«Конфетка есть?»

Голос был знакомым, и от этого сделалось страшно: снова Шевкопляс и ее банда. Лучше лежать и притвориться мертвым.

Кто-то его теребил.

— Просыпайся.

— А! Что?

В этом климовском вопросе заключалось одно-единственное желание: как можно дольше потянуть время, чтобы собраться с мыслями. Не раскрывая глаз, он замордованно подумал, что сейчас, наверное, кого-нибудь убьет. Вцепится в горло и задушит. Пусть это будет Задереев, Шевкопляс или вахлак с покатыми плечами.

— К тебе пришли!

Климов впервые в жизни пожалел, что не глухонемой. И еще отстраненно подумал, что это он уже переживал. Если бы его не стали щекотать, он бы еще долго не решался обнаружить в себе жизнь. Лежал бы и лежал, а так пришлось очнуться:

— А?

Его будил Чабуки.

— На работу.

— Фу…

Климов в изнеможении опять закрыл глаза. Таких кошмаров, как сегодня ночью, он еще не видел. Справившись с внезапной слабостью, он сел в постели, начал одеваться. И только тут заметил, что вена на руке надорвана, припухла и воспаленно подрагивает. Он медленно отер со лба холодный пот. К нему действительно наведывались ночью. Кровь натекла в ладонь и запеклась меж пальцев. Простынь тоже окровавлена.

Пришлось скомкать ее, спрятать за пазуху и по-тихому замыть под краном в туалете. Не дай Бог, если увидит все это Пампушка! Припишет суицид, попытку кончить жизнь самоубийством, и плакала тогда его свобода.

Наскоро поев перловой каши, он облачился в принесенные ему ватные брюки, телогрейку, всунул ноги в какие-то несуразные галоши и пошкандыбал за незнакомым санитаром. Его опять мутило, голова была как не своя, но он держался, не подавал вида. Лишь бы выбраться на стройку, а там пускай стошнит.

В бригаде маляров он оказался самым молодым, если не считать прыщавого хлыща, который постоянно что-то сплевывал с губы и на любое слово бригадира удивлялся: «Сдохнуть можно!»

Бригадир, эдакая криворотая орясина, прежде чем ответить или дать распоряжение, щурил левый глаз с таким серьезным видом, словно желал попасть сказанным словом точно в цель, все время теребя на голове затерханную кепку. Мельком глянув на Климова, он подвел к нему тщедушного дедка, прищурился и обронил: «К тебе».

Прыщеватый тотчас удивился:

— Сдохнуть можно!

— Почему? — притулившись к кособокому вагончику строителей, поинтересовался Климов, и хлыщ поскреб ногтями подбородок:

— А с ним базлать, что пустую мясорубку крутить. Никакого толку. Дурак. — И вдохновенно сплюнул.

На улице было сыро и свежо. Утренний холодный воздух кружил голову, и, пока прораб гадал, куда ему направить «шизу», Климов осматривался.

Стройплощадка примыкала к лесу, отгородившись от него забором, сбитым из корявых горбылей. Поверх забора каплями дождя натянуто поблескивала проволока, царапавшая взгляд своими ржавыми колючками. Въезд на территорию строительства перекрывался глухими воротами, возле которых в будке сидел сторож. Трехэтажное здание цеха трудотерапии почти вплотную примыкало к больничному корпусу и соединялось с ним крытым переходом. Земля во дворе была размыта дождями, распахана колесами машин. Из глубоких колдобин торчали размочаленные бревна.

Это хорошо, отметив про себя следы буксовавших машин, заключил Климов и присел на корточки, приткнувшись к обшарпанному углу вагончика. Лишь бы не перехватили его взгляд.

Забор был высоченный, как в тюрьме.

Тщедушный дедок, безмолвный его напарник, посасывал пустой мундштук, приладив под свой тощий зад помятое ведро, а прыщеватый хлыщ в четвертый раз рассказывал один и тот же анекдот. Суть анекдота заключалась в том, что нет ничего легче, чем дурачить наш народ, у него и сказки все донельзя глупые.

Дедок, пристроившийся рядом с Климовым на перевернутом ведре, издал утробный звук и застыдился:

— Извиняйте. Не икнешь, родителев не помянешь.

Климов удивился не тому, что тот заговорил, а тому, что складно. Но сам промолчал.

Пока «сачковали», в голове немного прояснилось. Тошнота прошла. Правда, ноги слегка затекли: сидеть на корточках он не привык. Ухватившись за угол вагончика, Климов приподнялся с корточек, потер колени. Лучше работать, чем сидеть. Наконец их «свистнул» бригадир и они сгрудились возле него.

— Что делать будем?

— Все.

Климов обрадовался. Для исполнения того, что он задумал, сподручней ковыряться во дворе, таскать-копать-оттаскивать, чем штукатурить или красить в помещении.

Дедок вынул из своего щербатого рта обсосанный мундштук и шмыгнул носом:

— Айда, парень.

Климову хотелось расспросить его, как он-то загремел сюда, но тот поплелся к груде каменного лома и посоветовал найти носилки.

Приступили к работе.

Кайлили, разбирали, перекладывали. Сеяли песок, слежавшийся и влажный, засыпали щебнем рытвины, выгребали цементную пыль из помещений цеха. Словом, делали что скажут, куда ткнут.

Двое санитаров, примостившись около вагончика, точили лясы. Время от времени один из них вставал и, загибая пальцы на руке, бесцеремонно пересчитывал «своих». А из «чужих» на стройплощадке было трое: сторож, нормировщик и прораб. Да еще погавкивал кудлатый пес, улегшийся на штабеле из досок. Желто-белая с бурыми подпалинами шерсть его свалялась, заскорузла, и от этого он казался не столько злобным, сколько обездоленным. Прораб и нормировщик грелись у себя в бытовке, а сторож посапывал в будке, свесив голову на грудь. И этот безвольный наклон головы делал его старше и еще безвольнее.

Особенно тщательно Климов уплотнял щебенкой рытвины на выезде. Из разговора бригадира с санитарами он понял, что, если до обеда не придет машина с краской, их на улицу не выведут. А это значит, что другого шанса у него не будет: сегодня ночью ему могут впрыснуть гадость, от которой он не оклемается. А начнешь прятаться, окрестят параноиком и тут уж окончательно сведут с ума: добьют электрошоком.

Когда за дощатым забором раздался нетерпеливый сигнал грузовика и сторож, встрепенувшись от клонившей дремы, начал суетливо раскрывать ворота, Климов тотчас оказался позади него.

— Отыдь, холера! — с перепугу замахнулся на него старик, но было поздно: Климов высунулся за ворота:

— Курить найдется?

— А?

Сухощавый паренек, сидевший за рулем потрепанного «ЗИЛа», вынул локоть из кабины, и Климов вспрыгнул на подножку.

— Курить есть?

Отработанная за многие годы процедура захвата не заняла и трех секунд. Рывок, залом, толчок. Ключ зажигания. Акселератор. Задний ход.

Спокойнее, чтоб не сползти в кювет. Еще газку.

Паренек, выброшенный Климовым из самосвала, очумело кинулся за ним, но где там! Не сбавляя скорости, Климов выскочил на трассу, развернулся и помчался в город. Три километра — пустяки. Только бы успеть, пока гаишники дорогу не перекроют.

Удивительное, ни с чем не сравнимое чувство свободы распирало его грудь. Все в нем ликовало: удалось! Дай Бог тебе здоровья, психопат Чабуки! Милый мой, родной, я тебя выручу!

Встречный трейлер так обдал грязью лобовое стекло, что Климов невольно зажмурился. Как будто по глазам хлестнули мокрой тряпкой.

Утерев лицо и включив дворники, он оглянулся. Нет, погони не было. Если где его и поджидают, так это у поста ГАИ. Прораб уже успел им сообщить, что из психушки вырвался больной. Еще, чего доброго, начнут стрелять. А что? Все может быть. Псих за рулем опасен не менее рецидивиста. Рассобачат в пух и прах из автоматов и глазом не моргнут. Мало ли что взбредет ему на ум, беглому шизанутому!

До города оставалось километра полтора, когда он заприметил возле поворота голубенькую «ладу». Стояла она на левой, встречной полосе движения, с поднятым капотом и горящими фарами. Водитель в черной кожаной куртке возился в моторе.

Рискну, подумал Климов и резко сбросил газ.

— Не клеится?

Затормозив напротив «лады», он запоздало испугался своего расхристанного вида, стриженой, как у какого-нибудь зэка, головы.

— Да нет, — не поворачиваясь, буркнул себе под руку владелец новенькой машины и продолжал ковыряться в моторе. — Аккумулятор, видно…

Договорить ему Климов не дал. Зажав ключ зажигания в руке, он выпрыгнул из угнанного самосвала, подбежал к «кожаной куртке».

— Две копейки есть?

Курносый толстяк, затянутый в такие же черные, как и куртка, джинсы, непонимающе воззрился на него:

— Зачем?

— Жена рожает, надо позвонить.

— Пожалуйста, — хозяин «лады» с явным безразличием полез в карман своих штанов, нашарил несколько монет, подкинул на ладони: — Выбирай.

Захват, бросок… Теперь минуты две он будет вне себя.

— Прости, родной.

Захлопнув капот, Климов аккуратненько объехал оглушенного падением на спину толстяка, вырулил в сторону города, и освещаемое тусклым солнцем мокрое шоссе привольно понеслось ему навстречу. Нарастающая скорость точно возвращала его к позабытой жизни.

На заднем сиденье он обнаружил кожаный кепарь и с превеликим удовольствием прикрыл им свой не больно-то интеллигентный лоб. Глянув в зеркало, решил: сойдет. Теперь он светский человек, а ватник… с дачи потому как возвращается… Ага.

Перед городом он плавно сбавил ход и прокатил мимо гаишников — тревожно оседлавших мотоцикл — с таким серьезным видом, точно нету в мире слаще участи, чем участь нашего советского автолюбителя. Ревнителя дорожной дисциплины. Зато по набережной, миновав железнодорожный переезд, припустил вовсю. Затормозил у первой телефонной будки. Свое «явление народу» он решил подстраховать звонком. Боялся, сразу не признают. Вдруг в отделе никого не будет. Посмотрит на него какой-нибудь салага в лейтенантской форме да и спросит: «А… собственно, кто вы такой? Документы, пожалуйста». Вот и крутись в галошах, ватных брюках, в беспризорной стеганке, со стриженой башкой… Это при всем том, что из дурдома убежал больной, который выдает себя за Климова, майора и так далее… И водворят его назад, в мужское отделение.

«Конфетка есть?»

От одной мысли о возможном казусе у него подкашивались ноги. А он и без того чувствовал себя неважно. Очень трудно человеку без удостоверения дружить сразу со всеми: и с милицией, и с психбольницей. Как говаривал Чабуки: «Жизнь влюбленного печальна без взаимных слез». Поэтому Климов и решил воспользоваться телефоном-автоматом, благо две копейки у него имеется, спасибо толстяку. Но позвонить ему не удалось: переговорная трубка была разбита вдребезги.

Климов выругался, но и привычный российский глагол не смог полностью выразить охватившее его чувство неприятия действительности. Трубка разбита, а возле «лады» появился постовой. Рослый парень с перебитым носом. То, что с перебитым, это ничего, а вот то, что рослый, это хуже. Хотя, может, это просто обман зрения: когда время замедляет бег, все детали мира укрупняются.

Климов потер веко. Если постовую службу заинтересовали голубые «жигули», надо уносить ноги. А то начнется сказка про белого бычка. Ваши документы, пожалуйста. И цепкая, пытливая подозрительность в глазах. Прошу пройти… Он почувствовал, как тошнота снова подкатила к горлу и сердце забилось так надсадно-трудно, как будто в жилах у него была не кровь, а жидкая смола. Хорошо, что будку телефона-автомата заслонял собою газетный киоск, возле которого привычно кучковались местные стратеги мировой политики, а то бы дядя-милиционер давно узрел казенный ватник Климова.

Как только страж порядка отвернулся, он, еле сдерживая шаг, свернул в проулок. Видели б его сейчас родные дети!

Зайдя за угол магазинчика для садоводов, Климов побежал. Трусцой. Боялся потерять галоши. По его скромным подсчетам, он промаялся в психушке десять дней.

Едва он обогнал молодую пару, целовавшуюся на ходу с утра пораньше, как его чуть не сбил с ног один из тех жизнерадостных кретинов, которые считают, что все в мире существует исключительно для них. Дома, машины, видеосалоны, деньги, девочки, ночные бары, вплоть до тротуаров, по которым ходят тоже люди, со своими — черт возьми! — нелегкими заботами. Но если и не ходят, то бегают трусцой, а не носятся как угорелые, сшибая встречных.

На улице Генерала Ватутина телефон оказался исправным. Климов набрал номер. На его счастье трубку взял Андрей.