Если учесть, с каким накалом Энрике целый день сгорал от беспокойства в ожидании свидания с Маргарет, то даже странно, что он не воспламенился и не взлетел хлопьями пепла в серое, затянутое снежными тучами небо Нью-Йорка — лишнее доказательство того, что у чувств все-таки есть физический предел. Пламя страха и желания заставило его кругами бегать по сияющему полиуретановому полу его студии, ведя внутренние дебаты на тему одежды. Надеть ли черные джинсы Левайс, голубые Левайс, темно-синие Левайс или единственный дорогостоящий предмет его гардероба — бежевые итальянские брюки, тесно облегающие его мальчишеские бедра и расклешенные книзу? Такой фасон изготовленных в Милане брюк был писком моды семидесятых, что, конечно, имело смысл, учитывая, что это был 1975 год. Что не имело смысла, так это надевать тонкие брюки из смеси льна и хлопка 30 декабря. К тому же возникал вопрос: не слишком ли плотно импортное изделие, скроенное, чтобы показать мужественную выпуклость, облегает пах? Такой эксгибиционизм пугал Энрике: с одной стороны, он боялся, что выпуклость будет недостаточно большой; с другой, что демонстрировать ее — просто вульгарность.

Он бы никогда не купил эти брюки, если бы не его властный и уверенный в своей сексуальности друг Сэл. Обычно Энрике не пытался подражать ему, особенно в манере одеваться, но поскольку за последний календарный год друг превзошел его по числу уложенных в постель женщин (не бог весть какое достижение, если учесть, что счет 1:0 уже обеспечивал победу), Энрике позволил Сэлу уговорить себя на эту покупку. В течение всего серого декабрьского дня при свете галогеновых ламп он терзался сомнениями, будучи не в силах выбрать между джинсами и облегающими расклешенными брюками.

Вообще-то, когда дело не касалось Маргарет, Энрике редко в чем-либо сомневался. Обычно он принимал решение быстро и легко, пользуясь проверенной методикой исследования. Энрике уважал опыт и чувствовал себя спокойнее, пользуясь мудростью людей более храбрых и ярких, чем он сам. Но трехлетняя совместная жизнь с Сильвией не наделила его пониманием, чего ожидают женщины, идя на свидание с мужчиной двадцати одного года. Не подумал он и о том, чтобы обратиться за консультацией к огромному количеству женских журналов, предлагающих проникнуть в особенности женского критического мышления. Энрике много знал о сексуальных потребностях женщин, так как Сильвия настояла, чтобы он прочитал соответствующую главу из книги «Наши тела и мы», и очень ясно и конкретно выражала свои требования и предпочтения в области, например, оральной стимуляции клитора и другой продвинутой техники секса. Многое из этого предположительно можно было применить и к другой женщине, но вот какие штаны надеть на первое свидание, которое на самом деле было третьей встречей, не говоря уже о путанице с требованиями моды, потому что свидание должно было состояться в прозаическом Гринвич-Виллидж, но в субботу вечером — где тот священный текст, инструкция, манифест, которые помогут решить эту головоломку?!

Советчиков мужского пола можно было пересчитать по пальцам. Бернард, его безусловный враг во всем, что касалось Маргарет, всегда носил черные джинсы и синюю рубашку. Сводный брат Энрике, Лео, был старше на восемь лет и с тех пор, как ему стукнуло пятнадцать, никогда дольше двух дней без девушки не оставался и, скорее всего, посмеялся бы над его переживаниями. «Если ты беспокоишься о том, что надеть, ты уже проиграл» — так представлял себе Энрике совет Лео. Оставался Сэл, фанатичный приверженец итальянских брюк. Он настаивал, что, несмотря на зимний холод, их легкость неизбежно приведет к возникновению душевного тепла.

— Мистер Рики, со своими длинными ногами ты просто неотразим в этих штанах. Да она их с тебя сдерет. Парень, ты в них выглядишь как Мик Джаггер.

— Я выгляжу так, будто сижу на героине?

Сэл мрачно настаивал:

— Надевай миланские штаны, мистер Рики. Вот увидишь, у нее сразу слюнки потекут.

Энрике казалось маловероятным, что в молодом человеке на Маргарет может произвести впечатление что-либо внешнее, включая одежду. Он решился пригласить ее на свидание во многом потому, что в конце Обеда для Сироток она вдруг выступила с заявлением, в целом осуждающим его пол.

Вскоре после кофе, десерта и сигарет Энрике собрался потихоньку исчезнуть навсегда. Обдумывая, как бы ему вежливо попрощаться с Пэм, девушкой, которую, как он считал, Маргарет предназначила ему, он услышал, как хозяйка дома воскликнула:

— Мужчины всегда обещают мне, что позвонят, а потом не звонят. Видимо, во мне есть нечто отталкивающее или пугающее. Пусть так. — Она довольно рассмеялась. — Но зачем тогда говорить, что собираешься позвонить, если это неправда?

Фил и Сэм, которые весь вечер вели себя уверенно и высокомерно, онемели от такого вызова. Они уставились на синеглазую, веснушчатую Маргарет, будто перед ними был огнедышащий дракон.

— Я права? — спросила она Лили, которая тут же веселым, звонким голосом откликнулась:

— Никому даже в голову не приходит пообещать мне позвонить!

Маргарет взглянула в противоположный конец стола на Пэм, рассчитывая на поддержку, но Пэм молча сидела с обеспокоенным видом, будто ждала какого-то подвоха. Тогда Маргарет обрушила свой сарказм на оторопевшего Фила:

— Кто вообще просит вас звонить? Зачем вы врете, что позвоните? Может, я вообще не хочу, чтобы вы звонили!

— Может, именно поэтому мы и не звоним, — сказал Фил, очнувшись от временной потери дара речи и умело обернув против Маргарет ее собственные слова.

— Именно поэтому ты мне не позвонил? — возмутилась она.

За этим резким переходом от нападок на мужчин в целом лично к Филу последовала длинная пауза. Фил посмотрел на Сэма, но, не дождавшись подмоги, слабо проблеял:

— Я? Когда?

— Да каждый раз, как мы встречаемся с тобой после окончания университета! На первой встрече выпускников, у Мэри Уэллс в Бруклине, на пляже в Ист-Хэмптоне! «Я тебе позвоню», — продекламировала Маргарет, передразнивая многозначительную интонацию Фила: генерал Макартур обещает вернуться с победой. — Каждый раз. Я никогда тебя не просила. Никогда не предлагала позвонить или встретиться. Ты по собственной инициативе говорил, что позвонишь, и потом не звонил. Ну что, молодой человек, как вы можете объяснить свое поведение?

Вместо того чтобы чувствовать солидарность со своим полом, Энрике ликовал, наблюдая такой поворот событий. Он прекрасно понимал, почему мужчины иногда неискренне обещают позвонить женщине. Он и сам собирался пробормотать что-нибудь вроде того, что надеется снова увидеть Пэм. Не сказать ничего означало наткнуться на обиженный или разочарованный взгляд, а в мужчине, особенно в еврейском сыне, такой взгляд будил длинную череду неприятных воспоминаний. Это не было лицемерием. Произнося эти слова, он бы сам искренне в них верил. В эту минуту. Потом, освободившись от всегда столь убедительных женских чар, он бы решил, что не станет звонить. Но такое поведение было типичным для унылой Пэм и застенчивого, скованного Энрике. Фил же, с его аккуратной бородкой и басом оратора, был в достаточной степени хищником, чтобы преследовать женщину, которой он не увлечен, — а Маргарет со всех точек зрения была первоклассной добычей. И несмотря на все это, Фил не позвонил? Энрике пребывал в недоумении. На маленькой кухне Маргарет они толкались бедрами и, заигрывая друг с другом, тянули в разные стороны штопор. В тот момент Энрике готов был дать голову на отсечение, что Фил набрал номер Маргарет как минимум один раз.

Видя смущение Фила, Сэм захихикал. Маргарет тут же повернулась к нему:

— А как насчет тебя? Ты тоже говорил, что позвонишь, всякий раз, как со мной пересекался — на вечеринках у Минди, у Джоэла — говорил, а потом не звонил. Что случилось? Телефонный оператор заблокировал твой номер?

— Я… э-э… я… ну… я… — забормотал Сэм, но потом, когда все остальные расхохотались, нашел в себе силы ухмыльнуться. Преувеличенно серьезным тоном он добавил: — Я тебе позвоню, и мы это обсудим.

Раздался еще один взрыв смеха. Маргарет сияла, словно в этом с самого начала состоял ее план: оживить веселье, когда все уже начали выдыхаться.

— Нет-нет! — запротестовала она и, перекинув правую ногу через подлокотник кресла, приняла в точности такую же позу, как в гостях у Энрике. — Не звони! Что-то не так с нынешними мужчинами и женщинами! Они не пишут писем. Нужно вернуться к тому, как это было во времена Джейн Остен.

— Но письма будут задерживаться, теряться, начнется ужасная неразбериха, — возразила Лили.

— Что ж, это лучше, чем не дождаться телефонного звонка! — не согласилась Маргарет. — Может, это относится только к выпускникам Корнелла? — предположила она и, взглянув через стол на Энрике, обратилась к нему: — Может, проблема в этом?

Пыталась ли она таким образом предупредить его, чтобы он не давал напрасных обещаний звонить Пэм, если в действительности не намерен этого делать? Но разве она не сделала ситуацию еще более неловкой, высказав свою просьбу во всеуслышание? Энрике покосился на Пэм и обнаружил, что она уже не хмурится, а сияет от удовольствия: Маргарет удалось смутить молодых львов. Поблескивающие черные глазки Пэм выжидающе смотрели на Энрике.

Фил озвучил то, что чувствовал Энрике:

— Ну вот, теперь ты окончательно запудрила нам мозги. Что прикажешь делать? Звонить? Писать? Говорить, что мы не будем звонить? Говорить, что мы не позвоним, а напишем?

Вместо того чтобы сразу ответить, Маргарет, выгнувшись грациозно и соблазнительно, как кошка, потянулась за лежащими на столе сигаретами. Зажав в губах «Кэмел лайтс», она ждала, пока Фил зажжет для нее спичку, — к ужасу Энрике, эти двое напомнили ему богемных любовников из фильмов 30-х годов. Выпустив первый клуб дыма, Маргарет ответила:

— Вы должны сказать, что вы не будете звонить, — она сделала паузу для усиления драматического эффекта, — а потом все-таки позвонить!

Что Энрике и проделал, покидая поле боя раньше остальных мужчин. Он сказал Пэм: «Приятно было познакомиться» — и не стал ничего обещать. Затем подошел к хозяйке, которая оказалась столь щедрой и столь жестокой, что сочла его достаточно привлекательным для своей подруги, но недостаточно — для самой себя. Она стояла у двери, протягивая Энрике его тяжеленное армейское пальто, не переставая при этом язвительно перешучиваться с красавчиком Филом, который ходил за ней, как собака на поводке. Энрике не последовал совету своего друга Сэла поцеловать Маргарет в губы. Он протянул руку. Она пожала ее со слегка удивленным видом, словно не привыкла к такому ритуалу.

— Я не буду тебе звонить, — сказал Энрике. — Но спасибо за обед. Все было очень вкусно.

Откуда-то из-за его спины Лили пропела:

— Но все равно тебе придется написать благодарственную открытку.

— Ни в коем случае, — сказал Энрике, оборачиваясь и протягивая руку и ей. — Как-никак я — профессиональный писатель. Я не подойду к пишущей машинке, если мне за это не заплатят.

Проигнорировав его руку, Лили поднялась на цыпочки и чмокнула его в щеку, в то время как Маргарет парировала:

— Мы ведь накормили тебя обедом, хоть тебе и не пришлось для этого петь.

Энрике ушел, чувствуя себя неблагодарным и ни на что не надеясь. Но, возвращаясь домой по холодным улицам — вдоль голых деревьев Девятой, мимо аккуратно закрытых мусорных мешков возле магазинов на Юниверсити-плейс, по засыпанной мусором Восьмой, — он решил, что, невзирая на все обескураживающие знаки, он все-таки позвонит Маргарет. Ее откровенные жалобы на мужчин подарили ему безумную надежду, и даже если его ждет неудача, такой неудачи можно не стыдиться. Он опубликовал два автобиографических романа, в которых рассказал о себе немало неприглядной правды. Над ним издевались в газетах и журналах, некоторые читатели на встречах смеялись ему в лицо. И если Маргарет подшучивала над человеком, который ей, безусловно, нравился — над самоуверенным Филом, — то какая разница, если он, Энрике, еще раз выставит себя на посмешище?

Это мужество обреченного поддерживало его, когда он набирал ее номер и приглашал куда-нибудь сходить. Теперь, когда час их встречи приближался, у него опять начали сдавать нервы. Его решение, что надеть, менялось в зависимости от того, как он оценивал перспективы предстоящего свидания. Чем сильнее портилось настроение, тем мрачнее становился цвет брюк. В конце концов он остановился на черных джинсах и черной водолазке. К такому комплекту подошло бы черное пальто, но у него было только одно — защитного цвета, купленное в армейском магазине.

Маргарет позвонила по домофону в 7.43 — как и было условлено, он должен был спуститься, чтобы пойти вдвоем в ресторан. Энрике эта договоренность не нравилась. Маргарет отвергла его предложение зайти за ней, словно он сказал глупость. Дурной знак, решил Энрике. Тут начинало попахивать дружбой, а не романтикой, хотя географически ее план был более рационален — они договорились пойти в «Баффало Род-хаус» возле Шеридан-сквер, и Маргарет все равно нужно было пройти мимо дома Энрике. Она должна была прийти тринадцать минут назад. Энрике прочитал множество романов, где говорилось, что женщинам свойственно немного опаздывать; однако к 7.35 он был убежден, что она его продинамила. Когда же запищал домофон, Энрике воспринял это как драматический поворот судьбы.

Он скатился с пятого этажа. Несмотря на морозный воздух, лоб покрылся испариной. Он кое-как поздоровался с Маргарет. Энрике колебался, целовать ее — хотя бы целомудренно в щеку — или нет, и, дабы избежать неловкости, заторопился к месту назначения.

— Давай поскорее двинемся, пока Бернард нас не увидел, — выговорил он вместо человеческого приветствия.

— А мы не хотим, чтобы Бернард нас видел? — живо поинтересовалась Маргарет, шагая рядом с ним.

Хотя Маргарет была на десять дюймов ниже Энрике, она шла так быстро, что за какие-то считанные шаги обогнала его. Он поймал себя на том, что торопится вслед за надутым пузырем ее куртки — правда, успев заметить, как туго джинсы обтягивают симпатичную попку. Это никак не способствовало тому, чтобы замедлить биение его сердца: оно все еще бешено колотилось после стремительного спуска по лестнице. Энрике вдруг сказал нечто, чего не собирался говорить и ни за что бы не сказал, если бы как следует подумал, но ему было свойственно раскрываться до конца под влиянием минутного порыва, даже если это могло поставить его в неловкое положение.

— Бернард не хочет, чтобы я с тобой встречался.

Энрике посмотрел на Маргарет и увидел, что ее и так округленные глаза стали совсем как блюдца и даже рот приоткрылся от изумления.

— Он отказался дать мне твой номер телефона.

Услышав это, Маргарет замерла как вкопанная. Они стояли на углу Восьмой и Шестой авеню, загорелся зеленый свет, но она не двинулась с места.

— Что?! — воскликнула она с возмущением и удивлением одновременно.

— Он сказал, что я не твоего круга, — криво улыбнулся Энрике. — Может, поэтому мужчины тебе и не звонят. Бернард им не разрешает.

Маргарет принялась возражать:

— Ты шутишь! Умереть можно со смеху! — Она замолчала и, будто как следует изучив данную информацию, продолжила: — Нет, ты определенно меня разыгрываешь.

— А вот и нет. Ни хера он мне не дал. И был непреклонен, черт его возьми. Мне пришлось перерыть телефонную книгу. Слава богу, я знал, где ты живешь, иначе не смог бы вычислить, которая из двух десятков М. Коэн — ты. — Он показал на светофор, на котором уже зажегся красный. — Может, нам пройти еще один квартал и перейти там? — Пока они шли, он продолжал свои смелые откровения: — Понятно, что Бернард к тебе неравнодушен, но боится сделать первый шаг. Может, это происходит со всеми парнями, на которых ты жаловалась. Они тебя боятся.

— Меня? — спросила она с изумлением, которое вполне могло быть искренним.

— Ага, ты такая страшная.

— Что-то ты совсем не выглядишь запуганным, — возразила она.

Они дошли до угла Вейверли и Шестой. На светофоре горел красный. Энрике повернулся и посмотрел ей прямо в лицо.

— О-о, на самом деле я еще как запуган. Я ужасно тебя боюсь. Было бы намного проще сделать вид, что ты меня совсем не интересуешь, и отступить, чем притворяться невозмутимым, когда мы всего лишь гуляем по улице. Именно это происходит с Бернардом, Филом и Сэмом. Поэтому они и не звонят — боятся быть отвергнутыми. Понимаешь, когда они с тобой, они теряют голову и обещают позвонить, а потом до них доходит, что это означает выяснить, есть ли у них шанс, и они идут на попятную.

Расписав кретинизм своего пола и остро осознав собственное безумие (какой черт его дернул надеть эти итальянские штаны?), Энрике расслабился. Он наблюдал, как меняется выражение бездонных голубых глаз, вбиравших в себя его тревожные мысли.

Вспыхнул зеленый свет. Маргарет не шелохнулась. Энрике терпеливо ждал. Он мог с уверенностью сказать: в отличие почти от всех, кого он знал, Маргарет переваривает сказанное им, не обдумывая в этот же момент, что ответить. Поначалу он воспринимал ее как еще одного фехтовальщика словами, но потом понял, что порой, как тогда, во время их долгого ночного разговора с Бернардом, она замолкает совсем не потому, что не может сразу найти остроумный ответ. Он вообразил, будто может следить за ходом ее размышлений, как за дорогой по карте. Вот она пытается отсечь лесть и возможные преувеличения в его словах. Откуда Энрике знать, нравится ли она Сэму? Наверное, Фил просто флиртовал и потом решил, что она не стоит серьезных усилий. Жадина Бернард мог исключительно из вредности мешать Энрике обзавестись симпатичной и веселой девушкой, вне зависимости от того, имел он сам виды на Маргарет или нет. Когда зеленый сменился мигающим красным, она уже разобрала на составные части его осколочную бомбу лести, признаний, обольщения и капитуляции.

— Бернард? Сэм? Нет уж, на уме у этих ребят что-то совсем другое, — настойчиво повторила Маргарет. — И ты ничуть меня не боишься, — добавила она с лукавой улыбкой, окончательно обезоружив его, и шагнула на Шестую авеню, торопясь ее пересечь.

Ее тщательно продуманный ответ поверг Энрике в уныние. Признавшись в своих намерениях, он на какое-то время сумел овладеть собой, но сейчас его вновь захлестнула волна тревоги, желания и страха. Он был слишком неуверен в себе и слишком взволнован, чтобы усугублять свое замешательство словами. Но если бы он мог, то спросил бы, чего еще она хочет от него, кроме восхищения и страсти? Что еще он мог предложить?

Перебежав Шестую авеню вслед за Маргарет, он молча пристроился рядом. Энрике не знал, что говорить, и чувствовал себя загнанным в угол. Он выбирал между несколькими репликами, начиная с «Я еще как тебя боюсь», но слово «боязнь» не соответствовало его поведению, потому что вместо того, чтобы сбежать, он делал все возможное, чтобы быть с ней. Он мог настаивать, что Фил, Бернард и Сэм хотят ее, но зачем убеждать женщину, что она нравится мужчинам более привлекательным, чем он, — по крайней мере двое из них были такими. Что, если в конце концов она с ним согласится? С другой стороны, если он согласится с ней, что его соперники вовсе не соперники, что они ею не увлечены, вряд ли такой поворот будет ей приятен.

Казалось, она была довольна, что заставила его замолчать. Она поглядывала на него через каждые несколько шагов и даже, как показалось ему, позволила себе самодовольный кивок. Он попытался уверенно улыбнуться в ответ, но почувствовал, как дрожит подбородок. Когда они дошли до запутанного перекрестка Вейверли, Гроув и Кристофер, сразу за Седьмой авеню, Энрике, которому показалось, что она хочет свернуть на Кристофер, сказал:

— Нет, так будет быстрее, — кивая в сторону Гроув.

Маргарет нахмурилась.

— Разве? — сказала она. — Мне казалось, что этот путь короче.

Во время их предрассветного завтрака в «Сандолино» он делал вид, что соглашается с ней даже в тех случаях, когда точно знал, что она неправа, как, например, с двумя школами № 173. На сей раз Энрике возразил, хотя ему совсем не хотелось ее обижать, и он чувствовал, что она гордилась своим умением ориентироваться. Качнув головой в мягком, но уверенном «нет», он воздержался от словесной дискуссии. Немного поразмыслив, Маргарет пожала плечами, словно признавая его правоту, и все равно шагнула в неправильном направлении, в сторону Кристофер-стрит. Ее безмолвное несогласие, которое подспудно заставляло его либо следовать по ее пути, либо идти одному короткой дорогой, было настолько мощным и самонадеянно-изящным, что вместо того, чтобы рассердиться, Энрике еще сильнее ощутил, что эта женщина ему не по зубам. Растерянный, он покорно пошел за ней. Дойдя до Седьмой, они вынуждены были повернуть к центру, и стало очевидно, что Гроув — более короткая дорога. Энрике ожидал, что Маргарет признает ошибку, и, когда этого не произошло, не смог удержаться, чтобы демонстративно не взглянуть на указатель улицы, а потом на нее. Она поняла, потому что, усмехнувшись, тоном из серии «ну-я-же-тебе-говорила» заметила: «По Гроув было бы гораздо короче». Окончательно сбитый с толку, Энрике не мог понять: почему она так довольна тем, что оказалась неправа?

Улыбнувшись в ответ — а что ему оставалось? — на ее веселую капитуляцию, он сказал: «Да», и, решив проявить благородную снисходительность, добавил:

— Не такая уж большая разница, но все-таки короче.

Маргарет мелодично рассмеялась:

— О, намного короче. Надо было идти той дорогой.

Раз уж ей захотелось быть такой самокритичной, Энрике, пожав плечами, заметил:

— Ну да, в декабре каждый лишний шаг имеет значение.

По какой-то непонятной для него причине эта реплика, казалось, произвела на нее впечатление. Она придвинулась ближе, черное плечо дутой куртки с шелестом чиркнуло о его зеленое армейское пальто. Несмотря на несколько слоев материала, каким-то образом его коже передалось приятное ощущение прикосновения. Маргарет вновь принялась оживленно болтать:

— Не знаю, это глупость, но Корнелл меня довел. Теперь я ненавижу холод. До того как я уехала учиться, не помню, чтобы меня это так раздражало. Но теперь! Как только температура падает ниже десяти — б-р-р-рр! — Поежившись, она еще раз прошелестела о его плечо.

Энрике знал, что на его месте Джеймс Бонд воспринял бы подобную демонстрацию дискомфорта как сигнал к действию: обнял бы за плечи, якобы намереваясь согреть. Но Энрике хватило лишь на маневр, цель которого оставалась непонятной ему самому: он наклонился к ней, так что ее куртка и его пальто терлись друг о друга гораздо чаще на том коротком отрезке в полквартала, который им оставалось пройти до входа в «Баффало Родхаус».

Войдя в ресторан, Энрике был возбужден и насторожен, словно они прибыли на парижский бал из какого-нибудь романа Бальзака и сейчас искушенная и придирчивая великосветская публика примется оценивать новую пару. Энрике очень гордился своей спутницей. Правда, он бы не удивился, если бы официантка (отнюдь не такая красивая, как Маргарет) спросила у нее: какого черта ты здесь делаешь с этим тощим цыпленком? Его смущение не проходило, хотя быстрый осмотр зала показал: клиентов этого ресторана средней руки в неделю между Рождеством и Новым годом, когда по-настоящему шикарная и богатая публика отправилась на Карибы, вряд ли можно сравнить с парижским высшим светом из бальзаковского романа. Но он все равно был рад, что пришел сюда с Маргарет, что ему не предстоит еще один унылый вечер с Бернардом в итальянском ресторанчике над тарелкой дешевой пасты, или в кинотеатре в компании приятелей с гамбургером, перехваченным перед фильмом, или с Сэлом и его девицей на дегустации в какой-нибудь новомодной вегетарианской забегаловке в Ист-Виллидж. А главное — сегодня он не сидит перед телевизором с коробочкой из китайского ресторана, наблюдая, как «Никс» продувают очередную игру.

Его тело и душу вдруг заполнила удивительная смесь покоя и возбуждения, и он осознал, что в последнее время жил терзаемый болью, которая не была, как он думал раньше, исключительно сексуальной природы. Отремонтированную квартиру на пятом этаже никак нельзя было назвать холодным чердаком, своей худобой он был обязан главным образом не голоду, а кофе и «Кэмелу» — и даже когда кофе уже готов был политься у него из ушей, он сомневался, что его роман войдет в историю наравне с «Красным и черным», — но он так же остро страдал от одиночества, как честолюбивые молодые персонажи «Воспитания чувств», «Утраченных иллюзий» и «Творчества». Как и у этих романтических героев, его изголодавшееся сердце жаждало душевного тепла, понимания и любви. Эта девушка, с ее изумленными губами, сверкающими самоцветами глаз, готовая слушать, что он скажет, была так прелестна, удовольствие просто быть в ее обществе было так велико, что едва не заслонило собой входившее в условия игры мужское обязательство соблазнить ее. Глядя, как она высвобождает из куртки изящные узкие плечи, слушая, как просит официантку принести ей сухой вермут (какой взрослый и утонченный заказ!), наблюдая ее легкость, естественность и уверенность, он не переставал думать: «Черт возьми, я не ее долбаного круга».

— Я буду… — начал он и понял, что понятия не имеет, что он будет. Он вяло подумал, не заказать ли виски или пиво, но это больше подходило для мальчишника. Может, ему следует заказать вино? О том, как мужчина должен вести себя на свидании, он знал только из книг, но эти правила относились к параллельной вселенной и не годились для них с Маргарет.

— Ты вовсе не обязан пить, — даже неверно прочитав его мысли, она дала полезный совет и засмеялась: — Не возражаю, чтобы ты остался трезвым.

Энрике тоже засмеялся: в слове «трезвый», особенно применительно к нему, было что-то абсурдное.

— Я выпью колы, — наконец сказал он, и официантка удалилась, бросив на него, как показалось Энрике, презрительный взгляд.

Дав Энрике возможность честно заказать, что он хотел, Маргарет, судя по всему, была шокирована его выбором.

— Колу! — повторила она.

— О’кей, — сказал повеселевший Энрике. — Выпью чего-нибудь крепкого.

— Нет-нет. Я просто завидую. Не пила колу с тех пор, как окончила университет, — сказала Маргарет и задумчиво добавила: — Ах да, ты еще такой юный, что мог бы учиться в университете.

Казалось, ее это беспокоило. Энрике считал, что три с половиной года разницы между ними вообще не имеют никакого значения. Маргарет была на шесть лет моложе Сильвии.

— Не забывай, я ушел из дому в шестнадцать. Я живу самостоятельно так же долго, как ты, — заметил Энрике, понимая, что это ничего не значит. Факты были на его стороне; но Маргарет определенно была более зрелой, спокойной и непринужденной.

— Не могу поверить, что ты ушел из дому почти ребенком. — В ее голосе читалось сочувствие, а не одобрение, с которым сверстники выслушивали его послужной список: бросил школу, ушел из дому, сошелся с двадцатипятилетней женщиной. Почти все мужчины говорили «Круто!», девушки — «Ого! Ты молодец!». Маргарет продолжала, желая выказать заботу:

— И как же это было? Хотела бы я на такое решиться. К тому моменту, как мне исполнилось шестнадцать, мать настолько меня бесила, что я голоса ее слышать не могла. Но тебе, наверное, все-таки нелегко пришлось.

На этой теме можно было вполне подорваться, как на мине. Как преподнести трехлетнюю — нет, дольше — историю отношений с Сильвией? В самой-самой глубине души Энрике был уверен, что в провале виноват он один. Конечно, он мог изобразить себя как жертву, признавшись, что отношения кончились, когда Сильвия ему изменила, но такой вариант тоже не очень-то ему нравился. К тому же он знал, что разошлись они далеко не только из-за этого. В последние полтора года он был настолько невыносим, раздражителен и угрюм, что было бы неудивительно, если бы Сильвия дала ему по голове сковородкой. То, что она всего лишь искала любви и оргазмов в объятиях другого, было еще достаточно умеренной реакцией. Сложно сказать, какой из версий он стыдился больше всего, зато одно было ясно: малейший намек на сексуальную неполноценность стал бы стратегическим просчетом, особенно на первом свидании.

— Труднее всего, — сказал Энрике, уходя от опасной темы, — было писать второй роман, чтобы прокормиться.

— Еще бы! — с восхищением, будто перед ней был ветеран войны, воскликнула Маргарет.

Энрике стало стыдно, что этой легендой он вызвал незаслуженное сочувствие. Впрочем, невольно он сказал ей правду, хоть и осознал это намного позже. Тяжесть его положения заключалась не только в работе, которая сама по себе лишала его жизненных сил. Вдобавок к этому на него постоянно давил гнет безденежья. Ну и конечно, все еще усугублялось тем обстоятельством, что в шестнадцать лет он выбрал карьеру, успех которой зависел исключительно от него самого, его труда и такой хрупкой вещи, как талант.

Маргарет, казалось, гораздо быстрее, чем Энрике, поняла, какой сложный путь он избрал:

— Тебе приходилось с подросткового возраста себя дисциплинировать! Писать романы, наверное, вообще очень тяжело. В любом возрасте.

— Да, нелегко. — Чувствуя, что он слегка лукавит, Энрике поспешил сменить тему: — Так как именно вы познакомились с Бернардом? Он постоянно о тебе говорит, но избегает любых подробностей.

— Я знаю, — согласилась Маргарет. — В том, что касается дружбы, Бернард очень странный. Он старается, чтобы его «крошечные мирки» никак не соприкасались. — Чтобы проиллюстрировать свои слова, она сложила из тонких пальцев квадратики, соединила, а потом развела их в стороны. Ее запястья были чуть ли не тоньше спичечной коробки. — Ты первый из его не-корнелльских приятелей, с кем он меня познакомил.

Принесли напитки, из стакана Энрике торчала соломинка. Он все сильнее ощущал себя ребенком. То ли из-за этого, то ли из страха вернуться к сомнительному разговору о его предыдущей связи, он начал посмеиваться над Бернардом. Энрике рассказал, как притворился, будто не верит в существование Маргарет, чтобы заставить Бернарда их познакомить. Маргарет позабавила эта история. Ей нравилось быть предметом столь пристального внимания двух мужчин. Кроме того, она была — Энрике счел это трогательным и обнадеживающим — искренне этим удивлена. К тому моменту, когда Энрике закончил свой рассказ — от ссоры в кофейне до отказа Бернарда дать ее номер телефона, — они успели съесть салаты и приступить к горячему.

— Непонятно, — сказала Маргарет, разрезая неаппетитную на вид телячью печень. — Зачем же он привел меня к тебе, если потом так взбесился, когда ты решил мне позвонить?

— Я думал об этом. У меня было достаточно времени, и я нашел множество объяснений, но остановился на одном: он ожидал, что я тебе не понравлюсь.

Маргарет нахмурилась.

— Нет, — сказала она, отметая такое предположение.

Энрике не смог удержаться от самодовольной улыбки: это было косвенным признанием, что он ей нравится. Но приятные сюрпризы не закончились. Маргарет добавила:

— Он познакомил меня с тобой, потому что он тобой гордится.

— Что? — опешил Энрике. Он настолько привык к вечно надутому Бернарду, ощетинившемуся от своих литературных обид, бурлящему от негодования во время их споров о достоинствах реализма, что сообщение о том, что Бернард ценит Энрике достаточно высоко, чтобы гордиться знакомством с ним перед друзьями, было настоящим шоком. То, что шок был приятным, не делало его менее сильным.

— Ты — настоящий писатель. Тебя печатают. Твои родители тоже писатели. Бернард гордится, что знаком с тобой. Это как бы доказывает всем нам, скептикам из Корнелла, что он что-то значит. Ты принимаешь его всерьез. Ты существуешь. Он привел меня, чтобы тобой похвастаться.

Энрике отвел взгляд от ее бездонных глаз, сверкающих в мерцающем желтом свете стоявшей на столе свечи: он хотел немного отдохнуть от их колдовской силы. Ее слова пролили бальзам на его раны. Если бы его спросили, он бы предположил, что заочно Бернард отзывается о нем весьма пренебрежительно. Энрике сам не сознавал, насколько болезненно на нем отразилось то, как мир воспринял его раннее возмужание, насколько сильно он боится неопределенности будущего. Через три месяца должен был выйти его третий роман, и Энрике понимал, что шансы на успех у него невысокие. Первый тираж составлял всего пять тысяч экземпляров, на рекламу не выделили ни копейки, а редактор перестала отвечать на его звонки, перепоручив все технические вопросы, связанные с публикацией книги, молодой помощнице — верный знак того, что он уже не считался звездой. По утрам он все чаще просыпался от жуткой боли в животе, словно его проткнули железным прутом. Нужно было не меньше часа лежать, растянувшись, массируя живот и расслабляя мышцы, прежде чем боль стихала. Энрике никому не рассказывал об этом физическом проявлении страха. Он не говорил ни одному из друзей, что ему кажется, будто все против него, будто все — писатели, критики, редакторы, владельцы книжных магазинов и читатели — только и ждут его провала, чтобы мир мог снова поверить, что быть писателем — тяжкий труд, что это дается совсем не так легко, как, по их представлениям, давалось Энрике. Как убедить их простить ему эту кажущуюся легкость? Объяснить, что ничего само не приходит, что работа над его автобиографическими и, судя по всему, второсортными книгами потребовала всех его сил и каждой минуты каждого дня? Он боялся, что перед ним вот-вот захлопнут единственную дверь, которую ему удалось приоткрыть, лишат единственного пристанища, где он мог чувствовать себя в безопасности в этом полном опасностей мире.

— Ау? — Маргарет подалась вперед и теперь с веселой улыбкой смотрела на него. — Ты здесь?

Встретившись с ее смеющимися глазами, он вернулся к реальности, вновь стал собой, точнее, тем, о ком она говорила. Улыбнувшись, будто он был хозяином положения, Энрике сказал:

— Теперь ты меня дразнишь.

— Дразню? В смысле?

— Бернард? Гордится мной?

Она пожала плечами — плечи у нее были узкие и изящные.

— Еще бы он тобой не гордился. Все остальные его друзья — либо утомительные зануды, рассуждающие о политике, либо мальчишки, которые до сих пор делят квартиру с приятелями, не работают и безуспешно ищут себя. А ты — взрослый, состоявшийся человек. Ты сделал карьеру. Ты три года прожил с женщиной. Ты — мужчина.

Энрике откинулся на твердую деревянную спинку стула. Для него вдруг стали очевидны три вещи. Первое: у него есть реальный шанс завоевать эту милую, умную, неунывающую, красивую молодую женщину. Второе: то, что Маргарет считает его зрелым, уверенным в себе художником, взрослым человеком, нашедшим свое место в мире, безусловно, льстит ему, но совершенно не соответствует действительности. И последнее: сильнее всего на свете, даже сильнее, чем очутиться в ее объятиях, ему хочется на самом деле стать таким, каким видят его эти бархатные глаза.