Прежде чем заплатить за обоих с настойчивостью, которой он научился у отца — отрицательно покачать головой, как бы отсекая попытки Маргарет, со значительным и серьезным видом, подразумевающим, что он уберегает их от непростительной ошибки, — Энрике уже знал: он никогда не простит себе, если сегодня же ее не поцелует. Он старался себя не выдать. Он отвечал на ее вопросы, слушал истории из ее жизни и смотрел ей прямо в глаза, не отвлекаясь на смешливые губы, гладкую белую шею, обтянутую шерстяным свитером грудь. Не потому, что хотел показать хорошие манеры, а из страха; достаточно было один раз вообразить ее обнаженной в своих объятиях, и он позабыл бы, о чем они вообще говорили.

На самом деле он с трудом мог представить, как будет держать ее за руку, не говоря уже о том, чтобы заняться с ней сексом. Пока она поворачивалась то в одну, то в другую сторону, вставляя тонкие руки в рукава дутой куртки, Энрике украдкой бросал взгляды на ее соблазнительные бедра и ягодицы. Они казались недостижимой мечтой, а не целью. Как вообще мужчинам хватает храбрости поцеловать женщину? Сам он, конечно, не мог вспомнить, как совершил этот подвиг. Ему было всего двенадцать, когда он впервые прижал губы к девичьим губам, благополучно столкнувшись с чудовищной решеткой брекетов. Но сегодня этот взрослый мужчина двадцати одного года, возвращаясь из ресторана, чувствовал себя так, будто никогда не занимался любовью и был невинным, лишенным сексуальности младенцем.

Хоть Энрике и не мог представить, что к ней прикоснется, он искал малейшую возможность это осуществить. Пригласить ее зайти к нему? Под каким предлогом? Просто пройти мимо своего дома, имея в виду, что идет ее провожать? Но тогда Маргарет должна будет сделать первый шаг. «Не хочешь зайти на минутку?» — скажет она. Или не скажет.

Если нет, что тогда? Поцеловать ее на глазах у этого сноба-швейцара? Отпадает. Их двоих и так уже слишком много в качестве зрителей. Будь это возможно, он предпочел бы поцеловать ее, обойдясь при этом без собственного присутствия. Было бы гораздо проще не встречаться взглядом с ее голубыми глазами.

— Ну что, назад пойдем короткой дорогой? — спросила Маргарет, когда они дошли до перекрестка Седьмой и Гроув.

— Любой, какая тебе нравится, — ответил он, чувствуя нарастающую слабость. Как он собирается довести ее до экстаза, если с трудом передвигает ноги? То, что Маргарет уже не казалась недоступной, что это свидание не было далеким от реальности приключением, по какой-то перевернутой логике вдруг представилось ему более неудачным, чем если бы у него не было ни единого шанса. Мячик оказался на его стороне корта, и Энрике следовало со всего размаху ударить по нему, чтобы выиграть, а у него даже не было сил поднять ракетку.

— Ты так добродушно реагировал, когда ошибся, — вдруг сказала Маргарет.

С тем же успехом она могла говорить на фарси; ум Энрике был парализован другими мыслями.

— Что? — остолбенел он.

— Когда пошел не по тому пути. Когда я тебе об этом сказала, ты очень спокойно себя повел.

— Но… ты… была… — медленно начал он, стараясь понять, что она имеет в виду. Наконец ему это удалось: — Но ведь это ты настаивала, чтобы пойти по Кристофер.

Потребовалось еще некоторое время, чтобы случившееся перед ужином недоразумение разъяснилось. После нескольких «но ты сказал» и «но ты сказала» стало ясно: с самого начала между ними существовало полное согласие поводу того, какой путь короче. Маргарет ошибочно истолковала кивок Энрике в сторону Гроув как желание идти по Кристофер и из вежливости решила уступить. Когда она шагнула в сторону Кристофер, Энрике, посчитав, что она упрямо настаивает на своем, решил не возражать, тоже из вежливости.

— Боже! — Маргарет нарочно толкнула его обтянутым джинсами бедром. — Нам надо перестать быть друг с другом такими милыми, иначе мы никогда никуда не попадем.

Умирая от желания, Энрике наклонился поближе к прелестному лицу.

— Чем дольше мы будем добираться до того места, куда собираемся, тем больше получим удовольствия.

Три вечера общения с Маргарет убедили Энрике, что есть одна область, в которой Маргарет никогда не сможет с ним соперничать — умение вести беседу. Она была умна, гораздо умнее, чем ему показалось при первой встрече, и уж точно более образованна, чем он. Но ее манера внимательно слушать, мешавшая ей тем временем придумывать умный ответ, а также стремление к точности — иногда она прерывалась, чтобы выяснить какую-нибудь деталь, — делали речь Маргарет довольно нескладной и портили впечатление от ее остроумных замечаний. Она могла поддержать непринужденный разговор, в котором то, как произносятся реплики, гораздо важнее их содержания. Поэтому Энрике удивился неожиданной словесной дуэли и уж никак не ожидал, что может проиграть в остроумии, но именно это и произошло. Маргарет смотрела на его приближающиеся губы. Когда они остановились меньше чем в футе от того места, куда стремились, она нанесла мастерский удар, пронзивший его насквозь:

— А почему ты думаешь, что мы вообще попадем туда, куда собираемся? — Энрике едва не задохнулся, но она не дала ему долго страдать. Милостиво подняв рапиру, Маргарет отступила со словами: — Может быть, мы заблудимся и потеряемся навсегда.

Что это, если не призыв к действию? Она подняла подбородок и приоткрыла губы. Не было луны, которая залила бы Виллидж серебром, но атмосферу на улицах в желтоватом свете фонарей вполне можно было назвать романтичной. В воздухе, вместо обычного запаха мочи и гниющего мусора, витал приятный аромат дыма из каминных труб. Где-то позади сияющего лица Маргарет горели белые лампочки рождественских гирлянд, висевших прямо на деревьях. Ее глаза искрились весельем, губы замерли в ожидании. Какой еще сигнал она могла ему подать — разве что обхватить его голову с требованием «Поцелуй меня!».

Энрике неуверенно, очень робко улыбнулся. Маргарет лишила его дара речи. Он одеревенел от страха. Двенадцать дюймов между их губами казались непреодолимой пропастью. Он не смог стать романтическим героем. Вряд ли он разочаровался бы в себе сильнее, если бы она сказала, что он ее не стоит, что его надо запереть в душном подвале и навсегда изолировать от общества. Он бы с ней согласился. Не сходя с места, он и умом и сердцем смирился, что никогда в жизни не прикоснется к этой женщине. Как и неудачник Бернард, он навсегда обречен остаться всего лишь другом. Погрузившись в это мрачное настроение, он сказал:

— Ненавижу теряться.

Вероятно, любая другая девушка решила бы, что ее грубо отталкивают. Разумеется, как только слова слетели с его губ, он тут же пожелал взять их обратно. Но Маргарет не выглядела оскорбленной. Задумчиво взглянув на небо, она сказала:

— Правда? А мне нравится теряться. — Повернув в сторону Гроув — более короткой дороги, — она медленно двинулась по направлению к дому. — Люблю приключения.

Он зашагал рядом с ней, испытывая облегчение, что вопрос с сексом решен, пусть и не так, как ему хотелось.

— Хорошо тебе. Вот бы и мне быть таким же.

— А разве ты не такой? — воскликнула Маргарет. Она шла так быстро, что Энрике решил, будто ей не терпится закончить это свидание. — Перестань! Ты бросил школу, в шестнадцать лет ушел из дому. Ты сожительствовал, — она улыбнулась на этом слове, — с женщиной старше себя. Ты гораздо больше склонен к приключениям.

— На самом деле нет, — настаивал Энрике. Повисла мучительная пауза, и он запаниковал. Он испугался, что больше им не о чем говорить. Они друзья, теперь не нужно думать, когда и как перепрыгнуть пропасть, — эта мысль успокаивала. Но без этого волнующего ожидания у него в голове началась путаница. Есть ли смысл продолжать вечер? Может, вся эта история, недели уловок ради свидания с ней — всего лишь напрасная трата времени? Ему было стыдно признаться себе, что, по-видимому, несмотря на его искреннюю веру в равные права мужчин и женщин, его интерес к Маргарет был исключительно сексуальным. Энрике не жалел, что ему больше не нужно проявлять инициативу, но без этого он, пожалуй, с таким же удовольствием отправился бы домой смотреть телевизор.

— А твои братья? — услышал он собственный голос, хотя понятия не имел, когда этот вопрос пришел ему в голову. — Они любят приключения?

Маргарет тихо засмеялась, издав долгий горловой звук, выражавший сложную смесь любви и пренебрежения. Ни один мужчина не сумел бы воспроизвести эту мелодию: понимание и сарказм, привязанность и раздражение — все вместе.

— Мои братья… — протянула она. — Это самые консервативные молодые люди, каких только можно себе представить. Такие послушные зашоренные мальчики. — Маргарет вздохнула. — Моя мать выдрессировала их ого-го как.

Энрике отметил, что послушание — не то качество, которым она будет восхищаться в мужчине. Вот в чем проблема, тут же решил он. Маргарет считает, что Энрике — плохой мальчик. Она не знает, что он хочет подчиняться, если только найдет руководителя, которому сможет доверять.

— Они младше тебя?

— Нет, Роб старше, всего на четыре года, но строит из себя зрелого мужчину. Ведет себя так, будто он ровесник нашего отца. — Она рассмеялась. На этот раз в ее смехе прозвучала уже другая неповторимая мелодия, полная разочарования и прощения. — Он так мучил меня, когда я была маленькой. Ужасно издевался и дразнил. — Маргарет недоумевающе покачала головой. — Однажды родители поручили ему посидеть со мной. Мы заказали пиццу, мою любимую, с грибами. Я была в восторге. Пока ее не привезли, мы играли в ковбоев и индейцев, и он так задурил мне голову, что я позволила ему меня связать. И когда пиццу привезли, он меня не развязал. Он съел ее целиком, сидя прямо передо мной, и все время отпускал шуточки. — Маргарет говорила с такой обидой, будто это случилось вчера.

— Сколько тебе тогда было?

— Шесть? Погоди, нет. Семь? Не помню. Сейчас соображу, это было…

Энрике остановил ее. Он уже знал, что маниакальная скрупулезность заставит Маргарет высчитывать чуть ли не месяцы, а ему совсем не нужна была такая точность.

— То есть твой брат тоже был еще ребенком? Обыкновенным дрянным мальчишкой. Сейчас он не такой? Уже не связывает девушек?

— Если бы! — засмеялась Маргарет. — Тогда бы я его простила. Нет, он был просто вредным, без вывертов. Сейчас он профессор в Йеле. Старомодный чудак-профессор в двадцать восемь лет, представляешь?

— В двадцать восемь он уже профессор?

— Ну да, наверное, уже начал копить пенсию. — Отвернувшись, она тихо произнесла: — Он — светило. Гений. Но он гений в микроэкономике. Мне-то что до этого? — Рассмеявшись, она снова повернулась к Энрике и добавила: — Извини. Я невыносима. Но это правда. Какая мне разница?

Я кажусь ей необычным, подумал Энрике. Этим я ее и привлекаю. А на самом деле я такой же скучный зануда, как ее братец. Только далеко не такой умный.

— А микроэкономист и просто экономист чем-то отличаются?

— О-о, это вообще разные вещи. Не вздумай так ошибиться при моих родственниках. Макроэкономистов они высмеивают и на дух не переносят.

— Прошу прощения, но я человек темный. В чем разница между макро и микро?

— Макроэкономист — ну это такой человек, который предсказывает, будет фондовый рынок подниматься или упадет, процентные ставки будут расти или снижаться, — словом, тот, кто делает общие выводы по состоянию экономики, и делает их, как сказали бы Роб и мой отец, на основании догадок. Они совсем не делают…

— Твой отец тоже микроэкономист?

— И мой отец, и Роб. Они стараются и Ларри направить по тому же пути.

— Так чем же занимаются микроэкономисты?

— Если компаниям «Эй-Ти-энд-Ти» или «Кон-Эд» нужно поднять тарифы или если тебе надо рассчитать, по какой цене продавать, чтобы окупить расходы, застраховаться от неожиданностей и получить прибыль, ты обращаешься к микроэкономисту, который делает это, опираясь на науку, — с ударением произнесла Маргарет, улыбкой показывая, что копирует интонацию отца и брата, — и соответственно получает правильный результат. Так или иначе, брат преподает микроэкономику, отец раньше тоже преподавал, сейчас у него консалтинговая фирма, и младший брат тоже изучает эту науку — семейная профессия.

— Понятно, — сказал Энрике. За ужином он не выпил ни капли, но если бы осушил целую бутылку, то сейчас наверняка бы протрезвел. Какая бездонная пропасть между его и ее семейными профессиями. То, что ее отец работал на «Эй-Ти-энд-Ти» и «Кон-Эд», в глазах его родителей было бы равносильно сотрудничеству с правительством Виши во время Второй мировой. И что, господи помилуй, могут подумать ее родители и братья о его сумасшедшей, левацкой, вечно сидящей в долгах писательской семейке?

Снова наступило молчание. До дома Энрике оставалось каких-то полтора квартала. Он испугался, что тишина напомнит ей о необходимости решить, где и когда им прощаться.

— Наверное, твой брат жалеет об этой истории с пиццей, — начал он, не успев додумать мысль до конца. — Он должен очень раскаиваться, что так с тобой поступил. Я уверен, сейчас он ужасно этого стыдится.

Чего Энрике не знал, так это какого черта он вступился за ее брата. Чтобы попробовать в чем-то с ней не согласиться? Разве не так ведут себя друзья? По-дружески возражают?

Когда они приостановились на углу Шестой, Маргарет полезла в сумку за сигаретами.

— Роб любит дразнить. Он такой язвительный. Издевается над всем на свете. Послушай, я его люблю. В детстве я готова была на него молиться. Считала, что лучше его нет. Он был моим старшим братом, и он все знал. Да, мне от него доставалось. Но его тоже нельзя особо винить. У него всю жизнь стояла над душой наша мать. Требовала, чтобы он был идеальным во всем. Профессор в двадцать восемь лет. О боже, ничего себе. По крайней мере я так это понимаю. — Она зажгла сигарету.

— А твой младший брат? — спросил Энрике, покорно следуя этому скучному повороту их беседы — новые друзья у лагерного костра рассказывают о своих братьях и сестрах.

— О, Лоуренс. Мой братик Ларри. Леденец Ларри. Он славный. Я — его старшая сестра, между нами шесть лет разницы, так что это он должен был мной восхищаться.

Они перешли Шестую, приближаясь, по-видимому, к печальному окончанию этого неудачного вечера.

— И ты, конечно, очень о нем заботилась, — сказал Энрике.

Маргарет глухо, по-мужски усмехнулась.

— Вообще-то я была гораздо худшей няней, чем Роб. Один раз по моей вине он получил сотрясение мозга. В другой раз он сломал руку. Дважды, оставив его со мной, родители потом забирали нас из больницы. — Она заразительно расхохоталась.

— Сотрясение мозга? — спросил Энрике. — Ты что, била его по голове? Или уронила на пол?

— Нет, — выдавила Маргарет, задыхаясь от смеха, — я учила его ездить на велосипеде.

— А руку?

— Я не ломала ему руку…

— Ой, да брось! Скажи честно. Ты тащила его за руку покупать наркотики и…

— Нет-нет-нет, я просто хотела научить его кататься на роликах…

Они приближались к перекрестку Шестой авеню и Восьмой улицы. Чтобы попасть к Энрике, нужно повернуть на восток. Если они пройдут еще один квартал к северу до Девятой, то дойдут до ее дома.

Чтобы отвлечь Маргарет, пока они минуют Восьмую, а затем ноги будто сами приведут их к ее дому, Энрике продолжал подшучивать на ту же тему:

— Какие ролики? Признайся, это была героиновая ломка. Что ты с ним сделала? Выкручивала ему руку, пока он не отдал тебе свою копилку?

Маргарет вдруг посерьезнела. Энрике испугался, что сейчас она разоблачит его коварный маневр.

— Бедный малыш Ларри. Мне нравилось его нянчить, — сказала она с ласковым сожалением. Они перешли улицу и направились в сторону Девятой. — Он был таким милым ребенком.

— Был? А сейчас он что, серийный убийца?

— Нет, он и сейчас милый. Только немного…

Внезапно опечалившись, Маргарет о чем-то задумалась. Энрике обрадовался паузе. Девятая, несмотря на проезжающие мимо них такси, была гораздо тише, чем бурлящая Восьмая. Только возле нескольких домов на деревьях светились рождественские гирлянды; большинство не могли себе этого позволить в период банкротств и вандализма. Энрике ощущал запах горящего дерева, струившийся из каминных труб, и представлял себе уютное семейное счастье за освещенными окнами. Он уже сам не понимал, чего хочет от знакомства с Маргарет. Ему явно не хватает храбрости завоевать ее, но и другом он быть не хочет. Чем заняться с молодой женщиной, если вы просто друзья? Ходить по музеям? Вместе учиться вязать крючком? Но наслаждаться тишиной в тени особняков, внутри которых вполне могли бы вести бесконечные беседы Генри Джеймс, Марк Твен, Элеонора Рузвельт, Эмма Лазарус, психоаналитики и множество их несчастных пациентов; ждать, что Маргарет вот-вот откроет ему какую-нибудь тайну; умиротворенно бродить вместе по улицам — всем этим он готов был заниматься с огромным удовольствием.

— Ларри следовало бы стать архитектором, — наконец сказала она.

— Он тоже экономист?

Маргарет нахмурилась:

— Еще нет. Родители — особенно мать — пилят его, чтобы он стал экономистом. Мама считает, что архитектор — это слишком нестабильная профессия.

— Что?! — расхохотался Энрике. На его взгляд школьника-недоучки, архитектор мог найти хорошую работу так же легко, как экономист. К тому же его друг Сэл, перебивающийся проектированием офисов и чердачных помещений, клялся, что отсутствие диплома архитектора — единственное, что мешает ему сколотить состояние.

— Ну, архитектору гораздо сложнее заработать на жизнь, чем экономисту. Но в детстве Ларри любил рисовать. И сейчас любит. Когда мы встречались на День благодарения, он сказал, что курс по искусству — его самый любимый. И его работы действительно очень хороши. Это сильно нервирует мать. У него есть и чутье и талант для этой профессии, но… — Она покачала головой и тихо сказала: — Быть художником в нашей семье не считается подходящим занятием. Во всяком случае, для мужчин.

Они дошли до элегантной Пятой авеню, откуда открывался захватывающий вид на арку Вашингтона и яркие башни Всемирного торгового центра; с северной стороны молила о внимании антенна Эмпайр-стейт-билдинг, словно не могла смириться, что перестала быть самым высоким зданием Манхэттена.

— Но тебе можно быть художником? — спросил Энрике.

Она повернулась, чтобы смерить его разочарованным взглядом.

— Предполагается, что я выйду замуж и буду рожать детей, — пожала она плечами с видом «Неужели это не ясно?».

Энрике мгновенно почувствовал себя злодеем из романа, потенциальным «плохим парнем» в ее жизни, способным разрушить мечты молодой женщины и помешать ей проявить свой талант. В его мелодраматическом воображении тут же выстроился сюжет: Маргарет думает, будто встретила в длинноволосом гении человека, который поможет ей вырваться из-под гнета буржуазных родителей-Будденброков, влюбляется в него; она не работает над своим великим романом, становится скорее служанкой, нежели женой, томится в тесной квартирке в Нижнем Ист-Сайде, воспитывая его капризных отпрысков, в то время как Энрике пишет провальные книги и изменяет ей с актрисами и поэтессами. В конце концов эгоистичный обманщик бросает постаревшую Маргарет без гроша в кармане ради молодой богатой наследницы с Верхнего Ист-Сайда, которая видит в стареющем Энрике непризнанного гения. По следам этой катастрофы Маргарет наконец пишет душераздирающую пьесу о несчастной судьбе послушных еврейских девушек и получает за нее Пулитцера, Тони и Нобеля. Он сочинил бы продолжение этой мыльной оперы, если бы не надо было хоть что-нибудь ответить, дабы не показаться совсем уж идиотом.

— Конечно, — сказал Энрике. — Ты должна выйти замуж за хорошего еврейского мальчика и родить троих детей.

— Троих! — воскликнула Маргарет. — Пожалей меня! Думаю, даже моей матери двоих будет вполне достаточно.

На светофоре сменился цвет, и Маргарет шагнула на мостовую, явно направляясь к своему дому. Он ждал: сейчас она заметит, что они уже прошли мимо его дома, и скажет, что провожать ее совсем не обязательно, но ничего подобного не произошло. Легкой походкой, такой стремительной, что даже Энрике с его длинными ногами с трудом удавалось за ней угнаться, она спешила к Юниверсити-плейс. Он быстро шел рядом, радуясь, что не ему придется принимать решение, продлится ли вечер. Либо она пригласит его к себе, либо нет.

— И? Ты уже решила, что они у тебя будут?

— Что они у меня будут? — переспросила Маргарет, будто они не это только что обсуждали. — Дети? — коротко и удивленно уточнила она. — О-о, я об этом не думаю. Совсем не думаю.

— Тебе все равно? Тебя не волнует, оправдаются ли ожидания твоей мамы?

— Ну почему же, волнует. Слегка. Так мне кажется. Не знаю. Я об этом не думаю. Я знаю, что разочарую и огорчу свою мать, что бы я ни сделала.

Это замечание показалось ему очень печальным. Энрике знал: несмотря на то что родители считали его недостаточно успешным, несмотря на их вечное недовольство тем, что писали о нем критики, несмотря на заявления, что его издатель ничего не понимает в своем деле и поэтому книги Энрике так плохо продаются, — несмотря на все это, их восхищение его творчеством и непоколебимая убежденность, что он должен продолжать писать, независимо от расхолаживающей реакции на его книги, оставались неизменными. Энрике понимал, что отсутствие такой поддержки невероятно осложняет судьбу художника. Правда, ему были известны другие примеры, о чем он и поспешил сказать:

— Что ж, родители многих великих художников не хотели, чтобы те занимались искусством.

— Я не великий художник, — вяло возразила Маргарет. — Я еще вообще не художник. Я не знаю, кто я. — Она произнесла это, как удивленный ребенок, будущее которого таит и загадки и возможности. — А ты всегда знал, что хочешь быть писателем? Наверное, всегда. Ты ведь так рано начал.

— Нет, не всегда. Перед тем как сесть писать первый роман, у меня была парочка других вариантов. Пока мне не стукнуло одиннадцать, я мечтал стать президентом Соединенных Штатов. — Маргарет рассмеялась. Он подался к ней, чтобы подчеркнуть свою искренность: — Нет, я и правда хотел. Я подписался на сборник отчетов конгресса, баллотировался в школьный совет и так далее, и все это продолжалось до тех пор, пока приятель моего отца не сказал: «Тебя никогда не выберут президентом. Никогда в жизни. Ты наполовину испанец и наполовину еврей. В этой стране тебя не выберут даже ассенизатором». После этого я сдался.

Маргарет дотронулась до его руки.

— Какой ужас! — воскликнула она, словно эта рана еще кровоточила.

Энрике остановился. Им оставалось каких-то полквартала до леденящего прощания на глазах у строгого швейцара. Энрике всматривался в лицо Маргарет, наслаждаясь почти невесомым ощущением ее руки. Рука чуть-чуть задержалась, прежде чем соскользнуть, в то время как Маргарет продолжала:

— Как грубо и злобно. Почему он был так жесток с ребенком?

— Он был прав, — ответил Энрике. — Может, я стал бы сенатором от штата Нью-Йорк — в лучшем случае. Да и это вряд ли, с моими-то родителями и их политическими взглядами. Кубинские эмигранты скорее убили бы меня, чем избрали.

Он уже собирался отпустить какую-нибудь шутку насчет несостоявшейся политической карьеры, как Маргарет, еще минуту назад настроенная весьма сочувственно, сделала это за него:

— Тебе пришлось бы по крайней мере окончить школу, прежде чем они попытались бы тебя убить.

— Поэтому я и бросил. Зачем доучиваться, если все равно не можешь стать президентом?

Губы Маргарет сложились в сдержанно-благосклонную улыбку, которую он уже пару раз замечал у нее, когда ему удавалось удачно пошутить. В этот раз все было более очевидным: лукавая усмешка, веселое лицо, одобрительный кивок, теплый, слегка удивленный взгляд; и во всем этом — приятный оттенок гордости, будто Энрике принадлежал лишь ей и мог развлекать ее одну. Он вновь почувствовал, что должен ее поцеловать, но не шевельнулся, пока она не сказала, подчеркивая каждое слово:

— Ты правда хотел стать президентом?

— Мне казалось, я могу изменить мир, — ответил Энрике.

Маргарет коротко рассмеялась.

— Я прямо вижу это. Вижу мальчика, который верит, что может изменить мир.

Маргарет повернулась и двинулась дальше. Оставалось пройти последние полквартала, и все решится, думал Энрике. Он задал еще один вопрос: что именно ее отец делал для «Эй-Ти-энд-Ти», надеясь, что разговор отвлечет их обоих от проблемы, где и как сказать «до свидания». Рассказывая, как отец много раз защищал интересы компании в суде и на слушаниях в конгрессе, что для леволиберального Энрике попахивало коррупцией, Маргарет мимоходом заметила:

— Хочешь подняться и выпить кофе? Или вина, или еще чего-нибудь?

— Конечно, — ухватился за предложение Энрике. В ту же секунду их встреча вновь превратилась в свидание, и в животе у него все перевернулось.

Маргарет продолжала болтать, пока они поднимались в лифте, входили в квартиру и снимали верхнюю одежду. Она спросила, хочет ли он кофе, и он ответил «да». Маргарет скрылась в крошечной кухне. Ее гостиная, точнее, место в ее Г-образной студии, где можно было разместиться, ограничивалось тремя предметами мебели: небольшим диваном в черно-белую полоску, черным кожаным имзовским креслом и низким сосновым кофейным столиком. Диван был таким коротким, что если бы Энрике сел на него, а Маргарет выбрала место рядом, то они едва не целовались бы при каждом повороте головы друг к другу. Имзовское кресло казалось заманчиво-спасительной альтернативой, но Энрике, набравшись храбрости, устроился на диване и нашел его весьма неудобным, слишком низким для его длинных ног. К тому же он не мог как следует разместиться: к стоявшему впереди столику снизу крепилась полка, мешавшая просунуть под него ноги. В результате его согнутые колени торчали над столом. Он напоминал себе то ли жука-богомола, то ли брошенную марионетку с неловким нагромождением запутанных конечностей. Он подумал было сесть боком, положив одно колено на диван, чтобы иметь возможность вытянуть ноги, но тогда Маргарет пришлось бы сесть в кресло, что в свете его цели — поцелуя — было все равно что по другую сторону Атлантики.

Вскоре до Энрике дошло: хоть он и выбрал диван, проблемы это еще не решает — вдруг она предпочтет имзовское кресло? В этот момент появилась Маргарет со словами:

— Вода закипит через пару минут. Ты пьешь с молоком? — вдруг испугалась она. — Боюсь, у меня его нет.

— Нет молока? — удивился Энрике. Молоко было единственным продуктом, который всегда имелся у него в холодильнике.

— Ты пьешь кофе с молоком, — заключила Маргарет и снова исчезла на кухне.

Энрике услышал «у-п-ш» открывшейся дверцы холодильника.

— Черт. Извини. У меня есть ванильное мороженое. Положить его тебе в кофе? — Она наполовину высунулась из кухни, держа в руке пакет с мороженым — голубоглазая веснушчатая девчонка, которая хочет угодить гостю.

— А ты пьешь черный кофе, — сообщил ей Энрике. Маргарет утвердительно кивнула. — Да ты просто мачо. Крутая девушка-мачо. — Он рассмеялся собственной шутке, довольный собой и вообще всем вокруг. По тону Маргарет, по каждому ее жесту было видно, как легко и свободно чувствует она себя наедине с ним. Расслабившись, Энрике с удовольствием рассматривал веселое удивленное лицо. Он не был уверен, что осмелится проверить, не придет ли она в ужас от прикосновения его губ, но пока так или иначе успокоился.

— Какая-то бессмыслица, — заметила она. — Девушка-мачо? — Она потрясла коробкой с мороженым. — У меня замерзают пальцы. Так ты хочешь мороженого?

— Нет, я буду пить черный. Хочу быть таким же крутым, как ты.

Маргарет вновь исчезла, вернулась уже без мороженого и быстро решила мучившую Энрике загадку, где она сядет. Она не села ни в имзовское кресло, ни на диван рядом с Энрике. Вместо этого Маргарет устроилась на свободной ручке дивана, той, что была ближе к кухне, — очевидно, чтобы в нужный момент быстро вернуться к приготовлению кофе. А может, ей нравилось смотреть на Энрике сверху вниз. Так или иначе, пребывая в новом для себя оптимистическом настроении, Энрике вслух расхохотался собственным абсурдным попыткам просчитать то, что должно было произойти с романтической непринужденностью.

— Я сказала что-то смешное? — спросила Маргарет.

— Нет, — ответил Энрике и искренне признался: — Просто мне очень хорошо.

Во время длинной волнующей паузы она рассматривала его огромными, округлившимися от удивления глазами. Молчание Маргарет продлилось достаточно долго, и он бы не удивился, если бы в конце концов она заявила, что не так уж сильно рада его обществу. Он позабыл то, что успел о ней узнать: она почти никогда не реагирует мгновенно. Как следует поразмыслив, Маргарет сказала:

— Мне тоже. С тобой очень легко общаться. — Раздался свист чайника. — Это так редко бывает, — добавила она, убегая на кухню.

Вскоре она вернулась с кофейником и чашками и наконец-то сделала то, на что Энрике надеялся и чего боялся: села рядом с ним на диван, так близко и удобно для поцелуя. Их разговор возобновился и потек так же легко и свободно. Когда Маргарет задавала какие-то вопросы о его прошлом, он, как автор автобиографических романов, отвечал, не задумываясь, готовыми кусками из своих книг, тогда как мозг его был занят тем, что его по-настоящему волновало — едва заметными цепочками веснушек под каждым из пленительных глаз, нежной припухлостью бледно-розовых губ, тем, как улыбка вмиг смягчала строгую линию ее подбородка. Когда она повернулась, чтобы отпить кофе, продолжая что-то оживленно рассказывать и до и после глотка, он почти физически ощутил, как его голодные губы вжимаются в мягкую ямку на белой шее, а потом поднимаются все выше, поцелуй за поцелуем, к этим смешливым губам, заставляя их наконец замолчать.

Ему оставалось задать ей последний вопрос. Этот вопрос нельзя было сформулировать словами. Беспокойство от того, что он может получить неверный ответ, все нарастало и нарастало, хотя это не имело никакого смысла, учитывая, о чем они говорили — захват «Черными пантерами» Уиллард-Стрейт-Холла в Корнелле, присутствие Энрике на судебном процессе над лидерами «Пантер» Бобби Силом и Эрикой Хаггинс в Нью-Хейвене, — и только когда наступила пауза, он наконец всем телом подался вперед на несколько дюймов, так, что их бедра соприкоснулись, и наклонился к ней.

На полпути к цели он остановился. Маргарет молчала. Голубые глаза потемнели и стали печальными. Она смотрела на его губы, словно прикидывала, каковы они на вкус. Энрике зашел уже слишком далеко, чтобы отступать. Боясь дышать, он приблизился. Маргарет не останавливала его, но и не поощряла. Было совершенно непонятно, приоткроются ли ее губы навстречу ему или широко распахнутся в крике.

Прикоснувшись к ним робко и очень нежно, он закрыл глаза, ошеломленный близостью ее бездонного океана, и, не ощутив сопротивления, прижался сильнее. Ее тело откликнулось, губы приоткрылись, на мгновение позволив ему ощутить влажность ее рта, но тут же снова плотно сжались. Он переместился поближе, одной рукой осторожно приобняв ее за худенькое плечо. Они соприкасались носами и вдруг одновременно открылись навстречу друг другу в восхитительной иллюзии, когда доля секунды кажется бесконечной. И тут же их губы, удовлетворенные этим кратким единением, вновь сомкнулись. Энрике оторвался от нее, не в силах сдержать улыбки. Маргарет не улыбалась. Она смотрела на него серьезно и задумчиво. Он ждал ответа на невысказанный вопрос: могу ли я продолжать?

Потянувшись вперед с тем же задумчивым видом, она оперлась правой рукой о его плечо, нежно дотронулась до щеки и, найдя мочку уха, слегка сжала ее большим и указательным пальцами, словно они были давними любовниками, ответы на все вопросы были уже получены и впереди их ждала вечность. Оставаясь в той же позе, Маргарет вернулась к рассказу о своем разочаровании в «черном» радикальном сепаратизме, но после нескольких фраз выпустила ухо Энрике и выпрямилась, довольная тем, что между ними произошло. Она не ждала новых поцелуев и, казалось, не хотела от него ничего, кроме продолжения их бесконечной беседы.