Я прихожу в офис первым, чтобы счистить нарисованные за ночь граффити до прихода клиентов. Это не сложно: все внешние поверхности у нас с облицовкой, так что достаточно просто жёсткой щётки и тёплой воды. Закончив, я понимаю, что едва помню, что там было написано. Я уже достиг той стадии, когда могу смотреть на лозунги и оскорбления, даже не читая их.

То же самое и с другими мелкими попытками запугивания: сначала это шок, но в конце концов они превращаются в раздражающие помехи. Граффити, телефонные звонки, письма с угрозами. Мы получали мегабайты автоматизированной брани через электронную почту; но это, по крайней мере, оказалось легко исправить. Мы установили новейшее защитное программное обеспечение и предоставили ему несколько примеров сообщений, которые предпочли бы не получать.

Мне доподлинно не известно, кто стоит за всем этим, но догадаться несложно. Существует группа, называющая себя "Крепость Австралия". Они развешивают на автобусных остановках постеры: грязные карикатуры на меланезийцев, изображающие каннибалов, украшенных человеческими костями, склонившихся над котлами с варевом из вопящих белых младенцев. Когда я впервые увидел такой постер, я решил, что это реклама выставки "Расистские комиксы девятнадцатого века", некое научное разоблачение грехов далёкого прошлого. Когда я наконец понял, что смотрю на настоящую современную пропаганду, я не знал, что чувствовать: отвращение или радость от того, что она абсолютно сыра и непродуманна. Я решил, что пока враждебные по отношению к беженцам группы будут оскорблять человеческий разум таким дерьмом, вряд ли они найдут большую поддержку среди экстремистов.

Одни острова Тихого океана теряют свои земли медленно, год за годом; другие быстро разрушаются так называемыми парниковыми бурями. Я слышал множество споров насчёт точного определения термина "экологический беженец", но, когда твой дом буквально исчезает в пучине океана, тут уж не остаётся никакой двусмысленности. И несмотря на это, чтобы протащить каждое заявление о присвоении статуса беженца через мучительные бюрократические процедуры, по-прежнему требуется юрист. "Мэтисон&Сингх" — далеко не единственная в Сиднее контора, оказывающая подобного рода услуги, но, по какой-то причине, нас единственных изоляционисты выбрали в качестве объекта своей агрессии. Возможно, это подготовка: уверен, требуется гораздо меньше храбрости, чтобы измазать краской переоборудованный таунхаус в Ньютауне, чем совершить нападение на сверкающую офисную башню на улице Маккуори, ощетинившуюся средствами безопасности.

Иногда это угнетает, но я стараюсь не терять чувство перспективы. Милая «Крепость Австралии» никогда не станет чем-то большим, чем кучкой бандитов и хулиганов, являющуюся значительной помехой, но ничего не представляющую из себя в политическом смысле. Я видел их по телевизору: иногда маршируют вокруг своих тренировочных лагерей в дизайнерском камуфляже, иногда сидят в аудиториях и смотрят записи речей своего гуру — Джека Келли или (не замечая иронии) сообщения о международной солидарности от схожих организаций в Европе или Северной Америке. Они получают широкое освещение в средствах массовой информации, но, по-видимому, это не сильно сказывается на темпах вербовки. Это как с шоу уродов: всем нравится смотреть, но никто не хочет участвовать.

Пару минут спустя приходит Ранджит с компакт-диском, всем своим видом показывая, что с трудом идёт под тяжестью диска. Последние поправки в регламент УВКБ ООН. Это будет долгий день.

Я застонал. У меня сегодня ужин с Лорейн. Почему мы просто не засунем эту чёртову штуку в "LEX" и не запросим резюме?

И лишиться лицензии при следующей проверке? Нет, спасибо. У Ассоциации юристов строгие правила относительно использования псевдоинтеллектуальных программ — боятся, что иначе девяносто процентов их членов останутся без работы. Ирония в том, что для проверки экспертных систем организаций на предмет знания того, чего им знать не положено, они сами используют внедрённое программное обеспечение, обладающее всеми этими запрещёнными знаниями.

Фирм двадцать, не меньше, обучили свои системы даже налоговому праву.

Конечно. У них же есть программисты с семизначной зарплатой, способные замести следы. Он швырнул мне диск. Выше нос. Я быстренько просмотрел дома — там есть парочка хороших решений. Нужно только добраться до параграфа 983.

* * *

— Сегодня на работе я видела кое-что очень странное.

— Да? — Меня сразу затошнило. Лорейн — судмедэксперт. Когда она говорит "странно", это, скорее всего, означает, что разжиженные ткани какого-то трупа не такого цвета, как обычно.

— Я исследовала вагинальный мазок женщины, изнасилованной сегодня рано утром, и…

— О, пожалуйста.

Она нахмурилась.

— Что? Ты не позволяешь мне говорить о вскрытиях, ты не позволяешь мне говорить о пятнах крови. Ты же всегда рассказываешь мне о своей скучной работе.

— Прости. Продолжай. Просто говори потише. — Я оглядываю ресторан. Пока вроде бы никто не глазеет, но я знаю по собственному опыту, что в обсуждениях генитальных выделений есть что-то такое, из-за чего они, кажется, разносятся дальше, чем любой другой разговор.

— Я исследовала этот мазок. В нём были видны сперматозоиды, тест на другие компоненты семени оказался положительным, так что нет никаких сомнений, что у этой женщины был половой акт. Ещё я обнаружила следы белков сыворотки крови, не соответствующие её группе крови. Пока что всё ожидаемо, правда? Но когда я сделала анализ ДНК, единственным обнаруженным генотипом оказался генотип жертвы.

Она смотрит на меня многозначительно, но значение ускользает от меня.

— Что тут необычного? Ты всегда мне говорила, что с ДНК-тестами могут быть проблемы. Образцы бывают грязными или разложившимися.

Она нетерпеливо меня прерывает.

— Да, но я не говорю о каких-то трехнедельных образцах с окровавленного ножа. Этот образец был взят через полчаса после совершения преступления. Он доставлен мне для анализа спустя пару часов. Я видела неповрежденных сперматозоидов под микроскопом; если бы я добавила нужные питательные вещества, они бы поплыли перед моими глазами. Это не то, что я бы назвала деградацией.

— Ладно. Ты эксперт, поверю тебе на слово: образец не был разложившимся. Как тогда это объяснить?

— Я не знаю.

Чтобы не чувствовать себя полным идиотом, пытаюсь воскресить в памяти хоть что-то из курса судебной медицины, прослушанного десять лет назад в рамках лекций по уголовному праву.

— Может, у насильника просто не было таких генов, которые ты искала? Вроде же вся суть в том, что они изменчивы?

Она вздыхает.

— Разные по длине. Полиморфизм длин рестрикционных фрагментов (ПДРФ). Это не то, что люди могут иметь, а могут не иметь. Это отрезки одинаковой последовательности, повторенной много раз; число повторений варьируется у разных людей. Послушай, это очень просто: рубим ДНК рестриктазой и помещаем смесь фрагментов на гель-электрофорез; чем меньше фрагмент, тем быстрее он преодолевает гель, таким образом, всё сортируется по размеру. Затем переносим размазанный образец из геля на мембрану, чтоб зафиксировать, добавляем радиоактивные метки, маленькие кусочки комплементарной ДНК, которая только свяжется с фрагментами, которые нас интересуют. Делаем контактную фотографию радиации, чтобы показать места связи этих меток, т. е. в итоге получаем серию групп, одна группа для каждой длины фрагмента. Ты меня слушаешь?

— Более-менее.

— В общем, структура мазка и структура образца крови женщины были абсолютно идентичны. Не было никаких дополнительных групп от насильника.

Я хмурюсь:

— Что это значит? Его профиль не обнаружился в пробе или совпал с её профилем? А что, если он — близкий родственник?

Она качает головой:

— Начнём с того, что различия слишком малы даже для брата, который, возможно, унаследовал тот же самый профиль ПДРФ. Кроме того, различия в белках сыворотки крови практически исключают возможность того, что это член семьи.

— Тогда какие ещё варианты? У него нет профиля? Действительно ли абсолютно у всех есть эти последовательности? Ну не знаю, может бывает какая-то редкая мутация, когда они отсутствуют полностью?

— Вряд ли. Мы рассматриваем десять различных ПДРФ. Каждого из них у нас у всех по два экземпляра: по одному от каждого из родителей. Вероятность того, что у кого-то возникли двадцать независимых друг от друга мутаций…

— Я уловил суть. Ладно, это загадка. Так что ты будешь делать дальше? Должны же быть какие-то другие опыты, которые ты могла бы попробовать провести.

Она пожимает плечами.

— Предполагается, что мы делаем только официально требуемые тесты. Я сообщила о результатах, и никто не сказал: "Бросай всё и вытаскивай полезные данные из того образца". В этом деле пока нет подозреваемых, по крайней мере, мы не получали образцов для сравнения. Так что всё это — чистая теория.

— То есть, после того, как ты мне здесь десять минут ездила по ушам, ты собираешься просто забыть об этом? Не верю. Где твоё научное любопытство?

Она смеется:

— У меня нет времени для такой роскоши. Мы — конвейер, а не научно-исследовательская лаборатория. Знаешь, сколько образцов мы обрабатываем за день? Я не могу делать посмертные описания для каждой пробы, которая не дает однозначные результаты.

Принесли наш заказ. Лорейн с аппетитом набросилась на свою еду, я начал ковыряться в своей. Набив полный рот, она невинно говорит мне:

— То есть не в рабочее время.

* * *

Я смотрю в телевизор с растущим недоверием.

— То есть вы утверждаете, что хрупкая экология Австралии просто не выдержит дальнейшего роста численности населения?

Сенатор Маргарет Алвик — лидер организации "Зеленого Альянса". Их слоган:

"Один мир, одно будущее".

По крайней мере, был таким, когда я в последний раз голосовал за них.

— Совершенно верно. Наши города сильно перенаселены; урбанизация посягает на важнейшие естественные среды обитания; становится всё сложнее найти новые источники воды. Разумеется, естественный прирост населения также необходимо контролировать, но гораздо большим бременем является иммиграция. Очевидно, чтобы взять под контроль рождаемость, потребуются сложные политические инициативы, которые растянутся на десятилетия, в то время как приток мигрантов — это тот фактор, который можно отрегулировать очень быстро. Законопроект, который мы представляем, в полной мере использует эти гибкие механизмы.

— В полной мере использует эти гибкие механизмы. Что это означает? Захлопнем двери и разведем мосты? Многие комментаторы выразили удивление, что касательно этого вопроса "зелёные" оказались на той же стороне, что и некоторые наиболее экстремальные ультраправые группировки.

Сенатор хмурится.

— Да, но это бессмысленное сравнение. У нас совершенно разные мотивы. В первую очередь, это нарушение экологического баланса, вызванное проблемами беженцев. Большая нагрузка на нашу хрупкую окружающую среду, вряд ли полезна в долгосрочной перспективе, так? Ради блага наших детей, мы должны сохранить то, что имеем.

На экране появились субтитры: "Обратная связь включена".

Я нажал кнопку "Взаимодействие" на пульте, быстро собрался с мыслями и заговорил в микрофон.

— А что теперь делать этим людям? Куда им идти? Их окружающая среда не просто "хрупкая" или "уязвимая", это зона бедствия! Откуда бы ни прибыли беженцы, держу пари, там перенаселение наносит гораздо больший урон, чем здесь.

Мои слова понеслись по оптоволоконным кабелям в студийный компьютер с сотнями тысяч слов других зрителей. Через секунду или две все полученные вопросы интерпретируют, стандартизируют, оценят их значимость и юридические последствия, а затем отсортируют их по популярности.

Репортер на экране говорит:

— Итак, сенатор, похоже зрители проголосовали за рекламную паузу, поэтому спасибо вам за уделенное время.

— Не за что.

* * *

Раздеваясь, Лорейн говорит:

— Ты же не забыл о своих уколах, да?

— Что? И рискнуть потерять мою восхитительную физическую форму? Один из побочных эффектов инъекций контрацептивов — это увеличение мышечной массы, хотя, по правде говоря, это едва заметно.

— Просто проверяю.

Она выключает свет и забирается в постель. Мы обнимаемся, ее кожа холодная, как мрамор. Она нежно целует меня, а затем говорит:

— Мне не хочется сегодня заниматься любовью. Просто обними меня, ладно?

— Ладно.

Она какое-то время молчит, а потом говорит:

— Прошлым вечером я провела еще несколько исследований того образца.

— Да?

— Я отделила некоторые из сперматозоидов, и попыталась получить профиль ДНК из них. Но все это было пустым, кроме какого-то слабого не специфичного связывания в самом начале. Это как если бы ферменты рестрикции даже не разрезали ДНК.

— И что это означает?

— Я пока не уверена. Сначала я подумала, что это результат какого-то вмешательства: возможно, тот парень инфицировал себя искусственно созданным вирусом, который проник в стволовые клетки костного мозга и семенники и вырезал все последовательности, которые мы используем при профилировании.

— М-да. Не слишком экстремально? Почему бы просто не использовать презерватив?

— Ну да. Большинство насильников так и поступают. В любом случае, полностью вырезать последовательности ради того, чтобы избежать разоблачения, глупо. Гораздо лучше внести случайные изменения: это внесет неразбериху, сорвет тесты, но, в то же время, будет не так очевидно.

— Но если мутация слишком неправдоподобна, а намеренно удалять последовательности глупо, то что остаётся? Последовательностей же нет, так? Ты же это доказала.

— Погоди, есть ещё кое-что. Я попыталась амплифицировать ген с помощью полимеразной цепной реакции. У всех генов есть общие черты. На самом деле, у генов каждого живого существа на этой планете, вплоть до дрожжей, есть что-то общее.

— И?

— Ничего. Ни следа.

По моей коже поползли мурашки, но я засмеялся.

— Что ты пытаешься сказать? Он пришелец?

— Со сперматозоидами, выглядящими, как человеческие, и человеческим белком крови? Сомневаюсь.

— Что, если эти сперматозоиды каким-то были образом деформированы? Я имею в виду, не деградировали из-за какого-то воздействия, а с самого начала были ненормальными? Генетически повреждёнными. Отсутствуют части хромосом?

— На мой взгляд, они выглядят совершенно здоровыми. И я видела эти хромосомы, они тоже кажутся нормальными.

— За исключением того факта, что, похоже, они не содержат никаких генов.

— Ни одного из тех, которые я искала; это совсем не значит, что их нет вообще. — Она пожирает плечами. Возможно, образцы чем-то загрязнены, чем-то, что связывается с ДНК, блокируя действие полимеразы и рестриктазы. Не знаю, почему это воздействует только на ДНК насильника… Но разные типы клеток проницаемы для различных веществ. Нельзя исключать и такой вариант.

Я засмеялся. Столько суеты, а оказалось то, что я предполагал в первую очередь? Загрязнение?

Она колеблется.

— У меня есть другая теория. Но у меня пока не было возможности её проверить. Нет необходимых реагентов.

— Продолжай.

— Она немного притянута за уши.

— Больше чем пришельцы и мутанты?

— Может быть

— Я слушаю.

Она заерзала в моих объятиях.

— Ты же знаком со структурой ДНК: две сахаро-фосфатные спирали, соединённые парами оснований, содержащих генетическую информацию. В природе парами оснований являются аденин и тимин, цитозин и гуанин. Но люди смогли синтезировать другие основания и внедрить их в ДНК и РНК. А на рубеже веков группа учёных из Берна даже создала целую бактерию, использующую нестандартные основания.

— Хочешь сказать, они переписали генетический код?

— И да, и нет. Они сохранили код, но изменили кодовый набор символов, просто заменили каждую старую основу, причём везде. Самым трудным было не создать нестандартную ДНК, а приспособить остальные клетки к её распознаванию. Должны были быть изменены рибосомы, преобразующие РНК в протеины, и им пришлось переделать почти все энзимы, взаимодействовавшие с ДНК или РНК. К тому же, нужно было найти способ создания новой клеточной основы. И, конечно, все эти изменения должны были быть закодированы в генах. Смысл этого эксперимента был в том, чтобы избежать опасений, связанных с методами искусственных ДНК, ведь если бы произошла утечка этих бактерий, их гены никогда не проникли бы ни в какие природные штаммы, никакой организм не смог бы их использовать. И всё равно, вся эта идея оказалась неэкономичной. Нашлись более дешёвые способы, соответствующие новым требованиям безопасности, а работа над преобразованием каждого нового вида бактерий, который мог бы потребоваться биотехнологам, была слишком масштабной и тяжёлой.

— И к чему ты клонишь? Говоришь, эти бактерии всё ещё где-то здесь? У этого насильника какое-то мутантное венерическое заболевание, которое путает ваши тесты?

— Нет, нет. Забудь про эти бактерии. Представь, что кто-то пошёл дальше, и проделал то же самое с многоклеточными организмами.

— А что, кто-то это сделал?

— Не в открытую.

— Думаешь, кто-то тайно проделал это на животных? А что потом? Опыты с людьми? Ты думаешь, кто-то вырастил человеческое существо с альтернативной ДНК? Я с ужасом посмотрел на неё. Это — самая отвратительная вещь, какую я когда-нибудь слышал.

— Не стоит так волноваться. Это просто теория.

— Но какие бы они были? Чем бы питались? Они смогли бы есть обычную пищу?

— Конечно. Все их белки состояли бы из тех же аминокислот, что и наши. Им бы пришлось синтезировать из прекурсоров в пище нестандартные основы, но обычным людям приходится синтезировать стандартные основы, так что в этом нет ничего такого. Если бы все детали были тщательно проработаны, если бы все гормоны и ферменты, связывающиеся с ДНК, были надлежащим образом модифицированы, эти люди совершенно не были бы больны или уродливы. Они бы выглядели абсолютно нормально. Девяносто процентов клеток их тела были бы точно такими же, как наши.

— Но зачем вообще это делать? Бактерии были созданы с определенной целью, а какое мыслимое преимущество даст человеку обладание нестандартной ДНК? Кроме возможности обманывать криминалистические тесты?

— У меня есть одна мысль: у них был бы иммунитет к вирусам. К любым вирусам.

— Почему?

— Потому что вирусу нужен клеточный механизм, работающий с обычными ДНК и РНК. Вирусы по-прежнему смогли бы проникать в клетки таких людей, но, будучи внутри, они были бы неспособны размножаться. В клетке, полностью приспособленной к новой системе, вирус, состоящий из стандартных основ, будет просто бессмысленным мусором. Ни один из вирусов, поражающих обычных людей, не смог бы навредить тому, у кого нестандартная ДНК.

— Ладно, пусть эти гипотетические специально выведенные дети не могут заболеть гриппом, СПИДом или герпесом. И что? Тот, кто действительно хочет уничтожить вирусные заболевания, сконцентрировался бы на методах, подходящих для всех: дешевых лекарствах и вакцинах. Какая польза от этой технологии в Заире или Уганде? Это просто смешно! Ну сколько людей, по их мнению, захотят заводить детей таким способом, даже если смогут себе это позволить?

Лорейн странно смотрит на меня, а затем говорит:

— Очевидно, это только для богатой элиты. Что касается других способов борьбы: вирусы мутируют. Появляются новые штаммы. Со временем любое лекарство или вакцина могут потерять свою эффективность. А такой иммунитет навсегда. Никакие мутации не смогут создать вирус, состоящий из чего-либо иного, кроме старых основ.

— Конечно, но эта "богатая элита" с пожизненным иммунитетом — в основном к заболеваниям, которые они и без того имели мало шансов подхватить — она же не сможет иметь детей, так ведь? Не обычным способом?

— Смогут, но только с себе подобными.

— Только с себе подобными. Что ж, лично мне кажется, что это довольно серьезный побочный эффект.

Она смеется и вдруг расслабляется.

— Ты прав, конечно, и я тебе говорила: у меня нет доказательств, все это чистейшей воды фантазии. Необходимые реагенты прибудут через пару дней, тогда я смогу провести анализ на альтернативные основы и исключить эту безумную идею раз и навсегда.

* * *

Почти одиннадцать, когда я понимаю, что мне не хватает двух важных файлов. Я не могу подключиться к офисному компьютеру из дома; определенные классы юридических документов должны находиться только на системах с без связи с сетями общего пользования. Так что у меня нет выбора, кроме как идти в офис и лично скопировать файлы.

Я замечаю граффитиста, находясь в квартале от него. На вид ему лет двенадцать. Он одет в черное, но в остальном его, похоже, не слишком волнует, что его заметят, и его наглость, по-видимому, оправданна: велосипедисты проезжают мимо, не обращая на него внимания, а патрульные машины здесь редкость. Сначала я начинаю злиться: уже поздно, и мне нужно работать. Я не в настроении для столкновений. Проще всего, несомненно, было бы подождать, пока он уйдет.

Потом я беру себя в руки. Неужели я настолько равнодушный человек? Меня не волнует, если граффитисты разрисуют каждое здание и каждый поезд в этом городе, но это же расистская отрава. Расистская отрава, на стирание которой я каждое утро трачу двадцать минут.

Все еще незамеченный, я подхожу ближе. Пока не передумал, я проскальзываю в кованые железные ворота, которые он оставил открытыми; замок сломали несколько месяцев назад, и мы так его и не заменили. Он слышит меня, когда я иду по двору, и оборачивается. Он делает шаг в мою сторону и поднимает баллончик с краской на уровень глаз, но я выбиваю его у него из руки. Это меня злит: я мог ослепнуть. Он бежит к ограде и успевает наполовину подняться; я хватаю его за ремень джинсов и стаскиваю вниз. Хорошо, что прутья острые и ржавые.

Я отпускаю его ремень, и он медленно оборачивается, смотрит на меня, пытаясь выглядеть угрожающе, но ему это очень плохо удается.

— Убери от меня свои гребаные руки! Ты не коп.

— Слышал когда-нибудь о гражданском аресте?

Я отхожу назад и закрываю ворота. Ну и что теперь? Пригласить его внутрь, чтобы я мог позвонить в полицию?

Он хватается за прутья ограды; очевидно, он не собирается никуда идти без борьбы. Чёрт. И что мне делать: тащить его, пинающегося и вопящего, внутрь здания? У меня нет желания нападать на детей, моя правовая позиция уже и так довольно непрочная.

Итак, это тупик.

Я прислоняюсь к воротам.

— Скажи мне только одно, — я показываю на стену. — Зачем? Зачем ты это делаешь?

Он фыркает.

— Могу задать тебе тот же гребаный вопрос.

— О чем?

— О том, что ты помогаешь им остаться в стране. Отнимаешь у нас работу. Отнимаешь наши дома. Гробишь нам всем жизнь.

Я смеюсь.

— Ты говоришь, как мой дедушка. Все это — дерьмо из двадцатого века, разрушившее планету. Думаешь, ты можешь построить забор вокруг этой страны и просто забыть обо всем, что осталось снаружи? Нарисовать на карте искусственную линию и сказать: люди внутри имеют значение, а те что снаружи — нет?

— В океане нет ничего искусственного.

— Нет? В Тасмании будут рады это слышать.

Он только недовольно хмурится.

— Здесь нечего обсуждать, нечего понимать. Враждебные по отношению к беженцам лоббисты всегда говорят о сохранении наших традиционных ценностей. Забавно. Вот мы, два англо-австралийца, вероятно, родились в одном и том же городе, а наши ценности настолько непохожи, как будто мы с разных планет.

Он говорит:

— Мы не просили их плодиться, как сброд. Это не наша вина. Так почему мы должны им помогать? Почему мы должны страдать? Они могут просто свалить и сдохнуть. Утонуть в собственном дерьме и сдохнуть. Я так считаю, ясно?

Я отхожу от ворот и выпускаю его. Он переходит через улицу, а затем оборачивается и кричит непристойности. Я вхожу внутрь и беру ведро и жесткую щетку, но в конце концов только размазываю свежую краску по стене.

К тому времени, когда я подключаю свой ноутбук к офисному компьютеру, я больше не злюсь и даже не расстроен. Я просто подавлен.

И в качестве прекрасного завершения чудесного вечера посреди передачи одного из файлов пропадает электричество. Я целый час сижу в темноте, жду, появится ли оно. Не появляется, и я иду домой.

* * *

Все налаживается, нет никаких сомнений.

Законопроект Алвик был отклонен, у Зеленых новый лидер, так что для них еще не все потеряно.

Джека Келли посадили за контрабанду оружия. "Крепость Австралия" продолжает развешивать свои идиотские плакаты, но их в свое свободное время срывает группа студентов-антифашистов. Когда мы с Ранжитом наскребли достаточно денег на охранную систему, граффити перестали появляться, а в последнее время стали редкими даже письма с угрозами.

Мы с Лорейн теперь женаты. Мы счастливы вместе и довольны своей работой. Ее повысили до заведующей лабораторией, а "Мэтисон&Сингх" процветает и даже получает деньги. О большем я и просить не мог. Иногда мы заводим разговор об усыновлении ребенка, но, по правде говоря, у нас нет времени.

Мы редко говорим о ночи, когда я поймал граффитиста. Той ночью в центре города электричество пропало на шесть часов. И той же ночью сломались несколько морозильных камер, заполненных криминалистическими пробами. Лорейн отвергает все параноидальные теории по этому поводу; доказательства утеряны, как она говорит. Пустые рассуждения бессмысленны.

Но мне иногда становится интересно, сколько еще людей придерживаются той же точки зрения, что и тот испорченный ребенок. Не обязательно в плане наций или расы, а вообще людей, которые проводят свои собственные линии, чтобы разделить нас и их. Не скоморохов в ботфортах, выставляющих себя напоказ перед камерами, а людей умных, находчивых, дальновидных. И безмолвных.

И мне интересно, какую крепость они строят.

Перевод с английского: любительский.