, объявляет об отмене того согласия на отсрочку погребения, которое он дал, когда их караван вышел из Вердена, и решительно подступает к Бен-Атару с требованием безотлагательно совершить эту неизбежную церемонию. И всем очевидно, что для этого необходимо немедленно проследовать к дому, расположенному на противоположном берегу реки, и объявить отстранившим и отлучившим их парижским родичам, что всё, что они считали окончательно решенным и подписанным, перевернулось с головы на ноги и теперь они должны, еще нынешней ночью, приготовить участок для погребения умершей жены.

Но сразу же возникает вопрос, вернулись уже упомянутые родичи в Париж или решили остаться на берегах Рейна и провести Судный день и праздник Суккот в Вормайсе, чтобы вместе со своей общиной порадоваться отлучению, которое они провозгласили. И сначала рав думает послать своего разумного сынишку в сопровождении одного из матросов, чтобы разведать обстановку в доме молодого господина Левинаса, но тут Абу-Лутфи вдруг заявляет, что в этом нет никакой нужды, потому что он уже два дня назад различил среди парижан, прохаживавшихся по палубе корабля, фигуру бледного и печального Абулафии, переодевшегося в платье старой крестьянки. А коль скоро так, продолжает исмаилитский компаньон, который еще по Испанской марке хорошо знает привычку своего молодого партнера к такого рода переодеваниям и уловкам, то нет смысла в задержке и нужно немедля отправляться в дорогу. И они решают, что во главе их похоронной процессии будет выступать сам рав, тогда как отлученный супруг укроется позади, чтобы предотвратить какое-нибудь новое, уже непоправимое отстранение. Тотчас приказывают пяти матросам-торговцам сменить цветастые накидки на чистые, строгие одеяния, в которых они могли бы пристойно пронести тяжелый темный ящик по улицам Сите до еврейского дома на южном, левом по течению, берегу реки.

И вот, в последнем свете сумерек они выходят на улицу Ля-Арп, к тому месту, где статуя Давида смотрит на фонтан Сан-Мишель, и андалусский рав в одиночку открывает ту железную дверь, которую, как ему хорошо помнится, он открывал тогда с таким трудом, и во дворе дома, на углу первого этажа, вблизи колодца, видит небольшую сукку, сложенную из веток, в которой его недавние противники по суду вкушают праздничную трапезу при свете маленькой масляной лампы. Он, однако, не входит туда, а лишь негромко покашливает, чтобы известить сидящих о своем присутствии. Первой слышит его именно госпожа Эстер-Минна, но, выглянув из сукки, она не узнает гостя и потому зовет Абулафию, который тотчас появляется у входа, в вормайсской шапке с бархатным рогом, весь в черном, словно уже предчувствуя приближение траура. И немедленно, несмотря на полутьму, признав в незваном госте маленького андалусского рава, он вздрагивает, как будто понимая, что что-то случилось, и торопится обнять пришедшего. Но Эльбазу не нужны ни объятья, ни приветствия — он хочет лишь выяснить местонахождение ближайшего кошерного еврейского кладбища, где можно было бы захоронить принесенный ими ящик. Ящик? — удивленно и встревожено переспрашивает Абулафия. Какой ящик? И тогда рав выводит его на улицу, где пятеро матросов стоят вокруг опущенного на плиты мостовой грубо сколоченного деревянного ящика.

Что там внутри? — с ужасом шепчет Абулафия, и голос его прерывается — возможно, потому, что его ноздрей уже коснулся страшный и сладковатый запах смерти. И рав Эльбаз с жалостью смотрит на этого испуганного слабого человека, который стоит сейчас, дрожа, перед большим деревянным ящиком и с ужасом думает, не лежит ли там его отлученный дядя. Но в эту минуту из ворот дома появляется новая жена, госпожа Абулафия, глянуть, что могло так надолго задержать ее молодого мужа. Похоже, что сначала она не замечает ни ящик, ни стоящих посреди улицы матросов, а одного лишь рава Эльбаза, и при виде этого хитроумного севильского мудреца, который когда-то победил ее, но в конце концов сам оказался побежденным, ее маленькое нежное лицо вспыхивает от удовольствия, и она спрашивает, легко поклонившись, с приветливой улыбкой: вы вернулись?

Но тут магрибский купец появляется из своего укрытия — с всклокоченными волосами и бородой, в рваной одежде, с глубоко запавшими тазами, — и не успевает еще госпожа Эстер-Минна от неожиданности отшатнуться, он сам громко отвечает на ее вопрос: да, мы вернулись, но не все. А затем, с каким-то скорбным отчаянием, к которому примешивается некое безумное торжество, он бросается к ящику и рывком выдирает из него одну доску, чтобы представить стоящей перед ним женщине недвусмысленное свидетельство, что отныне можно восстановить прежнее товарищество, не нарушая никакого нового установления. И в то время как Абулафия, покачнувшись, хватается за стену, чтоб не упасть, Бен-Атар, не отрывая темного взгляда от расширившихся в испуге голубых глаз, с неприкрытой ненавистью спрашивает:

— Ну что, теперь наконец новая жена довольна?

Глава шестая

И вполне окупилась, оказывается, настойчивость севильского рава. В ту же ночь вторая жена была погребена на крохотном еврейском кладбище, втиснувшемся в узкий зазор меж обширным виноградником принца Галанда и небольшой часовней в честь святого Марка-Затворника. Поначалу Бен-Атар требовал похоронить умершую жену прямо во дворе у племянника, чтобы парижские родственники могли следить и ухаживать за могилой, и Абулафия даже загорелся выполнить желание любимого дяди, но молодой господин Левинас вежливо отклонил эту идею, продиктованную, как ему показалось, одной лишь мстительностью, и сумел убедить магрибского купца и особенно андалусского рава, что негоже оставлять покойницу в одиночестве во дворе еврейской семьи, которая сегодня здесь, а завтра может перекочевать в другое место, и поэтому лучше похоронить ее на настоящем кладбище, рядом с другими усопшими, где она не будет забыта во время воскрешения из мертвых. И вот теперь, покуда матросы, на сей раз превращенные в могильщиков, расчищают полянку в диких кустах и роют просторную и аккуратную яму, мрачный, изможденный и томимый скорбью Бен-Атар рассеянно прислушивается к похвалам, которые молодой господин Левинас расточает тому месту, где магрибский купец согласился оставить свою жену. И странно — молодой господин Левинас, этот, как правило, ясно и трезво мыслящий еврей, который с трудом выносит даже еврейские небылицы, не говоря уж о небылицах христианских, на сей раз так увлекается собственным красноречием, что начинает пространно излагать Бен-Атару старинную местную легенду об охотнике Марке, который, как рассказывают, с жестоким бессердечием убил когда-то на этом месте олениху с ее олененком на глазах у потрясенного оленя, и тогда олень отверз уста и людским голосом вымолвил горькое пророчество, что человек, не пожалевший чужую мать с ребенком, кончит тем, что непреднамеренно убьет также свою жену с собственным сыном. И вот, этот молодой охотник, пытаясь предотвратить осуществление страшного пророчества, добровольно и навеки заточил себя в маленькой келье меж могилами древних Меровингов, соорудил там прочную железную дверь на засовах, поставил на окне железную решетку и стал кормиться пищей, которую ему по доброте душевной подавали христианские паломники, проходившие здесь по дороге Сен-Жака, следуя в южные земли к священным могилам. И поскольку этот грешник одной лишь силой своей воли сумел отвести от себя такое недвусмысленное и ужасное пророчество, произошло так, что его несчастье обратилось к его же благу, его грех превратился в святость, а его келья стала впоследствии называться капеллой святого Марка и служит теперь исходным пунктом для всех паломников, начинающих отсюда свой длинный и многотрудный путь в Сантьяго-де-Компостела.

Скорбящий супруг никак не может проникнуть в смысл этого туманного иносказания, но одно становится ему все более ясным, уже с самого начала этих ночных похорон, — да, действительно, кончина второй жены — и теперь это совершенно очевидно — проломила скорлупу бойкота и отлучения, которой окружил его рыжий судья, сладкоголосый и бессердечный посланник вормайсской общины. Ибо вот — не только Абулафия, подавленный жалостью и чувством вины за смерть молодой женщины, жмется теперь к мрачному угрюмому дяде, как жмется к хозяину провинившийся раб, но даже обычно скрытный и осторожный господин Левинас тоже понимает, что не может, ни нравственно, ни галахически, пренебречь той бедой, что обрушилась на этих побежденных людей, и потому прилагает сейчас все силы, чтобы показать, с каким сочувствием и симпатией он вслушивается в историю последних дней и кончины второй жены, проникновенно излагаемую равом Эльбазом.

Зато на красивом, похожем на лисье лице госпожи Эстер-Минны можно приметить не только сочувствие и симпатию, но также первые признаки новой тревоги. Именно сейчас, на краю могильной ямы, по щиколотку утопая в рыхлой земле и прислушиваясь к тому, как рав Эльбаз выпевает молитву цидук га-дин, она вдруг с пронзительной ясностью сознает, что дерзкая, полная препятствий затея североафриканского дяди в конце концов, как ни странно, увенчалась успехом. Ибо вместе с этим мертвым, окутанным тонкой бледно-зеленой шелковой тканью телом, которое соскальзывает сейчас, словно по собственной воле, к месту последнего успокоения меж виноградником и капеллой, исчезает и то последнее препятствие, которое могло помешать ее, госпожи Эстер-Минны, молодому кудрявому супругу, с его душой вечного бродяги, возобновить свои торговые кочевья.

Положим, она заупрямится и заявит, что тоже хочет взять в руки дорожный посох и присоединиться к своему мужу; согласится ли он взять ее в спутники? — лихорадочно размышляет она. Не потребует ли, напротив, чтобы она оставалась дома и выполняла свое обещание заботиться о его несчастном ребенке, которого она сама, поддавшись минутной слабости, поторопилась когда-то отобрать у исмаилитской няньки и взять под свое покровительство? Но кто же тогда будет согревать по ночам ее холодные ступни, уже привыкшие к нежности рук этого южного мужчины? — терзается госпожа Абулафия. И кто тогда даст ей хоть искру надежды, что горячее мужское семя все-таки оживит и оплодотворит когда-нибудь ее бесплодие — затем, хотя бы, чтоб доказать бывшей вормайсской свекрови, вечно упрекавшей ее в бездетности, что не ее, не Эстер-Минны, была в ту давнюю пору вина? А если так, значит, сейчас, пока еще не прояснилось, как повернется отныне ее борьба с магрибским купцом, она должна постараться елико возможно смягчить и умерить его ненависть — ибо глубину этой ненависти не может скрыть даже темнота окружающей ночи. Вот почему в самом конце погребения госпожа Эстер-Минна собирается с духом, подходит к Бен-Атару, произносит надлежащие утешительные слова и даже отваживается обратиться к нему с настойчивой просьбой — вызвать с корабля первую и теперь единственную жену, которая дорога и ей, Эстер-Минне, как уважаемая и почитаемая ею тетка, чтобы Бен-Атар, вместе с этой женой, и с почтенным равом, и с его маленьким сыном, могли бы со всем положенным им почетом и удовольствием погостить в ее доме и выполнить священную заповедь «жить в сукке». Ибо если она и раньше, когда у него была двойная семья, не отказала ему в гостеприимстве, то уж тем более не откажет сейчас.

Но Бен-Атар, на одежде которого севильский рав только что сделал длинный и безжалостный разрез, решительно отклоняет это предложение и жестко отказывается войти в ее дом. Он непреклонен в своем намерении немедленно вернуться на корабль и скорбно укрыться в трауре именно в той крохотной каюте, которая служила прекрасной покойнице последним жилищем. И нет ни малейшей надежды, что настояния белокурой голубоглазой женщины или мольбы племянника изменят это намерение. Холодно и мрачно приказывает он матросам поднять опустевший ящик на плечи и возвращаться на их старое сторожевое судно — только там он готов будет принять любого, кто пожелает выполнить заповедь утешения скорбящих.

И вот, уже назавтра, после долгой и полной терзаний ночи, госпожа Эстер-Минна действительно собирает самую изысканную еду и питье, нагружает всем этим свою тевтонскую няньку-служанку и вместе с ней присоединяется к Абулафии, который с самого раннего утра спешит на корабль, где все уже погружены в глубокий траур, хотя скорбящий, по закону, только один. Ведь даже первая жена, при всем ее желании, не может сидеть шиву и справлять траур по второй, ибо вторая жена, хоть и была ее удвоением, все же не приходилась ей кровной родственницей. Вот почему Абулафия и госпожа Эстер-Минна первым делом встречают именно ее. Стоя на носу корабля, на старом капитанском мостике, она с ясным и строгим выражением лица осторожно и бережно стирает тонкие шелковые платья покойной подруги, которые Бен-Атар хочет передать осиротевшему сыну умершей, чтобы тот смог со временем нарядить в них свою невесту и тем самым хоть немного возместить себе то, что он с детства остался без матери и даже без ее могилы и памятника.

Абу-Лутфи встречает ранних утешителей глубоким уважительным поклоном, с благодарностью принимает из рук христианской служанки большой кожаный сверток с едой и ведет своего восстановленного в правах молодого партнера вместе с его взволнованной женой на корму. Для госпожи Эстер-Минны это первый визит на магрибский корабль, и поэтому она ступает маленькими, осторожными шажками, особенно когда ей предлагают спуститься по веревочной лестнице в темную глубину корабельного трюма, где прыгают крохотные солнечные зайчики и витают запахи разнообразных товаров североафриканской пустыни, которые благодаря ее заносчивой ретии так надолго застряли меж Югом и Севером. А когда новая гостья, спустившись наконец в трюм, озирается вокруг, удивляясь, какое, оказывается, глубокое брюхо у этого небольшого на вид корабля, рядом с ней, заставляя ее вздрогнуть от неожиданности, вдруг раздается хрипловатое пофыркивание верблюжонка, который медленно и с большим достоинством поднимается на длинных ногах, чтобы приветственно кивнуть своей маленькой головкой навстречу уважаемой гостье. И женщина, которая родилась и выросла под близкое кваканье лягушек и далекий вой волков, вдруг ощущает какое-то влекущее спокойствие в облике этого длинноногого существа из пустыни, такого тихого и терпеливого и с такой маленькой головкой, размеры которой хоть и свидетельствуют, быть может, о малом уме, но никак не о злобном характере.

А затем эта северная женщина входит наконец, пригнувшись, в крохотную каюту второй жены, где все еще продолжает витать дух покойной женщины. Ибо неутешный супруг усопшей, Бен-Атар, и впрямь заупрямился и настоял на том, что принимать соболезнования будет именно в этом темном укрытии, под звуки булькающей подо дном воды, меж старинными деревянными балками, что давно расшатались в былых морских сражениях и были заново укреплены для этого путешествия руками капитана Абд эль-Шафи и его матросов. А так как за месяц судебной тяжбы, во время совместных поездок в Виль-Жуиф и особенно в Вормайсу, госпожа Эстер-Минна уже усвоила пару-другую арабских слов, она понимает, что разговор, который тут же заводят дядя с племянником, вовсе не обращается вокруг боли утраты и воспоминаний о замечательных достоинствах покойной, как она ожидала, а устремляется прямиком к будущим торговым надеждам, которые оба они возлагают на возобновляемое во всей своей силе сотрудничество. И вот уже Абу-Лутфи, этот немногословный исмаилитский компаньон, тоже увлекается разговором и с помощью выразительных жестов живописует количество и качество всех тех товаров, которые, вот уж почти три месяца, только и жаждут, что вырваться наконец из мрака корабельного трюма и широко рассеяться по всем уголкам простирающегося вокруг, залитого ярким светом мира. И при звуках этой деловой арабской речи, да еще льющейся таким неудержимым потоком, голубые глаза госпожи Эстер-Минны грустно темнеют, и она выбирается из крохотной каюты, чтобы побродить по трюму, меж рядами больших кувшинов и пузатых мешков с пряностями — там остановиться и пощупать мягкой рукой кипы кож или тканей, тут постучать кончиком туфли по сверкающим медным горшкам, тихо звенящим ей в ответ, — пока не натыкается на маленького Эльбаза и черного язычника, которые кормят печального одинокого верблюжонка одним из хлебов, принесенных ее служанкой на корабль.

И возможно, именно здесь, в эту минуту, у нее рождается та странная мысль, та ниточка нового замысла, из которой позже, уже по окончании недели Суккот, и по завершении праздника Симхат-Тора, и по истечении положенных семи дней траура, начнет плестись и развертываться узор ее новых отношений с южными родственниками. Ибо госпожа Эстер-Минна уже с предыдущей ночи не перестает размышлять, как бы ей понадежней защитить свой поздний брак от возобновляющихся скитаний молодого супруга — и, конечно, не только лишь потому, что хотела бы лишить своего брата, этого заядлого спорщика, удовольствия оказаться правым в том, произнесенном им уже в 4756 году, предостережении касательно некоторой легкомысленности брака «вдовушки со стажем и сомнительного южного бродяги», но главным образом потому, что ей жаль каждой ночи, которая будет потеряна для осуществления той трепетной и вожделенной возможности, надежда на которую до сих пор теплится в ее бездетной душе. И вот теперь, торопливо вернувшись в каюту скорби, чтобы попрощаться с Бен-Атаром, отчужденность которого на сей раз кажется ей уже не такой суровой, как при их приходе, она просит у своего супруга позволения вернуться домой, оставив его самого наедине со вновь восстановленными в правах компаньонами, чтобы вволю пообсуждать с ними столь близкие его сердцу деловые вопросы. Но просит не затем, что собирается, придя домой, забиться в угол и сложа руки ждать, пока ее супруг вновь отправится в свои скитания, — нет, она намерена продумать и понять, нельзя ли из этой, только что мелькнувшей в ее уме, крохотной искорки новой идеи разжечь достаточно большое пламя. И по той же причине после обеда, когда выясняется, что супруг ее запаздывает, она решает снова отправиться на корабль, и опять с едой и питьем, как и положено при посещении скорбящих, но на этот раз уже берет с собой несчастную девочку Абулафии — вымытую, выскобленную и наряженную в широкое, красивое платьице.

И хотя это ошеломленное и потрясенное создание тащится за своей мачехой, как всегда, уныло, неуклюже и кособоко, госпожа Эстер-Минна благополучно проводит ее сквозь путаницу островных переулков, лавируя меж толпами парижан, уже спешащих к своей вечерней трапезе, а затем точно так же, безо всяких помех, пересекает с нею Новый мост, ведущий к месту стоянки причаленного к северному берегу корабля. Но здесь выясняется, что Абулафия отправился в сопровождении Абу-Лутфи на рынок Сен-Дени, чтобы рассеять по ярко освещенному миру хотя бы часть томящихся в трюме товаров, и тогда госпожа Эстер-Минна, заметив на капитанском мостике одиноко стоящего молодого язычника, который этаким флотоводцем всматривается в даль на востоке, решительным жестом велит ему, за неимением лучшего, побыстрее спуститься на берег и помочь ей поднять тяжелую девочку на палубу, а затем осторожно свести в корабельный трюм — ибо госпожа Эстер-Минна втайне предполагает и надеется, что встреча с печальным и благородным животным североафриканской пустыни окажет благотворное воздействие на истерзанную душу несчастного создания. И хотя несчастное создание тут же начинает трястись от страха и снова цепляется за платье мачехи, тонкое чутье и жизненный опыт подсказывают госпоже Эстер-Минне, что, несмотря на свой страх, девочка уже учуяла запахи своего южного детства и вид верблюжонка напоминает ей о том, что она потеряла. И действительно, боязливая дрожь постепенно затихает, и вот уже большие черные глаза девочки неотрывно следят за маленьким, приветливо помахивающим хвостиком. Неужто я нашла решение своей мучительной проблемы?! — вздрагивает что-то в душе новой жены, хотя она и сама еще не может толком определить, что это за решение, и даже точно назвать ту проблему, которая его требует. Но тут ее размышления прерывает доносящаяся с палубы громкая речь Абулафии, который уже вернулся с рынка вместе со своим исмаилитским компаньоном, и при звуках жизнерадостного смеха, сопровождающего эту оживленную арабскую речь, госпожа Эстер-Минна понимает, что смерть второй жены, прекратившая удвоенность дядиного существования, не только не удвоила прежнее уныние ее мужа, но, напротив, явно освободила его от всякого уныния вообще, да так основательно, что, похоже, его душу уже веселит предвкушение какого-то нового счастья, в буквальном смысле этого слова, н, значит, отныне, теперь она в этом уверена, ее молодой супруг будет готов защищать свое излюбленное товарищество от любого нового покушения.

Но затем оба компаньона спускаются в трюм, и Абулафия вдруг обнаруживает там свою девочку, которая спокойно стоит возле верблюжонка и, протягивая к нему пухлую ручку, пытается покормить его куском черного хлеба, и, увидев это, он даже вскрикивает от восторга, восхищенный смелостью воображения своей супруги, которая, как ему представляется и насколько он способен понять, намеревается таким способом выманить засевшего в душе его дочери беса и соблазнить его сменить место своего обитания, перейдя из души девочки в душу верблюжонка. И хотя неизвестно еще, согласится ли упрямый бесенок поменять нежное тело ребенка на маленький, упругий горбик многотерпеливого животного, Абулафия вдруг ощущает какое-то, прежде неведомое, душевное облегчение, потому что впервые с того дня, как кончился срок службы старой исмаилитской няньки, отправленной вместо него в Барселону, чтобы положить конец их товариществу, он снова видит, как улыбка удовольствия разглаживает черты того лица, что должно было стать таким же красивым, как у матери, но так и не стало.

И оказывается, здесь, в полутьме пузатого корабельного брюха, среди мешков с пряностями и кувшинов с маслом, возникает новая, благодатная близость — и не только между странной девочкой и маленьким верблюжонком, но и между Абулафией и его женой, которые с того дня как им на голову свалились североафриканские гости, даже в минуты телесного единения, похоже, затруднялись прямо взглянуть друг другу в глаза. И поэтому назавтра Абулафия уже сам приводит девочку на корабль, и спускается с нею в трюм, который исподволь освобождается от товаров, и просит маленького Эльбаза и черного раба проследить только, чтобы крепнущая дружба между девочкой и животным не причинила ребенку какого-нибудь вреда.

А меж тем скорбящий супруг в своей надрезанной одежде сидит в укромной каюте на дне корабля и скрытно продолжает молчаливый траур, даже вопреки тому, что, по закону, радость праздничных будней отменяет скорбную заповедь «шива». И только первая жена время от времени спускается к нему туда, чтобы принести питье или еду, смазать его скрещенные руки и ноги ореховым маслом и помянуть добрым словом умершую подругу. Да еще рав Эльбаз, недовольный этим тайным траурным сидением, которое нарушает радость праздника урожая и заповедь «жить в сукке», иногда входит в каюту, чтобы произнести слова назидания и упрека. Бен-Атар выслушивает его, рассеянно кивая, с потухшими глазами, с поникшей головой, и вид у него в это время такой, словно ему самому хочется ненадолго умереть. Но стоит появиться в каюте его компаньонам, Абулафии и Абу-Лутфи, как он тут же стряхивает с себя всю мрачность и одной короткой, острой и точной фразой указывает им, какую цену назначить за тот или иной медный горшок, или напоминает, сколь настоятельна необходимость найти в столице Капетингов кого-нибудь, кто избавит их от возни с верблюжонком.

Уже уговорено, что верблюжонка нужно поскорее выставить на продажу, но для этого его необходимо хоть пару раз вывести на свет освежиться, а потому лучше отправить его, как можно скорее, на лежащие поблизости поля и луга герцога Тюильрийского, что с другой стороны примыкают к тому дремучему лесу, который местные жители называют «Люпара», — по имени волков, облюбовавших его подземные убежища. Вот почему на самом исходе праздника Суккот, в канун Гошана раба, одинокого верблюжонка, под присмотром одного из матросов, действительно отправляют на луг возле Люпары, где будущий длинношеий товар принимается неторопливо расхаживать, пощипывая свежую парижскую травку и время от времени с любопытством поднимая уши, чтобы прислушаться к разговору, который ведут на знакомом ему языке пустыни еврейский мальчик с молодым язычником под тихие подвывания возбужденной девочки, которой звуки их беглой арабской речи в очередной раз напоминают о давно утраченной исмаилитской няньке.

Уже стоит осень, которая время от времени напоминает о себе порывами прохладного ветра, и, поскольку оба подростка знают, что еще несколько дней, и их позовут на корабль, чтобы отправиться в обратный путь, и они будут долгие дни и ночи качаться под монотонные удары ветра в распахнутый треугольный парус, им хочется до этого досыта насладиться шелестами и шорохами земли, уже покрытой первыми порыжевшими листьями. А так как сын рава абсолютно полагается на способность сына пустыни в любой момент и отовсюду благополучно вернуться к исходному месту, тем более к такому простому и понятному месту, как правый берег реки, то сейчас он пытается уговорить нового приятеля предпринять небольшую сухопутную вылазку на тот невысокий холм, что виден невдалеке, будучи в полной уверенности, что это тот самый, увенчанный разрушенной каменной аркой холм, с которого они с Бен-Атаром, первые из всех путешественников, много дней назад впервые увидели вожделенный город Париж.

Но маленький Эльбаз не знает, что ошибся в направлении ветров и потому спутал западный холм, увенчанный аркой, с другим, северным, холмом, который кажется пологим лишь из-за белого пятна на вершине, скрадывающего его высоту. А так как несчастная девочка, которую они тоже берут с собой на эту прогулку, по натуре своей всегда чуть отклоняется при ходьбе и ее непрестанно приходится подправлять, то андалусский мальчишка, неожиданно для себя оказавшийся руководителем похода, начинает вскоре раздумывать, стоит ли им и дальше карабкаться по склону, чью крутизну уже изрядно ощущают их молодые ноги, или лучше поторопиться с возвращением на корабль, пока слабый дождь, моросящий с самого начала пути, не превратился в настоящий ливень. Но пока он колеблется, дождь и в самом деле усиливается, и вскоре они промокают насквозь, и у них уже нет иного выбора, кроме как попробовать укрыться под нависающей крышей большой хижины, которую они раньше опасливо обошли стороной, потому что из ее трубы поднимался густой черный дым. Но едва лишь они прячутся, стараясь не шуметь, под свисающую с кровли солому, бес, засевший в душе несчастной девочки, заводит вдруг свой древний вой, заглушая даже неустанный шум дождя, и из притаившейся в молчании хижины внезапно появляются две улыбающиеся женщины, закутанные в светло-зеленые халаты, сшитые, как с изумлением видит мальчик, из тех самых кусков шелка, который они выменяли когда-то на яйца и сыр по пути в Вормайсу.

Завидев прижавшихся к стене юных гостей, женщины приходят в бурный восторг, точно охотницы, которым попалась славная добыча. И пока мальчик и черный раб лихорадочно прикидывают, как бы побыстрее унести ноги, хозяйки уже хватают вопящую девочку в охапку и втаскивают ее внутрь, так что двум молодым приятелям остается лишь последовать за ними в надежде спасти свою маленькую спутницу. И вот они оказываются в большой комнате, где пол покрыт грубой соломой, в углу разведен огонь, а над огнем, наколотый на вертел, висит жареный поросенок, полуприкрыв глаза в глубоком раздумье и издавая соблазнительный, пьянящий аромат. Душа еврейского мальчика тотчас наполняется страхом из-за близости к мерзкому запретному животному, тогда как душа черного африканца, напротив, полнится волнением из-за открывшегося ему вида целой шеренги прислоненных к стене и ярко, резко раскрашенных деревянных фигур, изображающих, все до единой, одного и того же, если не считать небольших отклонений, молодого человека с застывшим лицом и небольшой бородкой, который так широко раскинул руки, что трудно понять — то ли он просит пощады, то ли хочет заключить в свои объятия весь окружающий мир. И пока обе хозяйки весело и даже слегка развязно посмеиваются над смущенными подростками, из двери, ведущей во внутреннюю комнатку, появляется еще одна, третья женщина, со щуплым младенцем на руках, а за нею — сухощавый и довольно пожилой человек с быстрыми, энергичными движениями, в небрежно накинутой, замызганной красками хламиде, откликающийся на странное имя «Пижаэль», которое молодые гости поначалу затрудняются усвоить.

И похоже, что этот Пижаэль ошеломлен появлением черного сына пустыни не меньше, чем сам язычник ошеломлен видом такого множества деревянных идолов, ибо он тут же хватает молодого африканца за плечи и торопливо тащит к окну, чтобы получше разглядеть точеные черты его лица. Видимо, женщины тотчас угадывают нетерпеливое желание этого пожилого, стремительного человека, потому что они тут же, словно по молчаливому уговору, начинают всячески ублажать своих гостей, проявляя при этом довольно властное гостеприимство. Сначала они снимают с них мокрую верхнюю одежду и жестами показывают, что лучше бы им также снять и высушить у огня и свои широкие штаны, а затем быстро нарезают для них тонкие ломти мяса с задней части дремлющего на вертеле поросенка.

Единственный сын и ученик севильского рава, не выдержав угрожающего ему бесчестия, тотчас вскакивает на ноги и с гневом отстраняет от себя кусок протянутой ему на кончике ножа запретной мерзости. Но увы — не в его слабых силах помешать несчастной девочке, нагота которой прикрыта овечьей шубой, торопливо схватить отвергнутый им кусок и жадно затолкать себе в рот. Да и молодой африканец, то ли уже вернувшийся из своего временного еврейства вспять в постоянное идолопоклонство, то ли, кто знает, еще остающийся евреем, тоже жадно ест, да к тому же и пьет, потому что сухощавый старик, не отрывающий глаз от этого юноши, уже сбросившего свои промокшие штаны и стоящего теперь перед ним во всем блеске своей черной наготы, всё подливает и подливает ему красного вина — быть может, с нарочитым намерением затуманить его разум и обезволить тело. И если так, то похоже, что франкское вино хорошо справляется со своей задачей, ибо сразу же после того, как молодой язычник склоняется в глубоком смиренном поклоне перед одним из стоящих у стены идолов, словно на свой лад произнеся благословение пищи, он полусонно и покорно отдается в руки женщин, которые быстро уводят его во внутреннюю комнатку, укладывают на постель, и ловко подгибают ему одну ногу, чтобы во всей красе открыть его молодую, удлиненную, матово-черную мужскую плоть, и принимаются нежно поглаживать и подбадривать ее, пока она не выпрямляется, уставившись своей узкой, как прищуренный глаз, щелью прямо в лицо восхищенного резчика, который уже спешит нанести на гладкую деревянную плиту первую, пылающую багровым линию.

И теперь подростки оказываются в настоящем плену у этих странных хозяек, потому что те бесцеремонно запирают входную дверь на всё то время, пока взволнованный старый художник не кончит обсуждать, сам с собой, с помощью линий и цвета, что нового открылось ему в этом обнаженном теле человека иной, незнакомой расы. Медленно тянутся часы, но вот дремотную тишину дома вдруг нарушают тихие постанывания несчастной девочки, которые постепенно нарастают, угрожая перейти в настоящий вопль и понуждая женщин броситься к ней, чтобы успокоить очередным ломтем ароматного мяса из бедра наколотого на вертел поросенка, все так же погруженного в свою грустную задумчивость. И мальчик из Севильи, который по давнему своему опыту знает, что голод, постепенно разгорающийся в его внутренностях, способен довести его до безумия, торопливо зажмуривается, чтобы не видеть запретную мерзость, и, стиснув голову руками, изо всех сил пытается себе представить, как поступил бы в такой ситуации его отец. Ему не требуется так уж много времени, чтобы прийти к весьма простому заключению, вполне под стать причудливой логике смелых проповедей самого рава Эльбаза. Если небеса, следящие за всеми нами и взимающие плату за любое наше действие, явно не торопятся забрать к себе душу этой еврейской девочки, которая с такой жадностью давится запретным мясом, то не потому ли они так милосердны, что хотят недвусмысленно намекнуть, что и ему, хоть он и сын рава, вовсе незачем терзаться голодом, от которого у него уже кружится голова, а куда лучше подкрепиться этим же мясом, чтобы набраться сил, поскорее выбраться отсюда и привести помощь с корабля?

И постепенно в его кудрявой головке складывается дерзкий план. Он медленно приоткрывает глаза и видит, что в доме всё затихло, потому что девочка, наевшись, опять задремала у ног одной из женщин, и только из маленькой комнатки доносится негромкий стук резца, ударяющего по дереву. Тогда он медленно поднимается, начинает с показной бесцельностью прохаживаться по большой комнате и вдруг заливается краской смущения, наткнувшись взглядом на франкского младенца, сосущего из чистой, округлой груди молодой женщины. Но женщина смотрит на него равнодушно и спокойно, и он отворачивается от нее, приближается, словно бы ненароком, к остаткам поросенка, все еще висящего над затухающим огнем, и отважно смотрит прямо в морду этого зажаренного животного, словно хочет понять, почему оно так упрямо держится за свою мерзкую сущность. И вдруг его лицо вспыхивает, словно он решает наказать эту тварь за ее упрямство, и он протягивает руку, отрывает от поросенка розоватый ломоть, осторожно подносит его ко рту, облизывает кончиком языка, удивляясь непривычному вкусу, больше похожему на вкус соленого масла, чем мяса, и потом быстро, пока не подступила к горлу тошнота, сует этот ломоть в рот и судорожно жует, а затем, даже не успев почувствовать ужасное воздействие проглоченной мерзости, торопливо отрывает от нее еще кусок, а за ним еще и еще — исключительно для того, чтобы поддержать свой дух в том страшном и греховном деле, которое он все равно уже совершил. И, только прожевав последний ломтик, он быстро подходит к выходу, решительно отодвигает засов, распахивает дверь и, выбежав наружу, со всех ног бросается вниз по склону, не обращая внимания на удивленные голоса женщин, которые пытаются его остановить.

Судя по блекнущему розоватому цвету прояснившегося неба, похоже, что их заточение в хижине было довольно долгим и вечер уже недалек. Поэтому он торопится к реке, которая, по его представлению, должна находиться прямо перед ним. Но сейчас, впервые с тех пор, как они с отцом отправились в это долгое путешествие, он вдруг оказывается в полном одиночестве, затерянный в безлюдных полях, что окружают маленький парижский остров, и поскольку ему боязно слишком приближаться к разбросанным там и сям загородным жилищам, особенно к тому большому дому на склоне холма, с множеством окон, из которых вырываются звуки шумной, разгульной песни, то он бежит не прямо, а петляя и от этого сбиваясь в сторону, как будто бы заразившись от несчастной девочки ее склонностью все время уходить куда-то вкось, и в результате его маленькие ноги вскоре теряют нужное направление и вместо юга все больше уклоняются на запад, так что в сумерки он обнаруживает себя вовсе не на желанном берегу Сены, а на вершине того невысокого холма, от которого звездными лучами расходятся дороги, возле той полуразрушенной римской арки, где они с Бен-Атаром стояли в первый вечер под Парижем. И тут все его тело сотрясают благодарные рыдания за явленную ему небесами милость обретения правильного пути, и ему хочется, в знак признательности, тут же исторгнуть из себя съеденную мерзость, но ему почему-то никак не удается это сделать, и тогда, упав на колени, как научил его черный приятель, он клянется искупить совершенный им грех постом и молитвой. Между тем последний восхитительным свет заходящего солнца уже гаснет в сумерках, и на острове посреди реки зажигаются первые ночные огни, которые указывают маленькому страннику нужное направление, и он снова выбирает ту знакомую широкую дорогу, что ведет к большой площади, и, выйдя на нее, с удивлением видит, что маленький каменный столбик, который он собственноручно сложил здесь в тот далекий вечер, все еще стоит там, обозначая обратный путь.

Добравшись наконец до магрибского корабля, маленький Эльбаз нисколько не удивляется, узнав, что черный раб и несчастная девочка вернулись раньше него и Абулафия уже забрал их в свой дом на противоположном берегу, но его поражает, что отец-рав не стал с тревогой дожидаться возвращения сына, а вместо этого принял приглашение Абулафии на вечернюю молитву в сукке. Неужто немая девочка каким-то образом ухитрилась рассказать о том грехе, который он совершил, и поэтому отец решил отречься от него? Маленький Эльбаз погружается в глубокую печаль и, подумав, решает изгнать упрямо вцепившуюся в его внутренности скверну сушеным инжиром, посыпанным щепоткой корицы. Пахучая вязкая сладость наполняет его рот, но ничуть не успокаивает душу, и он решает поискать утешения у исмаилитов — Абу-Лутфи и Абд эль-Шафи. Ведь вот, они сами всю свою жизнь пребывают в грехе иноверия, однако не видят в этом никакой вины — так, может, они сумеют успокоить и тот грех, что пылает сейчас в его нутре? Однако он с удивлением обнаруживает, что двое исмаилитов, сидя на старом капитанском мостике, ведут секретный разговор с каким-то незнакомым человеком в местной одежде и, завидев приближающегося мальчика, тотчас замолкают. Поэтому он тоже останавливается, и в этот момент ему вдруг приходит в голову, что хоть их греховность, наверно, шире самого океана, она все же не включает пожирание свинины, которым согрешил он сам, и, если их ноздрей коснется запах съеденной им мерзости, они, пожалуй, воспылают двойным гневом против того, кто оскорбил сразу две веры — их и свою. И он поворачивает назад, на корму, и печально спускается в трюм, который за минувший день уже исторг из себя и рассеял по миру последние свои товары и оттого кажется сейчас непривычно просторным и темным, а по его широкому опустевшему днищу, будто шагая по настоящей пустыне, важно расхаживает желтый верблюжонок.

И от всей этой темноты и пустоты душу мальчика вдруг охватывает тоска по умершей молодой женщине — ведь только у ее каюты, перед занавеской у входа, ему всегда удавалось надолго погрузиться в сладкий сон. Он на ощупь пробирается в темноте по трюму, чтобы вернуться к этой покинутой каюте и вновь вдохнуть ее запах, но, заглянув, обнаруживает там справляющего траур хозяина в обществе первой жены. Они сидят на расстеленном на полу одеяле, при свете маленькой масляной лампы, окутанные ароматами калящихся на жаровне базилика и нарда, и молча вкушают вечернюю трапезу. Здесь, глубоко внутри трюма, в молчании, нарушаемом лишь тонким журчанием реки под корабельным днищем, Бен-Атар и его жена кажутся обособившимися и отстранившимися не только от суетливой жизни Парижа, но и от всего, что тайком затевается на палубе над ними.

Однако, завидев юного гостя, тоже пришедшего утешить скорбящих, они тотчас дружелюбно улыбается ему и предлагают присоединиться к их трапезе и откушать вареного мяса. Вначале он хочет отказаться, потому что не испытывает ни малейшего голода, а кроме того, боится окунуть в кошерный горшок те пальцы, которых совсем недавно коснулась трефная скверна. Но с другой стороны, он боится, как бы они ни заподозрили, будто он не хочет притронуться к их пище из-за тех скорбных слез, которые они могли нечаянно уронить внутрь, или же из-за того, что дух покойной женщины, все еще витающий в маленькой каюте, мог прикоснуться к горшку. И потому, не желая обидеть хозяина, от которого зависит их возвращение в Севилью, он осторожно опускает в горшок самые кончики пальцев и так же осторожно вытаскивает оттуда кусок мяса, за которым еще тянется тонкий запах помета, оставленный покорной грязной овцой. Но когда он кладет это мясо в рот и закрывает глаза, в его воображении тотчас встают отталкивающие и одновременно влекущие своей таинственностью лица одетых в зеленое женщин из хижины, и ему представляется, как они стоят вокруг головы, оставшейся от поросенка, и готовятся отрезать ее розовые уши. И тут вдруг тошнота, дотоле сдерживаемая силой дружелюбных взглядов, которыми одаряли его эти женщины-иноверки, поднимается в нем наконец с такой силой, что он отчаянно бледнеет и, трясясь от ужаса, пытается выбежать из каюты — но силы уже изменяют ему, и, опершись на закопченные деревянные балки, он в приступе сильнейшей рвоты извергает из себя трефное и кошерное, скверное и чистое вперемешку, И когда видит, что он наделал в каюте любимой женщины, из его груди вырывается такой пронзительный вопль, как будто маленький, визгливый бесенок, живущий в теле несчастной девочки, тайком раздвоился и теперь вселился в мальчика тоже.

Поразительно, но хозяин и его жена не отшатываются в ужасе и не впадают в гнев из-за того, что он запакостил крохотную каюту, эту драгоценную шкатулку их воспоминаний, но лишь пугаются донельзя — как будто смерть, уже однажды настигшая их маленькую группу, может соблазниться и нанести повторный удар. Их руки, поднаторевшие в выращивании детей, быстро распознают жар, прячущийся под прикрытием бледности, и они торопливо закутывают его маленькое тельце в одеяло и кладут мокрую тряпку на его виноватые глаза. Затем Бен-Атар быстро поднимается на палубу, где первым делом приказывает Абд эль-Шафи послать матроса вычистить каюту, а затем отправляет молодого язычника, только что вернувшегося из дома, что по ту сторону реки, в обратный путь, чтобы немедля вызвать рава Эльбаза, потому что чудесное великолепие сукки молодого господина Левинаса, кажется, заставило этого восторженного отца забыть об исчезновении единственного сына.

В ожидании, пока рав Эльбаз появится на палубе и возьмет на себя заботу о заболевшем сыне, Бен-Атар решает использовать перерыв, подаренный рукою случая, чтобы немного отдохнуть от того скрытного поминального сидения, которое он сам себе навязал в каюте на корабельном днище, и внимательно проверить товары, готовые к разлуке с кораблем, доставившим их в целости и сохранности в самое сердце Европы. А пока, стоя на палубе, он с чувством благодарности вдыхает ночную прохладу парижского островка, над которым поднимается дым многочисленных костров и доносятся отдаленные звуки веселого смеха, и, напрягая глаза, пытается различить в очертаниях противоположного берега то неприметное место между виноградником и маленькой капеллой, где покоится его молодая жена, ожидая, пока поставят памятник на ее могиле, чтобы тогда окончательно распроститься со своим мужем.

Он слегка вздрагивает, когда его затылка внезапно касается рука первой жены. И хотя ему кажется, что ее прикосновение горячее обычного, он не уверен в этом. С самого отъезда из Вормайсы они избегали прикасаться друг к другу, и сейчас он пристально вглядывается в ее милое лицо, знакомое ему с самой юности и сейчас зовущее его снова спуститься в маленькую каюту, уже приготовленную для их возвращения — вычищенную, прибранную и пропитанную ароматом лаванды, способным перебить любой неприятный запах. Но ведь заболевший мальчик все еще там. Перевести его в другое место или дождаться возвращения отца? Бен-Атар решает не трогать мальчика и подождать прихода рава Эльбаза, и тот действительно вскоре появляется, запыхавшийся и испуганный, и, неловко спустившись по веревочной лестнице в каюту торопливо склоняется над лежащим на полу, свернувшимся, как зародыш, сыном и в страхе окликает его по имени. Мальчик медленно открывает красные глаза и, несмотря на слабость, внимательно изучает лицо рава. Знает ли уже отец о совершенном мною грехе? А если знает, сумеет ли спасти меня от приговора ?

— Что бы там ни было, но это не та судорога, что отгибает голову к смерти, — с облегчением думает рав, когда он видит сына, свернувшегося мягким клубочком на полу каюты, и странная мысль обжигает ему душу: возможно ли, что это покойная вторая жена наслала на мальчика злобные силы, чтобы наказать андалусского рава за то, что он разрешил тащить ее без погребения от Вердена до самого Парижа? Забери меня, но не его! — с горечью кричит он незримому злобному духу и поспешно берет на руки своего горящего в жару мальчика, чтобы как можно скорее перенести его с исмаилитского корабля в еврейскую сукку.

Да, перенести, и скорее, ибо севильский рав внезапно утратил веру в хозяина корабля и даже грубо отталкивает сочувственную руку первой жены, когда она пытается помочь ему прикрыть ребенка. Дурные мысли овладели им теперь настолько, что ему представляется, будто Бен-Атар хочет наказать его за неудачную проповедь в синагоге Вормайсы. Но поскольку Бен-Атар знает, что нельзя винить человека, когда он в горе, и препятствовать ему, когда он в отчаянии, то не отговаривает рава, а немедленно велит капитану, чтобы тот поручил матросам связать веревочные носилки и со всей осторожностью перенести больного мальчика на противоположный берег. И так как ворота в городской стене уже закрыты, им приходится спустить шлюпку и бережно опустить туда носилки с привязанным к ним мальчиком. Затем в шлюпку так же бережно спускают испуганного рава-отца и на всякий случай присоединяют к нему черного раба, которому доводится, таким образом, уже в третий раз за день перебираться с берега на берег. И что-то восхитительно изящное есть в этой маленькой шлюпке, родившейся из чресел брюхатого, громоздкого, наряженного в пестрые лоскутья мусульманского корабля, когда она почти беззвучно, не оставляя следов на воде, скользит с севера на юг по гладкой поверхности залитой лунным светом реки, направляясь к высящемуся вдали в строительных лесах монастырю Сен-Жермен-де-Пре.

И вот, около полуночи, тяжелый стук снова сотрясает железную дверь еврейского дома, и компаньон-племянник, а также его жена, теперь тоже невольная компаньонка, узнают, что должны срочно принять больного мальчика, в теле которого явно пылает какая-то опасная скверна, коли она так подчеркивает темную выразительность его запавших, словно бы подведенных сурьмою глаз и окрашивает смуглые щеки почти поросячьей розоватостью. И странно — госпожа Эстер-Минна встречает больного подростка с большим возбуждением, в котором, наряду с явной тревогой, угадываются также следы скрытой радости, словно этот мальчик, принесенный в ее дом для выздоровления, может воссоединить ее с остальными путешественниками, и в первую очередь с тем, кто их возглавляет, этим смуглым и сильным южным человеком, падение которого обернулось также и ее поражением. Не потому ли, несмотря на полуночный час, она не щадит ни свою служанку-иноверку, ни мужа, который тотчас пытается вновь улизнуть под одеяло? И ее не пугают даже тихие завывания несчастной девочки, которая, кстати говоря, вернулась с прогулки хоть и возбужденной и даже немного испуганной, но отнюдь не в обычном своем угрюмом унынии. Ибо сейчас госпожа Эстер-Минна хочет быть простой и щедрой, а не только мудрой и правой. И поэтому она, не задумываясь и не медля, прямо посреди ночи, переворачивает ради маленького пациента весь уклад своего дома. Сначала она втискивает молодого господина Левинаса в один угол крошечной сукки и устраивает в другом ее углу постель для рава Эльбаза, чтобы они поделили между собою радость исполнения заповеди, затем уговаривает своего супруга Абулафию взять одеяло и отправиться в комнату его несчастной дочери, где он сможет найти покой и сон на остаток ночи, — и всё это для того, чтобы она могла уложить мальчика рядом с собой в своей супружеской постели и неотрывно наблюдать за ним до самого утра.

И вот она лежит возле осиротевшего севильского мальчика, чутко и напряженно следя, чтобы не пропустить ни один вздох или бормотанье, ни один стон или жалобу, чем бы они ни были порождены, сном или болью. А тем временем снаружи милосердная луна уже скрылась за тучами, и черный бархат ночи медленно плывет над поверхностью Сены, которая ласково обнимает берегами своих раздвоенных рукавов островное сердце маленького Парижа. И внезапно новая и страшная тревога, смешанная с каким-то нежным и непонятным счастьем, заливает душу этой бездетной, немолодой женщины, и она клянется себе, что не даст Ангелу смерти вторично обездолить тех смуглых южных людей, которых вытащила в Европу ее враждебная ретия, но, напротив, использует всю силу своей праведности и ума, чтобы спасти лежащего перед нею маленького сироту, которому она не только должна, но и сама сейчас страстно жаждет стать второй матерью, взамен покойной.

Она так взбудоражена этой мыслью и так лелеет и разжигает ее в своем воображении, что отказывается не только от сна, но даже от того, чтобы хоть немного вздремнуть. Наоборот, она встает с постели и стоит, как часовой, над больным ребенком, который ворочается и вздрагивает во сне, преследуемый своим ужасным грехом, который оборачивается всё новыми кошмарными виденьями. А ночная тишина вокруг так глубока, так безмолвна, что госпоже Эстер-Минне кажется, будто она не только слышит каждый, самый слабый, шорох и звук в своем доме, но даже может правильно его опознать. Вот за стеной поднимается неровное, быстрое дыхание Абулафии, который пытается спать, не обращая внимания на кошмары растревоженной души лежащей рядом с ним девочки. А вот внизу, в крошечной сукке, рав Эльбаз шепотом изливает тревогу в тихих молитвах, стараясь не разбудить молодого господина Левинаса, которого и во сне пьянит радость исполнения «заповеди сукки». И так блаженна и восхитительна эта тишина вокруг, что, кажется, открой она сейчас окно и напряги слух, она услышала бы не только мерные пошлепывания маленькой шлюпки, привязанной к борту причаленного на противоположном берегу корабля, но даже звук шагов молодого идолопоклонника, который в этот миг пробирается, охваченный желанием, в хижину старого резчика, что на северном холме за рекой. А если она постарается еще сильнее и, зажмурив глаза, склонит голову и погасит внутри любую мысль и любое желание, то, возможно, до нее донесутся даже едва слышные рыдания первой жены, которая в эту минуту вымаливает любовь своего мужа в темных глубинах корабля.

Глава седьмая

Она ворошит посыпанные лавандой угли в жаровне и вновь разглаживает положенный на пол ковер, устраивая уютное место для сна, которому уже не терпится обнять скорбящего человека. И прежде чем выйти из крохотной каюты, поворачивается к масляной лампе — засыпать золой ее пламя, чтобы тени деревянных балок, пляшущие на стенах тесного помещения, не тревожили сон супруга, глаза которого меж тем сопровождают каждое ее движение. Но не успевает она протянуть руку к светильнику, как слышит два приказа, звучащих друг за другом в легко угадываемой связи: «Не гаси» — и тотчас за ним: «Не уходи». Словно бы североафриканский еврей уже ощутил, что в первой и теперь единственной его жене появилась какая-то новизна, которая не может выявиться в темноте и требует яркого света, чтобы обнаружить всё, что в той новизне сокрыто. И не удивительно поэтому, что эти четыре коротких слова, произнесенные с такой решительностью, хотя печально и мягко, заставляют большую, спокойную женщину вздрогнуть и медленно приспустить веки.

Она конечно же знает, что сидеть траурную шиву в праздничные дни запрещено, и, стало быть, всё, что делает Бен-Атар здесь, в каюте на дне корабля, — это бунт и своеволие, недаром же рав Эльбаз предостерегал его, что небеса не зачтут ему этот траур, — и, тем не менее ее слегка пугает нежданное вожделение супруга, ибо, будучи галахически вполне законным, оно почему-то чудится ей родившимся не только из его бесконечной скорби и тоски, но, быть может, также из некого безумного желания соединить обладание живой женой с обладанием женой мертвой в едином совокуплении, прямо здесь, на этом ковре. И потому она смотрит на мужа с безмолвной мольбой и робким неуверенным жестом пытается намекнуть ему, что если пробудившееся в нем желание порождено лишь потребностью тела, но не души, то, быть может, лучше обождать еще несколько дней, пока корабль снова выйдет в плавание, мерные покачивания которого, возможно, сумеют смягчить его тело, ожесточившееся и окаменевшее за время мучительного и все еще не завершенного пути.

Но Бен-Атар в действительности думает сейчас вовсе не о своем теле, а как раз о теле своей единственной жены, о той теплой мягкости, которая сейчас обнимает, гладит и наполняет собою каждую пору его плоти. И хотя он не прикасался к ней касанием мужчины с того самого времени, когда они ночью, в полусознательном состоянии, въехали в узкие переулки Вормайсы и у него сразу же выхватили и забрали обеих жен, но он знает — даже просто поглядывая на нее время от времени, — что она-то нисколько не ожесточилась и не окаменела за время их погребального пути с берегов лотарингской реки к берегам реки франков, но, напротив, стала еще мягче и щедрее, и в ней даже, возможно, открылись какие-то новые горизонты, которые он и намерен сейчас исследовать — не только со всей серьезностью, подобающей акту любви, но даже и с некоторым неприязненным интересом, который его самого удивляет как своей неожиданностью, так и силой.

Но хотя эта неприязнь обращена не к присутствующей жене, к которой уже тянутся со страстным желанием его руки и губы, а к жене отсутствующей, той, что так поторопилась отчаяться из-за своей неединственности, что не захотела более оставаться на земле, но лишь упокоиться в ней, сама его первая жена тем не менее ощущает, что эта неприязнь каким-то образом затрагивает также и ее, и впервые с тех пор, как она почувствовала себя женщиной, вдруг ощущает желание отстраниться от мужа, тоже своего рода ретией, как будто тяжелый путь от одной большой европейской реки к другой и обратно превратил и ее в новую жену. И несмотря на то что в тесном пространстве этой крохотной каюты, стиснутой закопченными в былых сражениях деревянными балками, любая попытка такого отстранения может быть лишь мысленной, а не реальной, Бен-Атару тем не менее приходится что есть силы обнимать и удерживать свою жену все то время, пока он сам, собственными руками, снимает с нее, одну за другой, ее одежды, чего ему прежде никогда делать не приводилось, ибо эта теплая и мягкая нагота со всеми ее тайнами всегда преподносилась ему во всей своей щедрости и полноте сразу же и безо всяких его стараний.

Увы, эта их странная горячечная борьба лишь окончательно утверждает первую жену в подозрении, что супруг, с такой лихорадочной поспешностью высвобождающий сейчас ее тело из пестрой шелухи одежд, хочет не только соединиться с тем новым, что появилось в ней теперь, когда она стала его единственной женой, но и впрямь отыскать в ней следы второй жены. Но уверенность эта, потрясая ее душу горечью и болью, одновременно, к ее изумлению, пробуждает в ней такое острое и незнакомое наслаждение, что на какой-то миг ей кажется, будто та пара грудей, что рвется наружу из-под яростно разрываемой его рукою рубашки, — не только ее груди, но также и груди той, другой женщины, и желание, от которого набухают и отвердевают соски и пупок той другой, усиливает и разжигает ее собственную страсть.

И пока язычок пламени выхватывает из темноты то полные ягодицы, то руки и бедра, заметно пополневшие и округлившиеся в результате долгих трапез у костра во время ночных стоянок меж Иль-де-Франс и Лотарингией, все более воспламеняющийся супруг тоже утверждается в своем мнении, что пророческие догадки его сердца были верны. И что в те же самые печальные и проклятые дни, когда его вторая жена постепенно угасала, первая тайком распрямлялась и расцветала, да так пышно, что теперь он, волнуясь, спешит развязать одну из тех пеньковых веревок, которыми Абд эль-Шафи стянул корабельные балки, но на сей раз не для того, чтобы связать самого себя, как поступал в те ночи на море, когда хотел успокоить и утешить молодую жену, оскорбленную тем, что она не первая, а вторая, — а затем, чтобы стянуть этой пенькой, пусть не очень сильно, руки лежащей перед ним большой и грузной женщины, своей единственной теперь жены, от которой требуется отныне успокаивать и удовлетворять его страстное желание, которое и после всего происшедшего никак не хочет отказаться от прежней пылкости, рассчитанной на двоих.

И разве не по велению такой же страсти, как та, что заполняет сейчас крохотную каюту на дне корабля, пытается в эту минуту молодой черный язычник пробраться по еле различимым во тьме тропинкам обратно в ту хижину с деревянными идолами, в которую он был заточен лишь сегодня пополудни, вместе с двумя еврейскими детьми? Ведь его влечет туда вовсе не одно лишь внезапно пробудившееся в нем, странное желание распластаться, хоть однажды, перед своим собственным, а не перед чужими изображениями, но еще и то, что он не в силах забыть, как смеялись те три незнакомые франкские женщины и как они, ничуть не смущаясь, касались своими руками его обнаженного члена, который с тех пор так и остался твердо стоящим навытяжку в их честь. И хотя желания этого черного юноши совсем еще девственны и неотчетливы, как в своих границах, так и в своей цели, но осенняя ночь над Парижем, затянувшая звезды легкой туманной дымкой, таит в себе столько томлений и соблазнов, что их одних вполне достаточно, чтобы благополучно провести этого сына пустыни, унаследовавшего к тому же от предков нюх следопыта, мимо спящих хижин, через темные поля, под хоровое кваканье лягушек и отдаленный вой шакалов и лис, прямиком в хижину старого резчика, маленькое оконце которой, как он с радостью видит, всё еще освещено.

Его лицо, повисшее в рамке открытого окна, кажется таким черным, что хозяин хижины поначалу даже не различает, что кто-то глядит на него снаружи почти в упор, хотя именно этот образ он пытается в эту минуту воссоздать с помощью своего воображения. Даже сейчас, в глубоком мраке ночи, когда он бодрствует один, в окружении трех женских тел, сонно распластавшихся среди разбросанных по комнате идолов, старого мастера не оставляет страстная одержимость своим ремеслом. Ибо ему хочется успеть — еще до того, как с наступлением тысячного года Сын Божий предстанет перед людьми в своем последнем и окончательном обличье, — приправить грезящийся ему облик Спасителя чертами сына иной расы. И потому он продолжает долбить красноватым медным долотом белое тело стоящей перед ним деревянной колоды, пытаясь вызвать из сумерек своих воспоминаний черное лицо и не замечая, что оно молча висит в окне совсем рядом. Но тут старшая из трех женщин, повернувшись на своем ложе, вдруг различает нежданного гостя, в изумлении тянущегося сквозь окно к своему собственному облику, который проступает из белой деревянной плоти, и, увидев знакомого юношу, тихо поднимается с места и, не говоря ни слова старому мастеру, с головой погруженному в свой труд, выскальзывает босиком наружу и протягивает теплую руку к обнаженной шее молодого африканца, который так пугается и возбуждается от этого возобновившегося прикосновения к своей плоти, что даже не решается пошевелить головой.

Однако эта немолодая, но все еще миловидная и, несмотря на седоватые волосы, полная жизненной страсти женщина отнюдь не намерена просто так отпускать чудную добычу, что прилетела на свет из глубины ночи, и, то ли толкая, то ли лаская, увлекает его внутрь хижины, но не спешит передать в распоряжение удивленного мастера, а сначала подводит поближе к угасающим углям выгоревшего очага, чтобы немного согреть перед тем, как снять с него рваную накидку. И хотя юноша не понимает, зачем она раздевает его догола посреди второй ночной стражи — то ли воскресить тот образ, который представляет себе старый мастер, то ли оживить тот, что томит ее собственное воображение, — но он и сам уже не в силах сдержать волнение и торопливо помогает ей, обнажаясь сам, от пояса и ниже, чтобы показать двум этим дружелюбно улыбающимся людям, мужчине и женщине, свою обрезанную, болезненно набухшую плоть, которая вот уже столько часов не может найти успокоения сама по себе.

И такая же обрезанная, разве что детская и мягкая мужская плоть, еще не познавшая ни враждебности, ни боли, обнажается в эти минуты меж ногами мальчика Эльбаза, который мечется среди ночи в лихорадке на постели Абулафии и пытается слабыми ручонками стянуть с себя рубаху и штаны. И хотя госпожа Эстер-Минна пытается осторожно прикрыть — а заодно и укрыть от собственного взгляда — этот невинный срам, мальчик все продолжает и продолжает стаскивать с себя одеяло, которым она его укрывает, как будто не эта обычнейшая ткань, а какое-то отвратительное волосатое животное цепляется за его ноги. Однако госпожа Абулафия не торопится разбудить мужа и компаньона, чтобы разделить с ним свою тревогу за здоровье мальчика, и не зовет рава Эльбаза, чтобы тот поднялся из сукки и присоединился к той молитве о выздоровлении маленького андалусца, которую она возносит сейчас к небесам. Эта женщина так уверена в себе, что предпочитает обращаться к небесам в одиночку, без компаньонов, молитвы которых, как она думает, могут вызвать лишь раздражение небес.

Поскольку, однако, она не столь наивна, чтобы ограничиться одной лишь молитвой, то вдобавок спешит разбудить старую лотарингскую служанку и велит ей подогреть в печи побольше воды, чтобы вытереть влажным, мягким и теплым полотенцем пот и остатки рвоты, налипшие на теле мальчика, а заодно ручейки слез, избороздившие его щеки. Как верная дочь своего отца, она решительно не приемлет любые попытки объяснять все события мира сего бесовскими кознями или чарами колдунов, ибо покойный рабби Левинас склонен был выискивать в каждой детали и в каждом месте, даже самом забытом и презренном, проявление Божьего духа, голосу которого надлежит внимать, — и потому сейчас, обтирая теплой влажной тряпкой тело маленького Эльбаза, сбившиеся локоны которого неожиданно вновь напоминают ей кудри Абулафии, она пытается извлечь из его сбивчивого бормотания разгадку того, что произошло с подростками во время их вчерашнего похода на правый берег. Странного похода, который разумного мальчика поверг в лихорадку и беспамятство, а неразумную девочку избавил от обычной угрюмости.

Но когда мальчик поднимает воспаленные веки и видит перед собой голубые глаза новой жены — той самой женщины, ретия которой навлекла подлинное горе на хозяина судна и привела к поражению его отца-рава, — он сразу же умолкает. И хотя эта красивая и умная женщина склоняется над ним сейчас с глубокой материнской жалостью и нет в ней по отношению к нему и тени былой ретии, а одно лишь огромное участие, он все равно уверен, что стоит ему выпустить на волю тайну кроющегося в его внутренностях поросенка, и эта раскрывшаяся тайна немедленно обратится в острие меча, который вонзится ему же обратно в нутро. Однако госпожа Эстер-Минна, которую и без того уже несколько лет мучает молчание Божьего духа, поселившегося в несчастной девочке, никоим образом не согласна терпеть еще и молчание того Божьего духа, что скрывается сейчас в этом чужом ей мальчике. Тем более что, когда она глядит на этого кучерявого смуглого ребенка, да еще в тусклом свете второй стражи, ей всё кажется, будто перед нею маленький Абулафия, которого какое-то чудо привело в ее дом, чтобы она могла воспитать его заново, с самого детства. И поэтому она решает разговорить севильского духа обходным путем. Она берет свой стул и переставляет его в изголовье кровати, так, чтобы мальчик, который лежит теперь на спине, уже вымытый и пахнущий благовониями, не мог видеть ее лица и не страшился ее присутствия, а думал бы, что размышляет вслух или разговаривает сам с собою во сне.

И действительно, тихие, вкрадчивые вопросы невидимой госпожи тотчас извлекают из наивного мальчишеского сердца надлежащие ответы, хотя, увы, не на том языке, на котором эти вопросы задаются, а на отрывистом и грубом андалусском наречии. И хотя госпожа Эстер-Минна не понимает ни единого слова в этом пылком арабском признании, которое жаждет поведать ей тайну проглоченной греховной мерзости, она не останавливает поток непонятных слов, но, напротив, вслушивается в него внимательно, в надежде и уверенности, что рассказ, начавшийся на языке исмаилитов, закончится все-таки на языке евреев.

Но тем временем эта арабская речь уже проникает сквозь занавеску, что отделяет комнату от соседней каморки, и своей издавна знакомой приятной мелодией будоражит душу несчастной девочки, потому что уже вчерашней ночью вид деревянных идолов, смех франкских женщин и вкус свинины точно мановением волшебной палочки обратили ее обычную угрюмость в изумление, а постоянную замкнутость — в тревогу. И сейчас, вместо того чтобы, по своему обыкновению, подняться и завыть, вызывая из морской пучины навеки ушедшую мать, она осторожно выбирается из кровати и внимательно глядит на своего отца, который мирно похрапывает рядом. И вместо того, чтобы, как всегда, со злобной настойчивостью потянуть его за руку, требуя извлечь из морских глубин покинувшую ее мать, она осторожно протягивает маленькую, но сильную руку, слегка касается его кудрявых волос и гладит отца по лицу, чтобы он поскорее открыл глаза и извлек из подернутых туманом глубин ночи уже не утерянную мать, а черного юношу-язычника, который снова отведет ее в дом чудес, что на противоположном берегу реки.

Но словам арабоязычной исповеди мальчика Эльбаза оказывается под силу не только проникнуть сквозь занавеску и воспламенить воображение удивленной девочки в ее каморке, но также продолжить свой путь и, спустившись по перекошенным деревянным ступеням, просочиться тишайшими, но все еще отчетливыми и внятными звуками сквозь те зеленые ветви, что покрывают маленькую, хрупкую сукку господина Левинаса, символически напоминающую о бренности любого человеческого существования в этом мире, а уж тем более — существования еврейского. А там, в сукке, рядом с пальмовой ветвью, миртом и веточкой ивы, связанными в пучок и лежащими на постели господина Левинаса, словно тонкая, благоухающая свежестью вторая жена, находится человек, которому звуки этой путаной арабской исповеди мечущегося в лихорадке мальчика не только слышны, но и понятны. Однако рав Эльбаз, чей рот тоже уже осквернила теперь та запретная мерзость, которую отведал его единственный ребенок, не решается шелохнуться или проронить хоть слово, страшась, что этот маленький и такой любимый исповедующийся поймет, что его отец страдает сейчас вместе с ним.

А то же время в крохотной каюте на днище старого сторожевого судна, причаленного в гавани Парижа, рождается в эту минуту, в мареве затуманенной ночи, совсем иное, новое представление о прегрешении и наказании. Ибо североафриканский супруг, возбужденно ласкающий взглядом грузную, трогательную наготу большой, тихой женщины, что мерцает своей белизной на полу каюты, вдруг ощущает абсолютную уверенность, что ему и впрямь удастся объединить ушедшую в иной мир молодую хозяйку этой крохотной каюты с лежащей перед ним первой женой. И потому, перед тем как окончательно подчиниться вожделению, которое все больше вскипает в его крови и вот-вот заставит упасть на колени, и обнять, и гладить, и целовать, и лизать, и кусать белеющие чистотой округлости этого тела, что сумело сохранить свою желанность даже в муках путешествия, которое с такой жестокостью убило ее подругу, — он на миг прикрывает глаза и страстной волей воображения вызывает в памяти лицо и тело своей второй жены. И вот он уже смотрит в узкие янтарные глаза, в которых мелькают желтоватые искры, гладит длинные смуглые ноги, ноги девочки, вышедшей замуж раньше, чем кончился ее детский бег, ощущает ладонями шелковистость плоского живота, твердость грудей молодой лани, колючесть розовых, взбухших от вожделения сосков. Булькающая под ним речная вода сонно качает и укачивает его, но он по-прежнему тверд в стремлении срастить обе свои страсти в едином телесном слиянии. Однако в тот миг, когда он уже тает и растворяется в волшебстве этой двойственности, сотворяющейся в нем самом, и рука его уже нащупывает шнурки накидки, чтобы жаркой наготой своего тела помочь этому рвущемуся за все пределы и безграничному в возможностях двойному обладанию, он вдруг ощущает, что его напряженно восставшая плоть уже опередила своего хозяина в поисках заветной цели и мучительного облегчения и, толкаясь в траурном разрезе его рубахи, не смогла устоять и теперь окутывает себя — но только себя! — теплым бархатом собственного семени.

Неужто это и есть то сращенное обладание, которого я так страстно желал? — раздумывает в отчаянии Бен-Атар, разочарованный тем, что семя его осквернилось, излившись всуе в пустоте темной каюты. Если так, то это не сращение, а наказание, и я навлекаю его не только на себя, но и на ту единственную, которая осталась со мною. И действительно, его старшая жена, с первой брачной ночи научившаяся распознавать любой оттенок его настроения, уже чувствует, как в полутьме каюты распространяется запах впустую извергнутого семени, и ее тяжелые бедра, радостно поднявшиеся было в предвкушении приближающегося любовного слияния, разочарованно опускаются на ковер, покрывающий ложе женщины, не исчезнувшей даже и в своей смерти, а руки, уже тянувшиеся утешить своими мягкими прикосновениями усталое и измученное тело любимого мужчины, неслышно расплетаются. И хотя теперь она как будто освобождена и отпущена, она не решается прикрыть свою обманутую наготу и только, не спросясь, по собственному почину, задувает уже бессмысленный огонек, свертывается огромным белым зародышем и пытается слиться в своей обиде не только с обидой отсутствующей жены, которую только что понуждали выпростаться из смертного савана и совокупиться противу воли, но также с обидой потерявшей голову и не достигшей цели мужеской плоти собственного супруга.

А плоть эта и впрямь выглядит сейчас неказисто — пристыженная и дряблая, обмякшая и источающая слезы. И хотя Бен-Атар страшится приближаться в таком виде к единственной жене, которая, возможно, уже отчаялась в нем, он знает, что отныне не найдет себе искупления, пока не прикоснется к этой женщине настоящим прикосновением, которое утешит ее, даже если не удовлетворит. И хозяин корабля молча опускается в темноте на колени и осторожно, одними губами, выискивает на обнаженном теле жены единственно правильное и достойное место, в котором можно — а также дозволено — спрятать стыд, горящий на его лице. Но там, в широкой лощине меж ее грудями, Бен-Атар вдруг ощущает какую-то влагу в своей бороде, и на минуту ему приходит в голову трогательная мысль, что эта женщина, отчаявшись в его мужской силе, хочет покормить его грудью, как ребенка. И он осторожно сближает ладонями ее груди и приближает оба соска к своим ушам — в надежде услышать, быть может, звуки вновь нарастающего потока. Но сладкие бугорки, нежно щекочущие мочки его ушей, сухи, и, судя по их мягкости и вялости, прилив страсти еще далек. И только тогда этот человек, так твердо возглавлявший мучительное путешествие с далекого юга на самый север, соглашается признать, что слезы, которые он упрямо сдерживал в себе все эти долгие дни, они, именно они — то, что льется сейчас безостановочно из его глаз.

Но Бен-Атар даже представить себе не может, как чудесны и сладки для женщины слезы мужчины, катящиеся меж ее грудями. Она молчит, стараясь не сделать чего-нибудь такого, что удержит и остановит эти слезы. Ибо временами как раз там, где самец в мужчине терпит неудачу и сникает, человек в нем кажется женщине особенно трогательным и желанным. И хотя первая жена понимает, что слезы эти — по второй, которую он утратил навеки и отныне и навсегда не имеет права заменить, не обиду и не гнев ощущает она сейчас, а напротив — даже некую гордость из-за того, что слезы по другой, утраченной женщине не изливаются всуе в этом темном пространстве, а стекают меж ее грудями и скользят по ее животу, пробуждая надежду, что слезинка второй жены сумеет увлажнить и ее устье и, прозрачная, чистая, проложит себе путь вплоть до обители зачатия, той самой, что сейчас уже раскрывает слегка свои бесстыдные губы, чтобы маленьким своим язычком шепнуть любимому мужчине от имени его единственной отныне жены, что ей нужны не его мужские фантазии и полет его воображения, а лишь сам он во всей своей телесности и в своей любви.

Ведь воображение наше способно не только к полету, но и к буйству — как вот у этих франкских женщин, в хижине старого резчика, что подталкивают и распаляют сейчас друг друга при виде молодого гостя, пришедшего из глубин ночи, чтобы распластаться нагишом перед своим резным подобием. Правда, поначалу они лишь хихикают да перешептываются на местном наречии, поглядывая на черную, словно вырезанную из слоновой кости фигуру юноши, который безмолвно всматривается в черты собственного изображения, сражающегося с белой плотью дерева, но мало-помалу созерцание чистой, четкой линии, что разделяет его высеченные совершенной рукой, темно сверкающие ягодицы, заставляет их глаза расшириться в сладком ужасе, и старшая наконец глубоко вздыхает и прикусывает маленький кулачок. Но вместо того чтобы вызвать веселье, или смущенье, или даже легкую насмешку ее подруг, это откровенное проявление страсти, напротив, лишь высвобождает то беспокойное вожделение, которое пробудилось в них троих при виде этого полуночного соблазна, стоящего перед ними во всем великолепии своей нетронутой мужественности. Ибо наивная настойчивость, с которой этот странный африканец обнажал себя перед старым мастером, воспламенила похотливое воображение не одной, а всех этих женщин сразу, открыв перед ними темный пролом к новым, бесконечно будоражащим, но и бескрайне греховным горизонтам.

И вот уже молния совместного распутного замысла перебегает из глаз одной женщины в глаза другой, молчаливо устремляясь затем в сторону старого хозяина — проверить, нуждается он еще в этой живой натуре, неподвижно застывшей перед ним, или юношу можно уже использовать для иной надобности, не художественной и не религиозной, зато полной чудесных и живых телодвижений. И старый резчик — душу которого так веселит это женское томление, заполнившее его тесную хижину в самой середине ночи, что, похоже, он и сам уже им заражен, — откладывает наконец свое долото, сдувает щепки с деревянной колоды, упрямо отстаивающей свой уродуемый лик, и затем покрывает ее куском ткани, словно желая скрыть от нее тот блуд, который, еще немного, объявится здесь во всем своем бесчинстве. Потом он удаляется в маленькую темную комнатку и ложится на подстилку, однако не покрывает лица, желая все-таки узнать, которая же из трех женщин окажется первой по жребию.

Оказывается, однако, что женщины не хотят, а может быть, и не в силах ждать, кого из них выберет жребий, и предпочитают разделить общую судьбу во всей тяжести ее беспутства. И, не успев даже сбросить свои одежды, они кольцом окружают юношу, черная набухшая плоть которого, разжигая их вожделение, беспрепятственно позволяет передавать себя из рук в руки, изо рта в рот и из блудилища в блудилище, как будто она принадлежит не человеку, а животному. И чем больше усиливается эта тройственная страсть, пролагающая себе путь в самые глубины третьей стражи, чем более дерзкой и необузданно дикой становится она, тем больше печали и боли примешивается к той восхитительной дрожи наслаждения, что провожает крошащуюся девственность сына пустыни. И когда срывающиеся с его губ страстные стоны начинают напоминать вопли дикого верблюда, он уже понимает и чувствует, что отныне и далее, до конца своих дней, ему не избавиться от тоскливой ярости желаний, которые всегда будут понуждать его самого и его потомков пробивать себе путь с юга на север.

И что удивительно — когда туманная полоска рассвета, прочертив горизонт, отделяет землю от неба, те же боль и печаль заволакивают мысли госпожи Эстер-Минны, и сердце ее сжимает новая острая тоска. Только, в отличие от черного раба, которого там, в хижине резчика, что на правом берегу реки, три разнузданные женщины швыряют друг другу своими поцелуями и укусами, — здесь, в еврейском доме, что на улице Ля-Арп, рядом с фонтаном Сан-Мишель, здесь тоска эта вкрадчиво и нежно пролагает себе путь в противоположном направлении, с севера на юг. И хотя с той ночи, когда Бен-Атар впервые появился в ее доме вместе с маленьким Эльбазом, госпожа Эстер-Минна вроде бы только и ждет минуты избавления от того кошмара, что вторгся с юга, чтобы перевернуть ее жизнь, — теперь, когда миг отплытия южных путешественников становится все ближе, ей как будто бы даже жаль расставаться с этими побежденными людьми, и прежде всего, быть может, — из-за тревоги за судьбу андалусского мальчика, уснувшего сейчас наконец глубоким, спокойным сном на постели ее мужа. Ибо после того как мальчик этот, рыдая и запинаясь, кончил исповедоваться в своем грехе на чужом, неизвестном ей языке исмаилитов, он начал рассказывать, на сей раз уже на святом и понятном языке евреев, о том, как его пугает и страшит предстоящее обратное плавание.

А ведь госпожа Эстер-Минна никогда доселе не имела в своем распоряжении реального, из плоти и крови, ребенка, которого она могла бы обучать добрым делам днем и чей сон она могла бы охранять ночью. Вот почему, едва лишь вместе с первым утренним ветерком у входа в ее спальню вырисовывается силуэт рава Эльбаза, она тотчас спешит навстречу, чтобы помешать ему отнять у нее этого трогательного кудрявого мальчика, который наконец-то обрел желанный покой и сон. И с этой затаенной целью она усердствует в преувеличенных описаниях ужасов миновавшей лихорадки и страстно заклинает рава позволить ей искупить своим преданным уходом и надлежащей заботой все, чему она была в прошлом причиной. Да, сейчас она ощущает раскаяние в жестком упрямстве своей ретии — хотя, конечно, не в ней самой. И севильский рав с изумлением смахивает с глаз паутину сна, ибо с тех самых пор как он сошел на берег в парижской гавани, он еще ни разу не слышал от своей утонченной соперницы слов раскаяния. И внезапно голубизна ее глаз воскрешает в его душе воспоминание о небесах далекой Андалусии. Доведется ли ему снова их увидеть?

А госпожа Абулафия уже торопится в сукку, чтобы пробудить брата от ночного сна, подслащенного сознанием выполненной заповеди, шелестом ветра в зеленой листве и запахом этрога, что лежит рядом с его подстилкой. И с какой-то непонятной решительностью просит растерянного господина Левинаса позволить раву повести утреннюю молитву «гошана раба», чтобы он первым и изо всех сил ударил веткой ивы в память о молебнах в разрушенном Храме. Так они и поступают. И под шум дождя, с рассвета стелющегося над поверхностью Сены, под доносящиеся с реки крики франкских моряков рав Эльбаз первым заводит молитву: Да будем мы спасены и избавлены, Господи, во имя Твое, от войны, и от засухи, и от плена, и от болезней, и от всех притеснителей, и от всех бедствий, какие есть в мире. Да удостоимся мы все чистого Иерусалима, и да наступят ноги наши на шеи ненавистников наших, и да воспляшут ноги наши во дворе Святыни, и да возденут руки наши этрог, лулав, мирт и араву, и да возгласят уста наши — спаси нас, Господи, во имя Твое, спаси нас.

Но «гошана раба» Эльбаза пока еще не проникает в чрево старого сторожевого судна, причаленного у правого берега реки и раскачивающегося сейчас под ногами моряков-исмаилитов, разбуженных шумом дождя. И уж тем более призыв этот, сотрясающий сейчас сукку на левом берегу, не может достичь хижины старого резчика, что у подножья холма с белым пятном. Но в то время как там, в хижине, тело черного идолопоклонника все еще распластано в изнеможении у ног своего закутанного покрывалом резного подобия, среди разбросанных по полу деревянных идолов, искусанное вожделеющими и голодными ртами франкских женщин и покрытое засохшими потёками нескончаемых извержений семени, в каюте на днище корабля Бен-Атар, тоже проснувшись от шума дождя, прислушивается к шагам верблюжонка, неторопливо расхаживающего по трюму, принюхивается к непривычному запаху, который издают смешавшиеся остатки рассыпанных пряностей, и затем начинает с прежней силой гладить, обнимать, целовать и мять большое, теплое тело единственной оставшейся у него жены. И вот уже первая жена спешит в благодарном порыве любви прильнуть к проснувшемуся мужчине, чтобы слиться с ним в совершенном и неповторимом телесном соединении, начисто свободном от любых посторонних мыслей и от всяких следов былого.

Глава восьмая

Но не настала ли наконец пора развернуть латинский треугольный парус на высокой мачте, что торчит в центре старого сторожевого судна, да поднять решительно якорь со дна парижской реки? Не пришел ли наконец час распрощаться со все более мрачнеющим небом Европы и устремиться обратно, к надежной родной гавани Танжера? При виде ветров и дождей, секущих Иль-де-Франс в ночь Симхат-Тора, даже терпению такого закаленного и опытного капитана, как Абд эль-Шафи, приходит конец, ибо кто лучше него понимает, насколько важно отплыть поскорее, пока в океане не набрал силу северный ветер. Беспокойство так гложет душу бывалого капитана, что, вопреки обычному для исмаилитов хладнокровному фатализму, который предоставляет Аллаху править бесконечным миром по своему непостижимому разумению, он подступает к Абу-Лутфи с твердым требованием поторопить еврейского компаньона — пусть стряхнет с себя наконец нерешительность и колебания, порожденные постигшим его несчастьем и скорбью, сменит надрезанную накидку на целую, поднимется из трюма на старый капитанский мостик и подаст оттуда ту единственную команду, которую с нетерпением ждут все матросы-исмаилиты, — покинуть унылую, безрадостную Европу и вернуться в родную цветущую Африку, где они снова услышат наконец сладостные призывы муэдзина.

Ибо возможно, что кровь того дальнего предка, который более ста лет назад попал в плен к викингам и провел с ними многие годы, так заостряет сейчас чувства капитана, что позволяет ему учуять те мучительные и опасные сомнения, что, сплетаясь упрямым и цепким плющом, сковывают сейчас все помыслы и поступки хозяина судна. Да, Бен-Атар страшится, и не только самого плавания, которое уже утратило для него очарование новизны и обаяние авантюры, оставив по себе, главным образом, память о трудностях и лишениях, — нет, еще сильнее отплытия пугает его расставание, и не с одним лишь любимым племянником, союз с которым ныне возрожден и скреплен страданием и кровью, но также с его голубоглазой женой, которая с неожиданной и изысканной решительностью обратила свое давнее отстранение в новое и властное влеченье.

И верно — какое-то странное, влекущее сочувствие к печальному и скорбящему мужчине так и лучится сейчас из этой женщины — к мужчине, который с исчезновением прежней двойственности ощущает теперь в себе и даже вне себя некую новую, непонятную пустоту, словно утратил руку или ногу. Но пока нельзя еще понять, подвластно или хотя бы понятно ей самой то новое отношение, с которым она теперь встречает Бен-Атара, когда, в честь праздника Симхат-Тора и Шмини Ацерет, он соглашается наконец покинуть траурную темноту корабельного трюма, помыться и привести в порядок бороду и волосы и сменить надрезанную в знак скорби накидку на новую, чтобы во всей чистоте и святости прижать к сердцу маленький, мягкий ашкеназский свиток Торы, который подает ему молодой господин Левинас для совершения заповеданного обычаем короткого танца.

Что же это за странное влечение такое, что ему под силу, протянув незримые связи меж северной женщиной и южным мужчиной, еще раз отодвинуть час разлуки, несмотря на гневное нетерпение исмаилитских моряков? Ведь враждебность к новой жене Абулафии отнюдь не исчезла из сердца североафриканского купца — нет, она все еще пылает в нем, и, когда б его молодая жена не ушла в тот мир, который предполагается лучшим, Бен-Атару и в голову не пришло бы навсегда отказаться от начатого им сражения — напротив, невзирая на отлучение и бойкот, провозглашенные рыжим кантором в Вормайсе, он непременно отыскал бы еще какую-нибудь европейскую реку, чтобы завлечь эту вормайсскую женщину на третий и решающий поединок. И там, на южном или на северном, на западном или на восточном берегу той реки, он бы уже не позволил севильскому раву назначить какого-нибудь местного судью, нет — он сам встретился бы с этой упрямой женщиной, один на один, лицом к лицу, и одолел бы ее ретию своей речью, которая на сей раз была бы соткана из жизненной мудрости, а не из высказываний мудрецов.

Да, конечно, нежданный уход второй жены принес ему, окольным путем, желанную победу, но то была горькая и жалкая победа, и она не ослабила его враждебности к новой жене. И потому природа и характер нового влеченья, неожиданно соединившего сейчас обоих противников, по-прежнему остаются неясными. Но неужто именно теперь, в преддверии отплытия из Европы и на пороге расставания Севера с Югом, разуму надлежит терзать себя странным и отталкивающим подозрением, будто длительная близость, навязанная этим двум людям долгими днями — а также ночами — совместного путешествия из Парижа в Вормайсу, зажгла в ком-нибудь из них — или даже в обоих сразу — некую безумную и запретную мечту, надежда на осуществление которой — вот что в действительности задерживает сейчас расставание? Ведь уже назначена даже и дата новой летней встречи воссоединившихся компаньонов в Барселонском заливе, и всё, что Бен-Атару остается, — это приказать своим исмаилитским матросам развернуть, на исходе второго дня Симхат-Тора, треугольный парус, и поднять якорь, и направить корабль вниз по реке до самого устья и дальше, в великий океан, который, возможно, кто знает, и сам уже мечтает снова повеселить это старое сторожевое судно, всласть покачав его на своих свирепых валах.

На вид их задерживает только болезнь мальчика Эльбаза — болезнь, которую госпожа Абулафия продолжает рисовать в самых мрачных красках, что дает ей возможность умолять не только самого рава Эльбаза, но главным образом Бен-Атара — ибо это он возглавляет всю экспедицию — пожалеть и пощадить маленького больного и взамен того, чтобы снова принести его в жертву ветрам и дождям, обождать еще немного и дать ему отлежаться под одеялами ее кровати. Но танжерский купец с его острым чутьем мигом угадывает, что за этими странными мольбами новой племянницы, да еще как раз в преддверии долгой разлуки, скрывается некий дерзкий замысел, из которого и он, Бен-Атар, возможно, сумеет извлечь пользу. А потому, прежде чем прикинуть, какой дать ей ответ, он посылает к больному свою единственную жену, чтобы та, разговорив и пощупав мальчика, выяснила, сколько правды и сколько притворства таится в его теле и душе. И эта умудренная жизнью и мягкая в обращении женщина возвращается с важной вестью. Хотя, скорее всего, мальчик ничего не выдумал, и первопричиной болезни было действительно мясо мерзостного животного, и именно оно поначалу растревожило сердце ребенка и воспламенило в нем чувство вины, — однако всё это затронуло лишь его душу, но не тело. Иными словами, сама болезнь — вот что чистой воды придумка.

Но и после этого Бен-Атар воздерживается от осуждения мнимого больного, взятого под такое нежное и деятельное крыло. Уж не говоря о том, что он испытывает даже некую жалость к своей бездетной и немолодой сопернице, в сердце которой внезапно шевельнулась тоска по ребенку, ему хочется также не второпях, детально обдумать новую мысль — как бы превратить эту мнимую болезнь в дополнительную гарантию прочности их торгового товарищества? Ибо возможно, что как раз в силу того, что товарищество это так резко и легко развалилось раньше, в нем и сейчас, после его возрождения, таятся скрытые трещины, из которых, того и гляди, вновь просочится на свет та проклятая ретия и опять примется плести свои хитрости — например, как в последний раз, отправить на летнюю встречу в Барселоне не Абулафию, а постороннего человека, какого-нибудь местного своего компаньона, поручив ему доставить североафриканцам причитающуюся им плату и взять у них новые товары. И хотя Бен-Атару и в голову не приходит задержать отплытие своей экспедиции из-за капризной увлеченности новой жены кудрявым южным мальчиком, похоже, однако, что магрибский купец начинает и сам склоняться к тому, чтобы уступить ей молодого пассажира и оставить его до следующего лета в Париже — пусть окрепнет и телом, и духом, но при условии, что племянник Абулафия даст недвусмысленное обещание — и упрочит его, поклявшись душою своей жены, причем не новой, живой, а той, первой, утонувшей, — что не только будет беречь мальчика как зеницу ока, но и возьмет его с собою, вместе с теми монетами и драгоценными камнями, которые собственноручно доставит на то старое римское подворье, что глядит с высоты холма на голубизну Барселонского залива. И только после того как они с Бен-Атаром в день Девятого ава пропоют плач в память о разрушении Храма, мальчик будет передан в руки Абу-Лутфи, который уже высмотрит к тому времени в конюшне Бенвенисти молодого скакуна, чтобы ночным галопом, через Тортосу, Толедо и Кордову, вернуть маленького Эльбаза в объятья его отца в Севилье.

Но вот что удивительно. Бен-Атар, уже увлекшийся мыслью о том, как будет взволнована госпожа Эстер-Минна, когда получит под свою опеку, безо всякой боли родов и трудностей взращивания, уже готового, чернокудрого и разумного мальчишку, с которым она сможет, взяв его за руку, неторопливо прогуливаться по улицам маленького острова, никого не стыдясь и никого не стесняясь, — этот увлекшийся Бен-Атар пока даже не дает себе труда спросить у рава Эльбаза, а согласится ли тот вообще отдать своего ребенка, и лишь ради того, чтобы его свежей молодостью упрочить тот союз между Севером и Югом, который был воссоздан одной лишь силой смерти. Впрочем, ближе узнав севильского рава за время долгого и мучительного путешествия, магрибский купец в глубине души подозревает, что тот не только обрадуется возможности уберечь единственного отпрыска от мучений и опасностей обратного пути, но и сам, чего доброго, захочет остаться с ним в Париже. Но поскольку Бен-Атар даже и помыслить не может отказаться от общества рава и слов Писания и остаться в пустыне океана с одной лишь верной спутницей рядом: два одиноких еврея в окружении коварных исмаилитов, — он пока не дает нетерпеливо ожидающим парижским родственникам никакого ответа, а решает вначале вернуться на корабль, чтобы обсудить зародившийся у него новый план со своим давним и надежным компаньоном Абу-Лутфи.

Увы — Абу-Лутфи, похоже, уже не так надежен, как прежде. Ибо в отсутствие хозяина корабля он без спроса, по собственному разумению, не только разрешил капитану Абд эль-Шафи поставить мачту и натянуть ванты, но даже велел поместить в трюм — для остойчивости, как он говорит, — новый товар взамен того, что был выпущен оттуда в широкий свет.

Новый товар? — несколько недоуменно спрашивает еврей, торговая сметка которого все же несколько притупилась после смерти второй жены. Разве в этой Богом забытой стране есть что-нибудь стоящее, что может заинтересовать жителей юга? Но Абу-Лутфи не отвечает и лишь заговорщически подмигивает, предлагая хозяину самому спуститься в трюмные недра. И уже на подходе к кормовому люку Бен-Атар чует поднимающийся оттуда чужой и незнакомый запах, к которому примешивается какой-то странный, сбивчивый шепот многих голосов. А спустившись вниз, он неожиданно для себя различает в расчищенном от товаров пространстве очертания каких-то людей, привязанных к деревянным балкам старого сторожевого судна.

Рабы? — с ужасом шепчет он при виде нового товара, который втайне от него был доставлен на корабль, — и тотчас спрашивает себя, нет ли в этом предзнаменования грядущих неприятностей. Ведь Абу-Лутфи, когда-то начинавший как мелкий, услужливый приказчик в танжерской лавке тканей Бен-Атара, никогда доселе не осмеливался проявлять самостоятельность и предпринимать что-либо, не получив разрешения и благословения еврейского хозяина. Не взимает ли он сейчас плату за свое участие во всех перипетиях тяжбы между евреями — той тяжбы, которая, несмотря на все ее мучительные превратности, косвенным образом расширила и углубила умственный, а возможно, и духовный кругозор этого исмаилита? Или же тут нет ничего, кроме свидетельства презрения, а то и гнева, возникшего при виде слабости мужчины, который позволил своей молодой и цветущей жене уйти из подлунного мира только затем, чтобы он, этот мужчина, мог понравиться новой жене — светловолосой и голубоглазой женщине с бледным и грустным лицом?

Подойди поближе… — загадочно шепчет Абу-Лутфи своему компаньону, но тот никак не решается углубляться в темноту корабельного чрева, неожиданно дохнувшего на него незнакомой, жутковатой угрозой. Исмаилит, однако, не отстает, упрямо настаивая, чтобы хозяин поближе присмотрелся к очертаниям поразительного товара, который тем временем застыл в любопытстве при виде нового хозяина, пока тот тоже стоит в молчании, размышляя о необычной натуре и стоимости этого товара. И по мере того как расширяющиеся зрачки Бен-Атара привыкают к темноте трюма, он понемногу начинает различать отдельные лица, проплывающие перед его взором, и дыхание его резко учащается, когда он понимает, что видит перед собою пятерых высоких, худых, усталых мужчин в длинных кожаных рубахах. И сердце его на миг дает сбой, когда он замечает, как веселые пятна света, просочившегося в щели корабельного корпуса, пляшут и мерцают на тусклых соломенных волосах и в блеклых голубых глазах, печаль и покорность которых не может скрыть даже темнота, царящая в трюме. Он так потрясен и растерян, что его охватывает острая тоска, и он на миг прикрывает глаза, чтобы перевести дыхание, — прежде чем обернуться к самодовольно улыбающемуся Абу-Лутфи и спросить, во что же обошелся и какой, собственно, веры этот поразительный новый товар, привязанный к закопченным старым деревянным балкам.

И удивительно, как врожденное коммерческое чутье позволяет этому еврею, еще не углубившемуся даже как следует в проблемы работорговли, правильно связать два этих коротких и точных вопроса. Ибо Абу-Лутфи немедленно начинает с гордостью рассказывать, как он, оставшись один, пока евреи возносили в Вердене свои горестные мольбы о милосердном приговоре и отпущении грехов, вышел в Париже на человека, торгующего рабами, и после погребения второй жены тайком сговорился с ним, что в обмен на пять мешков пахучих специй и десять медных горшков тот даст им пятерых северных рабов, причем столь выгодная для приезжих сделка объясняется отнюдь не тем, будто новый товар страдает какими-то физическими или умственными недостатками, а исключительно недостатками его веры, точнее, отсутствием веры вообще. Ибо эти светловолосые люди с голубыми глазами происходят из самых диких, отдаленных мест на безотрадном севере европейского материка — из таких отдаленных мест, что их и за тысячу минувших лет не успела достичь благая весть о рождении, смерти и воскрешении Распятого бога. А говоря проще, они тоже идолопоклонники, разве что северные, а не южные, светлые, а не черные, и загадочность и случайность их мыслей и действий делает их настолько непредсказуемыми, а потому и опасными, что не приходится удивляться их низкой цене на местном рынке.

Идолопоклонники? — шепчет в отчаянии Бен-Атар, и Абу-Лутфи, весь сияя, утвердительно кивает. А чем же мы будем их кормить? И кто будет их охранять? Но исмаилит настолько рад необычайно выгодной сделке, которую совершил по собственному почину, что тут же клянется своему еврейском другу и хозяину взять на себя всю ответственность за сохранность нового товара и всю заботу о нем и обещает, что будет не только неотступно и зорко следить, чтобы от них не произошла какая-нибудь неприятность, но также попытается научить их, за время долгого плавания, начаткам арабского и пониманию приказов на нем и этим увеличит их привлекательность в глазах будущих покупателей, а значит, повысит и их цену. Ибо он, Абу-Лутфи, ни на миг не сомневается, что соломенные волосы, светлая кожа и зеленовато-голубые глаза тотчас разожгут пылкий интерес жителей Андалусии и Магриба и те сразу же возжаждут новых партий этого товара.

Бен-Атар молчит, но странная печаль сжимает его сердце с такой силой, что ему хочется лишь побыстрее выбраться из трюма. Поэтому он торопливо поднимается на палубу, но там Абд эль-Шафи и несколько здоровяков-матросов, которые доныне всегда уважительно сторонились почтенного хозяина, теперь вдруг грубо хватают его за одежду и требуют отчалить сей же час, пока океаном не завладели северные штормовые ветры, которые превратят их корабль в смертельный капкан. И Бен-Атар вновь ощущает, что эта их необычная дерзость и необузданность речей вызваны не только его непонятной медлительностью, но также отсутствием второй жены, к смерти которой, по их убеждению, он сам косвенным образом приложил руку. Он поспешно и сбивчиво бормочет очередные обещания, но похоже, что его обещания уже не имеют в их глазах никакой цены, коль скоро они совершенно открыто угрожают ему, что если он немедленно не соберет всех своих еврейских пассажиров, то команда сама, с зарею, поднимет якорь и отплывет не только без пассажиров, но и без самого хозяина.

И хозяин понимает, что это не пустая угроза и если он не согласится на отплытие, то потеряет свой корабль. И он вдруг ощущает, что с его души свалился тяжкий груз, как будто этим исмаилитам удалось раз и навсегда раздавить своими грубыми подошвами все те колебания и сомнения, которые томили его с первого дня прибытия в Париж. И он спешит на северный берег, в дом Абулафии, чтобы поторопить свою жену и рава Эльбаза на корабль и обсудить с племянником и его новой женой как условия, на которых маленький мнимый больной будет сдан в их дом на временное хранение, так и, главным образом, тот способ, которым этот заклад будет возвращен следующим летом. Ибо Бен-Атар все еще не в силах полностью освободиться от сомнений в прочности срастающегося сейчас товарищества. Как будто вонзенный в него кинжал отлучения так и застрял в его сердце и до сих пор не возвращен в свои ножны, даже со смертью второй жены, а всего лишь обернут старой мягкой тканью и с его, Бен-Атара, исчезновением из Европы немедля найдется предлог повторно вонзить этот кинжал в его тень, которая будет витать в комнатах этого мрачного дома, как нежеланное привидение. Ибо он подозревает, что госпожа Эстер-Минна вовсе не отказалась от своей прежней враждебности к их товариществу, которое вновь отнимет у нее Абулафию, извлечет его из-под ее власти и опять отправит странствовать по далеким южным дорогам, где он будет то и дело встречаться с дядей, — а кто может поручиться, что дядя этот, оказавшись на своем далеком черном материке, не исхитрится снова вернуться, пусть даже втайне, к своим прежним любовным повадкам.

Вот почему, быстро шагая с берега на берег по очаровательным улочкам маленького острова, Бен-Атар снова думает, что было бы, пожалуй, лучше всего примириться с неожиданным капризным желанием бездетной женщины заполучить временного приемного сына и таким обходным путем упрочить восстановленное товарищество. Но поразительно, что даже теперь его ничуть не беспокоит мысль, что рав Эльбаз может отвергнуть любую попытку отделить от него единственного сына и передать его в заклад. Неужто этот еврейский купец и вправду полагает, что, наняв себе в помощь этого рава, он тем самым приобрел права не только на его ум и знания, но также на его душу и чувства? А может, в нем говорит тайное желание наказать этого андалусца за его самоуверенность и неуемную страсть к ученым спорам, которые соблазнили Эльбаза согласиться на дополнительный суд в топких болотах Рейнской земли?

Но когда евреи окружают постель маленького пассажира, который в ожидании приговора смотрит на Бен-Атара расширившимися от страха черными глазами, и когда тот торжественно объявляет о своем согласии оставить мальчика в Париже, внезапно обнаруживается, что авторитет главы экспедиции крошится уже не только среди исмаилитов, но и среди евреев. Ибо тут выясняется, что рав Эльбаз не только не стал дожидаться хозяйского согласия оставить у госпожи Эстер-Минны своего единственного сына, но и сам уже решил присоединиться к нему в качестве гостя и опекуна.

И вдруг Бен-Атара впервые охватывает доселе никогда не испытанный панический страх, и ему в его отчаянии кажется, что отныне этот страх будет следовать за ним всю оставшуюся жизнь, как будто занял место второй жены. Его лицо багровеет, и он весь дрожит от гнева, вызванного изменой маленького рава, который, оказывается, готов, не задумываясь, бросить на произвол судьбы своего нанимателя вместе с его единственной женой — которая между тем тихо сидит тут же, в углу комнаты, с непокрытым лицом, и молча, испытующе следит за мужем своим мягким взглядом, — пускай себе плывут, подвергаясь всем опасностям в одиночку, не защищенные ни святостью, ни молитвой, да еще на старом сторожевом судне, на палубе которого крутятся наглые исмаилиты, а в трюме связаны идолопоклонники, и один Господь знает, какие темные замыслы кроются в светлой голубизне их глаз. Однако с чего вдруг этот рав так осмелел, что решился пренебречь авторитетом и достоинством своего хозяина? Быть может, его внезапное предательство вызвано не только мрачными предчувствиями в отношении их возвращения на родину, но также наличием какого-то очередного, втайне состряпанного коварного плана, направленного на подрыв только что восстановленного товарищества с помощью еще одного хитрого обмана, в котором раву, собирающемуся следующим летом вернуться с сыном в Севилью, отведена роль посланца Абулафии, меж тем как самого Абулафию его жена будет по-прежнему удерживать возле себя, в Париже?

А если так, тут же проносится мстительная мысль в уме магрибского еврея, то, может, нужно пригрозить раву, что, покинув хозяина, он потеряет право на то вознаграждение, что было обещано ему за мудрость и ученость, тем более что в конечном итоге ни эта мудрость, ни ученость никакой пользы так и не принесли. Однако тотчас мелькнувшие в его уме дополнительные соображения побуждают этого бывалого, опытного купца воздержаться от желания высказать уже теснящуюся в горле угрозу. Сдерживает его не только уверенность, что Абулафия и его жена найдут способ возместить Эльбазу утраченное вознаграждение, но также ясное понимание того, что сейчас, на исходе праздничного дня, уже тонущего в грустных сумерках, куда действенней окажутся не шумные угрозы, способные лишь обострить разрыв и усилить одиночество и страх обратного плавания, но, напротив — спокойный, тонкий и мудрый расчет, благодаря которому близкая разлука северного и южного компаньонов сохранит в своем лоне дополнительный залог, надежно гарантирующий, что в начале месяца ава полуразрушенное римское подворье, глядящее на Барселонский залив, действительно станет местом сердечной встречи любящего дяди с любимым племянником.

И Бен-Атар старается заглянуть в самую глубину прекрасных лисьих глаз, чтобы понять, какой залог следует потребовать от этой решительной и умной соперницы, чтобы кровь его молодой жены, пролитая на алтарь восстановленного товарищества, не оказалась пролитой впустую. Но госпожа Эстер-Минна не избегает пронзительного взгляда смуглого мужчины, и не опускает своих глаз, и не пригашает их сияние — она лишь прикрывает их в каком-то мягком, одновременно порицающем и предостерегающем призыве, как будто безмолвно приглашает охваченного тревогой южного соперника не столько вглядываться, сколько вслушиваться. И видимо, не зря эти смелые и сильные противники провели вместе столько часов — это научило их читать друг у друга в душе и правильно толковать прочитанное, тем более что магрибский купец все еще не забыл, как эта женщина упала в обморок в ночь своего поражения на Виль-Жуиф и как он наклонился, и поднял ее с земли, и понес на руках к далекому костру. Что ж удивительного, если сейчас он понимает ее молчаливый намек и подчиняется безмолвной просьбе отвести свой взгляд и навострить уши, прислушиваясь к ее залогу, который как раз сейчас начинает завывать за перегородкой.

Ну, конечно, ведь если все согласны оставить южного мальчика на далеком севере, в самом сердце Европы, во все более сгущающемся мраке приближающегося тысячелетия, в качестве залога и гарантии летней встречи компаньонов в Барселонском заливе, то будет лишь справедливо подкрепить это согласие параллельной гарантией и противопоставить ему другого мальчика, взятого с севера на юг! А коли нет мальчика, то сойдет и девочка — лишь бы побудить молодого кудрявого супруга одолеть любые уловки, которые с приходом весны может придумать бездетная и решительная, гордая и подозрительная женщина, чтобы помешать его воссоединению с местом, откуда он родом. И тогда Бен-Атар будет уверен, что Абулафия действительно явится в Испанскую марку собственной персоной — забрать свою дочь из страны очарований обратно в страну убожества.

Да, как это ни удивительно, но именно такая странная мысль вспыхивает вдруг одновременно у обоих участников тяжбы, этих жестких и трудных соперников, которые столкнулись друг с другом сначала на расстоянии двух континентов, а потом в схватке лицом к лицу и вот сейчас, в преддверии разлуки, когда их сердца полны сомнений и взаимных подозрений, связанных с будущим возрожденного товарищества, слились воедино, в своей тревоге и усталости, в этой новой идее — обменять ребенка на ребенка, чтобы гарантировать не только осуществление летней встречи в Барселонском заливе, как этого хочет Бен-Атар, но также ее кошерность, как того хочет госпожа Эстер-Минна.

Ибо всякий, кто дал бы себе труд навострить ухо да внимательно прислушаться к возобновившимся стенаньям несчастной девочки, мог бы заметить, что со времени встречи с южными подростками вой бессмысленного отчаяния сменился у нее воплями тоски. И именно поэтому человек, который, как и госпожа Эстер-Минна, напрочь не верит, будто к рождению этого ребенка приложили руку наговоры и бесы, будет, разумеется, только рад вернуть ее, хоть ненадолго, в город ее детства, на голубые берега, где она могла бы вновь окунуться в уже повыцветшие в ее памяти ароматы и краски и утолить мучения своей тоски их сладостной явью. Тем более что в таком случае госпожа Абулафия, освободившись от надобности присматривать за ней, сможет присоединиться по весне к странствиям своего супруга, чтобы вместе с ним порадовать душу встречей с компаньонами в уединенном и радушном подворье над Барселонским заливом и поглядеть вблизи, как проходит тысячелетие в землях исмаилитов, уже не опасаясь столкнуться с двоеженством танжерского дяди, а заодно, кстати, глянуть собственными глазами, каким образом этот мудрый дядя делит между партнерами доходы их заморской торговли.

И вот все складывается так, что в этот осенний парижский вечер, под гулкие удары колоколов монастыря Сен-Жермен-де-Пре, стены которого тянутся по самому берегу, прежняя ретия окончательно испаряется и в сумрачной комнате, освещенной дрожащим мерцанием свечей, былое торговое товарищество, возрожденное из праха, захороненного в недалекой могиле, сплачивается и упрочивается с такой силой, что на мгновение кажется даже, что отныне оно будет куда прочнее и сплоченнее, чем до того злополучного вечера на постоялом дворе в Орлеане, когда Абулафия впервые повстречал свою будущую жену. И пока сам Абулафия все еще силится проникнуть в суть сдвоенного замысла жены и дяди, за перегородкой уже отдается торопливым шепотом надлежащий приказ, и тевтонская служанка начинает поспешно собирать девочку в плавание, а ее каморку убирать для мнимого больного, который меж тем продолжает лежать в постели, сжимая ногами одеяло, как на море сжимал ими конец корабельной мачты. И даже молодой господин Левинас, который способен от каждой новой мысли отпочковать еще и еще одну, тут же, не отвлекаясь на восторги по поводу действий старшей сестры, начинает прикидывать, какую пользу можно извлечь из сокровищниц мудрости рава Эльбаза, чтобы тому не пришлось, упаси Боже, вплоть до следующей весны есть у них хлеб из милости.

Но вот усталый и измученный Бен-Атар подает жене знак подняться и следовать за ним и, так и не глянув ни на рава, ни на Абулафию, поспешно покидает дом, словно опасаясь, что новая жена попытается стянуть возрожденные узы их сотрудничества еще сильней, вплоть до полного удушья. Он выходит в вечернюю прохладу, пересекает реку по наплавному мосту и быстро, сноровисто прокладывает себе путь по переулкам парижского острова, что за минувший месяц стал ему вроде второй родины, торопясь возвестить Абу-Лутфи и Абд эль-Шафи, что вожделенный приказ уже пританцовывает на кончике его языка. Однако, подойдя к небольшому причалу на правом берегу, где в темноте, еле видимые, теснятся вплотную друг к другу мачты и паруса, он внезапно ощущает сильнейший страх — ему вдруг чудится, что, приведя свою угрозу в исполнение, исмаилиты и впрямь отчалили без его разрешенья, и на какой-то миг у него даже перехватывает дыханье. Но нет — вот оно, его старое сторожевое судно, покачивается себе на мелкой волне, и хоть уже много времени прошло с тех пор, как южные путешественники стали на якорь в порту Иль-де-Франс, а оно так и не слилось с окружением и по-прежнему явственно выделяется среди стоящих вокруг христианских лодок и кораблей.

Палуба пуста, лишь одинокая лампа освещает ее, и похоже, что некому услышать их шаги и спустить лестницу с борта. И поскольку Бен-Атар еще не знает, что его черный раб, способный учуять хозяев по одному их запаху, так и не вернулся из своей любовной вылазки на правый берег, ему снова чудится, что против него затеян какой-то зловещий заговор. Он стоит, утопая в береговой грязи и не зная, что предпринять, за ним стоит его жена, снова спрятав лицо под тяжелой темной накидкой, и тут вдруг всю его душу сотрясает такой гнев и такая обида на сбежавшего рава, что он издает отчаянный арабский вопль, изрядно напугав этим окруживших его франкских матросов, но, увы — не тех, кому следовало бы услышать этот крик на корабле. Он уже собирается крикнуть снова, но тут его жена поднимает накидку и опережает намерения супруга таким оглушительным, диким криком, какого он от нее никогда бы не ожидал. Но похоже, что именно этот душераздирающий женский крик наконец-то будит исмаилитских матросов на их койках в корабельном трюме, потому что на борту тотчас возникает фигура Абд эль-Шафи, и вот уже он торопится спуститься в лодку, чтобы собственноручно переправить хозяина и его единственную жену на палубу корабля.

Завтра мы отплываем в Африку, сообщает Бен-Атар капитану, словно эта Африка находится не в тысячах парс отсюда, а сразу же за розовеющим вдали вечерним горизонтом, рукой подать. Но капитан Абд эль-Шафи лишь молча улыбается и качает головой, как будто он вовсе и не нуждался в согласии еврея, чтобы отправиться в обратный путь, а просто ждет, пока Абу-Лутфи управится со своими рабами. И верно — если судить по возбуждению матросов, то и дело исчезающих в корабельном чреве и снова появляющихся оттуда, можно думать, что заботы Абу-Лутфи об остойчивости корабля получили в последние часы дополнительное подкрепление и необходимый для этого новый живой товар, требующий добавочного места, уже опущен в корабельные глубины. Поэтому не приходится дивиться и тому, что сообщение Бен-Атара об отказе рава и его сына плыть с ними обратно вызывает у исмаилитского компаньона немалое удовлетворение, тогда как поданная в качестве добавки весть о присоединении к их экспедиции заговоренной дочери Абулафии встречается недовольством. Впрочем, когда Бен-Атар напоминает компаньону, как эта девочка младенцем ползала среди тюков с товарами в той лодке, в которой они десять лет назад впервые плыли в Барселону, Абу-Лутфи все же с крепя сердце соглашается — ладно, пусть плывет с нами опять.

Похоже, однако, что этот исмаилит — сама уступчивость и кротость во все время их путешествия сюда — теперь все больше прибирает у своим рукам власть на корабле, да настолько, что сейчас Бен-Атар даже страшится сойти в трюм поглядеть, что он еще прибавил к своему связанному, шевелящемуся товару. Унылая тоска все больше охватывает душу магрибского купца, ему не хочется присоединяться к первой и единственной отныне жене, которая сразу же по возвращении укрылась в своей каюте на носу, и вот он отправляется на поиски молодого раба-язычника, чтобы тот заварил его любимый настой из пряных трав, — но, к его изумлению, Париж словно проглотил черного юношу, никто не знает, куда он исчез, а Абу-Лутфи даже не дает себе труда искать пропажу, как будто, нахватав такое множество новых рабов, он уже не нуждается в прежнем. Между тем ночь вокруг становится все мрачнее, и страх еврейского купца тоже растет от часа к часу — он стоит, опершись на палубные канаты, вокруг него лихорадочно суетятся матросы, готовя корабль к отплытию, а он молча, запавшими тоскливыми глазами всматривается в тонущие во тьме огоньки маленького города, словно опять надеется различить то далекое место, где похоронена его вторая жена, и ему вдруг остро хочется присоединиться к ней в ее могиле и согреться ее теплым прахом, вместо того чтобы вот-вот оказаться вновь ввергнутым в пучины холодного океана.

В мерцании третьей ночной стражи латинский треугольный парус наконец вздымается и вздувается во всей своей красе, и теперь, сдается, ничто и никто уже не может воспрепятствовать этому старому сторожевому судну двинуться вниз по реке к океану и там, среди его валов, проложить себе обратный путь на жаркую родину. И в белесом молочном свете пасмурного утра Абу-Лутфи будит своего еврейского компаньона, который так и заснул на старом капитанском мостике, устало завернувшись в пустые мешки из-под пряностей, и извещает его о прибытии юной пассажирки, которая уже стоит на берегу, точно большой клубок шерсти, поддерживаемая с обеих сторон родным отцом и его новой женой, и лицо у нее пламенно багровеет, потому что перед уходом ее плотно закутали в теплые новые одежды, чтобы защитить от любого ветра и бури.

Оказывается, однако, что не только она одна поднимается сейчас на корабль, уже взвивший свой нетерпеливый парус, ибо в разрывах утреннего тумана глаза Бен-Атара удивленно и растроганно распознают знакомую маленькую фигурку рава Эльбаза. И выясняется, что этот андалусский рав остался верен своему решению не подвергать сына, пусть он и мнимый больной, тяготам и риску морского пути и довериться обещанию Абулафии и его жены вернуть мальчика в Андалусию по суше, чтобы обменять на их несчастную девочку, но вот в том, что касается его самого, изменил прежнему намерению и теперь решил присоединиться к экспедиции, но отнюдь не потому, будто хочет, поскорее вернувшись в Севилью, получить обещанное вознаграждение, — нет, главным образом затем, чтобы своим бесспорным, постоянным и верным присутствием доказать североафриканскому нанимателю, что он, рав Эльбаз, не из тех, что бросают или, упаси Боже, предают взятую на себя задачу — защитить статус и галахическую дозволенность второй жены. Пусть Всевышний решил забрать эту молодую женщину к себе и навеки укрыть ее на левом берегу далекого Парижа, но ее благородная фигура и прямая осанка так глубоко врезались в душу рава, а ее шелковая накидка и кисейная вуаль так живо еще развеваются перед его мысленным взором, словно вздуваемые сладостным ветерком, что он не забыл и никогда не забудет ни ее саму, ни все те речи, которые он произнес в ее защиту в винодельне Виль-Жуиф и в синагоге Вормайсы и которые по сию пору алмазным блеском сверкают и искрятся в его памяти, рядом со всеми теми галахическими цитатами и высказываниями мудрецов, которые он произнести не успел, но которые бережно хранит тем не менее в душе — на тот случай, если вдруг понадобится употребить их в очередном состязании умов в защиту следующей, уже второй второй жены.

Растерянный, взволнованный и слегка испуганный, поднимается рав Эльбаз со свертком вещей на палубу и бросается на шею Бен-Атару, пряча на его груди свою верность ему и свой страх перед предстоящим путешествием. И на мгновенье кажется, что они тайком обмениваются слезами. И так как, с этого дня и далее раву в его каютке на носу корабля придется ночевать одному, а молодую пассажирку, понятно, нечего и думать оставлять на ночлег в трюме, то ее помещают в одной каюте с Эльбазом, но, разумеется, не раньше, чем там устанавливают легкую деревянную ширму, чтобы их разгородить. И вот уже госпожа Эстер-Минна спешит взбить им обоим подстилки, стелет теплые одеяла и с силой прижимает к груди дрожащую девочку, стараясь умерить ее панический страх, а Абулафия между тем, уступая просьбам Абу-Лутфи, спускается в трюм взглянуть на товар, который нетерпеливо шепчется там в ожидании часа отплытия. Но когда он возвращается оттуда, весь красный и возбужденный увиденным, то не говорит ни слова ни новой жене, ни своему дяде, чтобы еще чем-нибудь не задержать долгожданный час отплытия.

И этот час действительно наступает. Но не в тихой грусти приходит он, а в громких звуках песнопений, ибо перед тем, как поднять якорь, и перед тем, как спустить на берег тех, кто не уходит с ними в плавание, Абд эль-Шафи закрывает уши ладонями, чтобы слышать лишь молчание своего Бога, и принимается выпевать, точно муэдзин в большой танжерской мечети, слова Пророка, призывающие правоверных пасть ниц и молить Аллаха превратить злые ветры в попутные, добрые. И хоть на палубе слишком мало евреев, чтобы противопоставить восьми павшим ниц исмаилитам свой миньян, тем не менее и они составляют вполне приличную компанию, потому что их тут не трое, а уже целых четверо, ибо и молодой господин Левинас, конечно же, не мог пренебречь заповедью помолиться перед разлукой, а потому поспешил встать пораньше и теперь тоже стоит рядом со всеми на старом капитанском мостике, присоединяя свой сильный голос к прощальной молитве южных евреев. А по окончании обеих молитв, мусульманской и еврейской, и напутственных благословений христианских матросов со стоящих по соседству кораблей и лодок уже не остается ничего такого, что могло бы помешать южному кораблю повернуть по своим же следам к месту исхода.

И вот уже возвращается вновь то легкое покачивание, что казалось совсем забытым за сорок дней странствий по суше. Хотя пока еще корабль раскачивает лишь мягкое и нежное течение реки, а не волны свирепого океана, но течение это неожиданно оказывается непривычно быстрым — то ли потому, что они плывут вниз по реке, то ли потому, что их подгоняют осенние ветры, ибо вот — не успевают пассажиры спохватиться и глянуть назад, чтобы попрощаться с городом на маленьком острове, как он уже исчез, скрылся за первым поворотом берега и утонул в ярком блеске встающего на востоке солнца, которое упрямо спешит за кораблем, чтобы вскоре обогнать его и заплясать перед набирающим скорость бушпритом. Но увы — спокойная и тихая красота окрестных лесов, скрывающих оба берега, теперь уже не успокаивает, как прежде, еврейских путников, а щемит сердца каким-то пронзительным страхом, который заставляет их неустанно высматривать в прибрежных зарослях какого-нибудь человека, которому можно было бы махнуть на прощанье рукой. Но холод и мрачность европейской осени еще более углубляют, похоже, одинокое безмолвие мира, и на верхушке мачты нет теперь мальчика, всматривающегося в те просторы, что скрываются за прибрежными зарослями, и южным путникам, взыскующим человеческого тепла, остается выискивать признаки жизни лишь в великолепном кружении оранжевых листьев, медленно и беззвучно слетающих с веток огромных печальных деревьев, отражения которых тонут в глубинах торопливо бегущих вод.

И хотя капитан Абд эль-Шафи — и на сей раз привязавшийся к мачте и опять запрягший своих матросов, чтобы с помощью веревочных вожжей надежней управлять кораблем, — твердо решил и днем, и ночью, не снижая скорости, продолжать напористое движение к великому океану, но даже и он не может отказать Абу-Лутфи, который с каждым часом все больше утверждает свою власть на корабле, в его просьбе ненадолго остановиться в гавани Руана, чтобы выяснить — а вдруг тот герцог, что сорок дней назад приобрел у них маленькую верблюдицу, уже понял, что здоровье и будущность молодой уроженки пустыни требуют срочно присовокупить к ней партнера мужеска пола, которого к тому же можно приобрести по более низкой цене.

Вот почему в сумерках второго дня обратного плавания они снова бросают якорь неподалеку от низеньких домов Руана, и Абд эль-Шафи, который ни под каким видом не соглашается оставаться здесь до утра, спускает на темную воду маленькую лодку и отправляет в ней исмаилитского купца вместе с андалусским равом в качестве переводчика на поиски герцога или его еврейского советника, чтобы передать им это хитроумное предложение. Но уже спустя недолгое время Абу-Лутфи возвращается к Бен-Атару разочарованный, сжимая в руках лоскуты желтой кожи. И выясняется, что маленькая верблюдица недолго протянула у новых хозяев и, то ли вследствие дурного ухода, то ли от тоски по напарнику, пару недель назад рухнула на землю прямо на заднем дворе церкви и отдала Господу свою верблюжью душу. Но вместо того чтобы завернуть это благородное дитя пустыни в белый саван и предать его тело земле в целости и сохранности — пусть бы ждала себе прихода тысячелетия с его обещанием воскресить всех умерших без разбора, — этот герцог отдал его на потребу любопытству и алчности своих подданных, которые торопливо разрубили тушу на куски и пустили в ход все, из чего можно было извлечь хоть какую-то пользу. Вот, они даже шкуру не пощадили — открыв для себя чудесную способность верблюжьей кожи возвращать блеск и искристость потускневшему золоту и меди, они ободрали ее с мертвого тела, как чулок, порвали на мельчайшие кусочки и безжалостно выдубили.

Но Бен-Атар даже не вслушивается в причитания давнего компаньона, который со времени исчезновения черного язычника набряк странной горечью и высокомерием. Он лишь молча берет в руки один из принесенных исмаилитом мягких, желтоватых лоскутков и подносит к самому лицу, проверяя, сохранил ли этот крохотный клочок верблюжьей кожи тот запах, который всегда ударял ему в ноздри в те ночные часы, когда он тихо пробирался по заполненному тюками трюму в каюту второй жены. Во мраке ночи уже слышится крик капитана, приказывающего поднять якорь, зажечь на носу большую масляную лампу и продолжать путь вниз по реке, а североафриканский еврей всё сидит, охваченный сладкой и печальной тоской по исчезнувшей женщине, пока наконец, не сдержавшись, решает снова спуститься в глубину корабля и заглянуть, хоть на мгновение, в ее опустевшую каюту.

Миновав в полутьме одинокого верблюжонка — видимо, уже обреченного теперь, со смертью руанской подруги, на скорую гибель, — хозяин корабля обнаруживает, что капитан уже сообразил усадить новых рабов за весла, пропустив их лопасти наружу сквозь старинные отверстия в бортах, ранее заделанные, а теперь специально открытые для этого заново. И, осторожно пробираясь дальше по трюму под скрип этих весел и плеск воды, он видит, что, судя по числу теней, двигающихся вокруг него, компаньон его за минувшую ночь еще более увеличил корабельную остойчивость. Но, подойдя поближе, чтобы разглядеть доставленных последними рабов, что теснятся, оказывается, в той самой каюте, которая служила ему местом траура и скорби, он вдруг ощущает новое душевное потрясение, которое возбуждает и воспламеняет все его мужское естество. Ибо не успевает он отвести глаза, как ощущает на себе испуганные и любопытные взгляды трех светловолосых, голубоглазых девушек, связанных друг с другом грязной веревкой, обмотанной вокруг их длинных ног. Сзади него Абу-Лутфи уже пытается шепотом, с заговорщической ухмылкой, объяснить, какую выгодную сделку он заключил перед самым отплытием, но еврейский купец брезгливо отталкивает его и спешит выбраться на палубу. Однако, поднявшись наверх, он видит, что, несмотря на глубокую ночь, никто здесь и не думает спать — и не только капитан и матросы, но даже его жена, которая сидит на старом капитанском мостике, набросив на себя кучу накидок, и слушает болтовню рава Эльбаза, все еще размышляющего вслух, правильно ли он поступил, оставив своего полусиротку в руках совершенно чужой и бездетной женщины, к тому же своей упрямой соперницы на суде.

И хотя Бен-Атар понимает, что ему не удастся скрыть от жены и, уж конечно, от рава то, что открылось его глазам в глубинах корабля, ему хочется отсрочить эту неприятную весть, и потому, не промолвив ни слова, он устало подает жене осторожный знак покинуть севильского рава и вернуться в свою каюту, ибо именно сейчас, когда из корабельного нутра накатывает на него непристойный плотский соблазн променять единственную и неповторимую тоску на осязаемую множественность, его напрягшееся в страхе тело торопится заново проверить, как широко можно раздвинуть границы обладания одной женщиной в деле познания плоти, которое всегда является также познанием души.

Но в середине третьей ночной стражи, снова выйдя из каюты на палубу, где его встречает как всегда неутомимый, а сейчас еще и возбужденный плаванием Абд эль-Шафи, с любопытством поглядывающий на хозяина с самой верхушки мачты, Бен-Атар уже знает то, что знал всегда, — увы, одна женщина никогда не сможет восполнить собою то, что обещала другая. И глаза его тщетно ищут черного раба, который раньше всегда появлялся в такие вот трудные минуты, меж одной ночной стражей и другой, меж одной женой и другою, и возникал из какого-нибудь темного угла, и падал ниц, и, покорно прикоснувшись к полам хозяйской одежды, подавал заваренный на травах горячий напиток. Где он сейчас, этот язычник? — с тоской думает еврей. Кто его похитил? Жив ли он вообще? И неужто новые рабы и наложницы настолько завладели всеми помыслами Абу-Лутфи, что он с такой легкостью бросил своего верного слугу? Но, как бы ни напрягал Бен-Атар свое воображение, ему ни за что не удалось бы представить себе, что даже если он использует сейчас всю силу своего былого авторитета, и остановит этот неуклонно стремящийся к речному устью корабль, и повернет его назад в Иль-де-Франс на поиски потерявшегося африканца, ему никогда не удастся отыскать его следов — и не только потому, что черный юноша основательно скрыт в той далекой хижине на холме, в объятьях трех женщин, упрямо решивших в эти последние перед тысячелетием дни помочь старому резчику наделить чертами другой расы свой недостижимый идеал, но еще и потому, что этот сверкающий черным блеском юности пленник уже и сам полюбил свое узилище, в котором источник его страсти бьет что ни день с новой, неиссякаемой силой.

И теперь, чтобы выстоять перед новым чувством одиночества, какого он никогда не знавал и которое сейчас охватило все его существо, Бен-Атару приходится искать себе нового союзника. Но поскольку рав Эльбаз давно уже спит, он тихо отодвигает легкую деревянную ширму, чтобы глянуть на спящую дочь своего племянника, что плывет с ними назад в свой родной город залогом будущей встречи. Только сейчас, в тишине и молчании лунного света, уже борющегося с предрассветной мутью, он замечает, что та крошка, которая ползала по дну из первой лодки, направлявшейся в Барселону, давно повзрослела и подросла, а тело ее наполнилось и округлилась. И странная мысль вдруг проносится в его голове — удивить Абулафию, а заодно и его жену, вернув им эту девочку при встрече уже просватанной или хотя бы помолвленной. Ведь, приложив достаточно усилий, он наверняка сможет, с Божьей помощью, найти в Танжере какого-нибудь мужчину, который, невзирая на заговоренность этой девушки — а может, как раз по причине ее заговоренности, — захочет обладать этим, пусть и тяжелым, но свежим и расцветающим телом, которое сейчас лежит перед ним, свернувшись за деревянной перегородкой крохотной каюты и мучительно напоминая, вопреки своей искалеченности, прекрасное тело той молодой женщины, которая когда-то давным-давно покинула ее, исчезнув в морской пучине.

Он выходит, настолько возбужденный этой зародившейся в нем неожиданной мыслью, что не может найти себе покоя, пока не решает наконец снова спуститься в глубины корабля, единственным хозяином которого он все еще себя считает, чтобы проверить, достаточно ли внимательно Абу-Лутфи несет свою вахту, а заодно глянуть, все ли еще связаны друг с другом те три светловолосые девушки. Но, спустившись в трюм, он видит, что одна из них, видимо, заболела, потому что лежит, развязанная, отдельно от подруг, в углу каюты, бледная и дрожащая, с откинутой назад головой, укрытая грязной рваной накидкой, найденной среди вещей прежней обладательницы. И Бен-Атар, с болью припоминая ту, которой принадлежала эта рваная накидка, молча и с волнением смотрит на эту молодую язычницу, лежащую сейчас у его ног. А она в этот миг вдруг приоткрывает голубые глаза и униженно обращает к нему покорный, искаженный страданием взгляд, стискивая тонкими руками фигурку какого-то звероподобного идола. И, поняв вдруг, что никогда — никогда в жизни! — он не сможет, даже кончиком пальца, прикоснуться ни к ней, ни к ее подругам, Бен-Атар тоскливо отворачивается и медленно идет по направлению к ведущей на палубу лестнице.

Вот оно, размышляет он, тоскливо поднимаясь наверх, это и есть то, чего добивались новая жена и все ее мудрые друзья с Рейна. Чтобы я был отныне и навсегда осужден каждый день видеть перед собой — но только в воображении! — какие-то крупицы и подобия моей навеки исчезнувшей жены. И его заливает такая нестерпимая скорбь, что он идет разбудить рава Эльбаза, чтобы, глядя ему прямо в глаза, признаться, что он, гордый Бен-Атар, потерпел страшное и непоправимое поражение, потому что никакое возрождение союза меж Севером и Югом никогда не утешит его и не искупит того, что он навсегда потерял в этом путешествии.

Но севильский рав, взлохмаченный со сна, весь еще во власти мутных сновидений, с недоумением слушает оплакивающего свою утрату хозяина. Словно этим исчерпываются все беды в мире! Словно там, в устье Сены, где речные воды сливаются с морскими и где, распластавшись, точно огромная птица, чернеют останки древнего норманнского судна, их не ждут ревущие волны бурного океана и штормовые северные ветры, сулящие им всем такую судьбу, по сравнению с которой даже судьба второй жены покажется легкой и желанной! И внезапно маленького рава пронизывает острое ощущение счастья от того, что он все-таки согласился оставить сына у госпожи Абулафии, и теперь, невзирая на приход страшного тысячного года, его мальчик будет в безопасности и сумеет благополучно вернуться домой сухопутным путем. И ему уже представляется, как в сером предутреннем свете молодой господин Левинас и его сестра наряжают мальчика в черные вормайсские одежды, и покрывают ему голову шапкой с бархатным бараньим рогом, и ведут его на рассвете, сонного и дрожащего от озноба, к учителю, где он будет сидеть весь день, заучивая древние тексты и новые галахические установления. И благодарные слезы навертываются на его глаза, слезы радости при мысли о спасенном сыне, и он вновь ощущает нарастающую в душе поэтическую страсть, которая уже торопит его немедля приступить к сочинению нового, четвертого за это путешествие пиюта. Он поспешно шарит меж балками каюты в поисках своего гусиного пера и чернильницы, но увы — не находит там ничего. Ну что ж, значит, придется ему, под звуки продолжающихся причитаний Бен-Атара, запоминать и заучивать наизусть свою первую, уже сложившуюся в уме строку:

Море меж мной и тобой, но я не нарушу срока…

Хайфа, 1994-1996