2. Краснорецк
Я не мог сомкнуть глаз до рассвета.
Хотелось забыться сном, уткнутся мордой в подушку, отключиться и не просыпаться. Но я так и не лег.
Некоторое время я смотрел на оставленную Фроловым бутыль. Потом поднял ее со стола, вышел в ванную и долго, с наслаждением вслушиваясь в утробное булькание, выливал ее в раковину.
Затем сгреб со столика остатки наших ночных посиделок, скинул все в мусорную корзину в углу комнаты, заполонив ее доверху.
Я залез под душ. Пока прохладная струя лупила меня по спине, я жмурился и воспоминал последнюю фразу Фролова. Как он это сказал, хлестко, весомо. Словно давно уже собирался. Но все никак не было случая.
А ведь они действительно мне ничего тогда не сказали.
Генка закричал мне «Беги!» и я побежал, и позади оставался стылый морозный лес, и низкое, нечеловеческое бормотание, сводящее с ума, нарастающее как рокот тайфуна. Холодный зрачок луны над верхушками заиндевевших елей. И ледяной взгляд, обжигающий спину, холоднее снега, в котором я тонул и спотыкался. И я бежал, и впереди были две цепочки следов, мои и Генкины, а потом из-за пригорка, ослепляя фарами, вынесся джип, и Фролов с Максом побежали мне навстречу и мимо, у них из перекошенных ртов валил пар, в руках были пистолеты, а глаза — бешеные. А потом был отчет перед Черномором, и Генкины похороны, и ни Фролов, ни Макс мне ничего не сказали. Ни слова. И не сказала мне ни слова Полина. Просто собрала вещи и уехала к родителям. А в то утро, когда закончился отпуск, я не пошел в контору, а опять пошел в винный отдел магазинчика напротив. И никто мне не стал звонить и спрашивать, где я, что со мной и почему я не явился в офис.
Никто не звонил до того самого дня, когда я узнал, что страх можно почувствовать на ощупь.
Я выключил воду, ежась, встал голыми пятками на холодный кафель. С остервенением растерся махровым полотенцем.
Посмотрел на свое отражение — бледное лицо, тени под глазами, спутанные мокрые волосы, щеки небритые. Страшилище.
Я очень тщательно и долго брился, затем окатил лицо одеколоном.
Вернулся в комнату, оделся. Немного подумав, выудил из выданного шефом пакета ключи от машины. Натянул куртку, замотал вокруг шеи шарф, вышел на улицу.
С первого раза «Бэха» не завелась.
Мне стало смешно. Я захохотал в голос, провел руками по лицу, отдышался.
Минут пятнадцать я сидел, откинувшись на спинку водительского кресла и вертел в руках резную фигурку, подаренную давным-давно Генкой.
Когда он вручил ее мне, он, наверное, верил, что я буду развиваться, пойду вперед. Несмотря ни на что.
Эта фигурка — не только единственное, что осталось от Генки. Это еще и единственное, что осталось от меня прежнего.
Того парня, которому прочил большое будущее Черномор. Того парня, у которого были самые верные и самые лучшие в этом мире друзья. Того парня, который целовался с Полиной под теплым весенним дождем и думал, что все будет отлично.
Вот только тот замечательный парень видимо навсегда остался там, в стылом морозном сумраке. Он погиб там полгода назад, вместе с Генкой.
Я спрятал фигурку в карман.
Решено. Я выбрал направление. На часах было восемь утра. Хлопнув дверцей машины, я упрятал ключи в куртку.
И пошел пешком в сторону города.
В голове слегка гудело, и я не выспался, но для того, чем мне предстояло заниматься ближайшие сутки — такое состояние было в самый раз. Пограничное, нервное, тревожное. Балансирующее между сном и явью.
«Индикаторы» не занимают высших ступеней нашей негласной иерархии. Мы вспомогательные части. Нечто вроде разведывательной авиации. Мы фиксируем цель. А работать с ней будут другие. В первую очередь, оперативники, те, кого на нашем сленге называют «проводники». Такие, как Максим или Фролов.
Но в некоторых случаях мы незаменимы.
Я всматривался в дома, поглядывал на редких прохожих и чувствовал себя как человек, внезапно нашедший на антресолях старую детскую книжку из времен собственного детства.
Бредя по улицам, я читал окружающий меня мир, как яркие страницы книги, заново открывая его для себя, заново удивляясь. Это было совершенно неописуемое чувство. Хотелось работать, хотелось жить. Почему-то слова Фролова, которые, видимо, по его мысли должны были меня прикончить, отрезвили меня. Привели в чувство. Почти полгода я не занимался этим. Давил в себе любые всплески, душил себя.
Наверное, что-то подобное чувствует человек, которому поставили смертельный диагноз, а после продолжительного ожидания, бессонных ночей и засасывающей тоски, вдруг говорят, что перепутали анализы и на самом деле он еще ничего, поживет.
Казалось, стоит напрячься, я даже смогу, как принято у нас говорить, впрямую зачерпнуть силы. Это, конечно, было не так, я был всего лишь «индикатор», а не «проводник». Но мне нравилось баловать себя подобными мыслями.
Сила, движение силы, энергетические потоки, ментальное подключение…
Для всего этого в нашей конторе были выделены несколько комнат, заставленных громадными стеллажами, заваленных сотнями раздутых папок и рядами картотечных ящиков, стопками бумаг и древними фолиантами, запечатанными в целлофан.
То самое, чем мы отличались от других. То, что давало нам преимущество.
Умение видеть и использовать потоки невидимых и вроде бы неподвластных человеку сил. На границе измерений, на периферии реальности. На узкой грани между слепой верой и безумием. Между самовнушением и гипнозом. Между легендами и сухой статистикой.
«Пасмурная русская эзотерика», как сказал однажды Максим.
Все эти наши штуки и приемчики, которыми нас мучили, натаскивая как собак. Гипноз, контролируемые проколы сознания, смещения «точки сборки», управляемые сновидения…
На уровне самосознания это всегда проявляется очень индивидуально. Возможность зацепиться за силовой поток, уловить отголосок того, что произойдет в будущем, вытянуть из окружающего мира сгусток чистой энергии. Фокусы, акробатические па канатоходца, балансирующего на тонкой границе между реальностями.
Очень разнообразна была и наша терминология, весь этот сленг, кодовые словечки, постоянная игра в шпионов, хроническая паранойя.
Но зато те несколько «вспышек», которые происходили со мной, я запомнил на всю жизнь.
Про себя я называл это «огненной пылью».
В первый раз я встретился с этим образом очень давно.
Мне в подробностях запомнился тот эпизод моего детства. Несколько дней до нового года, в нашей квартире наряжена елка. За окном падает снег. Я подхожу к елке, встаю на цыпочки, приближаясь лицом к красному елочному шару на одной из колючих ветвей. Мне очень хочется рассмотреть его поближе, заглянуть в него. И что я вижу? Себя, и комнату, и огни люстры, но отразившиеся и искаженные, и все это в странном красном сиянии. И будто бы это не мое отражение, а я сам где-то там, внутри этого шара. В приглушенном рубиновом свете. В мерцании огненной пыли.
Конечно, у нас в конторе все это называли по-другому.
«Линия альфа-типа по шестиричной шкале, циклическая поток вэ-двенадцать, А-спираль, ипсилон-импульс открытого пучка» и прочее, прочее, прочее. Глухие дебри условных обозначений, кодов, диаграмм, графиков, формул.
Но про себя я всегда называл ее «огненной пылью». Эту энергетическую субстанцию, эту Силу, которой умело оперируют специалисты первого отдела, «единицы», «проводники», «волкодавы». Они чувствовали ее по-настоящему. Могли управлять ей.
Когда-то очень давно, еще на первых стадиях обучения, мне очень хотелось стать одним из них.
Но случилось то, что случилось.
И быть может, то, что происходило теперь, было моим последним шансом. Шанс поиграть в птичку феникс, попробовать вернуться. Отделить себя от того жалкого существа, посиневшего от сквозняка, голого и замерзшего, которое, сидя на бордюре ванной, пробовало страх на ощупь. Попытаться взять реванш. Поверить в себя.
Мне надо было УВИДЕТЬ. И помочь мне в этом должна была одна из важнейших черт «индикатора» — воображение.
Я шел и представлял себе Максима. Где он может быть, в каком он настроении. Во что он одет. Какое у него выражение лица. Что он ел сегодня на завтрак.
Вообще-то в этом было что-то нездоровое, если говорить начистоту. Бредет по улице парень, жадно думает о другом парне, стараясь удержать перед глазами его физиономию. Не очень здорово. Но мы уже давно привыкли быть нездоровыми.
В сущности, все мы, начиная от мудрейшего и всевидящего Черномора и заканчивая мальчишкой-стажером, были повернутые. Законченные и безнадежные психи.
Несколько раз я сбивался.
В сознание ворвался пьяный Фролов с «макаровым» наперевес. Я оттеснил его на задний план. Мысленно растворил.
Потом вдруг вынырнула Полина. Я дернулся, как от удара.
Наверное, со стороны это выглядело глупо.
Идет по улице человек. Засунув руки в карманы, жадно глядит по сторонам, вертит головой, эдакий папуас на Бродвее. И вдруг дергается, жмурит глаза.
Ладно. Я представил шефа. Как он сидит за громадным столом, повесив пиджак на спинку кресла, распустив шейный платок. Или лучше — закутавшись в шарф, пестрый длинный шарф. Он обожает их. Смотрит красными воспаленными глазами в длинные отчеты, отпечатанные мелким шрифтом, в многоуровневые диаграммы и расчерченные красными и синими линиями карты. Морщит свой аристократический лик, борясь с головной болью, пьет крепчайший черный кофе, уже успевший остыть. Поглаживает белоснежную бородку. В кабинете у него играет, наверное, Вивальди. Непременно Вивальди. И все затянуто клубами табачного дыма.
И тут заходит Максим. У него как всегда высокомерно-возвышенный вид. Он похож на белогвардейского офицера в эмиграции. Безупречная выправка, короткая стрижка, мужественное лицо, на губах гуляет призрак ироничной усмешки.
Я очень ярко представил, как он заходит в кабинет шефа, звеня шпорами. И задевая ножнами шашки за дверной косяк. Следом в дверь кабинета с любопытством заглядывает морда его лошади… Нет, это лишнее.
И вот Шеф дает ему задание, Максим коротко салютует ему и мчится в городок Краснорецк. Возможно на почтовой тройке. Нет, на рейсовом автобусе.
Нет. На мотоцикле.
Да, у него мотоцикл, японский.
У него красная «Ямаха».
Я очень четко увидел Максима.
И кусок дороги его глазами и его руки в перчатках, лежащие на руле.
Я УВИДЕЛ его в искаженной перспективе, в красных отсветах. В глубине елочного шара.
От испуга я едва не сбился. Так это было неожиданно, после долгого перерыва, после спячки, вязкой апатии, медленного умирания, которые тянулись больше полугода. Из всего того, откуда, казалось, уже не будет выхода.
Я наконец-то снова взял след. Снова получилось. Да, я смог! Смог!
Надо было успокоиться и продолжать, не пускать эту тонкую хрупкую нить.
Так, куда он ехал? Я увидел дом. Напряг фантазию, пытаясь проложить мысленный маршрут. В глазах заметались цветные всполохи, я закашлялся.
— Улица Советская, не подскажете, где? — спросил я у проходящей мимо мрачной желтолицей тетки с пакетами.
Она вздрогнула, едва не уронив пакеты. Здоровенные полиэтиленовые баулы с фотографиями глазастых котят на боках.
Тетка подозрительно покосилась на меня, поставила один из пакетов на землю. Повернулась и указала рукой:
— Прямо, налево и потом еще пройти.
— Спасибо вам огромное!
Провожаемый подозрительным взглядом тетки, я чуть не вприпрыжку двинулся вперед.
Пару раз я ловил себя на эффекте «дежа вю». Это было отличный признак. Значит, я действительно взял след Максима. Значит, он был где-то здесь.
Я остановился напротив дома, который ошибочно казался мне знакомым. На самом деле я не бывал здесь никогда прежде. А дом этот был знаком Максиму.
Обшарпанное пятиэтажное здание. Таких и в Москве предостаточно. Доступное жилье для каждого, выдающаяся заслуга генсека Хрущева. Да, тогда это было в самый раз. Вот только с тех пор прошло уже слишком много времени, и теперь дом слегка походил на декорацию к фильму о войне.
Грязный двор. Собака грязная, лохматая, вся в репьях, стоит на противоположном конце двора. Мрачно смотрит на меня.
Одеяло сушится на полусгнивших гимнастических брусьях. Кругом сырость, слякоть, дождь накрапывает — а тут одеяло болтается.
Или вот машина к примеру, с другой стороны, у обшарпанного забора. Совсем неуместная здесь. Слишком чистенький, слишком новенький «Ниссан». Оп-па!
Аккуратно захлопнув дверь, из машины выбрался худощавый человек в сером плаще. Элегантным движением раскрыл зонтик, прогулочным шагом двинулся по направлению ко мне.
Я невольно вцепился ногтями в ладонь. Слишком сильный для меня букет ощущений. Слишком от него фонит.
Серый человек неспешно приближался. Остановился в нескольких шагах от меня, чтобы не нарушать зону личной комфортности.
У него было странное лицо. Как иногда бывает на любительских фотографиях — словно окружающий нас с ним двор, дождевые капли, черные ветви деревьев были в фокусе, а его лицо — нет. Лицо хамелеона.
— Зачем ты приехал, Индикатор? — спросил он.
Точнее, даже не он спросил, это налетел сырой ветер, леденя щеки и нашептывая в ухо.
Не поддавайся, приказал я себе. Он же провоцирует. Он чувствует, что ты слабак и провоцирует.
Незнакомец мысленно давил на меня, беззвучно говоря: «я здесь главный, этот город — мой, он принадлежит мне, вместе со всем, что в нем находится, проваливай отсюда, немедленно убирайся прочь».
Да, он был прожженный тип. С таким мне лучше было не связываться. Хотя и вел он себя вполне в рамках «холодной войны», лишнего себе не позволял. Просто давал понять, с кем я имею дело.
— Я ищу одного человека. Живет в этом городе. В твоем городе, — последняя фраза далась мне с большим трудом. — Ты не имеешь права мешать мне.
На миг его лицо попало в фокус. Мелькнуло передо мной. Бледные, пепельного оттенка, узкие губы гневно искривились. Холодным блеском обожгли глаза. Выпукло поблескивающие змеиные глаза. Неприятные, неживые, нечеловеческие.
Он показал себя. Значит, его проняло. Чуть не потерял самообладание, открылся. А он ведь опытный, зараза.
После затянувшейся паузы вновь повеяло холодком, ветер шепнул мне в ухо:
— Человек, которого ты ищешь, нужен не только тебе. Уезжай! Здесь, — серая фигура сделала широкий жест рукой, обводя обшарпанные «хрущевки». — Здесь скоро начнется противоборство. Ты будешь лишним.
Час от часу не легче.
— Мне плевать на ваши внутренние взаимоотношения, — бросил я.
Я почему-то вдруг почувствовал, как меня наполняет уверенность.
Надоели они мне все. Один отправляет в какие-то дебри, не сообщая деталей, второй скрывается и фонариком в окошко светит, третий палит по второму. И вот теперь еще этот, сенобит долбанный.
Достали. Все скопом. Как же они меня бесят! И этот серый сейчас — больше всех.
— Я должен найти его, — продолжал я, удивляясь, какой властный и стальной вдруг сделался у меня голос. — И я сделаю то, что должен. Не стоит мне мешать.
Не дожидаясь ответа, я развернулся и пошел прочь по улице. Холодный ветер в последний раз попробовал лизнуть мой затылок, и стих. Ветер остался ни с чем.
Я шел прочь, пытаясь вновь нащупать след Максима.
Неожиданная встреча с серым человеком, как ни странно, добавила мне еще одну капельку бодрости.
Нам очень редко приходится общаться с условным противником вот так близко, нос к носу. Между нами никогда не было открытой конфронтации. Просто они всегда были для нас «минусы». Те, кто умеет делать то же самое, что и мы. Только наоборот, наизнанку, со знаком минус. По сути, точно такие же, как мы, «специалисты по работе с необъяснимыми явлениями». Граница пролегла по тонкой, хрупкой грани. У нас слегка разнились сферы интересов.
«Минусы». Не знаю, откуда пошло это прозвище. По логике его автора, получалось, что мы «плюсы».
Я покачал головой, разглядывая низкие тучи, отражающиеся в лужах. Да какие мы, к чертовой матери, плюсы?! Так, обломок утопии, которую разметали исторические вихри.
Судя по рассказам старожилов, нашу контору сформировали еще при культе личности. Говорят, был такой период, когда спецслужбы Красной Империи сильно заинтересовались оккультными проектами. Я вот помню, где-то читал об экспедициях агентов НКВД аж в Тибет. Тогда это было очень актуально. А если еще вспомнить легенды об астрологах и черных магах на службе рейху и прочую нацистскую эзотерику — непаханное поле для исследований. Дикая была эпоха.
Впрочем, я не архивный работник. Это не мое.
Важно, что примерно в тридцатые годы прошлого века, в бурные, кровавые дни, напитанные воспоминаниям о бедах минувших и предчувствиями надвигающейся Большой беды, был сформирован отдел, а может подразделение, а может целая спецчасть.
И занимались наши предшественники всеми теми вопросами, которые так любят поднимать в наше время желтые газетки и домашние интернет-странички всяких чудаков. От телекинеза до снежных человеков. От НЛО до деревенских знахарей-шептунов.
Шли годы, менялась страна, менялись поколения. А наша тихая конторка продолжала свои изыскания.
Да и кто знает — может, подобные службы существовали еще и при царе-батюшке? Не думаю, что люди с тех пор так сильно изменились. Неведомое притягивает всегда. Наверное, не только мне одному хотелось заглянуть за рубиновую границу елочного шара.
И вот сегодня перед нами стремительно развивающийся мир, напичканный всевозможными технологиями и удивительными изобретениями, и сколько нам еще открытий чудных готовит завтрашний день — можно радоваться и пожинать плоды потребления. Восторгаться пышной роскошью дворцов-супермаркетов и возлагать дары на алтарь богов наших, массовых коммуникаций и пророка их интернета.
И вот в эти счастливые дни двадцать первого века, мы на таком сочном и ярком фоне остаемся какими-то неправильными людьми. Как сказал бы про нас старина Винни-Пух, это неправильные пчелы и они делают неправильный мед.
Мы, те кто умеет ВИДЕТЬ, в бессильном страхе прикрывающиеся доспехами спецслужб, корпораций, тайных братств. Зарывающие свои таланты от греха подальше или просто предпочитающие не обращать внимания на проявления этих непрошенных талантов.
Впрочем, есть и те, кому не страшно. Кому не терпится выпустить джинна из бутылки и узнать, как глубоко может увести кроличья нора. Именно их мы называем «минусы».
И ходят слухи, что в Москве уже который год заседает некий, глубоко законспирированный Конгломерат. Черный спрут, тянущий окрест ласковые щупальца. В поисках единомышленников и сочувствующих, в поисках молодых талантов.
Вот кстати как у них интересно проходят рабочие совещания — все в венецианских масках и пурпурных хламидах? А после решения рабочих вопросов, наверное, следует оргия?
Полине там, наверное, нравится. Она всегда была очень целеустремленная девочка. Единственное, что мне было непонятно, почему она так «вовремя» решила переметнуться. Чуть не через неделю, после того, как я сломался. Неужели дело было во мне? Ладно, даже думать об этом не хочется.
Вот так мы и живем. Заглядываем туда, куда людям заглядывать не положено, пытаемся подергать за хобот слонов, которые поддерживают мир. И радуемся, что средние века остались в прошлом, и очистительный костер за колдовство нам, вроде бы, не грозит. И ко всему прочему мы отчаянно ненавидим друг друга. Но еще больше — боимся людей.
Тех обычных людей, которые составляют оставшиеся девяносто восемь процентов населения земного шара. Не сведущие в наших внутренних разборках и заморочках. Те, за чьи судьбы мы осмеливаемся порой решать, не спрашивая разрешения и не уведомляя официальным письмом.
Я бродил по городу часа три.
Старался нащупать след Максима, но тщетно.
Возвращаться к дому, возле которого так вовремя оказался человек в сером, тайный покровитель Краснорецка, я пока не хотел. Решил отложить до вечера.
Странное впечатление производил на меня этот городок. Я бы не назвал этот Краснорецк запущенным. Не было в нем никаких примет вымирания и упадка. И не было в нем ощущения безвременья, эдаких «вечных девяностых», какое возникало у меня иногда в таких же небольших российских городках.
Скорее он выглядел погруженным в сон. Оцепенелым. Сонное царство, город грез.
За весь мой маршрут мне встретилось лишь несколько прохожих, да пару раз обгоняли автомобили.
Где-то на периферии зрения и слуха слышались голоса, шум двигателей, плеск луж, карканье воронья. Но стоило мне повернуть голову — и я снова видел оцепенелый сонный пейзаж.
Мне все это не нравилось.
Настолько меня смущала эта странная атмосфера, что на миг даже промелькнула шальная мыслишка — вдруг мне это снится?
И всякий раз очередной поворот, зашторенное окно, бетонный забор, очередное серое здание, засыпанное палой листвой — все это я придумываю сам?
А отворачиваюсь — и все исчезает.
Я даже плечами передернул. Неприятно.
С очередным поворотом улочки я набрел на кафе. Яркая вывеска приглашала посетить:
«Кафе-бар-бильярд ПРИЧУДА банкеты-торжества-юбилеи».
Стилизованная винная бутылка и ножки Буша явно перекочевали на вывеску из набора старинных виндосовских клипартов.
Я сразу же почувствовал, что сильно проголодался, да и вообще достаточно уже побродил, хорошо бы полчаса посидеть, передохнуть.
На первый взгляд интерьер кафе можно было счесть даже стильным. Сплошное дерево — обитые деревом стены, деревянные столы, лавки, дощатый пол.
Играла музыка. Откуда-то из глубины кафе сквозь шепелявые динамики надломленным басом подвывал под аккомпанемент синтезатора исполнитель шансона, хмурый певец блатной романтики.
За стойкой протирал кружки двойник бармена из гостиницы. Такой же крепкий лоб, такой же мрачный взгляд. Челюсти медленно перемалывают жвачку.
У стойки скучала блондинка в длинном рыжем пальто. Затягиваясь тонкой сигареткой, смерила меня оценивающим взглядом.
В смежном зале стучала бильярдными шарами, цедила сдержанным матерком и звенела пивными кружками компания плечистых парней.
Я направился к стойке. Уселся на крутящийся стул, подтянул к себе прейскурант. Что-нибудь съедобное у них есть, надеюсь?
— Пиццу «Салями», — с сомнением пробормотал я, разглядывая меню. — И ноль пять «Левенбрау».
Бармен равнодушно кивнул, отправился в закуток за стойкой. Вернулся. Открыл бутылку, наполнил кружку до половины. Не дожидаясь отстоя пены, выставил на стойку передо мной и бутылку, и кружку.
— Ты из Москвы? — спросила девица, туша сигарету в пепельнице.
Все это время она разглядывала меня.
Я отпил из кружки, приобретя на верхнюю губу пышные пенные усы. Кивнул.
Общение с местными девицами в мои планы не входило. Я в этих вопросах совсем не специалист.
— Я так и подумала сразу, — сообщила девица доверительно. — По взгляду видно. И по поведению.
Она сделала хороший глоток из стакана, в котором плескалась янтарная жидкость пополам с ледяным крошевом. Наверное, виски.
Девица протянула мне узкую ладонь.
— Я — Лика. А ты?
Почему-то рука у меня сразу взмокла. Всегда я вот так, когда доходит до неожиданных знакомств. И вообще в любой ситуации, которую не могу вообразить и предугадать.
Я осторожно пожал протянутую ладонь.
— Я Алексей.
— Леха-Леха, мне без так плохо, — пропела Лика и вернулась к виски. — Какими судьбами к нам в глухомань?
Она отпила из стакана, и снова смерила меня оценивающим взглядом.
Прежде чем я успел придумать ответ, сказала:
— Дай-ка угадаю. Навестить больную родственницу? Нет. По вопросам бизнеса? Нет, совсем холодно. А может, — она склонилась в мою сторону, обдав меня волной пряных духов. — А может, ты услышал ЗОВ?! Ха-ха-ха!
Бармен, невозмутимо протирая кружки, не сводил с нас взгляда.
Бильярдная компания осталась за моей спиной, но по тому, что стук шаров и пьяный бубнеж на время прекратился, мне показалось, что и они пялятся в мою сторону.
Мне стало очень, очень неуютно.
— Какой-то ты бука, — сказала Лика разочарованно, отклоняясь назад. — Может, хоть вискарем угостишь? Пьяную больную женщину, а?
Я встретился взглядом с барменом. Кивнул.
Тот все с тем же равнодушным выражением лица забрал у Лики пустой стакан. Снова наполнил, протянул ей. Она встретила его жест бурным возгласом и потащила из пачки новую сигарету.
— Что ж вас так тянет-то сюда? — продолжила Лика через некоторое время совсем уж пьяным голосом. — Медом вам, что ли, намазано? Идиоты, ничего вы не понимаете, ничего вы вокруг не видите.
— Лика! — негромко сказал кто-то.
Я поглядел на бармена. Его губы были плотно сомкнуты, он был погружен в свой медитативный процесс. Но, без сомнения, только что я слышал его голос.
— А ты мне рот не затыкай, — ласково продолжала Лика. — Я, может, хочу человека… как там тебя? Леха? Я может, Леху выручить хочу. Спасти!
Она снова сделала движение в мою сторону. Я почувствовал щекой ее волосы.
— Езжай отсюда! — горячо прошептала она мне в ухо. — Слышишь, уезжай сейчас же! Нечего тебе здесь делать!
Она разогнула спину и с шумным всхлипом отпила из стакана.
— Мужики, называется, — сказала она, стукнув стаканом о столешницу, громко и презрительно. — Не мужики, а тряпки!
Да что же такое? Сначала Максим. Теперь вот эта, странная девица.
И все меня гонят прочь из города.
— Мужики вы… да не мужики вы, а дерьмо! — сообщила Лика бармену. — И ты тоже. Чо вылупился?
— Лика, я бы попросил, — снова послышался спокойный голос.
— Да пош-шел ты! Давно бы уже взялись, собрались все вместе и навели тут порядок. Так нет! Ничего вы не можете. Живете, как сволочи. Бараны. Стадо паршивое.
Она съехала со стула, прильнула ко мне.
— И ты котик, такое же дерьмо, как и остальные, верно?
Я не знал, что ей ответить.
Бармен удалился и вернулся с моей пиццей. Если конечно этот блинчик на картонной тарелке, чуть присыпанный сырной стружкой с несколькими колбасными кругляшами, можно было назвать пиццей.
Девица по имени Лика продолжала нависать на моих плечах.
— Поехали вместе со мной? — весело сказала она. — Слышишь ты меня, москвич? Поехали отсюда, к чертовой матери?!
— Что с вами? — едва слышно прошептал я. — Вам нехорошо?
— Не понимаешь? — она улыбнулась, ткнулась носом мне в затылок. — Я тебе себя предлагаю, дурачок. Забирай меня всю! Только поехали отсюда подальше. Куда угодно, только подальше, понял?
Лика отклонилась, обдала меня струей табачного дыма.
— Такой же, как и все, — подытожила она. — Пошел ты тоже!
Отлипла от меня, подхватила с соседнего табурета сумочку. Неловко переступая высокими каблуками, пошла через зал.
— Идите вы все в задницу! — прокричала она с неуместной торжественностью. — Прощай, поганый Краснорецк, городок в табакерке. Сидите дальше в загоне, бараны паршивые. Дожидайтесь пастуха! Пошли вы все к черту!
Она громко икнула и, спотыкаясь, пошла к выходу. На выходе она с силой хлопнула дверью.
— Мерзавка, — едва слышно прошипел бармен. — Пьянь.
Я вскинул на него взгляд. Он уже повернулся спиной.
Непонятно. Что-то непонятное творится. Пьяная девица какая-то, и что она пыталась мне сказать? Что-то про город, что-то, без сомнения, важное.
А я упустил, как обычно. И почему у меня так всегда с женщинами?
И тут же какой-то холодный голос, исходящий изнутри, сказал: да потому что ты просто боишься. Страх сковывает тебя, парень. Страх окутывает тебя вязкой пеленой, как окутывают ватой елочную игрушку. Защитная реакция организма — при сильных эмоциях впадать в транс, будто бы и нет тебя, и не с тобой это все происходит, и кругом только мягкий густой туман.
Это нормально, если игрушку, обмотав ватой, прячут в коробку и задвигают на антресоль. Вот только если по завернутой в вату елочной игрушке врезать молотком — вата навряд ли поможет.
Но как мне вырваться из этой пелены? Как раскрыться?
За моей спиной по дощатому полу заскрипели чьи-то грузные шаги.
Я покосился через плечо.
От компании, гоняющей шары, отделился широкий молодой человек. На нем была пропотевшая растянутая футболка, у него были выпуклые красные щеки и ежик светлых волос на затылке. Он был молод и свеж, сильно пьян и доволен собой. И ему хотелось приключений. Засунув руки в карманы, неспешно подошел к стойке.
— Кто эта тут кадрит телочек наших? — сказал он, как бы обращаясь к бармену. — Че за пассажир, э?
Жуя пиццу, я смотрел на гладкую поверхность стойки.
— Слышь, э, — сказал молодой человек с вопросительной интонацией. — Але?
Я повертел пальцами кружку с пивом, продолжал смотреть на стойку. Меня начинало затягивать. Я чувствовал, как у меня медленно отнимаются ноги.
«Индикатор», прежде всего, очень чувствительный человек.
— Глухой?
Моего плеча коснулись. Не особенно деликатно. Это было даже никакое не прикосновение, а презрительный толчок.
Я не мог ничего сказать ему в ответ. Меня переклинило.
Это своеобразная плата за возможность видеть невидимое. При очень сильных эмоциях всегда накрывает откатом. Так, что чувствуешь себя, как кошка, которую окатили ведром воды. Только и можешь, что беззвучно распахивать пасть и таращить глаза.
Если мне страшно, если я оказываюсь в экстремальной ситуации, если по телу разливается адреналин, я не начинаю лихорадочно соображать, чтобы такое сейчас сделать. Не бью с разворота в нос, как делают, наверное, оперативники Фролов и Макс.
Я просто проваливаюсь в серую пустоту. Мягкую, как поролон. Вязкую, как кисель. И безмолвную, как кладбищенская земля.
Как раз сейчас мне было страшно.
— Слышь, красивый, — продолжал мой нежданный собеседник. — Ты чего к нашим телочкам клинья подбиваешь, я не понял. Возник вопрос.
Я молчал.
Он повернулся в сторону товарищей и объявил:
— Походу, лошара слабый на ухо!
В соседнем зале дружно загоготали.
— Пойдем, выйдем, — утвердительным тоном сказал молодой человек.
Теперь я действительно не знал, что делать.
— Ребята, все вопросы решаем на улице, — все тем же спокойным бесстрастным голосом сказал бармен.
Я поднял на него глаза, надеясь обрести хоть какую-то иллюзорную поддержку.
Бармен, встретившись со мной взглядом, отвернулся.
— Слышь, лошара, чего непонятного? Давай на выход, — меня снова толкнули в плечо.
Я почувствовал даже что-то вроде научного интереса — смогу ли я сейчас подняться со скамейки?
Выдержат ли ноги? Или прямо тут завалюсь, как рыбина, выкинутая на берег прибоем, кверху брюхом? Упаду кулем прямо под ноги этому молодому человеку, который искренне желает сделать из меня котлету, или хотя бы рубленый фарш?
У меня почти получилось. Пришлось придержать уплывающий куда-то в сторону край барной стойки, но это было не в счет.
Мордатый молодой человек посторонился, обдав меня перегаром.
Ему, наверное, нравилось все это, хотелось растянуть удовольствие. И еще он не хотел проблем с барменом. Он, должно быть, здесь частый гость.
— Оно живое! — радостно возвестили со стороны бильярда. — Осторожнее, братан, вдруг укусит!
— Ничо, я зеленкой замажу, — ответил мордатый.
Снова раздался веселый дружеский смех.
Не без труда двигая ногами, я направился к выходу.
Что же мне теперь делать?
Хорошо еще, что не кинулись всей толпой. Я легкая жертва. Одного хватит, чтобы со мной расправиться.
Но мне от этого не лучше.
Что дальше? Разбитое лицо, выбитые зубы, отбитые почки? Унижение, боль? Это дурной сон.
Я же сейчас совершенно беспомощный.
То же самое было тогда. Заснеженный лес, давящий страх. Потеря всего, все рушиться. И хочется только бежать, бежать подальше, забыв про все. И тогда, в лесу, я побежал. Бросая Генку один на один с тем, что…
С тем, что его убило.
Побежал, куда глаза глядят, теряя все — теряя себя, друзей. Теряя остатки уважения к самому себе, теряя свое дело. Теряя Полину.
Нет, так не пойдет. Как там учил Макс — сразу бить по переносице ребром ладони, а потом ногой в пах, да? Подло, нечестно, зато эффективно и быстро. Почему я должен придерживаться рыцарских норм, когда меня просто-напросто пытаются использовать как бойцовскую грушу? Даже не за противника держат, а за манекен для отработки ударов. Черт возьми, я — бойцовская груша?
Все это пронеслось в моей голове в несколько шагов, которые мне понадобились, чтобы дойти до двери.
Серая вата начала расступаться. Я дошел до выхода.
Сзади нависала туша, полная сладкого предвкушения экзекуции.
— Ты там не спеши особо! — донеслось со стороны бильярда. — Мы позырить хотим. Сча подтянемся, только добьем партию.
Я толкнул дверь, в лицо дохнуло прохладным ветром. У меня возникла мысль — вот прямо сейчас — врезать открытой дверью ему по морде. По поганой наглой харе.
Но я не стал.
Как-то очень к месту вспомнилось, как я смотрел какой-то фильм, псевдоисторический, из времен второй мировой войны.
Там был страшный, дикий эпизод. Заключенные концлагеря лежали рядами на земле. А мимо них шел эсесовец с пистолетом. И по очереди, по-немецки методично, пускал каждому пулю в голову. Их там было много, мужчин, лежащих лицом в землю. Они лежали и ждали своей участи. Хотя кругом были пулеметы и колючая проволока, они, вскинувшись от земли все вместе, возможно, могли разорвать палача голыми руками. И палача и оцепление с автоматами, умереть в бою. Но они просто лежали, вслушиваясь в сухие хлопки выстрелов. И ждали.
— Ерунда, — сказал я тогда Полине, поигрывая пультом от видака. — Так не бывает.
— А что бы ты сделал? — спросила она.
Она сидела на другом конце комнаты за ноутбуком.
— Ну не знаю. Вцепился бы в глотку хотя бы этому козлу. Хоть одного забрал бы с собой.
Полина хмыкнула и пожала плечами.
Я и тогда знал, что вру. Я и понятия не имел что это такое, и как бы я себя повел в действительности. Судьба долго оберегала меня от экстрима. Но это мне не помогло.
Итак, я шел на расправу.
Я, конечно, не ударил его дверью, я даже придержал ее. И потом еще дожидался, когда он, запинаясь о порог, матерился и хватался рукой за косяк. Он был сильно пьян.
Я мог бы ударить его уже тысячу раз. Я мог и убежать — ни он, ни его пьяные дружки не угнались бы за мной.
Но я был словно под гипнозом. Серая вата накатившего страха душила меня изнутри, комком подступая к горлу. Страх забрал у меня свободу воли.
— Давай, двигай помидорами, — благодушно сообщил мне здоровяк, справляясь с порогом и захлопывая дверь. — Вон туда давай!
Он махнул лапой в сторону асфальтовой площадки, окруженной мусорными баками.
Я кивнул и пошел в том направлении. Поплелся, едва передвигая ноги. Время от времени подкатывало к горлу, сильно крутило желудок. Оставалось только наложить в штаны для полного счастья.
Мимо нас по тротуару прошло семейство с ребенком. Смерили меня презрительными взглядами. Мол, надрался, еле идет, сволочь.
Я затылком почувствовал, как здоровяк пропускает их, деликатно дает дорогу.
Это же просто сон, подумал я.
Сейчас все это окажется шуткой, розыгрышем, и мы вместе с этим парнем будем пить пиво в этом их заведении и вместе посмеиваться, мол, как хорошо мы тебя, Каштанов, накололи.
— Ты как, не навалил еще? — поинтересовался парень. — Погоди, не кипешись. Счаз все будет.
Мы дошли до площадки, укрытой гаражами. На этом месте нас не было видно с улицы.
— Ну че, лошара, готовься, — с улыбкой проговорил он, разминая плечи.
Пошел ты, подумал я вдруг. Не боюсь.
И тут я почувствовал укол.
Я стал чем-то вроде паруса, в который вдруг ударил мощный северный шквал. Я был как наполненный воздухом кожаный мяч, по которому с оттяжкой влепили бутцей.
Меня выгнуло дугой, по телу прошла судорога.
Парень дернулся назад, не понимая что происходит с его жертвой. Замахнулся, но ударить не успел.
Я вытянул правую руку, остановив ладонь в нескольких сантиметрах от его лба.
— Еще шаг, парень, — громко сказал кто-то моим голосом. — И ты покойник.
Он, точнее Я, не угрожал. Просто сообщал минимум нужной информации.
— Че ты мне лепишь? — здоровяк уже пришел в себя. И сделал шаг навстречу, одновременно пытаясь отбросить мою ладонь.
Я бы не успел, наверное, заблокировать его удар, потому что тело по-прежнему было ватным и чужим. Лишь в икрах и предплечьях я чувствовал легкое покалывание невидимых крошечных булавок.
Только мой противник вдруг резко, с всхлипом, вдохнул воздух. Качнулся, разжимая кулак.
И нелепо взмахнув руками, начал оседать на землю.
— Мама, — пробормотал он тихо, но очень внятно. — мамочка…
Румянец стремительно сползал с его щек. Лицо у него сделалось серое, как у покойника.
— Ты чего? — спросил я хрипло.
Голос уже был мой. Мой собственный голос.
Тошнота подкатила к горлу комом. Я с шумом втянул в легкие воздух, покачнулся, хватаясь за колени руками.
— Эй? — морщась, пробормотал я, разгибаясь и пытаясь удержать равновесие. — Ты чего это, урод?
Урод выгибался на асфальте, глядя на меня очень удивленным глазками.
Двигалось только тело — выгибалась спина, мелко перебирали ноги. И трогательно поджались к груди руки, как у какого-нибудь плюшевого зайчика.
Лицо у него оставалось совершенно неподвижным. Только побелевшие губы шептали:
— Ой… Ой…
— Хватит кривляться! — я еле справился с собой. — Вставай, гад!
Он не послушался. Продолжал корчиться на асфальте.
Со стороны входа в кафе наметилось смутное движение. Видимо, к моему оппоненту спешила подмога. Несостоявшиеся зрители.
Я мельком глянул в ту сторону. Бильярдисты высыпали на крыльцо, и оторопело пялились в нашу сторону.
Кто-то подбежал к ним. Какой-то парень в кожанке, выбежал им наперерез, что-то выкрикнул, замахал рукой.
Мне сейчас уже было не до них. Серая вата отпустила меня.
Но то, что произошло — нет, я ничего не понимал… Какой-то бред.
Молодой человек продолжал конвульсивно дергаться на асфальте.
Я опустился на колени рядом с несостоявшимся противником, ладонью подхватил его голову, которой он мелко тряс, до крови колотясь об асфальт бритым затылком.
— Ты чего это, сволочь, — пробормотал я, облизывая пересохшие губы. — Ты мне не вздумай окочуриться. Слышишь?
Он не слышал. Из раскрытого рта со свистом вырывался воздух.
Я снова поглядел на компанию возле кафе. Они не двигались с места. Стояли, молча глядя на нас.
— Аптечку сюда, уроды! — заорал я. — Аптечку живо! Что-нибудь! Быстрее!
Они не даже не пошевелились. Просто стояли и смотрели.
— Помогите… Помогите, — еле слышно бормотал здоровяк, дергаясь в моих объятиях.
Больше ничего он так и не выговорил. Он просто умирал у меня на руках. И все.
— Ты, урод, — меня всего крутило. — Слышишь ты, говнюк! Ты прекрати это, хватит! — заорал я ему прямо в ухо. — Хватит подыхать! Ты будешь жить, понял меня? Говно ходячее, обезьяна толстозадая! Ты живи только, пожалуйста! Я не хочу, чтобы ты умер! Живи!
Он дернулся сильнее прежнего.
И вдруг затих, ноги его распрямились, руки расслабились, опускаясь вдоль тела.
Парень тяжело задышал, широко распахивая пасть, моргая кабаньими глазками.
— Братан! — прохрипел он. — Братан, ты… Ты сп-пас меня…
Он потянулся ко мне руками, радостно хлопая глазками и растягивая пасть в улыбке.
И тут я от души смазал ему по зубам.
Он катался где-то позади, сплевывая кровь и кашляя. А я пошел навстречу его товарищам.
Они даже не пытались двинуться с места. Просто стояли и смотрели. Как манекены. Как кролики перед удавом. Стояли и ждали, что будет с ними дальше.
— Что вылупились? — спросил я шепотом. — А ну исчезли отсюда!
Они побежали. Сорвались с крыльца, толкаясь и путаясь ногами, побежали в противоположную сторону. Подальше от меня. Нормальные здоровые парни, ну может слегка перебравшие с пивом. Они дернули от меня, как от чумы.
Я смотрел им вслед, а позади все еще раздавались невнятные звуки.
Я обернулся. Здоровяк полз ко мне по асфальту на карачках, кашляя и пытаясь кулаком стереть кровь с лица.
— Братан! — сипел он. — прости меня, дурака, братан, я же не знал… ты только прости, братан, слышишь…
В ту же секунду меня снова накрыло серым и удушливым.
Все это было дико и неправдоподобно. Так не должно было быть.
Не разбирая дороги, я очень быстро пошел прочь. Подальше отсюда.
Про то, что я забыл расплатиться по счету, я вспомнил только в гостинице.
Ну и ладно, подумал я. А то развели, понимаешь, притон.
