Ялда точно не знала, как именно гора Бесподобная удостоилась своего названия: быть может, люди по наивной простоте дали ей это имя еще в те времена, когда не могли свободно колесить по свету. С другой стороны, имя могло оказаться всего лишь тщетной попыткой выделиться на общем фоне, чтобы лишить всех потенциальных конкурентов каких-либо притязаний на первенство. Так или иначе, авторитетные геодезисты уже давно установили, что расстояние от подножия до вершины Благолепной составляет пять путин и одиннадцать проминок, в то время как Бесподобная была на шесть проминок ниже.

Некоторые эксперты продолжали утверждать, что вершина Бесподобной может, тем не менее, оказаться более высокой — точнее, может находиться на большем расстоянии от центра планеты. Но геодезия пока что оставалась слишком неточным искусством, чтобы однозначно ответить на этот вопрос; к тому же из-за влияния местного климата на атмосферное давление упомянутый критерий был столь же бесполезным. Какая из двух горных вершин располагалась ближе к звездам, не знал никто.

Ялда, однако же, не сомневалась в том, что путина заслуживала совершенно нового, не столь фривольного, названия, когда речь шла об измерении расстояний по вертикали. На плоских дорогах Зевгмы она легко могла преодолеть семь путин в течение одной склянки, в то время как грузовик, который доставил ее по извилистой дороге, опоясывающей склоны Бесподобной, сумел подняться лишь на половину этого расстояния, затратив на все путешествие больше дня. Дальше дорога становилась настолько узкой, что проехать на машине было и вовсе невозможно.

Водитель по имени Фоско помог ей переложить припасы в небольшую тележку; даже Ялда не смогла бы уместить все необходимое в своих сумках и карманах. По плану ему предстояло дождаться Ренато — исследователя, которого должна была сменить Ялда, — чтобы отвезти его обратно в Зевгму.

— А с вами здесь ничего не случится? — спросила Ялда. Ей подумалось, что долгое ожидание пройдет в еще большем одиночестве и напряжении, чем ее целенаправленное восхождение на вершину.

— Такие пересменки я не одну дюжину раз устраивал, — заверил ее Фоско. — Вам стоит побеспокоиться о собственном здоровье. Как только почувствуете неприятный жар —.

— Нужно лечь в самую мягкую почву, какую только смогу найти, — ответила Ялда. — И не вставать, пока температура не вернется в норму. — Туллия как следует вдолбила ей это в голову. Воздух был очень важен для охлаждения тела, а к тому времени, когда Ялда доберется до вершины, он будет отводить тепло гораздо медленнее, чем обычно. Только прямой и непрерывный контакт с древними, прохладными недрами планеты мог избавить ее от тепловой энергии, накопившейся в процессе обмена веществ.

Утреннее Солнце еще не поднялось высоко, когда Ялда, попрощавшись с Фоско, отправилась в путь по узкой тропинке. Как только водитель скрылся из вида, она достала из кармана флакон Дарии и проглотила два кубика холина. Горький вкус пришелся ей по душе; а ведь если бы ее прародительницы на протяжении нескольких поколений относились к лепесткам золотарника как к изысканному лакомству, на эффективности противоделительного препарата, полученного из того же самого растения, это сказалось бы не лучшим образом.

Ялда оглядела дорогу, которая простиралась впереди. Вдоль тропинки росли тоненькие деревья, а из каждой трещины в камнях выглядывали кусты. Разреженный воздух, по-видимому, никак не сказывался на растениях, хотя ее и предупреждали, чтобы она не пыталась выращивать что-либо в горшках на самой вершине. Продолжая подниматься в гору, Ялда осматривала деревья в поисках ящериц. Каждое подрагивающая веточка вселяла надежду на то, что животные здесь тоже могут благоденствовать.

Тропинка поворачивала ближе к краю косогора; между деревьями Ялда замечала проблески равнины, которую они пересекли на пути из Зевгмы. С такой высоты пылевая завеса, через которую они проезжали на машине, казалась вовсе не бесконечной, а наоборот, совсем крошечной, и истончалась до полной невидимости где-то далеко внизу. Бурую равнину, поросшую редким кустарником, украшали переплетающиеся друг с другом неглубокие каналы, созданные ветровой эрозией. По всей видимости, ветер и пыль веками разъедали и разравнивали эту землю, в то время как гора избежала подобной участи, благодаря удачному сочетанию более прочных пород и растительности, защитившей ее склоны от выветривания. Ялда, однако же, с трудом представляла себе начало этого процесса. Был ли этот мир рожден гладким или же, наоборот, скалистым? Бала ли Бесподобная высечена на манер изваяния, созданного из непримечательного каменного обломка, или же, возвышаясь над древними окрестностями, стояла на этом самом месте с первых дней существования мира и впоследствии сумела сохранить или даже укрепить свою изначально выгодную позицию?

Туллия верила, что все планеты и звезды были осколками, оставшимися после уничтожения гигантского первородного мира из прошлого. У Ялды на этот счет были сомнения; гравитационное притяжение столь концентрированной материи должно было достигать колоссальной величины. С трудом верилось, что даже стихийный пожар, разгоревшийся в соляритовом пласте, пронизывавшем глубины этой пра-планеты, мог раздробить ее на множество осколков и разбросать возникшие в результате миры по всему космосу. С другой стороны, по сравнению с горючими минералами прошлых эпох, солярит мог быть всего лишь детской игрушкой. Ожидать, что вещество, разбросавшее миры в космической пустоте, окажется достаточно стабильным и просуществует до наших дней, а мы, в свою очередь, сможем его идентифицировать и изучить, было бы столь же наивным, что и надежда на встречу с собственной матерью.

К середине дня Ялда начала чувствовать усталость. Поначалу крутой подъем тропинки, казалось, обещал недолгий путь — чем быстрее она поднималась к своей цели, тем лучше. Теперь же недостаток отдыха на этом бесконечном восхождении не вызывал ничего, кроме раздражения.

Ялда держалась на одном только упрямстве, и упрямство это сыграло с ней злую шутку. Когда приступы тошноты и колотившая ее дрожь вынудили Ялду остановиться, она, наконец-то, поняла, что с собой сотворила. Она не обращала внимания на симптомы, воспринимая их как обычные признаки усталости, и продолжала убеждать себя в том, что сможет преодолеть их силой воли.

Проклиная свою глупость, она легла на тропинку и попыталась остудить себя о неровные обломки раздробленной породы; из-за охватившей ее слабости и тошноты найти полноценную земляную постель ей было уже не под силу. Она чувствовала, как жар перемещается по ее телу — жгучее ощущение, которое искало выход, как рой попавших в ловушку паразитов. От мысли о том, что она может умереть прямо на этом месте, ей стало стыдно; у нее не было оправданий, ведь ей объяснили, как нужно себя вести. Победоносно сославшись на ее расчлененный труп, Людовико больше не допустит женщин к работе в обсерватории. «Вы только посмотрите на размеры этого распухшего существа! Отношение площади поверхности к массе у нее в два с лишним раза меньше, чем у мужчины! Неужели она надеялась выжить в тяжелых условиях на такой высоте?»

Когда наступила ночь, Ялда попыталась встать на ноги; с третьей попытки ей это удалось. Дрожь и тошнота ее по-прежнему не отпускали. Она достала из тележки лопатку и сошла с тропинки; поблизости не было обнаженной почвы, но зато росли кустарники, и Ялда решила, что ей хватит сил, чтобы вырвать их из земли. Она бы сделала это одними пальцами, но болезнь лишила ее сил, и теперь конечности, которые она отрастила на своем теле, оказались слишком слабыми, чтобы сдвинуть кусты с места. Надрубив их с помощью лопатки, она сумела переломить достаточно стеблей, чтобы расчистить неглубокий слой почвы. Ялда легла в освободившуюся ямку и, царапаясь кожей о сломанные корни, стала кататься вперед-назад, давя червяков и старясь добиться как можно большей площади контакта.

Через какое-то время она снова пришла в себя и поняла, что разглядывает звезды сквозь пустоту между деревьями. Перед глазами проплывали фрагменты галлюцинаций; она помнила, как вообразила, будто уже находится в обсерватории и настраивает оборудование, удивляясь тому, что цвета звездного шлейфа никак не хотят сливаться друг с другом. Она решила, что светящиеся цветы у нее над головой были дефектами оптики — поверхностями, на которых из-за ухабистой дороги появились сколы, рассеивающие паразитный свет во всех направлениях.

Созерцая невозмутимое сияние этих цветов, Ялда задавалась вопросом, почему природа не открыла более простой способ охлаждения ее тела. Почему тепловую энергию нельзя просто превратить в свет и забросить на небо? Считалось, что растения извлекают химическую энергию из почвы, а затем преобразуют ее в свет, небольшое количество тепла и новую порцию химической энергии, которая в более доступной форме откладывается в их семенах и других структурах. Сжигая это вторичное топливо, животные получали энергию, необходимую для движения мышц и восстановления своего тела, а также вырабатывали небольшое количество света для передачи внутренних сигналов — все остальное же превращалось в бесполезное и обременительное для организма тепло. Почему часть этого тепла нельзя было обратить в свет? Почему светящаяся кожа ее дедушки была признаком смертельной болезни, если любое живое существо бы только выиграло, научись оно светиться наподобие цветка?

Ялда с трудом поднялась на ноги и вернулась на тропинку. Ее сознание было все еще слегка перекошено; ей показалось странным, что тележка так долго простояла нетронутой. За такое время она бы наверняка попалась на глаза какому-нибудь прохожему, который бы отправился на поиски ее хозяйки — или, не найдя таковой, обшарил бы ее в поисках чего-нибудь ценного.

Хотя… нет.

Она взяла из тележки каравай, и, усевшись на землю, съела половину; после этого ее тело неожиданно дало понять, что с него хватит. Она отдохнула пару махов, чтобы примириться со своим ужином, а затем снова отправилась в путь — на этот раз она шла медленно и внимательно следила за тревожными симптомами.

Когда Ялда подходила к обсерватории, Солнце уже начало опускаться над равниной, еще больше запутывая пыльные бурые каналы своими тенями. Ренато сидел снаружи; он не знал, кто именно придет ему смену, зато был знаком с расписанием, а Ялда опаздывала.

Ялда не удержалась и поприветствовала его громким окликом, но даже до нее слова дошли приглушенными и в искаженном виде. Ее уже предупредили, что собеседник, к которому она попытается обратиться, вместо речи услышит лишь неразборчивый шум. Подойдя ближе, она увидела на груди Ренато слова:

— Почему так долго?

— Слишком часто останавливалась, чтобы полюбоваться видами, — ответила она.

— Сегодня вечером мне нужно тебе все показать. Ренато дождался подтверждения, что она прочитала это сообщение, а затем вменил его на «Утром я отправляюсь в дорогу». Ялда сомневалась, что Фоско уедет без Ренато, если тот не придет точно в назначенное время, но так как задержка произошла по ее вине, было бы нечестно заставлять Ренато излишне торопиться во время спуска.

Первым делом Ренато показал ей жилые помещения. В обсерватории был кухонный шкаф, который Ялда пополнила припасами из своей тележки, внутренняя постель, которую, как вынужденно признала Ялда, было проще предохранять от сорняков, и кладовка с лампами, горючим и разными инструментами.

— Туалета нет, — написал Ренато. — Извини.

— Я выросла на ферме, — ответила Ялда.

Запасов бумаги и краски в кабинете по-прежнему было предостаточно; немного того и другого Ялда принесла с собой. Для черновиков, кратких записей и грубых расчетов она привыкла пользоваться собственной кожей, а бумагу берегла для окончательных и тщательно проработанных результатов.

Сам телескоп располагался под открытым небом; тяжелые линзы фиксировались с помощью короба длиной в десять поступей — его боковые стороны состояли из опор и перекладин, и только несколько тонких досок прикрывали стратегически важные места, не давая рассеянному свету попасть внутрь оптики. Механизм, управляющий движением монтировки, а также рабочее место наблюдателя находились внутри своеобразной вращающейся будки у основания телескопа.

Они вошли в будку. В меркнущем свете Ренато указал на распечатанный график техобслуживания; Ялда ответила, что ознакомилась с его копией, когда была в Зевгме. Почти все, что требовалось для работы, она уже знала со слов Туллии, но совсем другое дело — стоять перед настоящим устройством слежения с пугающим обилием зеркалитовых зубцов и пружин. Мысль о том, что в случае поломки этот механизм придется чинить, внушала ей почти такой же ужас, как попытки вернуть к жизни одного из искалеченных древесников Дарии.

Хотя в будке не было ламп, Ренато передвигался по ней весьма уверенно и, по-видимому, все еще мог читать надписи на коже Ялды; вероятно, у всех астрономов зрение рано или поздно становилось таким же, как у Туллии. Когда у него на груди появилось неразборчивое серое пятно, Ялда нерешительными жестами объяснила, что ей придется до него дотронуться, поэтому Ренато развел руки в стороны, предоставив ей свободный доступ. Она быстро провела ладонью по его телу.

— Давай посмотрим, как ты будешь настраиваться на звезду и как отслеживать, — написал он. — Если ты знаешь, что делаешь, я смогу уйти со спокойной совестью.

Телескоп, которым Ялда пользовалась в университете, был гораздо меньше, но работал по тому же принципу. Встав у наблюдательной скамьи, она на ощупь проверила показания часов. Сита должна быть высоко над горизонтом; она запомнила ее небесные координаты и рассчитала высоту и азимут для двух моментов времени — на ближайший и следующий куранты. Она наклонила телескоп так, чтобы объектив указывал на первую точку; телескоп был хорошо сбалансирован и двигался на удивление легко, хотя в стенах будки, которые поворачивались на своих направляющих по мере того, как азимутальный диск поддавался усилиям Ялды, было что-то сюрреалистическое. Затем она рассчитала поправки для пары углов, которые соответствовали положению звезды между двумя последовательными курантами и выставила их на следящем приводе.

Она завела пружину привода, опустила скамью, чтобы освободить для себя больше места и легла под телескопом. Рядом находилась подставка с несколькими окулярами; она выбрала среднее увеличение — так, чтобы шлейф Ситы целиком оказался в поле зрения, — и вставила окуляр в держатель.

Закрыв три глаза, она стала всматриваться в телескоп, настраивая фокусировку. Солнце зашло совсем недавно, и большая часть неба окрасилась в самый обыкновенный серый цвет, но Ялда рассчитывала на то, что уже сейчас в поле зрения телескопа попадет хотя бы толика звездного шлейфа Ситы. Ялда снова сверилась с часами и сделала кое-какие расчеты; хоть что-то обязательно бы попалось ей на глаза. Она протянула руку и положила ее на азимутальный диск; в нем ощущался небольшой люфт — из-за этого выгравированные на нем узкие деления, за положением которых Ялда следила со всей тщательностью, могли играть лишь роль грубого ориентира. Шаг за шагом она слегка покручивала диск то вперед, то назад, пока в углу наблюдаемой области не появилась красно-оранжевая полоса. До нужного момента оставалось не так много времени; она продолжала корректировку до тех пор, пока в поле зрения не оказался весь звездный след.

Часы прозвонили очередной курант; Ялда сняла следящий привод с тормоза. Хотя механизм был слишком прост, чтобы отслеживать движение звезды вокруг небесного полюса в течение неограниченного времени, непрерывного движения телескопа между текущей и расчетной точками было достаточно, чтобы заметно облегчить задачу наблюдателя в течение одного куранта — благодаря этому с помощью нескольких простых корректировок изображение звезды можно было легко удерживать в центре поля зрения.

Когда самая сложная часть работы была завершена, Ялда, наконец, расслабилась и позволила себе восхититься всей мощью телескопа. Даже в сером сумраке шлейф Ситы уже сейчас был виден ярко и четко. Большинство ярких звезд казались яркими из-за своей близости, и, как следствие, отличались коротким шлейфом; близкие соседи Солнца едва ли сильно торопились в своем путешествии по небу. Но Сита была исключением, сверкающей аномалией, которая, благодаря большой скорости, могла похвастаться широким цветным шлейфом. Когда она займется измерениями, первой на очереди будет именно Сита.

Ялда потеснилась и дала Ренато возможность оценить результат ее труда; чтобы добраться до окуляра, ему пришлось опереться на скамью. В таком положении он, не шелохнувшись, провел почти целый мах. Затем он выбрался наружу и положил руку Ялде на плечо.

На его ладони было написано: Так держать. У тебя все получится.

Ренато настаивал на том, что он должен спать снаружи, а Ялда — на чистой постели в жилых помещениях; она бы без колебаний согласилась разделить с ним постель, но решила, что ожидать от него того же было бы чересчур бесцеремонным. Чистый белый песок, правда, отличался довольно своеобразной, скользкой текстурой, но благодаря каменному основанию, надо полагать, всегда оставался прохладным, и Ялда молниеносно поддалась накопившейся усталости.

Она проснулась еще до рассвета и освободила тележку, чтобы на пути к равнине Ренато смог захватить свои конспекты и снаряжение. Когда он ушел, приглушенный звук ее шагов в разреженном воздухе приобрел жутковатый, отстраненный тембр; в течение ближайших трех черед на встречу с другим человеком можно было не рассчитывать. Она просила у Людовико четыре череды, исходя их того, что он даст ей в лучшем случае две, но, увидев необычайно знакомое эссе, он, вероятно, по ошибке разглядел в нем подлинный отголосок собственных взглядов. Либо он просто знал обо всей этой афере и просто получал удовольствие, наблюдая за тем, как другие изо всех сил стараются исполнить его капризы.

Ялда разместила свое снаряжение в наблюдательной будке и все утро занималась его проверкой и настройкой; часть работы было проще выполнить при дневном свете. Днем она заставила себя уснуть; ей нужно было подстроиться под цикл ночного бодрствования, хотя заснуть с мыслью о том, что до первых наблюдений оставалось всего несколько склянок, было не так-то просто.

Проснувшись где-то на закате, она съела половину каравая, а затем, пока еще было светло, направилась в будку. Она надеялась, что со временем научится управлять механикой телескопа исключительно наощупь и по памяти, но на первых порах перед началом сеанса наблюдения стоит как следует осмотреть окружающую обстановку — так у нее будет шанс сориентироваться на месте.

Когда она разместила свое громоздкое приспособление над держателем телескопического окуляра, для наблюдательной скамьи уже не осталось места; она убрала ее и перенесла в кабинет. Затем Ялда настроила телескоп на Ситу и, опустив зеркало, направляющее свет в обычный окуляр, проверила ее изображение; как и предыдущей ночью, она отцентрировала звезду в поле зрения телескопа — много времени это не потребовало. Затем она подняла зеркало, направив тот же самый свет в свое оптическое устройство, собранное специально для этих наблюдений. Не вставая с пола, она переместилась ко второму окуляру и заглянула внутрь. Теперь вместо звездного шлейфа она видела размытое пятно в форме широкого эллипса — по сравнению с исходной полосой света он был более компактным, но по-прежнему состоял из нескольких цветов и даже отдаленно не был похож на точку.

Она просунула руку внутрь устройства с боковой стороны и стала подбирать расстояние между двум линзами. Принцип работы был прост: если, проходя через хрусталитовую призму, узкий пучок белого света превращается в разноцветный веер, то тот же самый веер, будучи пропущенным сквозь призму, на выходе должен был слиться в единый, тонкий луч. Шлейф Ситы представлял собой именно такой веер — пусть даже и далекий от идеала. С помощью системы линз можно было увеличить общую угловую ширину звездного шлейфа, а затем, воспользовавшись гибким зеркалом, подправить детальное распределение цветов. Первым делом Ялде нужно было выбрать подходящую ширину — то есть как можно сильнее сжать размытый эллипс, не меняя ничего, кроме степени увеличения. После этого можно было заняться подстройкой зеркала, чтобы довести преобразование до совершенства.

Таков был план; в реальности же все оказалось куда сложнее. Как только она начала передвигать штифты, отвечающие за форму зеркала, ей сразу стало понятно, что вместе с зеркалом меняется и общий размер шлейфа. Теоретически обе корректировки, скорее всего, можно было провести независимо друг от друга, но осознание этого факта не принесло никакой пользы, потому что применить его на практике было нельзя.

Ялда потратила несколько пауз, проклиная собственную глупость, а затем вернулась к настройке линз. Эллипс стал немного уже, зато расширился в другом направлении. Часы отзвонили курант; пришло время внести поправки в параметры слежения.

Процесс корректировки изображения был мучительно долгим. Когда Сита настолько приблизилась к горизонту, что ее уже нельзя было отследить — за склянку с лишним до рассвета — Ялда была все еще недовольна результатами. Она не стала выбирать другую звезду и повторять всю процедуру с самого начала, решив, что уже поздно и пора готовиться ко сну; в этом случае специфичные для Ситы корректировки, которая она успела внести за сегодняшний день, сохранятся, а телескоп будет готов к следующему раунду уточнений.

Она устало побрела обратно в сторону жилых помещений, но сделала остановку, чтобы взглянуть на небо, на все эти пылающие миры, которые неслись в космической пустоте. Среди этой умопомрачительной звездной массы Сита была всего лишь одним из наших мимолетных соседей. Неужели мы думали, что сможем охватить звезды при помощи математики, сможем сделать их достоянием собственного разума? Она была всего лишь ребенком, который неуклюже вертел в руках какую-то нескладную игрушку, воображая, будто она наделяет его магической силой, в то время как бескрайняя, величественная процессия продолжала свое шествие, не обращая на ее фантазии ни малейшего внимания.

Ялда проспала до середины дня, а потом села в кабинете и занялась планированием новой стратегии. Если бы в процессе настройки зеркала она придерживалась определенных правил и всегда вносила корректировки парами — так, чтобы изменения ширины цветового веера почти точно компенсировали друг друга, — то вполне могла бы добиться нужной фокусировки линз более рациональным путем.

Две склянки спустя, лежа на полу будки с растертой кожей и сведенными судорогой пальцами, она позволила себе отметить очередное достижение радостным щебетом, и даже ничуть не смутилась, услышав его искаженное звучание. Шлейф Ситы, наконец-то, сжался до почти идеального круга, который казался чуть более голубоватым с одной стороны.

Пришло время воспользоваться приемом Нерео. Ялда поставила на пути света маску, которая заблокировала центр изображения, оставив лишь бледный ореол, окружавший яркое пятно в центре. Когда ее глаза адаптировались к более тусклому фрагменту изображения, разглядеть эффект от едва заметного перемещения штифтов стало проще.

Полкуранта спустя всего одна небольшая корректировка погрузила наблюдаемую часть неба в полную темноту. Ялда была в восторге; теперь изображение Ситы стало меньше закрывшей ее маски!

Она отодвинула маску в сторону, ожидая увидеть крошечный, идеально круглый светящийся диск, но поле зрения оставалось черным. Ударившись о телескоп, она просто сбила направление на звезду.

Ялда снова нашла звезду, однако удерживать ее долгое время в центре, не теряя при этом адаптации к темноте, было непросто. Она пыталась пользоваться глазами попеременно: левым, когда ей нужно было отодвинуть маску, чтобы скорректировать ведение телескопа, и правым — когда в очередной раз пыталась уменьшить размер ореола, — но ее глаза как будто сговорились, и их зрачки все время сокращались в паре, даже когда один глаз был ослеплен ярким светом. Наконец, она перевернулась на живот и отдала яркое свечение на откуп своему заднему зрению. К ее удивлению это сработало: передние глаза не утратили своей чувствительности.

Когда Сита снова скрылась из вида, Ялда поняла, что за последние три куранта добиться видимых улучшений ей так и не удалось; все это время она пробовала вносить небольшие корректировки, а затем просто возвращалась на шаг назад. Теперь, впрочем, ореол стал почти незаметным, и было бы неразумным надеяться на то, что он исчезнет совсем. Добиться от Ситы большего она бы уже не смогла.

После этого она зафиксировала первую серию экспериментальных данных.

Проснувшись рано утром, Ялда приступила к пересчету позиций двух дюжин штифтов, управляющих формой зеркала, в соответствующие им значения скоростей и длин и волн. Вычисления были довольно сложными; Ялда дважды проверяла каждый шаг, и завершить расчеты удалось только ближе к вечеру. Она нанесла точки на лист бумаги с заранее подготовленной координатной сеткой; эта часть работы была слишком сложной, чтобы ее можно было проделать на собственной коже.

Кривая делала изгиб в правом верхнем углу чертежа: длина волны уменьшалась с увеличением скорости. Общий характер этой зависимости был известен и раньше, но теперь, по крайней мере, появилось представление о ее более точной форме. Ялда поразмыслила над тем, как могло бы выглядеть точное математическое соотношение, описывающее подобную кривую, но знала, что думать об этом еще рано. Вначале нужно было выяснить, покажут ли такую же кривую данные по другим звездам.

Следующим на очереди был Тарак — почти такой же яркий, как Сита, хотя его шлейф был в два с лишним раза короче. Зенто была быстрее и находилась дальше. Со временем Ялда понимала, какие приемы работают, а какие — нет, и училась инстинктивно определять корректировки, необходимые для того, чтобы ужать разноцветные эллипсы до четко видимых белых дисков. На шестую ночь наблюдений ей удалось до рассвета подобрать нужное положение штифтов для двух разных звезд — Джулы и Мины.

Она со всей тщательностью нанесла на график данные по каждой звезде. Кластеризация скоростей света в собранных Ялдой данных не была каким-то серьезным достижением — она просто отражала фиксированное расположение отверстий, в которых находились управляющие штифты. С другой стороны, разброс соответствующих длин волн тоже оказался не слишком большим. Для каждой звезды ее метод давал одну и ту же картину.

Когда она исчерпала все яркие звезды, наблюдения усложнились. Ей пришлось отказаться от Теро после трех ночей наблюдений, которые приносили только все большее разочарование — даже используя самые разные варианты расположения штифтов, она не смогла найти ни одного отличия в изображении звезды. Ялда подумала, не заболела ли она на почве истощения — может быть, она уже потеряла след Теро из вида, а световые пятна были всего лишь галлюцинациями, которые стремились заполнить темноту.

После этого она отдыхала два дня — только ела, спала и совершала короткие прогулки по тропинке, ведущей к обсерватории. Туллия предупреждала, что перенапрягаться не стоит; жертвой теплового удара мог стать кто угодно. После неприятности, которая случилась во время восхождения, ей следовало вести себя более осмотрительно.

Она попытала счастья с другой звездой, Лепато. На нее у Ялды ушла вся ночь, но теперь ее разум был чист, и к рассвету ей, наконец, удалось подстроиться под слабый след Лепато с помощью зеркала нужной формы. Свет звезд оказался не таким уж недолговечным и неуловимым; при должном терпении его подобие можно было даже запечатлеть в камне и дереве.

Ялда провела на Бесподобной уже целую череду и семь дней, и располагала данными по дюжине звезд. Пришло время заняться осмыслением собранного материала. Свернувшись калачиком на наблюдательной скамье, которую она перенесла в кабинет, Ялда внимательно изучила форму кривой, проходящей через экспериментальные точки.

Скорость света увеличивалась по мере уменьшения длины волны. В таком случае обе величины вполне могли быть связаны самой обыкновенной обратно пропорциональной зависимостью. И если это действительно так, то их произведение всегда будет равно одной и той же величине.

Ялда проверила эту гипотезу на дюжине точек по всему спектру. Произведение оказалось разным, и разница была слишком большой, чтобы ее можно было списать на погрешность из-за неточных данных.

Но даже если реальная взаимосвязь была более сложной, чем следовало из ее первоначальной наивной догадки, она все равно могла быть на верном пути. Ялда построила еще один график, и на этот раз изобразила на нем зависимость между длиной волны и величиной, обратной скорости.

Если бы ее наивная догадка была верна, график бы выглядел как идеально прямая линия, а объяснить столь систематический перегиб точек через линию наилучшего приближения одними лишь случайными ошибками было невозможно.

Собственно говоря, эмпирическая кривая была похожа на сегмент параболы или гиперболы — некой кривой второго порядка. Ялда пробовала возводить обращенную скорость в квадрат, но на графике все равно оставался небольшой изгиб. Она попробовала сделать наоборот и возвести в квадрат длину волны, но результат был ничуть не лучше.

Тогда она возвела в квадрат обе величины.

Ялда находилась в таком возбуждении, что не могла сидеть на месте; она вышла из кабинета и прошлась по тропинке. Линейное соотношение между квадратами двух величин не было ни настолько простым, чтобы вызывать сомнение, ни настолько запутанным или сложным, чтобы оказаться бесполезным. Возможно, формула служила всего лишь аппроксимацией реальной зависимости, но для начала стоило ограничиться изучением ее следствий, что само по себе представляло достаточно сложную задачу.

Свет был волной довольно-таки странного рода. При обычных условиях упругие волны в струне или волны давления в газе распространялись с постоянной скоростью вне зависимости от длины волны. Это правило вполне допускало некоторые экзотические исключения, однако в самом свете ничего экзотического не было. Единственный факт, который не вызывал сомнений, заключался в том, что скорость светового луча существенно зависела от его цвета — чтобы убедиться в этом, достаточно было просто взглянуть на звездное небо.

Одно из следствий переменной скорости заключалось в том, что импульс света, вообще говоря, не обязан был двигаться в том же направлении, что и его отдельные волновые фронты. Как бы странно это ни звучало, но сам факт стал ясен уже после первых умозрительных попыток измерения длин волн, предпринятых Джорджо. Любой импульс света, каким бы чистым нам ни казался его свет, всегда будет содержать хотя бы небольшой спектр волн различной длины. А поскольку скорость движения волны зависит от ее длины, то точки, в которых волновые фронты накладывались и взаимно усиливали друг друга, не станут беззаботно следовать за движением самих фронтов, как это происходило в случае колеблющейся струны. Более того, при достаточно большой пробуксовке скоростей они бы стали двигаться в противоположные стороны.

Ялда изобразила на коже схематичный рисунок, сделанный на одной из лекций Джорджо. При помощи простых вычислений Джоржо убедил ее, что если бы она каким-то образом смогла наблюдать за движением светового импульса, то ей бы показалось, что фронты волн внутри него скользят в обратную сторону.

Как ее собственные выводы дополняли эту картину? Теперь поведение двух различных аспектов света можно было объяснить более точно. Выбрав, к примеру, импульс красного света, она могла бы изобразить на графике его перемещение в пространстве одновременно с обратным движение соответствующих волновых фронтов.

Она вернулась в кабинет, чтобы свериться со своими записями; затем она нарисовала на груди новую диаграмму.

Размышляя над рисунком, Ялда неожиданно отметила удивительное сходство с изображением луча света и сопутствующих его волновых фронтов в конкретный момент времени. Главным отличием был досадный наклон между фронтами и «лучом» — роль которого в данном случае играла линия, изображавшая историю импульса.

Но что в действительности означал этот косой угол? Выбирая различные единицы измерения, она могла растягивать или сжимать диаграмму по своему усмотрению. Природа не знала, что такое высверк или пауза; физический смысл не мог зависеть от выбора традиционной системы единиц. Тогда она выбрала единицу времени таким образом, чтобы линия импульса находилась под прямым углом к линиям волновых фронтов.

И что же получалось в итоге? Две перпендикулярные прямые… и линейное соотношение между квадратами двух величин.

Она повозилась с диаграммой еще пару курантов, старясь подобрать единицы времени и расстояния таким образом, чтобы промежутки между волновыми фронтами можно было приравнять единице. А почему бы и нет? Ведь совершенно произвольными были не только единицы времени; мизер, к примеру, когда-то определяли по ширине большого пальца одного напыщенного монарха.

Когда попытки увенчались успехом, на чертеже был изображен маленький прямоугольный треугольник, заключенный внутри другого треугольника с тем же соотношением сторон. Гипотенуза большого треугольника представляла собой горизонтальную линию, соединяющую волновые фронты, поэтому ее длина совпадала с длиной световой волны. Соотношение сторон маленького треугольника — соответствующих расстоянию, пройденному импульсом и затраченному на это времени — было равно скорости света. То же самое соотношение наблюдалось и в большом треугольнике, причем длина одной из его сторон была обратна скорости.

Вот что получалось при таком выборе единиц измерения: обращенная скорость в квадрате плюс единица в квадрате равнялась квадрату длины волны. Это простое уравнение описывало прямую линию, проходящую через экспериментальные точки на графике. Однако теперь его можно было получить без опоры на какие-либо гипотетические свойства гипотетической среды, колебания которой проявлялись в виде света. Квадрат гипотенузы прямоугольного треугольника равен сумме квадратов катетов. Вот так-то: соотношение между длиной волны и скоростью, добытое благодаря всем этим ночам кропотливых наблюдений, оказалось всего лишь замаскированной теоремой из элементарной геометрии.

Если, конечно, забыть, что это… полный бред. Геометрия изучает фигуры в пространстве, а не линии в пространстве и времени. Каким бы прозрачным ни был намек на геометрию, это всего лишь аналогия, не более того.

Но аналогия математически безупречная. Если бы Ялда представила, что в действительности имеет дело с геометрией на плоскости, то простым поворотом всей физической структуры красного импульса — с жесткой фиксацией расстояний между волновыми фронтами — могла бы превратить его в более быстрый импульс фиолетового цвета.

Длина волны и скорость, конечно, бы изменились, но эти величины были всего лишь результатами измерений, которые зависели от расположения волновых фронтов по отношению к наблюдателю. По сути два импульса — красный и фиолетовый — отличались друг от друга не больше, чем импульс света, движущийся на север, отличается от импульса, который движется на северо-восток.

Звездное послание гласило: свет есть свет, и со своей точки зрения он всегда один и тот же. Различие в таких свойствах, как цвет, направление и скорость, приобретало смысл, лишь когда свет сталкивался с каким-нибудь объектом, относительно которого его можно было измерить. В пустоте он был просто светом.

Ялда чувствовала, что сбита с толку; в оцепенении она дошла до жилых помещений и легла в скользкую постель из белого песка. Ее выводы не имели смысла; в ней просто говорил тепловой удар. И если уж она могла всю ночь наблюдать галлюцинацию Теро, то вполне могла и на целый день потерять способность к логическим рассуждениям. Она просто отоспится, болезнь пройдет сама собой, и утром все это наваждение развеется.

Следующий день Ялда провела за перепроверкой своих расчетов. Все исходные данные оказались верными — а геометрические построения были настолько простыми, что подтвердить их правильность мог бы даже пятилетний ребенок.

Под сомнением оставалась только сама интерпретация. Прямоугольный треугольник, гипотенуза которого соответствовала длине световой волны, мог оказаться не более, чем полезной мнемоникой, простым способом запоминания формулы, связывающей длину волны со скоростью света. Математические модели, в которых отражались правила геометрии, могли возникнуть где угодно — при этом и отрезки с углами, и основанные на них выводы в реальности, вполне вероятно, оказались бы всего лишь абстракциями.

Значит… свет представлял собой колебания некой экзотической среды, свойства которой по случайному совпадению в точности повторяли гипотетическую геометрию, выведенную Ялдой из ее уравнений? Да еще исхитрялись создавать условия для распространения поперечных и продольных волн, причем с абсолютно одинаковой скоростью? Неужели этой волшебной материи все под силу?

Три поляризации света двигались с одной и той же скоростью, как будто в действительности все они были единым целым. Ялда воспроизвела у себя на груди одну из своих диаграмм с изображением импульсов и волновых фронтов. На рисунке три пространственных измерения были спроецированы на одну ось, но в реальности каждый волновой фронт представлял из себя плоскость, которая с течением времени оставляла за собой трехмерный след. Внутри него можно было бы выделить три независимых направления, ориентированных перпендикулярно траектории светового импульса в четырех измерениях, в число которых входило и время. Все три поляризации могли оказаться поперечными волнами — волнами, которые в этой четырехмерной трактовке — отклонялись в стороны от линии движения импульса. Необходимость в чудесном совпадении всех скоростей отпала бы сама собой.

Почти завечерело. Ялда вышла из здания и уселась наверху тропинки. Либо она лишилась рассудка, либо наткнулась на нечто, требующее более серьезных изысканий.

Она поэкспериментировала с рисунком волновых фронтов у себя на груди. Ее занимал вопрос о смысле внутреннего треугольника — треугольника с единичной гипотенузой. Отношение длин катетов совпадало со скоростью света, но что конкретно означала длина каждой стороны?

Она получила их значения с помощью простых преобразований исходной пропорции — результатом стало новое, более изящное и симметричное, соотношение между сторонами треугольника — сумма квадратов световых частот во времени и пространстве равна единице. Конечно, эта сумма была равна единице только при специальном выборе единиц измерения, но факт оставался фактом — даже выраженная в циклах на мизер, поступь или проминку, эта величина по-прежнему не будет зависеть от цвета световой волны.

Но если свет подчинялся этим геометрическим правилам, то все, чего он касался — любая система, которая создавала или поглощала свет, любое вещество, в котором свет претерпевал преломление, рассеивание или искажение — должно было вести себя точно так же. В конечном счете нам пришлось бы признать, что в мире, свободном от логических противоречий, любое физическое явление, наблюдаемое под определенным углом, при любом четырехмерном повороте в сущности оставалось неизменным.

Чтобы объяснить простоту света, придется переписать половину всей науки.

Ялда посмотрела вверх; Сита уже виднелась на фоне тускнеющего серого неба. Ее цвета все еще казались бледными, но фиолетовый кончик звездного следа был виден так же отчетливо, как шипы червя-веретенника.

— Что же вы со мной сделали? — спросила она.

Потом она вспомнила, что между ними нет воздуха, и написала те же самые слова у себя на груди.