Вернувшись в гостиницу, я заперся у себя в номере и попытался придти в чувство.
Сориентироваться, подыскать нужные определения для произошедшего.
Избавиться от липкой слизи страха, стиснувшей меня так легко и быстро. Классифицировать ту неконтролируемую вспышку, которая чуть не прикончила незадачливого аборигена.
Ладно, что мы имеем?
Странный городок, населенный странными людьми. Какие-то они все здесь сумасшедшие. И даже мои товарищи, выдержанные и невозмутимые парни, оперативники-проводники, ни с того ни с сего, начинают палить друг по другу.
Мальчишка какой-то. Что там Максим про него говорил? Начали раскрываться способности? Видимо, речь шла о способностях «проводника». Это Максов профиль.
«Минусы» здесь устроили курорт. Собственно почему? Они ведь используют те же силы, что и мы. Только с небольшим сдвигом. Во всяком случае, так нам рассказывали о них.
Истерическая девица в баре рекомендует мне проваливать отсюда.
Местный бетмэн едва не распрощался с жизнью у меня на руках, только потому, что напугал меня, а я попробовал угрожать ему в ответ.
Здесь будто бы все доведено до крайности. Все проявляется. Как в заполненном газом помещении. Попробуй зажечь спичку — и…
Ладно, мы еще разберемся, чем тут и что наполнено.
Я только сейчас заметил лежащий на тумбе в противоположном конце комнаты тоненький проспект.
На обложке была фотография озера, сделанная откуда-то с территории гостиницы.
Завалившись на кушетку, я раскрыл проспект, рассеянно полистал его.
Добро пожаловать, отличный сервис, лодочная станция, теннисный корт, телевизоры в номерах, и так далее, и тому подобное. Телевизора у меня, между прочим, не было. Кстати сказать, он мне и не нужен. Даже напротив, категорически не рекомендуется. Так же, как и кино, интернет, мобильный телефон, компьютерные игры и прочие приятные достижения цивилизации. Для «индикаторов» все это противопоказано, притупляет эмоциональное восприятие. Разве что музыку слушать можно в неограниченных количествах. Но дорогой товарищ шеф в бумажный пакет с гостинцами, выданный мне в самом начале моей миссии, мп3-плеер запихнуть не удосужился. А жаль.
Я разглядывал проспект. Хоть что-нибудь узнать про сам город, хотя бы какие-то крупицы информации.
Ничего примечательного.
Небольшой уездный городок до революции, имеется памятник архитектуры — полуразвалившаяся церковь девятнадцатого века. В данный момент она восстанавливается, но, судя по всему, без большого успеха. Еще с советских времен остались писчебумажный комбинат да птицефабрика, и те на ладан дышат. Из исторических событий — во время войны здесь проходила линия фронта, имеется памятный монумент. Потом строительство гидроэлектростанции, создание искусственного озера, в результате чего городок стал ближе к воде.
Совершенно ничего примечательного.
Никаких мрачных легенд. Никаких выдающихся личностей, начавших свой путь из этого места и прославивших его на весь мир.
Ну, пансионаты, дома отдыха по берегу. Рыбалка, охота, экзотика а ля рюс для иностранцев. Предложения приобретать землю для уставших от густо заселяемого Подмосковья столичных жителей. Летом здесь еще можно наблюдать некоторое отпускное оживление. А сейчас, осенью — полный штиль и запустение.
«Приезжайте к НАМ в город, и ВЫ получите МАССУ новых впечатлений!»
Абсолютно не за что зацепиться.
Я скомкал проспект и спрятал в карман джинсов. Единственное, что могло мне пригодится из этой брошюрки — карта города, впрочем довольно паршивого качества.
Подложив руки под голову, я стал смотреть в потолок. Интереснейшее занятие. Исконно русский способ углубленной медитации.
Может, еще поплевать в него?
Лениво раздумывая над этим, я уснул.
* * *
Мне снилось, что я поднимаюсь по ступеням.
Ступени были покатые, скользкие, стесанные. До меня по ним поднимались сотни, тысячи ног.
Как обычно бывает в таких снах, самое простое и обыденное движение давалось невозможно трудно. Было очень сложно делать каждый новый шаг.
Меня будто бы опутывали мириады невидимых нитей, тянули вниз, не давали идти. Но я все равно продолжал подниматься вверх.
Я поднимался по ступеням. В тумане. В вязком обволакивающем тумане. Этот туман заплетал мои шаги, мешал передвигать ноги.
Но мне очень нужно было подняться наверх.
Вокруг, насколько хватало глаз, в прорехах тумана угадывалось нечто темное. Ворсистым ковром шелестело что-то черное, живое. Это был лес, джунгли. Непролазные, непроглядные. Живые.
Я поднимался по каменной лестнице. Шаг за шагом.
Навстречу непроницаемо черному небу, истыканному мириадами крошечных алмазных искр. Искры в черной пустоте. Искры в пустоте.
Я шел вверх.
Еще была луна. Громадный белый диск, в багрово-красных отсветах, словно перепачканный свежей кровью.
Я почти дошел до самого верха. Стоял на ступенях, ведущих к вершине пирамиды.
И наверху, у каменного павильона, в свете живого огня, я увидел Максима. Он лежал на широком постаменте, до середины груди укрытый бархатным черным покрывалом, свесив руку вниз. И смотрел на меня. Будто ждал чего-то.
— Ну, вот и ты, наконец! — сказал он. — Можно начинать.
Нас разделила черная фигура. Какой-то человек в причудливом головном уборе, украшенном длинными птичьими перьями.
Я потянулся к нему, но вдруг оказалось, что между мной и Максимом, и стоящей перед ним темной фигурой, между ними и мной еще с десяток ступеней.
Несколько отсутствующих ступеней.
Их не было. Вместо них клубилась между нами вязкая тьма. Провал в лестнице.
Так не бывает, подумал я, это всего-навсего сон.
— Это не сон, — сказала за спиной Полина. — Это твой выбор.
Я обернулся. Разумеется, ее там не было. Там были уходящие вниз ступени. Путь в прошлое.
— Выбирай! — сказала Полина. Ее голос долетел теперь уже с противоположной стороны.
Я снова посмотрел вперед.
Фигура в уборе из перьев нависала над постаментом, покрытым резным барельефом. Его я видел очень четко — каждую деталь.
А Максима — нет. Он расплывался. Его лицо менялось.
Вместо него лежала Полина.
— Выбирай! — сказала она. — решайся наконец, или ты даже на это не способен?
Она говорила очень спокойно, с оттенком презрения. Точно так же, как во время нашей последней встречи.
Передо мной зиял черный провал. Клубящаяся тьма и выщербленные края ступеней, стершихся за тысячи лет миллионами ног.
— Давай, жми вперед! — сказал из-за спины Фролов.
— Решайся, Алексей, — холодно бросил Черномор.
— Алешка, давай, — подбодрил Генка, который погиб полгода назад.
— Прекратите!!! — крикнул я, пытаясь зажмурить глаза и закрыть ладонями уши.
И испугался своего голоса — он едва не оглушил меня.
Джунгли зашумели, и тысячи голосов, слившись воедино, закричали:
— Решайся! Решайся! Решайся!
Я слышал голос Черномора, голос Полины, голос Фролова, Макса, Генки, и даже того мордоворота из кафе «Причуда», и пьяной девицы Лики, и даже той тетки, что указала мне дорогу к улице Советской, и голос человека в сером плаще. И еще тысячи голосов — знакомых и чужих, злых и ласковых, презрительных и сочувствующих.
Все эти голоса требовали, давили, напирали на то, чтобы я решился.
Тысячи голосов — как один.
Из джунглей несся на меня вой. Многоголосый вой, сливающийся в один лишь звук — как шум волны, накатывающей на берег.
И я решился. Шагнул прямо в клубящуюся тьму и пошел, увязая в ней по колено.
Голоса стихли.
Я стоял на вершине ступенчатой пирамиды, меня ослеплял громадный овал полной луны.
И человек в головном уборе из перьев занес руку с зазубренным ножом.
— СТОЙ!!! — закричал я.
Он обернулся, подставив лицо под свет живого огня. Лучше бы он не поворачивался. Потому что из-под головного убора, убранного перьями, на меня смотрели очень знакомые глаза. Самые знакомые в этом мире. Мои собственные глаза.
Я встретился лицом к лицу с самим с собой.
Закричал, срывая горло, но мой крик утонул в джунглях.
— Давай же! — с нетерпением взвыли джунгли, и я посильнее сжал рукоятку зазубренного ножа.
А потом черные брызги ударили мне в лицо.
* * *
Я дернул головой, будто действительно почувствовал на коже едкий ожог от темных липких капель.
Всего лишь сон. Однако, какой страшный, дикий.
Я совершенно взмок под одеялом.
И никак не мог придти в себя. Тяжело дыша, потер ладонями потное лицо.
В кране за дверью ванной комнаты мерно капала вода.
И было темно, хоть глаз выколи.
Кап-кап-кап…
Ненавижу незавернутые краны.
Надо было вылезать из-под одеяла, тащиться в ванную. Ужасно не хотелось этого делать.
Хотелось накрыть голову подушкой, и не слышать этого отвратительного мерного «кап-кап-кап». Китайская пытка.
Я пересилил себя.
Сбросил одеяло, подтянув плавки, пошлепал босыми ногами по ковролину. Не стал включать свет, на ощупь завернул ручку смесителя. И вернулся обратно, мельком глянув в сторону балконной двери. В промежутке между штор было черным-черно.
Горазд же я спать. Когда я отключился, вроде еще середина дня была.
Я зарылся под одеяло. Укрылся с головой, предвкушая, как провалюсь в сладкую дремоту.
Кап-кап-кап…
Так, я же завернул его до упора?
Вот молодцы, аж четыре звезды гостинице впаяли, а с кранами разобраться не могут.
Вот оно, то самое, что принято презрительно называть словом «совок».
Кутаясь в одеяло, я попытался закрыться от мерзкого звука, но ничего не получалось.
Я попытался отстраниться от него, подумать о другом, отвлечься. Посчитать овец наконец. Раз овца, два овца… Кап-кап-кап…
Ничего не получалось.
Попробуйте насильно изгонять из своего сознания какую-нибудь простейшую мысль — и она, словно из противоречия, начнет только сильнее цепляться к вам, как рыба-прилипала.
Кап-кап-кап…
Я только сейчас понял, что звук падающих капель доносится не из ванной комнаты. А с противоположной стороны.
От балконной двери.
Батарея, что ли, протекла?
Я приподнялся, опираясь локтем на подушку. Ничерта не видно.
Едва заметный овал журнального столика, серые прямоугольники задернутых штор. А за ними — чернота непроглядная.
И звук падающих капель.
Я почувствовал неприятный холодок.
Прищурился, подаваясь вперед.
Теперь сомнений не было — капли разбиваются о подоконник окна, выходящего на балкон.
И это не дождевые капли, которые падают с наружного карниза. Это с моей стороны, внутри комнаты.
Я поднялся с кровати.
Сделал несколько шагов по направлению к окну. Подцепив край шторы кончиками пальцев, плавно отогнул ее в сторону.
В сердце будто вцепилась чья-то ледяная лапа.
Я хватал ртом воздух, не в силах мириться с тем, что увидел ТАМ, за окном.
Там была не просто непроглядная чернота.
Там клубились чернильные вихри, мириады крошечных пузырьков.
Там была толща воды, едва сдерживаемая хрупким оконным стеклом.
Но оно уже поддавалось, сквозь крошечное отверстие в оконной раме просачивались мелкие капли, и…
Кап-кап-кап…
А за стеклом — непроглядная чернота, клубящаяся муть.
Я почувствовал, что у меня закладывает уши.
Где-то там, за стеклом, двигалось что-то громоздкое и живое, чернее даже этой непроглядной тьмы.
Я закричал, но мой голос утонул в заполненной спертым воздухом комнате.
Куда, куда мне бежать от этого бреда?
Я заперт, я один на один с бесконечной толщей воды, на громадной глубине.
Затаив дыхание, я бросился в противоположный конец номера, к дверям.
Распахнул дверь, и по ногам плеснуло ледяным потоком.
Коридор был заполнен водой так, что мне доставало до щиколотки.
В дальнем его конце горела тусклая лампочка, блики от которой играли на прибывающей воде. И откуда-то издалека слышался мерный шелест и бурление.
Вода прибывала.
Шлепая по ней, упираясь руками в стену, чтобы справиться с головокружением, не упасть и не отключиться, я побежал к выходу в холл.
Господи, да что же это такое?
Водохранилище, что ли, вышло из берегов?
Залило нас, накрыло гостиницу? И мы теперь на самом дне?
Да разве бывает так?
И гостиница вроде стояла значительно выше уровня воды, на подъеме. И как же я ничего не услышал?
И где все люди?!
— ЭЙ!!! — закричал я. — Есть кто живой?!
Лишь плеск и бурление прибывающей воды.
Я выбежал в холл, когда мне уже доставало почти до середины голени. Здесь никого не было.
Пустая лестница на второй этаж, кадки с фикусами, ветви которых слегка покачивались под напором подступающей снизу воды, уже подхватывающей кадки.
Стойка портье с какими-то рассыпанными бумагами.
И постепенно прибывающая вода.
Лилось из-под входных дверей, из коридора, из-за закрытых служебных дверей.
И даже со второго этажа по лестнице сбегали тоненькие веселые ручейки.
Я по наитию побежал на второй этаж. Я начал замерзать, ногам было холодно, сводило пальцы.
Миновав несколько лестничных пролетов, я оказался на чердачной лестнице.
Скорее, искать спасения на крыше!
Поджимая пальцы на ногах от соприкосновения с ледяными ступенями, полез по металлической пожарной лестнице, толкнул чердачную дверку и…
Вода плеснула мне в лицо, ослепляя.
Подхватила безвольное тело, пенясь и бурля, понесла куда-то вверх, вопреки всем законам физики.
Я лишь успел надуть щеки, ухватив легкими как можно больше спасительного кислорода. Да что там — не надышишься.
Я раскрыл глаза, и едва сдержался, чтобы не заорать, теряя остатки жизни вместе с потоком пузырей, в которые мой крик превратил бы остатки воздуха.
Кругом была иссиня-черная толща, и потоки крошечных воздушных пузырьков неслись мимо меня снизу вверх.
Я попытался разглядеть что-нибудь там наверху, хотя бы проблеск света, но вместо этого там, в вышине, в чернильной тьме, среди цепочек крошечных пузырьков, я увидел лишь черный обтекаемый силуэт громадного ската.
Его плавно покачивающиеся антрацитовые крылья заслонили все…
Я распахнул рот в последнем беззвучном крике.
Вода поглотила и его.
* * *
Я дернулся, и тут же руку обожгло болью.
— Млять! — выдохнул я, окончательно просыпаясь.
Во сне я так дернул рукой, что ударился о стену.
Я валялся на неразобранной кушетке, в джинсах и футболке.
А за окном барабанил дождь. Самый обычный октябрьский дождь.
Саднило разбитые костяшки пальцев на правой руке. Это я хорошо приложился.
Потом я сразу вспомнил про инцидент в кафе «Причуда». Виновата была не стена.
Мда, по сравнению с недавним сном, это показалось мне уже каким-то давнишним и скучным делом.
Я потряс головой. Стараясь прогнать остатки кошмара, провел ладонями по лицу.
Ух, как же меня разобрало. И чего у них тут сны такие сняться?
Фэн-шуй, что ли, плохой? Хотя какой тут у них фэн-шуй. Сплошное, трогательно сохраняемое, наследие ВЦСПС и все лучшие традиции советского дизайна.
За окном было пасмурно, темно. Но на часах было всего-навсего полшестого вечера.
Пожалуй, спать мне больше не хотелось.
А к выполнению командированных обязанностей — шляться по городу и искать следы Максима — погода не располагает.
Какие уж тут следы, когда льет, как из ведра? Вон, сны какие бешеные от этой дождевой дроби снятся.
Немного подумав, я решил отправиться в гостиничный бар.
* * *
По сравнению со вчерашним днем, в баре был аншлаг.
Приглушенно играла музыка, горел неяркий оранжевый свет, за столиками обреталось человек шесть. У барной стойки шумно болтала небольшая компания.
Я с ужасом опознал в главе этой компании давешнюю блондинку Лику. Ее я совершенно не ожидал здесь увидеть.
На этот раз рыжее пальто отсутствовало. Она была обряжена в белую кофточку, довольно откровенно расстегнутую на груди, в строгие черные брюки и сапоги с высоким каблуком.
В левой руке у нее опять была зажженная тонкая сигаретка, а в правой — стакан с чем-то янтарным, играющем искрами в приглушенном свете бара. Видимо, опять с виски.
— Леха пришел! — сообщила она громко, увидев меня. — Леха, ты меня преследуешь что ли?!
Ее собеседниками было четверо изрядно подвыпивших молодых людей, иностранцев, неведомо как забредших в эти дикие края. Одеты они были в клетчатые рубашки и сильно тертые джинсы, и почему-то вызвали в моем воображении обобщенный образ скандинавских лесорубов.
Один из них попытался сделать в мою сторону жест, который можно было расценить и как приглашение выпить, и как вызов на драку. Он был слишком пьян, чтобы определить, что у него на уме. Промямлил что-то, отвернулся. Сложив на стойке локти, уткнулся в них.
Делать мне было нечего. Я уселся на пустующий табурет по соседству с Ликой. Сделал знак бармену. Тот поглядел на меня, узнавая.
Я даже не успел озвучить заказ. На стойке прямо перед моим носом появился бокал с коньяком. Должно быть, бармен меня запомнил.
В баре приглушенно играла латиноамериканская музыка. Было непонятно, о чем поет хрипловатый, очень проникновенный женский голос. Но было душевно.
Латиноамериканцы мне всегда нравились. Даже без знания языка и местных культурных кодов очень близки нам, жителям страны медведей, калашниковых и балалаек. Наверное, этим можно объяснить такую феноменальную популярность их мыльных опер на наших просторах. Близкий темперамент.
Итак, я сидел напротив Лики, и смотрел ей прямо в декольте.
Мы говорили о чем-то, обменивались репликами, улыбались. И бокал постоянно пополнялся, а может, это были уже новые и новые бокалы. Мне было все равно. На очередном бокале меня переполнило чувство симпатии к Лике, очень захотелось быть приятным и симпатичным. Сильно клонясь к девице, я в своеобычном стиле понес какую-то удивительную пургу про темные аллеи и легкое дыхание, и о чем-то еще. А потом о работе, которая у меня ну такая паршивая, что просто сил нет, о кретинах-коллегах и отвратительном старикашке-начальнике. Я стал замечать, что у Лики, кроме превосходной груди, просвечивающей через блузку, были еще очень внимательные зеленые глаза, и изумительная улыбка, и ей очень шел мягкий оранжевый свет, просвечивающий сквозь волосы.
И под напевы южноамериканского аккордеона, в клубах табачного дыма, она показалась мне едва ли не самым близким человеком на земле.
Один из ее спутников дрых, уткнувшись в стол, второй уже пытался пить со мной на брудершафт, «Настороффье». Еще двое скрылись куда-то, и я был рад этому.
И показалось, меня наконец покинуло чувство смутной, тошнотворной тревоги. Невидимая темная тварь, холодными лапами цеплявшаяся за сердце.
Тем более Лика была такая хорошая собеседница и такая веселая. И ее рука вдруг оказалась на моем колене. И она спросила «что за идиотский ремень у тебя», и посмотрев вниз, я увидел ее тонкие пальцы. И я засмеялся и сказал «пойдем ко мне» и это было вполне естественно и весело.
А дальше мы уже целовались где-то в коридоре, и ее горячий язык, как змейка, проникал мне в рот, а в голове у меня крутилось что-то, что-то важное, что я никак не мог вспомнить, и пол плыл под ногами.
Но главное, было весело, и совсем не тревожно. И латиноамериканцы подбодряли меня из ресторана своими руладами.
А потом я вдруг оказался в постели.
И что-то происходило со мной.
Что-то такое, отчего черный страх вновь шевельнулся внутри, вновь распустил ледяные когти.
Я не сразу понял что, потому что был чертовски пьян.
А когда понял, алкоголь, ужаснувшись, начал потихоньку выползать из башки.
Я просто перестал чувствовать свое тело.
Вот в чем было дело.
Я валялся поперек кровати как тряпичная кукла, а Лика, щекоча волосами, маячила надо мной. Она завела руки за спину и кажется, расстегивала лифчик.
Тела я не чувствовал.
Сначала пальцы ног, потом икры, потом колени, бедра.
Свинцовая тяжесть, а потом вязкая серая вата, безразличная и жадная, как хищница, проглотила все мои чувства.
Я был совершенно беспомощен.
И особенно ужасным казалось мне то, в КАКОМ состоянии я вдруг стал беспомощным.
— Лика, — едва разлепляя губы, пробормотал я. — Погоди…
Девушка была слишком увлечена.
В другой раз подобное рвение привело бы меня в восторг. Но не сегодня.
— Лика, — попытался сказать я. — я… ничего не чувствую. Погоди…
Она не слушала. Только ее светлые локоны мотались вверх-вниз, касаясь моего живота.
Наконец она прекратила.
— Мальчик устал? — спросила она игриво вытягивая губки и наконец-то поднимая глаза на мое лицо. — Или мальчик перебрал с выпивкой?
Я хотел ей ответить что-то в том духе что да, не мешало бы мне отоспаться.
Потому что что-то странное со мной происходит.
Но вместо этого у меня изо рта вырвалась лишь пузырящаяся слюна и какой-то очень громкий, победительный коровий рев.
— МУУУУ!
Некоторое время Лика смотрела на меня с удивлением. Потом с недоумением. С отвращением. И, наконец, с ужасом.
— Да пошел ты нахрен, — пробормотала она, резво отлепляясь от меня, вскакивая. — ТЕПЕРЬ Я ТОЧНО ОТСЮДА СВАЛИВАЮ!
Я потерял ее из поля зрения.
Я не мог выдавить из себя ни слова.
Револьверным выстрелом хлопнула дверь в номер.
Ничего себе вечер получился.
* * *
Я лежал, наслаждаясь целой гаммой чувств.
Вроде как, если долго сидишь на ладони, и она немеет. И потом, поднося собственную руку к лицу, ты понимаешь, что она не реагирует на твои команды, прикладываешь ее к щеке, и чувствуешь ее щекой. Но она тебе не подчиняется.
В таком вот виде и оказалось все мое тело. Не хватало только в штаны напрудонить в дополнение ко всему.
Я постарался подумать о хорошем.
Просто лежал, не в силах пошевелится, не в силах сказать ни слова.
Позвать на помощь? Врача или что-то типа того?
Разнять ставшие непослушными губы не получилось.
Я лежал и вслушивался во внешние шумы. В здании гостиницы царила тишина.
Наконец скрипнула входная дверь.
Может быть, я чувствовал бы себя намного увереннее, если бы мои глаза слушались меня. Но я не видел ничего кроме кромешного мрака.
Мало того, что я не мог пошевелить шеей, так похоже и зрение отказало.
Зато я мог слышать неторопливые шаги.
Гость приближался ко мне.
Звук его шагов вполне соответствовал всей ситуации.
Это были неторопливые щелчки по полу, цок-цок-цок.
Как если бы ко мне в номер решил заглянуть средних размеров кабан. На задних ногах.
Казалось бы, куда уж хуже. Я ничего не видел. Лежал на кровати, не в силах управлять собственным телом. Я не мог пошевелить ни рукой, ни ногой.
Теперь еще это.
По полу в моем направлении цокал тяжелыми копытами невидимый посетитель.
Когда в лицо мне ударил запах мокрой псины, мне очень захотелось закричать, но рот, казалось, был заклеен скотчем.
Будто бы у меня вообще нет рта, и я не могу произнести ни слова, и мне остается лишь довольствоваться ролью отстраненного наблюдателя за собственным телом.
Даже не наблюдателя, слушателя.
Впрочем, отчасти я сохранил и осязание с обонянием. Запах псины продолжал забивать ноздри. И я очень хорошо чувствовал спиной мокрую от пота простыню. Еще, кажется, стучало мое сердце. В такт шагам невидимого гостя.
Но я не мог сделать ничего. Я был беспомощен.
Я ощущал на лице дуновение теплого воздуха. Возможно, то было дыхание неведомого гостя.
Я даже порадовался, что не вижу его.
Появился еще какой-то звук. Приглушенное сипение, отрывистые всхлипывания.
Кто-то втягивал воздух, принюхиваясь, вновь и вновь обдавая мое лицо жарким дыханием.
И когда неизвестный приблизился совсем близко к моему лицу…
* * *
Я проснулся.
Вырвался из зыбкой пелены сновидения.
Я снова находился в гостинице у водохранилища в окрестностях города Краснорецк.
Да, я был в номере гостиницы. Лежал на кушетке.
Я проснулся. И мне вновь предстояло искать Максима, затеявшего неведомую мне игру.
Это был просто сон, расслабься, Каштанов. Просто кошмар.
Так я думал, лежа поперек кушетки, пялясь в потолок и медленно приходя в себя.
Муторный кошмар выветривался из головы.
Вспоминая о смутном ощущении бессилия, охватившем все тело, я испуганно уцепился ладонью за пах. Нет, тут все было более, чем в порядке.
О своем сне я почти ничего не помнил. Видимо, я хорошенько принял вчера, раз уснул в одежде. Впрочем, со мной такой случалось и раньше.
Я приподнялся на смятой простыне, потянулся.
Наткнулся взглядом на лифчик, лежащий на краю кровати, поверх смятой простыни. Черный, с розовыми кружевами. Очень миленький.
Я оглядел комнату, вспоминая.
Почувствовал, как бежит по спине холодок.
Сразу вспомнил, все что было. В деталях.
Кряхтя, я сполз с кровати, как боец с насыпи окопа, пригнулся к полу. Пополз на карачках, ища следы.
Я не представлял, что хочу найти — следы копыт?
Подпалины адского огня на грязноватом паркете?
Какая все-таки удивительная гостиница, даже полы как следует не могут вымыть. Я ползал по полу взад и вперед, выискивая следы. Как пародия на старательного сыщика. Не хватало только лупы и трубки в зубах.
У порога я нашел несколько спутанных рыжих шерстинок.
Возможно, их оставила собака.
Ну, зашла собака в номер гостиницы, потом вышла. Ничего сверхъестественно, никакой мистики.
Я вернулся к кровати. Осторожно, кончиками пальцев, подхватил лифчик.
Как же нелепо я, наверное, выглядел со стороны сейчас.
Впрочем, если подумать о том, КАК я выглядел вчера — лучше сразу застрелиться.
Деталь дамского туалета, которую, видимо, можно было отнести к моим первым трофеям в Краснорецке, не вызывала никаких подозрений, или зацепок, или предположений. Разве что уже знакомый легкий запах духов.
Оглядевшись по сторонам, я подошел к тумбочке и упрятал его в нижнюю полку. С глаз подальше.
Потом подумал о том, что будет, если его найдет горничная. Если, конечно, тут вообще водятся горничные.
Вытащил его и запихнул на дно чемодана. Вот так люди и становятся фетишистами.
Я вышел на балкон, и некоторое время жадно дышал сырым воздухом, успокаиваясь. Было мглистое сырое утро. Шесть часов, тридцать шесть минут утра.
Господин Каштанов, вы снова один.
Наедине со всеми этими снами, которые оборачиваются явью, с суперменами, которые выпадают в отключку от ваших слов. Наедине с копытами по паркету и всем прочим.
В отливающей рубиновым светом глубине елочного шара маячат белесо-призрачные силуэты, по стенам наперегонки бегают тени.
Кто кого? Кто первый?
А я должен за всем этим наблюдать и делать выводы.
Старик с его пижонским кашне и гребаными старорежимными манерами, и Фролов с его гребаными прибаутками и загадочный Макс с его гребаными загадками.
Мне хотелось выкинуть их всех из головы и оказаться далеко-далеко отсюда, на другом краю земли, подальше от них.
Однажды я уже налажал, уже попытался оказаться далеко-далеко.
Так и вышло.
Меня оставили в покое. Принесло ли это вам радость, сэр?
Почему старик решил вытащить меня?
В самый распоследний момент подхватил за шкирку, как непослушного щенка. И забросил вот сюда. На рандеву со всеми моими страхами и тараканами. Внешними и внутренними.
Подхватил, вытащил, когда бритва была так близко к посиневшим венам.
Зачем я вдруг им понадобился? Несчастный Леша Каштанов, недочеловек, недогерой, «индикатор» паршивый, недоделанный. Дали бы спокойно подохнуть.
А еще Полина, ведь все время мысли возвращаются к ней. По какой-то причудливой спирали выводят на нее. Ведь все в прошлом, быльем поросло. Чего же хочет от меня, почему не отпускает?
Оставьте меня в покое, бормотал я беззвучно, раскачиваясь взад-вперед, свесившись через перила, глядя на бурый ковер опавшей листвы.
Бросьте меня, я усну, укрытый уютным покрывалом собственных страхов, зароюсь в них, совью себе гнездышко. И останусь в нем навсегда.
Но вы поверили мне снова, вы заслали меня в этот гребаный сонный мир, в этот город. Салтыково-щедринский, кафкианский или лавкрафтовский, но ни разу не настоящий город.
И вы хотите, чтобы я действовал, чтобы я делал что-то, гнался за кем-то, а я не могу.
Мне страшно смотреть на собственную тень, до дрожи. Меня бросает в пот от моих снов, да я просто маленький запуганный пластилиновый человечек, которого вы налепили на середку шахматной доски, а теперь смотрите и ждете — а что он будет делать, а как он себя поведет.
Все это уже было со мной. Все эти мысли роились у меня в голове последние полгода.
Они не давали мне дышать, я не знал, на что опереться. И приходилось пить, и пить, и пить снова, а потом, когда кончалось, идти в магазин по-соседству, и смотреть на довольную физиономию продавщицы и цедить ей на тарелку пятаки и смотреть, как ее жабий рот растягивается в улыбке при виде твоего убожества.
Но потом было уже все равно, потому что во внутреннем кармане плескалась бутылка дешевого вина, и можно было встречать новый день.
А затем приходит еще один день, и еще. И так продолжается месяц за месяцем, и ты все никак не можешь выбраться.
Пока, наконец, ты не обнаруживаешь себя закутанным в смирительную рубашку, в комнате с мягкими стенами.
Но это если повезет.
Иначе, ты остаешься наедине с самим собой, и, рано или поздно, обнаруживаешь себя перед зеркалом в ванной, с зажатым в левой руке лезвием, и со вздувшимися венами на правой руке, потому что правая рука уже ждет от тебя того, что сделает левая, ждет холодного прикосновения стали, но ты сам, лично ты, никак не можешь решится отдать ей приказ.
И вот в таком состоянии тебя выдергивают на объект, и приказывают тебе снова быть нюхачом, идти по следу, только на этот раз, твоя цель не какой-нибудь маньяк или охреневший идиот, а твой собственный друг. Пусть даже и бывший друг.
И ты приезжаешь в этот город, где даже стены, кажется, говорят тебе: съезжай отсюда к чертовой матери, парень, проваливай!
Начинаешь ходить кругами, болтаться, вынюхивать. У тебя не получается.
И надо продолжать.
Черномор вытащил меня из одной глубокой задницы и отправил сюда, в другую. Не могу сказать, что это место достойно более лестных эпитетов.
Но по крайней мере одно неоспоримое достоинство у моего путешествия есть. И за это я должен благодарить старика.
Я вырвался из плена своего одиночества, он напомнил мне, что есть жизнь и за пределами Его Величества Каштанова Личной Депрессии. Есть какая-то жизнь и вовне меня.
Итак, какие бы еще странности не ожидали меня в будущем, я к ним был почти готов.
Я вдохнул осеннюю сырость полной грудью. Мне предстояло действовать.
* * *
Я снова побрел пешком по обочине в сторону города. Второй экскурсионный день.
Мимо меня, плеская из-под колес грязью, проехали только две машины.
Сначала, обогнав меня, в город унеслась ржавая шестерка.
Минут через пятнадцать следом за ней протарахтела, плюясь сизым дымом, проседающая Газель.
Если бы я составлял рекламный проспект, посвященный Краснорецку, прямо на обложку вывел бы слоган: «Город, в котором никогда не бывает пробок».
Я бездумно брел к городу еще минуты три, когда к перешептыванию листвы на ветру и очень далекому, почти неслышному шуму шоссе, примешался новый звук.
За моей спиной послышался мерный перестук копыт по асфальту.
Я не спешил оборачиваться. Почему-то совсем не хотелось этого делать.
Я поглубже вдохнул сырой прохладный воздух, вытащил руки из карманов джинсов. Остановился, продолжая пялиться в сторону обочины.
Морок не пропал. За спиной мерно цокала копытами лошадь.
На дворе двадцать первый век, и даже самые завзятые противники прогресса, самые отъявленные луддиты привыкли пользоваться автомобилями, автобусами, хоть бы даже велосипедами, как благословенным даром цивилизации. Лошади, к сожалению, не в моде. Впрочем, ее появление за моей спиной можно попытаться объяснить. Вот например, конная милиция. Ну или секция конного спорта на утреннем променаде.
Но мне не хотелось оборачиваться из-за другого звука, примешанного к цоканью лошадиных копыт. Этот звук заставил меня замереть на месте, затаив дыхание.
Это был мерзкий скрип несмазанных тележных колес.
Я не стал оборачиваться.
Лошадь всхрапнула, недовольно фыркнула. Вновь зацокала копытами, приближаясь.
Я покачнулся, сделал шаг вперед.
Мимо меня, обдав неприятным гнилостным запахом, двигался запряженный лошадью воз.
Телега, с верхом накрытая каким-то тряпьем, клеенками и брезентом.
Я замер, провожая уходящую вниз по дороге телегу. Возницы не было. Лошадь с закрытыми шорами глазами шла самостоятельно.
А из-под тряпья, укрывающего телегу, покачиваясь в такт движению, свешивалась голая человеческая рука.
Я снова покачнулся, борясь с приступом дурноты.
Меня скрутило.
Упершись ладонями в колени, я пытался отдышаться.
Вытер рот тыльной стороной ладони, выпрямился, поправил выбившийся из-под воротника шарф.
Ни лошади, ни повозки на дороге не было.
— Что за… — я постоял некоторое время, задумчиво покусывая губу.
Снова двинулся в сторону города.
Навстречу мне, громыхая и ревя, неслась ржавая голубая «копейка».
Это была первая на моей памяти машина, ехавшая из города. Все ее заднее сиденье было забито арбузами. Кажется, арбузы были даже в приоткрытом багажнике, примотанном проволокой.
Сидящий за рулем южанин покосился на меня из открытого окна, как-то странно сверкнув глазами. Он поддал газу, «копейка» взревела еще громче и вскоре скрылась за пригорком.
Больше до самого города мне не встретилась ни одной машины и ни одного пешехода.