20

Там, где не проложены трамвайные пути, перемещаться оказалось проще всего на грузовиках, идущих вглубь острова. Грузовики эти, на огромных шинах, управлялись автоматически и следовали по установленным маршрутам; население пользовалось ими как общественным транспортом, хотя расписание то и дело нарушали, затягивая погрузку и разгрузку, морские фермеры. Кузов каждой машины разделялся поперек дюжиной низеньких барьеров, образующих отсеки, в которые попарно, как скамейки для пассажиров, втискивали упаковочные клети.

Что-то Кувале не видать. Может, едет другой дорогой. Грузовик шел на северо-восток. Кроме меня – пассажиров двадцать. Ужасно хотелось поинтересоваться у соседки: а что, если какому-нибудь фермеру вздумается загрузить кузов так, что для людей на обратном пути места уже не останется? И почему пассажиры не решаются пошарить в ящиках, раздобыть какой-нибудь снеди на халяву? Сомнительная она какая-то, эта всеобщая гармония в Безгосударстве; только вот задавать вопрос, что так и вертелся на языке – «Послушайте, почему же вы не взбеленитесь и не испортите себе жизнь?» – тянуло все меньше.

Ни на секунду не поверю, что так может жить вся планета, только осторожный оптимизм Манро теперь становился понятнее. Живи я тут – стал бы пытаться смести островок с лица земли? Нет. В погоне за призрачным сиюминутным успехом затеял бы обреченный на поражение мятеж? Надеюсь, что нет. Так почему же из какого-то смехотворного самомнения я вообразил себя расчетливее и умнее среднего жителя острова? Сумел я распознать, как шатко благополучие их сообщества, – значит, могут и они. И действуют соответственно. Активное равновесие. Жизнь на волоске. Выживание посредством ухода в себя.

Кузов был закрыт брезентовым навесом, но борта оставались открытыми. По мере приближения к океану местность меняла облик: вот, сверкая в солнечных лучах, точно припорошенные серебристо-серым снежком реки, появились влажные зернистые прожилки кораллов. Энтропия охотно разрушила бы мощные рифы, обратила их в грязь и слякоть, смыла остатки в океан, но ей больше любо другое: поток солнечной энергии питает вгрызающиеся в обломки кораллов бактерии-литофилы, которые цементируют рыхлый известняк в плотную полимер-минеральную массу вокруг побережья. Безупречно четкий биологический процесс, приводимый в действие безукоризненными по форме, точно отлитыми по микроскопическим, с молекулу величиной, лекалам катализаторами-ферментами, – вечная насмешка над индустриальными химическими гигантами девятнадцатого и двадцатого столетий с их технологиями сверхвысоких температур и давлений. Да над самой геологией насмешка! Череда субдукций, миллиарды лет спрессовывающих и метаморфизующих морские осадки в недрах земли, здесь, в Безгосударстве, – всего лишь никому не нужный архаизм, как конвертер Бессемера или агрегат для синтеза аммиака по методу Габера.

Грузовик двигался между двумя широкими потоками раздробленных кораллов. Вдалеке виднелись еще потоки: они расширялись, сливались, торчащие между ними, точно пальцы, рифы утончались и исчезали; и вот вокруг уже больше слякоти, чем твердой земли. Полупереработанные кораллы все грубее, поверхность все каменистее; появляются поблескивающие лужицы воды. Среди белесого известняка тут и там попадаются уцелевшие цветные прожилки – не тусклые обломки городских зданий, нет – яркие, бросающиеся в глаза, красные, оранжевые, зеленые и голубые. Грузовик и так пропах океаном, но вскоре запах стал еще сильнее.

Несколько минут – и пейзаж переменился. Теперь узкую извилистую дамбу окружали затопленные водой обширные банки из живых кораллов. От разноцветья рифов рябило в глазах; живущие на разных видах коралловых полипов водоросли-симбионты вырабатывают целый спектр фотосинтетических пигментов – и даже на расстоянии бросались в глаза морфологические различия в строении минерализованных скелетов каждой колонии: скопления округлых, вроде гальки, остовов; буйные дебри толстых трубковидных отростков; изящные, напоминающие папоротник, веточки. Создатели, безусловно, упражнялись в биоразнообразии: и во имя экологической стабильности, и стремясь во всей красе продемонстрировать биоинженерную виртуозность.

Грузовик остановился, пассажиры выкарабкались наружу, за исключением двоих, тех, что грузили клети с грузового трамвая на станции. Немного помешкав, я двинулся вслед за толпой; мне бы стоило проехать дальше, но не хотелось привлекать внимание.

Грузовик тронулся. Большинство пассажиров привезли с собой маски, ласты и трубки. Туристы или местные? Не знаю. Все они направились прямо к рифам. Я побрел вслед. Остановился, наблюдая, как осторожно они шагают по выступающим из воды островкам кораллов, все дальше от берега. Потом повернулся и пошел на север вдоль берега, оставив попутчиков позади.

Впервые я бросил взгляд в сторону открытого моря: до него еще сотни метров. В гавани – одной из шести пазух гигантской морской звезды – пришвартованы десятки лодчонок. Вспомнился вид с самолета: нечто хрупкое, экзотическое. Так что у меня под ногами? Искусственный остров? Машина, работающая на энергии океана? Морское биоинженерное чудище? Различия сливались, затуманивались, утрачивали смысл.

В гавани я задержался у грузовика; двое рабочих взглянули с любопытством, но не спросили, зачем я тут околачиваюсь. Болтаясь без дела, я чувствовал себя незваным гостем; вокруг, насколько хватало глаз, все таскали клети или сортировали улов. Была тут кое-какая техника, но самая примитивная: ни гигантских кранов, ни транспортировочных лент, подающих продукцию на перерабатывающие установки, – одни электрические вильчатые погрузчики; наверное, рифы слишком непрочны для более громоздких механизмов. Могли бы соорудить в бухте плавучую платформу – она выдержала бы вес крана – только, видимо, никто не счел такие капиталовложения оправданными. А может, фермерам просто так больше нравится.

Кувале по-прежнему не было видно. Отойдя от грузового дока, я побрел ближе к воде. Посылаемые скалой биохимические сигналы не дают бухте зарастать кораллами, а планктон переносит осаждаемые из воды вещества к рифам – там они нужны. Толща голубовато-зеленой воды казалась бездонной. Среди барашков на мягко поплескивающих волнах я, кажется, различил какую-то неестественную пену; везде поднимались на поверхность пузырьки. Воздух из породы, которую я видел – чужими глазами – под Безгосударством, здесь выходил на поверхность.

В море за пределами гавани фермеры вытаскивали лебедкой на борт что-то вроде рыболовной сети – вот-вот лопнет, переполненная добычей. Охватывающие богатый улов желеобразные усики сверкали на солнце. Один из рабочих, потянувшись вверх, длинным шестом коснулся основания «сети», и ее содержимое хлынуло на палубу. Бессильно обвисшие усики дрожали в воздухе. Несколько секунд – и на палубу вывалились последние ошметки, полупрозрачное создание стало почти невидимым. Пришлось глядеть во все глаза, чтобы проследить, как его опускали обратно в океан.

– Знаешь, сколько непираты платят за такого сборщика урожая «Логике океана»? Все его гены напрямую взяты у существующих видов – компания только и сделала, что запатентовала их и преобразовала, – раздался голос Кувале.

Я повернулся.

– Меня можешь не агитировать. Я на твоей стороне – если только согласишься дать четкие ответы на несколько вопросов.

Кувале ответил(а) встревоженным взглядом, но ничего не сказал(а). Я разочарованно развел руками.

– Ну что мне сделать, чтобы заслужить доверие? Как заслужила Сара Найт? Сначала сложить голову за правое дело?

– Мне очень жаль, что тебя заразили. Естественные штаммы – страшная штука. Знаю, случалось болеть.

На Кувале была та же самая черная футболка, что в аэропорту, высверкивающая то тут, то там яркими вспышками. Меня вдруг, в который раз, поразило, как же он(а) молод(а) – едва ли не вдвое младше меня – и как взволнован(а).

– Это не твоя вина, – сказал я, – И я благодарен тебе за спасение.

Даже если спасали меня только ради Мосалы.

Кувале было явно не по себе, словно от незаслуженной похвалы.

Я набрался духу и спросил:

– Ведь это же не твоя вина?

– В общем-то нет.

– В каком смысле? Оружие было твое?

– Нет! – горько проговорил(а) он(а), отводя глаза, – И все же я несу какую-то ответственность за то, что они сделали.

– Почему? Потому что они не работают на биотехнологическую компанию? Потому что они технолибераторы, как ты?

Наши глаза встретились. В точку! Наконец-то я хоть в чем-то добрался до сути.

– Разумеется, они технолибераторы, – нетерпеливо подхватил(а) Кувале, будто говоря: «А разве все остальные – нет?» – Но не поэтому они пытались убить Мосалу.

К нам приближался мужчина с ящиком на плече. Я взглянул в его сторону – и в глазах зарябили красные полосы. Он шагал, полуотвернувшись от нас, другую половину лица закрывала широкополая шляпа, но Очевидец (восстановив скрытое согласно законам симметрии и правилам анатомической экстраполяции) видел достаточно, чтобы отбросить сомнения.

Я умолк. Как только мужчина отошел за пределы слышимости, Кувале нетерпеливо спросил(а):

– Кто это?

– Не спрашивай. Я от тебя ни одного конкретного имени не получил, помнишь? – Впрочем, я смилостивился и сверился с программой, – Номер семь в твоем списке, если тебе это о чем-нибудь говорит.

– Ты хорошо плаваешь?

– Очень средне. А что?

Кувале нырнул(а) в волны. Присев у причала, я ждал, пока он(а) покажется из воды.

– Не сходи с ума. Он ушел.

– И все-таки не прыгай за мной.

– Да я и не собираюсь…

Кувале подплыл(а) ко мне.

– Подожди, выясним, кто из нас окажется в лучшем состоянии.

Он(а) поднял(а) правую руку; я схватился за нее и принялся тянуть; Кувале замотал(а) головой.

– Не вытаскивай меня, если не начну терять сознание. Немедленное смачивание – лучший способ удалить некоторые токсины, проникающие сквозь кожу, но в случае других токсинов это только хуже: вода ускоряет проникновение в кожу гидрофобных частиц.

Он(а) полностью ушел (ушла) в воду, окунув мне руку по локоть – чуть плечевой сустав не вывернул(а). Когда голова Кувале вновь показалась на поверхности, я спросил:

– А если там смесь и тех и других?

– Тогда хреново наше дело.

Я бросил взгляд в сторону грузового дока.

– Могу сходить за помощью.

Несмотря на все, что со мной только что стряслось по милости незнакомца с аэрозолем, какая-то часть сознания по-прежнему упрямо отказывалась верить в невидимое оружие. А может, я просто возомнил, что, согласно принципу «две бомбы в одну воронку не падают», молекулярный мир более надо мной не властен, не смеет и на секунду заявлять на меня права. Наш предполагаемый противник спокойно шествовал вдаль; неужели нам что-то грозит? Представить невозможно.

Кувале тревожно изучал(а) мое лицо.

– Как ты себя чувствуешь?

– Прекрасно. Если не считать, что у меня рука вывихнута. Мозги у тебя есть?

Кожу защипало. У Кувале вырвался легкий стон, словно означавший: «Ну вот, чуяла моя душа!»

– Ты синеешь. Прыгай в воду!

Лицо онемело, руки и ноги налились свинцом.

– И утонуть? Что-то не хочется, – невнятно пробубнил я. Язык еле ворочался.

– Я тебя поддержу.

– Нет. Вылезай и иди за помощью.

– Времени уже нет.

Он(а) закричал(а), повернувшись к доку. Звук показался мне еле слышным: то ли у меня слух ослаб, то ли у Кувале под действием токсина пропал голос. Я попытался повернуть голову – посмотреть, услышал ли кто-нибудь, – и не смог.

Проклиная мое упрямство, Кувале потянул(а) меня за собой.

Я погрузился в воду. Тело онемело, будто парализованное. Держит ли он(а) меня, отпустил(а) ли – я толком не понимал. Если бы не мириады пузырьков, вода была бы совсем прозрачной; словно падаешь сквозь треснутый кристалл. Ох, не наглотаться бы! Может, уже глотаю. Я и сам не знал.

У лица вихревыми потоками кружились, не желая подниматься строго вертикально, пузырьки воздуха. Я попытался сориентироваться по свету – и не сумел разобраться, откуда же он льется. Ничего не слышно, только сердце бухает – медленно, словно механизм, заставляющий его биться быстрее при возбуждении, заблокирован токсином. Странное чувство дежавю овладело мною; кожа потеряла чувствительность, словно и не в воде я, а стою на сухой земле и гляжу на картинку из подводной камеры. Будто душа отделилась от враз ставшего чужим тела.

Внезапно пузырьки воздуха взбаламутились, в глазах затуманилось. Вода забурлила, и моя голова неожиданно вынырнула на поверхность. Теперь я ничего не видел, кроме голубого неба.

– Слышишь меня? – прокричал(а) в самое ухо Кувале, – Я тебя держу. Постарайся расслабиться, – Голос шел откуда-то издалека; в ответ я сумел лишь возмущенно хмыкнуть, – Пара минут – и мы спасены. У меня затронуты легкие, но, кажется, уже проходит.

Вновь погружаясь в воду, я глядел в бездонные небеса.

Кувале плеснул(а) водой мне в лицо. Уже лучше; по крайней мере удалось почувствовать, что большая часть попала мне в открытый рот. Я сердито откашлялся. Застучали зубы: вода оказалась холоднее, чем я думал.

– Жалкие типы, эти твои дружки. Взломщик-любитель не может справиться с резервной сигнализацией. Холера на мелатониновый пластырь реагирует, токсины морской водой смываются. Вайолет Мосале нечего бояться.

И тут меня схватили за ноги и потянули вниз.

Я насчитал пять фигур в гидрокостюмах и аквалангах. Все от лодыжек до запястий в полимере, все в перчатках и масках. Ни пяди открытой кожи. Почему? Я слабо сопротивлялся, но двое ныряльщиков держали меня крепко, пытаясь ткнуть в лицо какой-то металлический прибор. Я оттолкнул его.

Вдали, едва видимый в пронизанной солнечными лучами полупрозрачной воде, появился сборщик улова, и тут на меня впервые накатил приступ животного страха. Если щупальца отравлены – преобразованы естественные гены, – мы покойники. Я рванулся – хватка незнакомцев на мгновение ослабла – успел повернуться и увидеть трех других. Они пытались скрутить Кувале.

Одна из тех, что захватили меня, снова помахала перед моим лицом своим прибором. Ага, регулятор, подсоединенный к воздуховоду. Я повернулся – взглянуть захватчице в лицо. Сквозь прозрачную пластину маски черт почти не разобрать, хотя Очевидец тут же распознал другую цель. Воздуховод шел ко второму аквалангу на ее спине. Откуда мне знать, что в нем? Впрочем, если даже и яд, все равно дольше нескольких минут не протянуть – захлебнусь.

Глаза ныряльщицы, казалось, говорили: «Тебе решать. Бери или отказывайся».

Я оглянулся еще раз. Руки у Кувале крепко связаны за спиной, он(а) уже вдыхает неведомый газ. Я все еще не оправился от токсина, уже задыхаюсь. Не вырваться.

Я позволил им связать мне руки, открыл рот и впился зубами в загубник. Со смешанным чувством облегчения и паники я самозабвенно глотал воздух. Хотели бы убить – уже всадили бы под ребра рыболовный нож. Но к такому повороту дела я пока не был готов.

Сборщик улова приближался, и ныряльщики поплыли навстречу, волоча нас за собой. Я хотел прикрыть лицо руками и не смог. Над нами, извиваясь, как искривленные силовые линии подпространства, распростерлись просвечивающие медузьи щупальца – точно вакуумный купол разверзся.

А потом сеть сомкнулась.

 

21

Токсины сборщика улова действовали – если вообще действовали – расслабляюще, но боли не причиняли. Так даже легче было перенести путешествие: напряжение в мышцах спало, растаяло отвращение, угасла клаустрофобия, притупилось ощущение, что тебя проглотили заживо. Видимо, эта тварь – коммерческий вид, а не разработанный в частной лаборатории вид оружия, как я вообразил поначалу. Я с запозданием включил запись; глаза ела соль, но стоило зажмуриться – начинала кружиться голова. Смутно, словно сквозь запорошенное стекло, я видел Кувале в окружении аквалангистов. Умиротворенные под действием токсина, спеленатые просвечивающим желеобразным коконом, мы двигались в мерцающей воде.

Я думал, нас вытянут из воды лебедкой и, не церемонясь, швырнут на палубу – в точности как улов, выгрузку которого мне совсем недавно пришлось наблюдать. Но нет: не вынимая нас из воды, щупальца сборщика разомкнули гормональным маркером, и аквалангисты поволокли нас вверх по веревочной лестнице. На палубе Очевидец опознал еще три лица. С нами никто не разговаривал, а я был еще слишком слаб, чтобы сформулировать хоть один осмысленный вопрос. Женщина, предлагавшая мне воздуховод, связала мне ноги, потом прицепила уже связанными руками к рукам Кувале – мы оказались спина к спине. Еще один аквалангист забрал наши ноутпады, обмотал нас обрывком рыболовной сети (на этот раз неживой), продев его под нашими руками, и, подцепив крюком к лебедке, опустил в пустой трюм. Люк захлопнулся, мы оказались в полной темноте.

Вызванное биохимическими препаратами оцепенение понемногу отпускало. Похоже, сыграло на руку «благоухание» гниющих водорослей. Я ждал, не вызовется ли Кувале дать оценку сложившейся ситуации. В молчании прошло несколько минут, потом я заговорил:

– Ты знаешь все эти лица. Они знают твои коммуникационные коды. Так скажи, на чьей же стороне выигрыш в этой интеллектуально-разведывательной войне?

Он(а) сердито фыркнул(а).

– Я тебе даже вот что скажу: думаю, они нам ничего плохого не сделают. Это умеренные. Просто хотят убрать нас с дороги.

– Чтобы не мешали чему?

– Убить Мосалу.

От зловония закружилась голова. Запах соли уже не бодрил, скорее наоборот.

– Если умеренные хотят убить Мосалу, что же тогда на уме у экстремистов?

Ответа не последовало.

Я уставился в темноту. Там, в доке, Кувале утверждал(а), что угроза жизни Мосалы ничего общего не имеет с технолиберацией.

– Не хочешь разъяснить мне один пунктик антропо-космологической доктрины? – спросил я.

– Нет.

– Если Мосала умрет, так и не став Ключевой Фигурой, – ничего не произойдет, ничего не изменится. Правильно? Ее место займет кто-то другой, в конечном счете – или нам уже не доведется это обсуждать.

Никакого ответа.

– И все же ты чувствуешь ответственность за ее безопасность? Почему? – Я выругался про себя. Ответ отлично известен, с тех самых пор, как я поговорил с Амандой Конрой, – Эти люди не числят себя политическими противниками тех, кто может оказаться потенциальной Ключевой Фигурой, так? Они готовы сражаться с любым ортодоксальным антропокосмологом – потому что они украли ваши идеи и подогнали под собственные логические построения. Они, как и ты, – антропокосмологи, только решили, что не желают, чтобы творцом вселенной стала Вайолет Мосала.

– Это никакие не «логические построения», – процедил(а) Кувале, – Попытки выбирать Ключевую Фигуру – безумие. Вселенная существует, поскольку Ключевая Фигура – данность. Хочешь попытаться изменить ход Большого взрыва?

– Нет. Но ведь этот акт творения еще не произошел?

– Какая разница? Время – часть того, что сотворено. Вселенная существует – сейчас – потому что Ключевая Фигура ее создаст.

– Но ведь еще не поздно все изменить? – настаивал я, – Никто же пока не знает наверняка, что ТВ верна.

Кувале снова хмыкнул(а), напрягшись от гнева всем телом – я почувствовал это спиной.

– Это неверный подход! Ключевая Фигура – данность! ТВ незыблема!

– Не трать красноречие. Передо мной отстаивать ортодоксальные взгляды не надо. По-моему, все вы в равной степени с ума посходили. Я просто пытаюсь ухватить суть самых опасных направлений. Тебе не кажется, что я имею право знать, чему мы противостоим?

Я расслышал дыхание Кувале – дышит медленно, стараясь успокоиться.

– Они считают, что суть Ключевой Фигуры детерминирована, предопределена – так же, как и все прочее в истории, включая убийство любого «соперника». Но детерминизм вовсе не исключает стремления к активным действиям: слышал ты когда-нибудь об исламском фаталисте, который сидел бы сложа руки? Из детерминированности вовсе не следует, что с небес протянется десница Божия и сохранит Ключевую Фигуру – или какой-нибудь невероятный заговор, удар судьбы возьмет и разрушит их планы, если они пойдут не за тем физиком. Когда вся Вселенная и каждое существо в ней предназначены просто для того, чтобы объяснить существование Ключевой Фигуры, в сверхъестественном вмешательстве надобности нет. Кого бы они ни убили, по каким бы причинам, – они не могут сделать ложный шаг.

– Значит, если они уничтожат всех теоретиков – противников любезной их сердцу ТВ, стало быть, именно эта ТВ и есть та самая, благодаря которой существует Вселенная. И независимо от того, есть ли у них реальная свобода выбора, результат будет тот же самый. ТВ, которой они хотят, и ТВ, которую они получат, в конце концов окажутся идентичны. А в Киото – тоже они? – с опозданием дошло до меня, – Думаешь, то, что произошло с Нисиде, – их рук дело? Поэтому он заболел? И Сару они убрали – пока она их не раскрыла?

– Вполне вероятно.

– А в полицию Киото вы сообщали? У вас там есть полиция? – Я примолк. Вряд ли Кувале станет говорить о контрмерах, когда нас почти наверняка подслушивают, – Да и вообще, что такого замечательного в ТВ Бундо? – проговорил я устало.

– Считается, – насмешливо пояснил(а) Кувале, – что она дает возможность доступа к иным вселенным, возникающим в подпространстве в результате новых Больших взрывов. И Мосала, и Нисиде это полностью исключают; согласно их теориям, иные вселенные существуют, но недосягаемы. Черные дыры, кротовые норы – все это ведет в наш космос.

– И они хотят убить Мосалу и Нисиде, потому что одной вселенной им недостаточно?

– Представь, – сардонически парировал(а) Кувале, – каких несметных богатств мы лишим себя, удовольствовавшись одним-единственным замкнутым космическим пространством. Взгляни с точки зрения вечности. Куда бежать, когда грянет Большое сжатие? Разве пара жизней – такая уж высокая цена за будущее человечества?

Снова вспомнился Нед Ландерс, пытающийся отмежеваться от рода человеческого ради того, чтобы им управлять. За пределы Вселенной не убежишь; но с помощью антропокосмологии положить на обе лопатки всех теоретиков ТВ, а потом разыграть игру «выбери себе создателя сам» – выход почти равнозначный.

Голос Кувале стал еще мрачнее:

– Может быть, Мосала и права, что презирает нас, если выводы из наших идей таковы.

С этим я спорить не стал.

– А она знает? Что есть антропокосмологи, которые хотят ее убить?

– И да и нет.

– В каком смысле?

– Мы пытались ее предупредить. Но она так люто ненавидит даже ортодоксальную ветвь, что не воспринимает угрозу всерьез. Мне кажется, она считает, что ложные теории ей не страшны. Раз антропокосмология – не более чем идолопоклонство, значит, повредить ей она не властна.

– Расскажи это Джордано Бруно.

Глаза потихоньку привыкали к темноте. На полу трюма я различил слабую полоску света.

– Я что-то спутал, – снова заговорил я, – или мы все это время говорим о людях, которых ты называешь умеренными?

Кувале не ответил(а), но я почувствовал, как он(а) легонько вздрогнул(а) от стыда.

– Что думают об этом экстремисты? – не отступал я, – Расскажи. Расскажи сейчас. Не хочу больше сюрпризов.

– Можно сказать, они, – понуро начал(а) Кувале, – гибрид антропокосмологов с приверженцами Культа невежества. И все же, в широком смысле, они антропокосмологи: считают, что Вселенная создана, чтобы объяснить себя. Но уверены, что вполне возможно – и желательно – существование Вселенной вообще без ТВ: без итоговой формулы, без объединяющего начала. Ни проникновения на глубинные уровни познания, ни неопровержимых закономерностей, ни непреодолимых запретов. Никаких границ. Трансценд витальность.

– Но единственный способ обеспечить это – уничтожить любого, кто может стать Ключевой Фигурой.

Похоже, влажность моей одежды пришла в соответствие с влажностью трюмного воздуха – самая неприятная из возможных стадий сырости. Не терпелось помочиться, но во имя сохранения собственного достоинства я держался, надеясь, что сумею вовремя распознать момент, когда проблема начнет представлять опасность для жизни. Из головы не шел астроном Тихо Браге, скончавшийся на пиру от разрыва мочевого пузыря, потому что постыдился извиниться и выйти.

Полоска света на полу не двигалась, но потихоньку становилась ярче; потом, по прошествии часа, снова потускнела. Проникавшие в трюм звуки – беспорядочные скрипы, лязг, приглушенные голоса, шаги – мне мало о чем говорили. Ухо улавливало отдаленный гул, пульсирующие шумы; какие-то из них звучали постоянно, другие то стихали, то возобновлялись. Мало-мальски сведущий в морском деле человек, будь он на моем месте, без сомнения, распознал бы рокот извергающего за корму струи морской воды электромагнитного двигателя; но для меня, что завывание набирающего обороты мотора, что плеск воды в корабельной душевой – все едино.

– А как вообще становятся антропокосмологами, если никто не знает о вашем существовании? – спросил я.

Молчание. Я толкнул Кувале плечом.

– Я не сплю, – судя по голосу, он(а) был(а) подавлен(а) еще сильнее моего.

– Тогда объясни. Никак не соображу. Как же вы находите новых соратников?

– Существует сеть дискуссионных групп, занимающихся близкими проблемами: ведут исследования в областях, смежных с космологией, изучают информационную метафизику. Мы принимаем участие в их работе – не слишком засвечиваясь, – а к людям, если они высказывают близкие нам взгляды и внушают доверие, подходим индивидуально. Два-три раза в год кто-нибудь где-нибудь заново открывает антропокосмологию. Мы никого не пытаемся убедить в ее истинности, но, если человек сам приходит к аналогичным выводам, даем ему понять, что у него есть единомышленники.

– А неортодоксы поступают так же? Затягивают людей в сети?

– Нет. Они все отступники. Каждый из них был когда-то с нами.

– А!

Ничего удивительного, что ортодоксам до зарезу нужно защитить Мосалу. Ортодоксальные антропокосмологи в буквальном смысле в собственных рядах воспитали ее возможных убийц.

– Грустно, – спокойно проговорил(а) Кувале, – Некоторые из них действительно считают себя предельными технолибераторами: стараются взять науку в собственные руки, не позволить сторонникам какой угодно другой теории навязывать им свои взгляды, не допускают, что могут не иметь решающего голоса.

– Очень, очень демократично. А им не пришло в голову провести выборы Ключевой Фигуры, вместо того чтобы убивать всех соперников собственного кандидата?

– И собственными руками отдать власть? Вряд ли. Мутеба Казади придерживался «демократического» направления антропокосмологии, вообще не признающего убийств. Только никто его не понимал. Да он, по-моему, и математических методов-то никогда не применял.

Я изумленно рассмеялся.

– Мутеба Казади был антропокосмологом?

– Конечно.

– Вряд ли Вайолет Мосала об этом знает.

– Вряд ли Вайолет Мосала знает хоть что-нибудь, чего не хочет знать.

– Эй, ты бы поуважительнее к своему божеству.

Судно слегка накренилось.

– Мы движемся? Или остановились?

Кувале пожал(а) плечами. Амортизирующий балласт настолько смягчал ход, что почти невозможно было понять, что происходит с кораблем. За все время, пока мы на борту, я ни разу не почувствовал качку, не говоря уж об ускорении.

– Среди этих людей есть твои личные знакомые? – спросил я.

– Нет. Все они отмежевались от ортодоксальной линии еще до моего прихода.

– Значит, даже не знаешь наверняка, насколько они умеренные?

– Я точно знаю, к какой фракции они принадлежат. И если бы они собирались нас убить, то уже убили бы.

– Может, место неподходящее для того, чтобы выкидывать трупы. С помощью любой приличной навигационной программы можно рассчитать координаты точки, из которой их с наименьшей вероятностью вынесет на берег.

Судно снова накренилось, потом что-то ударило по корпусу. От удара все вокруг заходило ходуном. Сердце упало. Я напряженно ждал. Звук утих, за ним не последовало ничего.

– Откуда ты? – (Только не молчать!) – Все никак не могу определить по выговору.

Кувале устало хохотнул(а).

– Не пытайся. Все равно не угадаешь. Место рождения – Малави, но я там не живу с полутора лет. Мои родители были дипломатами – торговыми представителями. Мы разъезжали по Африке, Южной Америке, Карибам.

– Они знают, что ты в Безгосударстве?

– Нет. Я – отрезанный ломоть. Уже пять лет. С моего ухода.

В асексуалы.

– Пять лет назад? Сколько же тебе было?

– Шестнадцать.

– Разве таким молодым делают операции?

Конечно, я мог только гадать, но, по-моему, чтобы разбить семью, чаще всего просто перехода к гермафродитам недостаточно.

– В Бразилии – делают.

– И они приняли в штыки?

– Они не поняли, – горько проронил(а) он(а). – Технолиберация, асексуальность – все, что произошло со мной, – для них пустой звук. Со мной начали обращаться как с каким-нибудь… подкидышем-инопланетянином. Они – люди высокообразованные, прекрасно обеспеченные, интеллектуалы, без национальных предрассудков… и очень косные. До сих пор цепляются за Малави – за один и тот же социальный слой, за все свои ценности и предрассудки – куда бы ни уехали. У меня нет родины. У меня есть только моя свобода, – (Снова смех.) – Сколько ни странствуй, везде одно и то же: то же ханжество, вновь и вновь. К четырнадцати годам мне довелось пожить в странах с тридцатью разными культурами, и у меня не осталось сомнений, что пол и все такое – для тупиц-конформистов.

Я едва дара речи не лишился. Потом осторожно спросил:

– Ты имеешь в виду половую принадлежность или половую близость?

– И то и другое.

– Но некоторые нуждаются и в том и в другом. Не только в биологическом смысле – это, я знаю, можно исключить. Просто… чтобы сознавать, кто ты такой. Ради самоуважения.

Кувале фыркнул(а), как будто я сказал что-то смешное.

– Самоуважение – общее место, выдуманное помешанными на самосовершенствовании психоаналитиками двадцатого века. Нужно тебе самоуважение – или эмоциональный стержень – поезжай в Лос-Анджелес и купи. Да что это с вами там, на Западе? – более участливо добавил(а) он(а). – Временами кажется, что ваши язык и культура до того изуродованы всей этой донаучной психологией Фрейда и Юнга – и ее всяческими американскими отрыжками, – что вы и воспринимать себя уже не в состоянии иначе, как через призму культовых штампов. И это до того укоренилось, что вы и сами не замечаете.

– Может, в твоих словах и есть правда… – Каким же старым и косным показался я вдруг себе! Если будущее за такими, как Кувале, то с последующими поколениями мне общего языка уже ни за что не найти. Что само по себе, может, не так уж и плохо, только все равно обидно, – Ну а что взамен западного психоложества? Асексуалов и технолиберацию я еще как-то могу понять – но почему антропокосмология? Нужна поддержка из космоса? Ну ударься хотя бы в религию, веруй в загробную жизнь.

– Тебе бы туда, на палубу, к этим убийцам. Раз считаешь, что можешь судить, что истинно, что ложно.

Я уставился в темноту. Слабая полоска света быстро таяла. Похоже, нам тут всю ночь мерзнуть. Мочевой пузырь вот-вот лопнет, но дать ему волю я не решался. Каждый раз, стоит мне только решить, что я наконец примирился со своим телом и со всем, чего можно от него ждать, как из преисподней снова натягивают узду. Ни с чем я не примирился. Лишь мельком бросил взгляд в бездну и теперь мечтал похоронить все, что мне открылось, – пусть бы все шло по-прежнему, будто ничто не менялось.

– Истина, – ответил я, – это то, что помогает выкарабкаться.

– Нет, это журналистский штамп. Истина – то, от чего не убежишь.

Меня разбудил свет факела. Ферментным ножом кто-то кромсал связывающую меня с Кувале полимерную сеть. Холод собачий – наверное, раннее утро. Ослепленный светом, я заморгал, дрожа. Сколько их, разглядеть не удавалось, не говоря уж об оружии, но, пока меня освобождали от пут, я сидел неподвижно – кто их знает, как бы пулю в лоб не заработать.

Меня подцепили к грубому канату и потянули лебедкой в воздух – а трое между тем выбирались из трюма по веревочной лестнице. Кувале оставили в трюме. Я оглядел залитую лунным светом палубу и – насколько хватало глаз – открытый океан. Неужели увозят из Безгосударства? Я похолодел. Если и остался малейший шанс дождаться помощи, то только на острове.

Люк захлопнули, меня опустили, развязали ноги и тычками погнали к каюте на другом конце корабля. Вняв моим мольбам, разрешили остановиться и помочиться за борт. Несколько секунд спустя я был настолько исполнен благодарности, что, попроси кто-нибудь, голыми руками сам бы разделался с Вайолет Мосалой.

В каюте шагу ступить было нельзя от экранов и электроники. Никогда прежде не доводилось мне бывать на рыболовном судне, но такая оснащенность казалась явно чрезмерной – ведь одного-единственного компьютеришки, пожалуй, вполне достаточно для управления средних размеров флотилией.

Меня привязали к стулу посреди каюты. Людей было четверо. Двоих Очевидец опознал: номера три и пять из галереи Кувале. На остальных, двух женщин примерно моего возраста, никаких данных не было. Я заснял лица и внес в файл: номера девятнадцать и двадцать.

– Что это был за шум, некоторое время назад? – спросил я, ни к кому конкретно не обращаясь, – Я думал, на мель сели.

– Нас пытались таранить, – ответил Третий, – Ты самое интересное пропустил.

Белый у-мужчина с вытатуированными на обоих предплечьях китайскими иероглифами.

– Таранить? Кто?

На этот вопрос он не ответил. Это я перебрал. Он и так уже сказал слишком много.

Пока остальные волокли меня, Двадцатая ждала в каюте. Теперь она взяла инициативу на себя.

– Не знаю, какими байками напичкал вас Кувале. Вот оголтелый фанатик – собирает наши портреты.

Высокая, стройная, чернокожая, говорит с французским акцентом.

– Нет, он сказал, что вы умеренные. Разве вы не слышали?

Она бесхитростно и ошеломленно покачала головой: подслушивать – ниже ее достоинства, ведь это же очевидно! Ее спокойный и уверенный вид выводил меня из себя. Представляю себе, как, ни на секунду не теряя рассудительности, она по любому поводу отдает остальным приказания.

– «Умеренные»… и все же, разумеется, «еретики».

– А как еще, по-вашему, должны называть вас прочие антропокосмологи? – парировал я устало.

– Забудьте о прочих антропокосмологах. Вы должны иметь собственную точку зрения – коль скоро все факты вам известны.

– По-моему, заразив меня своей доморощенной холерой, вы отмели возможность любой мало-мальски доброжелательной точки зрения.

– Это не мы.

– Не вы? А кто же?

– Те же, кто заразил Ясуко Нисиде естественным вирулентным штаммом пневмококка.

По спине у меня пробежал холодок. Даже не знаю, поверил ли я ей, но это совпадало с тем, как описывал(а) экстремистов Кувале.

– Вы снимаете? – спросила Девятнадцатая.

– Нет.

Чистая правда. Хоть лица их я и зафиксировал, но запись прекратил несколько часов назад, еще в трюме.

– Тогда включите запись. Пожалуйста.

Девятнадцатая выглядела и говорила как скандинавка.

Похоже, каждая фракция антропокосмологов по природе своей интернациональна. Циники, утверждающие, будто люди, завязывающие интернациональную дружбу через сеть, ни за что не стали бы общаться в реале, глубоко ошибаются. Все, что для этого нужно, – веская причина.

– Зачем?

– Вы же приехали, чтобы сделать фильм о Вайолет Мосале? Разве вам не хочется рассказать зрителям все? До конца?

– Когда Мосала умрет, – пояснила Двадцатая, – естественно, поднимется гам, и нам придется скрываться. Мы не жаждем попасть в мученики, но не боимся быть узнанными, когда миссия наша будет окончена. Мы не стыдимся того, что делаем. Нам нечего стыдиться. И мы хотим, чтобы кто-то объективный, непредвзятый, достойный доверия поведал миру нашу версию происходящего.

Я не сводил с нее глаз. Казалось, она говорит совершенно искренне – и даже извиняющимся тоном, будто ей неловко просить об одолжении.

Я взглянул на остальных. Третий смотрел на меня с деланым безразличием. Пятый возился с электроникой. Девятнадцатая, непоколебимо солидарная с соратницей, ответила мне твердым взглядом.

– И думать забудьте. Я документальную чернуху не снимаю.

Неплохо вывернулся; не припомни я, выпалив эти слова, допрос Дэниела Каволини – на пару часов хватило бы приподнятого настроения.

– Никто и не ждет от вас, чтобы вы снимали смерть Мосалы, – принялась вежливо растолковывать мне Двадцатая, – Это было бы столь же неразумно, сколь безвкусно. Мы хотим только, чтобы вы могли объяснить вашим зрителям, почему ее смерть была необходима.

Чувство реальности ускользало. Только что в трюме я готовился к пыткам. В подробностях воображал процесс, превращающий человека в подобие жертвы акул.

Но не это.

– Меня не интересует эксклюзивное интервью с убийцами объекта моих съемок, – Я изо всех сил старался, чтобы голос звучал ровно. А ведь, пожалуй, добрая половина воротил ЗРИнет, проведай они, что за слова я сейчас произнес, в жизни бы мне не простили, – Почему бы вам не купить время на ТехноЛалии? Уверен, у их зрителей вы получили бы безоговорочную поддержку – если подчеркнете, что убить Мосалу было необходимо, чтобы предотвратить возможность путешествия в иные вселенные через гиперпространственные туннели.

Двадцатая нахмурилась, будто оклеветанная.

– Так и знала, Кувале вам совсем мозги засорил. Это он вам сказал?

В голове мутилось. Я ушам своим не верил. Было что-то сюрреалистическое в том, как истово пеклась она – не о сути, нет – о каких-то второстепенных деталях!

– Какая разница, в чем заключается ваша чертова причина?!

Вытянуть бы руки, взмолиться бы, воззвать к здравому смыслу! Но нет, связаны крепко за спинкой стула.

– Не знаю… – оцепенело пробормотал я, – Может, на ваш взгляд, у Генри Буццо более президентская внешность. Более приемлемые манеры. Или, может, уравнения изящнее, – Я едва удержался, чтобы не повторить им слова Мосалы: методология Буццо безнадежно ущербна; никогда их ставленнику не стать Ключевой Фигурой; но вовремя спохватился, – Мне все равно. Так или иначе – это убийство.

– Нет. Это самооборона.

Ответивший мне голос прозвучал из-за двери каюты. Я повернулся – и встретился взглядом с Элен У.

– Черные дыры тут ни при чем, – печально объяснила она, – И Буццо ни при чем. Но, если мы не вмешаемся, скоро во власти Вайолет будет убить всех нас.

 

22

С того момента, как в каюту вошла Элен У, я записывал все.

Не для ЗРИнет. Для Интерпола.

– Я сделала все, что могла, чтобы попытаться направить ее на более безопасный путь, – мрачно отчеканила У. – Думала, если она поймет, куда движется, то изменит методы – по общенаучным причинам. Во имя теории физического содержания, подобной тем, какие разрабатывают большинство ее коллег-специалистов в области ТВ, – В отчаянии она воздела руки, – Но Вайолет ничто не остановит! Сами знаете. Она впитывала, как губка, любое мое критическое замечание – и обращала недостатки в достоинства. Я сделала только хуже.

– Я не ожидала, – вступила Двадцатая, – что Аманда Конрой вообще заговорит об истинном богатстве информационной космологии. Что она вам изложила? Лишь одну модель: Ключевая Фигура создаст идеальную, лишенную изъянов вселенную – без каких-либо регистрируемых эффектов, нарушающих ТВ? И ни слова о традиционной метафизической подоплеке?

– Верно.

Не стану я возмущаться; лучшая стратегия, какую я смог выдумать, – подыгрывать им. Пусть сколько угодно разоблачают свои черные замыслы: я все еще цеплялся за надежду, что мне выдастся возможность предупредить Мосалу.

– Это лишь один из миллионов возможных подходов. К тому же упрощенный, как ранние космологические модели общей теории относительности двадцатых годов двадцатого века: безупречно гомогенные вселенные, однородные и пустые, как гигантские воздушные шарики. Исследования шли в этом направлении только потому, что изучать нечто более правдоподобное не позволял тогдашний уровень развития математических методов. Никто и не обольщался, что эти модели описывают реальные объекты.

– Конрой и ее друзья – не ученые, – подхватила У, – всего лишь любители-дилетанты. Уцепились за первое попавшееся умозаключение и решили, что им все исчерпывается.

Не знаю, как насчет остальных, но У преуспела в карьере, достигла высот – и вот на моих глазах не оставляет от своей жизни камня на камне. Быть может, интеллектуальная энергия, затраченная на антропокосмологию, уже стоила ей успехов в ВТМ, но теперь она приносила в жертву все.

– Существование таких идеальных, стабильных космических объектов не исключено, но тут все целиком и полностью определяется структурой теории. Разграничить лежащие в ее основе традиционную физику и информационную метафизику возможно, лишь приняв некие жесткие ограничения. Работы Мосалы содержат все признаки нарушения этих ограничений, причем в опаснейшем из всех возможных направлений.

У на мгновение задержала взгляд на моем лице, будто пытаясь определить, удалось ли втолковать мне суть. Во всем ее поведении не было ни малейшего намека на паранойю или фанатизм. Как бы ни были ошибочны ее взгляды, мыслит она ничуть не менее здраво, чем разработчик «Проекта Манхэттен», ужаснувшийся догадке, что первое испытание атомной бомбы в атмосфере может вызвать цепную реакцию и вовлечь весь мир в катастрофу.

Деваться некуда – пришлось мне всем своим видом продемонстрировать приличествующую случаю тревогу. У повернулась к Пятому.

– Покажи ему.

И вышла из каюты.

Сердце у меня упало.

– Куда она? – спросил я. Обратно в Безгосударство, на другой корабль? Никто из присутствующих не смог бы подобраться к Мосале ближе, чем У. Вспомнилось, как они вдвоем, смеясь, чуть ли не держась за руки, прогуливались в вестибюле отеля.

– Элен и так уже слишком много знает о ТВ Мосалы… и слишком много – об информационной космологии, – принялась объяснять Девятнадцатая, – Расширять ее познания дальше слишком опасно, поэтому в переговорах, где обсуждаются последние результаты, она участвовать не будет. Не стоит рисковать.

Я принял объяснение молча. Навязчивая страсть антропокосмологов к секретности ни в какое сравнение не шла со страхом Конрой перед насмешками прессы и выходила далеко за пределы, диктуемые необходимостью скрывать подготовку политического убийства. Воистину, они свято верят, что их идеи сами по себе опасны не менее любого физического оружия.

До моего слуха доносился мягкий плеск волн невидимого океана – зеркальные стекла иллюминаторов лишь отражали внутренность каюты. Мое отражение не сильно отличалось от прочих: всклокоченные волосы, мешки под глазами не вязались с обстановкой. Я представил себе погруженный в мирную дрему корабль, во тьме наша каюта – единственный крошечный островок света. Экспериментируя, я попытался с силой развести запястья – проверял полимер на крепость, искал, где узел. Куда там! Не пружинит, не деформируется. С того самого момента, как меня разбудили и притащили на палубу, я не мог отделаться от страха; от стягивающих тело веревок и бесконечных споров уже тошнило – но на мгновение вдруг возникло ощущение какой-то больничной стерильности и ясности. Мир больше не притворялся осмысленным: ни утешений, ни загадок, ни угроз.

Пятый, средних лет итальянец, закончил возиться с приборами и смущенно, будто я навел ему прямо в лицо тысячеваттный софит и допотопную – годов этак пятидесятых – кинокамеру, обратился ко мне:

– Это наш новейший суперкомпьютер. В него введено все, что успела опубликовать Мосала. Мы, по вполне очевидным причинам, сознательно избегаем попыток экстраполяций в области ТВ, но аппроксимировать вероятные результирующие эффекты этой работы, если она будет когда-нибудь закончена, тем не менее, можем.

Самый большой в каюте экран – метров пять в ширину и три в высоту – внезапно вспыхнул. Появившаяся картинка напоминала затейливое переплетение множества тончайших многоцветных нитей. На конференции ничего подобного я не видел; это была не система письменности, не бесформенная пена квантового вакуума. Скорее смахивало на клубок светящегося неоном жгута, который веками, не покладая рук, скручивали по очереди Эшер и Мандельброт. Соразмерность и гармония, виток за витком; глаз схватывал мельчайшие подробности узора, слишком изощренного, слишком замысловатого, чтобы проследить его до конца.

– Это не допространство? – спросил я.

– Нет, – Пятый бросил на меня подозрительный взгляд, словно опасаясь, что мое невежество непреодолимо, – Это весьма грубая схема информационного пространства, каким оно будет, как только Ключевая Фигура «станет» Ключевой Фигурой. Для краткости эту начальную конфигурацию мы называем «Алеф», – Я не отвечал, и он с отвращением, словно растолковывая очевидное младенцу, продолжал: – Представьте себе это как моментальный снимок Большого взрыва.

– То есть это – начальный момент… творения? Исходная точка всей Вселенной?

– Да. Почему вы удивлены? С физической точки зрения, первичный Большой взрыв есть явление не самого высокого порядка. Его можно описать всего десятью параметрами. «Алеф» содержит в сотни миллионов раз больше информации. Идея о создании галактики и ДНК, исходя из этого, вовсе не так уж диковинна.

Дело вкуса, конечно.

– Так все это, no-вашему содержится в черепе Вайолет Мосалы? В жизни такой мозговой карты не видел.

– Надеюсь, что нет, – сухо бросил Пятый, – Это не анатомическое сканирование – не функциональная нейрокарта и даже не условная схема сознания. Нейронов, не говоря уж о черепе, у Ключевой Фигуры нет. Пока. Это – голая информация, логическая предпосылка возникновения всех физических объектов. Сначала в мир явятся «знание» и «память» Ключевой Фигуры. Мозг, в котором они зашифрованы, – потом.

Он указал на экран, и клубок начал разрастаться, выбрасывая во тьму по всем направлениям сверкающие петли.

– Ключевая Фигура, по самым скромным меркам, вооружена ТВ и осознает как свое собственное существование, так и существование канонической совокупности наблюдений и полученных в ходе экспериментов результатов – собственных ли или из вторых рук, – которые должны быть приняты во внимание. Если информационная плотность окажется недостаточной или организационная схема не позволит дать логическое объяснение его собственного существования, все событие примет субкритический характер: значит, предполагаемой вселенной не существует. Но при условии достаточно мощного «Алефа» процесс не остановится до тех пор, пока не будет создан весь физический космос в целом. Разумеется, в общепринятом смысле процесс никогда не «начнется» и не «остановится» – он вообще не имеет временной протяженности. Последовательность событий в этой модели заключается просто в расширении объема логических понятий – подобно пошаговому математическому доказательству, в котором на совокупности исходных предпосылок строится система последовательных выводов. История Вселенной заключается в этих последовательностях, как, например, картина убийства, восстановленная чисто дедуктивными методами на основании осмотра места преступления.

Он говорил – а поверхность «Алефа» колебалась, заполоняя окружающий «информационный вакуум». Будто сверкающий гобелен ткут прямо на твоих глазах: миллионы незримых рук разматывают, вытягивают из недр клубка с каждой секундой все новые «нити» и вновь сплетают затейливым узором. Тысячекратно воспроизведенный исходный орнамент повторяется с едва заметными глазу вариациями, но тут же – словно ниоткуда – возникают новые удивительные мотивы. Сплетаются, словно стремясь поглотить друг друга, распадаются на части и вновь соединяются причудливыми островками красное и белое, а потом тают, сливаясь в разноцветные архипелаги. Взвиваются смерчи – лиловые, золотистые, – крепче скручивают нити, и тут же налетают противоположно направленные микроскопические водовороты, и вся конструкция распадается. И весь этот беспредельно упорядоченный хаос пронизан проникающими везде и всюду крошечными, медленно движущимися зазубренными кристалликами.

– Славная технопорнушка, – заметил я, – Только что она значит?

Поколебавшись, Пятый снисходительно принялся тыкать пальцем в экран.

– Это – возраст Земли, приводимый к некой определенной величине при введении различных географических и биологических данных. Это – единство генетического кода в процессе возникновения сочетания наиболее благоприятных возможностей для зарождения жизни. Вот здесь – основополагающие химические свойства элементов…

– И что ж, no-вашему едва пробьет ее звездный час, Вайолет Мосала впадет в транс и все это осмыслит?

Он бросил на меня сердитый взгляд.

– Нет! Все это логически вытекает из информационного содержания Ключевой Фигуры и момента «Алеф». Этим вовсе не описывается мыслительный процесс Ключевой Фигуры. Вы что думаете, для возникновения арифметических понятий Ключевая Фигура должна вслух сосчитать от единицы до триллиона? Ничего подобного. Чтобы обозначить существование чисел, вполне достаточно нуля, единицы и сложения. И со Вселенной то же самое. Просто она вырастает из иного зерна.

Я обвел глазами остальных. Напряженно, точно зачарованные, впились они глазами в экран. Но на лицах – ничего, хоть мало-мальски смахивающего на благоговейный ужас. Можно подумать, климатическую модель парникового эффекта рассматривают или имитацию падения метеорита. Строжайшая секретность избавила этих людей от сколько-нибудь серьезной критики собственных взглядов, но какое-то подобие здравомыслия сохранить они, тем не менее, умудрились. И антропокосмологию изобрели не постфактум, для оправдания невесть откуда пришедшей в головы мысли о необходимости убить Мосалу. Нет, они искренне верят, что прибегнуть к такой малоприятной мере их действительно вынуждают серьезные причины.

А может быть, та же неумолимая логика все же заставит их передумать? Я – невежественный профан, и меня, тем не менее, пригласили, принялись просвещать – лишь бы объяснить миру свои действия. Притащили меня сюда, чтобы оправдаться в глазах потомков. Что, если принять их условия и попытаться разубедить, говоря с ними их же языком? Может, есть хоть малейший шанс? Может, сумею посеять сомнения, спасти Мосалу?

– Ладно, – осторожно проговорил я, – Хватит логических выкладок. Ключевой Фигуре нет нужды обдумывать все до последних микроскопических подробностей. Но разве не придется ей, тем не менее, в конце концов сесть и, по крайней мере, сделать детальные наброски всего содержания ее ТВ? И удовлетвориться тем, что не осталось белых пятен? Это была бы работа всей жизни. Возможно, старания быстрей прочих закончить ТВ есть только первый этап в гонке, победитель которой станет Ключевой Фигурой. Как может что-либо реально существующее быть объяснено, пока Ключевая Фигура не знает, как это объясняется?

– И Ключевая Фигура, и ТВ, – нетерпеливо прервал Пятый, – необъяснимы в отрыве от всей истории человечества, от всего накопленного родом людским знания. И как любому биологическому предку или сородичу требуется определенный отрезок пространства и времени, чтобы существовать и наблюдать – собственное тело, собственные пища и воздух, собственный клочок земли, – так и любому интеллектуальному предшественнику или современнику требуются собственные, пусть неполные, представления о Вселенной. В совокупности, складываясь, как мозаика, они восходят к самому Большому взрыву Не будь это так, нас бы тут сейчас не было. Но Ключевая Фигура призвана занять то место, где все представления о мире сливаются воедино, кристаллизуются в виде столь сжатом, что становятся постижимы для единого разума. Не для того, чтобы резюмировать все научные и исторические познания, – просто чтобы их закодировать.

Бесполезно. Их собственным оружием мне их не одолеть. Они потратили годы, взвешивая любое из очевидных противоречий, и убедили себя, что на все нашли ответы. И если их не сумели поколебать даже придерживающиеся едва ли не тех же позиций антропокосмологи-ортодоксы, то на что надеяться мне?

Я попробовал другой подход.

– И вас устраивает сознавать себя всего лишь ничтожными нешками в фантасмагорических мечтаниях какого-то разработчика ТВ? Знать, что вас втягивают в заговор, чтобы ему не пришлось изобретать способ создать биологический вид, единственным представителем которого будет он сам?

Пятый взглянул на меня с жалостью.

– Нелепость. Вселенная – не мечтания. Ключевая Фигура – не воплощенное божество, не грезящий наяву бого-компьютер, который парит в высших сферах и того и гляди пробудится и забудет о нас. Ключевая Фигура – внутренняя основа Вселенной. Кроме как в ней самой, она нигде пребывать не может. Не может быть более фундаментальной основы для существования космоса, чем логически последовательное его объяснение одним-единственным наблюдателем. Можете вы себе представить нечто более эфемерное? ТВ, которая просто верна – без каких бы то ни было причин? И что тогда будет с нами? Превратимся в грезы безжизненного подпространства? Плод воображения мирового вакуума? Нет. Потому что, что бы ни лежало в его основе, каждое явление таково, каким представляется. И, кем бы ни оказалась Ключевая Фигура, тем не менее, я существую, я мыслю… – Он пнул ногой ножку моего стула, – Окружающий меня мир материален. И для меня лишь одно важно – чтобы все оставалось как есть.

Я повернулся к остальным. Третий уставился в пол, будто стыдясь самой этой никчемной затеи: зачем пытаться что-то доказывать неблагодарному миру? Девятнадцатая и Двадцатая с надеждой глядели на меня, будто ожидая, что вот-вот до меня дойдет, как глупо с моей стороны упорствовать, упрямо не желая признавать их идеи.

Как спорить с этими людьми? Я уже и сам не знал, где истина. Было три утра; я весь мокрый, закоченевший, связанный. Я один. Численный перевес на их стороне. Они владеют профессиональным жаргоном, за ними – вся компьютерная мощь, безграничные графические возможности, они могут позволить себе снисходительный тон. Антропокосмологи располагают любым, самым устрашающим, оружием, какое им только может потребоваться – чтобы быть наукой, не хуже и не лучше прочих.

– Назовите, – упорствовал я, – хоть один эксперимент, с помощью которого вы можете разграничить всю эту информационную космологию и ТВ, которая «верна без каких бы то ни было причин».

– Для вас это эксперимент, – спокойно объяснила Двадцатая, – Мы можем оставить Мосалу в покое – пусть себе заканчивает работу. И, если вы правы, ничего не произойдет. Десять миллиардов людей переживут восемнадцатое апреля, и большинство из них даже не узнает, что теория всего закончена и поведана миру.

– Но если вы ошибаетесь… – подхватил Пятый. Он указал жестом на экран, и движение на картинке ускорилось, – логика подсказывает, что процесс должен двигаться вспять, пока не достигнет физического Большого взрыва, чтобы установить десять параметров единой теории поля, чтобы объяснить всю историю Ключевой Фигуры. Вот почему компьютерная демонстрация этой модели занимает так много времени. В реальном времени, однако, предполагаемые последствия обнаружат себя уже через несколько секунд после момента «Алеф», и завершатся всего лишь – по крайней мере, в локальных масштабах – через несколько минут.

– В локальных масштабах? Вы имеете в виду, в Безгосударстве?

– Я имею в виду, в Солнечной системе. Которая и сама в этом случае просуществует всего несколько минут.

Он говорил, а на поверхности информационного «гобелена» разрасталось черное пятнышко. Разматывалась вьющаяся вокруг него нить, распутывались клубки, которые на самом деле ничего общего с клубками не имели. Голова закружилась, накатила дурнота – снова меня охватило ощущение дежавю; моя собственная фантастическая метафора, высказанная в ответ на сетования У по поводу порочного круга в доказательствах Мосалы, явилась мне воочию подтверждающим доказательством в пользу смертного приговора.

– Конрой и «ортодоксы» считают само собой разумеющейся временную симметрию информационной космологии: они убеждены, что физические закономерности, верные до момента «Алеф», сохранят свою значимость и после него. Но это не так. После «Алефа» ТВ Мосалы подорвет всю физику, из которой была выведена. ТВ создает прошлое – лишь затем, чтобы прийти к заключению, что не существует будущего.

Темное пятно на экране, как по команде, начало распространяться быстрее.

– Это ничего не доказывает, – возразил я, – Ведь никакая из посылок, стоящих за этими умопостроениями, проверке не подвергалась? Вы просто разрабатываете ряд уравнений из области теории информации, даже не зная, соответствуют ли они истине.

– Знать это невозможно, – согласился Пятый, – Но предположим, хоть ничего и не доказано, это все-таки произойдет?

– Да с какой стати? – взвился я, – Если Мосала и есть Ключевая Фигура, то для объяснения своего собственного существования вот в этом, – я заерзал, пытаясь освободить руки, так хотелось мне ткнуть пальцем в их картинку, – она нисколько не нуждается! Ее ТВ не предсказывает такого, даже не допускает!

– Нет, допускает. Но ее ТВ не переживет собственного обнародования. Теория может сделать ее Ключевой Фигурой. Может даровать ей идеальное прошлое. Может на двадцать миллиардов лет обеспечить развитие космологии. Но как только ее четко сформулируют, она распадется на чистую математику и чистую логику, – Он сцепил руки, сплел пальцы, а потом медленно развел ладони в стороны, – Вселенная несовместима с системой, обосновавшей отсутствие в себе самой физической составляющей. Исчезнет… трение. В уравнениях нет огня.

«Гобелен» за его спиной расползался; рушился прихотливый сверкающий орнамент познания. Не поглощаемый растущей энтропией, не остановленный и обращенный вспять, как галактический полет, – нет, процесс просто неумолимо двигался к предначертанному с самого начала концу Каждое возможное преобразование порождалось самим «клубком» – «Алефом», – кроме самого последнего. Никакого клубка и не было: просто петля, ведущая в никуда. Многоцветье тысяч нитей-толкований несло лишь один код, означавший неведение относительно их скрытых связей. И Вселенная, отвоевавшая себе право на существование тем, что нагромоздила из всех этих объяснений миллиард бесконечно усложняющихся замысловато переплетенных витков, в конце концов, размотавшись, как клубок, свелась к голому утверждению о собственной тавтологичности.

На мгновение сверкнул во тьме четкий белый круг – и экран погас.

Демонстрация окончена. Трое принялись отвязывать меня от стула.

– Я должен кое-что вам сказать, – обратился к ним я, – Я не открыл это никому – ни ЗРИнет, ни Конрой, ни Кувале. Об этом не подозревает Сара Найт. Никто не знает, только я и Мосала. Но вам необходимо это услышать.

– Мы слушаем, – сказала Двадцатая. Она стояла у пустого экрана и терпеливо смотрела на меня – воплощение вежливой заинтересованности.

Последний мой шанс переубедить их. Я постарался собраться, поставить себя на их место. Если они узнают, что Буццо ошибается, изменит ли это их планы? Возможно, нет. Есть ли другие кандидаты на ее место, нет ли – Мосала одинаково опасна. Если Нисиде умрет, его интеллектуальное наследие можно развить – и они просто станут оберегать продолжателей его дела и не откажутся от намерения уничтожить Мосалу.

Я заговорил:

– Вайолет Мосала закончила разработку своей ТВ еще в Кейптауне. Вычисления, которые она проводит сейчас, всего лишь дополнительная проверка. Настоящая работа закончена несколько месяцев назад. Таким образом, она уже стала Ключевой Фигурой. И ничего не случилось, небо не упало на землю, мы никуда не делись, – Я попытался рассмеяться, – Эксперимент, который вы считали слишком опасным, уже закончен. И мы выжили.

Двадцатая все смотрела на меня, не меняясь в лице. Внезапно на меня накатило невероятное смущение. Я чувствовал каждый мускул своего лица, поворот головы, сутулость плеч, направление взгляда. Словно ком глины, которому едва придали человеческую форму, который еще лепить и лепить, изо всех сил старается выдать себя за человеческое существо, изрекающее истины.

Знаю одно: каждая косточка, каждая пора, каждая клеточка моего тела выдавали, как отчаянно тщился я запудрить им мозги.

Правило первое: ни в коем случае не признавайся, что вообще существуют какие-то правила.

Двадцатая кивнула Третьему, тот отвязал меня от стула. Подцепив лебедкой, меня опустили обратно в трюм и снова привязали к Кувале.

Когда остальные уже начали подниматься на палубу по веревочной лестнице, Третий замешкался, присел на корточки подле меня и прошептал, словно давая хорошему другу горький, но важный совет:

– Ты не виноват, приятель. Ты старался. Только неужели тебе никто не говорил, что лжец из тебя – хуже некуда?

 

23

– Не обольщайся, – без всякого выражения сказал(а) Кувале, когда я закончил отчет об устроенной убийцами презентации, – У тебя и не было ни малейшего шанса. Никому их не отговорить.

– Никому? – Я не поверил. Слишком часто себя в этом просто убеждают. Должен же быть какой-то способ разоблачить в их глазах логику, которую они считают неопровержимой, заставить их осознать ее абсурдность.

Только я этого способа нащупать не сумел. Не смог достучаться.

Я проверил время по Очевидцу. Скоро рассвет. Я все дрожал, никак не мог остановиться; пленка водорослей на полу казалась еще мокрее, и твердый полимер под ней стал холодным, как сталь.

– Мосалу будут надежно охранять, – Я оставил Кувале в подавленном настроении, но в мое отсутствие уныние сменилось, видимо, приступом вызывающего оптимизма, – Службы безопасности конференции уже получили от меня снимок твоего мутировавшего холерного генома, так что они в курсе, какая опасность ей грозит – даже если она сама этого не знает. К тому же там, в Безгосударстве, осталось еще множество антропокосмологов-ортодоксов.

– В Безгосударстве никто не знает, что У замешана в заговоре? Так или иначе, У могла еще несколько дней назад инфицировать Мосалу с помощью биологического оружия. Думаешь, они стали бы исповедоваться перед камерой, если бы убийство уже не было свершившимся фактом? Хотели заручиться доверием, и им пришлось взяться за дело заранее, без спешки, пока не попали под подозрение все, от ПАФКС до «Ин-Ген-Юити». Но, не убедившись, что она мертва, что они могут бежать из Безгосударства, они ни за что не стали бы открывать карты.

Значит, что бы ни говорил я там, на палубе, это все равно уже ничего не изменило бы?

Да нет, не совсем. Может, у них есть противоядие, какое-нибудь чудодейственное средство.

Кувале молчал(а). Где-то поодаль послышались голоса, шаги. Нет, ничего. Лишь невнятный шум тысяч и тысяч волн.

А уж размечтался-то! Возродиться, пройдя сквозь все преграды и став бесстрашным героем технолиберации! Впутался в какие-то мерзкие дрязги фанатиков, одержимых манией создать бога, получил пинка и шмякнулся на свое законное место: знай передавай чьи-то чужие измышления – вот и все, чего я добился.

– Как ты думаешь, они сейчас за нами следят? Там, на палубе?

– Кто знает? – Я оглядел темный трюм. Не разобрать даже, на самом деле у дальней стены маячит слабый сероватый отблеск света, или просто мерещится. Я рассмеялся, – И что же, по-твоему, мы предпримем? Подпрыгнем на шесть метров вверх, пробьем дырку в крышке люка, а потом проплывем сотню километров – сцепленные, как сиамские близнецы?

Внезапно веревка на моих руках резко натянулась. Я чуть было не завопил от возмущения, но вовремя спохватился. Видно, за последний час, пока мы не были связаны, Кувале сумел(а) немного растянуть путы и спрятать петлю в ладонях. Теперь, когда нас снова связали, осталось лишь слегка развести руки. Не знаю, что за сверхъестественные трюки он(а) там выделывал(а), но после нескольких минут упорной возни веревка ослабла. Кувале вытянул(а) руки из щели между нашими спинами и развел(а) их в стороны.

Я ничего не мог с собой поделать – меня охватила бурная идиотская радость, хоть я и отдавал себе отчет, что вот-вот по палубе неотвратимо застучат шаги. Наверняка в трюме установлена инфракрасная камера, и неотступно следящий за нами компьютер без труда зафиксирует наш проступок.

Что-то долго нас никто не тревожит. Видимо, захватить нас решили экспромтом, подслушав мой звонок Кувале. Спланировали бы загодя – по крайней мере наручниками бы запаслись. Может быть, подготовиться как следует не успели, а аппаратура для слежки, которая оказалась под рукой, такая же примитивная, как и их веревки и сети.

Кувале с облегчением повел(а) плечами. Я обзавидовался; мои плечи были стянуты до боли. Он(а) снова втиснул(а) руки между нашими спинами.

Полимерная веревка скользкая, узлы стянуты на совесть, а ногти у Кувале острижены совсем коротко (несколько раз они коснулись моего тела). Когда мои руки оказались наконец развязаны, я испытал нечто вроде разочарования. Душевный подъем шел на убыль, я знал: ни малейшего шанса сбежать у нас нет. И все же это уже хоть что-то: лучше, чем сидеть сиднем в темноте и ждать, пока тебе выпадет честь объявить миру о смерти Мосалы.

Сеть была из какого-то мудреного пластика, приклеивающегося к определенным участкам собственной поверхности (очевидно, чтобы проще было чинить), в местах соединений не менее прочного, чем на нетронутых участках. Нас плотно спеленали, стянув руки за спинами; теперь, когда руки освободились, появился небольшой – сантиметра четыре-пять – зазор. Скользя подошвами по расплывшимся в слякоть водорослям, мы неуклюже поднялись на ноги. Я выдохнул и втянул живот, радуясь, что в последнее время пришлось попоститься.

Первый десяток попыток не удался. Минут десять – пятнадцать ушло на мучительную возню в темноте, когда мы снова и снова возвращались на исходные позиции, пытаясь найти способ встать, при котором наши общие путы постепенно сползали бы вниз. Ни дать ни взять – игроки-соперники в каком-то каверзном бессмысленном шоу. К тому времени, как сеть коснулась пола, лодыжки у меня совсем онемели. Я сделал несколько шагов и едва не рухнул. Ухо уловило слабый звук скользящих по пластику ногтей: Кувале уже развязывал(а) себе ноги. Мне по возвращении в трюм связать ноги никто не удосужился. Разминаясь, я прошагал в темноте несколько метров, поддерживая, пока окончательно не выветрилась, иллюзию свободы.

Повернув обратно, я подошел к Кувале и склонился так низко, что стали видны белки глаз. Он(а) приложил(а) палец к моим губам. Я согласно кивнул. Пока, похоже, нам везет – никакой инфракрасной камеры и в помине нет, – но могут быть звукозаписывающие устройства, и, откуда нам знать, что за хитроумная программа нас подслушивает.

Кувале встал(а) и в тот же миг пропал(а) из виду: футболка после долгого пребывания в темноте уже не светилась.

Временами поскрипывали подошвы промокших ботинок; видимо, кружит по трюму. Ума не приложу, что он(а) рассчитывает найти. Какую-нибудь брешь в корпусе? Быть не может. Я стоял и ждал. Снова на полу чуть забрезжила полоска света. Рассвет. Значит, на палубе скоро появятся люди.

Я услышал приближающиеся шаги. Кувале нащупал(а) мою руку, взял(а) за локоть. Я прошел следом – к углу трюма. Он(а) прижал(а) мою ладонь к стене примерно в метре от пола. Так вот что он(а) обнаружил(а)! Что-то вроде прикрытого защитным кожухом приборного щитка – небольшая пружинная дверца, заподлицо утопленная в стену. Когда нас опускали в трюм, я ее не заметил, но ведь стены все заляпаны – отличный камуфляж.

Я обследовал открытый щиток на ощупь. Так, электрическая розетка. Два нарезных металлических фитинга, каждый сантиметра два в диаметре, под ними – рычажки расходомеров. Что бы через них ни подавалось – или ни откачивалось, – особой ценности для нас они явно не представляли. Разве что Кувале задумал(а) затопить трюм, чтобы мы могли всплыть к люку?

Я едва не пропустил его. У самого края щитка, справа – круглый, с тонким ободком разъем, диаметром миллиметров пять-шесть, не больше.

Разъем оптического интерфейса.

Соединенный с чем? С бортовым компьютером? Если первоначально судно было предназначено для грузоперевозок, возможно, отсюда с помощью портативного терминала загружали инвентаризационные данные. Особых надежд питать не приходилось: вряд ли на арендованном антропокосмологами рыболовецком судне такая система может быть пригодна для чего-нибудь еще.

Я расстегнул рубашку, одновременно вызывая Очевидца. Его программа включала простенькую опцию – «виртуальный терминал», которая позволяла мне просматривать все вводимые извне данные, и заменяющее клавиатуру мимическое устройство ввода. Я вынул из пупка заглушку порта и встал, прижавшись к стене, пытаясь соединить разъемы. Двигался я неуклюже, но после упражнений по выскальзыванию из рыболовной сети новая задачка оказалась совсем легкой.

Все, что мне удалось добыть, – обрывок какого-то случайного текста, а потом – сигнал от самой программы: «Ошибка!» Запрос она получила, но данные оказались зашифрованы до неузнаваемости. Оба порта представляли собой разъемы, предназначенные для подсоединения к гибкому коннектору. Одинаковые защитные ободки не давали состыковать разъемы вплотную – фокусы лазерных фотодетекторов все никак не совмещались, расходились на какой-то миллиметр.

Я отступил назад, стараясь не выдать своего разочарования. Кувале вопросительно тронул(а) мою руку. Я поймал ладонь, лежащую у меня на руке, и положил себе на лицо, покачал головой, затем повел ею к моему искусственному пупку. Кувале похлопал(а) меня по плечу. Ну ничего. Я понимаю. Все-таки мы попытались.

Я стоял у щитка, привалившись к стене. Пришло в голову, что, скрой я признание антропокосмологов, обвинить могут «Ин-Ген-Юити». Если уже после убийства Элен У со товарищи, скрывшись, попытаются взять ответственность на себя, вероятнее всего, их воспримут как невесть откуда взявшихся чудаков. Об антропокосмологах никто и слыхом не слыхал. Стало быть, убийство Мосалы может прорвать бойкот.

«Это было бы то самое, чего она хотела», – едва не произнес я вслух неотступно звенящие в мозгу слова; такое утешительное, такое логичное оправдание!

Я отстегнул ремень и вонзил язычок пряжки в живот около пупка. Стальной имплант окружал тонкий слой противоинфекционной биоинженерной соединительной ткани; от звука рвущегося коллагена бросило в дрожь, но боли не было: защитный слой лишен нервных окончаний. Еще сантиметра два вглубь – и я наткнулся на металлический выступ, фиксирующий порт на месте. Я отодвинул ткани от цилиндра и сумел просунуть язычок дальше за край выступа.

Словно сам себя оперирую доморощенными средствами: на семь-восемь миллиметров увеличиваю имеющееся в брюшной стенке отверстие. Тело сопротивлялось. Я настаивал, пробираясь под выступ, пытаясь высвободить его, а от поврежденного участка уже несся шквал химических сигналов бедствия, призывая на мою голову немилосердный нагоняй и дозу анальгетиков в придачу. Кувале стал(а) помогать, растягивая отверстие. Когда теплые пальцы коснулись шрамов от порезов, которые я нанес себе тогда, при Джине, у меня началась эрекция; ну до того некстати – я едва не расхохотался. Глаза заливает пот, в пах струится кровь – а тело, не желая ничего замечать, требует своего, и все тут. И, положа руку на сердце: захоти Кувале, я с упоением улегся бы на пол и занялся любовью – каким угодно способом. Лишь бы сознавать, что мы слились воедино.

Но вот из брюшины, волоча за собой скользкий от крови коротенький волоконный световод, появился стальной цилиндр. Я повернулся и сплюнул заполнившую рот кислоту. По счастью, этим все и обошлось – меня не стошнило.

Подождав, пока пальцы перестанут дрожать, я вытерся рубашкой и отвернул целиком весь торцевой узел, обнажив порт. Смахивало даже не на фаллопластику, а, скорее, на обрезание – столько мук ради проникновения на лишний миллиметр. Я сунул в карман металлическую «крайнюю плоть», отыскал на стене разъем и попробовал снова.

Перед глазами вспыхнули крупные яркие бело-голубые буквы; ослепить не ослепили, но в шок повергли:

Морской флот Мицубиси Шанхай Модель номер LMHDV-12-5600 Опции на экстренный случай:

Р – запуск сигнальных ракет М – включение радиомаяка

Я перебрал все возможные команды выхода, чтобы добраться до более развернутого меню, – но это он и был, полный каталог. Воображение, которому я не смел дать волю, рисовало блистательные картины: вот я подсоединяюсь к главному бортовому компьютеру, тут же получаю доступ к сети, отправляю записанную ночью исповедь антропокосмологов в два десятка надежных мест, одновременно рассылаю копии всем участникам эйнштейновской конференции. А передо мной – всего лишь примитивная аварийная система сигнализации, возможно, предусмотренная первоначальной конструкцией в соответствии с требованиями техники безопасности и забытая за ненадобностью впоследствии, когда новые хозяева оснастили корабль современным коммуникационным и навигационным оборудованием.

Забытая – или отключенная?

Я подал мимический сигнал – М.

По виртуальному экрану поплыл текст простейшего сигнала бедствия. Сообщался номер модели, серийный номер корабля, широта и долгота (если я правильно помню карту Безгосударства, мы, оказывается, ближе к острову, чем я думал) – и что «выжившие» находятся в «основном грузовом трюме». Внезапно закралось подозрение, что, потрудись мы обыскать остальную часть трюма, где-нибудь наткнулись бы на другой щиток со скрытыми под ним двумя красными кнопками с кулак величиной, надписанными РАДИОМАЯК и РАКЕТЫ; но думать об этом не хотелось.

Где-то наверху, на палубе, взвыла сирена.

– Что ты сделал? – испуганно спросил(а) Кувале, – Пожарную тревогу включил?

– Послал сигнал бедствия. Решил, что сигнальные ракеты могут для нас обернуться неприятностями.

Я закрыл щиток и стал застегивать окровавленную рубашку, будто сокрытие вещественных доказательств могло помочь.

Слышно было, как кто-то, тяжело бухая ботинками, пробежал по палубе. Через несколько секунд сирена смолкла. Потом приоткрылся люк – на нас пристально смотрел Третий. В руке у него был пистолет, о котором он, кажется, совсем позабыл.

– Думаете, вам это что-то даст? Мы уже послали сообщение, что тревога ложная; никто и внимания не обратит, – Вид у него был скорее озадаченный, чем разъяренный, – Сидите тихо и не рыпайтесь, больше от вас ничего не требуется, и скоро вас выпустят. Так как насчет сотрудничества?

Он развернул веревочную лестницу и в одиночку спустился к нам. Я глаз не мог отвести от бледной полоски предрассветного неба за его спиной; в вышине маячил тающий на глазах спутник – видит око, да зуб неймет. Подобрав пару обрывков веревки, Третий бросил их нам.

– Сядьте и свяжите себе ноги. Как следует. Может, вас накормят завтраком, – Зевнув во весь рот, он отвернулся и крикнул: – Джорджио! Анна! Помогите мне!

Кувале – в жизни не видел, чтобы человек двигался так стремительно – прыгнул(а) на него. Подняв пистолет, Третий выстрелил. Пуля вошла в бедро. Кувале осел(а) на палубу, когда растаял отзвук выстрела, и я услышал, как он(а) шумно хватает ртом воздух.

Я вскочил и заорал на Третьего, сыпля ругательствами, сам едва сознавая, что говорю. Все пропало! Смести бы, как паутину, с лица земли этот трюм, этот корабль, этот океан! Бешено размахивая руками, костеря его на чем свет стоит, я шагнул вперед. Третий ошалело глядел на меня, словно не понимая, с чего весь этот сыр-бор. Я сделал еще шаг. Он направил дуло пистолета на меня.

Кувале рванулся (рванулась) вперед и сбил(а) его с ног. Не успел Третий подняться, он(а) прыгнул(а) на него и зажал(а) ему руки, шарахнув правой об пол. На миг я застыл, как парализованный, в полной уверенности, что бороться бесполезно, а потом бросился на помощь.

Со стороны, наверное, это выглядело как возня снисходительного папаши с развоевавшимися пятилетними отпрысками. Я подергал выглядывающий из могучего кулачища ствол пистолета: «пушка» точно в камне застряла. Казалось, Третий будто и не замечает слабых попыток Кувале удержать его на полу и сейчас вскочит на ноги – вот только дух переведет.

Я врезал ему по голове. Он яростно сопротивлялся. Подавив отвращение, я снова ударил в ту же точку и рассек ему кожу над глазом; с силой двинув каблуком по ране, я присел на корточки и схватился за пистолет. Третий закричал от боли, оружие выскользнуло из руки – и тут он приподнялся, отбросив Кувале в сторону. Я пальнул в пол за своей спиной, в надежде немного охладить его пыл, чтобы не заставлял пускать оружие в ход. И тут раздался еще один выстрел – сверху. Я поднял глаза. У края люка на животе лежала Девятнадцатая. Анна?

Держа Третьего на прицеле, я отступил на несколько шагов. Он глядел на меня – окровавленный, злой как черт и все же не утративший любопытства – пытался постичь смысл моего бессмысленного демарша.

– Ты этого хочешь, да? Распутать клубок? Хочешь, чтобы Мосала разнесла мир вдребезги? – Он рассмеялся и покачал головой, – Опоздал.

– В этом нет никакой необходимости, – прокричала Анна, – Пожалуйста! Положите пистолет, и через час вы будете в Безгосударстве. Никто не собирается причинять вам вред.

– Принесите мне рабочий ноутпад, – бросил я через плечо, – Быстро. У вас есть две минуты, потом я вышибу ему мозги.

Я говорил на полном серьезе – даже если моей решимости хватило бы только на те секунды, пока я произносил эти слова.

Анна отползла от края люка; послышался гомон возмущенных голосов – она совещалась с остальными.

Кувале, хромая, добрел(а) до меня. Из раны, не переставая, сочилась кровь. Бедренную артерию пуля, судя по всему, не задела, но дышал(а) Кувале неровно – явно нужна помощь.

– И не подумают, – сказал(а) он(а). – Так и будут вилять. Поставь себя на их место…

– Золотые слова, – спокойно подтвердил Третий, – Во сколько бы кто ни ценил мою жизнь… Все равно, если Мосала станет Ключевой Фигурой, погибнем мы все. Если вы хотите ее спасти, торговаться бессмысленно – чем бы вы ни угрожали, в любом случае ничего хорошего ждать не приходится.

Я взглянул вверх, на палубу. Они все еще спорили: до нас доносились голоса. Но если они настолько уверовали в свою космологию, чтобы убить Мосалу – и отправить псу под хвост собственную жизнь, прятаться в горах Монголии или Туркестана, не имея возможности даже обнародовать свои взгляды, – то угроза еще одной смерти их убеждений не поколеблет.

– Я думаю, – объявил я, – вашей работе остро необходим критический анализ специалиста.

Я передал пистолет Кувале, снял рубашку и сделал из нее жгут. У меня самого кровь уже не текла; поврежденная уплотнительная ткань выделяет бесцветный бальзам, содержащий антибиотики и коагулянты.

Оказав Кувале первую помощь, я вернулся к приборному щитку и вновь подсоединился к разъему. Раз система аварийной сигнализации с главным компьютером не состыкована, значит, отключить ее нельзя. Я подал повторный сигнал бедствия, потом запустил ракеты. Трижды раздалось громкое шипение струй газа – и вот, затмевая мягкий предутренний свет, дальнюю стену озарило слепящее фотохимическое сияние. Бурая патина водорослей, пятнами облепивших стену, высветилась яснее ясного, но скрыть ничего уже не могла: глаз различал края еще одного углубления в стене, в темноте отчетливо проступила щель вокруг защитной панели. Я заглянул внутрь и обнаружил, как и предполагал, две большие кнопки и устройство аварийной подачи воздуха. Осмотрев дверцу повнимательнее, я заметил проступающую сквозь пятна грязи еле заметную загадочную эмблему, не поддающуюся расшифровке ни на каком языке, не имеющую ничего общего с символикой никакой из цивилизаций.

Разговор наверху умолк. Только бы не запаниковали, не накинулись на нас!

Третий, похоже, горел желанием наговорить нам каких-нибудь гадостей, но помалкивал, встревоженно поглядывая на Кувале – видимо, решил, что вот главная опасность, а я – лишь послушное одураченное орудие.

Ракета неслась ввысь, свет ее заливал трюм.

– Не понимаю, – проговорил я, – Как вам в голову пришло убить невинную женщину только потому, что какому-то компьютеру втемяшилось, будто ее работа может привести человечество к Армагеддону?

Третий состроил равнодушную мину. Стоит ли на дураков обращать внимание?

– И вот вы где-то откопали теорию, способную поглотить любую ТВ. Систему воззрений, что позволяет переосмыслить любую физику. Но не обольщайтесь – это не наука. С таким же успехом можно топтаться на одном месте, складывая из имени «Мосала» число шестьсот шестьдесят шесть.

– Спросите Кувале, – вкрадчиво предложил Третий, – каббалистическая тарабарщина все это или нет. Спросите про Киншасу в сорок третьем.

– Что?

– Да так, просто апокрифические бредни, – Кувале был(а) весь(вся) в поту, и казалось, вот-вот впадет в шок. Я взял пистолет. Он(а) сел(а) на пол.

– Спросите, как умер Мутеба Казади, – не унимался Третий.

– Ему было семьдесят восемь, – бросил я, пытаясь припомнить, что говорят о его смерти биографы; возраст солидный, так что в свое время я не обратил особого внимания, – По-моему, от кровоизлияния в мозг.

Третий скептически усмехнулся. По спине у меня пробежали мурашки. Конечно же, их непоколебимую веру питает нечто большее, чем чистая теория информации: у них за плечами, по крайней мере, одна мистическая смерть носителя запретных знаний. Она наполняет смыслом все их деяния, утверждает их в мысли, что их абстрактные построения – не химеры какие-нибудь.

– Ладно, – кивнул я, – Но если Мутеба не уничтожил Вселенную, почему уничтожит Мосала?

– Мутеба не разрабатывал ТВ; он не мог стать Ключевой Фигурой. Никто точно не знает, чем он занимался, все его записи утеряны. Но кое-кто из нас считает, что он нашел способ смешения с информацией – и, когда это случилось, шок оказался для него слишком силен.

Кувале иронично фыркнул(а).

– Что такое «смешение с информацией»? – спросил я.

– Каждый физический объект, – принялся объяснять Третий, – несет информацию. Но в нормальных условиях состояние самого объекта определяется только законами физики, – он усмехнулся, – Уроните одновременно Библию и ньютоновские «Начала»: они будут падать рядом. Тот факт, что законы физики сами по себе есть информация, не бросается в глаза, да и к делу не относится. Они абсолютны, как ньютоновские пространство и время: неподвижен фон, а не актер. Но ничто не существует изолированно, вне всяких связей. Время и пространство смешиваются при высоких скоростях. Макроскопические вероятности смешиваются на квантовом уровне. При высоких температурах смешиваются четыре вида взаимодействия. Физика и информация тоже смешиваются – в ходе какого-то неизвестного нам процесса. Группа симметрии неясна, не говоря уж о динамических характеристиках. Но процесс может быть инициирован чистым знанием – закодированным в мозгу человеческом знанием самой информационной космологии – с такой же легкостью, как и любым физическим экстремумом.

– И каков будет эффект?

– Трудно сказать, – В свете сигнальной ракеты кровь на его лице казалась черной пленкой, – Возможно, достижение глубочайшего единства: выявление того, как посредством объяснения создается физика, – и наоборот. Изменение направления вектора, проникновение в тайны скрытого механизма.

– Да? Если Мутеба сделал подобное великое космическое открытие, откуда вы знаете, что оно не превратило его в Ключевую Фигуру за мгновение до смерти? – Я прекрасно понимал, что, скорее всего, только понапрасну сотрясаю воздух, но не мог бросить попыток спасти Мосалу.

Третий ухмыльнулся моему невежеству.

– Не думаю. Я видел модели информационного пространства с Ключевой Фигурой, подвергшейся смешению. И знаю, что мы живем не в такой Вселенной.

– Почему?

– Потому что после момента «Алеф» в процесс были бы втянуты все без исключения. Экспоненциальный рост: один человек, потом два, четыре, восемь… Случись это в сорок третьем, мы бы все уже давно последовали за Мутебой Казади. Из первых рук узнали бы, что его убило.

Ракета, падая, скрылась из виду. Трюм снова погрузился в серый полумрак. Я вызвал Очевидца, вновь приноравливаясь к приглушенному свету.

– Эндрю! – вскричал(а) Кувале, – Слушай!

В трюм проник глубокий ритмичный пульсирующий рокот. Звук нарастал, и наконец я сумел распознать его. Ревел двигатель. Не наш. Чужой.

Я ждал. Неизвестность! Подкашивались колени. Как у Кувале, у меня задрожали руки. Прошло несколько минут, вдалеке послышались крики. Слов было не разобрать, но голоса незнакомые, с полинезийским акцентом.

– Помалкивайте, – спокойно приказал Третий, – а не то они все погибнут. Или для вас Мосала дороже десятка фермеров?

Я смотрел на него. В голове мутилось. Неужто остальные антропокосмологи настроены так же? Через сколько же смертей нужно им переступить, чтобы осознать, что и они могут ошибаться? Или исповедуемая ими мораль принципиально иная, и согласно ей малейший шанс «раскрутить клубок» перевешивает любое преступление, любое зверство?

Голоса все ближе. Вот заглушили двигатель. Судя по звукам, рыболовецкое судно встало прямо борт о борт с нашим. А издалека – уже было слышно – подходило еще одно.

До меня донесся обрывок разговора:

– Но я сдала вам в аренду это судно, так что ответственность – на мне. Система аварийной сигнализации не должна барахлить.

Глубокий женский голос. Явно заинтригована. Рассудительна, настойчива. Я бросил взгляд на Кувале: глаза закрыты, зубы стиснуты. Невыносимо видеть такую боль! Что за чувство внушает мне этот человек? Самому не верится. Да это и неважно. Кувале нужна помощь. Мы должны вырваться отсюда.

Но если я крикну – сколько людей поставлю я под угрозу?

Я услышал, как подошел третий корабль. Сигнал бедствия… ложная тревога… сигнал бедствия… ракеты. Похоже, на всех находящихся в округе судах сочли это достаточно странным и решили взглянуть своими глазами. Даже если никто из вновь прибывших не вооружен, теперь численный перевес целиком на нашей стороне.

Я поднял голову и заорал:

– Сюда!

Третий напрягся, точно готовясь к прыжку. Я пальнул в пол рядом с его головой. Он замер. Накатила волна головокружения. Вот-вот раздастся автоматная очередь. Я с ума сошел, что я делаю?

Тяжелые шаги по палубе, снова крики.

У края люка показались Двадцатая и полинезийка.

Фермерша, нахмурившись, глянула вниз, на нас.

– Если они угрожали насилием, – сказала она, – соберите доказательства и представьте третейскому судье на острове. Но, что бы здесь ни произошло, не кажется ли вам, что противоборствующие стороны лучше разделить?

– Они спрятались на судне, – с притворным возмущением затараторила Двадцатая, – угрожали нам оружием, взяли заложника! Что ж вы думаете, после этого мы отдадим их вам, чтобы вы их отпустили?

Фермерша перевела глаза на меня. Не в силах выдавить ни слова, я встретился с ней взглядом и опустил правую руку. Она бесстрастно заговорила, вновь обращаясь к Двадцатой:

– Я с удовольствием дам показания обо всем, что здесь видела. Так что, если они готовы отпустить заложника и отправиться с нами, даю вам слово, справедливость восторжествует.

У люка появились еще четверо фермеров. Кувале, по-прежнему сидя у стены, приветственно вскинул(а) руку и прокричал(а) что-то по-полинезийски. Один из фермеров хрипло рассмеялся и ответил. В душе у меня всколыхнулась надежда. На корабле полно народу – если дойдет до рукопашной, антропокосмологам несдобровать.

Я сунул пистолет в задний карман и крикнул:

– Он свободен!

Третий угрюмо поднялся.

– Так или иначе, она уже мертва, – спокойно заявил я, – Вы сами сказали. Вы уже стали спасителем Вселенной, – Я похлопал себя по животу, – Подумайте о своем месте в истории. Не запятнайте себя теперь в глазах общества.

Он обменялся взглядом с Двадцатой и начал подниматься по веревочной лестнице.

Я бросил пистолет в угол трюма и шагнул помочь Кувале. Он(а) медленно преодолел(а) трап. Я, не отставая ни на шаг, двигался следом в надежде, что в крайнем случае успею подхватить сзади.

На палубе сгрудилось человек, наверное, тридцать фермеров и восемь антропокосмологов – большинство с пистолетами. Вид у них был решительнее некуда, куда там безоружным анархистам. От ужаса бросило в дрожь: чем это могло обернуться! Я огляделся, ища Элен У. Ее нигде не было видно. Ночью вернулась на остров наблюдать, как умрет Мосала? Я не слышал лодки. Впрочем, может, взяла акваланг и уплыла на сборщике урожая.

Стоило нам направиться к борту, где два судна соединялись сходнями, меня окликнула Двадцатая:

– И не думайте улизнуть с украденным имуществом.

Терпение фермерши было уже на исходе. Она повернулась ко мне:

– Может, вывернете карманы и сэкономите нам время? Вашему другу нужна помощь.

– Знаю.

Двадцатая подошла ко мне, обвела палубу отсутствующим взглядом. У меня кровь застыла в жилах. Это еще не конец. Что бы они там ни сделали с Мосалой, они надеются, что теперь это уже не изменить… но не уверены. И вот готовы стрельбу открыть, лишь бы не выпустить меня с кипой отснятого материала, доказывающего, что опасность куда как реальна.

Они слишком хорошо знают Мосалу. Не представляю, как убедить ее без неопровержимых доказательств; однажды она уже поверила, когда я крикнул: «Волки!»

Только выбора у меня не было. Я вызвал Очевидца и стер все.

– Ладно. Сделано. Запись стерта.

– Не верю.

– Подключите меня к ноутпаду, – Я указал на торчащий из живота разъем, – Проверьте. Убедитесь сами.

– Это ничего не докажет. Вы могли состряпать фальшивку.

– Чего вы тогда хотите? Сунуть меня в электромагнитное поле и вьтжечь всю оперативную память?

Она на полном серьезе покачала головой.

– У нас здесь нет такого оборудования.

Я глянул в сторону сходни, которая поскрипывала, сжатая бортами качающихся на волнах кораблей.

– Ладно. Отпустите Кувале. Я остаюсь.

– Нет! – простонал(а) Кувале, – Вы можете ему поверить…

– Это единственный вариант, – прервала Двадцатая, – Даю вам слово: вы вернетесь в Безгосударство в целости и сохранности, как только дело будет сделано.

Она невозмутимо глядела на меня. Насколько я мог судить, говорила она совершенно искренне. Как только Мосала умрет, я буду свободен.

Но если она выживет, если закончит свою ТВ – доказав тем самым, что эти люди всего лишь незадачливые заговорщики, задумавшие и не сумевшие осуществить убийство, – как тогда они отнесутся к тому, кого избрали в провозвестники?

Я опустился на колени. Чем скорее начну, тем скорее все кончится.

Намотав световод на руку, я принялся вытягивать из собственных внутренностей платы памяти. Оставшаяся от оптического порта рана была слишком мала, но раскрылась, когда на свет божий, точно сегменты какого-то необычайного кибернетического паразита, ни за что не желающего покидать хозяйские внутренности, одна за другой начали появляться поблескивающие капсулы – покрытые защитными оболочками платы. Встревоженные, сбитые с толку фермеры попятились. Чем громче я кричал, тем больше притуплялась боль.

Последним появился процессор – голова червя, тончайшим золотым кабелем соединенная с моим позвоночником и нейроотводами – с мозгом. Оборвав их, я, согнувшись вдвое, зажимая кулаком рваную рану, встал на ноги.

Пнул ногой окровавленное подношение по направлению к Двадцатой. Выпрямиться не было сил, так что взглянуть ей в глаза не получилось.

– Можете отправляться.

Судя по голосу, потрясена, но ни тени раскаяния. Интересно, что за смерть избрала она для Мосалы? Несомненно, чистую и безболезненную: сразу в сказочное забытье, без всяких там сгустков крови, дерьма и блевотины.

– Пришлите мне все обратно, когда закончите. Или с вами свяжется менеджер моего банка.

 

24

В тесноватом судовом лазарете врачи обследовали ногу Кувале. Сканирование показало множественные разрывы кровеносных сосудов и повреждение связок – застрявшая в задней части бедра пуля пропахала след, как потерпевший крушение самолет. По лицу Кувале струился пот. В мрачном изумлении взирал(а) он(а) на экран: допотопная программа пространно излагала результаты обследования. Последняя строчка гласила: «Можно предположить огнестрельное ранение».

– Надо ж, как интересно!

Один из фермеров, Прасад Джвала, промыл и перевязал нам раны и накачал нас медикаментами (какие нашлись под рукой), чтобы остановить кровотечение, предотвратить проникновение инфекции и избежать шока. Из сильных болеутоляющих на борту нашелся только синтетический опиат настолько убойной силы, что я не сумел бы связно изложить планы антропокосмологов, даже если бы от этого зависели судьбы Вселенной. Кувале уснул(а); я сидел рядом и тщетно пытался собраться с мыслями.

Хорошо, что живот туго забинтовали! Уж очень велик был соблазн забраться рукою в рану, ощупать оставшуюся внутри аппаратуру: гладкие плотные переплетения кишок, усмиренного волшебной пулей Кувале дьявольского змея, теплую пропитанную кровью печень, выводящую напрямую в кровоток миллиарды микроскопических трудяг-ферментов – невидимую глазу фармацевтическую фабрику, синтезирующую всякие снадобья согласно собственной химической интуиции. Хотелось один за другим вытащить на свет божий все эти невесть для чего предназначенные органы, разложить перед собой по порядку, стать пустой оболочкой из мышц и кожи, очутиться, в конце концов, с глазу на глаз со своим внутренним «я».

Прошло минут пятьдесят; вышеозначенные ферменты начали наконец разлагать бушующий в крови опиат, и я снова ступил с окутанных клубами ваты небес на грешную землю. Попросил ноутпад; Джвала выполнил просьбу и ушел помогать на палубу.

Связаться с Карин де Гроот удалось сразу же. От сути я не отклонялся. Де Гроот выслушала меня молча. Наверное, самый мой вид придал рассказанному известную достоверность.

– Вы должны убедить Вайолет вернуться в цивилизованный мир. Даже если она не верит, что ей грозит опасность, что она теряет? Сделать заключительный доклад можно и в Кейптауне.

– Поверьте, она всерьез воспримет каждое слово, – уверила меня де Гроот, – Вчера ночью скончался Ясуко Нисиде. Пневмония. Он был очень плох, но Вайолет все равно никак не может прийти в себя. И она видела результаты анализа холерного вибриона – его проводила одна очень авторитетная бомбейская лаборатория. Однако…

– Так вы улетите вместе с ней? – Известие о смерти Нисиде огорчило меня, но то, что это выбило Мосалу из колеи, обнадеживало, – Я знаю, есть риск, что она заболеет в самолете, только…

– Послушайте, – прервала де Гроот, – За время вашего отсутствия тут возникли некоторые трудности. Улететь отсюда никто никуда не может.

– Почему? Что за трудности?

– Вчера ночью на остров высадилась целая команда… наемников, что ли, не знаю. Аэропорт захвачен.

Вернулся Джвала – взглянуть на Кувале; уловив последние слова, насмешливо бросил:

– Провокаторы. Раз в несколько лет обязательно нагрянут какие-нибудь гориллы – вырядятся в камуфляж, шуму наделают… сядут в лужу и смоются, – Происходящее, казалось, тревожило его не больше, чем тревожит какого-нибудь обывателя из обычной демократической страны периодически возникающая суматоха вокруг избирательной кампании, – Видел я вчера ночью, как они высаживались в гавани. Вооружены до зубов, пришлось пропустить, – Он ухмыльнулся, – Только их ожидают кое-какие сюрпризы. Максимум полгода – больше им не продержаться.

– Полгода?

Он пожал плечами.

– Дольше ни одной банде не удавалось.

Целая команда наемников пытается наделать шуму – не их ли корабль таранил антропокосмологов? Так или иначе, к утру Двадцатая и ее коллеги наверняка уже знали, что аэропорт захвачен – и что от моих показаний для Мосалы немного будет проку.

Вот уж некстати так некстати! Впрочем, ничего удивительного. Эйнштейновская конференция и так уже чересчур повысила авторитет Безгосударства, а предполагаемый переезд Мосалы еще больше бы все запутал. Но «Ин-Ген-Юити» и их союзники на политическое убийство не пойдут – зачем им превращать ее в новую мученицу? И остров в океане растворять не станут: рискуют отпугнуть почтенных клиентов, за которыми – миллиарды долларов. Единственное, что они могли попытаться сделать, – привести к краху социальный строй Безгосударства и тем доказать миру, что весь этот наивный эксперимент с самого начала был обречен на провал.

– Где сейчас Вайолет? – спросил я.

– Разговаривает с Генри Буццо. Пытается убедить его поехать с ней в больницу.

– Хорошая мысль.

Поглощенный мыслями о хитросплетениях заговора «умеренных», я почти забыл, что Буццо тоже в опасности – и Мосала подвергается риску с двух сторон. Экстремисты уже одержали победу в Киото, и тот, кто заразил меня холерой по пути из Сиднея, сейчас, возможно, в Безгосударстве, выискивает способ исправить первую неудачную попытку.

– Я немедленно прокручу им запись нашего разговора, – обещала де Гроот.

– И отправьте копию в службу безопасности.

– Правильно. Если от этого будет какой-нибудь толк, – Под натиском обстоятельств держалась она, похоже, куда лучше меня, – Элен У в ластах пока не видать, – добавила де Гроот с мрачной иронией, – Но я буду держать вас в курсе.

Мы договорились встретиться в больнице. Я дал отбой и закрыл глаза, борясь с искушением нырнуть обратно в тягучий опийный туман.

Даже когда аэропорт был открыт, антропокосмологам-ортодоксам, чтобы контрабандой провезти лекарство для меня, потребовалось пять дней. Трудно было смириться с мыслью, что Мосала – ходячий труп, но, если не произойдет что-нибудь невероятное, если африканские технолибераторы не десантируются сюда с другой половины земного шара завтра, самое позднее – послезавтра и не доставят лекарство, ей не выжить. Никакой надежды.

Судно приближалось к северной бухте. Я сел и взглянул на Акили. Безумно хотелось взять эту тонкую, юную руку; но нет, только хуже сделаю. И угораздило же втрескаться в существо, которое нарочно хирургически удалило у себя все, способное рождать желание!

Впрочем, очень просто: вместе испытали такие встряски, столько на нас свалилось, а еще это сбивающее с толку отсутствие признаков пола… ничего загадочного. Люди сплошь и рядом теряют головы из-за асексуалов. Конечно же, это пройдет, скоро пройдет – как только прочувствую до конца, что взаимности мне не видать.

Посидев так еще немного, я понял, что больше не в силах смотреть на лицо Акили: слишком больно. И я принялся рассматривать мерцающие линии на мониторе у кровати, прислушиваться к каждому неглубокому вздоху и гадать, почему не отступает терзающая меня боль.

Трамваи, по слухам, еще ходили, но одна фермерша предложила подвезти нас до самого города.

– Быстрее, чем ждать скорой, – объяснила она, – Их на острове всего десяток.

Молоденькая, родом с Фиджи, зовут Адель Вунибобо; помнится, я видел ее на корабле антропокосмологов – она заглядывала в трюм.

Между нами в кабине грузовика сидел(а) Кувале: видно было, что действие наркотика уже ослабело, но еще не совсем прошло. Вокруг тут и там виднелись яркие коралловые протоки – высыхают на глазах, точно просматриваешь в ускоренном режиме процесс медленного уплотнения рифа.

– Там, на корабле, вы рисковали жизнью, – заговорил я.

– Сигнал бедствия в море воспринимается очень серьезно, – Тон чуть насмешливый, будто приглашает отбросить столь церемонные манеры.

– Нам повезло, что мы были не на берегу, – продолжал я, – Но вы ведь видели, что судно вне опасности. Команда велела вам убираться и не соваться не в свое дело. Подкрепив предложение видом пистолетов.

Она ответила любопытным взглядом.

– Так, no-вашему это было опрометчиво? Глупо? Но тут нет полиции. Кто еще пришел бы вам на помощь?

– Никто, – согласился я.

– Пять лет назад наше судно опрокинулось, – Она не отводила глаз от раскинувшегося перед нами изрезанного берега, – Мы попали в шторм. Мои родители, сестра. Родители потеряли сознание, их сразу смыло. Мы с сестрой провели в открытом море десять часов, боролись с волнами, по очереди поддерживали друг друга.

– Ужасно. Парниковые штормы унесли столько жизней…

– Да я не к сочувствию вашему взываю! – простонала она, – Просто пытаюсь объяснить.

Я молча ждал. Немного погодя она заговорила снова:

– Десять часов. До сих пор снится. Я выросла на корабле, своими глазами видела, как штормом смывает целые деревни. Думала, в точности знаю, как относиться к океану. Но тот случай, в воде, с сестрой, изменил все.

– В какую сторону? Теперь океан сильнее страшит вас? Внушает больше благоговения?

Вунибобо нетерпеливо тряхнула головой.

– Нет, требует больше спасательных жилетов. Только я не об этом, – Она состроила недовольную гримаску, но продолжала: – Можете выполнить мою просьбу? Закройте глаза и попытайтесь представить себе мир. Все десять миллиардов людей разом. Я знаю, это невозможно – но все же попробуйте.

Просьба сбила меня с толку, но я подчинился.

– Ладно.

– Теперь опишите, что вы видите.

– Вид Земли из космоса. Хотя больше похоже на рисунок, чем на фотоснимок. Вверху север. В середине – Индийский океан, но глаз охватывает Землю от Западной Африки до Новой Зеландии, от Ирландии до Японии. На всех континентах и островах – вне масштаба – толпы народа. Сосчитать не просите, но всего, по-моему, около сотни.

Я открыл глаза. Ее прежняя и нынешняя родины остались за пределами обрисованной мною карты, но что-то подсказывало, что это не упражнение по расширению географических познаний.

– Когда-то мне тоже мир представлялся таким. Но после крушения все стало по-другому. Закрывая глаза и представляя себе Землю, теперь я вижу ту же карту, те же континенты… Только суша для меня – вовсе не суша. То, что кажется твердой землей, на самом деле – плотная толпа людей; нет никакой суши, негде встать. Все мы – в открытом море, боремся с волнами, поддерживаем друг друга. Так мы рождаемся, так умираем. Изо всех сил стараемся удержать над водой того, кто рядом, – Она рассмеялась, вдруг смутившись, а потом добавила с вызовом: – Вот, вы просили объяснить.

– Просил.

Сверкающие коралловые протоки сменились реками белесой известковой жижи, но рифы вокруг переливались нежно-зеленым и серебристо-серым. Интересно, а что ответили бы остальные фермеры, задай я им тот же вопрос? Наверняка получил бы десяток разных ответов. Безгосударство, судя по всему, основано на принципе, согласно которому люди договорились вести себя совершенно одинаково, руководствуясь при этом совершенно разными мотивами. Как бы сумма взаимно противоречивых топологий из уравнения допространства: общество, не отягощенное политикой, философией, религией, избежавшее бездумно-восторженного поклонения гербам и знаменам – и, тем не менее, упорядоченное.

И все же я никак не мог решить, чудо ли это, или ровным счетом ничего невероятного здесь нет. Упорядоченность возникает и сохраняется там, где этого хотят. Любая демократия при ближайшем рассмотрении оказывается разновидностью анархии: любой законодательный акт, любая конституция могут быть со временем изменены; любой социальной нормой, писаной или неписаной, можно пренебречь. Главные сдерживающие силы – инерция, апатия и недомыслие. В Безгосударстве же осмелились – быть может, безрассудно – распутать политический узел до конца, дабы увидеть как есть, без прикрас, власть и ответственность, терпимость и согласие.

– Вы не дали мне утонуть, – констатировал я, – Чем я могу вам отплатить?

Вунибобо глянула мне в глаза, пытаясь понять, насколько серьезно задан вопрос.

– Лучше плавать. Помогать всем нам держаться на плаву.

– Попробую. Если возможность представится.

Она улыбнулась уклончивому полуобещанию и напомнила:

– Как раз сейчас мы движемся прямо навстречу шторму. Так что возможность, я думаю, представится.

Я ожидал, что улицы в центре острова опустеют, но, на первый взгляд, ничего не изменилось. Ни малейших признаков паники – ни очередей за продуктами, ни заколоченных витрин. Правда, проезжая мимо отеля, я заметил, что фестиваль «Мистического возрождения» свернут. Не меня одного внезапно обуяло желание стать невидимкой. Еще на корабле я слышал, как одна из женщин, узнав, что аэропорт захвачен, слегка расстроилась. Но большинство просто махнули рукой. На острове, говорил Манро, есть ополченцы. Наверняка их больше, чем захватчиков, но как они оснащены, обучены и дисциплинированы, я и понятия не имел. Пока, похоже, бандиты удовольствовались проникновением в аэропорт, но если их конечная цель – не захват власти, а установление в Безгосударстве «анархии», то – чует мое сердце! – очень скоро нас ожидает нечто куда менее приятное, чем бескровное овладение стратегически важными объектами.

В больнице обстановка была спокойная. Вунибобо помогла мне провести Кувале внутрь. Он(а) с блуждающей мечтательной улыбкой ковылял(а) вперед, но, если бы не наша поддержка, упал(а) бы плашмя. Прасад Джвала заранее прислал снимок раны, и операционная была уже готова. Кувале увезли внутрь, а я смотрел вслед, стараясь убедить себя, что не ощущаю ничего, кроме возмущения, какое испытал бы, если бы ранили кого угодно другого. Вунибобо простилась и ушла.

Я дождался своей очереди в палату скорой помощи, где под местной анестезией мне зашили рану. Я умудрился уничтожить биоинженерный имплант – он зарубцевался бы и образовал прекрасную спайку, – но зашивавшая меня докторша затампонировала рану антибактериальным губчатым углеводным полимером, который постепенно рассосется под воздействием выделяемых окружающими тканями стимуляторов роста. Она спросила о происхождении раны. Я рассказал все как было. Ей явно полегчало.

– Я уж подумала, не прогрызло ли что-нибудь из ваших внутренностей путь наружу.

Я осторожно встал. Внутри все онемело. С тела будто содрали кожу и вынули все мышцы.

– Постарайтесь не тужиться, – предупредила докторша, – И не смеяться.

Я нашел де Гроот и Мосалу в приемной отделения медицинского сканирования. Мосала выглядела нервной и опустошенной, но встретила меня тепло, пожала руку, обняла за плечи.

– Эндрю, вы как?

– У меня все отлично. Чего не скажешь о фильме.

Она с усилием улыбнулась.

– Генри как раз сейчас обследуют. Мои данные еще обрабатываются; может потребоваться некоторое время. Пытаются выявить чужеродные белки, только вот есть некоторые сомнения насчет разрешающей способности приборов. Оборудование старое, двадцатилетней давности, – Она обхватила себя руками и выдавила смешок, – И что я говорю! Раз собираюсь здесь жить, надо привыкать к здешней технике.

– Никто из тех, с кем я говорила, со вчерашнего вечера не видел Элен У, – сообщила де Гроот, – Служба безопасности конференции проверила ее комнату; она пуста.

Мосала еще не оправилась от потрясения.

– Почему она связалась с антропокосмологами? Она сама блестящий теоретик – не какой-нибудь шарлатан-прихлебатель! Теперь-то я знаю – есть люди, которые, обнаружив, что не в состоянии постичь тонкости, начинают видеть в разработке ТВ нечто мистическое. Но Элен разобралась в моей работе едва ли не лучше меня самой!

По-моему, не совсем удачное время размышлять над тем, что к основной проблеме имеет лишь косвенное отношение.

– А что касается тех, других головорезов, – продолжала Вайолет, – которые, по вашей гипотезе, убили Ясуко… Сегодня во второй половине дня я даю пресс-конференцию – расскажу о критериях, избранных Генри Буццо, и об их значении для ТВ. Может, прояснит их убогие умишки, – Голос звучал почти спокойно, но гнев выдавали стиснутые руки: пытаясь унять дрожь, она вцепилась одной рукой в запястье другой, – А когда в пятницу утром я изложу мою ТВ, они могут попрощаться со своей трансцендвитальностью.

– В пятницу утром?

– Алгоритм Сержа Бишоффа работает прекрасно. К завтрашнему вечеру все вычисления будут завершены.

– А если, – осторожно начал я, – окажется, что вы инфицированы биологическим оружием, если вам станет хуже и вы не сможете работать – есть еще кто-нибудь, кто мог бы интерпретировать полученные результаты и свести все воедино?

Мосала отпрянула.

– О чем вы? Хотите, чтобы я благословила своего преемника стать следующей мишенью?

– Нет! Но если ваша ТВ будет закончена и обнародована, умеренные будут вынуждены признать, что ошибались, – и тогда есть шанс, что они дадут противоядие. Я не прошу вас раскрывать никаких имен! Но если бы вы могли изложить кому-нибудь, каковы должны быть последние штрихи…

– Мне нет надобности убеждать этих людей, – ледяным тоном произнесла Мосала, – И я не стану рисковать чьей-либо жизнью, делая подобные попытки.

Развить свою аргументацию я не успел: уде Гроот зазвонил ноутпад. Начальник службы безопасности конференции Джо Кепа ознакомился с присланной де Гроот записью нашего с ней разговора и желал поговорить со мной. Лично. Немедленно.

В небольшой приемной на последнем этаже отеля под охраной двух дюжих у-мужчин Кепа мурыжил меня часа три – расспрашивал обо всем, начиная с момента, когда я упросил ЗРИнет поручить фильм мне. Он успел просмотреть присланные напрямую через локальные сети отчеты нескольких фермеров о событиях на судне антропокосмологов и результаты анализов холерного вибриона; но по-прежнему был зол и подозрителен, по-прежнему, казалось, готов был камня на камне не оставить от моих показаний. Враждебность его меня покоробила, и все же винить его за это было трудно. Если бы не захват аэропорта, основной его головной болью были бы разряженные по-клоунски бродячие музыканты; и вот – на тебе! – вполне реальная угроза полномасштабных военных действий во вверенном ему отеле. Либо все эти разговоры о нацелившихся на ведущих участников конференции информационных террористах с биологическим оружием – плод больного воображения, либо он, бедняга, и есть тот избранник, на которого вот-вот обрушится кара небесная.

Однако к моменту, когда Кепа объявил, что допрос закончен, я его, кажется, убедил. Таким злющим я его еще не видел.

Мои показания зафиксировали согласно международным юридическим стандартам: каждый кадр снабжен унифицированным тайм-кодом, шифрованная копия сдана в Интерпол. Прежде чем я скреплю материалы своей электронной подписью, мне предложили просмотреть файл – удостовериться в отсутствии подчисток. Я проверил наугад десяток отрывков: не смотреть же все три часа!

Я вернулся в номер, принял душ, машинально прикрывая свежезабинтованную рану, хоть прекрасно знал, что вода ей не страшна. Горячая вода, внушительность и безыскусная элегантность обстановки – было в этой роскоши что-то нереальное. Двадцать четыре часа назад я готов был из кожи вон лезть, лишь бы помочь Мосале разрушить бойкот. Но что я могу сделать для технолиберации теперь? Купить переносную камеру, снять бессмысленную смерть Мосалы – и разрушить Безгосударство до основания? К этому я стремлюсь? Цепляться за свою призрачную объективность и спокойно запечатлеть все, что выпадет на ее долю?

Я смотрел на свое отражение в зеркале. Какой от меня теперь толк?

В номере был настенный телефон. Я позвонил в больницу. Операция прошла без осложнений, но Акили еще спал(а) после наркоза. Я решил, что все равно туда загляну.

Я спустился в вестибюль отеля, как раз когда начиналось утреннее заседание. На экранах уже появился некролог Ясуко Нисиде, однако конференция по-прежнему шла своим чередом. Негромко беседующие, разбившиеся на небольшие группки участники были заметно подавлены, явно выбиты из колеи; кое-кто украдкой оглядывался, словно в надежде подслушать какие-нибудь обрывки новостей об оккупации – хоть что-то воодушевляющее, пусть даже и недостоверное.

Я заметил группу журналистов; со всеми я был немного знаком и беспрепятственно втерся в их кружок – послушать, о чем сплетничают. Все сходились в одном: иностранцы будут эвакуированы американскими (или новозеландскими, или японскими) военно-морскими силами, это вопрос нескольких дней, хотя ничего определенного в подтверждение такой уверенности никто так и не высказал.

– Тут три американца – лауреата Нобелевской премии, – доверительно сообщил Дэвид Коннолли, фотограф Дженет Уолш, – Что ж, no-вашему их бросят на произвол судьбы, когда Безгосударство летит в тартарары?

Не было расхождений во мнениях и относительно того, кем захвачен аэропорт. Разумеется, «соперничающими анархистами» – пресловутыми «беженцами» из США, признающими лишь власть силы. О проблемах биотехнологии никто и не упомянул, и, хоть весть о планах Мосалы сменить место жительства распространилась на острове уже повсюду, никто из журналистов не потрудился поговорить с местными жителями поподробнее, чтобы об этом узнать.

Эти люди должны информировать мир обо всем, происходящем в Безгосударстве, – а ведь никто из них и понятия не имеет, что происходит на самом деле.

По дороге в больницу я наткнулся на магазинчик электротоваров, купил новый ноутпад и небольшую камеру – из тех, что носят на плече. Занес в ноутпад свой личный код, и последняя резервная спутниковая копия очнулась от глубокой спячки и начала догонять реальное время. На несколько секунд экран подернула мутная дымка, а затем Сизиф объявил: «Число зарегистрированных случаев Отчаяния превысило три тысячи».

– Не хочу я этого знать! – Три тысячи? В шесть раз – за две недели! – Покажи карту распространения.

Скорее смахивало на возникающий спонтанно рак, чем на инфекционное заболевание: случайный разброс по земному шару вне зависимости от социальных и экологических факторов, концентрация повышается в местах повышенной плотности населения.

Как число заболевших может так быстро расти – ведь не отмечено ни единой локальной вспышки? Я слышал, что модели, основанные на передаче инфекции воздушно-капельным путем, посредством половых контактов, на распространении возбудителя через водопроводную воду, через паразитов, оказываются несостоятельны с точки зрения эпидемиологии.

– Что еще об этом сообщают?

– Официально – ничего. Но в полученном фильмотекой ЗРИнет материале, снятом вашим коллегой Джоном Рейнолдсом, есть первые записи связной речи больных.

– Кто-то выздоравливает?

– Нет. Но у некоторых из вновь заболевших периодически наблюдается изменение симптомов.

– Изменение или смягчение?

– Речь связная, но неадекватная по содержанию.

– То есть у них нарушена психика? Когда они наконец прекращают кричать и успокаиваются настолько, что могут связать пару слов, оказывается, что у них помрачение рассудка?

– Это вопрос для специалиста.

Я уже почти дошел до больницы.

– Ладно, – сказал я, – Покажи мне что-нибудь из этих измененных симптомов. Посмотрим, что хорошенького я пропустил.

Сизиф пошарил в фильмотеке и выдал отрывок. Не очень-то этично заглядывать в незаконченную чужую работу, но пожелай Рейнолдс закрыть коллегам доступ к своим материалам – зашифровал бы.

Я посмотрел сцену в больничном лифте, только и всего, – и почувствовал, что бледнею. Этому не было объяснений, ни малейшей возможности уловить хоть какой-нибудь смысл.

Рейнолдс сдал в архив еще три эпизода, демонстрирующих «связную речь» больных Отчаянием. Надев наушники, чтобы не распугать толпящийся в больничных коридорах народ, я просмотрел их все. Слова больные произносили разные – только вот смысл в них заключался один и тот же.

К моему приходу Акили уже не спал(а). Он(а) встретил(а) меня печальной улыбкой – и я понял, что втюрился по уши. Дело даже не в том, что лицо Акили так глубоко впечаталось в мое сознание, что я теперь и представить себе не мог, как когда-то был увлечен кем-то другим. Красота, в конце концов, такая мелочь! Но какой страстью, каким умом, какой иронией сверкали эти темные глаза! Ничего подобного я доселе не встречал.

Да это же смехотворно! – оборвал я себя. Для полного асексуала все это – лишь порожденные гормонами сантименты заводной игрушки, жалкого биоробота. Знай он(а), что за чувства меня обуревают… Кроме жалости, рассчитывать мне не на что.

– Известия про аэропорт сюда уже дошли? – спросил я.

Он(а) удрученно кивнул(а).

– И о смерти Нисиде тоже. Как Мосала восприняла?

– На кусочки не рассыпалась; но я не уверен, что она сейчас в состоянии рассуждать здраво.

Не то что я.

Я пересказал наш разговор.

– Ну как, по-твоему, если она дотянет до того, как кто-нибудь сделает от ее имени доклад о ТВ, откажутся умеренные от своих планов? Передадут лекарство?

– Возможно, – Судя по выражению лица, особых надежд на это Кувале не питал(а). – Если будет неопровержимо доказано, что ТВ действительно завершена, если оснований для сомнений не останется. Но они же сейчас в бегах. Ничего передать не смогут.

– Могли бы сообщить химическую формулу.

– Да. А нам останется надеяться, что в Безгосударстве найдется оборудование, на котором можно успеть вовремя синтезировать такой препарат.

– Если вся Вселенная существует лишь ради объяснения Ключевой Фигуры, может, ей все-таки повезет?

Ни одному слову я и сам не верил – и все же, похоже, сказал именно то, что надо было.

– Объяснение момента «Алеф» не распространяется на чудесные избавления. Ключевой Фигурой необязательно должна стать именно Мосала – даже если Нисиде мертв, а ТВ Бундо опровергнута. Если она выживет, то лишь благодаря тому, что люди, которые борются за нее, окажутся сильнее тех, кто пытается ее убить, – (Усталый смешок.) – В том-то и состоит теория всего: чудес на свете не бывает, даже если это касается Ключевой Фигуры. Жизнь и смерть всех людей определяют одни и те же законы.

– Понятно, – я помедлил, – Хочу тебе кое-что показать. Только что полученные данные об Отчаянии.

– Об Отчаянии?

– Можешь смеяться, сколько хочешь. Допускаю, это ничего и не значит; но мне непременно нужно знать твое мнение.

Я чувствовал себя обязанным перед Рейнолдсом не растрезвонить направо и налево содержание еще не вышедших в эфир материалов. Палата была полна, но нас с обеих сторон огораживали ширмы, а лежащий на противоположной кровати человек в гипсе, судя по всему, спал. Я передал ноутпад Кувале и, приглушив звук, включил один из сюжетов.

В лицо оператору смотрела привязанная к больничной койке бледная всклокоченная женщина средних лет. Непохоже, что накачана наркотиками, но характерные поведенческие симптомы явно отсутствуют – лишь одержимо горят расширенные ужасом прикованные к Рейнолдсу глаза.

– Эта информационная схема, это состояние осознанности бытия и способности к мироощущению включает в себя непрерывно растущую последовательность взаимообусловленных структурных уровней: нервные клетки кодируют информацию, кровь питает нервные клетки, сердце перекачивает кровь, кишечник обогащает ее, рот поставляет в кишечник питательные вещества, содержащиеся в пище… сельскохозяйственные угодья, земля, солнечный свет, триллионы звезд… – Она говорила, а глаза ее скользили по лицу Рейнолдса, – Нервные клетки, сердце, кишечник; клетки – заключенные в жидкие мембраны белки, ионы и вода; дифференцирующиеся в процессе развития ткани; активизируемые перекрывающимися градиентами гормональных маркеров гены; миллионы взаимосвязанных клеточных конструкций; четырехвалентный углерод; одновалентный водород; мечущиеся между состоящими из протонов и нейтронов ядрами электроны, стремящиеся к точке, в которой уравновешиваются силы электростатического притяжения и отталкивания; вращающиеся в противоположных направлениях кварки, объединяющие лептоны в условиях иерархически упорядоченных возбуждений, вмещающее их десятимерное пространство… определяющее разрушение симметрии в системе любой топологии… – Голос ее оживился, – Нервные клетки, сердце, кишечник; морфогенез, повернутый вспять, к отдельной клетке, к оплодотворенному яйцу в другом теле. Диплоидные хромосомы, требующие наличия двух родителей. Наследственность, отбор. Из само-реплицирующихся фрагментов, нуклеотидов, сахаров, аминокислот, двуокиси углерода, воды, кислорода, из далеких одноклеточных предков посредством мутаций возникают биологические виды. Конденсирующееся дозвездное облако, насыщенное синтезированными на иных светилах тяжелыми элементами, прорвавшееся сквозь гравитационно нестабильный космос, зарождающийся и гибнущий в черной дыре.

Она умолкла, но глаза жили; по ее мечущемуся взгляду я почти угадывал черты невидимого на экране Рейнолдса. И тут изумленное лицо вспыхнуло – словно откровение снизошло на нее, словно, внезапно прозрев, она только сейчас разглядела принятого поначалу за какого-то диковинного призрака стоящего за камерой человека и теперь тщилась, предельно расширив рамки своих космологических умопостроений, втиснуть этого чужака, этого логически неизбежного дальнего сородича в ту же целостную конструкцию.

А потом что-то произошло, и краткий период просветления оборвался: лицо женщины исказилось паническим ужасом. Вновь накатил приступ Отчаяния. Я выключил воспроизведение, пока она не начала биться и кричать.

– Есть записи еще трех случаев, – сказал я, – Примерно то же самое. Так что из этого бреда я сделал собственные выводы – или, по-твоему, это тоже бред? Потому что… Что это за напасть такая, заставляющая людей поверить, будто они стали Ключевой Фигурой?

Кувале положил(а) ноутпад на постель и глянул(а) на меня.

– Эндрю, если это розыгрыш…

– Да нет же! Зачем мне…

– Чтобы спасти Мосалу. Потому что, если это розыгрыш, ничего у тебя не выйдет.

Я застонал.

– Приди мне в голову подсунуть им подставную Ключевую Фигуру, чтобы снять с крючка Мосалу, я сымитировал бы сцену с Ясуко Нисиде, раскрывающим на смертном одре все космические тайны, а не с невесть откуда взявшимися умалишенными, – Я рассказал о Рейнолдсе и о хранящихся в ЗРИнет материалах.

Он(а) изучающе взглянул(а) на меня, пытаясь разобраться, не лгу ли я. Я ответил прямым взглядом – голова шла кругом, сил не было что-то скрывать. На мгновение в глазах Кувале мелькнуло изумление, а потом… веселые искорки? Даже и не знаю. Во всяком случае, он(а) не сказал(а) ни слова.

– Может быть, кто-то другой из антропокосмологов-ортодоксов сфабриковал фальшивку и проник в ЗРИнет, – Конечно, я хватался за соломинку, но никакого другого осмысленного объяснения не подворачивалось.

– Нет, – отрезал(а) Кувале, – Мы бы узнали.

– Тогда?..

– Это подлинник.

– Но как такое могло случиться?

Не стыдясь своего страха, он(а) вновь посмотрел(а) мне в глаза.

– Значит, все наши рассуждения были верны – ошибка только в деталях. Все ошибались в деталях. Ортодоксы, умеренные, экстремисты: все мы принимали различные допущения – и все ошибались.

– Не понимаю.

– Поймешь. Все мы поймем.

Вдруг вспомнилась апокрифическая байка о смерти Мутебы Казади, что рассказал мне антропокосмолог тогда, на корабле.

– Ты думаешь, Отчаяние порождается смешением с информацией?

– Да.

– Если это из-за Ключевой Фигуры, значит, захватит и всех остальных? Экспоненциальный рост? Как эпидемия?

– Да.

– Но как? Кто был Ключевой Фигурой? С кого все началось? С Мутебы Казади, столько лет назад?

– Нет! – У Кувале вырвался истерический смех. Человек на кровати напротив проснулся и прислушивался к каждому слову, но мне уже не было до этого дела, – У Миллера руки не дошли рассказать тебе одну странную вещь, касающуюся этой космологической модели.

Миллер – тот у-мужчина, которого про себя я называл Третьим.

– Какую?

– Если провести все вычисления, оказывается, что имеет место обратный временной эффект. Не такой уж мощный: экспоненциальное поступательное движение означает экспоненциальный спад в обратном направлении. Но абсолютная неизбежность смешения Ключевой Фигуры в момент «Алеф» с некоторой вероятностью предполагает вовлечение в процесс и других людей, случайных, – даже до того, как свершится само событие. Таково условия непрерывности; никакая система не совершает мгновенных скачков от нуля к единице.

Я тряхнул головой. Совсем запутался. Нет, этого мне не постичь.

Акили машинально взял(а) в ладони мою руку, крепко сжал(а); страх и недобрые предчувствия, от которых мутилось в голове и бросало в дрожь, передались мне, от тела к телу, от кожи к коже.

– Ключевая Фигура – еще не Ключевая Фигура. Момент «Алеф» еще не наступил – а мы уже ощущаем шок.

 

25

Позаимствовав мой ноутпад, Кувале на скорую руку набросал(а) характеристики информационных потоков, порождающих Отчаяние. Попробовал(а) даже, не углубляясь в тонкости, смоделировать процесс распространения эпидемии – хотя полученная в конце концов расчетная кривая оказалась гораздо более пологой (истинная росла быстрее, чем по экспоненте, – «возможно, искажена заниженными начальными цифрами») – и предсказал(а) дату момента «Алеф»: где-то между 7 февраля 2055 года и 12 июня 3070-го. Нисколько не огорчившись результатами, он(а) продолжил(а) совершенствовать модель. Забегали по клавиатуре пальцы, замелькали на экране графики, диаграммы, уравнения; впечатляло не меньше, чем работа Мосалы, – и понятно было ровно настолько же.

Говоря откровенно, стремительные мысли Кувале невольно захватили и меня; но вызванное неожиданным открытием потрясение понемногу проходило, и я снова задумался: не вкладываем ли мы собственный смысл в бессвязные монологи четверки больных? До сей поры антропокосмология ни разу не дала прогноза, который можно было бы экспериментально подтвердить. Не сомневаюсь: для любой ТВ можно разработать изящнейшее математическое обоснование; только нельзя же, в самом деле, взять и отбросить все существовавшие до сих пор представления о Вселенной на основании теории, подтверждаемой на практике лишь высокопарными бреднями четверки подхвативших новую экзотическую психическую болезнь случайных людей.

А что до прогноза, будто Отчаяние охватит весь мир, то – если Кувале прав(а), – это катаклизм столь же немыслимый, как и предсказываемое умеренными раскручивание клубка.

Сомнения свои я оставил при себе, но, выйдя из палаты (Кувале тем временем обсуждал(а) проблему с другими антропокосмологами-ортодоксами), вернулся с облаков на землю. Приходится признать: все эти разговоры об отголосках грядущего момента «Алеф» еще дальше от реальности, чем самые надуманные из общепринятых сентенций.

А может, какое-нибудь биологическое оружие, воздействующее на нервную систему? Скажем, поражающее определенные участки мозга и вызывающее у большинства жертв обычные симптомы Отчаяния, а у четверых из трех тысяч больных – еще и вспышки вот таких маниакальных, но не лишенных логики рассуждений. Размышление, как и любая другая разновидность психической деятельности, есть продукт протекающих в мозгу органических процессов. И если страдающий тяжелыми генетическими нарушениями шизофреник отыскивает в очертаниях первой попавшейся вывески, плывущего по небу облака, любого дерева скрытый смысл, то, возможно, интенсивное направленное воздействие вирусного оружия в сочетании с определенным уровнем образования может вызвать подобный неконтролируемый – но гораздо более мощный – лавинообразный поток систематизированного бреда. И если первоначально это оружие предназначалось для нарушения аналитического мышления, ничего удивительного, что какой-нибудь мутантный штамм мог вызвать гиперстимуляцию тех самых проводящих путей нервной системы, деятельность которых, по замыслу разработчиков, должен был угнетать.

Я опять зашел в магазин, купил себе еще ноутпад. С улицы позвонил де Гроот; она казалась расстроенной, но через сеть объяснять, в чем дело, не стала.

Мы встретились в отеле, в номере Мосалы. Де Гроот молча провела меня в комнату.

– Вайолет?..

Под люстрой плясали пылинки; голос звучал, как в пустой комнате.

– Подтвердилось. Я хотела остаться в больнице, но она меня отослала, – Де Гроот стояла передо мной, опустив глаза, сцепив руки, – Вы знаете, – спокойно добавила она, – от кого мы только не получали идиотских писем! Каждый маньяк, каждый фанатик на свете жаждал поведать Вайолет о своих удивительных космических открытиях… Или сообщал, что она оскверняет их драгоценные святыни и будет за это гореть в аду… Или великий Будда отвратит от нее свой лик… Или что из-за ее мужеподобной западнической упрощенческой гордыни великая мировая цивилизация превратится в мертвый нигилистический булыжник. Антропокосмологи были для нас просто еще одним голосом во всеобщем гаме, – Она взглянула мне в глаза, – Стали бы вы воспринимать их как нечто опасное? Не фундаменталисты. Не расисты. Не психопаты, подробно расписывающие, как они обойдутся с ее трупом. Люди, которые присылали нам длинные диссертации по теории информации – а в постскриптуме сообщали, что были бы счастливы наблюдать, как она создаст новую Вселенную, но кое-какие другие партии, возможно, попытаются ее остановить.

– Никто бы не воспринял их всерьез, – согласился я.

Де Гроот провела пальцами по виску и застыла, молча прикрыв глаза ладонью.

– Вы хорошо себя чувствуете?

Невесело усмехнувшись, она кивнула в ответ.

– Голова болит, вот и все, – Она сделала глубокий вдох, явно силясь заставить себя продолжать, – В крови, в костном мозге и в лимфатических узлах обнаружили следы чужеродных белков. Правда, молекулярную структуру определить не могут. И никаких симптомов у нее пока нет. Так что ей начали вводить смесь сильнодействующих антивирусных препаратов, и, пока ничего не случится, единственное, что могут врачи, – это наблюдать.

– А служба безопасности?..

– Ее охраняют. Если в этом есть хоть какой-нибудь смысл.

– А Буццо?

– У него вроде бы все чисто, – Де Гроот фыркнула, рассерженно и недоумевающе, – С него все это как с гуся вода. Считает, что смерть Нисиде вызвана естественными причинами, у Вайолет в организме какой-то безвредный поллютант, а ваши анализы на холеру – просто подлог, чтобы создать шумиху в прессе. По-моему, единственное, что его волнует, – как по окончании конференции добраться до дому, если аэропорт будет все еще закрыт.

– Но телохранители у него есть?

– Не знаю; у него спросите. Да, и еще. Вайолет просила, чтобы он сам дал пресс-конференцию и объявил о слабых местах своей ТВ. Антивирусные препараты очень ослабляют; ей так плохо, она едва говорит. Буццо дал ей какое-то расплывчатое обещание – а потом принялся нашептывать мне что-то насчет того, что, прежде чем отказываться от своей теории, ему нужно проработать проблему более детально. Так что не знаю, как он поступит.

От ярости и разочарования потемнело в глазах, но все же я выдавил:

– Все факты ему известны; решать ему.

Думать о врагах Бундо не хотелось. Тело Сары Найт не найдено, но сама мысль о том, что ее убийца еще в Безгосударстве, пугала больше всего. Умеренные отпустили меня на все четыре стороны, как только сочли, что все равно достигнут желаемого. Однажды меня уже чуть не убили экстремисты – а ведь на меня даже и не нацеливались.

– Даже если это оружие может выстрелить в любой момент, – размышлял я вслух, – нет такой медицинской процедуры, которую можно проделать в Безгосударстве и нельзя – в санитарном самолете, верно? А ваше правительство, конечно же, захочет прислать полностью оснащенный летающий военный госпиталь…

Де Гроот глухо рассмеялась.

– Да? Как у вас все просто! Есть у Вайолет несколько друзей в высших сферах – но есть и заклятые враги… А большинство там – долбаные прагматики, которые с удовольствием используют ее, как сочтут нужным. Чтобы они да раскачались взвесить все «за» и «против», стали бы спорить, отстаивать свою точку зрения, приняли бы решение – и все это в один день! Да для этого чудо должно свершиться. Даже будь в Безгосударстве мир и покой, даже если бы самолет мог сесть в аэропорту!

– Да ладно вам! Весь остров плоский, как шоссе! Ну, допустим, на побережьях топко, но клочок достаточно твердой земли радиусом километров двадцать найдется наверняка.

– Только в пределах досягаемости ракет из аэропорта.

– Да, но с чего бандитам препятствовать эвакуации больных? Скорее всего, они готовы к тому, что вот-вот появятся иностранные военные суда – забрать с острова соотечественников. Ну а самолет – какая разница? Только быстрее.

Де Гроот печально покачала головой. Хотелось бы ей, чтобы я ее убедил, – только не получается.

– Сколько бы мы с вами ни рассуждали тут о риске, все это – гадание на кофейной гуще. Правительство будет оценивать ситуацию согласно собственной точке зрения; и с налету никаких решений оно не примет. Одно дело – десять тысяч долларов на благотворительный рейс, и совсем другое – сбитый над Безгосударством самолет. Вайолет – да и любому человеку в здравом уме – меньше всего хотелось бы ни за что ни про что отправить к праотцам невинных людей.

Я отвернулся, шагнул к окну. Судя по виду лежащей внизу улицы, в Безгосударстве действительно царили мир и покой. Но какую бы кровавую смуту ни задумали бандиты, без сомнения, меньше всего их нанимателям понравилось бы появление всемирно известной мученицы от технолиберации. Потому-то «Ин-Ген-Юши» и не имело смысла ее убивать: ее смерть была бы для них такой же катастрофой, как и ее широко разрекламированная эмиграция.

И все же положение деликатное. Что признали бы они, сделай они для нее исключение? И какой сценарий сочли бы наиболее опасным для противобойкотного движения: назидательную сказочку о трагической смерти Мосалы в результате опрометчивых заигрываний с изменниками или душещипательную историю выздоровления на борту спасательного самолета, уносящего ее обратно в стан единомышленников (где каждый ген принадлежит своему полноправному владельцу и на каждую болезнь есть быстродействующее лекарство)?

Но пока еще они, скорее всего, и не ведают, перед каким нелегким выбором вскоре окажутся. Так что все зависит от того, кто сообщит им эту новость – сумеет ли он убедить их принять правильное решение.

Я повернулся к де Гроот.

– А что, если удастся уломать бандитов гарантировать беспрепятственный коридор для спасательного рейса? Сделать для этого публичное заявление? Могли бы вы сдвинуть дело с места, если будет такой шанс? – Я сжал кулаки, пытаясь подавить поднимающуюся в душе панику. Да понимаю ли я, что говорю? Дав такое обещание, назад уже не отыграешь.

Но я ведь уже обещал лучше плавать.

Де Гроот, казалось, раздирали сомнения.

– Вайолет еще даже не сказала ни Венди, ни Макомпо. И взяла с меня клятву молчать. Венди сейчас в деловой поездке в Торонто.

– Может лоббировать из Кейптауна – значит, может и из Торонто. И Вайолет сейчас мыслит не вполне отчетливо. Скажите ее матери все. И мужу. Если понадобится, скажите Марианне Фокс и всему МСФТ.

Поколебавшись, де Гроот неуверенно кивнула.

– Попробовать стоит. Стоит попробовать все. Но как, no-вашему мы сможем получить какие-то гарантии от бандитов?

– План А: изо всех сил надеяться, что они отвечают на телефонные звонки. Потому что идти в аэропорт и вести личные переговоры я вовсе не жажду.

На центре острова вторжение, казалось, никак не отразилось, но за четыре улицы от аэропорта обстановка резко переменилась. Ни баррикад, ни предупреждающих надписей – и ни души. Вечерело. Улицы за моей спиной кишели народом, всего в пятистах метрах от захваченных зданий работали магазины и рестораны, но едва я пересек незримую границу, меня обступили руины – точно внезапно порожденная самим Безгосударством уменьшенная копия павших жертвой компьютерных сетей мертвых городов.

Не свистели над головой пули, ничто не напоминало зону военных действий, но, куда идти, чего ожидать – я не знал. Опыта работы на полях сражений у меня никакого; избрав научную журналистику, я всегда с радостью сознавал, что ничего опаснее конференции по биоэтике мне снимать не придется.

Вот и вход в зал для пассажиров – широкий черный прямоугольник. В десятке метров валяются осколки стеклянных дверей. Окна разбиты, растения и статуи раскурочены; стены в каких-то странных рубцах, будто их обдирали когтями. Я надеялся увидеть часовых: хоть какой-то признак упорядоченности, свидетельство строгого разделения функций. А тут, видно, расположилась скорее банда грабителей – сидят в темноте и дожидаются, пока кто-нибудь забредет.

«Сара Найт это сделала бы – ради одного сюжета», – подумал я.

Да. И Сара Найт мертва.

Напряженно глядя в землю, я медленно шел вперед. И зачем четырнадцать лет назад я велел Сизифу отбраковывать всю чушь, что присылали производители оружия специализирующимся на технической тематике журналистам ради бесплатной рекламы своих бесподобных противопехотных мин! Только вот вряд ли в эти пресс-релизы включали полезные советы «как не наступить на мину» – разве что потратить пятьдесят тысяч долларов на миноискатели.

Внутри здания царила кромешная тьма, но белеющие вокруг рифы освещались наружными прожекторами. Я вгляделся в черный провал входа. Был бы со мной Очевидец! Сетчатка стала бы как новенькая. Хоть камера на правом плече не весила почти ничего, все равно тело казалось каким-то перекошенным, деформированным – будто гениталии взяли и переехали на коленную чашечку. Примерно так же комфортно, надежно и гармонично. К тому же, каким бы это ни показалось абсурдом, прежде мне всегда придавали ощущение защищенности невидимые нервные отводы и оперативная память. Пока мои глаза и уши ловили образы и звуки, чтобы тут же преобразовать их в цифровую запись, как наблюдателю мне не было равных – разумеется, до того момента, когда меня выпотрошат и ослепят. Аппарат же, что покоился сейчас у меня на плече, можно отшвырнуть в мгновение ока, как пылинку.

Никогда в жизни не чувствовал я себя таким оголенным. Я остановился в десятке метров от зияющего дверного проема, поднял руки и прокричал в темноту:

– Я журналист! Хочу поговорить!

Я ждал. За спиной шумел город, но аэропорт хранил молчание. Я крикнул снова. Подождал еще. В полном смятении я почти забыл о страхе. Может, зал для пассажиров пуст, бандиты устроили лагерь на какой-нибудь дальней взлетной полосе, а я стою тут и ору, как дурак.

Но тут на меня пахнуло влажным воздухом, и погруженный во тьму дверной проем изверг из себя некий аппарат.

Я вздрогнул, но с места не двинулся. Хотели бы убить – я и не увидел бы, как приближается эта штука. Выдавали ее светящиеся контуры: пока она двигалась, глаз улавливал тусклый, однако вполне отчетливый преломленный свет по краям, но, когда остановилась, оказалось, что я вглядываюсь в пустоту – в какой-то загадочный остаточный фантом. Шестиногий робот трехметровой высоты? Анализирующий разрешающую способность моего зрения и освещенность и на ходу сооружающий защитный оптический экран? Да нет, похлеще. Он стоял в дверном проеме, наполовину выдаваясь наружу, в залитый светом прожекторов двор, и не отбрасывал тени – из чего следовало, что передо мной – сформированное встроенными в полимерный корпус источниками когерентного монохроматического излучения голографическое изображение. Так вот с чем придется столкнуться жителям Безгосударства! Я похолодел. Военная техника класса «альфа». Такая установочка стоит миллионы. На этот раз «Ин-Ген-Юити» не стала размениваться на всякую дешевку. Хотят вернуть свою интеллектуальную собственность – значит, все, что станет у них на пути, будет сметено с кораллового острова.

Гигантское насекомое заговорило:

– Мы уже выбрали группу журналистов, Эндрю Уорт. Вы не в хит-параде, – Оно говорило по-английски, превосходно копируя ироническую интонацию, но с жутковато нейтральным, без какого бы то ни было акцента, произношением. Автономна его речь или через него я говорю с наемниками или их хозяевами? Я понятия не имел.

– Я не собираюсь снимать войну. Я пришел предложить вам возможность избежать нежелательной огласки.

Насекомое гневно подалось вперед; замаскированная поверхность подернулась изысканно переливающейся муаровой дымкой. Я будто в землю врос. «Бежать!» – подсказывал инстинкт, но мышцы стали точно ватные. Штуковина остановилась метрах в двух-трех – и снова исчезла из виду. Теперь ей ничего не стоит, подняв переднюю ногу, в мгновение ока снести мне голову.

Собравшись с духом, я обратился в пустоту:

– На острове находится женщина, которая умрет, если ее не эвакуировать в течение нескольких часов. И если это случится, ЗРИнет пустит в эфир фильм «Вайолет Мосала – мученица технолиберации».

Чистая правда – хотя поначалу Лидия возражала. Я отослал ей сфабрикованный материал: Мосала рассказывает о причинах своей предполагаемой эмиграции; все более-менее соответствует ее действительным словам, хоть на самом деле я этого и не снимал. Монтажеры трех ЗРИнетовских отделов новостей трудились не покладая рук, состряпывая из этого – и еще из кое-каких собранных мною подлинных материалов – сенсационный некролог. Правда, включить что-нибудь про антропокосмологов я как-то упустил из виду. Мосала должна была стать знаменем борцов против бойкота – и вот она инфицирована вирусным оружием, а Безгосударство оккупировано. Лидия сделала собственные умозаключения, и монтажеры получили соответствующие инструкции.

Несколько долгих минут насекомое молчало. Я застыл с поднятыми руками, представляя, как передается по иерархической цепочке сообщение об угрозе шантажа. Может, биотехнологический альянс рассматривает альтернативу покупки ЗРИнет и уничтожения отснятого материала? Но тогда им придется заручиться поддержкой и других сетей; чтобы обеспечить освещение событий в нужном ключе, им еще платить и платить. Так, может, проще получить желаемое задаром, просто позволив ей жить?

– Если Мосала выживет, – пустился я в объяснения, – вы можете задержать ее. Но если умрет здесь, ближайшие сто лет в памяти людской ее фигура будет связана с Безгосударством.

Вдруг что-то словно ужалило в плечо. Я покосился вправо: от крошечного обугленного пятнышка на рубашке разлеталась туча пепла – остатки сгоревшей камеры.

– Самолет может сесть. И вы можете отправляться с ней. Как только она окажется вне опасности, сделайте в Кейптауне новый сюжет о ее планах касательно эмиграции – и о том, что из них выйдет.

Голос тот же самый – но силы, что скрываются за ним, от острова далеко.

Не было нужды добавлять: если события будут освещены правильно, вы будете вознаграждены.

Я наклонил голову в знак согласия.

– Я это сделаю.

Насекомое помедлило.

– Сделаете? Не уверен.

Живот обожгла боль. Я с криком упал на колени.

– Она вернется одна. Вы можете остаться в Безгосударстве и запечатлеть его падение.

Я поднял глаза: в воздухе мерцали едва заметные зеленовато-фиолетовые блики – словно проблеск солнечного света пробился сквозь полуприкрытые веки. Штуковина удалялась.

Встать оказалось не так-то легко. Лазерная вспышка прожгла рубец поперек живота – но луч на целую микросекунду задержался на недавно полученной ране, углеводный полимер карамелизовался, из пупка засочилась водянистая буроватая жидкость. Обложив на чем свет стоит пустой дверной проем, я поковылял прочь.

И вот я снова среди людей. Подошли двое подростков, спросили, не нужна ли помощь. Я принял ее с благодарностью. Подхватив под руки, они доволокли меня до больницы.

Из палаты скорой помощи я позвонил де Гроот.

– Они вполне цивилизованные. Самолету разрешено сесть.

Вид у де Гроот был измученный, но, услышав мои слова, она засияла.

– Фантастика!

– Насчет самолета есть новости?

– Пока никаких – но я только что говорила с Венди, она ждала звонка ни много ни мало от самого президента, – Де Гроот запнулась, – У Вайолет поднимается температура. Пока опасности нет, но…

Но курок спущен. Теперь каждая минута на счету. Наперегонки с вирусом. Хотя, с другой стороны, чего я ожидал? Еще одного сдвига во времени? Возникшего по мановению волшебной палочки иммунитета для Ключевой Фигуры?

– Вы с ней?

– Да.

– Увидимся через полчаса.

Рану мне обрабатывала та же самая докторша, что и в прошлый раз. Ну и досталось ей сегодня!

– И слушать больше не хочу ваши байки, – раздраженно бросила она, – В прошлый раз вы наплели что-то довольно неуклюжее.

Я обвел глазами стерильно чистый кабинет, аккуратные ряды шкафчиков с лекарствами и инструментами, и мною овладело отчаяние. Даже если Мосалу эвакуируют вовремя… Ведь в Безгосударстве остаются миллионы людей, которым некуда бежать.

– Что вы станете делать, когда начнется война? – спросил я.

– Никакой войны не будет.

Я попытался представить, что за установки собирают в эту самую минуту там, в чреве аэропорта, что за участь готовят вот этим самым людям, и мягко проговорил:

– Я думаю, выбирать вам не придется.

Врач – она как раз накладывала мазь на мои ожоги – замерла и одарила меня таким взглядом, будто я ляпнул нечто до крайности оскорбительное.

– Вы здесь чужой. И не имеете ни малейшего представления, что мы можем выбирать, а что – нет. Что ж, по-вашему, мы тут двадцать лет строим утопию? Пребываем в блаженном неведении? Тешнм себя сознанием, что наша положительная кармическая энергия оттолкнет любого захватчика?

Она с яростью принялась снова втирать мазь.

– Нет, – ошеломленно протянул я, – Я полагаю, вы готовы защитить себя. Но на этот раз на стороне ваших врагов перевес в технике. Серьезный перевес.

Пристально глядя на меня, она разматывала бинт.

– Послушайте, что я скажу. Потому что повторять я не стану. Когда придет время, вы уж на нас положитесь.

– В чем?

– В том, что мы знаем лучше вас.

Я невесело усмехнулся.

– Всего-навсего.

Я свернул в ведущий к палате Мосалы коридор и увидел беседующую с двумя охранниками де Гроот. Говорила она вполголоса, но была заметно взволнована; заметив меня, помахала рукой.

Я ускорил шаги.

Когда я подошел, де Гроот молча вынула ноутпад и нажала кнопку. На экранчике появилось лицо диктора новостей.

– Новости последнего часа с острова ренегатов «Безгосударство». Оккупировавшая островной аэропорт горстка воинствующих анархистов только что ответила согласием на просьбу южноафриканской дипломатии о срочной эвакуации двадцатисемилетней Вайолет Мосалы, лауреата Нобелевской премии, участницы вызвавшей бурную полемику конференции, посвященной столетию со дня смерти Эйнштейна, – На заднем плане под портретом Мосалы вертелся стилизованный глобус: крупный план Безгосударства; потом – очертания Южной Африки, – Оснащенные устаревшим медицинским оборудованием местные учреждения здравоохранения не в состоянии поставить точный диагноз, но состояние Мосалы оценивается как угрожающее. Источники в Манделе сообщают, что президент Нчабаленг направила анархистам личное послание и буквально минуту назад получила от них ответ.

Я сгреб де Гроот в охапку и, оторвав от пола, на радостях закружил по коридору. Охранники поглядывали на нас, по-детски хихикая. Может, по сравнению с вторжением победа наша – крошечная, зато это первое радостное событие за довольно долгое время.

– Хватит, – мягко урезонила меня де Гроот.

Я остановился, отпустил ее.

– Самолет сядет в три, – сказала она, – В пятидесяти километрах к западу от аэропорта.

Я наконец отдышался.

– Она знает?

Де Гроот покачала головой.

– Я ей еще ничего не говорила. Она спит; температура все еще высокая, но вверх пока не лезет. Врачи не знают, как дальше организм будет реагировать на вирус, но в санитарном самолете могут привезти препараты на случай наиболее вероятных осложнений.

– Теперь меня по-настоящему беспокоит только одно, – сосредоточенно проговорил я.

– Что?

– Зная Вайолет… Когда она услышит, что мы провернули за ее спиной, может отказаться лететь – из чистого упрямства.

Де Гроот как-то странно посмотрела на меня – будто пытаясь понять, шучу я или нет.

– Если вы действительно так думаете, тогда вы совсем не знаете Вайолет, – ответила она.

 

26

Я сказал де Гроот, что немного посплю и вернусь к половине третьего. Хотел пожелать Мосале счастливого пути.

Акилл, как оказалось, уже выписали. Я отправил сообщение с просьбой как-нибудь проявиться, вернулся в отель, умылся, сменил опаленную лазером рубашку. Обожженная кожа онемела, будто чужая, – местная анестезия творила чудеса. Я чувствовал себя совсем разбитым, однако душу переполняло ликование; до того был взвинчен, что на месте устоять не мог, не то что спать. Скоро одиннадцать, но магазины были еще открыты. Я вышел из отеля, купил еще одну портативную камеру и отправился бродить по городу, снимая все, что попадется на глаза. Последняя мирная ночь в Безгосударстве? Настроение уличной толпы ни в какое сравнение не шло с воцарившейся в отеле атмосферой осады, и все же напряжение ощущалось. В воздухе витало предчувствие беды – как в Лос-Анджелесе, когда объявляют о возможном землетрясении (однажды мне довелось при этом присутствовать; оказалась ложная тревога). Заметив наведенный на них объектив камеры, люди отвечали любопытными, даже подозрительными взглядами, но никаких признаков враждебности не выказывали. Кто знает, может, я шпионю в пользу наемников? А впрочем, если и так – ну еще один экзотический штришок, им-то что, в конце концов?

Остановившись в центре ярко освещенной площади, я пробежался по сетям новостей. Пресс-конференции Буццо так и не дал, своей ошибки не признал – возможно, узнав, что с Мосалой, воспринял наконец всерьез исходящую от экстремистов угрозу и передумал. По поводу событий в Безгосударстве все, точно сговорились, несли несусветную чушь; ничего, скоро ЗРИнет всех обставит, объявив о действительных причинах оккупации. И даже если Мосалу удастся спасти, организаторам бойкота истина может выйти боком.

Воздух был напоен влагой; стало прохладно. Глядя на нависающие над планетой спутники, я все пытался осмыслить очевидный факт: я – на искусственном острове в Тихом океане; надвигается война.

Неужто в этом моменте закодирована вся моя жизнь – воспоминания, которые храню, обстоятельства, в которых оказывался? Если принять это как данность – не больше и не меньше – мог бы я восстановить все остальное?

Вряд ли. Детство в Сиднее – было ли оно? Такое же далекое и иллюзорное, как Большой взрыв; даже проведенные на рыболовном судне часы и встреча с роботом в аэропорту потускнели в памяти, точно обрывки сна.

У меня никогда не было холеры. И никаких имплантированных органов не было.

В небесах холодно мерцали звезды.

В час ночи улицы все еще были полны народу, в ресторанах и магазинах кипела жизнь. Вопреки ожиданиям, ни одного хмурого лица. Наверное, все и сейчас уверены, что ничего страшного на их острове не происходит: так, мелкие неприятности, в первый раз, что ли?

Вокруг фонтана, перебрасываясь шутками и хохоча, сгрудилась ватага молодежи. Я спросил их, не собирается ли ополчение взять штурмом аэропорт. С чего бы еще такое приподнятое настроение? Может, они тоже пойдут в атаку – вот и взвинчивают себя и приятелей перед боем?

Они недоверчиво уставились на меня.

– Взять штурмом аэропорт? И полечь там?

– Возможно, это ваш единственный шанс.

Парни насмешливо переглянулись. Один из них, положив руку мне на плечо, участливо проговорил:

– Все будет хорошо. Просто приложи ухо к земле и держись крепче.

Какой-то дряни нанюхались, что ли?

Я вернулся в больницу.

– Вайолет проснулась, – сообщила де Гроот, – Хочет с вами поговорить.

Я вошел к ней один. Свет в комнате приглушен; на мониторе у кровати мерцают зеленые и оранжевые строчки. Голос у Мосалы слабый, но глаза сияют.

– Вы поедете со мной к самолету?

– Если хотите.

– Я хочу, чтобы вы сняли все. И, если понадобится, применили с пользой.

– Хорошо.

Что она имела в виду? Обвинить в ее смерти (если это случится) «Ин-Ген-Юити»? Вдаваться в подробности я не стал; устал от разговоров о мученичестве.

– Карин говорит, вы ходили в аэропорт хлопотать за меня перед бандитами, – Она изучающе смотрела мне в лицо, – Почему?

– Отвечаю услугой на услугу.

Она негромко рассмеялась.

– Чем я это заслужила?

– Долго рассказывать.

Я и сам уж теперь точно не знал, расплачивался ли с Адель Вунибобо, совершая свой демарш во имя технолиберации, двигало ли мною восхищение и уважение к Мосале, или я геройствовал в надежде предстать перед Акили в роли спасителя Ключевой Фигуры – хотя фигура эта в свете последних событий все меньше походила на исполненного величия творца и все больше – на разносчика информационно-теоретической заразы.

Пришла де Гроот, принесла новости о самолете; все идет по плану, пора двигаться. Вместе с нами отправились двое врачей. Я, стоя позади с камерой на плече, снимал, как Мосалу вместе с монитором и капельницей укладывали на каталку.

В гараже по пути к самолету я заметил полдюжины загруженных медицинским оборудованием, перевязочными материалами и медикаментами машин. Может быть, на случай захвата больницы медицинские принадлежности рассредоточивают по городу. Слава богу, хоть кто-то воспринимает вторжение бандитов всерьез.

Не включая сирену, мы неторопливо ехали по городу. Такими людными здешних улиц я ни разу не видел даже днем. Мосала попросила у де Гроот ноутпад, положила около себя на матрац, повернула к себе – чтобы удобнее было печатать. Занятие ее, судя по всему, требовало сосредоточенности, и все равно она, не отрываясь от экрана, заговорила со мной:

– Вы предлагали мне, Эндрю, выбрать себе преемника. Такого, на которого можно было бы положиться. Который непременно закончил бы работу. Вот этим я сейчас и занимаюсь.

Особого смысла в этом я уже не видел, но возражать не стал. В Кейптауне сверхточное сканирующее устройство в одно мгновение выдаст формулы всех белков вируса, и через несколько часов будет синтезирован блокирующий его действие препарат. Доказывать умеренным, что они ошибаются, а потом выпрашивать противоядие больше нет надобности – есть путь покороче.

Мосала подняла на меня глаза и заговорила, глядя в объектив:

– Эта программа базируется на десяти канонических экспериментах. Исчерпывающий анализ всех их результатов в совокупности даст то, что прежде рассматривали как десять параметров абсолютного пространства – это понятия из области десятимерной геометрии, лежащей в основе взаимодействия всех частиц и сил. Говоря современным языком, эти десять экспериментов дадут представление о том, каким образом в нашем мире происходит нарушение симметрии допространства. В чем именно заключается первооснова всего в этой Вселенной.

– Понятно.

Она нетерпеливо тряхнула головой.

– Дайте мне договорить. То, что сейчас запущено в суперкомпьютерную сеть, – просто вычисления «в лоб». Мне хотелось оставить за собой честь нанести последний штрих. Перепроверить, свести результаты воедино и написать итоговую статью, доступную пониманию любого читателя. Но все это тривиально. Теперь я уже точно знаю, как интерпретировать полученные результаты. И… – Она забарабанила по клавишам, проверила, что получилось, и отложила ноутпад в сторону, – Только что я автоматизировала весь этот процесс. На прошлой неделе я получила от матери экспериментальную версию Каспара – возможно, он опишет окончательные результаты так гладко, как никогда не сумела бы я сама. Так что выживу ли я, нет ли, окажусь ли между жизнью и смертью – к шести часам утра в пятницу статья будет написана. И направлена в сети без ограничений доступа. Копии будут разосланы также всем до единого преподавателям и студентам физических факультетов каждого университета планеты, – Лицо ее озарилось откровенно ликующей улыбкой, – Что теперь предпримут антропокосмологи? Начнут убивать всех физиков на Земле?

Я взглянул на де Гроот. Она была мертвенно-бледна, губы крепко сжаты.

– Да что вы оба скисли, черт вас возьми? Я просто стараюсь предусмотреть все возможные варианты развития событий.

Она закрыла глаза. Дышала прерывисто – и все-таки улыбалась. Я бросил взгляд на монитор: температура 40,9.

Город остался позади. В окнах санитарного фургона маячили лишь наши отражения. Машина двигалась мягко, ехали в молчании – только мотор урчал. А потом – звук. Будто сквозь далекие буровые скважины дышат сами рифы. Да нет, это же рокот подлетающего самолета!

Мосала потеряла сознание, но приводить ее в чувство никто не пытался. Мы подъезжали к месту встречи, и я поспешил выбраться из фургона – снять приземление. Не то чтобы взыграли остатки профессионализма – нет, просто я обещал. Самолет вертикально спустился метрах в сорока-пятидесяти от нас. Серый фюзеляж освещен только лунным светом; работающие двигатели взметали тучи мельчайшей известковой пыли. Как хотелось насладиться этими мгновениями триумфа! Но вид спускающегося ниоткуда в кромешную тьму великолепного военного лайнера поверг меня в уныние. Приди за ней корабль, меня, наверное, охватили бы точно такие же чувства: внешний мир крадется на цыпочках, забирает своих и спешно ретируется. То, что пришло к ним в руки, анархисты могут уже не выпустить.

Первыми спустились на землю двое в офицерской форме, с оружием на портупеях – но, может, они врачи? Отвели в сторону местных медиков, принялись совещаться. Голоса их утонули в реве реактивных двигателей; стоящий самолет все еще гнал сквозь моторы охлаждающую струю воздуха. Потом появился хрупкий молодой человек в помятом костюме. Выглядел он измученным, казалось, происходящее совсем сбило его с толку. Чтобы узнать его, мне понадобилось несколько секунд: муж Мосалы, Макомпо.

Де Гроот кинулась ему навстречу; они молча обнялись. Я стоял позади. Она повела его в фургон. Я отвернулся, глянул вдаль: вокруг – серебристо-серый рифовый известняк, точно вспененная поверхность неправдоподобно спокойного океана; сверкают в лунном свете рассеянные тут и там минералы-примеси. Когда я снова повернулся к фургонам, солдаты уже несли привязанную к носилкам Мосалу к самолету. Следом шли Макомпо и де Гроот. Вдруг накатила смертельная усталость.

Спустившись со ступенек, де Гроот подошла ко мне и прокричала:

– Вы летите с нами? Они говорят, там всем хватит места.

Я задумчиво смотрел на нее. Что держит меня здесь? Мой контракт со ЗРИнет предусматривает съемки материала о Мосале, а не о падении Безгосударства. Лететь мне запретило невидимое насекомое; но, если я все-таки улечу, неужто бандиты об этом узнают? Глупый вопрос: военные спутники без труда заснимут в инфракрасном спектре отпечатки пальцев любого, кто рискнет выйти из дому, даже разговор прочтут по губам. Но сбить самолет – и пустить все насмарку, да еще карательные меры на себя навлечь – в наказание одному-единственному строптивому журналисту? Да нет, не станут они.

– Я бы с радостью, – ответил я, – Но здесь есть человек, которого я не могу оставить.

Де Гроот кивнула – какие там еще нужны объяснения? – и с улыбкой пожала мне руку.

– Что ж, удачи вам обоим. Надеюсь, скоро увидимся в Кейптауне.

– И я надеюсь.

За всю обратную дорогу до больницы оба врача не проронили ни слова. Наверняка их тянуло поговорить о войне; но не при иностранце же. Не вполне доверяя незнакомой технике, я поспешил просмотреть отснятый материал и отправил на свой домашний компьютер.

В городе царило сущее столпотворение, хотя прохожих стало гораздо меньше. Большинство расположились лагерями: со спальными мешками, складными стульями, переносными плитами, даже с небольшими палатками. Непонятно – то ли радоваться, то ли за голову хвататься от этого жалкого оптимизма. Может, анархисты готовы выстоять, даже если будут захвачены все городские службы. И никаких признаков паники, ни беспорядков, ни мародерства – так что, вероятно, Манро был прав, и островитяне действительно достаточно хорошо осведомлены о возможных последствиях такого рода традиционных человеческих действий, поэтому и воздерживаются от них.

Только вот чтобы остаться в живых под натиском многомиллиардной военной техники, одними плитами, палатками и социобиологией им никак не обойтись.

 

27

Разбудили меня звуки стрельбы. Гремело вдалеке, но кровать все равно тряслась. Я мгновенно оделся и застыл в нерешительности посреди комнаты. Ни подвала, ни бомбоубежища… Куда бежать? На первый этаж? На улицу? Перспектива болтаться под открытым небом не очень прельщала. Но четыре, а то и пять этажей над головой – защита это или потенциальная груда развалин?

Светало. Едва минуло шесть. Стараясь подавить совершенно абсурдный страх перед снайперами – да не станет никто стрелять ни с той ни с другой стороны, – я осторожно подошел к окну В воздухе, уходя вершинами в небеса, висели пять колонн белесого дыма – точно обленившиеся торнадо. Я запросил у Сизифа вид поближе. Он пошарил по локальным сетям; десятки людей уже прислали им материалы. Рифы самопроизвольно восстанавливаются и не горят, но снаряды, должно быть, были начинены какими-то химикатами – судя по тому, что здания не взорваны, а просто провалились в образовавшиеся в грунте пустоты, действие их не ограничивалось механическим разрушением и высокими температурами. Вряд ли внутри кто-нибудь выжил. Но и близлежащие улицы выглядели ничуть не лучше – погребены под многометровым слоем меловой пыли.

Расположившиеся лагерем вокруг отеля люди ни малейших признаков удивления не выказывали. Половина уже упаковалась и снялась с места, остальные снимали палатки, сворачивали спальники и одеяла, разбирали плиты. Плакали дети, толпа была заметно напряжена; но никого не затоптали. Пока. Дальше по улице я увидел медленно движущийся плотный поток людей. Они уходили на север, прочь от центра города.

Я ожидал чего-то безмолвного, смертоносного – в конце концов, в «Ин-Ген-Юити» сидят биоинженеры, – но надо было раньше догадаться. Чем еще должен был ознаменоваться приход анархии в Безгосударство, как не градом взрывов, оседающими в клубах пыли домами, толпами беженцев? Наемники заброшены сюда не затем, чтобы полностью взять в свои руки контроль над островом; они здесь, чтобы доказать, что любое сообщество пиратов обречено на гибель в пучине вполне телегеничной смуты.

Звуки стрельбы слышались откуда-то с востока, уже ближе. С потолка дождем сыплется побелка; угол полимерного оконного стекла выскочил из рамы и свернулся, точно сухой лист. Скрючившись на полу, я прикрыл руками голову, проклиная себя за то, что не улетел с де Гроот и Мосалой, а Акили – за то, что не ответил(а) на мое послание. Ну почему я все никак не могу примириться с фактом, что ничего для Кувале не значу? Я был полезен в борьбе, защищал Мосалу от антропокосмологов-отступников, помог докопаться до истины, скрывающейся, возможно, за Отчаянием… Но теперь, когда вот-вот грянет великая информационная чума, стал не нужен.

Дверь распахнулась. В комнату вошла немолодая фиджийка; служащие отеля ходят в униформе, но, мне кажется, прежде я ее уже видел в здании за работой.

– Мы эвакуируем город, – отрывисто бросила она, – Возьмите с собой все, что сможете унести.

Пол больше не сотрясался, но я нетвердо поднялся на ноги, не вполне уверенный, что расслышал ее правильно.

Одежду свою я уже упаковал. Схватив чемодан, я вслед за женщиной вышел в коридор. Мой номер располагался сразу за лестницей; служащая направилась к следующей двери.

– А вы проверили?.. – Я указал на другую половину коридора, комнат двадцать.

– Нет, – Мгновение она колебалась, стоит ли доверять мне выполнение столь ответственной задачи, потом все-таки снизошла. Протянула свой общий ключ, скопировала с него на мой ноутпад инфракрасную метку.

Чемодан я оставил у лестницы. Первые четыре комнаты были пусты. Выстрелы грохотали все чаще – в основном, слава богу, вдалеке. Поднося ноутпад к замкам, одним глазом я косился на экран; кто-то сводил воедино все сообщения о разрушениях и наносил на карту города. К этому часу было разрушено двадцать одно здание – большей частью многоквартирные жилые дома. Если бы стояла задача уничтожить стратегические объекты, они, без сомнения, были бы уничтожены. Может быть, основные звенья городской инфраструктуры намеренно обходят стороной: берегут для марионеточного правительства, которое водворится после нашествия второй волны оккупантов – «спасителей» острова от «анархии»?

А может, цель – просто сровнять с землей как можно больше жилых зданий, выгнать как можно больше народу в пустыню.

В одной из комнат я нашел Лоуэлла Паркера, журналиста «Атлантики», которого видел на пресс-конференции Мосалы, – дрожащим, скрючившимся на полу. Точь-в-точь таким же несколько минут назад увидела меня служащая отеля. Он быстро пришел в себя, новость об эвакуации принял, по-моему, едва ли не с благодарностью – будто только и ждал, чтобы кто-то сказал хоть что-то определенное, пусть даже этот «кто-то» и сам ситуацией не владеет.

Я обошел еще комнат десять – двенадцать, оповестил еще четверых: то ли журналистов, то ли ученых – ни одного знакомого лица. По большей части они уже упаковали вещи и ждали, чтобы кто-нибудь сказал, что делать дальше. Ни один не задумался, а разумны ли передаваемые мной указания; мне и самому до смерти хотелось побыстрее выбраться из-под бомбежки, но при мысли о покидающих город миллионных толпах становилось страшновато. За последние пятьдесят лет все самые крупные катастрофы так или иначе были связаны именно с уходящими из зон военных действий беженцами. Может, стоит испытать судьбу, сыграть с бомбами в русскую рулетку?

Последним по коридору, как подсказывала симметричная архитектура здания, располагался люкс – зеркальное отображение номера Мосалы и де Гроот. Я отпер замок копией ключа, но дверь оказалась на цепочке.

Я крикнул в щель. Никакого ответа. Попробовал поднажать плечом: пребольно ударился, но дверь не поддавалась. Обливаясь потом, я двинул по цепочке ногой – от боли потемнело в глазах, швы едва не разошлись, зато сработало.

Под окном, распростершись навзничь, лежал Генри Буццо. Я подошел в полном смятении. Да разве в таком хаосе дозовешься помощи? На нем был красный бархатный банный халат, волосы влажные, будто только что из душа. Биологическое оружие экстремистов? Добрались в конце концов? Или просто сердечный приступ в результате вызванного бомбежкой шока?

Ни то ни другое. Халат был пропитан кровью. В груди зияла пулевая рана. Снайперы ни при чем – окно цело. Присев на корточки, я прижал два пальца к сонной артерии. Мертв. Но еще теплый.

Я зажмурился, заскрипел зубами, стараясь не закричать от отчаяния. Сколько пришлось провернуть, чтобы вывезти с острова Мосалу! А Буццо мог бы спастись без труда. Пара слов, признание допущенной в работе ошибки – и был бы жив. Так просто!

А впрочем, нет, шалишь! Не гордость убила его. Он имел право упорствовать, имел право защищать свою теорию, верна она или нет. Он умер лишь по одной причине: какой-то полоумный антропокосмолог принес его в жертву химерам трансцендентальности.

Во второй спальне я обнаружил двоих охранников, у-мужчин: один полностью одет, другой, видимо, спал. Обоим, судя по всему, выстрелили прямо в лицо. Я был в шоке – не дурнота накатила, а какое-то оцепенение, – но наконец пришел в себя и начал снимать. Может быть, в конце концов состоится суд, а если через минуту отель превратится в груду развалин, больше никаких доказательств не останется. Крупным планом снял трупы, потом прошел по комнатам, снимая все без разбору в надежде запечатлеть как можно больше деталей – чтобы впоследствии можно было полностью восстановить обстановку.

Дверь ванной оказалась закрыта. А вдруг – мелькнула идиотская надежда – был четвертый, свидетель, но ему удалось спрятаться? Я подергал ручку, готов был уже прокричать что-то подбадривающее, когда сквозь оцепенение до меня наконец дошло, что означала цепочка на входной двери.

Несколько секунд я стоял, не шелохнувшись, не в силах поверить, – а потом испугался. Я боялся двинуться.

Потому что услышал дыхание. Тихое, неглубокое, не очень ровное. Будто кто-то пытался совладать с собой. В нескольких сантиметрах от меня.

Я не мог отпустить ручку; пальцы намертво свело. Я положил левую ладонь на прохладную поверхность двери, примерно там, где могло находиться лицо убийцы, – словно надеясь прощупать его контуры, измерить расстояние от кожи до кожи, услышать, как вибрирует, будто крича, каждое нервное окончание.

Кто он? Кто убийца? Кто сумел заразить меня рукотворной холерой? Какой-нибудь незнакомец, мимо которого я прошел в транзитном зале в Пномпене или в запруженном народом универмаге в дилийском аэропорту? Сидевший рядом со мной на последнем участке полета полинезийский бизнесмен? Индрани Ли?

Меня трясло от ужаса. Еще секунда-другая – и готово, пуля в черепе! И все же какой-то частью своего существа я отчаянно желал открыть дверь и увидеть.

Я мог бы передать это в сеть в живом эфире – и уйти в мир иной, совершив блистательное разоблачение.

Снова прогремел взрыв, совсем близко. От ударной волны здание содрогнулось с такой силой, что дверь едва не соскочила с петель.

Я повернулся и бросился бежать.

Путь из города оказался тяжким испытанием, но, наверное, по-иному и быть не могло. Здесь, в толпе, было заметно, что все до единого не меньше меня охвачены ужасом, всех одолел приступ клаустрофобии, всем не терпится двигаться быстрей – и все же люди хранили упрямое, вызывающее терпение, процессия ползла вперед, как новичок-канатоходец, размеряя каждое движение, обливаясь потом от напряжения, обмирая от страха и обуздывая страх. Где-то надрывно плакали дети, но взрослые вокруг меня, когда стихал грохот очередного сотрясающего землю взрыва, говорили осторожным шепотом. Вот-вот – с замиранием сердца ожидал я – рядом с нами обрушится здание, погребая сотню людей под обломками и повергая еще сотню в паническое бегство; но мы благополучно миновали дом за домом, и по прошествии двадцати мучительных минут полоса бомбежки осталась позади.

Процессия все шла. Долго еще, скучившись, как стадо, двигались мы плечом к плечу – ни замешкаться, ни остановиться, только шагать, шагать – но, выйдя за пределы густо застроенных предместий и очутившись в промышленной зоне, где между складами и заводами тянулись обширные пустыри, смогли вздохнуть свободнее и нарушить строй. Плотная толпа рассеивалась, и я разглядел вдалеке, в головах колонны, полдюжины квадроциклов и даже движущийся электрогрузовик.

К тому времени мы шли уже около двух часов, но солнце стояло еще невысоко. Теперь, когда люди двигались не так скученно, нас овевал прохладный ветерок. Настроение понемногу поднималось. Несмотря на масштабы исхода, настоящих стычек я пока не видел. Самое худшее, что довелось мне наблюдать, это муж и жена, громогласно обвиняющие друг друга в неверности. Они были в ярости, но, тем не менее, шагали бок о бок и несли за углы завернутый в оранжевую палаточную ткань узел с пожитками.

Эвакуация явно была отрепетирована – или, по крайней мере, широко и детально обсуждалась задолго до вторжения. Гражданская оборона, план D: отход на побережье. И эта тщательно спланированная эвакуация, с палатками, одеялами, питающимися от солнечных батарей плитами, не воспринималась здесь как катастрофа – а ведь почти в любом другом месте ее восприняли бы именно так. Мы приближались к рифам и океаническим фермам, основному источнику пищи на острове. Протянуть сюда трубопровод с пресной водой и канализационные отводы было совсем несложно. Если бы самым мощным оружием массового уничтожения в современных войнах были жизнь под открытым небом, голод, обезвоживание и болезни, население Безгосударства оказалось бы перед всеми этими бедствиями во всеоружии.

Одно беспокоило: бандиты наверняка все это прекрасно понимают. Если целью бомбежки было выкурить нас из города, они должны отдавать себе отчет, что это – не такая уж суровая напасть. Может, рассчитывают, что выборочных съемок исхода будет достаточно, чтобы подтвердить перед всем миром политическую несостоятельность Безгосударства, и тогда, без всякого сомнения, – сниму я голодающих и больных дизентерией или нет – позиции стран, выступающих против бойкота, станут куда более уязвимы. Только меня не оставляло жутковатое подозрение, что «Ин-Ген-Юити» не удовольствуется выдворением тысяч людей в палаточные городки.

Отснятый в номере Буццо материал я, снабдив соответствующими комментариями, отослал в ФБР и в головной офис охранной фирмы в Суве, чтобы оповестили семьи погибших и развернули расследование, насколько это возможно в сложившихся обстоятельствах. Посылать копию в ЗРИнет я не стал – не столько из уважения к скорбящим родственникам, сколько из нежелания выбирать: признавать ли перед Лидией, что я скрыл некие факты о Мосале и антропокосмологах, или подать преступление так, будто я и понятия не имею, почему был убит Буццо. Так ли, этак ли, как ни крути – облажался я по полной программе, и все же, по возможности, хотелось оттянуть неизбежное еще хоть на пару деньков.

Наш неспешный поход продолжался уже часа три, когда вдалеке замаячило многоцветное пятно. Как выяснилось вскоре, впереди на несколько километров раскинулся мозаичный узор из обширных ярко-зеленых и оранжевых квадратов. Но вот осталось позади центральное плато, местность полого понижалась к побережью. То ли из-за того, что дорога пошла под уклон, то ли просто путешествие подходило к концу, но идти стало легче. Спустя полчаса шагавшие рядом люди остановились и принялись ставить палатки.

Я присел на чемодан, перевел дух, потом, повинуясь чувству долга, снова начал снимать. Отрабатывались ли заранее действия на случай эвакуации, нет ли – но сам остров, казалось, вовсю помогал беженцам; то, как устраивали лагерь, больше напоминало процесс установки недостающих деталей в какую-то хитроумно сконструированную машину; палатки выглядели логическим завершением пейзажа, голая известковая поверхность будто испокон веков была предназначена именно для этого; действия четки и отлажены, ничего похожего на отчаянные попытки соорудить импровизированный бивак в чрезвычайных обстоятельствах. Достаточно капли сигнализирующего пептида – и тут же вгрызутся в скалы, прорывая путь к укрытым под землей водопроводящим магистралям, мириады литофилов. Понаблюдав за установкой насосов, после третьего я научился распознавать зеленовато-голубые спиралевидные прожилки, обозначающие наиболее удобные для устройства колодцев участки. С канализацией пришлось повозиться подольше – туннели были шире и глубже, точки подсоединения дальше отстояли друг от друга.

Какой контраст с сумасшествием Неда Ландерса, миллионера, собирающегося выжить, питаясь автомобильными покрышками: та же биотехнологическая автономия, но без крайностей и паранойи. Надеюсь, что работавшие десятилетия назад в «Ин-Ген-Юити» калифорнийские анархисты, отцы-основатели Безгосударства, дожили до сегодняшнего дня и имеют возможность воочию убедиться, как исправно их детище служит своему назначению.

К полудню, когда над подающими воду насосами раскинулись ярко-синие навесы, над отхожими местами – красные палатки, и даже примитивный пункт первой помощи соорудили, я, кажется, в полной мере уяснил себе, что имела в виду врач, когда советовала не считать себя прозорливее местных жителей. Я посмотрел карту разрушений города; ее больше не обновляли, но, согласно последним зафиксированным данным, свыше двухсот зданий – в том числе и наш отель – были разрушены.

Быть может, технолиберации и не под силу приспособить для жизни неприступные скалы континентов, как приспособила она крошечное Безгосударство, но в мире, притерпевшемся к зрелищу утопающих в грязи, задыхающихся от пыли убогих лагерей беженцев, непривычный вид этого городка пиратов куда убедительнее самых мирных сцен повседневной жизни острова свидетельствовал в пользу пренебрежения общепринятыми нормами законодательства в области генной инженерии.

Отсняв все, что попадалось на глаза, я отправил материал в отдел новостей ЗРИнет, сопроводив его текстом, который, как я надеялся, несколько завуалирует оборотную сторону медали: чем менее драматично положение анархистов, тем меньше шансов всколыхнуть в массах ответную волну возмущения вторжением на остров. У меня не было ни малейшего желания дискредитировать Безгосударство, дуть в одну дуду с комментаторами, с умным видом рассуждающими о том, что оно с самого начала было обречено на погибель; но, если ради искры интереса в обывательских умах придется разразиться панегириком, а потом из-за этого начнут что ни день громоздиться тысячи трупов – не нужен мне такой сюжет.

Первый прибывший с побережья грузовик с провиантом опустел, еще не добравшись до нас. Однако к трем часам пополудни, после шестого рейса, поблизости от одного из качающих воду насосов установили два шатра и начали сооружать импровизированную столовую. Сорок минут спустя я уже сидел на складном стуле под сенью солнечной батареи, держа на коленях миску дымящегося рагу из морских ежей. Вокруг утоляли голод еще с десяток человек, которым пришлось бежать из города, не прихватив собственной кухонной утвари. Подозрительно косясь на камеру, они, однако, подтвердили, что эвакуация, конечно же, производилась по плану – первоначальный вариант был разработан давным-давно, но каждый год обсуждался и совершенствовался.

Я, как никогда, был исполнен оптимизма – что отнюдь не совпадало с настроениями местных жителей. Безупречную организацию исхода (на мой взгляд, просто маленькое чудо) они, судя по всему, восприняли как должное; но теперь, благополучно, как всегда и предполагали, преодолев этот этап, они ждали, что предпримут наемники дальше, – и уверенности у всех заметно поубавилось.

– Как вы думаете, чего ждать в ближайшие двадцать четыре часа? – спросил я женщину с малышом на коленях.

Она не ответила; только, словно пытаясь защитить, обвила мальчика руками.

И тут раздался крик боли. Столовая мгновенно опустела. Мне удалось пробраться сквозь сгрудившуюся на площадке между торговыми палатками и столовой толпу – и тут же, отпрянув в панике, она потащила меня назад.

В нескольких метрах над землей, поднятый невидимой рукой, висел молодой фиджиец: глаза расширены от ужаса, кричит, зовет на помощь. Парень делал жалкие попытки сопротивляться, но руки его, окровавленные, переломанные, бессильно свешивались, у локтя в кровавом месиве белела кость. Против такой громадины не попрешь.

Толпа, вопя и стеная, бросилась врассыпную. Я замешкался, скованный ужасом, меня сбили с ног. Рухнув на колени, я съежился, закрыл руками голову, и все равно охваченные паникой люди натыкались на меня. Кто-то, споткнувшись, налетел на меня с размаху, молотя локтями и коленями, потом, едва не сломав мне позвоночник, оперся на мою спину, чтобы удержать равновесие. Я вжался в землю. Свалка продолжалась. Встать бы на ноги, но куда там! Только попробуй – тут же опрокинут навзничь, затопчут, от лица живого места не останется. Но куда страшнее града ударов были отчаянные вопли фиджийца; я спрятал голову, зажимая уши, – только бы избавиться от этих звуков! Где-то неподалеку рухнула наземь палатка.

Шли томительные секунды, на меня больше никто не натыкался. Я поднял голову: площадка опустела. Парень был еще жив, но глаза уже то и дело закатывались, слабо подрагивала челюсть. Обе ноги раздроблены. На невидимого мучителя сочится кровь – каждая капля внезапно застывала в полете, на мгновение растекалась по скрытой от глаз, но вполне осязаемой поверхности и исчезала в маскировочном панцире. Задыхаясь, издавая нечленораздельные сдавленные проклятия, я пошарил по земле в поисках камеры. В горле застрял ком, в груди теснило; каждый вздох, каждое движение отзывались болью. Я нашел камеру, сотрясаясь дрожью, пристроил ее на плечо, поднялся на ноги и начал снимать.

Висящий в воздухе человек уставился на меня, не веря глазам.

– Помогите мне, – поймав мой взгляд, прошептал он.

Я беспомощно протянул к нему руку. Насекомое не обратило на меня ни малейшего внимания. Я знал: я вне опасности. Тварь хочет, чтобы мир это увидел. Но меня душили злоба и отчаяние, лицо и грудь ручьями заливал омерзительный холодный пот.

Робот поднял человека повыше, поверхность его подернулась интерференционной рябью. Повинуясь моему взгляду, объектив камеры пополз вверх, хоть я и знал, что в кадре – только искореженное тело и бесчувственные небеса.

– Где же ваше долбаное ополчение? – услышал я собственный крик, – Где ваше оружие? Где бомбы? Сделайте же что-нибудь!

Голова несчастного бессильно свесилась; я надеялся, что он без сознания. Невидимые клешни с треском переломили ему позвоночник и отбросили останки. Я услышал, как тело шмякнулось на натянутый над насосами тент и скользнуло на землю.

Казалось, все десять тысяч обитателей лагеря разом взвыли. Страшный крик эхом отдавался в мозгу. Закричал что-то бессвязное и я, но глаза неотрывно смотрели в точку, где должен был быть робот.

Вдруг пространство прямо передо мною издало громкий скребущий звук. Над закоулками вокруг площадки повисла леденящая тишина. Насекомое, играя со светом, явило нам контуры своего тела, очерченные то серым, как известняк, – на фоне неба, то голубым, как небеса, – на фоне скал. Между шестью конусообразными ногами свешивалось длинное сегментарное туловище, которое с обеих сторон заканчивалось беспрестанно движущимися, с любопытством принюхивающимися головами. Из щитков панциря то и дело появлялась и вновь скрывалась четверка гибких щупалец с острыми когтями.

Я стоял молча, чуть покачиваясь, и ждал: вот сейчас что-нибудь произойдет, кто-нибудь выскочит из закоулка с кучей пластиковых взрывных устройств за пазухой, как камикадзе, бросится в объятия к чудищу… Хотя ему и на десяток метров подойти не удастся – тут же отлетит обратно в толпу и вместо монстра спалит десяток своих.

Страшилище изогнулось, подняло пару конечностей, триумфально потрясая ими в воздухе, и побрело к проходу между палатками. Люди бросались к стенам, неистово раздирали ткань, пытаясь ускользнуть с его дороги.

Оно прошло по проходу и исчезло, направляясь на юг, к городу.

Притулившись прямо на земле, за отхожими местами – сил не было смотреть на павших духом обитателей лагеря, – я отослал в ЗРИнет материал о случившемся на моих глазах убийстве. Попытался было сочинить к нему какой-нибудь текст, но, видно, шок еще не прошел: сосредоточиться никак не получалось. Военные корреспонденты, твердил я себе, изо дня в день видят картины куда страшнее. Сколько же времени нужно, чтобы привыкнуть?

Я просмотрел международные трансляции. Все по-прежнему наперебой твердили о «соперничающих анархистах» – включая ЗРИнет, которая так и не показала ничего из присланного мною.

Я потратил минут пять, пытаясь унять расходившиеся нервы, потом позвонил Лидии. Добраться до нее лично удалось только через полчаса.

Вокруг слышались лишь многоголосые рыдания. А что будет после десятого нападения? После сотого? Закрыв глаза, я унесся мыслями в Кейптаун, в Сидней, в Манчестер. Куда угодно.

И вот Лидия ответила.

– Это я, – заговорил я, – Я снимаю все это – что с моими материалами?

Новости не ее епархия, но лишь от нее я мог получить прямой ответ.

– Твой «некролог» Вайолет Мосалы, – кипя от ярости, с каменным лицом ответила Лидия, – целиком и полностью высосан из пальца. И в нем ничего не говорится о культе, приверженцы которого убили Ясуко Нисиде – а теперь и Генри Буццо. Я видела показания, которые ты отослал охранной фирме: и о холере, и о рыболовном судне. Что за игру ты затеял?

Я судорожно перебирал в уме отговорки, силясь найти подходящую. «Если бы я этого не сделал, Мосала умерла бы» – не годилось. Я сказал:

– Все, что я сфабриковал, она говорила на самом деле. Не перед камерой. Спроси ее.

Лидия не шелохнулась.

– Тем не менее это неприемлемо, все равно это нарушение всех канонов. И мы не можем ни о чем ее спросить. Она в коме.

Не хочу я этого слышать! Если у Мосалы затронут мозг, значит, все зря.

– Я многого не мог тебе сказать. Не мог выдать антропокосмологов, опубликовав все, что знаю.

Пустые слова. Антропокосмологи уже тогда прекрасно знали, что я скажу властям, что – нет.

Лицо Лидии смягчилось – словно я зашел настолько далеко, что теперь заслуживал лишь жалости, но не упреков.

– Послушай, я надеюсь, что ты найдешь способ благополучно вернуться домой. Но материал твой не пойдет – ты нарушил условия контракта. И отдел новостей не интересует твое освещение политических проблем острова.

– Политических проблем? Да я в самом пекле войны, которую финансирует крупнейшая биотехнологическая компания планеты! Я единственный на острове журналист, которому, кажется, удалось нащупать ключевое звено всего происходящего. И я работаю только на ЗРИнет. Точка. Как же их это может не интересовать?

– Мы получаем материалы от других корреспондентов.

– Да? От кого же это? От Дженет Уолш?

– Не твое дело.

– Не верю! «Ин-Ген-Юити» убивает людей, а…

Лидия предостерегающе подняла руку.

– Я не желаю больше слушать твои… пропагандистские выпады. Договорились? Мне очень жаль, что на тебя свалилось столько неприятностей. Мне очень жаль, что анархисты убивают друг друга, – по-моему, она говорила с неподдельной грустью, – Но если ты принимаешь чью-либо сторону, если хочешь с помощью сфальсифицированных кадров взбаламутить людей, настраивая против бойкота и существующего законодательства, – это твои проблемы. Тут я ничем помочь не могу. Будь осторожен, Эндрю. До свидания.

Смеркалось. Я бродил по лагерю, снимал, тут же передавая сигнал на свой домашний терминал – чтобы наверняка сохранилось. Неизвестно зачем.

Отлаженный механизм городка беженцев по-прежнему действовал исправно. Насосы качали воду, безупречно работала канализация. Везде горели огни, на матерчатые стены палаток легли оранжевые и зеленые отсветы. Из каждой второй двери неслись ароматы готовящейся пищи. Запасенной солнечными батареями энергии хватит еще на несколько часов. Серьезного ущерба лагерь не понес – ни одно из сооружений, обеспечивающих физический комфорт, не разрушено.

Но встречающиеся на каждом шагу люди были молчаливы, испуганы, напряжены. Робот мог вернуться в любую минуту – днем ли, ночью – и избрать себе следующую жертву – или тысячу жертв.

Посылая из города роботов, нанося случайные удары, бандиты быстрее посеют панику, быстрее прогонят людей дальше к побережью. Беженцев от парникового эффекта оттеснят к самой береговой линии, где им останется дожидаться следующего шторма (та самая участь, от которой бежали они когда-то в Безгосударство) и, быть может, готовиться всем вместе покинуть остров.

Так я и не понял, что же сталось с так называемым ополчением – может, в каком-то идиотском порыве храбрости остались в городе и все уже перебиты. Я просмотрел местные сети; расплывчато сообщалось о десятках нападений, подобных тому, которому я недавно был свидетелем, но помимо этого – почти ничего. Конечно, на то, что анархисты раззвонят по сетям обо всех своих военных тайнах, рассчитывать не приходилось, но отсутствие неистовой пропаганды, вдохновляющих заявлений о скорой победе настораживало. Может, это молчание ничего и не значило; но, если значило, я никак не мог разгадать – что.

Холодало. Просить приютить меня в чужой палатке не хотелось; получить от ворот поворот я не боялся, просто, несмотря на все мои ничтожные попытки демонстрировать солидарность, все еще чувствовал себя посторонним. Эти люди со всех сторон окружены врагами, и доверять мне у них нет ни малейших оснований.

Так что я сидел в столовой, прихлебывая жидкий горячий суп. Расположившиеся рядом люди вполголоса беседовали между собой, поглядывая на меня скорее с некоторой опаской, чем с открытой враждебностью, и все же в свой круг не допускали.

Я угробил свою карьеру – ради Мосалы, ради технолиберации – и ничего не получил взамен. Мосала в коме. Безгосударство на краю гибели, его ждет долгая кровавая бойня.

Я застыл в оцепенении – никому не нужный параноик.

А потом пришло известие от Акили. Он(а) благополучно покинул(а) город и находится в другом лагере, меньше чем в километре.

 

28

– Садись. Куда хочешь, где тебе удобно.

В палатке не было ничего, кроме рюкзака и расстеленного спальника; там, за стенами, вроде бы роса, но прозрачный пол, судя по виду, сухой, только очень тонкий – кажется, каждая песчинка прощупывается сквозь пластик. От черной вставки на стене струилось тепло – ее питала солнечная энергия, преобразуемая вплетенными в каждую нить палаточной ткани фотоэлектронными полимерными волокнами.

Я устроился на краю спального мешка. Акилл, скрестив ноги, сел(а) рядом. Я огляделся, по достоинству оценивая нечаянно обретенную обитель. Скромненько-то скромненько, и все же куда лучше голых скал.

– Как тебе удалось это все раздобыть? Не знаю, расстреливают ли в Безгосударстве мародеров, но, я бы сказал, игра стоила свеч.

Акили фыркнул(а).

– Ничего красть не пришлось. Где, по-твоему, я живу последние две недели? Не все же могут позволить себе шикарный отель.

Мы обменялись новостями. Большую часть из рассказанного мною Акили уже знал(а) из других источников: слышал(а) он(а) и о смерти Буццо, и об эвакуации Мосалы, и о ее неопределенном состоянии. Но не о шутке, которую сыграла Вайолет с антропокосмологами, запрограммировав автоматическое оглашение своей ТВ перед всем миром.

Акили хмуро молчал(а). С нашей последней встречи в больнице что-то в этом, таком знакомом, лице изменилось; потрясение, вызванное новостью о предполагаемом лавинообразном смешении с информацией, уступило место чему-то вроде ожидания – словно он(а) в любую минуту готов(а) к приступу Отчаяния и даже хочет броситься в пучину эксперимента, невзирая на безысходность и ужас, которые он сулит. Ведь даже те немногие из заболевших, у кого отмечались краткие периоды покоя и просветления (пусть и несколько своеобразного), все равно вскоре снова впадают в исступление; будь я уверен, что всех нас без исключения ожидает подобная участь, мне и житъ-то дальше расхотелось бы.

– Мы до сих пор так и не можем привести нашу модель в соответствие с действительными данными, – сказал(а) Акили. – С кем я ни связываюсь, никто не может разобраться, – Похоже, он(а) принял(а) факт, что эпидемия не поддается строгому анализу в столь короткие сроки, но по-прежнему верил(а) в правильность своей гипотезы, – Новые случаи возникают слишком стремительно, гораздо быстрее экспоненциального роста.

– Ну тогда, возможно, ты ошибаешься насчет смешения. У тебя получался экспоненциальный рост – и это не оправдалось. Так, может, ошибкой было искать антропо-космологические идеи в бреде четырех больных с нарушенной психикой?

Он(а) невозмутимо мотнул(а) головой, начисто отвергая подобную возможность.

– Теперь их уже семнадцать. Твои коллеги из ЗРИ-нет – не единственные свидетели. Другие журналисты сообщают о схожих случаях. И количественные расхождения можно объяснить.

– Как?

– Множественная Ключевая Фигура.

Я устало усмехнулся.

– Как это будет в собирательной форме? Когорта Ключевых Фигур – нет, не годится. Может, назвать их «Причисленные к лику Ключевой Фигуры»? Разве антропокосмология не предсказывала появление одного-единственного человека, который объяснит – и тем самым создаст – Вселенную с помощью одной-единственной теории?

– Теория одна, верно. А вот то, что человек будет один, просто казалось наиболее вероятным направлением развития событий. Мы всегда знали, что ТВ будет поведана миру, – но полагали, что все вплоть до последней детали будет разработано первооткрывателем. Но если первооткрыватель лежит в коме, а в это время полностью разработанная ТВ становится достоянием десяти тысяч человек… Такого мы не предполагали. И на модель в таком случае рассчитывать нечего: математической обработке это не поддается, – Он(а) беспомощно развел(а) руками, – Неважно. Все мы узнаем правду. И довольно скоро.

У меня мурашки поползли по спине. Когда Акили рядом, я не знал, чему верить.

– Узнаем – каким образом? – спросил я, – ТВ Мосалы не предсказывает возникновения телепатической связи между Ключевой Фигурой – или Ключевыми Фигурами – ровно так же, как не предсказывает раскручивания Вселенной. Если она права, то ты ошибаешься.

– Весь вопрос в том, относительно чего она права.

– Относительно всего. Теория-то чего?

– Все может подвергнуться раскручиванию сегодня – и никакая ТВ, так или иначе, на этот счет ничего утверждать не может. В правилах шахматной игры не говорится, достаточно ли прочна доска, чтобы выдержать любую правомерную комбинацию фигур.

– Но в любой ТВ довольно много внимания уделяется человеческому мозгу, так ведь? Это сгусток обычной материи, к которой приложимы все законы классической физики. Она не начинает «смешиваться с информацией» просто потому, что кто-то на другом конце планеты закончил разработку теории всего.

– Пару дней назад мой ответ был бы «да», – кивнул(а) Акили– Но ТВ, которая не может оперировать собственной информационной базой, столь же неполна, как, скажем, общая теория относительности, которая предполагала Большой взрыв, но именно в этом пункте оказалась совершенно несостоятельна. Для сингулярности требовалось объединить все четыре вида взаимодействия. И еще одно слияние нужно, чтобы осмыслить объяснительный Большой взрыв.

– Но два дня назад?..

– Моя ошибка. Ортодоксы всегда полагали, что ТВ и не должна быть завершена. Что Ключевая Фигура объяснит все – за исключением того, каким именно образом ТВ вступит в действие. Что антропокосмология могла бы ответить на этот вопрос, но эту часть уравнения человечество никогда воочию не увидит, – Акили вытянул(а) руки, сложив ладони одну на другую, – Физика и метафизика: мы считали, что они никогда не пересекутся. Прежде они и не пересекались, так что подобная исходная посылка казалась вполне резонной. Как единая Ключевая Фигура,– Сплетя пальцы, он(а) развел(а) руки под углом, – Оказывается, ничего подобного. Возможно, потому, что ТВ, в которой происходит слияние физики и информации, которая смешивает уровни и описывает самое себя, представляет собой не раскручивание клубка, а нечто прямо противоположное. Она стабильнее любой теории. Она подтверждает самое себя. Она затягивает узел.

Вдруг всплыл в памяти мой ночной визит к Аманде Конрой, когда, посмеиваясь, я высказался в том смысле, что разделение власти между Мосалой и антропокосмологами – дело хорошее. А потом Генри Буццо в шутку придумал теорию, которая сама себя доказывает, сама себя защищает от нападок, устраняет конкурентов и никакой критики не допускает.

– Но чья теория объединит физику и информацию? – спросил я, – ТВ Мосалы не пытается «описывать самое себя».

Акили не усматривал(а) в этом ни малейших препятствий.

– Она никогда и не намеревалась. Но либо от нее ускользнул скрытый смысл ее же собственной работы, либо кто-то посторонний, получив данные по сети, возьмет за основу ее чисто физическую ТВ и разовьет применительно к теории информации. Это вопрос нескольких дней. Или часов.

Я сидел, уставившись в пол, охваченный внезапной злостью. Нахлынули воспоминания обо всех виденных сегодня вполне земных ужасах.

– Сидишь тут и городишь какую-то муть! Как ты можешь? А как же технолиберация? Солидарность с пиратами? Борьба против бойкота?

Свои скромные возможности я уже исчерпал, связи мои ничего не дали, но Акили, казалось мне почему-то, может противостоять нашествию в тысячу раз успешнее: сыграть заметную роль в центре сопротивления, организовать какую-нибудь блестящую контратаку.

– А что, по-твоему, мне следует предпринять? – спокойно проговорил(а) он(а). – Я не солдат; как выиграть битву за Безгосударство, не знаю. Очень скоро больных Отчаянием будет больше, чем людей на всем этом острове, – и если анализом эпидемии смешения не займутся антропокосмологи, никто другой этого и подавно не сделает.

Я горько рассмеялся.

– Значит, ты тоже веришь, что это самое понимание всего сведет нас с ума? И правы последователи Культа невежества? Из-за ТВ все мы начнем биться в истерике и орать как оглашенные? А я только уверовал, что ничего такого не случится.

Акили неловко поерзал(а).

– Не знаю, почему люди так тяжело это воспринимают, – Впервые сквозь твердую уверенность в голосе сквозили нотки страха, – Но… смешение до момента «Алеф» наверняка аномально, ущербно; ведь, не будь в нем некоего изъяна, первая же жертва Отчаяния объяснила бы все и стала Ключевой Фигурой. В чем суть изъяна, я не знаю – чего не хватает, почему частичное понимание так травмирует психику, – но как только ТВ будет завершена… – Он(а) не закончил(а) фразу.

Если момент «Алеф» не положит конец Отчаянию, все невзгоды войны в Безгосударстве по сравнению с этим – ничто. Не будет ТВ – впереди у нас всеобщее умопомешательство.

Мы оба погрузились в молчание. В лагере тишина, лишь вдалеке плачет ребенок, да позвякивают кастрюли – в соседних палатках готовят ужин.

– Эндрю? – проронил(а) наконец Акили.

– Да?

– Посмотри на меня.

Я повернулся и впервые с моего прихода в лагерь глянул Акили в лицо. Никогда еще не видел я эти темные глаза такими сверкающими! Умные, взыскующие, полные сострадания глаза. Безыскусная прелесть этого лица пробудила в душе глубокий дивный отклик; трепет узнавания, зародившись в темных глубинах мозга, прокрался по позвоночнику. При одном взгляде все тело заныло, завибрировал каждый мускул, каждое сухожилие. Но это была желанная боль: словно, избитого, меня бросили умирать, и вдруг – невероятно! – я очнулся.

Вот кто для меня Акили. Последняя надежда. Воскрешение.

– Чего ты хочешь? – проговорил(а) он(а).

– Не понимаю, о чем ты.

– Ну перестань. Тут слепой не увидит, – Чуть нахмурившись, он(а) изучающе смотрел(а) мне в лицо – озадаченно, но без упрека, – Была тут моя вина? Намек? Приглашение?

– Нет.

Я готов был сквозь землю провалиться. И все же больше всего на свете, больше жизни хотелось коснуться этого тела.

– Случается, люди превратно истолковывают поведение асексуала. Мне казалось, я делаю все, чтобы внести в наши отношения полную ясность, но если у тебя возникло ошибочное чувство…

– Да, возникло. Еще как, – перебил я. Голос срывался. Перехватило горло. Я помедлил секунду, пытаясь совладать с дыханием, потом ровно произнес: – Твоей вины тут нет. Извини, что обидел тебя. Я пойду, – И начал подниматься на ноги.

– Нет, – Акили остановил(а) меня, положив руку на плечо, – Ты мой друг. Тебе плохо. Мы это уладим.

Он(а) встал(а). Потом присел(а) на корточки и начал(а) расшнуровывать ботинки.

– Что ты делаешь?

– Иногда тебе кажется, будто ты что-то знаешь, кажется, будто что-то уразумел. А на самом деле – нет. Пока не увидишь собственными глазами.

Он(а) стянул(а) через голову свободную футболку: стройное, не слишком мускулистое тело, идеально гладкая грудь – ни грудных желез, ни сосков – ничего. Я отвел глаза. Вскочил. Прочь, прочь отсюда! Задавить это желание! Знал же с самого начала: все пустое. И все же я стоял, не двигаясь с места, точно парализованный. В глазах плыло. Кружилась голова.

– Напрасно ты. Не было в этом нужды, – выдавил я.

Акили встал(а) рядом. Я смотрел прямо перед собой.

Взяв мою мгновенно вспотевшую правую ладонь, он(а) положил(а) ее себе на живот – плоский, мягкий, ни волоска – и повел(а) вниз, к ложбинке между ног. Ничего! Лишь гладкая кожа, прохладная, сухая, – а потом крошечное мочевыводящее отверстие.

Какое унижение! Сгорая от стыда, я вырвал руку. На языке вертелась ядовитая колкость насчет «африканских традиций». Слава богу, вовремя прикусил язык. Все еще избегая встретиться с Акили взглядом, я отступил подальше, насколько позволяли скромные размеры палатки. Волна злобы и отчаяния захлестнула меня.

– Почему? Как можно так возненавидеть свое тело?

– Здесь нет ненависти. Просто я не собираюсь идти у него на поводу, – стараясь не раздражаться, мягко ответил(а) он(а) – как же, должно быть, устаешь без конца оправдываться! – Я же не считаю тебя эдемистом. Сторонники Культа невежества сами себя загоняют в крошечные клетушки, какие только могут отыскать, и знай себе поклоняются этим оковам – случайным свойствам, дарованным им по рождению, диктуемым биологией, историей, культурой… и готовы обрушиться на каждого, кто смеет указать им, что воздвигнутые ими тюремные решетки на самом деле в миллионы раз мощнее. Но мое тело – не замок. Но и не навозная куча. Эти крайности – для всяческих идиотских мифологий. Технолиберация так вопрос не ставит. Все, что держит тело в узде, так или иначе сводится к физике. Вот в чем заключается глубочайшая истина. Мы можем подвергнуть наш организм любому преобразованию, которое допускает ТВ.

Эта холодная рассудочность лишь заставила меня отшатнуться еще дальше. Под каждым словом я готов был подписаться – и все же, как за соломинку, цеплялся за сжимающий сердце инстинктивный ужас.

– Эта самая глубочайшая истина была бы истиной, если бы ради нее тебе не пришлось пожертвовать…

– Мне ничем не пришлось пожертвовать. Разве что коренящимися в недрах лимфатической системы врожденными инстинктами, вызывающими под воздействием неких зрительных и феромонных раздражителей первобытные поведенческие реакции, и потребностью в выбросах в мозг небольших доз эндогенных опиатов.

Я повернулся и разрешил себе поднять глаза. Он(а) ответил(а) непреклонным взглядом. Хирурги поработали на славу; ни малейшей внешней дисгармонии, тело ничуть не деформировано. Что толку сокрушаться о потере, существующей лишь в моем воображении? Никто не неволил, силком не калечил; Акили сам(а), в здравом уме и твердой памяти, принял(а) решение. Разве вправе я желать сказать: «Вылечись»?

И все равно меня трясло от злости. И все равно не терпелось наказать – за все, что он(а) со мной сделал(а).

– Ну и что это тебе дало? – сардонически процедил я, – Избавление от животных инстинктов? Наделило необычайной сверхъестественной прозорливостью? Может, даровало утраченную мудрость непорочных средневековых святых?

Акили наморщил(а) нос.

– Вряд ли. Но ведь и секс тоже не наделяет прозорливостью – во всяком случае, не больше, чем доза героина, – однако множество культистов бредят тайнами тантры и родством душ. Дай какому-нибудь фанатику «Мистического возрождения» галлюциногенных грибов, и он тебе поведает, причем совершенно искренне, что только что трахнул Душу Вселенной. Потому что и секс, и наркотики, и религия – все это зиждется на одних и тех же нейрохимических реакциях: все они вызывают привыкание, все сопровождаются эйфорией, все опьяняют – и все одинаково бессмысленны.

Знакомая истина – но в тот миг она задела меня за живое. Потому что я по-прежнему желал Акили. А иглы, на которую я подсел, не существовало.

Словно предлагая мир, Акили протянул(а) руки: он(а) не хотел(а) сделать мне больно, просто отстаивал(а) свои взгляды.

– Если большинство людей не желают отделываться от привычки к оргазму, это их право. Даже самому рьяному асексуалу никогда не придет в голову силой заставлять людей следовать нашему примеру. Но чтобы в моей жизни правили бал дешевые биохимические трюки, я не хочу.

– Даже ради того, чтобы превратиться в твою обожаемую Ключевую Фигуру?

– Так и не понял до сих пор? – Он(а) устало хохотнул(а). – Ключевая Фигура – не венец творения, не какой-нибудь космический идеал. Через тысячи лет тело Ключевой Фигуры исчезнет так же бесследно, как твое или мое.

Злость моя прошла. Я ответил просто:

– Какая разница? Все равно секс может быть не просто выбросом эндогенных опиатов. Это нечто большее.

– Конечно, может. Он может быть формой общения. А может – и чем-то прямо противоположным. При той же самой биологической подоплеке. И мой отказ – только от того, что роднит прекраснейшие стороны секса с самыми отвратительными его сторонами. Неужели не понимаешь? Цель одна: отделить зерна от плевел.

Мне это ни о чем не говорило. Я обреченно отвел глаза. Нет, понял я, не мука вожделения терзала все мое существо. Саднило истерзанное убегающей от робота толпой тело, ныла рана в животе, нестерпимо давил тяжкий груз неудачи.

– Но неужели, – без всякой надежды спросил я, – тебе ни капельки не хочется чего-то вроде… физического удовольствия? Какого-то контакта? Не хочется, чтобы к тебе прикоснулись?

Акили подступил(а) ближе.

– Хочется, – негромко проронил(а) он(а). – Вот это я и пытаюсь тебе объяснить.

Я не мог выдавить ни звука. Положив руку мне на плечо, он(а) другой тронул(а) мое лицо, заставляя посмотреть себе в глаза.

– Если ты тоже этого хочешь. Если тебя это не разочарует. И если ты понимаешь: это не может перейти ни в какую форму секса, я не…

– Я понимаю.

В мгновение ока – не передумать бы! – я сбросил с себя одежду, дрожа, как подросток, мечтая, чтобы бесследно испарилась эрекция. Акили прибавил(а) мощности в обогревательной панели, и мы легли рядом на спальный мешок, почти не касаясь друг друга. Протянув руку, я нерешительно погладил гладкое плечо, провел ладонью вдоль шеи, по спине.

– Тебе приятно?

– Да.

– Можно тебя поцеловать? – немного поколебавшись, спросил я.

– Лучше не надо. Просто расслабься.

Прохладные пальцы потерлись о мою щеку, скользнули к груди, к повязке на животе.

Меня била дрожь.

– Нога еще болит?

– Иногда. Расслабься, – Он(а) помассировал(а) мне плечи.

– Тебе случалось заниматься этим… с не-асексуалом?

– Да.

– С мужчиной или с женщиной?

– С женщиной, – Смех Акили прозвучал еле слышно, – Видел бы ты свое лицо! Послушай… если ты кончишь, конец света не наступит. Она кончила. Так что я не отшвырну тебя с отвращением, – Ладонь заскользила по моему бедру, – Будет лучше, если ты кончишь. Может быть, уйдет напряжение.

Я вздрогнул от ласки, но эрекция понемногу спадала. Кончиками пальцев я коснулся гладкой – ни отметинки – кожи там, где должен был быть сосок. Пальцы искали шрам – и не находили. Я снова принялся гладить Акили шею.

– Я совсем потерялся, – проговорил я, – Не знаю, что мы делаем. Не знаю, куда это нас приведет.

– Никуда. Если хочешь, можем перестать. Можем просто разговаривать. Можем говорить без конца. Это и есть свобода. В конце концов ты привыкнешь.

– Так странно!

Мы не отводили друг от друга глаз, Акили, казалось, был(а) вполне счастлив(а) – и все же я ловил себя на том, что отчаянно ищу способ сделать этот миг в тысячу раз напряженнее, глубже, острее.

– Знаю, почему кажется, будто что-то в этом не так. Физическое наслаждение без секса… – Я замялся.

– Ну говори.

– Физическое наслаждение без секса обычно воспринимается как…

– Что?

– Тебе это не понравится.

Он(а) ткнул(а) меня под ребра.

– Давай выкладывай!

– Как нечто инфантильное.

– Ладно, – вздохнул(а) Акили, – Будем изгонять дьявола. Повторяй за мной: дядюшка Зигмунд, объявляю тебя шарлатаном, бандитом с большой дороги и подтасовщиком. Ты изуродовал человеческую речь и испортил множество жизней.

Я подчинился – а потом покрепче обхватил Акили руками, и мы лежали, сплетя ноги, положив головы друг другу на плечи, поглаживая друг другу спины. Безнадежно накапливающееся еще со времени сидения в трюме рыболовного судна сексуальное напряжение нашло наконец выход; а рождали это наслаждение просто тепло любимого тела, его незнакомые очертания, бархатистая кожа, ощущение близости.

И он(а) был(а) для меня все так же красив(а). И влечение ничуть не ослабло.

Неужели именно это искал я всю жизнь? Асексуальную любовь?

Тревожная мысль. Но воспринял я ее спокойно.

Быть может, всю жизнь я, сам того не сознавая, был в плену измысленной эдемистами лжи: что все безупречно, что сама животворящая природа каким-то волшебным способом рождает современные гармоничные эмоциональные отношения. Моногамия, равенство, искренность, уважение, нежность, самоотверженность – все это чистой воды инстинкты, естественные проявления биологии пола; и что с того, если сами критерии безупречности коренным образом изменялись от столетия к столетию, от цивилизации к цивилизации. Каждого, кто не соответствовал этому блистательному идеалу, эдемисты провозглашали либо упрямцем, сопротивляющимся Матери-Гее, либо жертвой трагических обстоятельств, манипуляций прессы или совершенно противоестественного устройства современного общества.

Связанные с продолжением рода древние обычаи обросли лесом условностей, порожденных цивилизацией ради цементирования общества бессчетных запретов и ограничений, – но на протяжении десятков тысяч лет по существу не менялись. Современным нравам они противоречат – или безмолвствуют, когда совпадают с ними. Неверность Джины, с точки зрения биологии, никакое не преступление. Что отвратило ее от меня? Не сумел действовать вполне осознанно, вот и все. Невнимательность. Грех, который любой наш пещерный предок счел бы вполне естественным. В сущности, все, чему прежде всего придают значение в своих взаимоотношениях современные люди – помимо полового акта как такового и, в некоторой степени, защиты партнера и потомства, – есть продукт свободы воли. Крошечная сердцевина – инстинктивное поведение – заключена в мощную раковину морали и социальных наслоений, и крупинка эта – жемчужина, не песчинка.

Ни оттого, ни от другого отказываться не хотелось – и все же снова и снова я терпел неудачу, пытаясь примирить два противоборствующих начала.

Что ж, если проблема сводится к выбору между биологией и цивилизацией…

Теперь я знал, чем дорожу сильнее.

И близость с асексуалом возможна. Асекс может ласкать.

Немного погодя мы забрались в спальник – погреться. Я все не мог прийти в себя, переживая трагедию Безгосударства, бессмысленное полуубийство Мосалы, крах своей карьеры. Но Акили поцеловал(а) меня в лоб, стараясь снять напряжение, гладил(а) мою окаменевшую спину, плечи – и я баюкал мою любовь в объятиях, надеясь хоть чуточку унять ее страх перед великой информационной чумой, в приход которой сам по-прежнему не верил.

Я проснулся, озадаченно вслушался в сонное дыхание Акили. Палатку заливал не отбрасывающий тени, словно в полдень, зеленовато-голубой свет. Я поднял глаза: над головой висел лунный диск – на потолочную ткань легло чуть размытое по краям белое световое пятно.

В голове роились мысли. Акили встречал(а) меня в аэропорту. Лучший момент, чтобы заразить меня биоинженерной холерой, зная, что я принесу инфекцию Мосале.

А когда вышла осечка, дал(а) мне противоядие – чтобы завоевать доверие, в надежде использовать меня еще раз… А потом нас похитили ничего не подозревающие умеренные, и необходимость в новых попытках нанести удар Мосале отпала.

Чистая паранойя! Я закрыл глаза. Зачем экстремисту делать вид, будто он верит в информационную чуму? А если на самом деле верит, зачем убивать Буццо, когда уже доказано, что момент «Алеф» неотвратим? Так или иначе, теперь, когда Мосала в Кейптауне, и работа – с ее участием или без – продолжается, что пользы во мне экстремистам?

Выбравшись из объятий, я вылез из спального мешка. Пока я одевался, Акили приоткрыл(а) глаза и сонно пробубнил(а):

– Уборная – ярко-красная палатка. Ни с чем не спутаешь.

– Я недолго.

Пытаясь собраться с мыслями, я бесцельно бродил по лагерю. И не думал, что еще так рано. Едва минуло девять. А холод-то какой собачий! В большинстве палаток еще горел свет, но проходы между ними были пусты.

Акили – орудие экстремистов, совершающее политические убийства? Бессмыслица какая-то. Зачем тогда было так стараться вырваться с рыболовного судна? Но сомнение теперь заставляло на все взглянуть в новом свете, словно само мое неверие – уже катастрофа, неменьшая, чем возможность того, что я окажусь прав. Как случилось, что мы столько пережили вместе и лишь сегодня, проснувшись бок о бок с Акили, я задумался: а не ложь ли все это?

Я дошел до южной оконечности лагеря. В направлявшейся к северу колонне беженцев эта группа, наверное, была последней: до горизонта, насколько хватало глаз, – ничего, лишь голый известняк.

Я помедлил, не решаясь повернуть назад. Но, блуждая меж палаток, я чувствовал себя едва ли не шпионом; и вернуться к Акили, к теплу любимого тела, к надежде, которую, казалось, сулит близость, не мог. Полчаса назад я на полном серьезе обдумывал перспективу перехода в асексуалы. А что? Прочь гениталии, долой парочку сгустков серого вещества – и всех моих бед как не бывало. Нет, надо бы прогуляться. Побыть одному.

И я зашагал по залитой лунным светом пустыне.

Там и тут поблескивали прожилки минералов-примесей; теперь, когда смысл этих иероглифов отчасти открылся мне, земная поверхность казалась трансформированной, испещренной письменами, хотя при всех моих новообретенных познаниях большинство этих разводов ни о чем не говорило – так, случайные загогулины.

Покинутый город утонул во тьме – или скрыт из виду холмами. Там, к югу, у горизонта – ни искорки света. Воображение рисовало картины: вот логово в самом центре города извергает все новые стаи невидимых насекомых… Да нет, знаю же – там, в лагере, нисколько не безопаснее, и убивают они лишь на виду, для устрашения. В одиночестве я не представляю для них никакого интереса.

Вдруг показалось, что земля содрогнулась; толчок был до того слаб, что я тут же усомнился – а был ли он на самом деле? Неужели обстрел продолжается? Я полагал, что все ушли, город брошен на милость победителя – но, может, горстка несогласных осталась вопреки плану эвакуации? Или в каких-нибудь убежищах укрылось ополчение, и вот, наконец, начался настоящий бой? Печальная перспектива. На успех им рассчитывать не приходится.

Снова толчок. Направление взрыва определить не удавалось – никаких звуков до меня не доносилось, лишь вибрация. Я повернулся, оглядывая горизонт в поисках клубов дыма. Может быть, теперь обстреливают лагеря? Утром белые султаны дыма над городом виднелись за километры – но по раскинутым в поле палаткам стрелять станут другими зарядами, и эффект от них будет иной.

Я все шел на юг, надеясь, что вдалеке замаячит наконец город, и окажется, что стрельба там. Пытался представить себя на войне, как свои пять пальцев знающим мириады способов умерщвления… Воображал, что передаю – тем сетям, которым дела нет до моих фальсификаций, – материалы с собственными квалифицированными комментариями насчет «характерных звуков, с которыми поражает цель самонаводящаяся ракета китайского производства», или «безошибочного визуального распознавания наземного взрыва от сорокамиллиметрового технологического орудия».

Что-то слишком уж стал я смиренным. Технолиберация, развенчание генетического законодательства, счастье, асексуальное блаженство… не многовато ли иллюзий за последние три дня? Пора очнуться. Всемирное умопомешательство докатилось наконец и до Безгосударства – так, может, отстраниться, пораскинуть умом, попытаться отвоевать у этого дурдома хоть какое-то подобие жизни? Нынешняя оккупация не более трагична, чем тысячи былых кровавых нашествий – а они всегда были неизбежны. Так или иначе, любую из известных человеческих цивилизаций всегда сопровождали войны.

«В гробу я видал любую из известных человеческих цивилизаций», – не слишком убежденно прошептал я вслух.

Земля взревела и отшвырнула меня прочь.

Поверхность рифового известняка мягкая, но летел я лицом вниз. Разбил в кровь, а может, и сломал нос. Изумленный, задыхающийся, я поднялся на четвереньки, но земля еще тряслась, встать на ноги я не решался. Я огляделся, ища каких-нибудь видимых признаков повреждений. Ничего. Ни вспышек, ни дыма, ни воронки.

Новая напасть? После невидимых роботов – невидимые бомбы?

Я выждал, стоя на коленях, потом нетвердо поднялся на ноги. Земля под ногами по-прежнему ходила ходуном. Я описал неровный круг, вглядываясь в горизонт, все еще не в силах поверить, что вокруг – никаких признаков взрыва.

Воздух скован безмолвием. Грохот издавали сами скалы. Подземный взрыв?

Или подводный, в основании острова?

А может, вообще никакой не взрыв…

Земля снова вздрогнула. Я грохнулся, вывернув руку, но боли не почувствовал – все ощущения затмил панический страх. Я впился ногтями в землю, стараясь найти в себе силы преодолеть инстинкт, повелевающий: «Лежи! Не вздумай двинуться с места!» Не встану, не ринусь что есть духу через содрогающееся мертвое коралловое поле – я погиб.

Бандиты уничтожили литофилы, благодаря которым рифы держались на плаву. Вот почему нас выгнали из города: в неприкосновенности сохранится лишь центральная часть острова. Без поддержки подводной скалы все периферийные участки уйдут под воду.

Я повернулся, пытаясь разглядеть, что с лагерем. Оранжевые и голубые квадраты безучастно глядели на меня. Палатки в основном целы. Бегущих по пустыне людей пока не видно – слишком мало времени прошло, но о том, чтобы бежать назад, предупреждать – даже Акили – не было и речи. Водолазы, уж конечно, разберутся, что происходит, еще быстрее, чем я. Так что единственное, что мне оставалось, – спасаться.

Кое-как поднявшись на ноги, я бросился бежать. Одолел лишь десяток метров – и опять меня швырнуло наземь. Я встал, сделал три шага, подвернул лодыжку и снова упал. Мучительный непрекращающийся хруст разрушающихся рифов отдавался в голове, проникал до костей, резонировал – подземное царство рушилось и тянуло меня вслед за собой на погибель.

Я полз вперед, крича что-то нечленораздельное, обмирая от ужаса: вот сейчас хлынут океанские волны, затопляя погружающиеся рифы, сметая людские тела, отбрасывая их на сушу, швыряя на рушащуюся земную твердь. Я оглянулся на безмятежно раскинувшийся палаточный городок, уцелевший, но никому больше не нужный; мозг разрывал грохот: казалось, стенает весь остров. Еще несколько минут – и все это поглотит потоп.

Я снова встал, несколько секунд бежал – над головой качались звезды, – потом тяжело плюхнулся на землю. Швы разошлись. Из-под повязки сочилась теплая кровь. Зажав уши, я немного передохнул. Впервые закралась мысль: а может, плюнуть на все и спокойно дожидаться смерти? На каком расстоянии я от подводной скалы? Насколько затопит сушу океан, даже если я доберусь до твердой земли? Я ощупал карман, в котором лежал ноутпад. Добраться бы до GPS, посмотреть карты, принять хоть какое-нибудь решение! Я перекатился на спину и расхохотался. В небесах, будто при ускоренной перемотке, дрожали звезды.

Я поднялся, бросил взгляд через плечо – вдалеке бежал человек. Опустившись на четвереньки – сам, не от толчка, – я не сводил глаз с приближающейся фигуры. Кто-то смуглый, стройный, но не Акили: волосы длинноваты. Я вгляделся. Девушка, совсем молоденькая. Лицо освещено лунным светом, глаза расширены страхом, но губы решительно сжаты. Земля вздыбилась, и мы оба упали. Она вскрикнула от боли.

Я подождал; она не поднималась.

Я пополз к ней. Если ранена, единственное, что в моих силах, – это сидеть рядом, пока нас обоих не поглотит океан. Но уйти, оставить ее – нет, не смогу.

Я подобрался поближе. Она лежала на боку, подтянув к животу ноги, и, сердито бормоча, массировала икру Присев рядом, я прокричал:

– Как вы думаете, встать сможете?

Она мотнула головой.

– Нам лучше остаться здесь! Здесь мы будем в безопасности!

Я недоуменно уставился на нее.

– Да вы понимаете, что происходит? Они уничтожили литофилы!

– Нет! Их перепрограммировали – они активно заглатывают газ. Просто убить их – получилось бы слишком медленно, все заранее успели бы сориентироваться.

Сюрреализм какой-то. Я никак не мог сосредоточить на ней взгляд, земля слишком сильно вибрировала.

– Нельзя здесь оставаться! Вы что, не понимаете? Мы утонем!

Она снова мотнула головой. На мгновение размытые движения обрели четкость. Она улыбнулась мне, как испуганному грозой ребенку.

– Не волнуйтесь! Все будет хорошо!

Что ж она думает – когда нахлынет океан, мы… будем держаться друг за друга? Миллион тонущих беженцев, сцепив руки, плещутся в волнах?

Безгосударство свело с ума своих детей.

Нас окатило дождем брызг. Я скрючился, прикрыл голову руками, представляя, как, разрывая трещинами поверхность, разгерметизировавшуюся скалу заливают потоки воды; а когда снова открыл глаза, невдалеке, метрах в ста к югу, вздымался к небесам гейзер – жутковатая в лунном свете серебристая нить. Стало быть, путь к подводной скале уже отрезан. Нам не спастись.

Я тяжело опустился рядом с девушкой.

– Почему вы бежали в противоположном направлении? – прокричала она, – Сбились с дороги?

Протянув руку, я коснулся ее плеча – хотелось рассмотреть лицо. В полном недоумении взирали мы друг на друга.

– Я из отряда скаутов, – кричала она, – Я должна была остановить вас на выходе из лагеря, но подумала, что вы просто хотите немного пройтись, поискать удобную точку для съемок.

Переносная камера осталась в моей сумке. Мне и в голову не пришло ею воспользоваться, вернуться в лагерь, снимать, как его затопит, транслировать на весь мир это массовое убийство.

На секунду-другую дождик усилился, потом сошел на нет. Я посмотрел в сторону юга. Фонтан гейзера сник.

И тогда я впервые заметил, что у меня дрожат руки.

Земля больше не содрогалась.

И что это означает? Обломок рифа, на котором мы лежим, оторвался от острова и плывет безмятежно, как отколовшийся от ледяного щита айсберг, – до тех пор, пока не захлестнет волна?

В ушах звенело, тело сотрясала дрожь, но я поднял глаза к небу. Звезды были неподвижны, как скалы. Или наоборот.

И когда девушка одарила меня дрожащей измученной улыбкой, в глазах ее стояли слезы облегчения. Думает, это испытание позади. А меня предупреждали: не считай, что знаешь лучше. Я вопросительно смотрел на нее; сердце все еще колотилось от ужаса, в груди теснились надежда и неверие. Я вдруг поймал себя на том, что протяжно всхлипываю, хватая ртом воздух.

– Почему мы не гибнем? – совладав с голосом, спросил я, – Окраинные участки острова не могут держаться на плаву без литофилов. Почему мы не тонем?

Она села, скрестив ноги. На мгновение отвлеклась, растирая ушибленную икру. Потом подняла на меня глаза, оценила глубину моего недоумения и, тряхнув головой, принялась терпеливо объяснять:

– Литофилы на окраинах острова никто и пальцем не трогал. Милиция послала к подводной скале водолазов и накачала внутрь вяжущий материал, чтобы заставить литофилы дегазировать залегающие поверх базальта породы. В полость хлынула вода – а в центральной части острова поверхностные пласты тяжелее воды.

Она лучезарно улыбнулась.

– По-моему, так. Город мы потеряли. Но зато приобрели лагуну.