Смутился не один швейцар. Скоро все, кто только имел отношение к архиерейскому дому, заговорили про действия архиерея. Судили, рядили, строили всевозможные догадки. Разговорам не было конца, потому что каждый день приносил что–либо новое. Больше всего разговоров было про хозяйственные затеи нового архиерея. Владыка взялся переделывать архиерейский дом. По всем комнатам сновали плотники, столяры, печники. Отец эконом едва успевал выполнять распоряжения епископа.

Не заботы о перестройке дома, собственно, волновали архиерейскую дворню, а то, что дом переделывался как–то странно. Все помещение начинало представлять лабиринт маленьких комнат.

— Портит только владыка здание, — ворчал отец эконом, — и что это ему вздумалось?

— А никак владыка–то гостиницу строит, — глубокомысленно произнес кучер Антон, пробравшийся поглядеть на работы, — только кого же он селить–то здесь будет? Нечто родни у него много…

— Много, родимый, много, — хлопнул Антона по плечу владыка, торопливо проходивший по комнатам и услышавший мимоходом его рассуждения.

Антон конфузливо удалился.

— А сказали, что одинокий, — докончил он уже на лестнице свои рассуждения.

Скоро, однако, все объяснилось. Разъяснил отец эконом, с которым владыка поделился своими планами.

— Это, видишь ли, — толковал он Петру Акимычу, — все для приезжающих батюшек. Я, говорит владыка, архипастырь, то есть отец всем пастырям, я хочу, чтобы они приезжали ко мне, как дети к отцу.

Отец эконом правильно передал идею владыки о необходимости тесного взаимообщения пастырей, как между собой, так и со своим архипастырем. Осуществление этой идеи было заветной мечтой владыки. Сын сельского священника, хорошо знавший быт и нравы сельского духовенства, владыка понимал, что ничто так не сближает между собой духовенство, как их встречи друг с другом в гостиницах и на постоялых дворах, когда духовенство наезжало в город по случаю ли съезда или для определения своих детей в учебные заведения. Тут отцы говорили между собой по душам, и не зал для заседаний съезда, а именно номер гостиницы являлся действительным связующим звеном. Этим–то могучим средством и захотел воспользоваться владыка для осуществления своей идеи. Мера не носила в себе никакой искусственности и принужденности, а потому дала результат, превзошедший всякие ожидания владыки. Привыкшие в селах к простоте обращения сельские батюшки, встретив у владыки ту же простоту, сразу почувствовали себя как дома. Останавливались у владыки уже ради того одного, что это стоило дешевле, чем в номерах.

Архиерейский дом принял необычный вид. Временами он походил на муравейник. К подъезду его подходили и подъезжали священники, дьяконы, псаломщики, таща за собой свои чемоданчики.

У подъезда встречал гостей все тот же Акимыч. Но это был уже не величественный прежний швейцар. Евангелие пало на добрую почву. Акимыч попросил архиерея благословить его именно на тот подвиг служения ближнему, о котором говорил ему владыка и на который он хотел призвать кого–либо из монастырской братии. Владыка благословил с радостью и тут же облек Акимыча в собственный подрясник.

Петр Акимыч превратился просто в Акимыча — ласкового, приветливого старца, суетливо и добродушно встречавшего «архиерейских гостей». И чем беднее и старее был приезжавший священник, тем почтительнее встречал его Акимыч; принимал от него благословение и, подхватив чемоданчик, вел гостя в номерок.

Холодные и строгие стены архиерейского дома, к которому духовенство прежде подходило не иначе как только старательно расчесав волосы, приладив камилавки и кресты, и не иначе как только «с докладом», с той или другой бумагой в руках, эти самые стены затеплились лаской и светом. И потекли сюда и радость, и горе, и нужда, и счастье — все, чем жило и дышало духовенство, и тут, под опытным руководством владыки, все импульсы жизни освещались смыслом, проникались духом евангельского учения, и пропитываясь здесь благожелательным любящим настроением, приезжавшее духовенство, уезжая, невольно распространяло то же настроение по самым отдаленнейшим уголкам епархии.

Мало–помалу, совершенно незаметно для себя, духовенство сплачивалось около архиерея в одну тесную семью, проникнутую одним духом и спаянную одной общей идеей.

Канцелярия заглохла. Изредка только появлялись в ней бумаги, без которых нельзя было обойтись только потому, что они подлежали оплате гербовым сбором. Но бумаги оплачивались и складывались в архив, а дела вершились тут же у владыки, за стаканом чая, когда духовенство, покончив свои дела в городе, сходилось вечером в обширный зал владыки, во всю длину которого стояли столы с кипевшими на них самоварами.

Позабыты были и «доклады». Они заменились живыми беседами, затягивающимися иногда за полночь.

Заплесневела и архиерейская карета. Владыка не признавал иного способа передвижения по городу, как только собственные ноги и трамвай.

Конюшня архиерейская тоже потерпела переворот. Она переделана была в длинный ряд сараев, под которые приезжавшее из сел духовенство ставило своих лошадок.

* * *

Не так доверчиво и легко поддавалось новому строю епархиальной жизни городское духовенство, впитавшее в себя жизнь горожан, опутанных в своих взаимоотношениях сетью правил условной вежливости и холодной официальности, создающей ту атмосферу, в которой с виду все вершится гладко и прилично, но в которой задыхается натура сельского жителя.

Простота владыки шокировала ту часть духовенства, которая любит мыслить свое положение по военному рангу чинов и с удовольствием отмечает свое местонахождение на этой лесенке против ступенечки, на которой стоят полковники. Этим «духовным особам» нравится иметь и начальника, «который ни в чем не уступает губернатору». Они очень недовольны бывают смиренными архиереями и презрительно величают таковых за глаза «архиерейчиками», унижающими престиж духовенства в глазах светского общества. Приглашение владыки бывать у него запросто в первый раз встречено было сочувственно всем духовенством. Ничего против не имели и «духовные особы». Бывать запросто у высокопоставленного лица приятно. Но первое же собрание духовенства «за чаем» у своего архипастыря показало им, что бывать «запросто» — значило принять на себя подвиг действительного смирения, не по идее только, а на самом деле быть равным последнему сельскому батюшке; забыть свои «чины и ордена», распрощаться навеки с табелью о рангах и быть тем, что ты есть на самом деле.

«Духовные особы» обиделись, но наружно покорились, потому что владыка, хотя и держал себя скромно, но во всяком случае не походил на «архиерейчика». В нем чувствовалась сила. Зато около нового епископа быстро сплотился кружок из священников, которых не успело еще засосать житейское болото.

Душой этого кружка стал отец Григорий, одновременно сделавшийся преданным другом отца Герасима.

Случилось это так.

Однажды вечером отец Григорий, не дождавшийся владыки у себя на ревизии, сам пошел к нему.

У владыки отец Григорий застал многих священников. Тут же был и отец Герасим. Последним обстоятельством отец Григорий, знавший отношение отца Герасима к прежним архиереям, был немало удивлен.

Шум голосов наполнял архиерейский зал. Лились непринужденные беседы.

Владыка вполголоса разговаривал о чем–то с отцом Герасимом.

Воспользовавшись удобным моментом, отец Григорий овладел вниманием владыки и стал обрисовывать ему религиозно–нравственное состояние городского общества.

Отец Григорий ожидал встретить со стороны владыки самое горячее сочувствие своим скорбям об упадке религиозности в обществе. К своему удивлению, он заметил, что владыка как будто не с должным вниманием относится к его речам; в двух–трех местах разговора владыка ласково, но как–то слишком уж шутливо, взглянул на отца Григория; последнему это не понравилось. Отец Григорий справедливо полагал, что к таким серьезным вопросам можно относиться только серьезно. Шутливость тут неуместна. А если владыка шутит, то значит, он не представляет себе той серьезности вопроса, не видит той глубокой опасности, которая грозит религии.

Отец Григорий потерял спокойный тон и взволнованно заметил епископу: — Ваше Преосвященство, мы переживаем слишком серьезное время. В обществе кризис религиозного самосознания. И нужно быть наивным, чтобы не видеть, какая опасность грозит религии. Нужно дорожить каждой минутой, каждой секундой. Если духовенство проспит этот момент, оно будет очевидцем полного уничтожения религии. И теперь уже религия сильно падает в народе.

— И пусть падает, пусть падает… — опять шутливо улыбнулся владыка.

Отец Григорий посмотрел на епископа, широко раскрыв глаза.

С лица владыки сбежала вдруг улыбка. Глаза метнули огнем, и он глубоко серьезно произнес:

— Религия падает и слава Богу. Скорей бы только. И она упадет, потому что Господь не оставил еще Россию и силен Он вновь восстановить в ней святую православную веру…

— Из ваших слов, владыко, я вижу, что вы глубоко различаете «веру» и «религию». Какая же между ними разница? — с недоумением спросил отец Григорий.

Но владыка опять впал в шутливое настроение.

— Видите ли, вера это — «дам тебе я на дорогу образок святой», а религия — «в честь того–то или в память такого–то события соорудили образ и поставили там–то»… Подумайте–ка, почему это у нас в одно время на всех почти вокзалах и в присутственных местах ставили иконы все одного и того же святого? Разгадайте это, тогда и поймете разницу между верой и религией…

Отец Григорий понял намек владыки и грустно задумался.

— И слово–то какое нехорошее, — продолжал владыка, — «религия»… Совсем не христианское слово. Языческое это слово и в христианство оно внесло языческие понятия… — А о вере православной не скорбите, — улыбнулся владыка отцу Григорию, увидев его задумчивость, — больше имейте веру в промысел Божий. Мы исповедуем, что руководимы Духом Божиим. Наша боязнь за дело Божие в мире — результат нашей расслабленности. Бодрей же и радостней работайте и гоните от себя искушение. Работайте и в одиночку, каждый в своем приходе, и все вместе, делясь друг с другом своим опытом и помогая друг другу. Вот вы, например, сейчас могли бы оказать большую помощь отцу Герасиму в устройстве его прихода. Вы, отец Герасим, познакомьте со своим делом отца Григория. У него состоятельные прихожане, он привлечет их, и с материальной стороны ваше дело будет обеспечено.

— А за дело, — обратился владыка к отцу Герасиму, продолжая прерванную беседу с ним, — принимайтесь завтра же. Земля уже есть… город уступает. Временно пользуйтесь моей летней дачей и находящейся там церковью. Отец Павел будет вам по этой части хорошим помощником. Очень рад, что он бывший ваш товарищ…

— Что скажете? — повернулся владыка к подошедшему к нему сельскому батюшке и отошел с ним в сторону. Батюшка о чем–то заговорил, оживленно жестикулируя.

Отец Григорий и отец Герасим вступили в разговор о деле, про которое упомянул владыка.

Отец Герасим рассказал подробно обо всем, передав и беседу владыки с ним в памятную для него ночь.

В самой атмосфере архиерейского зала, в словах епископа, в рассказах отца Герасима о «деле» чувствовалось что–то бодрое, жизненное, радостное… И отец Григорий всей душой откликнулся на это новое веяние.