Глава 1

Только абсолютно помешанные на своей безопасности клиенты звонят мне, когда я сплю. Разумеется, никто не станет переадресовывать важный разговор на экран обычного видеофона – такой сигнал можно перехватить хоть с соседней улицы, даже без всяких там «жучков». Большинство предпочитает иметь нейронный модификатор, под действием которого мозг сам выполняет декодирование, а результат поступает прямо на слуховые и зрительные центры. Я, например, использую мод «Шифроклерк» (фирма «Нейрокомм», 5999 долларов), который для обеспечения секретности двухстороннего обмена поддерживает еще и виртуальную речь.

Но! Мозг ведь тоже создает слабенькие электрические и магнитные поля. Сверхпроводящий детектор на коже головы, размером не больше крупинки перхоти, может засечь поток нейросигналов, вызванных процессом эрзац-восприятия, и практически мгновенно расшифровать соответствующие образы и звуки.

Вот на такой случай у меня есть «Ночной коммутатор» («Аксон», 17999 долларов). Наномашины, на которых он построен, могут потратить до шести недель на картирование идиосинкратических схем пользователя – правила, по которым смыслы кодируются нейронными соединениями. Но как только эти карты составлены, промежуточный язык органов чувств больше не используется при приеме сообщений. Вы просто вдруг узнаете то, что вам хотят передать, и никакие воображаемые «говорящие головы» для этого не нужны, а возникающие на черепе электромагнитные сигнатуры расшифровать в разумные сроки невозможно. Единственная проблема – во время бодрствования большинство людей испытывают замешательство или даже потрясение, когда в их сознании внезапно кристаллизуется новая информация. Поэтому принимать вызов можно только во сне.

Я просто просыпаюсь – и уже знаю все. Лауре Эндрюс тридцать два года, рост сто пятьдесят шесть сантиметров, вес сорок пять килограммов. Волосы каштановые, короткие, прямые; глаза светло-голубые; нос длинный, тонкий. Тип лица англо-ирландский, а кожа совершенно черная – как и большинству австралийцев, для защиты от ультрафиолетового излучения ей была сделана генетическая коррекция, усилившая выработку меланина и увеличившая толщину эпидермиса.

У Лауры Эндрюс серьезные мозговые нарушения – врожденные. Есть и ходить она может, хотя и с трудом, но не способна ни к какому общению. Специалисты считают, что она ориентируется в окружающем мире не лучше шестимесячного ребенка. С пятилетнего возраста она постоянно содержится в местном отделении Института Хильгеманна.

Четыре недели назад санитар, который принес завтрак, открыл дверь в ее комнату и обнаружил, что Лауры там нет. В здании и на территории Института ее не нашли, и тогда была вызвана полиция. Полицейские еще раз обыскали территорию, а затем обошли расположенные по соседству дома, но безрезультатно. В комнате Лауры не было никаких следов насильственного проникновения. Видеозаписи, сделанные камерами службы безопасности, также ничего не прояснили. Полиция долго беседовала с сотрудниками, но никто не раскололся и не признался добровольно в том, что тайно увел эту женщину из Института.

За четыре недели не произошло ничего. Никаких следов не найдено. Тело не обнаружено. Никто не потребовал выкупа. Формально полиция дело не прекратила, но понизила ему приоритет в ожидании дальнейших событий.

Дальнейших событий не предвидится.

Моя задача: найти Лауру Эндрюс и в целости и сохранности доставить ее в Институт Хильгеманна; если она мертва – выяснить, где находятся ее останки; в любом случае – собрать улики, достаточные для того, чтобы отдать под суд людей, виновных в ее похищении.

Мой анонимный клиент предполагает, что Лаура Эндрюс была похищена, однако не указывает возможных мотивов. В настоящее время я не могу составить определенного мнения по этому поводу. Моя голова полна только что полученной информацией, причем пропущенной через восприятие моего клиента – возможно, с вкраплениями лжи.

Я открываю глаза, заставляю себя вылезти из постели и подойти к терминалу, который стоит в углу. Мое правило – никогда не заниматься финансовыми делами в уме. Нажав несколько клавиш, я получаю подтверждение того, что на мой счет заблаговременно была переведена значительная сумма в качестве предоплаты. Если я приму задаток, это будет сигналом для моего клиента, что я взялся за его дело. Я еще раз мысленно повторяю все детали задания – после таких звонков возникает неясное, но мучительное ощущение того, что вам все это только снится. Затем я посылаю распоряжение принять перечисленные деньги.

Ночь жаркая. Я выхожу на балкон и гляжу вниз, на реку. Даже в три часа ночи по воде скользит множество самых разных судов, от парусных досок, испускающих мягкое оранжевое или светло-зеленое люминесцентное свечение, до двенадцатиметровых яхт, сверкающих в ослепительных лучах прожекторов. Три главных моста разбухли от велосипедистов и пешеходов. Дальше к востоку, над крышей казино, кувыркаются гигантские голограммы, изображающие карты, игральные кости и бокалы шампанского. Спит ли теперь хоть кто-нибудь по ночам?

Я бросаю взгляд вверх, на пустое черное небо, и замираю, как зачарованный. Сегодня нет ни Луны, ни планет, ни облаков, и абсолютный мрак, где взгляду не на чем остановиться, теряет привычные масштабы – невозможно понять, гляжу я в бездну или рассматриваю изнанку собственных век. Меня слегка мутит от противоречивой смеси двух чувств: головокружительных, нечеловеческих размеров Пузыря и изоляции в замкнутом пространстве. Я резко, конвульсивно передергиваюсь всем телом. Тошнота проходит.

Рядом со мной на балконе стоит созданная модом галлюцинация моей умершей жены Карен. Ее рука скользит вокруг моей талии:

– Что с тобой, Ник?

Она прикасается к моему животу холодными пальцами, растопыренными, словно антенна. В ответ я чуть было не спрашиваю ее, не скучает ли она по звездам, но вовремя спохватываюсь, поняв нелепую сентиментальность такого вопроса.

Я отрицательно качаю головой:

– Ничего.

* * *

Территория Института Хильгеманна так зелена, как это только позволяют возможности генной инженерии и мощной оросительной сети. Стоит середина лета, и обычная растительность давно бы засохла и пожелтела. Газон блестит, как от росы, залитый солнцем позднего утра. Я плетусь ко входу по главной аллее в тени деревьев, похожих на клены. Все это требует огромных денег – такое беспечное расходование воды стоит весьма недешево, а через несколько месяцев, по слухам, цены должны удвоиться. Третий трубопровод через плато Кимберли, по которому вода поступает за две с половиной тысячи километров из северных водохранилищ, требует уже вчетверо больших расходов, чем планировалось по смете, а планы строительства опреснительной установки опять отложены в долгий ящик – по-видимому, перенасыщенность рынка морских минералов сделала проект нерентабельным.

Аллея заканчивается кругом для разворота автомобилей, в центре которого находится роскошная клумба с огромным количеством цветов всевозможных оттенков. Над ними то парят, то стремительно проносятся генетически сконструированные колибри (торговая марка «МП»). В течение нескольких секунд я наблюдаю за ними в тайной надежде, что хоть одной удастся, вопреки программе, вырваться из круга – но напрасно.

Здание оформлено под дерево, и по архитектуре напоминает мотель. Институты Хильгеманна разбросаны по всему миру, но никто из носящих фамилию Хильгеманн тут ни при чем. Известно, что Международная помощь заплатила своим консультантам по маркетингу целое состояние за разработку «оптимального» названия для своей сети психиатрических больниц (не помню, вредит ли всеобщая осведомленность привлекательности названия или, наоборот, повышает ее). МП имеет также сети больниц общего профиля, детских центров, школ, университетов, тюрем, а недавно появилось несколько монастырей, мужских и женских. Все эти здания почему-то очень напоминают мне мотели.

Я направился было к конторке портье, но оказалось, что в этом нет необходимости:

– Мистер Ставрианос?

Доктор Чень, заместитель директора госпиталя, с которой я говорил по телефону, уже ждет меня в вестибюле. Необыкновенная любезность, лишающая меня, однако, возможности сунуть свой нос куда не следует. Разумеется, никаких белых халатов – ее платье украшено сложным орнаментом в стиле Эшера, из переплетенных цветов и птиц. Она открывает дверь с надписью «только для сотрудников» и по лабиринту узких коридоров ведет меня в свой кабинет. Мы усаживаемся в мягкие кресла, стоящие поодаль от скромного письменного стола.

– Благодарю, что согласились со мной встретиться так быстро.

– Ну что вы, мы ведь более чем заинтересованы как можно скорее найти Лауру. Я только не понимаю, чего хочет добиться ее сестра, возбуждая иск против нас. Ведь это ничем не поможет Лауре, верно?

Я издаю сочувственный, но ни к чему не обязывающий вздох. Быть может, моим клиентом является как раз сестра Лауры или адвокатская контора, услугами которой она пользуется, – но к чему тогда вся эта таинственность? Даже если бы я не приперся сюда и не рассказал, кто я такой и чем занимаюсь – а между прочим, клиент мне этого не запрещал, – адвокаты Института Хильгеманна, несомненно, предвидели с самого начала, что она рано или поздно обратится к частному детективу. Наверняка они и сами уже давно наняли частного детектива.

– Как вы считаете, что произошло с Лаурой?

Доктор Чень хмурится:

– Я уверена в одном: без посторонней помощи она не могла бы отсюда выбраться. Лаура была неспособна даже повернуть дверную ручку. Ее кто-то похитил. Видите ли, у нас здесь не тюрьма, но к охране мы относимся очень серьезно. Ее мог бы извлечь отсюда только профессионал высокого класса, к тому же прекрасно экипированный. Но ради чего – или кого? – не представляю. Выкуп, по-видимому, уже вряд ли потребуют, да и сестра ее не настолько богата, чтобы это могло стать причиной похищения.

– Может быть, ее похитили случайно? Что, если кто-то собирался похитить одного из ваших пациентов, чьи родственники в состоянии заплатить крупную сумму, а когда стало ясно, что произошла ошибка, уже ничего нельзя было исправить?

– Думаю, такой вариант не исключен.

– Кто же мог быть намеченной жертвой? Есть ли здесь пациенты, имеющие чрезвычайно богатых...

– Простите, я не имею права...

– Разумеется. Прошу прощения. – По выражению ее лица мне показалось, что нескольких очевидных кандидатов на эту роль она может назвать хоть сейчас, но меньше всего хотела бы, чтобы я вступал в контакт с их семьями. – Полагаю, что вы приняли дополнительные меры безопасности?

– Боюсь, что и это я не могу с вами обсуждать.

– Хорошо. Тогда расскажите мне о Лауре. В чем причина ее врожденных мозговых дефектов?

– Этого мы точно не знаем.

– Понимаю. Но каковы ваши предположения? Краснуха? Сифилис? СПИД? Мать злоупотребляла лекарствами в период беременности? Побочные эффекты каких-либо пищевых добавок, витаминов, пестицидов?..

Она решительно качает головой:

– Эти причины практически исключены. Ее мать наблюдалась врачом в период беременности, у нее нет никаких серьезных заболеваний, и она не принимала никаких лекарств. А химически обусловленное уродство или мутация дают совсем другую картину. У нее нет никаких пороков развития, нет биохимических дисбалансов, дефектных белков, гистологических нарушений...

– Откуда же такая сильная умственная отсталость?

– Такое впечатление, что некоторые важнейшие структуры ее мозга, системы нейронных соединений, которые должны были появиться в очень раннем возрасте, вовремя не сформировались. Из-за их отсутствия последующее нормальное развитие стало невозможным. Вопрос состоит в том, почему не сформировались эти структуры. Как я уже сказала, точного ответа у нас нет, но мы предполагаем, что причиной мог быть сложный генетический эффект, связанный с взаимодействием множества отдельных генов и имевший место в период внутриутробного развития.

– Разве вы не могли точно установить, имеются ли у нее генетические нарушения? Вы проверяли ее ДНК?

– У нее нет известных, каталогизированных генетических дефектов, если вы это имеете в виду. Но это только доказывает, что некоторые гены, ответственные за развитие мозга, до сих пор не выявлены.

– А в семье случались подобные вещи?

– Нет, но если здесь сыграли роль сразу несколько генов, в этом нет ничего удивительного – вероятность того, что у кого-либо из родственников возникнет аналогичное отклонение, крайне мала. – Она сдвигает брови. – Простите, но какое отношение все это может иметь к поискам Лауры?

– Ну, если бы какое-нибудь лекарство или другой потребительский товар мог стать причиной ее болезни, производитель был бы заинтересован в защите своих интересов. Я понимаю, что прошло уже много времени, но что, если какая-нибудь засекреченная команда исследователей собирается в ближайшее время опубликовать доклад о том, что некий чудодейственный антидепрессант, сенсация тридцатых годов, в одном случае из ста тысяч воздействует на эмбрион так, как это произошло с Лаурой? Вы слышали, конечно, об этой истории с компанией «Холистические здоровые продукты» в Штатах? Шестьсот человек заработали почечную недостаточность, принимая один из их тонизирующих препаратов, и тогда компания наняла десяток киллеров, которые принялись уничтожать всех пострадавших, имитируя несчастные случаи – когда речь идет о трупах, судебное решение о причинении вреда маловероятно. Согласен, похищение вряд ли может иметь какой-то смысл в такой ситуации, но все же... Может быть, они хотят обследовать Лауру, чтобы получить информацию, которая впоследствии поможет им в суде?

– Вы сошли с ума!

– Профессиональная болезнь.

Она смеется:

– Ваша или моя? Впрочем, я же сказала, что скорее всего тут виновата наследственность.

– Но ведь вы не уверены?

– Не уверена.

Я задаю обычные вопросы о сотрудниках: был ли кто-нибудь принят на работу или уволен за последние несколько месяцев, есть ли у кого-нибудь долги или подобные проблемы, есть ли обиженные на администрацию? Полиция, конечно, уже задавала все эти вопросы, но после четырех недель унылых размышлений о причинах исчезновения могла всплыть какая-нибудь мелочь, о которой вначале никто и не вспомнил.

Однако ничего не всплывает.

– Могу я осмотреть ее комнату?

– Конечно.

На потолках коридоров, по которым мы идем, с интервалом в десять метров установлены видеокамеры. Насколько я понимаю, любой путь к комнате Лауры пересекает поле зрения по крайней мере семи из них. Что ж, семь инфохамелеонов вполне уложились бы в бюджет серьезного похитителя – каждый из этих роботов величиной с булавочную головку перехватил бы сигнал одной из камер, записал бы последовательность битов в одном кадре, изображающем пустой коридор, а затем стал бы непрерывно забивать этим кадром все сообщения данной камеры. В начале и в конце передачи этих фальшивых изображений могли возникнуть еле заметные высокочастотные помехи, но цифровые фильтры автоматически отсекают шум, так что просматривать запись бесполезно. А единственный способ выяснить, были ли вообще инфохамелеоны, – это исследовать под электронным микроскопом сотни метров оптического кабеля в поисках микроповреждений в тех местах, где произошло подключение.

Ничуть не сложнее справиться и с дистанционно управляемым дверным замком.

Сама комната невелика, мебели мало. На одной из стен бодрая глянцевитая роспись с цветами и птицами. Лично я едва ли хотел бы каждое утро видеть перед собой нечто подобное, но мне трудно судить, как к ней относилась Лаура. Над кроватью большое окно, наглухо вделанное в стену, – оно явно не предназначено для того, чтобы его открывали. Вместо стекла сверхпрочный пластик, который легко выдержит даже пулю, однако при помощи соответствующих инструментов его могли разрезать, а затем восстановить, не оставив видимых следов. Я вынимаю карманный фотоаппарат и делаю снимок окна в поляризованном свете лазерной вспышки, получаю карту напряжений в условных цветах, но все контуры выглядят очень гладко, ничто не указывает на скрытые дефекты.

По правде говоря, я не могу сделать здесь ничего такого, чего бы уже не сделали, причем раньше и лучше, полицейские эксперты. Ковер, естественно, голографировали в поисках отпечатков ног, а затем пылесосом извлекли из него все мельчайшие биочастицы. Постельное белье отправили на анализ, а почву за окном просеяли и промыли. Но теперь, по крайней мере, у меня в голове есть четкий образ самой комнаты, а это хорошая декорация для любого сценария, который мог быть разыгран в ту ночь. Доктор Чень сопровождает меня обратно в холл.

– Могу я задать вам один вопрос вне связи с похищением Лауры?

– А именно?

– Много ли у вас пациентов со «страхом Пузыря»?

Она смеется и качает головой:

– Ни одного. «Страх Пузыря» совсем вышел из моды.

* * *

Благодаря моим связям в профессиональной среде некоторые вещи мне удается выяснить без всякого труда.

Марте Эндрюс тридцать девять лет, она работает системным аналитиком в фирме «Вестрэйл». Разведена, содержит двоих сыновей. Вполне рядовые доходы, и рядовые долги. Она является собственником сорока двух процентов дешевой двухкомнатной квартиры. Институту Хильгеманна она платила из специального фонда, который родители завещали ей в управление – отец умер три года назад, мать годом позже. Неподходящий объект для вымогательства.

Пока что наиболее правдоподобной представляется гипотеза похищения по ошибке. Хотя это и не очень согласуется с высоким профессиональным уровнем операции, но, как известно, накладки бывают у всех. Чтобы дальше разрабатывать эту версию, мне необходим список пациентов Института Хильгеманна. Более подробная информация о сотрудниках тоже не помешает.

Я звоню хакерам, к чьим услугам обычно прибегаю в таких случаях.

Гудки вызова гулко звучат где-то в глубине моего черепа, словно в пустой комнате. Очевидно, психологи из «Нейрокомм» выбрали такую странную акустику для того, чтобы создать у пользователя ощущение полной конфиденциальности, но у меня она вызывает лишь клаустрофобию. Одновременно мое зрение становится черно-белым – видимо, чтобы меньше отвлекаться; еще один дурацкий трюк.

Белла, как всегда, отвечает после четвертого гудка. Ее лицо парит где-то в метре от меня, удивительно живое на фоне серой реальности, как будто выхваченное из тьмы лучом волшебной лампы. С холодной улыбкой она говорит:

– Рада тебя видеть, Эндрю. Чем могу быть полезна?

Эндрю – это имя, которое я использую для одной из масок «Шифроклерка». Ее собственный синтезированный облик тоже может быть не чем иным, как маской, повторяющей слова и интонации моего реального собеседника. Вполне возможно также, что собеседник вообще не человек, а машина – скажем, чересчур изысканный автоответчик или компьютерная система, практически самостоятельно занимающаяся хакерством. Мне совершенно безразлично, кто или что в действительности Белла; главное, что она/он/оно/они умеют отыскивать нужную мне информацию.

– Институт Хильгеманна, Пертское отделение. Истории болезни всех пациентов и личные дела сотрудников.

– Начиная с какого времени?

– Ну... за последние тридцать лет, если они еще не в архиве. В архив залезать не надо, это слишком дорого для меня.

Она кивает:

– Две тысячи долларов.

Я знаю, что торговаться бесполезно:

– Отлично.

– Перезвони через четыре часа. Твой пароль – «Парадигма».

Пока комната вновь обретает свои нормальные краски, я вдруг осознаю, что две тысячи долларов – это очень много для Марты Эндрюс, не говоря уж о пятнадцати тысячах полученного мной аванса. Разумеется, если ее адвокаты уверены в крупном гонораре, составляющем большой процент от суммы иска, пятнадцать тысяч для них пустяки, а их желание остаться анонимными заказчиками вполне невинно, ведь и я использую маску и псевдоним, имея дело с Беллой – когда твои партнеры нарушают закон, есть смысл подстраховаться против обвинений в преступном сговоре.

Поговорить с Мартой? Не вижу, чем это может огорчить ее адвокатов, а если она сама наняла меня (ведь нельзя исключать, что ее финансы таят в себе неведомые глубины) – что ж, значит, она сознательно предпочла анонимность возможности запретить мне общаться с ней.

В сущности, у меня нет выбора. Я должен действовать так, будто мне безразлично, кто мой клиент. Хотя на самом деле именно это меня больше всего интересует – во всяком случае, пока.

Марта очень похожа на свою сестру, только чуть полнее ее и куда беспокойнее. По телефону она спросила:

– На кого вы работаете? На Институт?

Когда я ответил, что не имею права раскрывать имя моего клиента, она, по-моему, поняла это как утвердительный ответ. Вообще-то трудно себе представить, чтобы «МП», которой принадлежит здоровенный пакет акций в «Пинкертоне», стала нанимать независимого одиночку. Сейчас, сидя лицом к лицу с ней, я почти уверен, что она говорила искренне.

– Честное слово, я ничем не могу вам помочь. Ведь это они за нее отвечали, а не я. Просто не представляю, как они могли допустить такое.

– Вы правы. Но давайте на минуту забудем об их промахе и подумаем – зачем кому-нибудь могло понадобиться похищать Лауру?

Она качает головой:

– Да кому она нужна?

Кухня, где мы сидим, крошечная и идеально чистая. В соседней комнате ребятишки Марты играют в суперхит летнего сезона – «Дзенские демоны Тибета (под ЛСД) против гаитянских богов Ву-Ду (под кокаином)». Они играют не в мыслях, как богатые дети, – она морщится, услышав театральный, леденящий душу вопль, за которым следует громкий взрыв, какое-то хлюпанье, а затем одобрительные – на этот раз реальные – возгласы.

– Я уже говорила – я знаю об этом не больше других. А может, никакого похищения не было? Может быть, в Хильгеманне ей причинили какой-нибудь вред санитары, или же врачи испытали на ней новое лекарство, да неудачно – и решили замести следы? Это всего лишь мои догадки, но вам, наверное, стоит иметь в виду и такую возможность. Если, конечно, вы действительно хотите узнать всю правду.

– Лаура была вам близким человеком?

Она хмурится:

– Близким человеком? Вы что, ничего о ней не знаете?

– Ну, скажем, были ли вы к ней привязаны? Часто ее навещали?

– Нет. Ни разу. Навещать ее было бессмысленно: она не понимала, что ее навещают. Даже не замечала этого.

– А ваши родители так же к этому относились? Она пожимает плечами:

– Моя мать раньше ездила к ней, примерно раз в месяц. Она понимала, что Лауре это безразлично – просто считала, что так надо. Знала, что если не поедет к Лауре, то будет чувствовать себя виноватой. А когда появились моды, которые избавили бы ее от этого чувства, она уже слишком привыкла и не хотела ничего менять. А у меня таких проблем не было. Ведь я же понимаю, что Лаура – не личность, и притворяться, что это не так, было бы лицемерием.

– Полагаю, в суде вы собираетесь продемонстрировать несколько большую сентиментальность?

Она смеется без всякой обиды:

– Нет. Мы обвиняем их в причинении ущерба, а не требуем компенсации за «эмоциональные страдания». Речь будет идти не о моих чувствах, а о плохом уходе за больным. Может, я слишком прагматична, но по крайней мере не собираюсь под присягой приписывать себе то, чего нет.

* * *

Возвращаясь в город, в вагоне я размышляю, могла ли Марта организовать похищение своей сестры, чтобы затем попытаться получить компенсацию через суд? Тогда то, что она не стремится выжать из этого иска все возможное, может оказаться лишь ловким способом вызвать сочувствие присяжных. Но у этой теории есть по крайней мере одно слабое место: почему никто не потребовал выкупа? Ведь суд все равно обязал бы Институт заплатить, зато мотив похищения не остался бы загадкой, возбуждающей подозрения в мошенничестве.

После духоты и давки в метро я попадаю на улицу, где царит почти такая же давка. Вечерние покупатели тащат горы товаров, дешево распродаваемых после Рождества. Уличные музыканты и артисты настолько бездарны, что мне хочется нагнуться и переключить их кассовые автоматы с приема денег на выдачу.

– Какой же ты злобный негодяй! – говорит «Карен». Я согласно киваю.

Издали заметив человека с большими плакатами на спине и груди, я решаю не обращать на него внимания. Но, пройдя несколько шагов, не удерживаюсь и смотрю. Несмотря на страшную жару, он в черном костюме, глаза кротко потуплены, лицо бледное, как слизняк, – Господу не угодны все эти фокусы с пигментацией. Среди толпы, одетой в яркие легкие одежды, он похож на миссионера девятнадцатого века, заблудившегося на африканском базаре. Я уже видел этого человека, с теми же плакатами, на которых написано:

Покайтесь, грешники!

Судный день близок!

«Близок!» Тридцать три года прошло, а он только лишь близок! Понятно, почему он прячет глаза. Черт его знает, что творится в этой башке – небось каждое утро в десятитысячный раз говорит себе: «Сегодня?» Это уже не вера, это паралич.

Я некоторое время стою, наблюдая за ним. Он медленно прохаживается взад и вперед по одному и тому же месту, останавливаясь, когда напор идущих навстречу пешеходов становится слишком сильным. Большинство его не замечает, но я вижу, как какой-то подросток нарочно сталкивается с ним, грубо оттирая плечом, и испытываю укол постыдного удовольствия.

У меня нет причин ненавидеть этого человека. Их очень много, провозвестников Царства Христова, – от покорных идиотов до оборотистых пройдох, от блаженных аквариумистов до террористов, готовящих геноцид. Дети Бездны не ходят по улицам, обвешанные плакатами, а этого заводного манекена нелепо обвинять в гибели Карен.

И все-таки, уходя, я не могу отделаться от сладостного видения его лица, превращенного в кровавое месиво.

* * *

Мне было восемь лет, когда погасли звезды.

Пятнадцатого ноября 2034 года с 8 часов 11 минут 5 секунд до 8 часов 27 минут 42 секунд по Гринвичу.

Сам я не видел этого круга темноты, разрастающегося из точки, противоположной Солнцу, словно пасть угольно-черного вселенского червя, разинутая, чтобы поглотить весь мир. По телевизору – да, сотни раз, в любом ракурсе, но по телевизору это выглядело, как дешевый спецэффект. А уж съемки со спутников, где было идеально видно, как «пасть» смыкается точно за Солнцем, за версту отдавали очередным чудом техники.

Я и не мог ничего видеть – в Перте в это время был день, – но из выпусков новостей мы узнали обо всем еще до заката. В сумерках мы с родителями стояли на балконе и ждали. Когда взошла Венера и я громко оповестил всех об этом, отец вспылил и отослал меня спать. Не помню точно, что именно я сказал – в то время я уже знал разницу между звездами и планетами. Должно быть, отпустил какую-нибудь детскую шутку. Помню, как я глядел на небо из окна своей спальни, через захватанное пальцами стекло и пыльную сетку от мух, и никак не мог удивиться тому, что ничего не видно. Позднее, когда мне удалось наконец без помех посмотреть на пустое небо, я прилежно старался испугаться, но тщетно. Это напоминало обыкновенную ночь, когда небо затянуто облаками, вот и все. Лишь через много лет я понял, какой ужас должны были испытывать тогда мои родители.

По всей планете в День Пузыря прокатилась волна беспорядков, но самое жестокое насилие творилось там, где люди видели событие своими глазами, а это зависело от сочетания двух факторов – подходящей долготы и хорошей погоды. От западной части Тихого океана до Бразилии стояла ночь, но большая часть обеих Америк была затянута облаками. Чистое небо было над Перу, Колумбией, Мексикой и Южной Калифорнией, поэтому Лима, Богота, Мехико и Лос-Анджелес пострадали примерно в равной степени. В Нью-Йорке в три одиннадцать ночи было чертовски холодно, небо обложили тучи, поэтому город практически остался в целости и сохранности. Бразилиа и Сан-Паулу спас только рассвет.

В нашей стране волнения были очень незначительны – даже на восточном побережье вечер наступил, когда все уже было кончено, и большинство австралийцев всю ночь просидели у телевизоров, наблюдая, как жгут и грабят другие. Конец света оказался настолько важен, что мог происходить только за границей. В Сиднее было зарегистрировано даже меньше смертей, чем в канун предыдущего Нового года.

Насколько я помню, нечто вроде разъяснения последовало немедленно вслед за самим событием – временной график распространения области затемнения по небосводу позволил очень быстро вычислить геометрию Пузыря. Должно быть, мне другого объяснения и не требовалось. Прошло почти шесть месяцев, прежде чем первые зонды достигли Пузыря, однако название к тому времени уже закрепилось навсегда.

Пузырь представляет собой идеальную сферу радиусом в двенадцать миллиардов километров (что примерно вдвое больше радиуса орбиты Плутона) и с центром в Солнце. Он возник мгновенно, сразу весь. Но благодаря тому, что Земля находилась примерно в восьми световых минутах от его центра, казалось, что в разных местах небосвода звезды гасли в разное время, что и дало эффект растущего круга тьмы. Звезды исчезли раньше всего в тех местах, где граница Пузыря была ближе к Земле, и позже всего там, где она была наиболее удалена, то есть как раз «позади» Солнца.

Пузырь является нематериальной поверхностью, которая во многих отношениях напоминает что-то вроде вогнутого горизонта событий черной дыры. Она полностью поглощает солнечный свет, а излучает еле заметный тепловой фон, куда более слабый, чем межзвездное микроволновое излучение (отныне нас не достигающее). На зондах, приближающихся к поверхности, наблюдается красное смещение, а также замедление времени, однако никаких гравитационных полей, которые могли бы вызвать эти эффекты, не регистрируется. Зонды, движущиеся по орбитам, выходящим за пределы Пузыря, по мере приближения к его поверхности все более замедляются (разумеется, в нашей системе отсчета) и почти перестают излучать. Большинство физиков полагают, что в своей собственной системе отсчета зонды быстро и беспрепятственно проходят сквозь Пузырь – но они также уверены и в том, что в нашей системе отсчета это происходит в бесконечно далеком будущем. Есть ли за этой границей какие-нибудь другие преграды, неизвестно. Даже если их нет, остается открытым еще один вопрос – что будет с астронавтом, который захочет отправиться в такое путешествие? Увидит ли он, выйдя за границу Пузыря, Вселенную такой, какой мы ее знали, или же подоспеет как раз к моменту ее исчезновения?

В отчетах об экспедициях зондов корреспонденты (которым до этого подсовывали теории, даже более безумные, чем реальность) обнаружили лишь одно знакомое им словосочетание – и немедленно оповестили публику, что Солнечная система «провалилась» в большую черную дыру. Это вызвало новый взрыв паники, но затем все встало на свои места. Ошибка была, в сущности, вполне объяснима – раз горизонт событий окружает нас, то мы должны быть внутри его. В действительности же все обстоит как раз наоборот – горизонт событий окружает не нас – он «окружает» все остальное.

Несмотря на то, что горстка теоретиков доблестно пыталась состряпать модель естественного и спонтанного возникновения Пузыря, всем было очевидно с самого начала, что Пузырь – это барьер, воздвигнутый некоей сверхцивилизацией между Солнечной системой и остальной частью Вселенной.

Но – зачем?

Вряд ли это было сделано, чтобы предотвратить нашу экспансию в Галактику. Ведь к 2034 году ни один человек не побывал дальше Марса, американская база на Луне закрылась шесть лет назад, проработав перед этим всего восемнадцать месяцев, а единственными космическими кораблями, покинувшими Солнечную систему, были зонды, запущенные к дальним планетам еще в конце двадцатого века, и они уползали все дальше и дальше от Солнца по своим уже никому не нужным орбитам. Планировавшаяся на 2050 год экспедиция автоматического корабля к Альфе Центавра была только что перенесена на 2069 год в надежде, что к столетию полета «Аполлона 11» будет легче выбить необходимое финансирование.

Впрочем, обжившая космос цивилизация могла действовать с дальним прицелом: изолировать человечество лет эдак за тысячу до того, как оно будет в состоянии покуситься на какое-либо подобие соперничества – что, безусловно, являлось бы вполне разумной мерой предосторожности. Однако сама мысль о том, что культура, способная непостижимым для нас образом перекраивать пространство-время, может нас же и опасаться, была смехотворна.

Может быть, создатели Пузыря были нашими благодетелями и спасли нас от несравненно худшей участи, чем быть навеки привязанными к ограниченной области пространства, в которой, при разумном подходе, можно безбедно прожить сотни миллионов лет. Например, если ядро Галактики взорвалось и Пузырь был единственно возможным экраном от излучения. Или, скажем, другие – злые – пришельцы в бешенстве рыскали поблизости, и только Пузырь мог удержать их на безопасном расстоянии. Менее драматических вариаций на эту тему было сколько угодно – Пузырь создали, чтобы защитить нашу хрупкую, примитивную культуру от суровых реалий межзвездной рыночной экономики, Солнечная система была объявлена Галактическим культурным заповедником и т. д.

Несколько занудных интеллектуалов-ригористов считали, что любое объяснение, так или иначе связывающее появление Пузыря с человечеством, скорее всего является антропоцентристской чепухой. Этих никогда не приглашали на популярные ток-шоу.

Напротив, большинство религиозных сект без всякого труда нашли в своей нелепой мифологии гладкие ответы на самые трудные вопросы. Фундаменталисты же нескольких главнейших религий просто отказались признать само существование Пузыря; все они заявляли, что исчезновение звезд есть грозное знамение свыше, предсказанное – с обыкновенными для пророков вольностями – в соответствующих священных писаниях.

Мои родители были убежденными атеистами, я получил светское образование, друзья детства были либо безразличны к религии, либо нахватались кое-каких обрывков буддизма от своих дедушек и бабушек – беженцев из Индокитая. Однако в англоязычной массовой информации господствовали взгляды христианских фундаменталистов, и именно этот бред окружал меня, пока я рос, вызывая мое глубочайшее презрение. «Звезды погасли!» – что же, в таком случае, предсказывал Апокалипсис, если не это? (Правда, в «Откровении» сказано: «Звезды небесные пали на Землю», но нельзя же все понимать слишком буквально.) Даже фанатики круглых дат календаря набрались нахальства заявить, что 2034-й вполне может, с учетом неточностей, вкравшихся в хроники, быть двухтысячелетней годовщиной – нет, не рождения, но смерти и воскресения Христа (к их досаде, в 2000 и 2001 году никаких вселенских катаклизмов не отмечалось). Пасха пятнадцатого ноября? На этот вопрос быстро состряпали несколько ответов, в том числе некую темную теорию «дрейфа еврейской Пасхи», но я никогда не был мазохистом настолько, чтобы пытаться вникать в такие вещи.

В сущности, настал Судный День, но в интерпретации некоей Торговой Палаты всех верующих в Писание. Телевидение работало, как и прежде; «начертание, или имя зверя, или число имени его» отнюдь не требовалось для того, чтобы покупать или продавать, не говоря уж о том, чтобы делать и принимать благотворительные взносы, не облагаемые налогом. Ведущие христианские церкви опубликовали заявления, в которых осторожно и весьма многословно проводилась мысль о том, что ученые, видимо, правы. Однако они быстро потеряли большинство своих прихожан, а на рынке, где торговали спасением за деньги, наступил бум.

Помимо ряда группировок, отколовшихся после появления Пузыря от основных мировых религий, возникли и тысячи абсолютно новых культов. Большинство из них пошли по надежному, проторенному еще пионерами двадцатого века пути религиозно-коммерческого предпринимательства. Однако пока процветали эти оппортунисты, сообщества истинных безумцев зрели, как гнойный нарыв. Чтобы заставить говорить о себе, Детям Бездны понадобилось двадцать лет, но после этого туда принимали уже только тех, кто родился «из Бездны», то есть в День Пузыря или позже. Они дебютировали в 2054 году, отравив водопровод маленького городка в штате Мэн, отчего погибло более трех тысяч человек. Сегодня они действуют в сорока семи странах и взяли на себя ответственность за гибель уже более ста тысяч человек. То, что изрекает Маркус Дюпре, их основатель и верховный пророк (сам заставляющий сбываться свои пророчества), представляет собой смесь бессвязного каббалистического бреда и эсхатологии на уровне комиксов, однако у тысяч людей мозги, видимо, покорежены именно так, чтобы считать каждое его слово исполненным глубокой истины.

Вначале, они занимались тем, что взрывали выбранные наугад здания – «ибо настала Эра Беспорядка», – и это было ужасно, но с тех пор как Дюпре и семнадцать других Детей были заключены в тюрьму, многие их последователи стали рассматривать борьбу за освобождение своего вождя как единственную цель в жизни. Благодаря этому усилия всей секты сконцентрировались на вполне осязаемой, хотя и вряд ли выполнимой задаче – и вот тогда начался настоящий кошмар. Ночами меня порой подолгу преследует одна навязчивая мысль. Конечно, я не хочу, чтобы его освободили. Но я очень жалею о том, что его вообще удалось поймать. Впрочем, какое значение могут иметь мои мысли.

Душевные болезни поражали не только сектантов. К услугам простых смертных появился «страх Пузыря» – истерическое, парализующее волю состояние, вызванное мыслями о вынужденном заточении в замкнутом пространстве, пусть и превосходящем Землю в восемь триллионов раз. Сейчас это выглядит почти смешно – как те воображаемые болезни, которыми страдали мнительные представители высшего общества в девятнадцатом веке, – но в первый год заболели миллионы людей. Болезнь свирепствовала почти во всех странах, и медицинские чиновники предсказывали, что это обойдется мировой экономике дороже СПИДа. Впрочем, через пять лет заболеваемость «страхом Пузыря» резко пошла вниз.

Все войны и революции в мире стали списывать на Пузырь, хоть я и не понимаю, как можно отделить его дестабилизирующее влияние от других факторов, таких, как бедность, задолженность, изменение климата, голод, загрязнение среды, а также религиозный фанатизм, которого было в избытке и до Пузыря. Я читал, что в первое время многие всерьез говорили о том, что цивилизация рассыплется как карточный домик и настанет новое средневековье. Эти разговоры скоро прекратились, но я до сих пор не могу для себя решить, надо ли удивляться тому, что культурный шок оказался таким слабым. С одной стороны, Пузырь изменил все – он однозначно показал, что существует иная разумная раса, способная сотворить то, что под силу, казалось бы, лишь Господу Богу; раса, которая поместила нас в тюрьму, причем без всяких предупреждений и объяснений, обманув наши надежды когда-нибудь покорить Вселенную. С другой стороны, Пузырь ничего не изменил – чуждая сверхцивилизация далеко, она никак себя не обнаруживает, а между тем солнце светит, травка растет, жизнь идет своим чередом, а планеты, которые остались в нашей досягаемости, нам осваивать еще добрую тысячу лет.

В начале пятидесятых все были почему-то уверены, что создатели Пузыря скоро вступят с нами в контакт и расскажут, в чем дело. На этой почве расцвели целые секты контакторов, интенсивность наблюдений НЛО превзошла все разумные границы, но проходили годы, пришельцы не объявлялись, и надежда получить четкие объяснения, зачем нас посадили в карантин, тихо и незаметно умерла.

Теперь меня уже не интересует, зачем был создан Пузырь. За тридцать три года пришлось выслушать такое количество напыщенного бреда на эту тему, что этот вопрос потерял для меня всякий смысл. Точно я знаю только одно – Пузырь убил мою жену, хотя и косвенно. Впрочем, косвенно в той же мере виноват и я сам.

Что касается звезд – мы не потеряли их, ибо никогда ими не владели; мы потеряли лишь иллюзию их близости.

* * *

Белла, как всегда, пунктуальна. Я загружаю полученные от нее списки в обширные буферы «Шифроклерка» в своей черепной коробке и уже собираюсь вывести их на настольный терминал, но в последний момент меня удерживает какой-то необъяснимый приступ осторожности. Я решаю пока оставить все как есть.

Сейчас только начало десятого, но я очень устал. Спать не хочется, но мысль о том, чтобы заняться перекапыванием Хильгеманновских архивов отвратительна.

Я вызываю «Невидимого труженика» (фирма «Аксон», 499 долларов) и даю ему указания. Во-первых, он должен проверить ассоциации, которые вызывает каждое имя из списков в моей естественной памяти, – не исключено, что ближайший родственник одного из тех, кого имело бы смысл похищать, окажется более или менее известной личностью. Во-вторых, он должен через общедоступную справочную систему получить информацию о финансовом положении каждого упомянутого в списках. Мелькает мысль потребовать, чтобы мне сообщалось о каждом случае, когда объем средств превосходит определенный порог, но я решаю, что это ни к чему – все равно я не знаю, каков должен быть этот порог. Проще рассортировать всех по уровню дохода после того, как поиск будет закончен. Я даю моду команду оповещать меня, только если встретятся имена известных мне людей.

Плюхнувшись на кровать, я включаю домашнюю аудиосистему. В последнее время я обычно слушаю «Рай» Анджелы Ренфилд. Моя копия записи идентична сотням тысяч других, но уникальность каждого исполнения гарантирована. Ренфилд создала набор основных музыкальных параметров произведения, а все остальное определяется сочетанием псевдослучайных функций, в зависимости от времени суток, серийного номера моего проигрывателя и т. п.

Кажется, сегодня мне попался вариант с излишним преобладанием минималистских тенденций. После нескольких минут повторения, с пятисекундным интервалом, одного и того же (впрочем, весьма звучного) аккорда я нажимаю кнопку «Рекомпозиция». Музыка прерывается, и после небольшой паузы звучит новая версия, на этот раз куда лучше.

Я слушал «Рай» уже сотни раз. Сначала казалось, что разные версии не имеют ничего общего друг с другом, но спустя месяцы я стал постигать неизменную, базовую структуру. Это напоминает генеалогическое древо или же филогенетическую классификацию видов. Впрочем, метафора неточна – два исполнения могут быть близки, как родные или двоюродные братья, но такого понятия, как их общий предок, не существует. В моем восприятии более простые варианты «предшествуют» более сложным и изощренным, «порождают» их, но наступает момент, когда эта аналогия теряет всякий смысл.

По мнению некоторых критиков, после десятка исполнений любой музыкально грамотный человек усвоит правила, по которым Ренфилд построила свое произведение, и тогда слушать новые варианты станет невыносимо скучно. Если так, я рад своему невежеству. Музыка, которая сейчас звучит, похожа на сверкающее лезвие скальпеля, слой за слоем снимающее пласты отмершей ткани. Нарастает звучание трубы, оно становится все пронзительнее и вдруг, с непостижимой легкостью, превращается в текучие звуки метаарф. Вступают флейты со своей цветистой, манерной темой, а мне кажется, что я уже различаю под ее аляповатыми украшениями простую и совершенную мелодию, которая будет возникать вновь и вновь в сотнях неповторимых обличий, чтобы в конце концов, явившись во всей своей восхитительной красоте, со стоном вонзиться серебряной иглой в мое сердце.

Внезапно в нижней части поля моего зрения загораются четыре строки сообщения:

<Невидимый труженик:

Ассоциация в естественной памяти:

Кэйси, Джозеф Патрик.

Начальник службы безопасности (на 12 июня 2066 года.)> Я совсем забыл, что заказал сведения и о сотрудниках тоже – иначе я исключил бы их из области поиска. Я колеблюсь, не дослушать ли музыку, но в душе понимаю, что уже не смогу на ней сосредоточиться. Я нажимаю на «СТОП», и еще одно неповторимое воплощение «Рая» исчезает навсегда.

* * *

Кэйси старше меня на пять лет, поэтому его уход в отставку вскоре после меня не выглядел слишком преждевременным. Он сидит в углу переполненного бара, пьет пиво, и я присоединяюсь к нему, чтобы разделить этот ритуал. Довольно странное времяпрепровождение, если учесть, что ни капли алкоголя не попадает ни в его, ни в мою кровь – моды определяют количество выпитого и генерируют в нейронах точно рассчитанное иллюзорное опьянение взамен слишком токсичного настоящего. А с другой стороны, ничего удивительного – ведь этот обычай пришел из глубины тысячелетий, и как же теперь от него откажешься?

– Давно ты у нас не появлялся, Ник. Где пропадал-то?

«У нас?» Я не сразу понимаю, что он имеет в виду не себя и свою жену, которой здесь нет, а вот этот бар, полный действующих и отставных полицейских, «сообщество бойцов правопорядка», как сказали бы политики, словно нейронные и физические модификации, которые есть у всех нас, выделяют нас в некую демографическую общность, подобную китайской, греческой или итальянской диаспоре. Оглядев комнату, я с облегчением вижу, что знакомых почти нет.

– Да сам понимаешь...

– Как работа?

– На жизнь хватает. А ты, я слышал, ушел из «Реа-Корп»? Почему?

– Их же купила «МП».

– А, помню-помню. Сразу прошли массовые увольнения.

– Мне еще повезло – нашлись связи, и меня просто перевели на другую работу. А были люди, которые по тридцать лет проработали на «Реа-Корп», и их выкинули на свалку.

– Ну и как там, у Хильгеманна?

Он смеется:

– А ты как думаешь? Если уж кто попадает в такое место, при таких-то модах, какие сейчас есть, и всем прочем, значит, это чурка чуркой. Проблем с охраной вообще нет.

– Нет? А как же Лаура Эндрюс?

– А, так ты влез в это дело? – вежливо удивляется он. Доктор Чень, конечно же, поручила ему собрать все сведения обо мне еще до нашей с ней встречи.

– Ага.

– Кто клиент?

– А ты как думаешь?

– Хрен его знает. Но только не сестра – на нее сейчас работает Винтере. Причем имей в виду, Винтере не ставили задачу найти Лауру, ей поставили задачу облить меня дерьмом. Так что эта стерва небось день и ночь сидит на компьютере и лепит на меня улики.

– Скорее всего.

Итак, мой клиент – не сестра. Но тогда кто? Родственники другого пациента, которые уверены, что если бы похититель работал грамотно, то они сейчас уже выплачивали бы ему выкуп, и которые не хотят допустить второй, успешной попытки?

– Вообще веселая история, да? Ты помнишь тот случай, как один парень подал в суд на сиднейский «Хилтон», когда его дочку выкрали прямо из номера? Его же буквально в порошок стерли. Вот и здесь будет то же самое.

– Может быть, и так.

Он кисло улыбается:

– А тебе один черт, что так, что этак, верно?

– Именно. И тебе советую так же на это смотреть. «МП» тебя не выгонит, даже если проиграет дело. Они же не дураки, они выделяют на охрану ровно столько, сколько надо, чтобы пациенты не разбежались. А сколько стоит настоящая охрана, такая, как у них в тюрьмах, например, они тоже знают.

После короткого колебания он говорит:

– Значит, чтобы не разбежались, да? А ты знаешь, что Лаура Эндрюс уже дважды до этого убегала? – Он бросает на меня свирепый взгляд. – Но учти, если это дойдет до ее сестры, я тебе голову оторву.

Скептически улыбаясь, я жду, пытаясь понять, в чем соль шутки. Он мрачно смотрит на меня и молчит. Я говорю:

– Что ты имеешь в виду? Как это она убегала?

– Как? А хрен ее знает, как! Если бы я знал как, то я бы, наверное, не дал ей еще раз убежать, правда?

– Погоди. Мне сказали, что она даже дверную ручку сама не могла повернуть.

– Ну правильно, врачи так и говорят. Никто никогда не видел, чтобы она поворачивала дверную ручку. Да все вообще считали, что у нее ума не больше, чем у таракана. Но если такой человек может три раза подряд пройти через все эти двери, датчики движения, видеокамеры, то значит, он не совсем такой, каким кажется, верно?

Я фыркаю:

– К чему ты клонишь? Ты считаешь, она прикидывалась абсолютной идиоткой в течение тридцати лет? Она ведь даже говорить не научилась! Или она начала притворяться, когда ей исполнился годик?

Он пожимает плечами:

– Кто знает, что было тридцать лет назад? В истории болезни написано одно, а как было на самом деле, лично я не видел. Я видел то, что она делала последние восемнадцать месяцев. Вот ты мне и скажи, как такое может быть?

– Может, она гениальный идиот? Или идиот-эскейпист? – Кэйси театрально возводит глаза к небу. – Ну ладно. Не знаю. Кстати, как это происходило в первые два раза? Далеко она успела уйти?

– В первый раз только вышла на территорию. Во второй прошла километра два. Когда мы ее нашли, она просто брела куда глаза глядят, со своим обычным тупым, невинным видом. Я хотел поставить видеокамеру к ней в комнату, но оказалось, что это запрещено какой-то конвенцией ООН о правах душевнобольных. После истории с техасской тюрьмой «МП» к таким вещам относится ох как осторожно. – Он смеется. – А как я мог доказать, что мне нужно дополнительное оборудование? Все пациенты абсолютно беспомощны. В каждой комнате одна дверь и одно окно, все двадцать четыре часа в сутки они под наблюдением – зачем что-то еще? Пойми, я же не мог пойти к нашему проклятому директору и сказать: если ты такой умный, объясни, как она выходит из комнаты и как ее остановить.

Я качаю головой:

– Она сама никуда бы не вышла. Все три раза кто-то ей помогал.

– Серьезно? А кто? И зачем? И что в таком случае означают эти первые два раза – тренировка, что ли?

Я нерешительно говорю:

– Дезинформация? Кто-то пытался вас убедить, что она способна самостоятельно выйти из здания, чтобы потом, когда ее действительно похитят, вы подумали, что...

Кэйси корчит гримасу, как от зубной боли. Я говорю:

– Да, пожалуй, это чепуха. Но я не могу поверить, что она просто взяла и ушла оттуда в одиночку.

* * *

Я долго не могу заснуть. «Босс» («Человеческое достоинство», 999 долларов) позволяет засыпать по желанию, но моя бессонница сумела уцелеть. Всегда находится еще какая-нибудь проблема, которую надо обдумать, прежде чем принять решение спать. Вот и получается, что меня терзают, прогоняя сон, те же неотвязные вопросы, что и раньше.

А может быть, у меня начинается так называемая летаргия Зенона. В наше время очень многие стороны человеческой жизни сведены к тому, чтобы просто сделать выбор, и от этого мозги иногда начинают буксовать. В наше время так многое можно получить, просто захотев это получить, что люди выстраивают в сознании все новые слои, чтобы оградить себя от непомерного могущества и непомерной свободы. Человек отступает все дальше от предмета своих желаний в бесконечных попытках захотеть решить, какого же черта он все-таки на самом деле хочет.

В данный момент я хочу одного – раскрыть дело Эндрюс, но в моей голове нет мода, который мог бы это сделать за меня.

«Карен» говорит:

– Хорошо. Значит, ты не представляешь, зачем была похищена Лаура. Отлично. Придерживайся фактов. Куда бы ее ни увезли, кто-нибудь должен был ее видеть по дороге. Забудь о мотивах и просто постарайся выяснить, где она находится.

Я киваю:

– Ты права. Как всегда. Я дам объявление в электронную систему новостей, и...

– Сделай это завтра же утром. Я смеюсь:

– Ладно, согласен. Утром.

Чувствуя рядом ее знакомое тепло, я закрываю глаза.

– Ник.

– Да?

Она легонько целует меня:

– Я хочу тебе присниться. Она снится мне.

 

Глава 2

Аллилуйя! Я вижу! Вижу звезды!!!

Вздрогнув, я оглядываюсь и вижу молодую женщину, которая стоит на коленях посреди забитой людьми и машинами улицы. Руки ее широко раскинуты в стороны, зачарованный взгляд устремлен в ослепительно-синее небо. На мгновение она замирает, словно оцепенев в экстазе, но затем опять принимается выкрикивать: «Вижу их! Я вижу!», колотя себя кулаками по ребрам, раскачиваясь взад и вперед на коленях, всхлипывая и задыхаясь.

Но ведь этот культ уже двадцать лет как бесследно исчез.

Женщина визжит и извивается. Рядом стоят двое ее друзей, они явно смущены. Машины, не останавливаясь, плавно объезжают всю группу. С нарастающим смятением я наблюдаю за этой сценой, воскресившей в памяти детские воспоминания о бесноватых либо напыщенных уличных мистиках.

– Все прекрасные звезды! Все знаменитые созвездия! Скорпион! Весы! Центавр! – Слезы струятся по ее лицу.

Усилием воли я подавляю приступ паники, смешанной с отвращением. Таких, как она, больше нет – вот почему и собралась такая толпа зевак, это редчайшее зрелище: большинство людей давно адаптировались, смирились с существованием Пузыря и живут, как прежде. Чего я испугался? Того, что даже самые нелепые культы, самые причудливые массовые психозы и истерии, связанные с Пузырем, на самом деле никуда не исчезают и обречены время от времени возрождаться?

Когда я отворачиваюсь, то слышу, что спутники женщины вдруг разражаются хохотом. Через мгновение она присоединяется к ним – и только тут я, кажется, догадываюсь, в чем дело. «Астральная Сфера» снова пользуется популярностью, вот и все. Планетарий в черепной коробке. Не прозрение, а обыкновенная игрушка. Я читал об этом моде, с его помощью можно видеть звездное небо в различных вариантах: во-первых, в точности как «настоящее», с учетом суточного и сезонного движения небесной сферы, наличия зданий и облаков, причем звезды появляются вечером и гаснут утром; во-вторых, пользователь может сделать невидимыми все препятствия, включая дневной свет, атмосферу и даже Землю у себя под ногами; наконец, можно перемещать точку наблюдения во времени на тысячу лет вперед или назад, а также в пространстве – в пределах радиуса Галактики.

Все трое юнцов теперь бросаются друг к другу в объятия, продолжая хохотать. Они не возрождают забытый культ, а насмехаются над ним – должно быть, увидели где-нибудь старые хроники и решили позабавиться. Шагая дальше, я немного досадую на свою глупость, но зато испытываю большое облегчение.

Войдя в дом, я медленно поднимаюсь по лестнице, желая отсрочить неприятный, момент, когда я вновь увижу пустое табло на дисплее – за те четыре дня, что мои объявления крутятся во всех основных системах новостей, никто ни разу не позвонил, даже в шутку. И это несмотря на новогодние праздники, когда людям нечем заняться и они от скуки начинают читать объявления. Может быть, десять тысяч долларов слишком скромное вознаграждение, но я не уверен, что мой клиент согласился бы его удвоить. Нельзя сказать, впрочем, что я сколько-нибудь преуспел в выяснении того, кто же все-таки мой клиент. В списке пациентов Хильгеманна нет таких, кто имел бы отношение к семьям известных богачей или других знаменитостей, – и теперь я понимаю, что иначе и быть не могло. Люди просто богатые, уж конечно, заранее позаботились о том, чтобы тщательно скорректировать все документы, а люди, богатые до неприличия, должно быть, держат слабоумных родственников в потайных комнатах своих неприступных особняков – от греха подальше. Хочется копнуть поглубже, но я не стану этого делать. Потребность включить моего таинственного клиента в общую картину пока что носит чисто эстетический характер – я не вижу, каким образом это поможет мне отыскать Лауру.

Ни одного звонка.

Я удерживаюсь, чтобы не шарахнуть кулаком по дивану – обивка уже потрескалась настолько, что такие удары приносят все меньше удовлетворения. Пора решать, оставлять ли объявление еще на день. Я вызываю его на терминал и мрачно гляжу на экран, пытаясь понять, что нужно сделать, чтобы привлечь к нему больше внимания; варианты типа «дописать один-два нуля к сумме вознаграждения» не рассматриваются. Фотография Лауры взята прямо из истории болезни; почти такая же хранится и в моем мозгу – по-видимому, клиент воспользовался тем же источником. У нее своеобразное лицо, но кто знает, как она выглядит сейчас? Не нужна даже пластическая операция, достаточно хорошей маски из синтетической кожи.

Я продлеваю объявление еще на день, хоть и не вижу в этом большого смысла. Если Лауру взяли по ошибке, она давно уже мертва, и мне вряд ли удастся найти даже ее тело, не говоря уж о похитителях. В сущности, моя единственная надежда на успех в том, что люди, похитившие Лауру, сделали это ради чего-то такого, что могло заставить их пойти на куда больший риск, чем просто убить ее или где-нибудь спрятать.

Например, им могло понадобиться тайно вывезти ее из страны.

Провести ее в самолет не составило бы большого труда. Ее дебильность почти так же легко скрыть, как и ее лицо – существуют десятки нелегальных модов, которые превратили бы ее в ходячую марионетку своего спутника или даже в полуавтономного «робота», способного выполнять простейшие задачи, например, плакать и смеяться в нужных местах фильма, который показывают в полете.

Ничего особенного нет и в том, чтобы подделать запись о выдаче выездной визы в компьютере Министерства иностранных дел. Через час-два эту запись придется стереть, как и соответствующие записи в файлах авиакомпании. Сотни хакеров круглосуточно дурачат МИД, таможню и авиакомпании, но, что самое забавное, именно это и позволяет, если повезет, выследить нелегального пассажира. Хакеры могут обвести вокруг пальца устаревшие системы защиты, но скрыть свои действия друг от друга они не в состоянии. В процессе сбора данных, необходимых им для своих целей, они неизбежно получают информацию о взломщиках, действующих одновременно с ними. А эту информацию, как и любую другую, можно продать.

Белла не только сама добывает для меня кое-какие данные, но выполняет и роль посредника. Я звоню ей и делаю заказ. Окажутся ли громадные массивы необработанных данных полезными для меня – дело случая; чем больше я их куплю, тем больше вероятность успеха. Однако гарантии успеха тут быть не может, ведь событие, которое меня интересует, могло произойти (если оно вообще произошло!) в любом аэропорту в любое время в течение последних пяти недель.

Найти поддельные выездные визы легко – их выдает сам факт того, что они стерты, дабы избежать, пусть и вялого, официального контроля. Такие пробелы легко обнаружить в любом временном ряду записей в базу данных (вот только сам ряд надо предварительно украсть). Труднее выявить в этой толпе Лауру – за неделю в стране происходит не менее сотни нелегальных выездов. Хильгеманн предоставил мне ее ДНК-сигнатуры, отпечатки пальцев, узоры сетчатки и скелетные измерения. Таможня не использует тесты ДНК (массовая проверка ДНК у пассажиров связана с большими юридическими и социальными сложностями), но остальные три параметра всегда проверяются перед посадкой в самолет. Впрочем, после этого в фальшивой визе эти параметры обычно изменяют, специально для того, чтобы сбить с толку таких, как я. Хотя сама запись о регистрации визы должна оставаться в компьютере в течение всего времени полета (чтобы не сработали тесты, которые непрерывно ведут все авиакомпании для защиты от террористов), данные биологической идентификации проверяются еще только один раз – когда пассажир проходит таможню в пункте назначения. Поэтому только в течение двух небольших отрезков времени запись биологических параметров должна соответствовать действительности. Теоретически эти отрезки времени могут быть сокращены до нескольких миллисекунд, но в жизни невозможно рассчитать все с такой точностью, и на практике они составляют несколько минут. Отпечатки пальцев и сетчатку легко изменить с помощью микрохирургии, так что надеяться можно только на измерения длин костей. В случае крайней необходимости их тоже можно изменить, но никакой мод не поможет вам войти в самолет на следующий день после такой операции. Путешествовать же в качестве инвалида – все равно что повесить на шею табличку со своим настоящим именем.

Я лениво листаю гигабайты мусора, просматриваю рейс за рейсом, все, что записано в компьютеры десяти международных аэропортов страны – меню, карты размещения пассажиров, даже декларации багажа. Лауру, конечно, могли послать и багажом, но это было бы не слишком мудрое решение. Весь груз либо просвечивается рентгеном, либо вскрывается и досматривается персоналом, так что единственный вид груза, который пригоден для такой затеи, – труп. Собственно, имитировать труп не так уж сложно: препараты, отключающие обмен веществ на пару часов, без вреда для мозга и внутренних органов, известны уже несколько десятков лет. Хуже другое – при таком методе слишком высокое отношение сигнал/шум, ведь живых пассажиров-нелегалов великое множество, а трупов из страны вывозится не более одного-двух в неделю.

Однако ничего лучшего в голову не приходит, я просматриваю все собранные списки отправленного багажа и обнаруживаю в них семь упоминаний об отправке умерших.

Обычное рентгеновское просвечивание, которому подвергаются все пассажиры, дает информацию для их последующей идентификации по скелетным измерениям. Для трупов идентификация не производится; как и для обычного багажа, сделанные рентгеновские снимки (стереоскопическая пара) просматриваются визуально, а затем записываются в декларацию. Полчаса уходит у меня на то, чтобы добыть алгоритмы, которые используют в аэропортах для расчета длины костей. Эти алгоритмы зашиты в компьютеры рентгеновских аппаратов, и поэтому их нет в дампах памяти, которые украла для меня Белла. Самому писать такой алгоритм уж очень не хочется: вычисление длин костей по стереопаре – задача тривиальная, а вот автоматическая идентификация костей куда сложнее.

Я пропускаю через эту программу снимки всех семи трупов, сопоставляю их скелетные измерения с параметрами Лауры – и получаю семь отрицательных ответов. И почему-то именно тут меня осеняет, что есть серьезная причина, которая могла заставить похитителей вывезти Лауру из страны как раз под видом трупа. Ведь в ее мозгу не было некоторых важнейших нейронных структур, а без этих структур стандартные марионеточные моды могли и не сработать. Несомненно, эту проблему можно решить, но картирование необычного мозга Лауры и соответствующее перепрограммирование наномашин потребовали бы значительного времени. Проще было попытаться использовать другие возможности.

Отрицательные результаты моих тестов еще ни о чем не говорят. Рентгеновские снимки могли быть подправлены через несколько минут после их записи в декларацию. Информация в компьютере вещь такая же эфемерная, как квантовый вакуум, все время то здесь, то там возникают и исчезают виртуальные пары «правда-ложь». Если речь идет о кратком промежутке времени, можно безнаказанно подделать все что угодно. В поле зрения закона попадает только то, что сидит неподвижно.

Я бегло просматриваю программу анализа рентгеновских снимков, пытаясь разобраться, как она работает. Алгоритм распознавания деталей анатомического строения состоит из нескончаемого списка правил и исключений, за которым следуют несколько строчек формул. У меня мелькает неприятное подозрение, что применять эту программу к обработке снимков багажа нельзя, так как она может быть жестко привязана к геометрии стоящего на ногах человека – в этом случае все мои вычисления ничего не стоят. Оказывается, однако, что это не так – программа ничего не принимает на веру и хранит вместе со снимком все необходимые параметры, аккуратно пометив их стандартными описателями.

Когда длины костей вычислены, они сопоставляются с набором длин, записанных в документах. При этом допускаются небольшие несовпадения за счет возрастных изменений с момента выдачи визы. Самый большой допуск, разумеется, для детей и юношества, а в возрасте Лауры он минимален. Не попробовать ли увеличить этот допуск? Таможня предпочитает перестраховаться, но у меня сейчас совсем другая задача.

Внезапно осознав всю глупость подобных спекуляций, я подскакиваю на месте от досады. Какой же я дурак, ведь я все время рассуждаю о трупе так, как если бы речь шла об обычном пассажире. А ведь поддельный труп может быть искалечен до такой степени, что все костные измерения становятся бессмысленными. Значит, среди длин костей нет ни единой цифры, которой можно доверять.

Впрочем, так ли это? Можно сильно изменить длины почти всех костей (при условии, что предстоит достаточно долгий восстановительный период), но есть некоторые части черепа, с которыми нельзя так вольно обращаться – это и слишком опасно, и слишком бросается в глаза.

Я снова запускаю программу, оставив в ней сравнение только этих частей черепа. На этот раз ответ следует мгновенно:

Номер груза: 184309547

Рейс: КАНТАС 295

Вылет: Перт, 13:06, 23 декабря 2067

Прилет: Нью-Гонконг, 14:22, 23 декабря 2067

Состав груза: Останки человека (Хань Сю Лиен)

Отправитель: Генконсульство Нью-Гонконга 16, Сен-Джордж Террэйс

Перт 6000-0030016

Австралия

Адресат: Похоронное бюро Ван Чей

132 Ли-Тунь-стрит

Ван Чей 1135-0940132

Нью-Гонконг

Совпадение на основе пяти черепных измерений может быть случайным. Оно может быть и намеренной дезинформацией. Почему похитители не изменили рентгеновские снимки, чтобы не оставить даже малейшей лазейки для правды?

Я смотрю, в какое время был сделан этот дамп памяти. 12:53. Груз был на рентгене всего две-три минуты назад, поэтому изменять данные было еще слишком рискованно – таможенник мог как раз в этот момент просматривать снимок. Десятью минутами позже в компьютере не осталось бы уже никаких следов Лауры Эндрюс.

Я качаю головой – все это очень подозрительно, такое везение случается крайне редко.

«Карен» наклоняется через мое плечо и говорит:

– А иначе это не было бы везением, тупица. Ну-ка собирайся, живо.

* * *

Нью-Гонконг был основан первого января 2029 года. За восемнадцать месяцев до этого, в тридцатую годовщину включения Гонконга в состав Китайской Народной Республики, состоялись массовые демонстрации против приостановки действия Основного Закона. Демонстрации были жестоко разогнаны, прошла волна репрессий против диссидентов. Сразу же началась массовая нелегальная эмиграция. В тех странах, куда удавалось попасть эмигрантам, их, как правило, ждала безрадостная перспектива провести полжизни за колючей проволокой в убогом лагере для беженцев. И только одна страна, Конфедерация племен Арнемленда, отнеслась к ним иначе. Беженцам выделили территорию в две тысячи квадратных километров на полуострове в северной Австралии, покрытую зарослями мангровых деревьев, – на этот раз не в аренду на девяносто девять лет, а навечно, но с условием активного освоения территории своими силами.

Арнемленд, где остатки полудюжины аборигенных австралийских племен пытались возродить свою почти утраченную культуру, сам получил независимость лишь в 2026 году. В Австралии сразу же начались разговоры об отмене программ помощи, которые только и удерживали новое государство на плаву. Отчасти эти разговоры были реакцией на угрозы Китая ввести торговые санкции, но в основном за ними стояла чисто детская обида на то, что нация беженцев посмела отнестись к идее новой автономии серьезно. (Вершиной государственной мудрости самого австралийского правительства в этом вопросе стал план, по которому шестьдесят тысяч беженцев должны были разместиться в бывшей колонии прокаженных на северо-западном побережье, с тем чтобы впоследствии в течение многих десятилетий расселяться по другим странам с «политически приемлемой скоростью».) В конце концов программы помощи были сохранены, но проект в целом усиленно высмеивался австралийскими средствами массовой информации и прикормленными ими экономистами. Его называли не иначе как «сдача нации в поднаем» и предсказывали социальную и экономическую катастрофу.

Международные инвесторы придерживались иного мнения – в регион потекли деньги. Это была не гуманитарная помощь, а прямое следствие экономической ситуации в мире. Корейцы, например, были больше других озабочены тем, во что вложить свои избыточные капиталы. Проект создания на пустом месте инфраструктуры города-государства на первый взгляд мог внушить ужас, но это было обманчивое впечатление – ведь поблизости были бурно развивающиеся индустриальные центры Юго-Восточной Азии с их научно-техническим потенциалом и незагруженными производственными мощностями. Новейшие строительные технологии заработали на полную мощность, и через семь лет центральная часть города была создана и заселена. Как раз вовремя – в 2036 году КНР вторглась на Тайвань, откуда хлынула новая волна беженцев.

В последующие десятилетия в Пекине один за другим следовали циклы политических и экономических реформ, и в результате каждого из этих циклов страну покидали все новые волны эмигрантов, состоявшие из разочарованных представителей квалифицированного среднего класса. Было только одно место, куда они могли уехать. В то время как Китай все более обессилевал и замыкался в изоляции, Нью-Гонконг процветал, и к 2056 году обогнал Австралию по ВНП.

* * *

Самолет, летящий вдвое быстрее звука, преодолевает три тысячи километров за час с небольшим. Я сижу далеко от окна, но, переключив свой развлекательный экран на внешний обзор, могу наблюдать, как внизу проносится пустыня. Я снимаю наушники, чтобы отделаться от назойливого комментария, но отключить титры на экране не удается. Тогда я сдаюсь и заказываю «Боссу» сон до момента посадки.

Когда самолет касается полосы, по ней текут потоки муссонного дождя, но через пять минут я выхожу из аэропорта навстречу ослепительному солнцу и влажной жаре. После искусственной двадцатиградусной прохлады горячий влажный воздух словно облепляет лицо.

К северу, между небоскребами, виднеются портовые краны, на востоке голубым пятном – залив Карпентария. Вход в метро совсем рядом, но раз дождь кончился, я решаю пройтись до отеля пешком. Я первый раз в НГ, но в голове у меня «Дежа Вю» («Лики мира», 750 долларов) с новейшей картой улиц и информационным блоком.

Глянцево-черные башни, построенные в период основания города, перемежаются со зданиями в современном стиле: фасады, украшенные фальшивым золотом и самоцветами, резные фрактальные рельефы с множеством разномасштабных узоров. На крыше каждого здания гигантская эмблема какой-нибудь крупной финансовой или информационной компании. Мне всегда казалось абсурдным, что деньги или информация лучше чувствуют себя под одним флагом, чем под другим, но законы меняются медленно, и здешние либеральные порядки побудили сотни транснациональных корпораций перевести свои штаб-квартиры под юрисдикцию НГ – но лишь в ожидании того дня, когда они смогут существовать бестелесно, в виде потоков не облагаемых налогами данных, мечущихся между орбитальными суперкомпьютерами.

С улицы башни почти не видны, скрытые порослью мелких магазинов. В воздухе полно ярких голограмм, на бай-гуа и английском зазывающих войти в какую-нибудь обозначенную пунктиром сверкающих стрелок крошечную дверь, которую иначе очень трудно было бы заметить. Процессоры, нейронные моды, развлекательные кассеты продаются рядом с завалами дешевой бижутерии, приготовляемой тут же едой и нанотехнической косметикой.

Публика на улицах выглядит преуспевающей – служащие, торговцы, студенты, множество туристов очень приличного вида. Большинство туристов с севера не хотят забираться южнее двадцати градусов от экватора – им нужен зимний загар, а не меланома. Химикаты, разрушающие озон, исчезли уже десятки лет назад, но стратосферные повреждения еще не затянулись, и каждую весну над Антарктикой расплывается «дыра», переворачивающая с ног на голову факторы риска – солнечный свет становится куда опаснее в южной умеренной зоне, чем в тропиках. Так что мне придется расстаться со своим провинциальным предубеждением жителя ультрафиолетового пояса против людей с белой кожей и не видеть в каждом из них религиозного фанатика или помешанного борца за чистоту генов. Немногие из тех, кто родился здесь или в старом Гонконге, нарастили себе защитный меланиновый слой, но чернокожих «южан» – родившихся в Австралии иммигрантов – все-таки много как европейской, так и азиатской внешности, поэтому я не выгляжу здесь подозрительным иностранцем.

Отель «Ренессанс» был самым дешевым из тех, что мне удалось найти, но и он обескураживающе роскошен, повсюду красные и золотые ковры, на стенах гигантские росписи по наброскам Леонардо да Винчи. Дешевого жилья в НГ нет, любители побродить с рюкзаком и без гроша в кармане просто не получают въездных виз. Мне не нравится, что служители несут мой багаж, но отказываться еще противнее. Несколько чинных объявлений на стенах призывают не давать чаевых, но «Дежа Вю» с ними не согласна и сообщает мне текущие расценки.

Комната у меня небольшая, в ней я чувствую себя уже не столь безумно расточительным. Окно выходит на стену здания «Аксона», на фасаде которого названия наиболее популярных нейронных модов, многократно повторенные на дюжине языков, образуют изящный абстрактный геометрический узор. Буквы, вырезанные в материале, имитирующем черный мрамор, почти не привлекают внимания, но возможно, что так и задумано – ведь «Аксон» вырос из небольшой компании, занимавшейся распространением «подсознательных обучающих систем» – аудио– и видеокассет с записью неслышимых и невидимых сообщений, проникающих, как утверждалось, прямо в подсознание. Подобно другим шарлатанским выдумкам тех времен, служившим якобы для самосовершенствования, а на деле бывшим не более чем плацебо для легковерных и источником сверхприбыли для изготовителей, эти кассеты сыграли важную роль – подготовили рынок для будущей технологии, которая действительно работала.

Я распаковываю чемодан, бреюсь, запоздало перевожу все часы у меня в голове на полтора часа вперед, затем сажусь на кровать и начинаю размышлять, как же найти Лауру в двенадцатимиллионном городе.

Из объявления о похоронах явствует, что тело Хань Сю Лиен было кремировано 24 декабря, и я не сомневаюсь, что тело, которое было отправлено в печь, было точно таким же, как у Хань Сю Лиен, не считая той детали, что настоящая Хань Сю Лиен вряд ли вообще покидала Перт. Наверное, подмена трупов была проведена с большой ловкостью, но мне от этого толку мало. Если я попытаюсь поговорить с кем-нибудь в похоронном бюро, то могу спугнуть похитителей. То же самое касается и багажной службы аэропорта. Люди, которые могут знать что-нибудь полезное, скорее всего сами участвовали в подмене.

Что же отсюда следует? Я по-прежнему ничего не знаю ни о самих похитителях, ни об их мотивах, ни об их планах. Я сузил географическое поле поиска, но опять стою на первой клетке. Единственная зацепка, которая у меня есть, – сама Лаура, неподвижная, лишенная интеллекта. Это все равно что разыскивать неодушевленный предмет.

Но ведь это не так! Она – человеческое существо, которое сейчас находится в периоде выздоровления после операции на костях. Выздоровление предполагает – что? Квалифицированный сестринский уход, физиотерапию – если допустить, что ее похитителям не безразлично, останется ли она калекой. Разумеется, лекарства – если уж ее решили оставить в живых, то придется заботиться о ее здоровье. Но какие именно лекарства, какое именно лечение ей нужно? Представления не имею. Есть смысл все это выяснить.

Когда надо раскопать какие-нибудь общедоступные сведения, я всегда обращаюсь к доктору Панглоссу. Белла крадет для меня информацию, считающуюся секретной, а доктор добывает то, что, по идее, доступно каждому за пару долларов. Его маска, в напудренном парике и с мушкой на щеке, напоминает мне скорее Мольера, чем Вольтера, говорит он на чистейшем английском, а необходимые данные он ищет не больше тридцати секунд – по обычным каналам это заняло бы часы.

Я узнаю, что такому пациенту, как Лаура, необходимо получать несколько различных препаратов по нескольким различным показаниям. Каждый препарат выпускается под несколькими коммерческими названиями несколькими местными компаниями. Панглосс наглядно демонстрирует мне все это в виде дерева возможных вариантов, затем посылает копию диаграммы по каналу передачи данных.

Я звоню Белле, передаю ей список фармацевтических фирм и прошу достать запись всех выполненных ими за последние три недели заказов.

– Пять часов, – говорит она. – Твой пароль – «Ноктюрн».

Пять часов. Я провожу десять минут, глазея в окно, затем начинаю думать, что полезного можно было бы сделать за оставшееся время. В голову не приходит ничего интересного, и я решаю поесть.

* * *

На первом этаже отеля есть ресторан, но очень душный и дорогой, и я решаю поискать что-нибудь попроще на улице. В НГ сложилась своеобразная кухня – на основе кантонской, но с множеством местных изысков, таких как мясо крокодила из Арнемленда – «Дежа Вю» утверждает, что это нечто изумительное, если только вас не смущает косвенный каннибализм. Взвесив разные варианты, я останавливаюсь на жареном рисе.

Надо убить еще несколько часов, и я бесцельно бреду по городу. Я пытаюсь Заставить себя думать о работе, но меня уже тошнит от бесконечного повторения одних и тех же мыслей об одних и тех же фактах. Час пик – толпа стискивает меня со всех сторон, много напряженных, озабоченных лиц, от этого я обычно тоже становлюсь напряженным и озабоченным, но сейчас этого не происходит, как будто я еще не настроен в унисон с этим городом и его настроение никак не влияет на мое.

В тени башни «Пан Пасифик Бэнк» настоящие сумерки – это стоэтажный цилиндр в футляре из ржавого золота. «Дежа Вю» выдает отрывок из путеводителя:

– Самая знаменитая и самая противоречивая работа Сю Чао Чуня завершена в 2063. Напоминающая металл оболочка на самом деле полимерное покрытие. Фрактальная размерность поверхности 2.7, что является непревзойденным достижением...

Пояснения даются в более абстрактной, чем слуховая галлюцинация, форме: кажется, словно без всяких усилий вспоминаешь какой-то документальный фильм. Хитрость в том, что одновременно подкачивается определенный подтекст: ощущение все более глубокого знакомства с городом, чувство, что каждая из этих разжеванных тривиальностей несет в себе глубокое и очень личное знание, открытое далеко не всем даже из тех, кто здесь родился. Именно такого ощущения подсознательно ожидает каждый турист. Когда солнце и в самом деле заходит, небо быстро темнеет. Рядом со мной идет «Карен». Она не говорит ни слова, но мне достаточно только видеть ее краем глаза, вдыхать слабый аромат ее кожи, и чувство одиночества становится не таким острым.

Мы оказываемся на открытом рынке, среди бесконечных стоек и прилавков, уставленных сувенирами, безделушками и всяким техническим барахлом. Сталкивающиеся многоцветные лучи от теснящихся над головой голограмм, подобных болтливым привидениям, окрашивают все вокруг в странные тона.

– Может, купим интеллектуальный делатель салатов? Он же «работает быстрее и лучше любого человека с поварским модом»!

Она качает головой.

– А вот это? Заменитель ключей. «Запоминает и имитирует геометрические, электрические, магнитные и оптические свойства до тысячи различных ключей, активных или пассивных»?

– По-моему, не стоит.

– Послушай, нам обязательно надо хоть что-то купить, это указано в счете отеля. Если я ничего не куплю, меня сюда больше не пустят – компьютер Торговой Палаты наложит вето на мою визу.

– Может быть, гороскоп? – Она кивает на ближайшую будку астролога.

Эта идея вызывает у меня легкие спазмы в желудке:

– Давно ли ты веришь в эту белиберду?

Молодой парень удивленно поворачивается, заметив, что я обращаюсь к пустоте. Его друг берет его за локоть и уводит, шепотом объясняя, в чем дело.

– Вовсе не верю. Так, для смеха.

Я бросаю взгляд на будку и выдавливаю смешок:

– Астрология хренова... уже и звезд нет, а им и это нипочем.

С непроницаемым лицом она повторяет:

– Просто для смеха.

Меня уже всерьез поташнивает, но я говорю почти спокойно:

– Ладно, если тебе хочется иметь гороскоп, я его тебе куплю. Десятое апреля?

Она качает головой:

– Дурак! Не Мой гороскоп. Лауры.

Я озадаченно смотрю на нее, потом пожимаю плечами. Спорить нет смысла. Истории болезни всех пациентов Института Хильгеманна по-прежнему у меня в голове. День рождения Лауры 3 августа 2035 года.

Астролог – бритоголовая девочка лет пяти-шести, одетая в платье из искусственного шелка, на котором позвякивают стеклянные украшения. Я говорю ей данные Лауры. Она садится, скрестив ноги, на подушечку, и пишет бамбуковой ручкой на эрзац-пергаменте, пишет очень быстро, но ее каллиграфия безупречна. Мод, который все это обеспечивает, наверняка стоит кучу денег – ручные навыки дешево не даются. Исписав листок с одной стороны, она переворачивает его и пишет английский перевод на обороте. Я даю ей свою кредитную карточку и вставляю палец в сканер. Вручив мне пергамент, она складывает ладошки вместе и кланяется.

«Карен» исчезла. Я читаю предсказание, сухой осадок которого сводится к обещанию успеха в делах и счастья в любви (после суровых испытаний). Скомкав листок, я бросаю его в урну и направляюсь обратно в отель.

* * *

Я звоню Белле, загружаю списки заказов, выполненных фармацевтическими фирмами, и начинаю поиск нужных мне сочетаний. Не очень-то доверяя терминалу, установленному в номере, я работаю в уме. «Шифроклерк» может имитировать обычную рабочую станцию и выполнять на ней все необходимые операции по обработке данных.

Панглосс указал пять категорий лекарств. Сто девять различных фирм получают все пять. Я начинаю просматривать их рекламные видеостраницы в телефонном справочнике. Вполне естественно, что все они оказываются либо крупными больницами, занимающимися ортопедическим восстановлением, либо клиниками косметической хирургии, специализирующимися на операциях вроде тех, которым должна была подвергнуться Лаура. Носы, щеки, удаление ребер, изменение формы рук, коррекция позвоночника, удлинение или укорочение конечностей. Никогда бы не поверил, что кто-нибудь может согласиться на подобные мучения во имя моды, но лица десятков радостно улыбающихся пациентов убеждают в обратном.

Лауру могли спрятать в любом из этих мест – хорошая взятка сняла бы все неудобные вопросы. Но идти на это – значит расширять круг потенциальных доносчиков. Похитителям было бы разумнее не привлекать постороннего внимания и обойтись своими силами.

Девяносто третьим пунктом в списке значится компания «Международные биомедицинские разработки», в ее рекламе нет ничего, кроме анимационной эмблемы, столь же невыразительной, как и само название – буквы МБР в виде блестящих хромированных трубок, непрерывно вращающиеся, сверкая неестественными бликами. Всего одна строка текста: «Исследования по контрактам в области биотехнологии, нейротехнологии и фармацевтики».

Я перекапываю весь список, но за исключением «Исследовательской группы по остеопластике, Нью-Гонконг» это реклама клиник, зазывающих клиентов. Из этого рано делать какие-либо выводы, однако не мешает выяснить, какими исследованиями занималась МБР в последнее время.

Я уже собираюсь звонить Белле, но в последний момент передумываю. Если я приближаюсь к цели, надо быть более осторожным. Белла работает хорошо, но ни один хакер не гарантирован от того, что его обнаружат, а я меньше всего хочу подтолкнуть похитителей к тому, чтобы они увезли Лауру куда-нибудь еще.

Я отыскиваю МБР в бизнес-справочнике. Они не зарегистрированы на фондовой бирже и поэтому имеют право сообщить о себе самую минимальную информацию. Фирма основана в 2065 году. Полностью принадлежит гражданину НГ Вей Бай Линю. Я слышал о нем – предприниматель средней руки, с широким кругом интересов в области прибыльных, но не особенно примечательных технологий.

Половина третьего. Я отключаю «Шифроклерка» и бухаюсь в постель. «Международные биомедицинские разработки». Может быть моя первая догадка была правильной – какая-то фармацевтическая компания, чьи лекарства повредили мозг Лауры, пытается обезопасить себя перед возможным судебным процессом. Тогда все встает на свои места. Впрочем... почти все. Зачем было МБР – или тем, кого они наняли, чтобы забрать Лауру, – дважды проникать в Институт и вытаскивать ее из комнаты, прежде чем совершить настоящее похищение? Зачем это вообще могло хоть кому-то понадобиться? Весьма эксцентричный поступок. Неужели они рассчитывали внушить всем мысль, что Лаура способна самостоятельно убежать из Института?

Я гляжу в потолок, пытаюсь заставить себя заказать сон, а в памяти всплывает этот; случай с астрологом. Моя воображаемая Карен не обязана играть определенную роль; иногда она такая же, какой я ее помню, иногда воплощает скорее желаемое, чем когда-то бывшее, а иногда она ведет себя так же загадочно, как развивается сюжет сновидения. Но почему мне могло «присниться» именно это – что она очень хочет посмотреть гороскоп Лауры? Чистая случайность, каприз? Ведь настоящая Карен никогда не потребовала бы ничего подобного.

Я пытаюсь расслабиться, забыть об этом, но не могу. Ирония не спасает: меня ничто так не бесит, как патологическое стремление придавать смысл бессмысленному – на этом основаны астрология, религия, всяческие суеверия, – а вот теперь я сам пытаюсь отыскать скрытый смысл в действиях управляемой подсознанием галлюцинации моей умершей: жены. Что за нелепая некромантия?

Гороскопы. Благоприятные дни рождения. По моей коже пробегают мурашки. Я опять извлекаю из памяти ворованные истории болезни. Лаура родилась третьего августа 2035 года. Роды были немного преждевременными, в медицинской карте сказано, что шла тридцать седьмая или тридцать восьмая неделя беременности. Значит, дата зачатия не более чем на неделю отличается от 15 ноября 2034 года. Вполне возможно, зачатие произошло как раз в День Пузыря.

Лично мне это все равно. Карен это тоже было бы безразлично. На Земле найдется, думаю, миллиардов десять людей, которым до лампочки, кончил ли папаша Лауры в тот самый момент, когда погасли звезды.

Но это как раз тот случай, когда мнением большинства следует пренебречь.

Потому что главный вопрос – какое значение такому совпадению могут придавать Дети Бездны.

* * *

Маркус Дюпре родился в День Пузыря в городке Хартшоу, штат Мэн. Это произошло где-то в течение последних шестнадцати минут, когда Земле еще светили звезды. Можно только догадываться, в каком возрасте он начал усматривать в этом факте некий высший смысл – сам Дюпре ничего не рассказывает, а его родители, бабушки и дедушки, тетки, дядьки, двоюродные братья и сестры, большинство учителей и большинство его ровесников умерли в один и тот же день, день его двадцатилетия, который он отпраздновал, отравив водопровод Хартшоу ядовитыми бактериями. Учителям, которые учили его в третьем и в седьмом классе, повезло – они успели переехать в другой город. Но они с трудом могли припомнить, о каком ученике идет речь. Те, кто уцелел из одноклассников, говорили, что он был спокойным, немного замкнутым, но отнюдь не прилежным и совсем не таким интровертным, чтобы вызывать насмешки. Была ли у него некая харизма, способность убеждать, был ли он прирожденным лидером? Пророком? Нет.

Компьтерные файлы мало что могли к этому добавить. Его родители не были религиозны. Успевал он средне, никаких серьезных замечаний по поведению не было. После окончания школы работал на местной станции водоснабжения, «выполняя неквалифицированную и полуквалифицированную работу по техническому обслуживанию». Несомненно, в юности он много читал, но библиотечные компьютеры лишь в течение нескольких месяцев хранят записи о поступивших заказах, так что к тому времени, когда все бросились выяснять, какое же чтение сформировало личность Дюпре, это уже невозможно было установить. Если же он когда-либо сам покупал книги или электронные носители, то, убегая, взял их с собой – в комнате, которую он снимал, никаких вещей не нашли. (Интересно, что могло бы считаться разумным объяснением гибели трех тысяч человек? Книги о Чарльзе Мэнсоне и Джиме Джонсе? Дневник, свидетельствующий о подростковом психозе? Колода карт таро или карта знаков Зодиака? Пентаграммы, кровью нарисованные на полу?) Дюпре был схвачен шесть с лишним лет спустя, когда скрывался в сельских районах Квебека. К тому времени у него уже были последователи во всем мире, они взрывали здания и поезда, отравляли консервированную пищу, расстреливали толпы покупателей в магазинах. Большая часть жертв выбиралась наугад, но одна группа Детей убила шесть участников европейской команды исследователей Пузыря и планировала покушения на многих других. Научное изучение Пузыря, согласно Детям, есть высшее кощунство. Что ж, логично, ведь проникновение в истинную природу Пузьря способно разрушить их доктрину, согласно которой Пузырь есть знамение наступающей Эры Беспорядка, носителями коего они себя считают.

Дюпре был признан в достаточной степени вменяемым, чтобы предстать перед судом. Параноидной шизофрении у него не нашли – никаких голосов, никаких видений. Галлюцинации посещали его не чаще, чем других религиозных лидеров. Я читал просочившиеся на волю протоколы некоторых его допросов. Когда его спросили напрямик, хорошо или плохо, по его мнению, то, что он сделал в Хартшоу, он ответил, что эти понятия утратили свой смысл. Он сказал, что на ранней стадии развития Вселенной симметрия была нарушена, но теперь она восстановилась. Две силы вновь объединились, добро и зло отныне неотличимы друг от друга. Большинство его высказываний были в том же духе – надерганные наугад из науки и религии метафоры, соединенные произвольным образом в пошлые противоречивые афоризмы. Квантовый мистицизм, популярная космология, радикальная экочушь поклонников Геи, восточный трансцендентализм, западная эсхатология – всеядный Дюпре переварил все это и сумел в своем сознании привести к общему знаменателю если не идеи, то по крайней мере язык. Все психиатры были согласны, что от судебного преследования такое состояние сознания не освобождает.

Карен и я (незадолго до этого мы наконец-то сумели устроить так, что у нас с ней работа начиналась в одно и то же время) по утрам смотрели прямые трансляции из зала суда. Я очень хотел получить повышение и перейти в группу по борьбе с терроризмом, поэтому старался узнать как можно больше о Детях. Карен работала регистратором в отделе несчастных случаев новой Северной пригородной больницы, где ей иной раз приходилось потяжелее, чем мне в полиции. И ее и моя карьера застопорились; она уже десять лет как закончила медучилище, я носил форму уже четырнадцать лет, и мы оба чувствовали, что шансов продвинуться остается все меньше.

Ни обвинение, ни защита не хотели давать Дюпре возможность произносить речи, чтобы не разжигать страсти среди его последователей. Поэтому его никогда не выпускали на трибуну, а вопрос о мотивах преступления старались не поднимать. Улики, подтверждавшие связь Дюпре с торговцем оружием (теперь – свидетелем обвинения), у которого он купил искусственно выведенные бактерии, были весьма запутанными, но в конечном счете неопровержимыми. Так что хотя, процесс и растянулся на месяцы, в его исходе никто не сомневался.

Комета Галлея в 2061 году не стала эффектным зрелищем, во всяком случае, для земного наблюдателя. В момент наибольшего сближения с Землей яркий солнечный свет мешал разглядеть комету простым глазом. Однако к ней был направлен десяток межпланетных зондов, в том числе корабль с термоядерной энергетической установкой, способный выйти на очень вытянутую орбиту этой кометы. По такому случаю были даже расконсервированы хорошо выдержанные в пустоте космические телескопы, отключенные еще до Пузыря. Эти аппараты передавали на Землю потрясающие по красоте кадры, и весь июнь и июль в новостях по ГВ каждый вечер показывали сначала: комету, распустившую свой хвосты из желто-белой пыли и ярко-голубой плазмы и летящую из тьмы – из Бездны – к Солнцу, а потом – Маркуса Дюпре, безучастно сидящего в зале суда штата Мэн.

Четвертого августа Дюпре был приговорен к шестидесяти тысячам восьмистам сорока годам тюремного заключения. По делу о массовом убийстве в Хартшоу к ответственности был привлечен только он один, но в течение 2060 и 2061 годов полиции удалось внедриться в группировки Детей во многих городах, и в тюрьму попали еще семнадцать ведущих членов секты. «Конец Эры Беспорядка!» – под таким заголовком в Ньюс-Линке появилась карикатура, изображавшая Дюпре в виде вудуистского божка, пронзенного семнадцатью иголками, из ран от которых сочилась кровь.

Четвертого сентября трое присяжных были убиты. (Остальных немедленно спрятали в безопасном месте, а впоследствии к каждому приставили пожизненную полицейскую охрану; на сегодняшний день еще двое из них подверглись покушению.) Четвертого октября дом судьи, которая вынесла приговор, был взорван; сама она чудом уцелела. Окружной прокурор и его охранник были застрелены в лифте.

Четвертого ноября здание суда, где проходил процесс Дюпре, было уничтожено взрывом. Погибло шестнадцать человек. Почему у Дюпре оказалось так много последователей, старавшихся отомстить за его заключение в тюрьму? Некоторые из арестованных были просто маниакальными убийцами, которым был нужен только предлог, да еще доступ к оружию и взрывчатке. Но большинство вступило в секту, не в силах смириться с тем, что звезды погасли, а в жизни ничего не изменилось. Дюпре же провозгласил, что изменилось как раз самое важное в человеческой жизни – с появлением Пузыря все законы нравственности перестали существовать. Эти люди согласились с его мрачными выводами, ибо это придавало смысл всему происшедшему, как бы заслоняя невыносимое безразличие Пузыря к человечеству. Но конец законов нравственности нельзя установить наблюдениями в телескоп или с помощью других приборов. Если вы хотите, если вы нуждаетесь в том, чтобы поверить в это, вы сами должны сделать так, чтобы это оказалось правдой.

С приближением двадцать седьмой годовщины Пузыря во всех городах мира нарастало напряжение. Те, кто участвовал в суде над Дюпре, были давно занесены в черный список, но прежде, особенно 15 ноября, Дети убивали наугад, и никто не думал, что они откажутся от этой практики. В универсамах покупателей просвечивали рентгеном и обыскивали с головы до ног (покупки с доставкой на дом внезапно снова вошли в моду). Расписание железнодорожных рейсов затрещало по швам из-за бесконечных проверок путей (и связь с работой через домашний компьютер стала популярной как никогда).

Девятого ноября Дюпре провел пресс-конференцию в тюрьме. Вместо ответов на вопросы он зачитал заявление, в котором осуждал любые акты насилия и призывал к тому же своих последователей. Я был уверен, что его либо подкупили, либо каким-то образом заставили это сделать; кроме того, было неизвестно, сколько Детей Бездны с ним согласятся. Однако пресса всячески раздувала значение этого заявления, убеждая публику, что совершилось чудо и убийства, по крайней мере на некоторое время, прекратятся. Это дало свой результат – панические настроения заметно пошли на убыль. Я лично надеялся только на то, что сторонники Дюпре так же легко поддаются манипуляциям с общественным сознанием, как и простые обыватели.

Скандал разразился через четыре дня. Оказалось, что Дюпре говорил под действием марионеточного мода. Это было незаконно – Верховный суд США лишь несколькими месяцами ранее в очередной раз подтвердил, что насильственное применение нейронной модификации противоречит конституции, вне зависимости от обстоятельств. Штат Мэн никогда даже не пытался провести закон, разрешающий такие вещи. Начальник тюрьмы подал в отставку. Главный чиновник ФБР в штате пустил себе пулю в лоб. Трудно представить, чем можно было разъярить Детей сильнее.

Пятнадцатого ноября чуть позже двух часов ночи в портовом складе сработала сигнализация. Винсент Ло и я поехали посмотреть, в чем дело. Впоследствии нас спрашивали, как мы могли – «совсем одни!» – так безрассудно отправиться навстречу очевидной опасности. Люди не понимают, что в мире происходит восемь тысяч ограблений в день, и на каждый вызов не может выезжать антитеррористическая группа – один ее выезд стоит полтора миллиона долларов. Штат Мэн, как известно, находится на другом конце планеты. Дети только один раз пытались провести теракт в Австралии, да и тогда единственной жертвой стал сам неумелый террорист, погибший от взрыва собственной бомбы. Так что мы поехали на вызов не задумываясь.

Прибыв на склад, мы для начала подключились к автоматической системе наблюдения. Камеры показывали, что все на месте, но что-то ведь заставило сработать датчик движения. (Проходящий поезд? Такое бывало не раз.) Контейнеры стояли рядами. Я пошел по одному проходу, Винсент по другому. При помощи «Н2» к зрительной системе каждого из нас были подключены все шестнадцать видеокамер, установленных на потолке. Я запустил небольшое пиротехническое устройство, которое посылало в разных направлениях тонкие струйки разноцветного дыма, пересекавшие все расширенное поле нашего зрения – это позволило бы выявить даже самый хитрый инфохамелеон. Но камеры работали честно. Значит, в здании, кроме нас, не было никого.

Через несколько, секунд мы почувствовали, что пол еле заметно вибрирует. Чтобы уточнить параллакс, мы передали друг другу свои ощущения и, с помощью «Н2» локализовали источник колебаний. Он находился в контейнере, во втором ряду слева. Я уже хотел переключить висевшую над ним камеру в инфракрасный диапазон – может, покажет что-нибудь полезное, – как вдруг прозрачная струя бледно-голубой плазмы пробила стальную стенку контейнера ближе к верхнему углу и начала плавно резать ее, двигаясь сверху вниз.

Винсент запросил информационную систему склада и сказал мне: «Один шахтный робот «Хитачи» МА52, для золотых приисков».

Вот когда у меня пробежал мороз по коже – разумеется, насколько это позволяла «НЗ». Контейнер был высотой метров пятнадцать. Я видел эти МА52 по ГВ: что-то вроде помеси танка с бульдозером, только; гораздо больше, во все стороны торчат с дюжину стальных отростков, и каждый заканчивается набором инструментов весьма грозного вида. Они были способны сами себя ремонтировать, для чего и предназначался плазменный сварочный аппарат. Естественно, шахтный робот должен был транспортироваться с отключенным питанием – но даже и с включенным питанием не должен был спонтанно просыпаться и разрезать свой контейнер. Значит, машина была как минимум полностью перепрограммирована, а скорее всего еще и повреждена механически. Поэтому бессмысленно было отыскивать в руководстве по эксплуатации коды аварийной блокировки.

Мы, конечно, были при оружии. Но чтобы проплавить внешнюю броню робота, нам понадобилось бы дней десять.

Я сообщил в участок о развитии событий и запросил подкрепление. Плазменный резак достиг нижнего угла контейнера и, четко развернувшись, двинулся в горизонтальном направлении.

Над каждым рядом контейнеров на потолке склада находился передвижной кран. Не успел я посмотреть на потолок, как Винсент уже переключил управление кранами на себя. Нужный кран завис как раз над противоположным концом ряда, и по команде Винсента неправдоподобно медленно пополз к нам. С помощью «Н5» я быстро прикинул расстояние, скорость движения крана, скорость плазменного резака – выходило, что кран доедет до контейнера секунд через пятнадцать после того, как робот вырежет переднюю стенку. Однако проход между рядами не более трех метров в ширину, и МА52 не сможет сразу броситься в атаку; ему придется сначала расчистить путь, и мы выиграем на этом гораздо больше, чем пятнадцать секунд.

Стальной прямоугольник отделился от контейнера и, как был в вертикальном положении, с оглушительным визгом понесся вдоль по проходу к противоположной стене. Заработали гусеницы, робот выкатился, насколько возможно, из контейнера, и тот скользнул назад сантиметров на десять, не больше.

– Оптимизация! – тихо выругался Винсент.

Кран опустил свою клешню над сдвинутым с места контейнером. Захватные стержни толщиной с мою руку выдвинулись в поисках специальных гнезд в крышке, удивленно втянулись обратно в клешню и с идиотской настойчивостью повторили эту операцию четыре раза, прежде чем сдаться. На клешне замигал красный огонек, дважды оглушительно взревела сирена, после чего кран полностью отключился.

Мы находились довольно далеко от места событий. Мне потребовалось двадцать секунд, чтобы добежать туда – с той стороны, где робот не мог меня видеть. К тому времени он уже начал с размаху таранить контейнер, который загораживал ему путь. Каждый раз, когда он отъезжал назад, его собственный контейнер подавался чуть вперед, когда он двигался вперед, контейнер снова скользил назад; в результате движение было направлено все-таки назад. Роботу предстояло провести в окружении еще несколько минут, но надежда на то, что удастся подправить клешню крана, таяла на глазах.

Сбоку к каждому контейнеру была приварена лестница. Случилось так, что робот вырезал из своего контейнера именно сторону с лестницей. Я залез на контейнер, стоявший напротив, и с него перепрыгнул через проход на крышу контейнера, где был робот. Раскачать клешню оказалось гораздо труднее, чем я ожидал. Она висела на шести кабелях, которые были собраны в три пары, что давало сильный демпфирующий эффект. Постепенно мне удалось нарастить амплитуду колебаний настолько, чтобы компенсировать смещение контейнера.

Теперь оставалось правильно выбрать момент. Винсент мгновенно оценил ситуацию – он все прекрасно видел при помощи камеры на потолке. «Н5» без труда рассчитала бы момент включения крана, будь контейнер неподвижен, однако его ерзанье было непредсказуемо. Контроллер самого крана ничем не мог помочь – каждый раз, когда Винсент выдавал команду на захват, повторялась жестко запрограммированная последовательность из пяти попыток, после чего все отключалось. Трижды контейнер сдвигался в самый последний момент, опрокидывая все расчеты Винсента. Я понимал, что четвертая попытка будет последней. Можно было раскачать клешню еще сильнее, но тогда она, двигаясь по дуге, стала бы подниматься слишком высоко над контейнером, и захватные стержни не достали бы до гнезд.

С четвертой попытки стержни вошли куда нужно, и это выглядело так же неправдоподобно, как запущенное в обратную сторону кино, где черепки волшебным образом складываются в вазу. Точнее, в гнезда вошли все стержни, кроме одного, который нелепо застрял в доле миллиметра от своего гнезда, в то время как остальные плавно скользили внутрь. Я с ужасом представил себе, что произойдет, если сейчас какой-нибудь идиотский микропроцессор решит, что нельзя больше ждать, пока сработает этот последний стержень.

Изо всех сил я треснул по стержню ногой – и он скользнул на место. Несмотря на настройку, я испытал такое острое счастье, что даже голова закружилась. Согнувшись, я проскочил между кабелями и перепрыгнул через проход как раз в тот момент, когда громко загудели подъемные двигатели крана. После этого я слетел вниз по лестнице и помчался прочь.

Контейнер плавно поплыл к потолку. МА52, который был все еще на две трети внутри, ничего не оставалось, как подниматься вместе с ним. Когда его гусеницы достигли уровня крыши преграждавшего ему путь контейнера, я отчетливо представил себе, как он сейчас прыгнет вперед и вырвется на свободу, но проход был чересчур широк, и очень скоро робот беспомощно повис под потолком на пятидесятиметровой высоте.

Я услышал приближающийся звук сирен – это подошло подкрепление. У выхода из склада мы встретились с Винсентом.

Я сказал:

– Теперь будем ждать, пока приедут войска и разнесут эту тварь на куски.

Винсент покачал головой:

– А зачем?

– Как зачем?

– Прочностные показатели данной системы, – изрек он, – оставляют желать много лучшего. И разжал клешню крана.

Потом среди обломков нашли такое количество боеприпасов, которого бы хватило, чтобы уничтожить пару пригородов. Этого не произошло только из-за неграмотной работы Детей: они отключили сигнализацию не на том складе. Если бы мы вовремя не получили сигнал тревоги, все бы кончилось тем, что войска охотились за МА52 на улицах. В трех африканских городах так и случилось, и погибших было множество. Ну а в других местах, как обычно, рвались бомбы – от зажигательных до нервно-паралитических. Я не хотел ничего об этом знать, просто смотрел на заголовки и переключался на следующий экран. Слишком быстро приходилось привыкать к мысли, что наша победа была совсем микроскопической.

Несмотря на то, что нам, в сущности, просто повезло, Винсента и меня, как и следовало ожидать, изобразили настоящими героями. Я не возражал – ведь теперь перевод в группу по борьбе с терроризмом был практически гарантирован. Внимание прессы утомляло, но я стиснул зубы и терпел. Карен же была просто взбешена, и я не мог ее винить – всех наших друзей интересовала только эта история, и ей, видимо, так же опротивело в сотый раз ее выслушивать, как мне – рассказывать.

Дальше – больше. Как-то в воскресенье к нам забежал брат Карен, чтобы вместе посмотреть сделанные им – из самых лучших побуждений! – видеозаписи всех моих интервью. Ужас был в том, что Департамент полиции приказал мне давать интервью только под настройкой, и поэтому мы с Карен делали все возможное, чтобы случайно не увидеть их по ГВ. Ничего не поделаешь, теперь пришлось просмотреть их все разом. Карен было почти так же неприятно видеть меня под настройкой, как мне самому. Она назвала меня «бойскаут-зомби», и я не мог не согласиться с таким определением – этот полицейский с моим лицом был таким вежливым, серьезным, таким до идиотизма сознательным и все понимающим, что мне хотелось заткнуть ему рот. (Некоторые таковы от природы, но их мало, и их всегда почему-то жалко.) У каждого полицейского есть не менее шести стандартных настроечных модов – от «H1» до «Н6», но именно «Н3» приводит сознание в оптимальную для несения службы кондицию, «Н3» в буквальном смысле настраивает человека. Я всегда понимал, что «Н3» попросту временно калечит мой мозг, хотя и делает это для моей же пользы, эффективно и без последствий. В данном случае лучше всего называть вещи своими именами. Настроечные моды превращают нас в хороших полицейских, настроечные моды спасают много жизней, но для этого они – временно – убивают в нас все человеческое. С этим нетрудно было смириться, если не слишком задумываться. «Настроечные препараты» недоброго старого времени, грубо, химическим путем подавлявшие эмоции, повышавшие остроту чувств и быстроту реакции, вызывали много побочных эффектов, таких, например, как непредсказуемые переходы между настроенным и обычным состоянием, однако с появлением нейронных модов все эти проблемы исчезли. Моя жизнь просто и ясно делилась на две не связанные между собой части – на службе я был настроен, вне службы нет. Здесь нельзя было ничего перепутать, одна половина никак не мешала другой!.

У Карен не было профессиональных модою. Врачи, вечные консерваторы, до сих пор ворчали по поводу этой технологии, однако их сопротивление постепенно слабело под воздействием дифференцированных премий по страховке от преступной небрежности.

Второго декабря мне сообщили, что вопрос о моем повышении решен положительно (несколькими часами раньше я прочитал об этом в вечерних новостях). Это было в пятницу, а в субботу я, Карен, Винсент и его жена Мария отправились в ресторан отметить это событие. Винсенту тоже предлагали перейти в группу по борьбе с терроризмом, но он отказался.

– Подпортил ты себе карьеру, – сказал я ему, наполовину шутя, наполовину всерьез. – Нам никак не удавалось поговорить об этом раньше – под настройкой такие вещи обсуждать невозможно. – Борьба с терроризмом – дело перспективное. Поработаю лет десять в группе, а потом уйду на бешеные деньги консультантом в международную фирму.

Он странно посмотрел на меня и сказал:

– Я, знаешь, Не настолько честолюбив.

А потом взял руку Марии в свою и крепко сжал ее. Самый обыкновенный жест, но он никак не шел у меня из головы.

В воскресенье я проснулся рано и понял, что больше не усну. Я выбрался из постели – Карен всегда чувствовала, когда я лежу без сна, и это мешало ей больше, чем мое отсутствие. Сидя на кухне, я старался прийти к какому-нибудь решению, но только все больше запутывался и от этого злился. Я ненавидел самого себя, потому что постоянно думал о том, что подвергаю риску Карен. Надо было бы поговорить с ней, прежде чем принимать предложение, но сама идея такого разговора казалась омерзительной. Разве мог я спрашивать разрешения у нее? Разве мог бы я, допуская хоть малейшую вероятность того, что Карен угрожает опасность, все-таки согласиться на эту работу, даже если сама Карен этого захочет? А если я, не говоря ей ни слова, откажусь – она же все равно вытянет из меня, почему я это сделал, и никогда не простит, что я принял решение без нее.

Я подошел к окну и посмотрел на ярко освещенную улицу. После появления Пузыря мне всегда казалось, что фонари год от года светят все ярче. Мимо проехали два велосипедиста. Оконное стекло вылетело наружу мелкими осколками, а за ними сквозь пустую раму вылетел и я.

Все настроечные моды включились без моей команды.

Я сгруппировался и покатился по земле – за этим проследила «Н4». Окровавленный, переводя дух, я несколько секунд лежал на траве. Я слышал шум огня позади, я чувствовал, как сердце забилось быстрее и кожа стала холодной, когда «H1» отключила периферийное кровообращение – управляемый вариант естественного адреналинового ответа. Но поддаться безумию, охватившему мое тело, я был уже физически не способен. Настройка диктовала, что надлежит холодно проанализировать ситуацию. Для этого я встал и обернулся. На газоне были разбройны куски черепицы, бомба, должно быть, была заложена на потолке, ближе к задней части дома, над самой спальней. Я видел ошметки булькающей желеобразной субстанции, которые, вспыхивая голубым пламенем, стекали вниз по остаткам внутренних стен.

Я знал, что Карен мертва. Не ранена, не в опасности, а мертва. Ничто не загораживало ее от взрыва, и она должна была умереть мгновенно.

Потом я много раз вспоминал об этом и всегда приходил к выводу, что обычный человек в такой ситуации бросился бы в дом, рискуя жизнью, в шоке, в отчаянии, не веря в происшедшее, делал бы все самое опасное и самое бесполезное, что можно себе представить.

Но бойскаут-зомби знал, что уже не может ничего изменить, и он просто повернулся и пошел прочь.

Понимая, что мертвым не поможешь, он решил позаботиться о том, кто уцелел.

 

Глава 3

Я безуспешно пытаюсь найти хоть одну сколько-нибудь убедительную причину, по которой Дети не могут иметь отношения ко всей этой истории. Пусть им до сих пор не приходилось выкрадывать из психиатрической больницы умственно неполноценных пациентов, зачатых в День Пузыря, но ведь таких наверняка раз-два и обчелся, а вообще-то такое абсурдное дело вполне в духе Детей. Верно и то, что Дети до сих пор не были замечены в Нью-Гонконге, но из этого не следует, что у них нет здесь своей базы. Человек пять-шесть вполне достаточно, чтобы провезти Лауру через границу и надежно спрятать в огромном городе.

Пытаясь сохранить спокойствие, я расхаживаю взад и вперед по комнате. Меня охватывает скорее негодование, чем страх – как будто мой клиент должен был все предвидеть заранее и предупредить меня. Так или иначе, но за те деньги, что мне платят, связываться с террористами, а тем более с Детьми, я не намерен. Даже если они и не соизволят оказать моей особе такую честь, как повторное покушение – а обычно они никогда не покушаются вторично на своих случайно уцелевших жертв, как бы не желая признавать неудачу, – я не собираюсь напоминать им о своем существовании, а уж тем более давать повод снова занести меня в черный список.

Я звоню в аэропорт: в шесть часов есть подходящий рейс. Я заказываю билет. Собираю вещи. Все это занимает считанные минуты. Потом я сажусь на кровать и, тупо глядя на чемодан, начинаю постепенно вновь обретать трезвый взгляд на вещи.

Значит, Лаура была зачата в День Пузыря – или где-то около того. Ну и что? Полиции всего света запрограммировали компьютеры на неустанное отыскивание везде и всюду числовых, календарных, астрономических совпадений, на которых так помешаны Дети. Результат всегда один – гигантские, терабайтные файлы, переполненные мусором. Процентов двадцать информации такого рода может, в принципе, иметь отношение к Детям, но доля значимых совпадений исчезающе мала. С таким же успехом можно подозревать в терроризме любого, у кого цвет глаз такой же, как у Маркуса Дюпре.

Вне всякого сомнения, если любому из членов секты Детей рассказать о дате зачатия Лауры, он согласится, что ее похищение – дело чрезвычайной важности. Но разве можно считать это доказательством участия Детей в похищении Лауры?

Нельзя ставить вопрос так: «Что это может значить для Детей?» Потому что если бы Дети принимали участие во всех преступлениях на свете, где можно углядеть связь с каким-нибудь небесным знамением, число последователей Дюпре должно было бы быть примерно в миллион раз больше, чем считалось до сих пор.

Бежать было бы слишком театральным жестом.

И все же. Пока мне нечего терять, кроме денег. Но я могу недооценивать опасность, а значит, мне надо не задумываясь бросать это дело. Допустим. А дальше что? Пополнить ряды тех, кто в паническом ужасе перед зверствами Детей маниакально выискивает в своей биографии роковые знаки, кто запирается дома в годовщину каждого малюсенького этапа в истории прохладного, вялого мученичества Дюпре, отмечая священные дни своей собственной религии – религии страха?

Я распаковываю чемодан.

Скоро рассветет. Бессонная ночь, как это часто бывает, приносит своеобразное ощущение ясности, свободы от рутинного круга мыслей, вновь обретенного глубокого единства с миром. Я вызываю «Босса», чтобы привести свою эндокринную систему в норму, и иллюзия вскоре рассеивается.

Мысль о причастности Детей к похищению обрушилась на меня как гром среди ясного неба. По сравнению с такими откровениями трезвый анализ собранной мной информации выглядит весьма неутешительно. Но надо же с чего-то начать, а МБР – единственная компания в списке, у которой нет очевидных и неоспоримых причин закупать именно ту комбинацию лекарств, что нужна Лауре. У МБР нет держателей акций, для которых могли бы публиковаться отчеты о научно-технических успехах компании. Хакерство в данной ситуации – слишком большой риск. Поэтому мне придется воспользоваться более прямыми методами, чтобы выяснить, каков же предмет исследований МБР.

Я вытаскиваю из чемодана маленькую коробочку и бережно открываю ее. Внутри, уютно устроившись на тончайшей шелковой бумаге, спит комар.

У меня нет специального мода для программирования этого насекомого, но во втором отделении коробочки лежит запоминающее устройство со старомодными последовательными программными средствами, которые помогут сделать все, что нужно, хотя и медленнее. Я вытаскиваю чип и включаю его. Он загорается невидимым, модулированным инфракрасным светом. В коже моего лица и рук разбросаны биологически сконструированные клетки, чувствительные к ИК свету, они улавливают сигнал, демодулируют его. «Красная Сеть» («Нейрокомм», 1499 долларов) принимает нервные импульсы от этих клеток, декодирует данные и записывает их в буфер.

Я пересылаю программу «Фон Нейману» («Континентальная Био-Логика», 3150 долларов). Нейронная сеть плохо приспособлена к моделированию компьютера общего назначения, откуда и необходимость в специальных модах, физически оптимизированных для таких задач. Но никто не может купить все существующие моды, а если бы и мог, то покалечил бы свой мозг, реструктурируя такое количество нейронных связей. Вот и приходится, как ни дико это выглядит, иногда загружать чип с последовательными программами.

Culex explorer, комар-разведчик – чисто органическое существо, только очень сильно модифицированное как генетически, так и на стадии развития. Цель генетической модификации в том, чтобы максимально увеличить количество нейронов, обеспечив фронт работ для наномашин, а также в создании ИК-чувствительных клеток. Мысленно я выбираю из меню нужные мне поведенческие параметры, жду пять минут, пока программа закодирует их на языке нейронных схем комара, затем накрываю ладонью коробочку, чтобы усилить сигнал, и перекачиваю свои распоряжения в крошечный мозг насекомого. В протоколе «Красной Сети» предусмотрены бесчисленные тесты корректности данных, но я все равно провожу контрольное считывание, и сравнение подтверждает, что команды записались правильно.

Когда я иду к метро, на улицах уже немало людей. Продавцы еды стоят у своих тележек, над которыми поднимается вкусный пар, и вокруг них собираются стайки покупателей, игнорирующих соблазнительные на вид, но лишенные запаха голограммы, рекламирующие содержимое автоматов по продаже всяческих закусок. Я покупаю пакет лапши и ем ее на ходу. Мимо шагают тщательно одетые служащие, банкиры и инфоброкеры; люди, которые могли бы заниматься своей работой не выходя из дома, могли бы делать все необходимое прямо у себя в голове и даже поручить это модам, получают удовольствие от хождения на службу. Я нехотя признаюсь себе в том, что вид этой торопящейся куда-то зонтоносной инфократии, излучающей самодовольство, определенно вселяет веру в мощь человеческого духа. Свет неожиданно меркнет, я смотрю на небо и вижу, как два слоя вспененных серых облаков несутся там друг за другом. Через несколько секунд я уже мокр до нитки.

Научно-техническое сердце Нью-Гонконга находится в двадцати километрах к западу от центра города. Поднявшись из метро на поверхность, я оказываюсь в почти безлюдном мире разбросанных тут и там бетонных строений, окруженных настолько идеальными газонами, что легко усомниться в их материальности. После толп и небоскребов Сити здешний простор кажется едва ли не неприличным. Многие институты и производственные корпуса достигают пятнадцати-двадцати этажей, но улицы достаточно широки, прилегающие к строениям участки просторны, и архитектура не заслоняет небо, которое опять сияет ослепительной синевой от горизонта до горизонта.

Я останавливаюсь, чтобы вытряхнуть комара из коробочки на ладонь. Он крепко вцепляется в кожу. Я подношу его к глазам и различаю крошечные точки двенадцати инфохамелеонов по бокам грудной клетки. Прежде чем двигаться дальше, я складываю пальцы в неплотно сжатый кулак – трудно шагать небрежной походкой, держа на ладони разведывательную аппаратуру стоимостью в двадцать тысяч долларов.

Район к северу от станции метро напоминает лабиринт, но легко заметить, что раньше он состоял из нескольких отдельных, независимо спланированных «научных парков», которые впоследствии заполнили разделявшее их пространство. Каждый, должно быть, имел когда-то собственный, строгий или, наоборот, экзотический рисунок аллей, и каждому в той или иной степени удалось распространить этот рисунок за свои исконные пределы, а там, где столкнулись несколько несовместимых планировок, получилось нечто дикое. МБР располагается в глухом конце тупика, так что небрежно пройти мимо главного входа не удастся. Однако весь район представляет собой поистине капиллярную сеть узеньких улиц и их ответвлений, так что я без труда смогу как бы случайно оказаться у задней части здания.

Вокруг тишина, слышно даже пение птиц. Проезжающий велосипедист удивленно оглядывается на меня. Других пешеходов не видно, и я начинаю, несколько преждевременно, чувствовать себя вторгшимся на чужую территорию. Похоже, что все эти улицы для общего пользования, но пройти по ним можно только к нескольким частным владениям. Если, что маловероятно, кто-нибудь остановится и предложит мне помочь найти нужное место, я всегда смогу сыграть роль заблудившегося туриста.

Наконец в промежутке между зданиями «Трансгенетического экоконтроля» и «Промышленного морфогенеза» я вижу то, что, по-видимому, и есть МБР – грязно-белая бетонная коробка, метрах в ста от меня. Под таким углом невозможно увидеть никаких вывесок или эмблем, и я дважды сверяюсь с картой у себя в голове, чтобы исключить всякие сомнения.

Я ловлю себя на мысли, что вряд ли Дети воспользовались бы таким прикрытием, и сам же громко смеюсь над этим «обнадеживающим» соображением. Дети не имеют к этому делу никакого отношения, это ясно и не требует дополнительных подтверждений. Самое страшное, что может случиться, – то, что МБР окажется просто ложным следом.

Я копирую свое визуальное поле в видеобуфер программы Culex. Я отчетливо помечаю здание, а затем выдаю последнюю команду собственно насекомому. Подняв руку, я раскрываю ладонь. Комар сразу взлетает, делает вокруг меня несколько кругов и исчезает.

* * *

Большую часть дня я посвящаю изучению общедоступной информации о владельце МБР, Вей Бай Лине. Прилежно перекопав записи информационных программ за двадцать пять лет – он упоминается в среднем в шести материалах за каждый год, – я не нахожу ничего замечательного. Единственное сообщение не чисто делового характера – информация об открытии нового отдела Музея Науки НГ. Вей возглавлял консорциум, финансировавший это предприятие, и в статье процитированы строки из его банальнейшей речи: «Будущее наших детей зависит от того, насколько мы сумеем развить их интеллект и воображение уже в самом раннем возрасте...»

Мне бросается в глаза, что Вей не проявляет никакого интереса к компаниям, которые достаточно стары, чтобы послужить причиной увечья Лауры. Ему только пятьдесят с небольшим, и он предпочитает новые области деятельности хорошо освоенным направлениям. Конечно, это ничего не говорит о клиентах МБР.

В конце дня мне уже не на что отвлечься хоть с какой-то пользой для дела. Иррациональные страхи по поводу Детей просыпаются снова. Я точно знаю, как справиться с ними, но не хочу этого делать. Пока не хочу.

Я включаю ГВ и попадаю на самую середину рекламы; перебираю канал за каналом, но везде то же самое. Конечно, это никакой не сговор соперничающих телекомпаний (боже упаси!), просто все-станции вдруг решили позволять рекламодателям указывать в договоре время выхода в эфир их рекламы с точностью до сотых долей секунды. Я мог бы вообще отключиться от передач в реальном времени и загрузить что-нибудь поинтересней, но это не стоит труда, ведь мне просто надо убить время.

Молодой человек говорит:

– ...ощущение бессмысленности и бесцельности жизни? Проблему решит «Аксон»! Теперь вы можете купить самые разнообразные цели! Семейная жизнь... успешная карьера... материальное благополучие... сексуальное удовлетворение... художественное самовыражение... духовное просветление.

Пока он произносит каждую фразу, в его правой руке материализуется куб, в котором разыгрывается соответствующее действие, он подбрасывает его в воздух, чтобы освободить место для следующего, и в конце концов начинает легко жонглировать всеми шестью:

– Более двадцати лет «Аксон» помогает вам достигать всего, что вы пожелаете. Теперь мы поможем вам пожелать этого достичь!

Посмотрев конец непонятного, но эффектного сюрреалистического триллера, я выключаю ГВ и начинаю расхаживать по комнате, все более укрепляясь в принятом решении. До встречи с Culex'ом еще четыре часа нескончаемого, беспокойного ожидания. Чего ради, я должен все это терпеть? Из мазохистского желания переживать подлинные человеческие чувства? Нет уж, к чертовой матери эти чувства, из-за них я сегодня утром чуть вообще не бросил расследование.

Я включаю «Н3».

Иногда подтекст, констатирующий полное удовлетворение, бывает несколько криклив. Настройка – это как раз то, что нужно. Я быстро соображаю, действую разумно, эффективно, ничто меня не отвлекает. Все это так, но – забавно – именно аналитическая установка сознания, поддерживаемая «НЗ», и мешает смотреть сквозь пальцы на то, что такое состояние вызвано искусственно. Практически любой мод, воздействующий на личностные параметры, заставляет пользователя принять аксиому: использовать данный мод – благо. Критики такой технологии говорят, что это пропаганда «по методу самообслуживания»; сторонники называют это защитой от своего рода реакции отторжения в сознании, пользователя. Когда я не под настройкой, моя позиция в этом вопросе скорее цинична. Под настройкой я считаю, что не имею достаточных знаний и опыта, чтобы оценить аргументы «за» и «против».

В течение десяти минут я суммирую все, что мне известно о похищении Лауры. Никаких озарений при этом не возникает, но я этого и не ждал – «Н3» отключает отвлекающие моменты и повышает способность к сосредоточению, а отнюдь не усиливает интеллект. Каждый настроечный мод предоставляет пользователю какой-нибудь полезный механизм – «H1» умеет манипулировать биохимическими параметрами, «Н2» расширяет и обостряет чувственное восприятие, «Н4» представляет собой набор физических рефлексов, «Н5» позволяет точно оценивать времена и расстояния, «Н6» занимается кодированием и связью. «Н3» же играет роль фильтра, выбирающего оптимальное состояние сознания из широкого естественного ассортимента, отсекая при этом все «неподходящие мысли».

Делать нечего – только ждать. Теперь я не способен скучать или испытывать беспочвенные страхи. Я жду.

* * *

Я возвращаюсь на то место, где выпустил комара. Особая точность не требуется – он все равно отыщет меня по запаху, избегая незнакомцев. Он приземляется на мою ладонь и передает свой отчет по инфракрасному каналу связи.

Задание успешно выполнено. Для начала Culex отыскал удобный путь для того, чтобы самостоятельно (а не на чьей-нибудь спине) проникать в здание и покидать его. Попав внутрь, он нашел помещение службы безопасности, пробрался в кабелепровод, уходивший в потолок, и установил двенадцать хамелеонов. Потом он отправился в далекую экспедицию (в данный момент работают фоновые программы, восстанавливающие план здания по результатам его облета). Вернувшись, проверил хамелеоны. К тому времени они расшифровали протокол контроля сигналов, поступающих от датчиков службы безопасности и, проверив все тридцать пять кабелей, выявили двенадцать, с помощью которых можно создать удобную цепочку прилегающих друг к другу слепых пятен.

Я просматриваю фантомные снимки того, что комар видел своими фасеточными глазами, путешествуя по зданию (специальная обработка адаптировала их к человеческому зрению). Ничего особенного. Сотрудники, компьютеры. Различное оборудование для биохимического анализа и синтеза. Никаких признаков лежачих больных. Впрочем, Лаура Эндрюс может уже быть и на ногах, а я не имею понятия, как она теперь выглядит – вполне возможно, что похожа на Хань Сю Лиен, но твердой уверенности в этом нет.

На крупных планах компьютерных экранов я вижу блок-схемы лабораторных процессов, модели белковых молекул, цепочки нуклеотидов ДНК и аминокислот, а также несколько нейронных карт. Но на картах не написано ничего вроде «Эндрюс, Л.» или «ТЕМА: врожденные повреждения мозга. КАРТА 1» – только непонятные порядковые номера.

Построение плана здания закончено. В мыслях я прохожу по нему. Пять наружных этажей и два подвальных. Кабинеты, лаборатории, кладовые. Два лифта, два лестничных колодца. Несколько зон закрашены светло-голубым цветом, что означает «ДАННЫХ НЕТ». Комар не смог проникнуть туда ни самостоятельно, ни «автостопом». Самый большой из таких участков, площадью в двадцать квадратных метров, находится в центре второго подземного этажа. Там может быть, например, стерильная комната, низкотемпературное хранилище, лаборатория радиоизотопов, биологически опасная зона, в общем, место, куда люди входят редко, выполняя почти всю работу с помощью дистанционных манипуляторов. Однако на снимках только глухая белая стена и дверь без таблички, никаких предупреждающих знаков нет.

Хамелеоны запрограммированы на два часа ночи, на случай, если бы оказалось, что здание по ночам блокируется от комаров. Но теперь можно не ждать до двух. Я посылаю Culex'a в здание дать им команду включиться через семь минут, в одиннадцать пятьдесят пять. Хамелеоны слишком малы, чтобы принимать радиосигналы, - это, пожалуй, к лучшему – радио слишком легко перехватить.

По дороге «Н2» накладывает план здания на мое естественное зрение. Поля обзора камер наблюдения и участки, контролируемые детекторами движения, окружены еле заметной красной аурой. Так и хочется представить себе, будто теперь я воочию увидел прежде незримую опасность – но это далеко не так. Нет такого волшебного мода, который чувствовал бы работу систем слежения – то, что мне показывают, всего лишь результаты расчетов, которые могут оказаться неполными или неверными.

В 11:55:00 я меняю цвет двенадцати красных пятен на черный – остается только верить, что эти слепые пятна действительно возникли. Впрочем, это скоро выяснится.

Над оградой по периметру натянута колючая проволока, и датчик электрического поля показывает, что по верхним линиям пропущен ток напряжением шестьдесят тысяч вольт – изоляторы в моих перчатках и ботинках выдержат намного больше. Острые колючки на проволоке выглядят угрожающе, но чтобы произвести хоть какое-то впечатление на композитные волокна моих перчаток, они должны были бы состоять из промышленных алмазов, да еще вращаться со скоростью нескольких тысяч оборотов в минуту. Круговым движением я перекидываю свое тело через ограду и скольжу вниз, стараясь приземлиться как можно мягче – на соседних участках датчики движения не отключены, и я не знаю, каков порог их чувствительности.

Раскрыв окно на первом этаже, я проскальзываю в неосвещенную комнату. Здесь находится какая-то лаборатория. «Н2» по возможности быстро повышает чувствительность моего зрения до максимума, но не это, а карта, составленная Culex'ом, позволяет мне идти, ни на что не натыкаясь. Точнее, не натыкаясь на неподвижные препятствия; когда я вижу своим фантомным зрением стул или табуретку, я останавливаюсь и на ощупь определяю истинное положение предмета.

В коридоре тоже темно, но, выйдя из лаборатории, я вижу неподалеку слева красное сияние, а еще один участок, находящийся под наблюдением, начинается в сантиметре от двери на лестницу. Я уже собираюсь повернуть ручку и открыть дверь, когда замечаю, что локтеобразный ограничитель двери может попасть при этом в красную зону. «Н5» однозначно подтверждает, что безопасный угол раствора двери оставляет слишком узкую для моего тела щель. Я дотягиваюсь до ограничителя и ломаю его в месте сочленения. Две половинки безжизненно свисают вниз.

Я спускаюсь в нижний подвал. Хамелеоны постарались дать мне как можно больше возможностей проникновения на каждый из этажей, но эта зона, по-видимому, и без того не очень усиленно охраняется. Поблизости нет активных видеокамер, я иду на риск и включаю фонарик. Это очень оживляет пейзаж в моем фантомном зрении, где все предметы обозначены их «проволочными каркасами». Здесь находятся массивные приземистые контейнеры с реагентами и растворителями, ряд горизонтальных морозильников, у стены центрифуга, полуразобранные – словно недоеденные – платы с торчащей наружу электронной начинкой.

Я приближаюсь к участку, о котором нет данных. Это большая квадратная комната, непонятно откуда взявшаяся в помещении, ничем больше не разделенном. Судя по виду и запаху, ее построили недавно. Но если там, внутри, Лаура, то зачем понадобилось строить для нее это сооружение? Во всяком случае не для того, чтобы ее получше спрятать, – ничто не может вызвать больше подозрений, чем вот такая самодельная тюрьма.

Я обхожу комнату по периметру. Внутрь ведет только одна дверь. Замок не бог весть какой сложный – небольшое зондирование, один хорошо рассчитанный магнитный импульс, индуцирующий ток в схеме отпорного механизма, и дело сделано. Я достаю пистолет, тяну дверь на себя – и вижу другую стену в двух-трех метрах перед собой.

Я осторожно вхожу. Пространство между стенами ничем не заполнено, но внутренняя стена нигде не соединяется с внешней. Прежде чем идти дальше, я закрываю за собой дверь и устанавливаю маленький сигнализатор над дверным проемом.

Дойдя до правого угла, я убеждаюсь, что две стены расположены концентрически. Я иду дальше, и за следующим углом нахожу дверь во внутренней стене. Замок такой же дрянной, как и первый. Хотел бы я знать, зачем все эти нелепые декорации, но это уже следующий вопрос, а пока важно одно – спрятана ли где-то здесь Лаура?

Я открываю вторую дверь, Лауры внутри нет, но... Но есть кровать, постель не заправлена с тех пор, как на ней в последний раз спали, постельное белье сдвинуто к одному краю – обитатель комнаты, видимо, сполз на пол. Унитаз, раковина, маленький стол и стулья. Дальняя стена разрисована цветами и птицами, точно так же, как в комнате Лауры в Институте Хильгеманна.

Постель еще чуть теплая. Куда же ее утащили среди ночи? Может быть, возникли осложнения, и пришлось ехать в больницу? В течение тридцати секунд я обследую комнату, но это уже лишнее – роспись на стене говорит сама за себя. Уверен, Лаура была здесь еще несколько минут назад. Я не застал ее только случайно.

Возможно, она еще в здании. К примеру, проходит мозговое сканирование где-нибудь наверху. Может, МБР так отчаянно старается поскорее выполнить именно этот контракт – что бы за ним ни стояло, – что сотрудники работают круглосуточно?

Выйдя из комнаты, я поворачиваю было направо, чтобы вернуться к выходу кратчайшим путем по собственным следам, но передумываю и решаю пройти «кругосветку» до конца.

Женщина, которая стоит прямо за углом, тяжело опираясь на ходунки, внешне неотличима от Хань Сю Лиен. Подняв на меня взгляд, она разражается слезами. Быстро шагнув к ней, я впрыскиваю ей в нос транквилизатор. Она обвисает, я беру ее под мышки и закидываю на плечо. Не слишком удобно, зато руки свободны, сейчас это главное. Ходунки – хороший признак, возможно, она еще не полностью выздоровела, но ее можно перевозить без особого вреда. Когда я вынесу ее из здания, вызову «скорую помощь» – пока буду прорезать дыру в проволочном ограждении.

До второй двери остается три шага, когда я слышу спокойный мужской голос позади:

– Не оборачивайся. Брось на пол пистолет и фонарик и оттолкни их ногой.

Одновременно я чувствую, что на моем затылке появилось маленькое, но отчетливое теплое пятнышко – инфракрасный лазер на минимальной мощности. Весьма ощутимое предупреждение, что я на мушке; если оружие поставлено на автоматику, любое мое резкое движение мгновенно вызовет мощный импульс излучения.

Я подчиняюсь.

– Теперь опусти ее на пол, осторожно. Потом положи руки себе на голову.

Я и это выполняю. Лазер все время следует за мной. Мужчина говорит что-то на кантонским. Я включаю «Дежа Вю» и слышу перевод:

– Что ты собираешься с ним делать?

Женщина отвечает:

– Отключу его.

Мужчина говорит, уже по-английски:

– Будь добр, не шевелись.

Женщина появляется передо мной, засовывая пистолет в кобуру. Из сумки на поясе рядом с кобурой она достает маленькую капсулу для подкожных инъекций. Перешагнув через Лауру, она берет меня одной рукой за подбородок – я понижаю частот сердечных сокращений – иголка проскальзывает в шейную вену – я перекрываю кровоток к этой области – затем сдавливает капсулу.

Ограничение кровотока даст мне в лучшем случае несколько секунд, но для «H1» этого достаточно, чтобы опознать препарат. Если мод способен нейтрализовать это вещество, действовать надо будет быстро. Если только они не собираются сжечь меня, когда я начну падать под действием наркотика, лазер не может сейчас быть в автоматическом режиме. Если я притворюсь, что теряю сознание, споткнусь, заслонюсь женщиной, схвачу ее пистолет...

Но «H1» молчит. Я пытаюсь пошевелить пальцем и не могу. Через миг все проваливается во тьму.

 

Глава 4

Я просыпаюсь, лежа на боку на бетонном полу. Я совершенно гол, руки болят, а когда пытаюсь пошевелить ими, холодный металл впивается в запястья. Осматриваюсь. Я в небольшой узкой кладовке, куда свет попадает через единственное окно под потолком. Мои руки прикованы наручниками к длинной, во всю стену, полке с какой-то лабораторной посудой.

«H5» не может определить, где я нахожусь. Этот мод работает на основе моего собственного восприятия, чувства равновесия и пространственного самоконтроля, отслеживая местонахождение с точностью до миллиметра, но при условии, что человек на ногах и в полном сознании. Меня же волокли неизвестно сколько и неизвестно куда, пока я был под действием наркотика. Однако «Н5» утверждает, что сейчас пятое января, а время – 15:21. Другие моды дают те же дату и время, этому можно верить – вряд ли препарат исказил их показания совершенно синхронно. За пятнадцать часов меня могли перевезти в любую точку планеты. Точнее, в любую точку, где в 15:21 по среднеавстралийскому времени утро или полдень. С опозданием до меня доходит, что надо поискать на плане здания у меня в голове комнату таких размеров, как эта кладовая. Оказывается, такие комнаты есть на каждом этаже. Culex не нашел ни в одной из этих комнат ничего заслуживающего фотоснимка, но судя по проволочным контурам, которые он записывал везде, я на четвертом этаже.

На мне не одна, а две пары наручников. Одна из них продета в щель вертикальной перегородки на одной из стоек с посудой. Полки не привинчены к стене, так что стоит мне дернуть чуть сильнее, и все стекло с грохотом обрушится на пол. То же самое произойдет, если я попробую перетереть цепочку о край стойки; к тому же за мной скорее всего наблюдают.

Итак, деваться некуда. У кого же я в плену?

Не исключено, что МБР есть именно то, чем себя называет – институт, ведущий медико-биологические исследования по заказам. Причем, как выяснилось, без предрассудков по части похищений. А платит им фирма X, чьи препараты искалечили мозг Лауры тридцать три года назад. Конечно, фирма Х рискует, но, вероятно, прятать Лауру у себя для нее еще опасней, и поэтому респектабельная фирма Х обратилась к специалистам по грязным делам – к МБР.

Звучит очень банально и правдоподобно, вот только слишком много фактов не укладывается в такую версию. Рассказ Кэйси – раз. Конструкция комнаты в подвале – два. Лаура, слоняющаяся по коридору своей персональной тюрьмы – три. И эти факты подсказывают другую версию, но уже совсем не банальную: Лаура на самом деле сумела выйти из здания клиники Хильгеманна дважды, и без посторонней помощи.

Потому-то ее и похитили. Кто-то узнал о ее способностях и захотел использовать их в своих целях. Вот зачем в подвальной комнате двойные стены – чтобы узнать, действительно ли она идиот-эскейпер. Когда я наткнулся на Лауру, она уже наполовину выдержала тестирование.

А как меня обнаружила охрана? Очевидно, сработала какая-то сигнализация. Но хамелеоны блокировали все устройства слежения за комнатой, соединенные с пультом службы безопасности здания. Если же с Лаурой проводились эксперименты, то и наблюдение за ней должно было вестись с отдельного пульта.

Зачем МБР составляет нейронные карты? Разумеется, не для того, чтобы доказать свою невиновность в причинении вреда Лауре. Должно быть, они пытаются выявить структуры, делающие Лауру величайшим эскейпером в истории со времен Гудини, надеясь закодировать ее способности в мод. Почему ее решили вывезти под видом трупа, не прибегая к марионеточному моду? Потому что не хотели воздействовать на ее мозг, боясь разрушить то, ради чего затевалось само похищение.

Итак, разрозненные факты сложились в четкую картину.

Плохо одно – в эту картину невозможно поверить.

В чем конкретно могут заключаться предполагаемые таланты Лауры, позволяющие ей выйти из запертой комнаты без всяких инструментов? Даже если она умеет интуитивно угадывать код электронного замка (что крайне сомнительно), как можно голыми руками открыть его изнутри? Как можно обмануть видеокамеру без всяких приборов? За двести лет исследований твердо установлено – телекинеза не существует. Еле заметные электрические поля, создаваемые телом человека, по крайней мере в тысячу раз слабее, чем нужно для таких трюков, и никакие случайные мутации мозговых структур не могут изменить этого факта – так же как любые программы, заложенные в обычный компьютер, не заставят его летать по воздуху. Так как же она вышла наружу? В то время как я размышляю над этим, дверь открывается. Молодой мужчина бросает стопку одежды на пол рядом со мной, затем вытаскивает пистолет и устройство дистанционного управления, которым отпирает мои наручники. Я сразу включаю «Красную Сеть», надеясь перехватить код наручников, но мои чувствительные клетки не воспринимают частоту, на которой идет обмен.

Мужчина стоит в дверном проеме, пистолет наведен на меня:

– Оденьтесь, пожалуйста.

Этот голос я слышал прошлой ночью. Выражение лица равнодушное, без всякого самодовольства или воинственности. Как и у меня, у него, конечно, есть моды оптимизации поведения.

Одежда совершенно новая, идеально подходящая по размеру. «Н3» требует относиться стоически к утрате всего моего снаряжения, но, несмотря на это, я еще несколько мгновений ощущаю дискомфорт из-за отсутствия знакомых выпуклостей там, где были потайные карманы с кое-какими полезными приспособлениями.

– Наденьте одну пару наручников и застегните их за спиной.

Я подчиняюсь, он завязывает мне глаза. После этого выводит из комнаты, одной рукой держа за цепь наручников, другой приставив к моей груди пистолет.

По дороге я мало что слышу – обрывки разговоров на кантонском и английском, звук шагов по ковру, гудение приборов в отдалении. Чувствуется легкий запах органических растворителей. Благодаря «Н5» я точно знаю, где нахожусь, хоть это сейчас и ни к чему. Наконец мы останавливаемся, меня толчком заставляют опуститься в кресло, а пистолет перемещается к моему виску.

Женщина спрашивает без предисловий:

– Кто вас нанял? – Она сидит метрах в двух напротив.

– Не знаю.

Она вздыхает:

– Вы еще на что-то надеетесь? Думаете, мы будем возиться ради вас со всеми этими препаратами правдивости, модами правдивости, нейронными картами, снимать копии памяти, которая может оказаться затертой, подделанной, и так далее? Если надеетесь выиграть время, ошибаетесь. Я не собираюсь тратить на ваш вонючий мозг сотни тысяч долларов. Если выскажете нам правду здесь и сейчас, мы проявим милосердие. Если нет, мы убьем вас – здесь и сейчас.

Она говорит спокойно, но это не мод – вместо страшного в своей бесстрастности у нее получается страдальчески-снисходительный тон. Из этого, однако, не следует, что она блефует.

– Я говорю правду. Я не знаю, кто мой клиент, меня наняли анонимно.

– И вы не смогли это выяснить самостоятельно?

– Мне платили не за это.

– Допустим. Но у вас была хотя бы рабочая гипотеза?

– Я полагал, что это мог быть человек, считавший, что Лауру похитили по ошибке, вместо какого-нибудь его родственника, также помещенного в Институт Хильгеманна.

– Кто конкретно?

– Я так и не нашел подходящего кандидата. Кто бы он ни был, он сделал все, чтобы скрыть семейные связи. Сама мысль, что похитители украли не того, кого хотели, могла прийти в голову лишь тому, кто хорошо поработал, чтобы скрыть истинную личность своего родственника. Так что я не пытался это распутать, у меня были дела поважнее.

Поколебавшись, она, видимо, удовлетворяется ответом:

– Как вы узнали, что Лаура у нас?

Я подробно рассказываю о рентгенограммах багажа и о списках заказов на лекарства.

– Кто еще знает все это?

Кого бы я ни назвал, они легко установят обман. Я мог бы сказать, что в общедоступной сети заложена моя программа, замаскированная и неуязвимая, которая оповестит обо всем полицию НГ в случае моего исчезновения. Но они в это не поверят – ведь если бы у меня было достаточно фактов, чтобы убедить полицию вмешаться, я бы так и сделал, вместо того чтобы самому пробираться в здание.

– Никто.

– Как вы проникли в здание?

Здесь тоже врать бесполезно. Наверняка они уже почти все выяснили сами. Подтвердив то, что они и так знают, я вызову больше доверия к себе.

– Что вам известно о работе, которой мы здесь занимаемся?

– Только то, что я узнал из объявления. Биологические исследования по контракту.

– И как вы полагаете, почему нас интересует Лаура Эндрюс?

– Я этого еще не понял.

– Какие у вас гипотезы?

– Теперь уже никаких. – Чтобы убедительно лгать, существуют специализированные моды. Они следят за такими параметрами, как распределение акцентов в речи, температура кожи, частота биений сердца и т, д. Мне это не нужно – о таких вещах заботится «Н3». – Ничего, что согласуется с фактами.

– Совсем ничего?

У меня нет недостатка в ложных версиях, чтобы подтвердить, что я действительно ничего не знаю. Я вспоминаю все, даже самые неправдоподобные гипотезы, которые только мелькали у меня в голове за последние восемь дней – за исключением компании Х с ее лекарствами, калечащими плод, и Лауры-эскейпера. Я чуть не упоминаю даже о моих страхах по поводу Детей, но вовремя спохватываюсь – теперь это выглядит просто смешно и может прозвучать как слишком откровенная ложь.

Когда я наконец умолкаю, женщина говорит: «Хорошо», но не мне, а охраннику. Тот убирает пистолет от моего виска, но не поднимает меня из кресла, и я вдруг понимаю, что сейчас произойдет. На краткий миг меня охватывает ярость – то без сознания, то с завязанными глазами, да как же тут хоть что-нибудь узнаешь! – но «Н3» быстро гасит эту непродуктивную вспышку эмоций.

Игла входит в вену, препарат попадает в кровь. Я не пытаюсь с ним бороться – смысла нет.

* * *

Я просыпаюсь в постели. На мне нет даже наручников. Оглядываюсь вокруг. Я в маленькой, почти пустой квартире. Мужчина, которого я раньше не видел, сидит в углу комнаты, держа руку с пистолетом на колене. Судя по звукам, доносящимся с улицы, мы примерно на пятнадцатом – двадцатом этаже. Шестое января, семь часов сорок семь минут.

Я встаю, иду в ванную. Охранник не пытается меня остановить. В ванной – унитаз, раковина, душ, тридцатисантиметровое окошко с непрозрачным стеклом, вдвое меньших размеров решетка вентиляции на потолке. Помочившись, я мою руки и лицо. Не выключая воду, быстро обыскиваю помещение, но не нахожу ничего, что могло бы хоть как-то пригодиться в качестве оружия.

Квартира состоит из одной комнаты, угол занимает кухня. Небольшой холодильник выключен, дверца его приоткрыта. Микроволновая печь и плита встроены в стол. Над раковиной окно, его закрывают жалюзи. Я направляюсь к кухне, но охранник говорит:

– Тебе там ничего не нужно. Завтрак скоро принесут.

Я киваю и возвращаюсь к кровати, прохаживаюсь возле нее, разминая затекшие мускулы.

Вскоре другой мужчина приносит коробку, набитую всевозможной готовой едой, и кофе. Я ем, сидя на кровати. Охранник не хочет составить мне компанию и игнорирует мои попытки завязать разговор. Его глаза двигаются только вслед за мной, и иногда кажется, что он просто оцепенел, но я точно знаю, что на самом деле он начеку. Я хорошо помню свои двенадцатичасовые бдения в таком же состоянии. Если уж мод обеспечивает бдительность, то человек в принципе не способен ее ослабить. Скука, нетерпение, посторонние мысли становятся физически невозможными. Без настройки я могу острить по поводу зомби, но находясь под настройкой, я твердо убежден, что истинная сила нейротехнологии не в создании экзотических состояний сознания, но в усилении сознательного акта выбора и абсолютной концентрации на главном.

Я уже жду, что после еды меня снова усыпят, но этого не происходит. Пользуясь случаем, я ложусь на кровать и гляжу в потолок с видом образцового заключенного, демонстрируя полную ненужность какого-либо принуждения. Я не намерен причинять своим тюремщикам ни малейшего беспокойства, пока шансы на успех так ничтожно малы.

А если они никогда не станут больше?

Что будет, если я не сумею бежать?

Во многих отношениях самым простым выходом для них было бы убить меня. Но каковы альтернативы? Предположим, просто так, для забавы, что допрашивавшая меня женщина подразумевала что-то конкретное, говоря о «милосердии». Что она могла иметь в виду?

Возможно, стирание памяти, причем грубое. Если МБР не хочет тратить круглую сумму на картирование моего мозга ради поиска нужной им информации, этого тем более не будут делать ради сохранения целостности моей личности. В процессе эволюции человеческой памяти не требовалось вырабатывать механизм удобного стирания информации. Чтобы исключить из памяти заданный набор сведений, не затронув больше ничего, требуется проведение колоссального объема расчетов. Единственный дешевый, но эффективный вариант – пройтись бульдозером.

Итак (в порядке убывания вероятности), они могут убить меня, стереть мою память, отпустить. Как изменить ситуацию в свою пользу? Есть ли надежда найти (или изобрести) причины, по которым моим тюремщикам следует оставить меня целым и невредимым? Ведь я так и не знаю, кто они и чем занимаются, да и вряд ли узнаю, если у меня по-прежнему не будет возможности собирать информацию.

Снимки Culex'a все еще у меня в голове. Я снова просматриваю их, один за другим, надеясь на то, что мог не заметить что-нибудь важное. На экранах рабочих станций полно информации, но я не очень-то разбираюсь в цепочках ДНК, моделях белков и нейронных картах. Я могу прочитать их, как ребенок способен прочитать все буквы даже в самой трудной книге, но нет ни малейшей надежды, что я сумею распознать изображенные на экранах структуры, не говоря уже о разгадке возможного направления исследований.

Меня опять кормят. Охранник сменился. Я часами тасую в голове одни и те же факты, но из противоречий не кристаллизуется ничего нового. Побег представляется таким же невероятным, как раньше. Кинуться на охранника – верное самоубийство, с разбегу выбить стекло и выброситься на улицу – шансов выжить чуть больше, но скорее всего меня застрелят еще на полпути к окну.

Чем более призрачными выглядят возможные пути к спасению, тем в большую отрешенность погружает меня «Н3». Эта настройка требует от меня новой информации и сама же знает, что я не могу ее добыть. Она требует, чтобы я сосредоточился на реалистичных стратегиях выживания, но понимает, что их просто нет. Как она поступит, когда у нее не останется ни единой цели, к которой можно стремиться, а хитроумные критерии оптимизации потеряют всякий смысл? Отключится? Смирится? Предоставит мне самому делать выбор из нескольких безнадежных вариантов?

Ближе к вечеру в комнату заходит человек, который вчера вел меня на допрос. Он бросает на кровать наручники:

– Надень и застегни за спиной.

Что на этот раз? Еще один допрос? Я встаю, поднимаю с кровати наручники. Другой охранник направляет пистолет мне в лоб и щелкает кнопкой автоматического режима.

– Куда вы меня повезете?

Никто не отвечает. Помедлив, я застегиваю наручники. Первый охранник подходит ко мне, вынимая капсулу для подкожных инъекций. Я уже почти привык ко всему этому.

Ага, ясно. Давно знакомая процедура, бояться нечего – именно так это и нужно делать. В руках у охранника такая же светло-голубая капсула, как и прежде, но маркировка на ней закрыта его рукой.

– Скажите, куда мы все-таки поедем?

Не обращая на меня внимания, он вытаскивает капсулу из пакетика. Он смотрит прямо мне в глаза, но моды настолько урезали его сознание, что взгляду уже нечего выражать.

– Я хочу знать...

Двумя пальцами он натягивает кожу у меня на шее. Ровным голосом я произношу:

– Я хочу поговорить с вашим боссом. Я не все рассказал ей в прошлый раз. Мне надо объяснить ей кое-что важное.

Никакой реакции. Оружие по-прежнему на автомате, отбиваться – верная смерть. Игла входит в кожу. Остается только ждать.

* * *

Я открываю глаза и, моргая, смотрю на залитый ярким солнцем потолок. Комната все та же. Настройка, впрочем, снята. Сейчас 16:03, седьмое января. Стул охранника на месте, но самого охранника нет.

Некоторое время я лежу совершенно неподвижно. Мышцы онемели, голова кружится. Когда я пробую встать, чувствую еще большую слабость и остаюсь сидеть на краю постели, обхватив голову руками, пытаясь привести мысли в порядок.

Я испытываю приступ острой, удушливой клаустрофобии. Вот так бы и умер, как славный послушный робот. Хуже всего вспоминать, как я спокойно смирился с тем, что надеяться больше не на что, как послушно прошел все этапы этого пути.

Если бы меня попросили, я бы и могилу себе вырыл.

Но я все еще жив. Почему? Для чего меня усыпили? Если они перекроили мою память, то сработали на редкость чисто – за один день так вряд ли сделаешь. (Впрочем, может быть, прошел целый год, а все, что говорит об обратном, подделано?) Дверь открывается, я поднимаю голову и вижу того охранника, который делал мне укол. Он вооружен, но пистолет висит на поясе, в кобуре. Он, похоже, знает, в каком я состоянии. Может быть, они смыли мои настроечные моды? Я вызываю «Н3», он на месте, и я едва удерживаюсь от того, чтобы включить настройку.

Он что-то бросает мне. Я даже не пытаюсь поймать этот предмет, и он падает к моим ногам. Это магнитный ключ.

– От подъезда, – говорит он. Я смотрю на него во все глаза. Похоже, он немного смущен. По-моему, он отключил все свои поведенческие моды. Он берет стул, стоящий в углу, ставит его рядом с кроватью и садится, глядя на меня:

– Все нормально. Меня зовут Хуан Кинь. Мне надо тебе кое-что сказать.

– Что? – Кажется, я начинаю догадываться. Снова мелькает мысль включить настройку, чтобы смягчить удар, чтобы не впасть в шок, но я уже почти уверен, что это не потребуется.

Он осторожно говорит:

– Ты завербован. Тебя завербовал Ансамбль.

– Ансамбль. – Это слово пронизывает мой мозг, по дороге нажимая на кнопки и щелкая переключателями. На мгновение моему взору ясно предстает новенький, сверкающий механизм, четко очерченный и совершенно понятный. Хотя, быть может, это не более чем иллюзия, побочный эффект, фантом. В любом случае озарение (или мираж) через секунду исчезает, и теперь постичь механику того, что возникло в моем мозгу, мне ничуть не легче, чем докопаться путем самоанализа до тех нейронов, которые управляют моими кишками или сердечной мышцей.

– Что с тобой?

– Все в порядке.

Это правда, так оно и есть. Я – как бы по обязанности – испытываю некий абстрактный ужас и что-то вроде ярости, но все это перевешивается острым чувством облегчения от того, что я наконец узнал и понял свою дальнейшую судьбу.

Так вот что означало их «милосердие». Я жив. Моя память осталась нетронутой. У меня ничего не взяли – наоборот, дали нечто новое.

Я не имею понятия о том, что такое Ансамбль. Но я точно знаю, что в моей жизни нет ничего важнее.