На Мартин-Плейс, как обычно в обеденную пору, фланировала пестрая толпа бездельников. Я нервно всматривался в лица, но Элисон пока что не видел. Никого даже близко похожего.

Час тридцать семь минут четырнадцать секунд.

Мог ли я ошибиться в чем-то настолько для себя важном? Ведь осознание ошибки уже заполнило бы мой разум… Знание это, впрочем, не имело никакой особой ценности. Разумеется, состояние личности от него бы изменилось. Естественно, оно в какой-то мере повлияло бы на мои действия. Но я уже понимал, что произойдет в конечном счете, и каким окажется это влияние. Я напишу то, что читал.

Волноваться нет смысла.

Я сверился с часами.

1:27:13 превратились в 1:27:14. Кто-то похлопал меня по плечу. Я обернулся.

Элисон.

Конечно же, Элисон.

Я никогда не видел ее во плоти до сегодняшнего дня, но сжатый по методу Барнсли моментальный снимок, забивший весь мой канал связи на месяц, вскоре будет отослан.

Я помедлил и выдал то, что мне нужно было сказать, сознавая, что веду себя очень глупо:

— Приятно тебя тут встретить.

Она засмеялась. Меня внезапно поглотило счастье. Немыслимое, непостижимое. В точности такое, как описано в моем дневнике, как я читал там сотню раз. Удивительно! Впервые я прочел эту запись, когда мне было девять лет. Следующей ночью я опишу ее такой, сев за компьютер. Я буду вынужден так поступить, но как иначе обуздал бы я свою эйфорию?

Наконец-то я встретил женщину, с которой проведу жизнь.

У нас впереди еще пятьдесят восемь лет. Мы будем любить друг друга до самого конца.

— Где пообедаем?

Я нахмурился, решив сперва, что она шутит, и одновременно озадачившись, отчего я оставил себе такую лазейку.

— У Фульвио, разве ты… — начал было я и тут же вспомнил, что она понятия не имеет о таких вещах. 14 декабря 2074 года я запишу восхищенно:

Э. никогда ни о чем тривиальном не думает, она концентрируется на главном.

Дело в том, — вывернулся я, — что они не успеют все приготовить. Они все расписание перекроят, но…

Элисон приложила палец к губкам, склонилась вперед и поцеловала меня. На миг я впал в прострацию и застыл, подобно статуе. Через секунду-другую вернул поцелуй.

Когда мы оторвались друг от друга, я тупо промямлил:

— Я не знал… Я думал, что мы… Я…

— Джеймс, не валяй дурака.

Она была права.

Я смущенно засмеялся.

Чушь какая-то: через неделю мы займемся любовью, и я уже знаю каждую подробность, но этот нежданный поцелуй тем не менее сконфузил меня.

— Пошли, — сказала Элисон, — может, и не успеют они ничего приготовить, но мы подождем и поболтаем. Надеюсь, ты не стал читать все наперед, иначе нам будет очень скучно.

Она взяла меня за руку и повела за собой. Я повиновался. Меня трясло.

На полпути к ресторану ко мне вернулся дар речи.

— Но ты… ты что, знала, как все будет?

Она рассмеялась.

— Нет. Но я не говорю себе всего. Люблю сюрпризы. Буду любить. А ты?

Ее обычный подход меня как-то сковывал.

Э. никогда ни о чем тривиальном не думает.

Об этом разговоре я ничего не знал и затруднялся в выборе слов. Импровизация удавалась мне скверно.

— Сегодня очень важный для меня день, — скучным тоном начал я. — Я всегда думал, что я сохраню для себя наиболее аккуратное и полное, какое только возможно, описание этого дня. То есть, с точностью до секунды нашей встречи. Но я не могу себе вообразить, почему этой ночью мне даже не захочется упомянуть наш первый поцелуй.

Она крепко стиснула мою руку, подалась ко мне и заговорщицким тоном прошептала:

— Но ты так поступишь. Ты утаишь ее от себя. И я тоже. Ты в точности знаешь, что намерен написать, и в точности знаешь, о чем собираешься рассказать. И ты знаешь, что этот поцелуй останется нашей маленькой тайной.

* * *

Фрэнсис Чэнь не был первым астрономом, открывшим охоту на времяреверсивные галактики, но ему первому пришла в голову мысль вести ее из космоса. Он запустил на капитально замусоренную орбиту Земли свой небольшой телескоп. К тому времени все серьезные астрономические проекты переместились в относительно чистый регион внутрисистемного пространства у темной стороны Луны. Десятилетиями космологи строили теории относительно грядущего сжатия Вселенной, перехода ее в фазу, обратную расширению, и надеялись уловить ее свет, знаменующий (возможно) разворот всех стрел времени.

Чэнь полностью засветил фотодетектор и стал искать участок космоса, наблюдение за которым приведет к обращению экспозиции. То есть — утечке тока из массива пикселей, которая сформирует доступное распознаванию изображение. Фотоны от обычных галактик, улавливаемые обычными телескопами, оставляют след в виде изменений зарядового состояния ячеек электрооптической полимерной сетки; наблюдение же за времяреверсивными галактиками приводит к утечке заряда с детекторов, эмиссии фотонов, покидающих телескоп в начале долгого путешествия в будущее Вселенной, чтобы десятки миллиардов лет спустя звезды поглотили их и присоединили их неизмеримо малую лепту к горению великой ядерной топки, повернутому вспять — от уничтожения к формированию протозвезды.

Когда Чэнь объявил об успехе наблюдений, его встретили почти с единодушным скептицизмом. И это была вполне обоснованная реакция, поскольку Чэнь наотрез отказался сообщать координаты наблюдаемого им объекта. Он вообще дал только одну пресс-конференцию, и я смотрел ее запись много раз.

— А что бы произошло, если бы вы нацелили на эту штуку незаряженный фотодетектор? — спрашивал озадаченный журналист.

— Я не смог бы.

— В каком смысле не смогли бы!

— Представьте себе, что вы наводите детектор на обычный источник света. Если детектор исправен, ячейки так или иначе зарядятся. Никакого смысла не имеет заявление «наведу этот детектор на источник света, но сигнала не будет зарегистрирован». Это невозможно. Такого не произойдет.

— Ну да, но…

— Теперь представьте себе обращенную во времени ситуацию. Если вы наведете детектор на источник света, расположенный в зоне обращенного времени, он обязательно должен быть перед этим заряжен.

— Но если вы перед этим специально его разрядите, а потом…

— Простите, но вы не сделаете этого. Вы не сможете.

Вскоре после этого Чэнь удалился в самоизгнание, но, поскольку работу его спонсировали правительственные организации, и она выдержала все проверки аудиторов, копии его заметок остались в архивах. Почти пять лет прошло, прежде чем их там раскопали, и к тому времени теоретики разработали новые модели, делавшие результаты эксперимента Чэня правдоподобнее. Как только координаты попали в открытый доступ, на них набросилась добрая дюжина исследовательских коллективов. Через несколько дней стало ясно, что данные Чэня соответствуют действительности.

Большинство вовлеченных в заварушку астрономов от комментариев воздерживались, но трое позволили себе следующую аналогию.

Представьте астероид, проходящий в нескольких сотнях миллиардов километров от Земли и блокирующий от наблюдения с нее галактику Чэня. В системе отсчета, связанной с времяреверсивной галактикой Чэня, заслон галактики астероидом с околоземной орбиты будет замечен с опозданием на полчаса, когда наконец прибудут последние фотоны, успевшие покинуть галактику до прохождения астероида по линии наблюдения. В нашей системе отсчета время течет в противоположном направлении. Для нас величина задержки будет отрицательной. Мы можем рассматривать детектор, а не галактику, как источник фотонов, однако от детектора потребуется остановить эмиссию фотонов ровно за полчаса до того, как астероид перекроет линию наблюдения, и возобновить ее только тогда, когда путь фотонам до галактики расчистится. Причина и следствие. У детектора нет никакой причины терять заряд и излучать фотоны, даже если причина эта лежит в световом конусе будущего.

Теперь заменим неконтролируемый и маловероятный астероид простым электронным затвором. Окружим линию наблюдения зеркалами, понизив эффективную размерность эксперимента. Пускай затвор и детектор размещены практически вплотную друг к другу. Осветите факелом свое отражение в зеркале, и увидите сигнал, пришедший из прошлого. Осветите зеркало светом, пришедшим из галактики Чэня, и увидите сигнал, приходящий из будущего.

Хаззард, Капальди и Ву разместили пару собранных в космосе зеркал на расстоянии нескольких тысяч километров. Используя множественные отражения, они добились длины оптического пути почти в две световых секунды. На одном конце «линии задержки» они поместили телескоп, направленный к галактике Чэня, на другом — фотодетектор. (С технической точки зрения, впрочем, «другой конец» находился на том же спутнике, что и телескоп.) В первых экспериментах телескоп снабжали затвором, срабатывавшим вследствие «случайного» распада в небольшом количестве радиоактивного изотопа.

Последовательность положений «открытый затвор — закрытый затвор» была введена в компьютер и сопоставлена с графиком скорости разрядки детектора. Два набора данных вполне предсказуемо совпадали. С тем исключением, разумеется, что детектор начинал разряжаться за две секунды до открытия затвора и переставал разряжаться за две секунды до закрытия.

После этого ученые заменили изотопный спусковой крючок ручным управлением и попытались изменить будущее.

Хаззард несколькими месяцами позднее говорил в интервью:

— Сперва мне все это казалось извращенным тестом на скорость реакции: вместо того, чтобы нажать на зеленую кнопку, когда загорается зеленая лампочка, мы должны были нажимать на красную, и наоборот. Сперва я искренне поверил, что «подчиняюсь» велениям сигнала, потому что не в состоянии был отточить рефлексы до такой степени, чтобы выкинуть какой-то противоречащий ему фокус. Теперь-то мне ясно, что, рассуждая так, я всего лишь пытался рационализировать происходящее, но тогда я в это и правда верил. Я настроил компьютер так, чтобы нарушить условленный протокол, но у меня, конечно, ничего не получилось.

— Когда бы дисплей ни заявлял, что вот сейчас я открою затвор, и как бы ни был выражен этот факт, я его открывал.

— Кем вы себя чувствовали? Бездушным автоматом? Узником судьбы?

— Нет. Все это происходило как бы не нарочно, без координации. Я просто не мог нажать неверную кнопку, хотя и пытался. А потом — уже мгновение спустя — во мне зарождалось ощущение естественности, нормальности случившегося. Меня ведь никто не принуждал открыть затвор. Я открывал его именно в тот миг, когда чувствовал в этом потребность, и наблюдал результат. Да, я наблюдал его еще до фактического события, но это мне уже не казалось настолько важным. Стремление к тому, чтобы не открыть его, казалось мне настолько же абсурдным, как если бы я пытался изменить что-то уже наверняка случившееся в прошлом. Вот вы не можете переписать историю. Вы от этого чувствуете себя бездушным автоматом?

— Э-э, нет.

— Так вот, здесь все точно так же.

Устройство легко удалось масштабировать. Замыкая детектор и триггер в петлю обратной связи, эффективную задержку увеличили до четырех секунд, потом четырех часов и четырех дней. Теоретически она могла составить даже четыре века. Истинную трудность представляла ширина полосы пропускания; факт блокировки галактики Чэня или отсутствия таковой мог кодировать единственный бит информации. А сколь угодно малой частоту стробирования затвора сделать тоже нельзя, потому что потеря заряда детектором, после которой он снова готов к засветке, длится почти полсекунды.

И хотя в современных машинах Хаззарда длина эффективного светового пути составляет до сотни световых лет, а сенсоры детекторов насчитывают много гигапикселей, с чувствительностью каждого элемента, достаточной для мегагерцевой частоты модуляции, проблему ширины канала так и не удалось устранить. Правительства и крупные корпорации захапали себе большую часть полосы, оставив народу сущие крохи, но им все мало.

Впрочем, Декларацией прав человека всем от рождения дарованы сто двадцать восемь бит в сутки. Используя самые совершенные методики сжатия данных, в них можно втиснуть до ста слов текста. Чтобы описать будущее в мельчайших деталях, этого явно недостаточно, однако сводка событий дня туда вполне поместится.

Сто слов в день. Три миллиона слов за всю жизнь. Последняя запись в моем дневнике получена в 2032-м, за восемнадцать лет до моего рождения и за сто лет до моей смерти. Историю следующего тысячелетия учат в школах. Конец голода и болезней, конец национализма и геноцидов, конец бедности, эксплуатации и нетерпимости. Впереди у нас славные времена.

Разумеется, если потомки нам не лгут.

* * *

Свадьба получилась примерно такой, какой и должна была быть. Мой лучший друг Приа явился с рукой на перевязи всем напоказ. Мы смеялись над этим происшествием с того самого дня, когда впервые познакомились — десять лет назад, в старших классах.

— А если бы я не пошел в тот переулок? — пошутил он.

— Тогда мне бы пришлось сломать ее. Не переводи мне стрелки на свадьбу!

Переводить стрелки — термин из сказочек для детей. Перевод стрелок — это когда ты корчишь устрашающие гримасы, исходишь потом и, сцепив зубы, принимаешь окончательное решение раз и навсегда — не участвовать ни в чем неприятном для тебя, что, как тебе известно, должно с тобой произойти. В фэнтези-чипах описывался способ избежать этих неприятностей, спихнув их в параллельную вселенную. Достичь этой вселенной можно было путем длительных духовных практик и тренировок воли. Очень существенное значение имел также выбор правильной марки энергетика.

На самом-то деле с широким внедрением машин Хаззарда нападений с увечьями и убийств стало гораздо меньше. Как и жертв естественных катастроф, промышленных катастроф и прочих ЧП. Это не значит, что таких несчастных случаев удавалось парадоксальным образом избежать. Просто о них стали гораздо реже писать в дневниковых записях из будущего. А эти весточки в каждом случае оказывались так же достоверно надежны, как и в первые годы хаззардизации.

Оставались, разумеется, «неизбежные трагедии». Лица, обреченные в них участвовать, реагировали по-разному. Некоторые покорялись судьбе и плыли по течению. Некоторые искали утешения в сомнамбулизме. Другие погружались в виртуальную реальность, ища там выхода в параллельную вселенную.

Когда я в полном согласии с графиком наведался к Приа в сент-винсентскую больницу, оказалось, что на нем живого места нет. Его рука, как и предсказывал дневник, была сломана. Кроме того, грудь, живот и плечи моего друга представляли собой сплошной синяк.

В заключение нападавшие воткнули ему бутылку в задний проход и по очереди изнасиловали.

Я стоял у его койки в совершеннейшем ступоре. На языке у меня вертелись извинения за все те глупые шутки, какие отпустил я в адрес Приа за прошлые годы. Я не мог отогнать от себя чувство вины за случившееся.

Я солгал ему. Я солгал себе.

Потом его накачали транками и анестетиками, и он пришел в себя.

— Блядь, Джеймс, да не напишу я ничего, — проскрежетал он. — Я не буду пугать ребенка описанием того, как это было. Он со страху помрет. И тебе я этого очень не советую.

Я виновато кивнул и поклялся, что не буду.

Разумеется, смысла в клятве не было никакого, но несчастный Приа почти обезумел.

Когда настало время отчитываться за день, я неохотно скормил компьютеру сказочку о последствиях драки. Дневник рассказал мне ее задолго до первой встречи с Приа.

Неохотно?

Или выбора у меня вообще нет? Обречен ли я замыкать этот круг, писать то, что я уже прочитал в прошлом?

Или обе возможности справедливы?

Мотивы времяреверсивного скрипторинга довольно замысловаты, но я уверен, что всегда так и было.

Знание будущего не означает, что человеческий фактор полностью вычеркнули из определяющих его форму уравнений. Некоторые философы судачили об «утрате свободы воли» (я всегда думал, что их у нее никогда и не водилось), но ни единого вразумительного определения этой свободы в их работах я не нашел. Будущее всегда детерминировано. Что же еще определяет человеческие действия, как не уникальный и сложный жизненный опыт каждого индивида вкупе с отпечатавшимися в памяти переживаниями? Кто суть мы, когда решаем, что нам делать? Какой большей свободы могли бы мы пожелать? Если выбор не зиждется лишь на связи причины и следствия, как бы мы могли его достигнуть? Что бы его определяло? Квантовые флуктуации нейронов? (Прежде чем квантовый индетерминизм признали артефактом старого асимметричного восприятия времени, бытовала и такая теория). Или некая мистическая субстанция, именуемая душой? А что тогда определяет ее поведение? Законы метафизики ничуть не уступали сложностью законам нейрофизиологии.

Я полагал, что мы ничего не утратили. Напротив, обрели единственную прежде недоступную форму свободы: свободу знать, кто мы такие. Это знание ныне гравировалось в будущем наравне с прошлым. Жизни наши уподобились натянутым меж двух стен резонирующим струнам. Стоячие волны. Информация из прошлого и будущего сталкивается и интерферирует.

Информация.

И дезинформация?

Элисон оперлась мне на плечо и заглянула в экран.

— Да ты шутишь!

Я нажал кнопку проверки. Абсолютно ненужная процедура, но все ею пользовались.

Текст, напечатанный мною, полностью совпадал с пришедшей некогда из будущего версией. (Строились мысленные эксперименты насчет того, чтобы полностью устранить человека из этого процесса и автоматически переслать в прошлое то, что должно было быть туда передано. Никто не осуществил этого эксперимента на практике, так что, по всей видимости, подобное невозможно.)

Я нажал «Сохранить». Лазер прожег на чипе сегодняшнюю запись. После моей смерти дневник считают с него.

— А если бы я его предупредил? — сказал я в пространство, чувствуя себя полным идиотом. Но я знал, что мне предстоит это сказать.

Элисон покачала головой.

— Тогда бы ты его предупредил. И все равно бы случилось то, что случилось.

— А если нет? Разве не может жизнь обернуться к нам лучшей стороной, чем та, что описана в дневнике? Разве не могло так получиться, что драки вообще не случилось бы?

— Нет. Не могло.

Я некоторое время еще посидел за компьютером, уставившись на слова, которые уже не мог стереть.

Слова, которые я никогда не мог стереть.

Но я ведь пообещал Приа солгать самому себе. И ему тоже. Я поступил правильно. Разве не так?

Я уже много лет знал, как поступлю, но отсюда не следовало, что слова эти предопределены.

Не судьба и не рок написали их. Это сделал я.

Я выключил компьютер, встал и начал переодеваться. Элисон пошла в ванную.

— Мы займемся сегодня любовью? — окликнул я ее. — Я не помню.

— Ты меня спрашиваешь, Джеймс? — рассмеялась она. — Это же ты у нас всегда все такое записывал.

Я сел на постель, внезапно пристыженный. Ну да, блин. Брачная ночь. Это можно было и между строк прочесть.

Но в импровизации я не мастак.

* * *

Австралийские федеральные выборы 2077-го выдались самыми бурными за пятьдесят лет. Им суждено было остаться такими почти до нового века. Дюжина независимых кандидатов, в том числе трое приверженцев нового культа Слуг Отвратившего Лик Свой Господа, поработали на статистику, но так или иначе было ясно, что правительство удержится и славно проработает еще четыре года: о договоренностях позаботились заранее. Предвыборная кампания изобиловала обвинениями лидера так называемой оппозиции в адрес нового премьер-министра. Оппозиционеры не уставали перечислять обещания, которые премьер после выборов нарушит. Та отвечала статистикой грядущих злоупотреблений лидера оппозиции на посту госказначея в середине 2080-х. Экономисты спорили о причинах будущей рецессии. Большинство находили ее необходимым злом, предваряющим преуспеяние 2090-х, и сходились на том, что Свободный Саморегулирующийся Рынок в немыслимой вневременной мудрости Своей найдет/отыскал лучший из вариантов. Я полагал такие выводы лучшим доказательством тезиса «ясновидение не исцеляет от бездарности».

Временами я задумывался, как должны чувствовать себя политики, произнося речи, о которых им впервые рассказали родители, преподнося дневник и объясняя, что ждет их чадо впереди. Видеоролики в канал Чэня обычным людям запихивать не дозволялось; лишь высокопоставленные персоны наделялись привилегией обладания детальными записями своего будущего. Двусмысленность и эвфемизм были изгнаны из их жизней. Камеры могли солгать — подделать цифровое видео не стоит особых трудов. Но не лгали. По большей части… Меня не удивляло, что люди загораются энтузиазмом (или притворяются в том) при виде предвыборных выступлений, даже зная, как плачевны будут результаты. Я достаточно хорошо разбирался в истории, чтобы понять: так всегда и бывало. Но меня интересовало, что происходит в головах самих политиков, вынужденных синхронизировать движения губ и жесты с видеозаписями интервью и дебатов, парламентских заседаний и отчетно-выборных партийных конференций, особенно если учесть, как высоко было качество голокартинки. Они знали наперед каждый жест и каждый звук своей речи. Не охватывает ли их отчаяние? Не чувствуют ли они себя марионетками? (Если да, то, вероятно, так всегда и бывало.)

Или я опять ударяюсь в рационализацию? В конце концов, я каждый вечер вносил новую запись в дневник — записывал то, что мне предстояло записать — и был при этом столь же скован в своих действиях, однако всегда ведь находил им потом вполне разумные обоснования. Почти всегда.

Лиза числилась в предвыборном штабе кандидата, которому суждено было выиграть выборы. Я встретил ее перед голосованием на вечеринке с раздачей пожертвований в партийный фонд. Прежде я ничего не слышал об этом кандидате, но из дневника знал, что на рубеже веков его партия опять будет на гребне волны, со значительным отрывом от конкурентов, а я, возглавляя крупную инженерную фирму, получу от его однопартийцев из правительства несколько выгодных контрактов. По моему собственному выражению, этого ничто не будет предвещать, и для убедительности я послал самому себе выписки банковских транзакций за шесть месяцев вперед. Все же, впервые увидев сумму пожертвований, я слегка ошалел. С тех пор, однако, я приучил себя к этой мысли, и столь существенный дар уже не казался мне в корне противоречащим моим привычкам.

Вечер выдался чрезвычайно скучный (я описал его как «приемлемый»). Когда гости уже начинали расходиться, Лиза села рядом и сказала тоном, констатирующим очевидное:

— Я вам доверяю и собираюсь проехаться с вами в такси.

Я молчал всю дорогу до ее квартиры, благо такси управлялось роботом. Элисон на выходные уехала к школьной подруге, чья мать в эту ночь умрет. Я знал, что не должен изменять ей. Я любил свою жену. Я всегда ее любил. Или, по крайней мере, заявлял, что люблю.

А если этого доказательства недостаточно — ну как бы я утаил от самого себя такой секрет на всю оставшуюся жизнь?

Такси остановилось.

— Что дальше? Ты пригласишь меня на кофе? — спросил я. — И я вежливо откажусь?

— Понятия не имею, — ответила Лиза, — эти выходные для меня тайна.

Лифт был сломан. Записка от управляющей компании извещала: Не работает до 11:06 3 февраля 2078 г.

Я поднялся за Лизой на двенадцать этажей, придумывая извинения.

Я уже доказал, что свободен и способен действовать спонтанно. Я доказал, что события моей жизни — не просто коллекция уловленных во времени мошек.

По правде говоря, знание будущего никогда не доставляло мне особых неудобств. Я не обманывал себя иллюзиями, что могу прожить жизнь, отличную от этой единственной. Мысль о непредвиденном провале в цепи расписанных событий ввергла меня в панику, голова закружилась. Ложь, которую я прежде иногда вписывал на чип, была по сравнению с этим мелкой, простительной. Если же между строк дневника удается вычитать нечто абсолютно непредвиденное… значит, я больше не могу доверять самому себе. Кем я стану? Что со мной произойдет?

Мне показалось, что я ступаю по зыбучему песку.

Мы раздели друг друга. Я трясся.

— Зачем мы это делаем?

— Потому что мы это можем.

— Ты меня знаешь? Ты напишешь обо мне? О нас!

— Нет, — покачала головой Лиза.

— Но… как долго?.. Мне нужно знать. Одна ночь? Месяц? Год? Когда это закончится?

Я схожу с ума: да как можно ввязываться в интрижку; даже не зная, как она закончится?

Она засмеялась.

Не спрашивай меня. Загляни в собственный дневник, если тебе так важно.

Уйти я не мог. Заткнуться тоже.

— Ты же наверняка что-то напишешь. Ты знала, что мы поедем в этом такси.

— Нет. Я просто так сказала.

— Ты…

У меня отнялся язык.

— Но ведь так и получилось, гм?

Она вздохнула, погладила меня по спине и увлекла в постель. Я утонул в зыбучем песке.

— А мы…

Она закрыла мне рот рукой, и я наконец заткнулся.

— Никаких больше вопросов. У меня нет дневника. Я вообще ничего не знаю.

* * *

Лгать Элисон оказалось удивительно легко. Я обрел уверенность, что потом как-то выкручусь. Лгать самому себе — еще легче. Я стал воспринимать дневниковые записи как бессмысленный обязательный ритуал и едва смотрел, что вношу туда. Когда все же удостаивал дневник вниманием, выдержка сразу мне изменяла. Среди лживых, предательских многоточий и эвфемизмов попадались фрагменты откровенной, так и не распознанной в прошлом иронии. Теперь-то я понимал, что значат эти места. От некоторых панегириков супружеской верности и семейным ценностям меня просто тошнило. Я с трудом мог поверить, что так и не разгадал скрытого подтекста.

Но ведь не разгадал.

Риска выдать себя не было. Я волен был распоряжаться своим сарказмом так, как решил.

Как решу.

И ни больше ни меньше.

Приверженцы культов неведения заявляли, что знание будущего выхолащивает души. Утратив способность различать дурное и благое, мы утрачиваем и человеческий облик. Сомнамбулисты исповедовали в целом ту же доктрину, однако рассматривали вышеуказанное обстоятельство не как трагедию, предвещавшую апокалипсис, а как освобождение. Конец ответственности, вины и тревоги, дерзаний и провалов: падение в бездушность, увязание в великом космодуховном бланманже, пока тела выполняют предписанные им действия.

Я сам, зная будущее, или, точнее сказать, веруя в это знание, не чувствовал себя ни лунатиком, ни зомби в бесчувственном аморальном трансе. Я сохранял чувство контроля за своей жизнью. Я ощущал себя единой, растянутой на десятилетия личностью, и никто иной, как я сам, пытался увязать нити судьбы воедино. Как могло это вневременное существо явиться чем-то меньшим, нежели человек? Я вырос на том, что знал о себе: о том, кто я есть, кем я был и кем мне суждено стать.

Но, разрезав ткань судьбы ножницами лжи, я впервые начал чувствовать себя именно что бездушным автоматом.

* * *

Закончив школу, люди обычно уделяли истории мало внимания, будь то прошлая или будущая история. А что уж говорить о серой зоне, простиравшейся между ними и именуемой настоящим. Журналисты продолжали собирать информацию и раскидывать ее во времени, но работа их с дохаззардианских времен претерпела существенные изменения. Тогда прямые трансляции были скорейшим способом распространения информации и обладали реальной, хотя и быстротечной, значимостью. Профессия журналиста не отмерла полностью, застыв в шатком равновесии между апатией и любопытством. Хотя из будущего поступали ровно те же новости, какие они могли нам предложить в настоящем, кто-то ведь должен был эти новости собрать и отправить в прошлое. Аргументация изобиловала изъянами (например, в пространственно-временной динамике возникали самоочевидные вопросы насчет гипотетических альтернативных миров, отмененных собственной противоречивой историей), но я в них не углублялся. Равновесие установилось, отрицать это не было смысла. Мы научились удерживать себя от излишней пытливости.

Когда 8 июля 2079-го китайская армия вторглась в Кашмир для «стабилизации обстановки в регионе», сиречь затем, чтобы отсечь тибетских сепаратистов от линий снабжения оружием и провизией, я не уделил этому происшествию особого внимания. Я знал, что ООН с завидной прямотой урегулирует конфликт. Историки уже десятилетия подряд воспевали дипломатическое мастерство генерального секретаря в разрешении кризиса; ей даже выдали Нобелевскую премию мира за три года до этого события, так сказать, авансом. Редкий жест для консервативной Королевской академии. Я с трудом припоминал, как все обернется, и сверился с общепланетным справочником. Оттуда явствовало, что 3 августа китайцы из региона уберутся, и конфликт будет исчерпан с минимальными жертвами. Удовлетворенный, я занялся своими делами.

Но Приа ковырялся в подпольных сетях для хакеров и фриков; от него-то я и получил первую информацию. Особого вреда эти сети, разумеется, ни для кого не представляли — так, сплетни и злословия. Меня удивляло, что участники сообществ там находят. Иллюзию подключения ко всемирной деревне, пульсометру планеты? Кому нужно привязываться к настоящему моменту, если прошлое и будущее равнодоступны по любому запросу? Кому нужны малозначимые повседневные новости, если взвешенная, проверенная временем версия событий доступна так же оперативно или даже быстрее?

Когда Приа уныло сообщил мне, что в Кашмире развязана полномасштабная война, а счет жертв пошел уже на тысячи, я ограничился ехидным замечанием:

— Ну да, и Мауре выдали Нобелевку за геноцид.

Приа пожал плечами.

— Ты вообще слышал о человеке по имени Генри Киссинджер?

Я признался, что нет.

* * *

Я упомянул этот разговор при встрече с Лизой, полушутя, надеясь, что и она посмеется вместе со мной.

Она извернулась в постели и сказала, глядя мне в лицо:

— Ну да, он прав.

Я не принял этой реплики всерьез. Лиза отличалась специфическим чувством юмора, она вполне могла и поддразнивать меня.

— Не может такого быть, — сказал я наконец. — Я проверял. Все историки сходятся в том, что…

Лиза уставилась на меня с искренним удивлением, быстро сменившимся жалостью. Я знал, что она невысокого мнения о моем интеллекте, но не подозревал, что она меня за такого ребенка держит.

— Джеймс, историю всегда писали победители. Почему в будущем это правило должно нарушиться? Поверь мне, так все и происходит в действительности.

— Откуда ты знаешь?

Идиотский вопрос, конечно. Ее начальник работал в МИДе и должен был занять министерское кресло, как только партия в очередной раз придет к власти. Если у него и нет еще доступа к разведданным, то вскоре появится.

— Ну, мы помогали эту войну финансировать, — сказала Лиза, — вместе с Европой, Японией и Штатами. Спасибо эмбарго, после Гонконгского восстания Китай не мог закупать военные беспилотники. Они выставили людей в устаревшей броне против лучших вьетнамских роботов. Четыреста тысяч солдат и сто тысяч гражданских погибнут, пока участники коалиции сидят в Берлине и режутся в солипсистские видеоигры.

Я глядел мимо нее во тьму, не в силах вымолвить хоть слово.

— Почему? — спросил я наконец, недоверчиво. — Разве нельзя было все уладить заранее?

Она сердито посмотрела на меня.

— Как? Стрелки перевести, что ли? Предотвратить то, о чем знаешь наперед?

— Нет, но… если бы все знали правду, если бы это не утаивали…

— И что с того? Если бы люди знали, что война разразится, ее бы не произошло? Блин, когда ж ты наконец повзрослеешь. Война идет. Прямо сейчас. Больше мне нечего сказать.

Я вылез из постели и стал одеваться, хотя домой спешить смысла не было. Элисон все знает. Вероятно, она с детства знала, что ее муженек окажется подонком.

Полмиллиона погибших.

Это не рок, не судьба, не воля Господня и не Историческая Необходимость, коей мы обречены повиноваться. Это мы сами натворили. Своим враньем и подчинением лжи, которой нас кормят. Полмиллиона человек провалились в междусловные пробелы.

Тут меня вырвало прямо на ковер. Придя в себя, я принес щетку и старательно отчистил его.

Лиза печально созерцала мою возню.

— Ты не вернешься, так ведь?

Я слабо усмехнулся.

— Откуда мне знать?

— Ты не вернешься.

— Я думал, ты не ведешь дневника.

— Не веду.

И я наконец понял, почему.

* * *

Когда я включил компьютер, Элисон проснулась и сонно, беззлобно заметила:

— Некуда спешить, Джеймс. Если ты на сегодняшний вечер дрочил с двенадцати лет, утром ты его наверняка не забудешь.

Я игнорировал ее.

Она вылезла из постели, подошла к столу и заглянула мне через плечо.

— Это правда?

Я кивнул.

— И ты все это время знал! Ты собираешься это послать?

Я пожал плечами и нажал кнопку проверки. На экране выплыло окошко:

95 слов, 95 ошибок.

Я долго сидел, глядя на этот вердикт. О чем я думал? Надеялся перевернуть историю? Надеялся, что мой выплеск ярости переведет войну на другую колею, и реальность растворится вокруг меня, сменившись иным, новым, лучшим миром?

Да нет. История, прошлая и будущая, предопределена. Я не мог вмешаться в работу управляющих ею уравнений, но и мириться с ложью тоже устал.

Я вдавил кнопку «Сохранить» и выжег на чипе девяносто пять слов.

Навеки.

(Я уверен, что у меня не было выбора.)

Эта дневниковая запись стала для меня последней. Вероятно, те же компьютеры, что отцензурировали ее при «посмертной передаче», заполнили оставшееся место экстраполированной безобидной ложью, скормив маленькому Джейми сказочку.

Я блуждал по сетям, прослеживая весь спектр противоречивых слухов и не зная, кому верить. Я ушел от жены и бросил работу. Я перевел стрелки и оставил позади сладкое вымышленное будущее. Уверенности в себе как не бывало.

Когда я умру? Не знаю.

Кого я полюблю? Не знаю.

К чему придет наш мир, к утопии или Армагеддону? Не знаю.

Но у меня теперь открыты глаза, и я улавливаю в сетях крупицы ценных сведений. Там тоже не обходится без подделок и искажений, но лучше уж я буду терзать себя какофонией миллиона говорящих вразнобой голосов, чем снова завязну в болоте гладкой и правдоподобной лжи виновников геноцида, контролирующих машины Хаззарда.

Временами я задумываюсь, какой бы стала моя жизнь без их вмешательства, но вопрос этот, разумеется, идиотский.

Она не могла бы стать иной.

Всеми манипулируют. Все — дети своего времени.

И наоборот.

Что бы ни уготовило мне неизменное будущее, одно я знаю наверняка.

Кто я — по-прежнему еще предстоит решить.

О большей свободе я не мог и просить.

И о большей ответственности — тоже.

Перевод с английского К. Сташевски