— Ваш муж выживет. В этом нет никаких сомнений.

Я на мгновение закрыла глаза, и чуть не закричала от облегчения. В какой-то момент, во время последних тридцати девяти бессонных часов, неизвестность стала хуже страха, и мне почти удалось убедить себя, что если хирурги сказали, что ситуация была опасной, это значило, что надежды нет.

— Однако, ему понадобится новое тело. Я не жду, что вам захочется услышать другие подробности отчёта о его травмах, но повреждено было слишком много органов, слишком серьёзно для того, чтобы могли помочь отдельные трансплантации или восстановление.

Я кивнула. Мне начинал нравиться этот мистер Алленби, несмотря на возмущение, которое я чувствовала, когда он представился: по крайней мере, он смотрел мне прямо в глаза, и говорил ясно и чётко. Все остальные, говорившие со мной с тех пор, как я пришла в эту больницу, перестраховывались. Один специалист вручил мне распечатку аналитической экспертной травматологической системы со ста тридцатью двумя сценариями прогноза и их соответствующими вероятностями.

Новое тело. Это меня совсем не пугало. Это звучало так ясно, так просто. Отдельные пересадки органов означали бы, что Криса будут резать снова и снова, с риском осложнений, каждый раз причиняя повреждения, пусть и ради пользы. В первые несколько часов, часть меня цеплялась за абсурдную надежду, что всё это было ошибкой, что Крис невредимым вышел из этого крушения поезда, что здесь, на операционном столе — кто-то другой, вор, укравший его бумажник.

После того, как я заставила себя отбросить эти нелепые фантазии и принять правду, что он был ранен, изуродован, почти при смерти, перспектива нового тела, целого и невредимого, казалась мне удивительным облегчением.

Алленби продолжал:

— Ваш полис полностью это покрывает — технический персонал, суррогатные материалы, уход.

Я снова кивнула, надеясь, что он не будет настаивать на уточнении подробностей. Они вырастят клона Криса, поместив в утробу, так, чтобы предотвратить развитие у его мозга иных способностей, кроме поддержания жизни. Родившегося клона подвергнут ускоренному, но здоровому взрослению с помощью последовательности сложных биохимических процессов, имитирующих на субклеточном уровне процесс нормального взросления. Да, у меня всё ещё были опасения относительно аренды женского тела, относительно создания умственно-неполноценного ребёнка, но мы задумывались об этих проблемах, вступая в брак, и включили дорогие методики в наши страховые полисы. Теперь времени для сомнений не было.

— Обычно, новое тело бывает готово в течение примерно двух лет. В то же время, очевидно, что главное — сохранить мозг вашего мужа живым. В его нынешнем положении, он не сможет прийти в сознание, а значит, нет и убедительной причины пытаться поддерживать другие его органы.

Сначала это заставило меня содрогнуться, но потом я подумала — почему нет? Почему не освободить Криса от его тела, как он был освобождён при крушении поезда? Я видела последствия катастрофы по телевизору в зале ожидания: спасатели работали хирургически точно, разрезая металл яркими синими лазерами. Почему не завершить акт освобождения? Он ведь был своим мозгом, а не переломанными конечностями, раздробленными костями, разбитыми и истекающими кровью органами. Может, для него было бы лучше дожидаться восстановления здоровья внутри мозга, чем в глубоком беспробудном сне, с риском боли, без остатков тела, которое, в конце концов будет выброшено.

— Я должен напомнить вам, ваш полис указывает, что для поддержания жизни, пока выращивается новое тело, будет использован самый дешёвый вариант медицинских действий.

Я чуть было не начала спорить с ним, но потом вспомнила — это была единственная возможность втиснуть этот полис в наш бюджет. Базовая цена замены тела была так высока, что в излишествах нам пришлось пойти на компромисс. В то время Крис шутил: «Надеюсь, крионический способ хранения не разработают при нашей жизни. Мне трудно представить, как ты два года улыбаешься мне из морозилки».

— Вы говорите мне, что хотите сохранить живым только его мозг, и больше ничего, потому, что это самый дешёвый способ?

Алленби сочувственно нахмурился.

— Я знаю, неприятно думать о расходах в такое время. Но я подчёркиваю, что это предложение относится к медицинским допустимым действиям. Мы, конечно, не стали бы настаивать на чём-то небезопасном.

Я чуть не сказала сердито: «Вы не стали бы настаивать на любых моих действиях». Но, всё-таки, я так не сказала. У меня уже не было сил устраивать сцену, кроме того это выглядело бы пустой болтовнёй. В теории, решение было только моим. На практике, Глобальная страховая компания платила по счетам. Они не могли прямо навязывать способ лечения, но если у меня нет денег оплатить разницу, то, понятно, у меня нет иного выбора, кроме как согласиться на любые мероприятия, которые они готовы финансировать.

— Вы должны дать мне какое-то время, чтобы поговорить с врачами и всё обдумать, — сказала я.

— Да, конечно. Безусловно. Однако, я должен объяснить, что из всех возможных вариантов…

Я подняла руку, заставляя его умолкнуть.

— Пожалуйста. Разве нам нужно углубляться в это прямо сейчас? Мне нужно поговорить с врачами. Мне нужно немного поспать. Я знаю, в конце концов, мне придётся смириться со всем этими подробностями… разные фирмы жизнеобеспечения, услуги, которые они предлагают, техника… что угодно. Но это ведь может подождать двенадцать часов, да? Пожалуйста.

Я это сказала не только потому, что я ужасно устала, вероятно все еще пребывала в шоке и начинала подозревать, что меня подводят прямиком к готовому пакету решений, который Алленби уже рассчитал вплоть до последнего цента. Неподалёку стояла женщина в белом халате, украдкой поглядывавшая на нас каждые несколько секунд, как будто ждала конца разговора. Я её раньше не видела, но это не доказывает, что она не была из бригады врачей, занимавшихся Крисом; они уже присылали ко мне шесть разных врачей. Если у неё были какие-то новости, я хотела бы их услышать.

— Прошу прощения, вы могли бы уделить мне ещё несколько минут, мне действительно нужно кое-что объяснить, — сказал Алленби.

Он говорил извиняющимся, но твёрдым тоном. А я вообще не чувствовала в себе твёрдости. Я чувствовала себя так, будто меня ударили резиновым молотком. Я не была уверена, что смогу продолжать спорить, не теряя над собой контроля, во всяком случае, мне казалось, что дать ему высказаться будет самым быстрым способом от него избавиться. Если он завалил бы меня деталями, которые я не была готова воспринять, то я просто отключилась бы, и заставила его всё повторить позже.

— Продолжайте.

— Из всех возможных вариантов наименее дорогой вообще не требует применения поддерживающей жизнь аппаратуры. Существует техника поддержки жизни, называемая биологической, недавно усовершенствованная в Европе. На два года этот метод экономичнее других примерно в 20 раз. Более того, профиль риска при этом чрезвычайно благоприятен.

— Биологическая поддержка жизни? Я никогда даже не слышала об этом.

— Ну да, это весьма новый метод, и уверяю вас, это почти искусство.

— Да, но что это такое? В чём там суть?

— Мозг сохраняется в живом состоянии путём совместного использования источника крови.

Я вытаращила глаза.

— Что? В смысле… чего-то двухголового?..

К тому времени я уже так долго не спала, что уже с трудом сохраняла связь с реальностью. Мгновение я на самом деле верила, что сплю, уснула на диване в комнате ожидания, мечтая о хороших новостях, и теперь мои фантазии разрушились, превратившись в насмешливый черный фарс, чтобы наказать меня за мой нелепый оптимизм.

Но Алленби не выхватил глянцевую брошюру, показывающую довольных клиентов красующихся щека к щеке с их хозяевами. Он сказал:

— Нет, нет, нет. Конечно, нет. Мозг полностью удаляется из черепа и помещается в защитные мембраны, в заполненный жидкостью мешок. И потом находится внутри.

— Внутри? Где внутри?

Он, помедлив, бросил взгляд на женщину в белом халате, которая всё ещё нетерпеливо переминалась поблизости. Она, казалось, приняла это как своего рода сигнал и начала двигаться к нам. Алленби, как я поняла, не ожидал таких её действий и на мгновение смешался, но вскоре восстановил самообладание и постарался обыграть это вторжение наилучшим образом.

— Мисс Перрини, это доктор Гейл Самнер. Несомненно, один из лучших молодых гинекологов этой больницы.

Доктор Самнер сверкнула ему улыбкой типа "всем спасибо, все свободны", положила руку мне на плечо и повела меня в сторону.

* * *

Я запрашивала в электронном виде каждый банк планеты, но все они, казалось, закладывали мои финансовые параметры в одни и те же уравнения, и даже при самых грабительских процентных ставках никто из них не был готов одолжить мне и десятую часть суммы, необходимой, чтобы покрыть разницу. Биологическая поддержка жизни была намного дешевле традиционных методов.

Моя младшая сестра, Дебра, сказала:

— А почему сразу не удалить всю матку? Режь и жги, да! Это показало бы ублюдкам, как пробовать колонизировать твою утробу!

Все вокруг меня сходят с ума.

— И что потом? Крис в конечном итоге мертв, а я — изуродована. Я себе не так представляю победу.

— Ты должна настоять на своём.

— Я не хочу ни на чём настаивать.

— Но ты ведь не хочешь, чтоб тебя заставили его носить в себе? Слушай, если нанять правильных пиарщиков с оплатой по результату и правильно действовать, можно получить 70–80 процентов общественной поддержки. Организуй бойкот. Обеспечь этой страховой компании достаточно плохую славу и достаточные финансовые страдания, и они в конечном итоге оплатят все, что ты захочешь.

— Нет.

— Нельзя думать только о себе, Карла. Ты должна подумать о всех остальных женщинах, с которыми поступят так же, если ты не будешь бороться.

Может, она была права, но я знала, что я не могла пройти через это. Я не могла сражаться в СМИ, я просто не имею столько сил и выносливости. И я подумала: почему я должна? Зачем я должна устраивать какую-то национальную PR-кампанию, просто чтобы получить простой договор причем вполне заслуженный?

Я обратилась за юридической консультацией.

— Конечно, они не могут заставить вас сделать это. Существуют законы против рабства.

— Да, но на практике, какова альтернатива? Что еще я могу сделать?

— Пусть ваш муж умрет. Пусть машины жизнеобеспечения отключат. Это не является незаконным. Больница может, и сделает это с вашим или без вашего согласия, в тот момент когда им перестанут платить.

Мне уже сказали это полдюжины раз, но я все еще не могла поверить в это.

— Как это может быть, законно убить его? Это даже не эвтаназия! Он имеет все шансы на восстановление, все шансы вести совершенно нормальную жизнь.

Адвокат покачала головой.

— Технология существует для того, чтобы дать почти любому, хоть больному, хоть старому, хоть тяжело раненому, совершенно нормальную жизнь. Но всё это стоит денег. Ресурсы ограничены. Даже если бы врачи и медперсонал были вынуждены предоставлять свои услуги бесплатно любому, кто бы их ни потребовал… а как я уже сказала, существуют законы против рабства…, всё равно кого-то, как-то, придётся пропустить. Нынешнее правительство видит рынок как лучший способ определить, кого именно.

— Ну, у меня нет намерения позволить ему умереть. Все, что я хочу сделать, это продержать его на машинах жизнеобеспечения два года.

— Вы можете хотеть, но я боюсь, что вы просто не можете себе это позволить. Думали ли вы нанять кого-то еще, чтобы выносить его? Вы используете суррогатную мать для выращивания его нового тела, то почему бы не использовать ещё одну для его мозга? Да это было бы дорого, но не дороже механических средств. Вы, может быть, наскребёте разницу.

— Не должно быть никакой гребанной разницы! Суррогатные матери стоят целое состояние! Кто дал право Глобальной Страховой компании использовать мое тело бесплатно?

— А! В вашем полисе есть такой пункт… — Она нажала несколько кнопок на своём компьютере и прочитала с экрана, — …ни в коей мере не девальвируя участия соподписанта в качестве сиделки, он или она настоящим отказывается от всех прав на получение вознаграждения за любые оказанные услуги такого рода; кроме того во всех расчётах в соответствии с параграфом 97(б)…

— Я думала, это означает, что никому из нас не заплатят за услуги сиделки, если другой пролежит день в постели с гриппом.

— Боюсь смысл здесь гораздо шире. Повторяю, они не имеют права заставлять вас что-либо делать, но они и совсем не обязаны оплачивать суррогатную мать. При расчёте самого дешёвого способа сохранять вашего мужа живым, именно это положение обеспечивает им дешевизну, если вы решите поддерживать его жизнь.

— Таким образом, в конечном счете, всё дело в бухгалтерском учёте?

— Точно.

Мгновение я даже не могла и придумать, что сказать. Я знала, что меня обманули, но у меня, казалось, закончились способы ясно сформулировать этот факт. Потом до меня, наконец, дошло задать самый очевидный вопрос из всех.

— Предположим, что все было наоборот. Предположим, что я была на этом поезде, вместо Криса. Будут ли они оплачивать за суррогатную мать тогда, или они бы ожидали, что он будет носить мой мозг внутри себя в течение двух лет?

Адвокат с непроницаемым лицом сказала:

— Я действительно не хотела бы гадать об этом.

* * *

Крис был местами перевязан, но большая часть его тела была покрыта несметным числом маленьких машин, впившихся в его кожу, как полезные паразиты, кормивших его, окислявших и очищавших его кровь, впрыскивающих лекарства, возможно даже восстанавливавших сломанные кости и поврежденные ткани, но лишь ради предотвращения дальнейшего ухудшения. Я видела часть его лица, включая одну зашитую глазницу, и участки повреждённой кожи. Его правая рука была совершенно обнажена; с него сняли обручальное кольцо. Обе ноги были ампутированы чуть ниже бедер.

Я не могла подойти слишком близко; он был заключен в стерильной пластмассовой палатке, площадью примерно в пять квадратных метров, своего рода в комнате внутри комнаты. В одном углу стояла неподвижная, но бдительная медсестра, хотя я не могла вообразить себе обстоятельства, когда её вмешательство будет иметь больше пользы, чем от тех маленьких роботов, которые уже были на месте.

Посещение его было, конечно, абсурдом. Он был в глубокой коме, даже не во сне; я не могла оказать ему никакой помощи. Тем не менее я просиживала там часами, как будто мне нужно было постоянно напоминать, что его телу был нанесён ущерб, несовместимый с жизнью, что он действительно нуждался в моей помощи, иначе он не выживет.

Иногда моя неуверенность казалась мне столь отвратительной, что я не могла поверить, что ещё не подписала нужные документы, чтобы приступить к предварительному лечению. Его жизнь была под угрозой! Как я могла думать дважды? Как я могла быть столь эгоистичной? И ещё, это чувство вины злило и возмущало меня, как и всё остальное: принуждение, которое не было вполне принуждением, сексуальная политика, которой я не могла заставить себя противостоять.

Отказаться, позволить ему умереть было немыслимым. И ещё… смогла бы я носить в себе мозг совершенно незнакомого человека?

Нет. Позволить незнакомцу умереть совсем не было немыслимым. Сделала бы я это для случайного знакомого? Нет. А для близкого друга? Для некоторых, возможно, но не для всех.

Так, насколько я его люблю? Достаточно?

Конечно!

Почему конечно?

Дело в… преданности? Это было не то слово; оно слишком попахивало какими-то неписаными договорными обязательствами, каким-то понятием долга, таким же пагубным и глупым, как патриотизм. Короче, долг идёт на хрен, он здесь ни при чём.

Почему тогда? Почему он особенный? Что его отличает от ближайшего друга?

У меня нет ответа, нет правильных слов, а просто порыв эмоций, заряженных образом Криса. Поэтому я сказала себе: "Теперь не время анализировать, препарировать его. Мне не нужен ответ, я знаю, что я чувствую."

Мне была невыносима я сама за то, что я, хоть и теоретически, рассматривала возможность дать ему умереть, и невыносим тот факт, что меня принуждали к выполнению чего-то с моим организмом, чего я не хотела делать. Лучшее решение, конечно, состояло бы в том, чтобы не делать ни того, ни другого, но чего мне ждать? Богатого благодетеля, который выйдет из-за занавеса и решит вопрос?

За неделю до катастрофы я видела документальный фильм, где показывали сотни тысяч мужчин и женщин в центральной Африке, которые тратили свои жизни на уход за умирающими родственниками, просто потому что не могли позволить себе лекарства от СПИДа, которые фактически свели на нет болезнь в более богатых странах лет двадцать назад. Если бы они могли спасти жизни своих любимых крохотной жертвой переноса дополнительных полутора килограмм в течение двух лет…

В итоге, я отказалась от попыток примирить все противоречия. Я имела право чувствовать себя злой, обманутой и обиженной, но факт оставался фактом: я хотела, чтобы Крис жил. Если я не позволю манипулировать собой, здесь должны быть и плохие и хорошие стороны. Слепо оттолкнуть способ лечения, который мне предлагали, было бы не менее глупо и нечестно, чем полное бездействие.

Я с опозданием поняла, что, возможно, Глобальная страховая компания действовала не вполне честно, отталкивая меня. Ведь если я дам Крису умереть, они сэкономят не только ничтожную цену биологической поддержки жизни с бесплатной арендой утробы, но и всех дорогостоящих операций, связанных с заменой тела. Небольшая, тщательно просчитанная грубость, немного реверсивной психологии…

Единственным способом сохранить рассудок было преодолеть весь этот абсурд. Решить, что Глобальная страховая компания и их махинации не имеют значения. Взять его мозг не потому, что меня вынудили, не из-за чувства вины или долга. Не доказывать, что я не позволяю манипулировать собой. Сделать это по той простой причине, что я люблю его настолько сильно, что хочу сохранить его жизнь.

* * *

Они ввели в меня генетически изменённый бластоцист, группу клеток, которую имплантировали на стенку матки, и обманули моё тело, заставив его чувствовать, будто я была беременна.

Обманули? Менструации прекратились. По утрам меня тошнило, я ощущала анемию, упадок сил, чувство голода. Этот эмбрион рос буквально с головокружительной скоростью, гораздо быстрее, чем ребёнок, стремительно формируя защитные мембраны и амниотическую оболочку и строя плацентарное кровообращение, чтобы, в конечном итоге, быть способным обеспечить мозг кислородом.

Я планировала работать, как будто ничего особенного не происходило, но скоро обнаружила, что это невозможно. Я просто была слишком больной и слишком измученной, чтобы нормально действовать. За пять недель объект внутри меня вырос до размера, какого плод достиг бы за пять месяцев. С каждой едой я глотала горсть капсул пищевых добавок, но по-прежнему была слишком вялой, чтобы делать что-то кроме того, как сидеть дома и безуспешно пытаться развеять скуку книгами и пустыми телепередачами. Всё это было достаточно тяжело, и я уверена, что чувствовала себя гораздо более несчастной, чем была бы из-за одних только этих симптомов.

Возможно, половиной проблемы было отсутствие простого понимания того, что со мной происходило. Исключая реальную структуру эмбриона, я была беременна, в биохимическом и психологическом понимании этого слова, но не могла позволить себе согласиться с этим заблуждением. Сама мысль о том, что аморфная масса во мне была ребёнком, могла довести меня до нервного срыва. Но тогда что же это было? Опухоль? Это было ближе к истине, но это был не тот образ, в котором я нуждалась.

Конечно, я точно знала, что находится внутри меня, и что с этим будет дальше. Я не была беременна ребёнком, которому суждено быть вырванным из моего чрева чтобы освободить место мозгу моего мужа. У меня не было опухоли-вампира, которая росла бы во мне, пока не выпьет столько моей крови, что я не смогу двигаться. Во мне рос доброкачественный объект, инструмент для определённой задачи, который я решила принять.

Так почему же я чувствовала себя запутавшейся и подавленной, иногда так отчаянно, что представляла себе суицид, выкидыш, думала о том, чтобы вскрыть вены или упасть с лестницы? Я устала, меня тошнило. Я не ждала, что стану танцевать от счастья, но почему же я была так чертовски несчастна, что не могла прекратить думать о смерти?

Я могла бы читать какую-то объяснительную мантру: "Я делаю это ради Криса. Я делаю это ради Криса."

Но я обошлась без мантры. Я уже достаточно обижалась на него и не хотела закончить ненавистью.

* * *

В начале шестой недели, УЗИ показало, что околоплодный пузырь достиг нужного размера, и доплеровский анализ кровотока подтвердил, что он тоже был в норме. Я пошла в больницу для замещения.

Я могла бы в последний раз пойти к Крису, но не пошла. Я не хотела медлить с предстоявшей мне операцией.

Доктор Саммер сказала:

— Беспокоиться не о чем. Эмбриональная хирургия не так уж сложна, это рутина.

Я сказала, сквозь зубы:

— Это не эмбриональная хирургия.

— Ну… нет, — сказала она. Как будто эта новость была откровением.

Проснувшись после операции, я чувствовала себя хуже, чем обычно. Я положила руку на живот, рана была чистой и нечувствительной, швы закрыты. Мне говорили, что даже шрама не останется.

Я думала: «Он внутри меня. Теперь они не смогут причинить ему боль. Хоть этого я добилась».

Я закрыла глаза. Мне было несложно представить Криса, каким он был, каким будет снова…. Я дрейфовала на полпути ко сну, бессовестно вороша картинки всех счастливых былых времен. Я никогда прежде не предавалась сентиментальным грёзам. Это не мой стиль, я ненавидела жить в прошлом, но любой трюк, который бы поддержал меня сейчас приветствовался. Я позволила себе услышать его голос, увидеть его лицо, почувствовать его.

Конечно, сейчас его тело было мёртвым. Необратимо мёртвым. Я открыла глаза, посмотрела на выпуклость на своём животе и представила то, что было внутри: кусок плоти от его мёртвого тела. Кусок серого мяса, вырванный из черепа его трупа.

Я не ела перед операцией, мой желудок был пуст, вырвать было нечем. Я лежала там несколько часов, вытирая пот с лица уголком простыни, пытаясь унять дрожь.

* * *

По объему я была как в пять месяцев беременности.

По весу я была как в семь месяцев беременности.

В течение двух лет.

Если бы Кафка был женщиной…

Не то, чтобы я всё больше привыкала, но я научилась с этим жить. Нашлись способы спать, способы сидеть, способы двигаться, которые были мне проще других. Я уставала за целый день, но бывали моменты, когда у меня было достаточно энергии, чтобы снова чувствовать себя почти нормальной, и я проводила это время с пользой. Я упорно работала, и не отставала от других. Департамент начал атаку на корпорации, уклоняющиеся от налогов; я окунулась в работу с таким рвением, какого никогда не чувствовала прежде. Мой энтузиазм был искусственным, но дело не в этом; мне был нужен толчок, чтобы двигаться дальше.

В хорошие дни, я был настроена оптимистично: усталая, как всегда, но торжествующая. В плохие дни, я думала: "Вы ублюдки, вы думаете, это заставит меня ненавидеть его? Вы больны, я вас презираю". В плохие дни, я строила планы против Глобальной страховой компании. Я не была готова сразиться с ними и раньше, но, когда Крис был в безопасности, и мои силы вернулись, я искала способ, чтобы достать их.

Реакция моих коллег была неоднозначной. Некоторые восхищались. Некоторые думали, что я позволяю себя эксплуатировать. Некоторых просто возмущала мысль, что человеческий мозг плавает в моей матке и бросает вызов их брезгливости, с этими людьми я сталкивалась чаще всего.

— Ну давай, потрогай его, — говорила я. — Он не кусается. И даже не пинается.

У меня в моей матке был мозг, бледный и покрытый извилинами. И что же? У меня был такой же непривлекательный объект и в моем собственном черепе. Фактически, всё моё тело было полно, выглядящих отталкивающим образом, внутренностей — факт, который никогда не беспокоил меня прежде.

Таким образом, я справилась со своей внутренней реакцией на этот орган, но мне по-прежнему трудно было привести в порядок мысли о Крисе.

Я сопротивлялась искушению впасть в заблуждение относительно того, что я могла быть в телепатическом контакте с ним через кровообращение или любым другим способом. Возможно, у беременных женщин было какое-то настоящее понимание эмоционального состояния их не рождённых детей. Я никогда не была беременной, и не мне было об этом судить. Конечно, ребёнок в утробе матери мог слышать её голос, но мозг в коматозном состоянии, орган, лишённый чувств, это было совсем другое дело. В лучшем случае, или, возможно, в худшем, определённые гормоны моей крови проникали через плаценту и оказывали какое-то ограниченное влияние на его состояние.

На его настроение?

Он в коме, у него нет настроения

На самом деле, самым простым и безопасным было не думать даже о том, что он внутри меня, не говоря уже о том, чувствует ли он там что-нибудь. Я носила одну его часть, суррогатная мать клона — другую. Только когда они объединятся, он снова будет существовать по-настоящему, а сейчас он был в неопределённом состоянии, ни жив ни мертв.

Такой прагматичный подход почти всегда срабатывал. Конечно, были моменты, когда я страдала от чего-то вроде панических приступов, заново осознавая нереальность того, что сделала. Иногда я пробуждалась от ночных кошмаров, и пару секунд была уверена, что Крис мёртв, а я одержима его духом, или что его мозг направляет нервные окончания в моё тело, захватывая контроль над ним. Или, мне казалось, что он в полном сознании, и сходит с ума от потери чувств. Но я не была одержима, я по-прежнему владела своим телом, а сканирование и внутриутробный скрининг подтверждали, что он всё ещё в коме.

Невредимый, но интеллектуально неактивный.

На самом деле, больше всего я ненавидела сны, в которых держала на руках ребёнка. Я просыпалась от них, положив руку на живот, восторженно созерцая чудо растущей внутри меня новой жизни, потом приходила в себя и рассерженно вставала с постели. Я начинала утро в отвратительном настроении, злобно чистила зубы, била тарелки за завтраком, выкрикивала неопределённые оскорбления, пока одевалась. К счастью, я жила одна.

Однако, я не могла всерьёз осуждать своё бедное оккупированное тело за эту попытку. Мой затянувшийся марафон беременности всё длился и длился. Неудивительно, что оно пыталось компенсировать мне это неудобство определёнными лечебными дозами материнской любви. Каким неблагодарным, должно быть, казался ему мой отказ, как расстраивало то, что я отвергала его образы и чувства как неуместные.

Итак… я пренебрегала смертью, я пренебрегала материнством. Ну, и ладно. Если пришлось принести жертву, что могло быть лучше, чем пожертвовать этими двумя эмоциональными надсмотрщиками? И это, на самом деле, было легко, логика была полностью на моей стороне. Крис не был мёртв. Я знала, у меня не было причины скорбеть о нём, что бы не происходило с моим телом. А этот объект в моём чреве не был ребёнком. Позволить бестелесному мозгу стать объектом материнской любви было бы просто нелепо.

Мы рассматриваем наши жизни в рамках культурных и биологических запретов, но если люди действительно хотят их разрушить, способ всегда найдётся. Человеческие существа способны на всё: пытки, геноцид, каннибализм, насилие. Говорят, после этого большинство из них остаются добрыми к детям и животным, могут быть тронуты до слёз музыкой, и как правило, ведут себя так, словно с их эмоциями всё в полном порядке.

Так почему я должна была опасаться, что мои незначительные и совершенно не эгоистичные проступки могли причинить мне какой-либо вред?

* * *

Я никогда не встречалась с суррогатной матерью нового тела, я никогда не рассматривала клона как ребёнка. Однако, узнав, что он родился, я размышляла, причинило ли ей течение её нормальной беременности такие же страдания, как мне. Что было легче, думала я, вынашивать похожий на ребёнка объект с повреждённым мозгом, потенциально неспособный мыслить, выращенный из чужих ДНК, или носить спящий мозг своего любимого? Кому труднее удержаться от неуместной любви?

Сначала я надеялась, что смогу стереть из своей памяти все эти подробности. Я хотела проснуться однажды утром и представить, что Крис просто был болен, а теперь выздоравливает. Однако, спустя месяцы, я пришла к выводу, что так не будет никогда.

Когда они извлекли мозг, я должна была почувствовать, по меньшей мере, облегчение, но я чувствовала только оцепенение и смутное недоверие. Это испытание длилось так долго, оно не могло так легко закончиться: ни шока, ни формальностей. У меня были сюрреалистичные мечты о трудном, но торжественном рождении здорового розового мозга, но даже если бы я ожидала этого (и без сомнения, этот процесс мог бы быть вызван), этот орган был слишком нежным, чтобы безопасно пройти через вагину. Это кесарево сечение стало ещё одним ударом по моим биологическим ожиданиям. Конечно, в конце концов, это хорошая вещь, ведь мои биологические ожидания никогда не могли бы сбыться… но я всё ещё не могла не чувствовать себя слегка обманутой.

Поэтому я ждала, в тумане доказательства того, что усилия того стоили.

Мозг не мог быть просто пересажен клону, как сердце или почки. Периферическая нервная система нового тела не была идентична старой; одинаковых генов недостаточно. Кроме того, несмотря на применение препаратов некоторые части мозга Криса немного атрофировались от простоя. Таким образом, вместо сращивания нервов непосредственно между несовершенным совпадением мозга и тела, которое, вероятно, оставило бы его парализованным, глухими, немыми и слепым, импульсы будут направляться через компьютеризированный интерфейс, который будет пытаться разобраться с расхождениями. Крису все еще нужна будет реабилитация, но компьютер чрезвычайно ускорит процесс, постоянно стремясь преодолеть разрыв между мыслью и действием, между реальностью и ее восприятием.

Когда мне в первый раз позволили его увидеть, я его не узнала. Его лицо было расслаблено, взгляд расфокусирован; он выглядел как большой ребёнок с неврологическими проблемами, да, по сути, им и был. Мужчина, покрытый медицинскими роботами, которого я увидела после крушения поезда, гораздо больше походил на человека.

Я сказала:

— Привет. Это я.

Он пристально смотрел в пространство.

Медсестра сказала, что для этого ещё рано.

Она была права. В последующие недели его прогресс (или компьютера) был поразителен. Его поза и выражение лица вскоре потеряли свое беспомощное выражение, и первые беспомощные подергивания быстро сменились координацией движений; слабой и неуклюжей, но обнадеживающей. Он не мог говорить, но он мог встретиться со мной глазами, он мог сжать мою руку.

Он был здесь, он вернулся, в этом не было никаких сомнений.

Я беспокоилась о его молчании, но впоследствии я поняла, что он намеренно ограждал меня сначала от своих нерешительных попыток речи.

Однажды вечером в пятую неделю своей новой жизни, когда я вошла в комнату и села возле кровати, он повернулся ко мне и четко сказал: "Они сказали мне, что ты сделала ради меня. О Боже, Карла, я люблю тебя!"

Его глаза наполнились слезами. Я наклонилась и обняла его, мне это показалось правильным. И я тоже заплакала, но даже в тот момент не могла не думать: «На самом деле, меня это не касается. Это просто ещё одна уловка тела, а я теперь от всего этого свободна».

* * *

Мы занимались любовью на третью ночь, что он провел дома. Я ожидала, что это будет сложно, большой психологический барьер для нас обоих, но это не так. И после всего, что мы проделали, почему так должно быть? Я не знаю, чего я боялась, некоторых табу на инцест, грохота в окнах спальни в критический момент, призрака-женоненавистника девятнадцатого века?

Ни на каком уровне, от обычного подсознательного до эндокринного, я не страдала от иллюзии, что Крис был моим сыном. Как бы не повлияли на меня за эти два года плацентарные гормоны, какие бы программы поведения они не запустили, по-видимому, силы и понимания, которые я приобрела, оказались достаточными, чтобы всё это разрушить.

Правда, его кожа была мягкой и гладкой, лишенная шрамов от десятилетия бритья волос. Он мог бы сойти за шестнадцатилетнего, но я не чувствовала никаких сомнений в том, что любой мужчина средних лет, который был достаточно богат, мог выглядеть аналогично.

И он целовал мою грудь не для того, чтоб попить молока.

В скором времени мы начали посещать друзей; они были тактичны, и Крис был рад этому. Хотя вдвоем мы счастливо обсуждали любой аспект процедуры. Шесть месяцев спустя он уже работал; его взяли на старую работу, но новая фирма переманила его (и они хотели, более молодо выглядевшего, сотрудника).

Кусок за куском была его жизнь собрана снова.

Никто, глядя на нас сейчас, не скажет, что что-то изменилось.

Но они были бы неправы.

Любить мозг, как если бы это был ребенок, было нелепо. Гусь может быть настолько глуп, чтобы считать своей матерью первое животное, которое увидит после того, как вылупится, но есть пределы тому, что примет на веру здравомыслящий человек. Итак, разум восторжествовал над инстинктом, и я преодолела свою неуместную любовь; при таких обстоятельствах, здесь и не было настоящей борьбы.

Однако, разрушив одну из форм порабощения, я считаю, что так же легко повторить этот процесс, распознать те же цепи в другом виде.

Все, что особенное я когда-то испытывала к Крису, очевидно для меня сейчас. Я до сих пор испытываю искреннюю дружбу к нему, я все еще испытываю страсть, но было что-то другое. Если бы не было, я сомневаюсь, что он был бы жив сегодня.

О, сигналы продолжают иногда прорываться; какая-то часть моего мозга все еще вырабатывает стимулы, возбуждая чувство нежности, но сейчас это столь же смехотворно, сколь неэффективно, как и методы низкопробного, выжимающего слезу кино. Я просто не могу больше этому доверять.

Пусть пока всё идёт своим путём, по инерции это не сложно. Пока всё нормально, пока его компания приятна и секс хорош, я не вижу смысла ничего менять. Мы можем остаться вместе на года, или я могу уйти хоть завтра. Я действительно не знаю.

Конечно, я все еще рада, что он выжил и в какой-то степени я даже восхищаюсь мужеством и самоотверженностью прошлой версии себя. Я знаю, что сейчас я никогда не могла бы сделать то же самое.

Иногда, когда мы вместе, и я вижу в его глазах ту самую беспомощную страсть, которую я утратила, у меня возникает чувство жалости к себе. Тогда я думаю: я ожесточена, что неудивительно, ведь я — калека, неудивительно, ведь я испорчена нахрен.

И в некотором смысле, это вполне допустимая точка зрения, но я не намерена придерживаться её всегда. В новой реальности есть своя холодная страсть, в ней действуют свои силы. Она подступает ко мне со словами вроде "независимость" или "понимание", и говорит о конце всего этого обмана. Она растет внутри меня, изо дня в день, и она слишком сильна, чтобы позволить мне о чём-то сожалеть.

Перевод с английского: любительский.