Самолет приближался к линии фронта. Могуче гудели моторы. Казалось, вот-вот в иллюминаторы ворвется слепящий свет прожекторов и по корпусу самолета застучит смертоносный горох осколков зенитных снарядов. Да, это может случиться в любую минуту. Но пока небо по-прежнему остается черным.

Украдкой поглядывал на Галю, видел, что этим же заняты и мои друзья. Ведь она впервые летела с нами. Хотелось знать, каково ей сейчас, что она думает, как будет себя вести в случае опасности. У нас, мужчин, уже не раз совершавших подобные рейсы в тыл врага, и то нервы были напряжены до предела. Говорят, у женщин нервы послабее. Должна же как-то проявиться эта слабость на лице, в жестах, в глазах.

Не знаю, чувствовала ли Галя, что мы наблюдаем за ней, но держалась она молодцом, по крайней мере внешне. Отвечала на наши шутки, улыбалась, словом, вела себя так, как бывалый, хорошо обстрелянный и закаленный опасностями авиадесантник.

В тыл врага самолет проник над торфяными болотами, вклинившимися в передовые позиции противника. Прожекторы едва не нащупали нас, а несколько зенитных снарядов, выпущенных гитлеровцами, видимо, наугад, разорвались на почтительном расстоянии от правого борта…

Галя прыгала третьей — после Бодюкова и Рязанова.

Мы очень торопились, чтобы как можно ближе приземлиться друг от друга, тем более что времени до рассвета оставалось не так уж много.

Как только я окликнул девушку, она очутилась у двери, торопливо, будто смахивая пот, провела ладонью по лбу и, цепко ухватившись за вытяжное кольцо парашюта, оглянулась.

Я махнул рукой.

— Прыгай!

Галя кивнула, прижала локти к телу и боком вывалилась из самолета…

Приземлялись среди низкорослого кустарника. Грунт под ногами был мягкий, податливый. Очевидно, полевые карты отличались большой точностью, и мы, выбрав по ним место высадки, попали в намеченный район: на участок высушенных незадолго до начала войны болот. Пока глаза привыкали к тьме, я собрал парашют, затем начал искать своих товарищей. Как было условлено, раз, другой выкрикнул по-перепелиному. Прислушался. Повторил позывные еще и еще раз. Первым откликнулся Бодюков, за ним — Колесов, и вскоре вся группа уже была в сборе. Зато грузовой парашют мы искали не менее часа.

Теперь нужно было пробираться к торфоразработкам, которые находились примерно в полутора километрах от места нашего приземления. Мы надеялись, что там удастся отыскать старые штабеля торфа, выложенного для просушки еще до войны, чтобы укрыться среди них на день.

Шли гуськом по воде вдоль края болота. Топь надежно скрывала следы наших ног, и никакие ищейки гитлеровцев не смогли бы напасть на наш след. Впереди шагал Бодюков, ощупывая дно тонкой жердью, найденной у заброшенного охотничьего шалаша. Я замыкал шествие. Галя шла предпоследней, метрах в двух от меня. Ее силуэт то четко проступал на фоне предрассветного неба, то сливался с контурами прибрежных зарослей. Все мы, в том числе и она, были нагружены изрядно: оружие, термитные заряды, продукты, рация с запасными батареями и сигнальные ракеты. Разумеется, у Гали поклажи было намного меньше, чем у каждого из нас. Могли ли мы допустить, чтобы она надрывалась? И хотя она никого не просила помочь ей, мы, мужчины, даже не сговариваясь, охотно переложили на свои плечи часть ее ноши, причем сделали это украдкой от Гали. В другое время Колесов, например, мог бы идти с более тяжелым грузом без особой усталости не один километр, нынче же он и раз и другой заикнулся о привале. Нетрудно было догадаться, о ком он беспокоился, но я, сделав вид, будто ничего не понял, сказал ему:

— Никаких привалов! Если ты устал, то передай рюкзак со взрывчаткой Борису.

Колесов подошел ко мне, шепнул:

— Не о себе я… Мне-то что. А вот Галя…

— Она такой же боец, как и мы, — нарочито сухо ответил я.

— Эх, яблочко, понимать надо, — бросил с упреком Колесов. — Распорядись, чтоб она батареи мне отдала.

Я подозвал к себе Маркову, спросил:

— Сильно устала?

— Нет, совсем немного. — сказала она.

— Отдай аккумуляторные батареи Колесову.

Галя замялась.

— Их нет у меня.

— Как нет! Где же они?

— Вася Рязанов взял.

Колесов молча вернулся на свое место.

— Пошли дальше, товарищи, — скомандовал я.

Рассвет застал нас уже на торфоразработках. Мы разместились под одним из уцелевших штабелей торфяных брикетов, сложенных в виде пирамиды. Проверили снаряжение, позавтракали и, установив порядок дежурства, легли отдыхать.

День выдался жаркий. Солнце припекало вовсю, и даже в тени было очень душно. На востоке, на косогоре, виднелось село, окруженное небольшими перелесками. Мимо него проходил большак, от которого ответвлялась дорога к торфоразработкам. В насыпи, тянувшейся через болото, зияли три бреши у взорванных мостов. По большаку довольно часто катились грузовые. автомашины то в одиночку, то колоннами. Село казалось безлюдным, вымершим.

Часов в десять утра одна из машин свернула в нашу сторону. Мы насторожились. Гитлеровцы, конечно, могли заподозрить, что самолет появлялся ночью в районе болот не зря. Возможно, в крытом брезентом кузове машины сюда прибыли солдаты охранных войск с ищейками, чтобы пошарить по зарослям, прочесать их огнем и обыскать территорию торфоразработок. Вступать в бой с охранниками мы не собирались. Если уж драться, то лишь на самый худой конец.

Подал команду готовиться к отходу, но отходить не пришлось. Машина остановилась на насыпи невдалеке от первого взорванного моста, постояла немного, потом быстро попятилась к большаку. Ни солдат, ни овчарок. Видимо, шофер свернул сюда по ошибке.

Больше никаких происшествий в тот день не случилось, и мы спокойно пробыли в своем укрытии до вечера.

С наступлением темноты покинули торфоразработки и двинулись к ближайшему лесу, решив, что он будет исходным рубежом для наших разведок. Лес, однако, оказался совсем не таким могучим и густым, каким он выглядел издали. Изреженный варварскими порубками (след хозяйничанья оккупантов), пересеченный широким шрамом просеки, выходившей к большаку, он просматривался насквозь из края в край, поэтому мы не задерживались в нем. За большаком начиналось просторное поле, дальше снова виднелись леса.

Посоветовавшись, мы пересекли большак, зашагали напрямик через поле и вскоре очутились на берегу узкой мелководной речушки, вдоль которой чередовались то молодые березовые рощи, то небольшие дубравы. Дно речки было илистым и топким, и Колесов минут десять бродил по воде, прежде чем отыскал сносный брод. На противоположном берегу березняк и дубравы перешли постепенно в густой смешанный лес. Он не был велик, но вполне устраивал нас тем, что в чаще пролегал глубокий лог, ощетинившийся зарослями и прикрытый старым, полусгнившим буреломом. Здесь, в логу, мы и выбрали место для базовой стоянки. Пакеты с термитными зарядами, рация, батареи и продукты были спрятаны в двух ямах под корнями упавших деревьев. Теперь мы могли действовать налегке и приступить к поиску вражеского аэродрома.

Считая условно нашу стоянку за центр, я наметил четыре сектора разведки. Северо-восточный взял себе, остальные распределил между Колесовым, Рязановым и Бодюковым.

— Товарищ Игнатов, а что же делать мне? — растерянно, с нотками обиды в голосе спросила Галя. — Вы, кажется, забыли обо мне…

— Ты, Маркова, остаешься здесь, — ответил я.

— За сторожа? — разочарованно протянула Галя. — Я такой же боец, как остальные, и настаиваю…

— Ты отвечаешь за все наше имущество, — строго сказал я. — В случае необходимости принимай меры к его спасению. Если же положение будет безвыходным, старайся спасти только рацию и ракеты. Отходи на северо-восток, в мой сектор. Место встречи — торфоразработки, то есть наша прошлая стоянка. Остальное имущество взорвать. Взрыв послужит нам сигналом, что возвращаться сюда, в лес, нельзя.

Отдавая это распоряжение, я был уверен, что нынешняя стоянка не будет обнаружена врагом: если гитлеровцы не искали нас днем, значит, у них не возникло подозрения о высадке ночного десанта в районе нашего приземления. Мне просто хотелось проверить, как Маркова отнесется к первому моему заданию. Впрочем, уже один тот факт, что она, девушка, оставалась в одиночестве ночью в глухом лесу на территории, захваченной врагом, мог служить прекрасной характеристикой ее мужества.

— Есть, товарищ командир, будет выполнено! — ответила она с той решимостью, с которой встречает отважный боец любой приказ командира в боевой обстановке. И эта ее решимость еще больше укрепила во мне веру в нее как в воина, боевого товарища, на которого можно смело положиться везде и всегда…

Через несколько минут мы разошлись в разные стороны. Позади, в лесу, осталась Галя наедине со своими мыслями. Не знаю, о чем думала она, но я не столько думал о том, что ждет меня впереди, сколько об этой простой, мужественной русской девушке.

Тихая безлунная ночь. Над головой раскинулся темный небосклон, усеянный бесконечно далекими огоньками вселенной. Село осталось слева. В мирное время, должно быть, в нем допоздна не смолкали песни девчат, а в перелесках бродили парочки, вели извечный разговор о любви. Где они теперь, эти девчата-певуньи? Прячутся по ночам в погребах или угнаны гитлеровцами в рабство? В селе стоит тишина, как на погосте. Жутью веет от этой тишины. Наше русское село, а мне, русскому, приходится обходить его стороной, идти крадучись, с оглядкой, осторожно, прислушиваясь к малейшему шороху. Больно сознавать это, и оттого еще сильнее вскипает ненависть к захватчикам.

Километрах в пяти к востоку от села большак подходил к болоту и поворачивал на север. Где-то впереди, слившись с темнотой, лежал бывший районный центр. Все время я шел вдоль дороги, то приближаясь к ней метров на 10–15, то отходя подальше. Пахотные участки чередовались с заболоченными низинами, горбы невысоких холмов сменялись мелкими балками и изломанными оврагами. То и дело попадались какие-то цепкие кустарники, так и норовившие ухватить меня колючими ветвями за одежду и за ноги.

Ночью движение автомашин на большаке усилилось. С притемненными фарами они шли преимущественно в сторону фронта. Гул их моторов далеко разносился над полями и болотами.

Я обратил внимание, что некоторые колонны машин сворачивали с большака куда-то влево и, как мне показалось, тотчас выключали свет. Вскоре я подошел к проселочной грунтовой дороге, ответвлявшейся от большака. С полкилометра она тянулась по открытому полю, затем исчезала в лесу. Машины, конечно, не гасили свет, просто-напросто он не был мне виден издали сквозь густые лесные заросли. Я хотел уже было двинуться в лес, чтобы выяснить, куда ведет грунтовая дорога, когда с большака на нее свернули еще три машины. Пришлось прилечь за кустами. Машины, надсадно гудя моторами и грузно подпрыгивая на ухабах, приближались. Вот головная почти рядом со мной. Это бензовоз. За ним следует второй. Третья машина — грузовой «опель» с какими-то длинными громоздкими ящиками.

Бензовоз и эти ящики! «На аэродром! Определенно туда!» — подумал я, чувствуя, как от этой догадки радостно запрыгало сердце. В ящиках могло находиться что угодно, но я убедил себя, что это были авиационные бомбы — и только бомбы. Разумеется, и бензовозы могли везти горючее не обязательно на аэродром и не обязательно бензин, но какой-то внутренний голос упорно продолжал твердить: «Эта дорога ведет к аэродрому!»

Выждав, пока прошли машины, я последовал за ними. Первое время даже забыл об осторожности — шагал прямо по дороге, однако вскоре спохватился, умерил свой пыл и выбрался на узкую просеку, тянувшуюся почти параллельно дороге.

Внезапно где-то совсем близко сверкнул огонь. Раздался выстрел. Тотчас рассыпалась частая автоматная дробь. Я прижался спиной к толстому стволу дерева, вскинул автомат. А вокруг уже снова воцарилась тишина, и я понял, что моя тревога напрасна. Вблизи не было ни души, никто не обнаружил меня. Очевидно, гитлеровцы, стоявшие где-то поблизости на постах, устроили своеобразную перекличку огнём. Впрочем, эта «перекличка» была мне очень на руку: теперь я знал наверняка, что враг недалеко и что надо быть начеку!

Дальше я продвигался по-пластунски. Прошло минут пять, не больше, когда справа, у дороги, хрустнула ветка, потом отчетливо послышался шум шагов. Это ходил часовой.

Метров через сто спаренный пост. Двое часовых прохаживались взад-вперед у небольшой палатки и вели неторопливый разговор.

Я продолжал ползти вперед. Лес заканчивался. На опушке торчали какие-то столбы, между ними угадывались темные горбы невысоких холмиков. Я не сразу понял, что столбы — это стволы крупнокалиберных зенитных пушек, а холмики — брустверы огневых точек и землянки зенитчиков.

Мне очень хотелось пробраться как можно дальше на опушку, но это было связано с большим и не совсем оправданным риском: я мог в любую минуту наткнуться на часового, а рассмотреть в такую темную ночь, что находилось за опушкой, было почти невозможно.

«Что ж, отложим новую разведку на день!» — решил я и направился в обратный путь.

До стоянки добрался в пятом часу утра. Лес и болото были окутаны легкой дымкой тумана. От птичьего щебета звенело в ушах.

Галя встретила меня у расщепленного молнией дерева на восточном краю лога.

— Хлопцы вернулись? — спросил я.

— Пока нет никого. Вы первый! — ответила Галя.

— А здесь как, тихо?

— Все в порядке!

Я не стал расспрашивать Галю, как она провела ночь в одиночестве, но по ее побледневшему, заметно осунувшемуся лицу догадался, что ей было нелегко.

Почти одновременно вернулись Бодюков и Рязанов, а полчаса спустя появился и Колесов. Мне хотелось сразу выпалить им: «Братцы, дело в шляпе! Аэродром обнаружен!», но, как и положено командиру, я решил прежде выслушать донесения подчиненных. И тут началось нечто такое, что я буквально опешил, И Колесов, и Рязанов, и Бодюков, будто стараясь подшутить надо мной, доложили, что аэродромы обнаружены во всех обследованных секторах. Правда, никто, как и я, не видел ни взлетных площадок, ни самолетов, но зато каждый видел и бензовозы, и зенитные батареи, то есть именно все то, что служит признаком аэродрома.

Выслушав всех, я почесал затылок.

— Да, здорово получается… Выходит, тут сплошные аэродромы! Что-то не так, братцы! Кажется, все мы опростоволосились.

Колесов начал было горячо утверждать, что, он не мог ошибиться и что аэродром определенно находится в его секторе, но Бодяков оборвал его:

— Брось, Коля! Тут действительно какая-то петрушка получилась. Очевидно, эти чертовы бензовозы, и зенитки и впрямь сбили нас с панталыку…

Для проверки итогов наших ночных (и столь «успешных») поисков я решил произвести сообща дневную разведку прежде всего в моем секторе. Первая проверка — и первая неудача. Никакого аэродрома, ни даже более-менее пригодной площадки для взлета и стоянки боевых самолетов мы не нашли там, где я побывал ночью. В лесу, стоял резервный автомобильный батальон, готовившийся к переброске в зону боевых действий. Конечно же, у него имелись свои бензовозы, и зенитные батареи были, очевидно, лишь одним из звеньев глубоко эшелонированной противовоздушной обороны прифронтового района.

До самых сумерек продолжали мы проверку в других секторах, и всюду — полнейший конфуз. Усталые, злые, с чувством горькой досады за напрасно потерянное время возвращались мы на свою стоянку.

— Надо перекочевать на другое место, — сказал я. — К западу, километров на двадцать…

— А почему на запад? — проворчал Колесов. — Эдак можно ползать до второго пришествия.

— И верно, вроде на кофейной гуще гадаем, — добавил Бодюков. Громко зевнув, он потянулся так, что у него, казалось, затрещали кости. — Эх, скорее бы храповицкого давануть!

— Никаких храповицких, — бросил я раздраженно, хотя мне самому чертовски хотелось спать. — Отдохнем с час, и в путь. С нашим имуществом днем не перебраться.

— Но почему все же на запад? — не унимался Колесов.

— Потому что восточнее — сплошные болота, — объяснил я. — Уж там-то наверняка аэродромом и не пахнет.

Ровно в полночь мы покинули лесную стоянку. Предыдущая бессонная ночь и минувший день, проведенный в бесполезных поисках, давали себя знать. Ноша оттягивала плечи, казалась неимоверно тяжелой. К тому же ни на минуту нельзя было забывать, что мы находимся в тылу врага, причем сравнительно недалеко от линии фронта. Постоянная настороженность и нервное напряжение еще больше ослабляли и без того изрядно измотанные силы. Все чаще приходилось делать короткие привалы…

Рассвет застал нас на краю болота, густо поросшего высоким камышом. Слева, из-за небольшого леса, виднелась колокольня деревенской церквушки. До деревни было не больше километра. Ветер доносил оттуда гул моторов и лязг танковых гусениц. Километрах в двух правее от нас тянулось шоссе, по одной стороне которого бесконечной шеренгой выстроились телеграфные столбы.

Волей-неволей нам пришлось обосновываться в камышах. Рязанов и Бодюков довольно быстро нашли крохотный островок, чуть высунувший кочковатую спину из зеленоватой, затхлой воды. На этом клочке суши едва хватило места, чтобы разместиться кое-как нам и нашему имуществу. Вокруг тихо шептался камыш, вода кишела головастиками и пиявками.

— А теперь спать! — сказал я и взглянул на Галю. — Первой будет дежурить Маркова.

Рязанов вскинул голову, широко раскрыл слипавшиеся, воспаленные веки и выпалил:

— Командир, разреши мне первому!

— Куда тебе! — покосился на него с усмешкой Бодюков. — Ты же спал на ходу. Уж лучше я подежурю.

Колесов браво кашлянул.

— А вот мне вроде совсем спать неохота. Перехотелось, наверное.

Галя, конечно, все поняла.

— Будет дежурить Маркова, — по-начальнически строго повторил я. — Прекратить разговоры!..

В это время откуда-то из-за болота донесся нарастающий, густой гул самолетов.

— Наши, должно быть, идут! — сказал Рязанов.

— Какой там наши! «Юнкерсы» это! — определил Колесов. — Слышите, «ве-зу, ве-зу, везу»!

Небо уже дрожало от гула, и вдруг прямо над нами совсем низко проплыла стая из девяти «юнкерсов» с черными крестами на крыльях. Они шли на юг, медленно набирая высоту. Мы вскочили на ноги, чтобы не потерять их из виду.

— Братцы! — возбужденно воскликнул Колесов. — Да ведь эти стервятники только-только оторвались от земли. С полным грузом идут, потому и рычат так, гады…

— С грузом к фронту бы шли, а они — на юг, — заметил Бодюков.

— Эх, яблочко, соображать надо, — бросил ему недовольно Колесов. — Для маскировки они так… Вот наберут высоту и повернут к передовой… Голову на отсечение даю, что аэродром где-то здесь, у нас под боком!

Лично у меня эта мысль Колесова не вызывала никакого сомнения. «Юнкерсы» шли не на бреющем полете, а именно поднимались. Значит, они произвели взлет всего несколько минут тому назад, то есть незадолго до того, как мы услышали их гул. Аэродром действительно находился где-то совсем близко к северу от болота. Словом, вышло так, как говорится в пословице: «На ловца и зверь бежит». В данном случае ловцами были мы, а зверем — вражеские самолеты.

По лицам друзей я видел, что усталость с них как рукой сняло и что сейчас им не до сна. Точь-в-точь как азартные охотники, вдруг заметившие дичь, они не спускали горящих глаз с «юнкерсов», которые уже были высоко. Предположение Колесова подтвердилось полностью: поблескивая в лучах восходящего солнца, «юнкерсы» свернули на северо-восток, поплыли к передовой. Вскоре оттуда донеслись глухие взрывы бомб.

Бодюков предложил немедленно отправляться в разведку, чтобы уточнить место расположения аэродрома. Рязанов и Колесов поддержали его. Мне тоже не сиделось, но я опасался, как бы в спешке усталые, невыспавшиеся люди не допустили опрометчивости и ошибок, которые почти неизбежны в таком состоянии. Поэтому я отверг предложение Бодюкова и сказал тоном, не допускавшим возражения:

— Будем отдыхать! Без сна нельзя.

Рязанов вздохнул.

— Разве теперь уснешь?

— Надо уснуть, — сказал я требовательно. — Хотя бы на то время, пока вражеские бомбардировщики находятся в полете. Когда они будут возвращаться, Маркова разбудит нас, и мы засечем направление, в котором они пойдут на посадку…

«Юнкерсы» вернулись через полтора часа. Вначале они держали курс строго на юг, затем, резко снизившись, развернулись к северу и снова; пошли на посадку. Теперь их было уже не девять, а семь. Видимо, два из них были сбиты нашими зенитчиками или истребителями.

В двенадцатом часу дня наш отдых закончился. Подкрепив силы галетами, мясными консервами и сгущенным молоком, мы двинулись в путь. Мы с Рязановым направились прямо через болото, Бодюков и Колесов получили задание обойти его вдоль берега, примыкавшего к шоссейной дороге. Кратчайший путь от нашей стоянки до места посадки «юнкерсов» пролегал, конечно, через болото, но на нем могли оказаться непроходимые топи. Маршрут Бодюкова и Колесова был значительно длиннее и более опасным, но, возможно, он был и более надежным.

К счастью, на болоте оказалось множество небольших островков. Они очень облегчали наш переход. Помогло нам и то, что ни я, ни Рязанов ни разу не наткнулись на трясины, хотя мы порой двигались вперед по грудь в воде. В камышах стояла одуряющая духота, все время страшно хотелось пить, но еще страшнее было пить затхлую болотную воду.

Путь через болото удалось преодолеть за тридцать восемь минут (это с учетом коротких передышек на четырех островках). Наконец впереди показался луг со стогами перегнившего, почерневшего сена. За лугом виднелся молодой лес. На северной опушке его высился бугор, увенчанный вышкой тригонометрического знака. Здесь мы условились встретиться с Бадюковым и Колесовым.

Между лесом и бугром тянулась какая-то старая канава, заросшая репейником. Укрывшись среди лопухов, можно было вести наблюдение за шоссе, за всей северной опушкой леса и берегом болота.

— Оставайся здесь, — сказал я Рязанову. — Дождешься Колесова и Бодюкова, а я посмотрю, что находится за лесом. Если не вернусь через час, то двигайтесь в юго-западном направлении и ждите меня на окраине леса.

Рязанов окинул взглядом мою мокрую одежду.

— Просушился бы малость.

Я махнул рукой.

— Обсохну в дороге.

Чем дальше я углублялся в лес, тем чаще попадались свежие воронки от бомб, поваленные взрывами и иссеченные осколками деревья. На дне воронок стояла вода. На небольших полянах виднелись следы костров, вокруг валялись пустые консервные банки, пачки от сигарет, обрывки газет и пустые винные бутылки. Все немецкое. Создавалось такое впечатление, что гитлеровцы покинули этот лес лишь несколько часов назад. Наконец я добрался до западной опушки. Тут уж земля была буквально перепахана взрывами, и уцелели лишь отдельные деревья.

Пробираясь вдоль опушки, я обогнул березовую рощицу, вдававшуюся широким клином в развороченное поле, и невольно замер от неожиданности: на просторном ровном лугу, окруженном с трех старой лесом, стояли самолеты. У самых деревьев виднелись четыре пестрые камуфлированные палатки, а в двух местах над лесом высились наблюдательные вышки. Кое-где из кустов торчали стволы зенитных пушек, «граммофонные трубы» звукоулавливателей, а вдали поблескивали зеркальные отражатели трех прожекторов.

Перед моими глазами лежал вражеский аэродром, лежал как на ладони. От волнения у меня сперло дыхание. До самолетов — рукой подать. Ни колючей проволоки, ни охраны, ни даже маскировки. Это совсем не было похоже на очень бдительных и очень осторожных гитлеровцев. На этот раз они явно допустили вопиющую беспечность. Все на виду, все открыто, и, кроме часовых на вышках, нигде не видно ни души.

«Что за чертовщина?! — недоумевал я. — Где же обслуживающий персонал? Где зенитчики? Куда запропастилась охрана? Ни голосов, ни шума моторов!»

Внимательно приглядевшись к часовым, стоявшим на вышках, я вдруг понял все. Это были не люди, а куклы. Вместо людей — манекены, вместо боевых самолетов — фанерное, искусно размалеванное подобие их, вместо зениток — деревянные шесты. Словом, все, решительно все ложное, сделанное для отвода глаз. И именно такие «аэродромы» не раз бомбили наши самолеты. Свидетельством тому служили воронки и искромсанный взрывами лес… Стоило только появиться в небе нашим бомбардировщикам, гитлеровцы с помощью лебедок и тросов начинали передвигать по полю фанерные макеты и тем самым вводили в заблуждение наших летчиков. Сейчас, наверное, «обслуживающий персонал» дрыхнул в палатках, нисколько не беспокоясь о своем бутафорском хозяйстве…

«Ну, погодите. Мы постараемся сорвать вам следующий спектакль», — мысленно пригрозил я камуфляжникам и, не теряя времени, направился к месту встречи с друзьями, чтобы сообща продолжить поиски. У меня не было никаких сомнений, что где-то вблизи ложного аэродрома находился настоящий, тот, на котором недавно приземлились «юнкерсы». Если гитлеровцам до нынешнего дня удавалось отвести глаза нашим воздушным разведчикам, то нас, «земных» разведчиков, обмануть не так просто, тем более когда след стервятников уже обнаружен.

Колесов, Бодюков и Рязанов поджидали меня среди воронок на западной окраине леса. Обойдя ложный аэродром стороной, мы снова попарно разошлись в двух направлениях: мы с Рязановым — прямо на запад. Колесов с Бодюковым — на северо-запад.

Основной аэродром гитлеровцев находился в пяти километрах западнее ложного. Он сильно охранялся, был надежно прикрыт мощными зенитными батареями и обеспечен средствами очень искусной маскировки. Найти его с воздуха было почти невозможно, так как поле, на котором стояли бомбардировщики, в несколько минут превращалось в лес, для чего гитлеровцы использовали легкие, подвижные площадки с установленными на них свежесрубленными молодыми деревцами и кустами. Не имея возможности проникнуть на территорию аэродрома (посты располагались с небольшими интервалами), мы не сразу разглядели среди искусственной чащи корпуса бомбардировщиков. Южнее аэродрома находился склад горючего. — емкие, цилиндрические резервуары, врытые в землю и прикрытые сверху маскировочными сетками. В полукилометре западнее склада горючего в просторных ямах лежали штабеля авиационных бомб, рассортированных по весу.

Помимо этого основного аэродрома, обнаруженного нами; Колесов и Бодюков нашли еще два запасных и один ложный. Последний как бы прикрывал запасные с северо-западной стороны.

Как ни бдительны были немецкие часовые, нам все же удалось успешно завершить разведку и собрать исчерпывающие данные обо всех звеньях аэродромной службы. Пожалуй, еще ни разу за всю нашу авиадесантную практику мы не наползались так, как в этот день. Обмундирование изрядно изорвалось, особенно на коленях и локтях. Исцарапанные колючими ветвями лица, ссадины с запекшейся кровью, одежда, насквозь пропитанная потом, смешавшимся с пылью. Что и говорить, нелегкая эта работа — ползать почти под самым носом у врага, когда малейшая неосторожность может привести к гибели. Тут уж прошибает порой до седьмого пота, и не замечаешь ни царапин, ни ссадин, ни боли в сбитых до крови локтях и коленях…

Теперь нам нужно было обдумать и наметить план разгрома неприятельского аэродрома с таким расчетом, чтобы не уцелел ни один бомбардировщик и чтобы одновременно уничтожить склады горючего, бомб и все вспомогательные объекты. Основная роль в этой операции отводилась нашим бомбардировщикам, но и мы не собирались ограничиваться ролью наводчиков, да, откровенно говоря, не так уж просто было давать световые сигналы самолетам ночью в непосредственной близости от объекта бомбардировки. Хотелось дать такой сигнал, чтобы небу стало жарко, и обеспечить абсолютно точную наводку наших самолетов на цель.

Вечером разработка плана была закончена. Вася Рязанов зашифровал мое донесение, и Галя передала его на Большую землю. Оттуда сообщили, что план наш полностью одобрен. Эскадрильи бомбардировщиков должны были появиться над, указанным нами районом в 3 часа 20 минут ночи. В том случае, если нам не удастся совершить к указанному сроку предусмотренных планом диверсионных актов, мы должны были четырьмя световыми сигналами указать границы основной базы «юнкерсов», а в самом начале бомбардировки выпустить две красные ракеты в местах расположения, складов горючего и бомб…

В одиннадцатом часу ночи группа в полном составе, захватив с собой термитные заряды, оружие, электрофонари и ракеты, перебралась с островка на берег болота и двинулась к тригонометрическому знаку тем путем, по которому днем шли Колесов и Бодюков.

В половине первого мы уже были в районе аэродрома. Оставив Галю с двумя фонарями и несколькими ракетами на северном участке, мы с. Рязановым отправились к складу горючего, Колесов и Бодюков — к складу бомб.

Времени у нас оставалось не так уж много. Лезть на рожон мы, конечно, не собирались: ни в коем случае нельзя было вступать в бой с гитлеровцами. Во-первых, это всполошило бы всю охрану и помогло ей принять какие-то меры для подготовки самолетов к подъему в воздух; во-вторых, схватка была бы слишком неравной, и в случае нашей гибели некому было бы навести бомбардировщики на цель. Вот почему мы решили прежде всего тщательно проверить, есть ли реальная возможность совершить диверсии на том и другом складе без особого риска. Если такой возможности не окажется, мы должны были занять предусмотренные планом места: я — у склада горючего, Рязанов — у склада бомб, Колесов — на западной границе аэродрома, Бодюков — на восточной. Галя была уже на месте. Таким образом, при появлении наших бомбардировщиков сигналы указали бы границы аэродрома. Кроме того, мы с Рязановым произвели бы наводку самолетов на склады.

Ночь была звездная, тихая. Легкий ветер чуть шумел листвой, и порой казалось, что это тихо вздыхает уснувший лес. То там, то здесь слышались шаги часовых. Где-то у линии фронта изредка вспыхивали лучи прожекторов. Метнувшись раз-другой по небу, они угасали…

Склад горючего охранялся двумя цепями постов. Внешняя отстояла от него примерно в ста метрах, внутренняя — метрах в десяти. Часовые медленно прохаживались между постами, то идя навстречу друг другу, то опять расходясь.

Рязанов полз к складу по неглубокой ложбине с восточной стороны. За ним в пяти шагах следовал я, как бы страхуя его на тот случай, если часовой услышит шорох, остановится или двинется в его сторону. Рука моя крепко сжимала рукоятку финского ножа, и я был готов в любую минуту нанести смертельный удар тому, кто заметит Рязанова.

Наконец наступил самый опасный момент. Проскользнув мимо постового внутренней цепи охраны, Рязанов скрылся за ближайшим резервуаром. Я приник к земле, замер от напряжения. Мимо прошел часовой. Прошел, буркнул что-то встречному часовому и повернул назад. Мне казалось, что он взял чуть-чуть правее и вот-вот заденет меня сапогом. К счастью, я ошибся. Прошло минуты три, не больше, прежде чем Рязанов вернулся, но мне чудилось, что я прождал его чуть ли не полчаса. Он слегка стиснул пальцами мне плечо, давая знать этим, что две термитные мины с часовым механизмом благополучно установлены, и мы двинулись в обратный путь. Теперь впереди полз я. Часовой внешней цепи охраны и на этот раз не заметил ничего.

Бодюкову и Колесову также повезло. Правда, у склада бомб посты располагались значительно реже, может быть, потому, что бомбы хранились без взрывателей и, по сути дела, являлись довольно безопасными чушками, начиненными толом. Наш расчет строился на том, что тол обязательно сдетонирует при взрыве термитных мин…

До появления наших бомбардировщиков оставалось около часа.

Я лежал в лесных зарослях против склада горючего, прислушиваясь к голосам часовых, которые непрерывно прохаживались по поляне.

Где-то во тьме, так же как и я, притаились мои друзья и, вероятно, так же как и я, нетерпеливо поглядывали на часы, волновались, думали о том, сработают ли мины, не помешает ли что-нибудь успешному завершению операции. Впрочем, не только об этом думалось в те медленно ползущие минуты напряженного ожидания. Перед мысленным взором всплывали образы родных, картины прошлого — все то, что бережно хранилось сердцем всегда и всюду…

В половине третьего на аэродроме внезапно началась суета. Я встревожился. В голову хлынули мрачные мысли. Не перехватили ли гитлеровцы нашего донесения на Большую землю и не удалось ли им расшифровать его? А может быть, кто-либо из часовых случайно наткнулся на установленные нами мины и поднял тревогу? И наконец, не попался ли кто-нибудь из наших в руки гитлеровцев?..

Мне уже не лежалось на месте. Обойдя склад горючего, я выбрался к границе взлетного поля аэродрома и только теперь понял, что происходит. Тележки с маскировочными деревьями медленно оттягивались к лесу. Вокруг самолетов шла какая-то возня. Невдалеке от меня машина провезла два прицепа, нагруженных бомбами. Затем проследовали два бензовоза. Все это свидетельствовало о том, что бомбардировщики готовились к очередному ночному вылету.

Я взглянул на часы. Стрелки показывали сорок семь минут третьего. До взрыва мин оставалось двадцать три минуты, до прибытия наших самолетов — тридцать три минуты. Если «юнкерсы» поднимутся в воздух до взрыва мин на складах, операция сорвется: бомбить пустой аэродром совершенно бесполезно. Но даже если мины взорвутся раньше, «юнкерсы» все равно сумеют покинуть аэродром!

Надо было прибегать к крайней мере, предусмотренной нашим планом: немедленно поднять панику на аэродроме. Но это означало подвергать смертельному риску всю мою группу. Ведь если не сработают мины и наши бомбардировщики чуть запоздают, ни один из нас не уйдет отсюда живым. И все же иного выхода не было.

Чувствуя, как все тело покрывается холодным, клейким потом, я вложил в ракетницу желтую ракету и, крепко сцепив зубы, сделал выстрел. С шумом и свистом ракета взвилась к небу, громко хлопнула и на несколько мгновений осветила весь аэродром: ползущие тележки, распластавшие крылья «юнкерсы», механиков и солдат, возившихся возле них. С лихорадочной поспешностью я метнул одну за другой две гранаты в сторону ближайшего самолета. Две огненные вспышки, два отрывистых взрыва, и тотчас рассыпалась частая дробь моего автомата. Она слилась с грохотом гранатных разрывов и стрельбой на всех границах аэродрома. Это был огонь моих друзей.

Гитлеровцы заметались как угорелые. Их крики, вопли смешались в какой-то дикий вой. Со всех сторон неслось истошное: «Партизанен! Партизанен!»

Я знал, что через минуту-две они опомнятся, поймут, что нас, нападающих, всего несколько человек, и тогда наступит быстрая и трагическая развязка…

И вдруг над складом горючего взметнулся огромный столб желтовато-багрового пламени, а в следующее мгновение небо дрогнуло от взрыва на складе бомб. Стало светло как днем. Казалось, весь лес сразу вспыхнул бушующим, клокочущим огнем.

Еще никогда мне не приходилось наблюдать такой паники, какая царила теперь на аэродроме. Прекратив стрельбу, я бросился в глубь леса. Никто не преследовал меня. Споткнувшись о какой-то пень, я перевернулся через голову и, больно ударившись плечом о ствол дерева, упал навзничь. А в небе уже шарили лучи прожекторов, и где-то, совсем близко, лаяли громко зенитки. Я не слышал гула наших бомбардировщиков, но догадался, что они приближаются. Ноющей, непослушной рукой я вложил в ракетницу красную ракету, пальнул в сторону аэродрома. Почти одновременно такие же ракеты вспыхнули еще в четырех местах. Их ярко-багровый свет как бы возвещал о том, что все мои друзья были целы…

И тут началась бомбежка. Земля заходила ходуном. Оглохший от грохота и рева, я видел, как взлетали в воздух обломки «юнкерсов» и как корчились в огне те из них, которые еще не были уничтожены прямыми попаданиями бомб.

Одна бомба разорвалась невдалеке от меня. Она напомнила, что надо уходить. Боль в плече уже не чувствовалась.

Окрыленный удачей, испытывая какое-то особо чудесное, вдохновляющее возбуждение, я пробирался через заросли, уходил все дальше от грозного пожарища, почти не веря в то, что цел и невредим.

Чудесно-радостной была встреча с друзьями у тригонометрического знака. Радостной потому, что задание было выполнено, что все мы снова собрались вместе.

Весь следующий день мы отсыпались на болотном островке, а ночью двинулись к торфяным болотам, где нам предстояло перейти через линию фронта к своим.

— Ну как, Маркова, по душе тебе наша работа? — спросил я Галю на одном из привалов.

Она кивнула, ответила с улыбкой:

— Да, по душе… И работа, и ваша группа.

— Эх, яблочко, и ты нам по душе, — дружески похлопал ее по плечу Колесов, как бы выразив своими словами наше общее отношение к ней.