ДОНОСИТЕЛЬСТВО В ДРЕВНЕМ МИРЕ

Существует распространенное заблуждение, что использовать осведомителей и анонимных доносчиков государственные структуры стали относительно недавно. Однако это не так. Доносчики, кляузники, сексоты, стукачи были во всех странах и во все времена. Во время раскопок руин древних городов в Двуречье на территории бывшей Месопотамии археологи обнаружили царский архив или библиотеку древнего владыки в виде множества глиняных обожженных клинописных табличек. Время почти не оказало на них воздействия, и ученые считали, что вскоре смогут удивить мир новыми великими произведениями древнего искусства. Однако большинство расшифрованных под эгидой ЮНЕСКО текстов оказались из жанра, имеющего невысокую художественную ценность, но весьма ценимого деспотами всех времен. Более 90 процентов расшифрованных табличек оказались заурядными доносами. Таким образом, уже около пяти тысяч лет назад многочисленные стукачи Ближнего и Среднего Востока «сигнализировали» своим властителям о нарушителях действующих законов и правил. Зная жестокие нравы тех времен, можно предположить, сколько человеческой крови было пролито по тем доносам.

В связи с этой находкой совершенно естественным представляется повествование древнегреческого историка, автора исторического трактата «Истории» Геродота о восхождении к власти царя Дария. Геродот пишет о том, как знатный перс Дарий, узнав, что страной правит самозванец, потребовал у своих друзей, чтобы они немедленно приняли меры к его свержению. Друзья проявили нерешительность, ссылаясь на то, что царю доносят о них всех и их дело не удастся. Дарий уговорил их на немедленные действия оригинальным способом. Он заявил: «Если мы немедленно не начнем восстание, я сам на вас донесу». Таким образом, один деспот сменил другого, и подтвердилась очевидная истина, что от доносов больше вреда, чем пользы.

Из фрагментов истории Древнего Египта, сохранившихся на отдельных папирусах и каменных барельефах, видно, что и фараоны не обходились без услуг доносчиков. Доносительство широко использовалось при судопроизводстве и в Древнем Китае. Это следует из сочинения правителя области Шан Гунсунь Яна, более известного под именем Шан Яна, написанного в середине 4-го века до н.э.

Расследование преступлений и проступков в Поднебесной начиналось с заявления или доноса, причем анонимные доносы запрещались. «Право» на донос зависело от социального положения лица и его места в системе семейных связей, за исключением доносов о преступлениях против государя и государства. Запрещались, под угрозой смертной казни, доносы на родителей и других близких родственников, кроме доноса на убийц отца, при котором можно было доносить даже на мать. Подлежали удавлению рабы, донесшие на своего господина, за исключением обвинения последнего в мятеже и измене. Выдавать правосудию домочадцев и рабов был обязан сам глава семьи, в противном случае он подлежал наказанию. Ему же предоставлялось право наказывать своих рабов, а по специальному разрешению властей даже убивать их за провинности.

Доносчики щедро вознаграждались: «Независимо от того, является ли сообщивший знатным или человеком низкого происхождения, он полностью наследует ранг знатности, поля и жалование того старшего чиновника, о проступке которого он сообщит правителю».

Жестко карался ложный донос. Доносчику в этом случае грозила та же кара, которая полагалась бы обвиняемому им лицу при правдивом доносе.

Шан Ян полагал, что правитель «должен издать закон о взаимной слежке, чтобы люди исправляли друг друга». Система доносительства подкреплялась круговой порукой и коллективной ответственностью за преступления.

«…В стране с хорошо налаженным управлением муж, жена и их друзья не смогут скрыть преступления друг от друга, не накликав беды на родственников виноватого, остальные также не смогут покрыть друг друга». «…Отец, отправляя на войну сына, старший брат — младшего, а жена — мужа, напутствуют их одинаково: не возвращайся без победы, и добавляют: если нарушишь закон и ослушаешься приказа, то вместе с тобой погибнем и мы».

В таком подходе правитель видел гуманный путь развития государства, путь к отмиранию наказаний, казней и доносов: «Если сделать суровыми наказания, установить систему взаимной ответственности за преступления, то люди не решатся испытывать на себе силу закона, а когда люди станут бояться подобных испытаний, исчезнет потребность и в самих наказаниях».

Первая цель наказаний, по мнению правителя, — разбить узы, связывающие людей, поэтому наказания должны дополняться системой доносов: «Если управлять людьми как добродетельными, они будут любить близких; если же управлять людьми как порочными, они полюбят эти порядки. Сплоченность людей и взаимная поддержка проистекают оттого, что ими управляют как добродетельными; разобщенность людей и взаимная слежка проистекают оттого, что ими управляют словно порочными».

Автор, описывая взаимоотношения правителя и народа, сравнивает народ с рудой в руках металлурга и глиной в руках гончара. Для того чтобы правитель мог ослабить народ, превратить его в руду или глину в своих руках, необходимо отказаться в управлении от человеколюбия, справедливости и любви к народу. Народом надо управлять как сообществом потенциальных преступников, апеллируя лишь к страху и выгоде. «Если государством управляют при помощи добродетельных методов, в нем непременно появится масса преступников». «В государстве, где порочными управляют словно добродетельными, неизбежна смута. В государстве, где добродетельными управляют, словно порочными, воцарится порядок, и оно непременно станет сильным». «Когда люди извлекают выгоду из того, как их используют, — их можно заставить делать все, что угодно правителю… Однако если государь отвернется от закона и станет полагаться на то, что любит народ, в стране вспыхнет множество преступлений». «…При соблюдении неизменных законов даже голодный не будет тянуться к еде, точно так же, как обреченный на смерть не будет цепляться за жизнь.

«…Может одолеть сильного врага лишь тот, кто, прежде всего, победил свой собственный народ». «Когда народ слаб — государство сильное, когда государство сильное — народ слаб. Поэтому государство, идущее истинным путем, стремится ослабить народ», — пишет Шан Ян в разделе, который так и называется: «Как ослабить народ».

К сказанному можно лишь добавить, что при расследовании преступлений действовал принцип презумпции виновности обвиняемых, а для получения признаний применялись пытки. Тела или головы преступников, подвергшихся смертной казни, выставлялись для публичного обозрения в открытом поле, на рынке или во дворе дворца, если преступник был сановным лицом. Древнеримский философ и писатель Луций Анней Сенека, сторонник теории стоицизма, убежденный в том, что все подчинено произволу судьбы, с сожалением писал: «При Тиберии Цезаре обвинительные доносы стали безумием, охватившим почти все общество и погубившим в мирное время больше граждан, чем любая гражданская война».

В Древнем Риме доносчики — делатории (лат. delatores — «доносчик») были ключевой частью судебной системы. В те времена любой гражданин Рима мог возбудить судебное разбирательство, которое для обвиняемого могло закончиться конфискацией имущества, обращением в рабство или даже смертной казнью. В большинстве случаев объектами доносов делаториев становились богатые граждане, которых они обвиняли в неуплате налогов. При подтверждении обвинения доносчику выплачивалась четверть стоимости конфискованного имущества. После установления власти императоров сфера деятельности доносчиков расширилась, и они дополнительно стали обвинять сограждан в измене.

Имущество казненных «предателей» конфисковали, и многие доносчики становились весьма состоятельными гражданами. Однако анонимный или тайный донос, без обвинения и обличения на суде, не внушал доверия, и поэтому обвинения должны были быть сделаны публично. В случае оправдания обвиняемого доносчики часто становились жертвами расправ или наказывались за клевету. Со временем делатории превратились в агентов сената, а впоследствии — преторианской гвардии. Они сообщали о заговорах и смутах на улицах Рима.

В историю вошел знаменитый в Римской империи доносчик Регул Марк (I век н.э.), занимавшийся своей гнусной деятельностью при императоре Нероне. Содержанием его доносов в основном было обвинение богатых граждан в оскорблении государя или в злоумышлении против него. Регул получил от Нерона жречество и семь миллионов сестерций и рассчитывал довести свое состояние до ста двадцати миллионов.

Во времена преследования христиан язычниками в Римской империи многие христиане доносили на своих единоверцев, что приводило к их казням. По решению Эльвирского собора (313 г.), если какой-либо христианин был приговорен к смерти и казнен по доносу другого христианина (delatio), то доносчик приговаривался к отлучению от Церкви.

Жизнь делаториев была опасной. В Древнем Риме новые императоры часто расправлялись с агентурой своих предшественников. Так, император Тит Флавий Веспасиан публично высек и изгнал «делаториев» своего предшественника (отца) из Рима. Император Константин подписал эдикт, приговаривающий делаториев, уличенных в клевете, к смертной казни. Цицерон предлагал максимально ограничить иски делаториев из-за их постоянных злоупотреблений.

Избавил Рим от доносчиков император Марк Ульпий Траян (99—117 гг.). По его приказу все дела по обвинению в оскорблении величия римского народа и особы императора были прекращены, а доносчиков Траян повелел утопить в море. Об этом беспримерном случае в римской истории древнеримский политический деятель Плиний Младший так говорил в своем панегирике Траяну: «Мы видели суд над доносчиками такой же, как над бродягами и разбойниками. Ты выкорчевал это внутреннее зло и предусмотрительной строгостью обеспечил, чтобы государство, построенное на законности, не оказалось совращенным с пути законов. Все доносчики по твоему приказу были посажены на наскоро сколоченные корабли и отданы на волю волн: пусть, мол, отплывают, пусть бегут от земли, опустошенной через их доносы; а если штормы и грозы спасут кого-нибудь от скал, пусть поселятся на голых утесах негостеприимного берега, и пусть жизнь их будет сурова и полна страхов, и пусть скорбят они об утерянной безопасности, которая дорога всему роду человеческому».

В годы правления Траяна в Риме была прекращена «деятельность» и тайных доносчиков. Император приказал не реагировать на анонимные доносы.

В Древней Греции, где не было общественных обвинителей, их роль выполняли профессиональные доносчики — сикофанты (от греч. sykon — смоковница и phaino — доносить) (смоква — ягода инжира). Сикофанты могли возбуждать дела в суде по различным проступкам и преступлениям, наносящим ущерб государству. Если сикофант выигрывал дело, то получал определенное вознаграждение. Весьма распространенным было обвинение сикофантами купцов и граждан в контрабанде инжира, вывоз которого из Греции был запрещен. Этот вид «деятельности» и дал название греческим доносчикам, а в обиходе греков с тех давних времен сохранилось слово «сикофант» — доносчик, злонамеренный обвинитель, клеветник.

Сикофанты подавали и ложные доносы, особенно на богатых граждан, однако в демократических Афинах существовала специальная процедура возбуждения дела против клеветников.

Особенно эффективно работала система доносительства в Венецианской республике. Там в Средние века была создана организация, отслеживающая политическую ситуацию, — так называемый Совет десяти. Членами Совета десяти становились представители самых богатых и знатных венецианских родов. Совет являлся анонимным органом власти, и список его членов не был известен большинству жителей республики. Одной из целей Совета был контроль над дожем и правительственными учреждениями республики. Дож имел право присутствовать на некоторых заседаниях Совета, но не участвовал в голосовании. Совет имел хорошо развитую систему осведомителей и, основываясь на их донесениях, оценивал деятельность всех правящих структур республики. Он представлял собой независимый орган, в ведении которого находились следователи, палачи и тюрьмы. Совет имел право арестовывать, допрашивать, в том числе и с применением пыток, и заочно осуждать любого, кого считал виновным. Важной особенностью работы карательной системы Венецианской республики явилось широкое использование анонимных доносов. Задолго до возникновения регулярной почтовой службы в Венеции появились прообразы современных почтовых ящиков в виде бронзовых львиных пастей, куда средневековые стукачи помещали анонимные доносы для Совета десяти. Во Дворце дожей, на лестнице, можно и теперь увидеть знаменитый «Зев льва» — окошечко в стене, через которое любой анонимный венецианец мог безбоязненно «сообщить» на своих сограждан невидимому дежурному инквизитору. Во Флоренции, в монастыре Сан Марко, под окном кельи настоятеля также сохранилась узкое отверстие, в которое любой мог незаметно сунуть свернутый в трубочку донос на брата во Христе.

Тема доносительства четко просматривается и в Библии, ставшей идеологической основой всей христианской цивилизации. История спора детей Исаака, братьев Исава и Иакова, показывает, что для лжесвидетелей и стукачей и в библейские времена важна была лишь прагматичная цель, в данном случае получение права первородства, а вместе с ним и права на наследование. То есть уже в глубокой древности люди твердо знали, что за доносом всегда стоит корысть и только корысть.

Самым известным не только в Древнем мире, но и во всей истории человечества стал донос одного из апостолов (т.е. учеников) Иисуса Христа, Иуды Искариота, который предал его в Гефсиманском саду, указав страже: «Предающий же Его дал им знак, сказав: Кого я поцелую, Тот и есть, возьмите Его. И тотчас подойдя к Иисусу, сказал: радуйся, Равви! И поцеловал Его» (Мф. 26: 47-49).

Плата за предательство, которую получил Иуда. Искариот, согласившись выдать Иисуса Христа первосвященникам, составила 30 сребреников (в оригинале — др.-греч. аруирш).

Много это или мало? Из текста Нового Завета неясно, какими конкретно серебряными монетами первосвященники заплатили доносчику. Это могли быть римские денарии или квинарии, древнегреческие драхмы, дидрахмы, статеры или тетрадрахмы. Однако обычно 30 сребреников отождествляют с тирскими статерами (сиклями, шекелями) или тетрадрахмами.

В древности шекель был мерой массы золота и серебра (так называемая «Библейская единица массы»; в русскоязычных источниках обычно упоминается как «сикль» («сикл»), в разные эпохи шекель составлял от 9 до 17 г. Шекель серебра был стандартной денежной единицей. Тридцать сребреников, за которые, согласно Евангелиям, Иуда Искариот предал Иисуса Христа, были 30 тирскими шекелями.

Во времена Нового Завета одна драхма равнялась денарию, которым оплачивался дневной труд квалифицированного сельскохозяйственного рабочего или римского легионера (см., например, Притчу о работниках в винограднике. Мф. 20: 1—15). Если рассмотреть версию о том, что сребреник является тетрадрахмой (4 драхмы, равные 4 денариям), то 30 сребреников — это 120 денариев, или четырехмесячное жалованье при семидневной рабочей неделе. О покупательной способности 30 сребреников говорит тот факт, что на эти деньги после самоубийства Иуды был куплен небольшой участок земли под кладбище для погребения странников недалеко от столицы Иудеи Иерусалима.

Удивительно, что представители христианских конфессий стукачество Иуды воспринимают как само собой разумеющийся факт, не достойный анализа и объяснения, и поддерживают иудейскую доктрину защиты стукача от гнева его ближайших учеников и даже друзей Иисуса. (Не следует путать доносчика Иуду Искариота с Иудой — сводным братом Иисуса Христа, рожденным Марией не от Святого Духа, а от престарелого плотника Иосифа.) Христианская религия с самого своего возникновения не осуждала доносы, понимала их как руководство к действию, не считала неискупаемым грехом, а более того — пропагандировала, как показала история европейской цивилизации, признавая доносительство доблестью и подвигом во имя веры.

Это подтверждается кровавыми делами святейшей инквизиции, вся деятельность которой была основана на доносах, по которым сожжены на кострах десятки тысяч и брошены в тюрьмы сотни тысяч невинных. Основной «рабочей силой» святейшей инквизиции, осуществляющей контроль над благочестием верующих, были многочисленные тайные доносчики — «родственники инквизиции». Они рекрутировались из различных слоев общества: среди приближенных королей, художников, поэтов, торговцев, военных, дворян и простолюдинов. «Родственники», как и все служители инквизиции, пользовались безнаказанностью. Они были неподсудны светскому и духовному судам, и им было разрешено носить оружие. Всякое оскорбление «родственников» рассматривалось как попытка помешать работе инквизиции в интересах ереси. В сельской местности роль ищеек выполняли приходские священники, которым помогали активисты из мирян.

Кроме штатных «родственников», инквизиторы вербовали доносчиков и среди верующих. Для этого они собирали прихожан на торжественные богослужения, обещая им за присутствие индульгенции (отпущение грехов) на сорок дней. Инквизитор обращался к верующим с проповедью, в которой требовал, чтобы в течение установленного им времени все, кому было что-либо известно о еретиках, доносили ему об этом. В той же проповеди инквизитор объяснял отличительные признаки различных ересей, по которым можно обнаружить еретиков, хитрости, на которые последние пускались, чтобы усыпить бдительность верующих, а также способ или форму доноса. Инквизиторы предпочитали получать от доносчиков информацию лично, обещая держать в тайне их имена, чтобы доносчики не пострадали от мести родственников или друзей загубленных ими жертв. Тот, кто откликался на призыв инквизитора и сообщал ему сведения о еретиках, получал награду в виде индульгенции сроком на три года. За утайку сведений о еретиках или нежелание сотрудничать с инквизицией верующие отлучались от церкви. Чтобы впоследствии снять такое отлучение, виновный должен был оказать церкви или инквизитору важную услугу. Инквизитор в своей проповеди объявлял для еретиков «срок милосердия». Если в течение установленного срока еретик добровольно являлся в инквизицию, отрекался от ереси в пользу католической церкви и выдавал своих сообщников, то он мог спасти свою жизнь, а может быть и состояние.

Деятельность инквизиции создавала атмосферу страха, которая порождала волну доносов. Люди спешили «исповедаться» перед инквизитором в надежде оградить самих себя от обвинений в ереси. Многие использовали эту возможность для мести и сведения счетов со своими недругами. Особенно старались доносчики, действовавшие из корыстных побуждений, в надежде получить за выдачу еретиков часть их состояния. Немало поступало и анонимных доносов, которые также учитывались инквизиторами.

Инквизиция делила доносчиков на две категории: на тех, кто выдвигал конкретные обвинения в ереси, и тех, кто лишь указывал на лиц, подозреваемых в ереси. Разница между этими доносчиками заключалась в том, что первые были обязаны доказать обвинение, в противном случае им угрожало наказание за лжесвидетельство. Доносчикам второго вида наказание не угрожало, ибо они сообщали лишь о своих подозрениях, не делая им оценку. Об этом заботилась инквизиция, решая, заводить ли дело на основе таких подозрений или оставить их временно без последствий.

В любопытном исследовании немецкого профессора Карола Зауэрланда под названием «Тридцать сребреников», посвященном проблемам доносительства, рассказано об указе герцога Вюртембергского. Этот указ, принятый в середине шестнадцатого века, обязывал подданных доносить обо всех случаях нарушения законов и правил. А в Силезии в 1705 году существовал порядок, по которому доносчик получал не меньше трети суммы, назначенной судом в качестве штрафа тому, на кого он донес. Однако у большинства народов доносительство считалось позорным занятием. Интересен приводимый в книге Зауэрланда факт, когда кельнский курфюрст в 1686 году жаловался, что никак не может найти желающих занять фискальные должности, потому что люди «боятся презрения и поношения соседей».

У великого Данте в «Божественной комедии» в последний, девятый, круг ада помещены доносчики и предатели, обманувшие доверившихся: предатели родных, родины и единомышленников, друзей и сотрапезников, благодетелей, величества божеского и человеческого. «Грешники в этой области глубоко вмерзли в лед. Лежат те, кто предал своих благодетелей или людей, сделавших им добро, равных им по званию и достоинству. Стоят вниз головой те, кто предал высших по положению, а вверх головой — те сеньоры, которые предали своих подданных. Дугой изогнуты предавшие как высших, так и низших». Сюда же Данте помещает и продажных пап. В глубине девятого круга мучаются трое самых позорных, по мнению Данте, предателей. Они вмерзли в лед по шею, а лица их обращены книзу. Вмерзший в льдину Дит (Люцифер) терзает тремя своими пастями предателей величества земного и небесного Иуду, а также Брута и Кассия — убийц Цезаря.

Негативно относились к доносчикам в еврейской диаспоре. Доносчиками (на иврите — мосрим, делаторим и малшиним) в Талмуде считают евреев, которые доносят иноземным властям на отдельных единоверцев, общину или еврейский народ в целом, как на нарушителей правительственных запретов, направленных против еврейской религии. Религиозная обособленность и подчиненность чуждой по вере власти, характерные для многих веков истории евреев, делали доносительство в их среде особой национальной проблемой, приобретшей исключительную остроту в условиях галута (изгнания или вынужденного пребывания еврейского народа вне его родной страны). Талмуд ставит доносчиков в один ряд с вероотступниками и безбожниками и обрекает их на вечные муки ада. Обвиняя доносчиков в страданиях еврейского народа во время преследований, которым подвергались евреи после разрушения Второго храма, еврейские законоучители I—II веков включили в читаемую трижды в день молитву Амида бенедикцию, призывающую уничтожить малшиним (клеветников, доносчиков) и сокрушить «царство зла».

В Средние века раскрытие не подлежащих разглашению сведений относительно жизни евреев, их имущества и взглядов угрожало еврейской автономии, экономическому положению евреев и их статусу. Это побудило еврейские общины вести непримиримую борьбу с доносчиками, привлекать их к суду и в некоторых случаях приговаривать к смертной казни на основании «Автономии судебной», то есть на основании права, предоставляемого религиозному или национальному меньшинству вершить правосудие в его собственных судах и в соответствии с его правовыми установлениями.

Так в XIII—XIV веках в Испании, когда доносительство приняло большой размах, еврейские общины испросили и получили право выносить смертные приговоры доносчикам. В 1383 году еврейская община Барселоны получила разрешение наказывать доносчиков изгнанием, отсечением конечностей и смертной казнью. Постановление, принятое еврейской общиной Кастилии в 1432 году, предусматривало среди прочих наказаний наложение клейма «малшин» на лоб доносчика.

Решение проблемы доносительства в диаспоре усложнилось с появлением в 80-х годах XV века инквизиции, которая стала вынуждать евреев свидетельствовать против принявших христианство, но продолжавших втайне соблюдать законы иудаизма единоверцев (марранов), вынося им смертные приговоры на основании таких показаний. В 1558 году испанские беженцы в Салониках приняли устав против доносчиков, который предусматривал весьма суровые наказания. Этот устав был принят раввинами Константинополя и подтвержден турецкими властями.

Еврейские общины в Центральной и Восточной Европе были более ограничены в средствах борьбы с доносчиками, наиболее распространенной мерой наказания для которых был херем (исключение из общины), однако иногда применялись и физические наказания, например отсечение языка или конечностей.

В России доносительство евреев поощрялось властями. Доносы касались в первую очередь евреев, уклоняющихся от военной службы, занимающихся контрабандой, торгующих алкогольными напитками без разрешения властей и проживающих без права жительства за «чертой оседлости». Доносчики могли сообщать также о том, что община обращает в иудаизм или скрывает в своей среде принявших иудаизм христиан.

Интерес историков к родословной В.И. Ленина позволил выявить интересные факты, свидетельствующие не только о еврейских корнях вождя, но и о наличии доносчиков среди его предков. Прадед Ленина Давид Бланк принял православие и отправил в 1846 году послание «на высочайшее имя», призывавшее создать такое положение, при котором все российские евреи откажутся от своей национальной религии. В архиве сохранилось представление министра внутренних дел Льва Перовского императору Николаю I записки крещеного еврея Бланка о мерах побуждения евреев к переходу из иудейской веры в христианскую. «Из Комиссии прошений препровождена ко мне, присланная на Высочайшее имя записка проживающего в Житомире крещеного 90-летнего еврея Д. Бланка, коего два сына получили лекарское звание, один умер, а другой состоит и поныне штаблекарем на службе. Старец этот, ревнуя к христианству, излагает некоторые меры, могущие, по его мнению, служить побуждением к обращению евреев (в православие. — В. И.). Предложения Бланка состоят в том, чтобы запретить евреям ежедневную молитву о пришествии Мессии и повелеть молиться за Государя Императора и весь августейший дом его. Запретить евреям продавать христианам те съестные припасы, которые не могут быть употребляемы самими евреями в пищу, как, например, квашеный хлеб во время пасхи и задние части битой скотины, запретить также христианам работать для евреев в субботние дни, когда сии последние, по закону своему, работать не могут. 12 октября 1846 г. Лев Перовский». На представлении Л.А. Перовского имеется резолюция: «Высочайше повелено препроводить в Комитет о еврейских дедах. 26 октября 1846 г. В Царском Селе».

Дедушка В.И. Ленина Израиль Давидович Бланк, родом из Одессы, вместе с братом Абелем были крещены в июле 1820 года в Самсониевской церкви С.Петербурга священником Федором Барсуковым и, таким образом, приняли православие. После крещения братья взяли имена Александр и Дмитрий, а Александр взял отчество Дмитриевич. В этом же месяце они были зачислены в Императорскую медикохирургическую академию и успению окончили ее в 1824 году.

После окончания академии Александр Дмитриевич Бланк женился на дочери российского чиновника германского происхождения Ивана Федоровича Гросшопфа, служил врачом в Петербурге, а затем в Перми и Златоусте, обрел чин статского советника (равен чину полковника) и соответственно потомственное дворянство. В 1847 году, выйдя в отставку, он купил имение в глубине России, в приволжской деревне Кокушкино, где и жила до своего замужества (в 1863 году) его дочь Мария — мать Ленина. Известный историк российского еврейства С.М. Гинсбург лично видел в архиве Синода папку с документами о еврейском фельдшере из Одессы по имени Александр Бланк, написавшем много доносов на евреев вообще и служителей религии в особенности. Гинсбург также сообщил, что эту папку вскоре после революции увезли в Москву.

В еврейском мире и в России большой резонанс вызвало нашумевшее дело об убийстве двух евреев — доносчиков в селении Новая Ушица Подольской губернии. Шмуль Шварцман и Ицик Оксман были убиты за доносы властям об уменьшении кагалом числа призываемых в армию рекрутов и о лицах, укрывающихся от уплаты налогов. Ушицкое дело велось с 1838 по 1840 год. По обвинению в убийстве Шварцмана и Оксмана были преданы военному суду 80 человек. Большую часть из них наказали шпицрутенами, а часть сослали на поселение в Сибирь. Зачастую доносы являлись оружием в идеологической и социальной борьбе внутри общин. Наиболее известными случаями такого рода являются доносы хасидов (см. Хасидизм) на руководителей Виленской общины в 1799 г. и донос Авигдора бен Иосефа Хаима из Пинска, приведший к заключению в тюрьму в 1800 г. Шнеура Залмана из Ляд, главы хабадского хасидизма.

Для диаспоры были опасны и такие доносчики, как Яков Брафман, который, отступившись от иудаизма, в своей работе «Книга кагала» доказывал властям, что евреи России представляют собой «государство в государстве» и угрожают благополучию страны.

В настоящее время официальные круги Израиля и еврейские организации считают злостным клеветником американского политолога и писателя, еврея по происхождению, Нормана Финкельштейна, автора книги «Индустрия холокоста». Его докторская работа, посвященная сионизму, и книга вызвали ожесточенные споры и приобрели известную популярность в среде отрицателей холокоста. В книге автор утверждает, что тема холокоста используется Израилем и некоторыми еврейскими организациями для получения материальных выгод, а также с идеологическими целями.

Несмотря «на презрение и поношение» людей, заложенные в Древнем мире и в Средние века традиции стукачества не только сохранились, но и получили дальнейшее развитие. В двадцатом веке это явление достигло небывалых доселе масштабов, и даже стало считаться «делом доблести и геройства».

 

ДОНОСЧИКИ В ДРЕВНЕЙ РУСИ

«Доносчику — первый кнут», «Кто доносит, тот головы не сносит» — русские народные пословицы.

Доносительство в России имеет многовековую историю. В летописных хрониках, рассказывающих об истории Руси, в мемуарах современников и записках иностранных путешественников часто упоминается о «прискорбной склонности» народа к доносительству. Страсть или привычка к доносам есть одна из самых выдающихся сторон характера наших предков, отметил в своей работе «Черты из народной жизни в XVIII веке» известный историк П.К. Щебальский в 1861 году.

Во времена татаро-монгольского ига доносы часто использовались в княжеских междоусобицах. Кажется, что основной заботой русских князей было добраться до Орды, чтобы настучать друг на друга. Отличился на этом поприще и «собиратель земель русских» великий князь Иван Калита, который активно доносил ордынским правителям, погубив немало родственников и князей. Так в 1339 году Калита поехал в Орду с доносом на Тверского князя Александра, после чего тот получил приказ явиться к хану. Приехавшие к хану Александр и его сын Федор были казнены. Калита вернулся в Москву «с великим пожалованием» и приказал снять с тверской церкви Святого Спаса колокол и привезти его в Москву. По понятиям того времени это было большое унижение. Брат Александра Михайловича, Константин, был вынужден подчиниться Калите.

Другие русские князья были не лучше. Летописцы рассказывают, например, о князе Юрии, внуке Александра Невского и сыне Даниила Московского, в честь которого назван Данилов монастырь. Не сумев одолеть своего соперника на великое княжение Михаила Тверского на поле брани, князь Юрий поехал в Орду и там рассказал, что Михаил, во-первых, отравил его супругу Кончаку (Агафью), которая была родной сестрой хозяина Орды хана Узбека а, во-вторых, хочет бежать за границу. Более того, Юрий Данилович «настучал» хану Узбеку, что Михаил Тверской собирается бежать не с пустыми руками, а с его, ханскими, деньгами: «По городам собрал многие дани и хочет бежать в немцы, а к тебе идти не хочет и власти твоей не повинуется». После доноса Михаила Тверского «пригласили в Орду и, на основании свидетельств клеветников, предъявили обвинение об отравлении Кончаки и утаивании части дани, собранной для хана. Не слушая оправданий князя Михаила, его отдали под стражу, оковали цепями, на шею наложили тяжелую колодку и вскоре предали мучительной смерти. Ну а Юрий Данилович вернулся из Дербента, где тогда располагалась штаб-квартира Золотой Орды, в Москву с ханским ярлыком на великое княжение. Правил он семь лет и был убит сыном князя Тверского Дмитрием Михайловичем, мстившим за гибель отца».

Рязанский князь Олег, опасаясь мести со стороны Дмитрия Донского за свою поддержку Мамая во время Куликовской битвы, в сентябре 1380 года «нача, упреждая, клеветати на великого князя». Тохтамыш поверил доносу и в августе 1382 года совершил стремительный поход на Москву. Дмитрий Донской стал было собирать силы для отпора врагу, но большинство удельных князей отказались ему помочь. После длительной осады 26 августа 1382 года Москва пала и была сожжена дотла. С 1383 года Дмитрий Донской был вынужден возобновить выплату дани татарам.

В фундамент государства Российского доносительство было заложено во времена Ивана Грозного. Настало время доносов. Один из иностранцев, побывавший в Москве во времена Ивана Грозного, писал: «Именно москавитам врождено какое-то зложелательство, в силу которого у них вошло в обычай взаимно обвинять и клеветать друг на друга перед тираном и пылать ненавистью один к другому, так, что они убивают себя взаимной клеветой». Основной поток доносов шел от опричников, которые доносили на бояр и князей. По их доносам были казнены двоюродный брат царя Владимир Старицкий, митрополит Филипп II (Федор Колычев), боярин Иван Челядин с семьей, князья Куракин, Булгаков, Ряполовский, Щенятев, Турунтай-Пронский и многие другие.

Опричники доносили царю и друг на друга. Малюта Скуратов, к примеру, организовал доносы на Вяземского, Федора и Алексея Басмановых, Федор Басманов в свою очередь принес царю наветы на Малюту Скуратова, Вяземского, Марию Темрюковну и на Василия Грязного. Нравы не изменились и после смерти Ивана Грозного. Летописец времен Годунова свидетельствует:

«Доносили друг на друга попы, чернецы, пономари, просвирни, жены доносили на мужей, дети на отцов. От такого ужаса мужья от жен таились. И в этих окаянных доносах много крови пролилось невинной, многие от пыток померли, других казнили. Обвиненным резали языки, сажали на кол, жгли на медленном огне».

С царствования Михаила Федоровича (1613—1645 гг.) в России получила распространение система политического сыска «Слово и дело государево». Такими словами доносчики публично заявляли, что знают о государственном преступлении и желают сообщить об этом государю. Каждый, кому становилось известно о злых умыслах по отношению к царю, оскорблении царского имени, государственной измене и т.д., под страхом смертной казни был обязан донести об этом властям.

Доносительство стало приобретать массовый характер. Придворный врач-англичанин «тишайшего государя» Алексея Михайловича (1645—1676 гг.) свидетельствует: «У царя были осведомители буквально на каждом углу. Что бы ни происходило на каком-то собрании, на пиру, на похоронах или на свадьбе, все это становилось ему известным».

Понятие «политическое (государственное) преступление» и первые правовые нормы об извете (доносе) появились во времена образования Московского государства. Однако поначалу политические преступления не выделяли среди других тяжких преступлений. Только в Соборном уложении царя Алексея Михайловича (1649 год) государственные преступления были отделены от других. Служилый человек, принимаемый на службу к великому князю московскому, был обязан доносить о замыслах против него. Соборное уложение 1649 года дополнило договор личной службы нормой о наказании за недонесение: «А буде кто, сведав или услыша на царское величество в каких людях скоп и заговор или иной какой злой умысел, а государю, и его государевым боярам и ближним людем, а в городах воеводам и приказным людем про то не известит… и его то казнити смертию безо всякие пощады».

Закон аб извете (доносе) обязывал доносить и на всех родственников изменника. При побеге изменника за рубеж дети, жены, родители, братья становились не свидетелями, а соучастниками побега, заложниками, которые не могли не знать о готовящемся государственном преступлении. Всем им грозила смертная казнь: «А буде кто изменит, а после его в Московском государстве останутся отец или мать, или братья родные и неродные, или дядья, или иной кто его роду, а жил он с ними вместе, и животы, и вотчины у них были вопче — и про такова изменника сыскивати всякими сыски накрепко, отец и мати, и род его про измену ведали. Да будет сыщется допряма, что они про измену ведали, и их казнити смертию же, и вотчины, и поместья их, и животы взяты на государя».

В царствование Петра I произошло резкое увеличение числа государственных преступлений, караемых смертью. В 1713 году царь довел до сведения всех подданных указ: «Сказать во всем государстве (дабы неведением нихто не оговаривался), что все преступники и повредители интересов государственных с вымыслу, кроме простоты какой, таких без всякие пощады казнить смертию, деревни и животы брать, а ежели хто пощадит, тот сам тою казнен будет».

К государственным преступлениям Петр отнес «все то, что вред и убыток государству приключить может». Самым опасным государственным преступлением считался умысел на жизнь и здоровье государя. Тяжким преступлением была измена, которая считалась и страшным грехом. Изменник считался богоотступником и подлежал церковному проклятью. Наряду с побегом к врагу или содействием противнику на войне изменой считались намерение выйти из подданства русского царя, побег подданного за границу или его нежелание вернуться в Россию. Петр всячески поощрял поездки своих подданных в Европу по торговым делам и на учебу, но при этом русский человек мог оказаться за границей только по воле государя. Заграница была «поганым» пространством, где жили враждебные единственному истинно христианскому государству — «Святой Руси» «магометане, паписты и лютеране».

К категории государственных преступлений относились также всякое словесное оскорбление государя и неодобрительное слово о его действиях, «похищение его царского величества казны», утайка ревизских душ при переписи, укрывательства беглых крестьян, рубка заповедных корабельных лесов, неявка служилых людей на смотры и службы, принадлежность к расколу, а также все должностные преступления чиновников. Царь был убежден в том, что чиновники-преступники наносят государству ущерб даже больший, чем воины, изменившие государю на поле боя: «Сие преступление вяще измены, ибо, о измене уведав, остерегутца, а от сей не всякой остережется…» Чиновник, «преслушник указов и положенных законов», подлежал смертной казни «яко нарушитель государственных праф и своей должности».

Тяжким государственным преступлением был бунт — «возмущение», мятеж с целью свержения существующей власти, подавляемый самым жестоким образом. «Бунтом» считалось всякое, даже пассивное, сопротивление властям, несогласие с их действиями. В 1698 году по резолюции Петра I: «А смерти они достойны и за одну противность, что забунтовали…» — казнили около двух тысяч стрельцов. «Бунтовщиками» считались восставшие в 1705 году астраханцы, Кондратам Булавин и его сообщники в 1707—1708 годах и Мазепа с казаками в 1708 году. Само слово «бунт» было запретным, как и слово «измена». Сказавшего это слово арестовывали и допрашивали.

Каждый подданный государя, узнавший о совершенном или готовящимся преступлении был обязан донести властям.

При Петре I большая часть доносов о государственных преступлениях доводилась до сведения властей по системе «слово и дело государево». В это время стало практиковаться несколько форм такого извета. Доносчик мог обратиться в государственное учреждение или к своему непосредственному начальнику и заявить, что имеет «слово и дело государево». Известить власти можно было, обратившись к любому часовому, который должен был вызвать дежурного офицера. Особенно популярен среди доносчиков был пост у царского дворца. Доносы делались и публично. В людном месте доносчик, привлекая к себе внимание, начинал громко кричать «Караул!» и затем объявлял, что «за ним есть слово и дело государево». Таким образом, он вынуждал местные власти заняться его изветом. Лицо, против которого выкрикивалось «слово и дело», немедленно задерживалось и препровождалось: в Петербурге — в Тайную канцелярию, в Москве — в Преображенский приказ, где арестованный, под воздействием жестоких пыток, нередко винился в таких деяниях, к которым не был причастен. Доносы развились до такой степени, что Петру I пришлось принять меры к их ограничению. Было указано, чтобы посадских людей, «сказывающих за собою слово и дело», расспрашивать предварительно в ратуше, в Преображенский же приказ посылать только тех, «о коих по расспросу подлинно окажется, что они знают нечто касающееся особы государя».

Громогласные заявления доносчиков о государственном преступлении не одобрялись. Кричать «Слово и дело!» рекомендовалось лишь в том случае, если не было возможности донести «просто», без шума. Однако и за шумные доносы изветчиков не наказывали: Для чиновников, занимающихся сыском, было важно не отпугнуть потенциальных стукачей, дабы «доносители имели б к доношению ревность».

Анонимные доносы запрещались. Присылать или подбрасывать письма считалось преступлением, и следствие по ним не проводилось. Их авторов стремились выявить и наказать, а «подметные» (подброшенные) письма палач торжественно предавал сожжению. Обряд сожжения таких писем, видимо, символизировал уничтожение негативной информации, исходящей от недоброго человека и несущей зло. Если же «подметное» письмо содержало важную для государя информацию, по нему проводилось дознание, которое могло привести к сыску. Доносчик не должен был тянуть с доносом, он был обязан донести сразу же после того, как он услышал о «непристойных словах», а именно «того ж дни. А ежели в тот день, за каким препятствием донесть не успеет, то, конечно, в другой день… по нужде на третий день, а больше отнюдь не мешкать». В Тайной канцелярии и Преображенском приказе было принято не верить изветчикам, приговоренным к казни, если к моменту подачи доноса они просидели в тюрьме больше года, однако важные «застарелые доносы», касающиеся интересов государя, все же принимались к рассмотрению. При допросе чиновники записывали, сколько времени пропущено доносчиком сверх указного срока и указывали причину задержки. Обычно изветчики ссылались на отлучку, занятость, необразованность, незнание законов или на «несовершенство даров разума» — «я не доносил простотою своею, от убожества». За запоздалые доносы изветчик или не получал вознаграждения, или его величина уменьшалась.

Учитывая важность и секретность информации, содержащейся в доносе, не каждый чиновник имел право требовать, чтобы изветчик раскрыл ему «непристойные слова» и объяснил содержание доноса. Многие изветчики хранили содержание доноса в тайне от местных властей и требовали доставить их в столицу, а некоторые из них даже заявляли, что расскажут о преступлении только царю. Такие заявления часто делали уголовные преступники в надежде затянуть время, избежать пытки и, возможно, попытаться сбежать по дороге.

Часто власти получали ложные (дурные, недельные, бездельные) изветы. Доносчики заявляли «слово и дело» и извещали о воровстве, разбое, об утаенных во время переписи душах, о нарушителях монополии на юфть, щетину и соль, о других преступлениях. Однако при следствии оказывалось, что никакого «слова и дела» за такими доносами нет. Часто в качестве «дурных изветов» были заявления на собутыльников во время пьяных ссор и драк. Два монаха — Макарий и Адриан — были посажены за пьянство на цепь и тут же объявили друг на друга «слово и дело». Утром, протрезвев, они не могли вспомнить, о чем, собственно, собирались донести. Не мог вспомнить своих слов и пьяный беглый солдат, кричавший «слово и дело» на подравшихся с ним матросов. А кричал он о том, что матросы якобы несколько лет назад хотели убить Петра I.

Следователи быстро определяли, что за сказанным по пьяному делу изветом ничего нет. Протрезвевший буян с ужасом узнавал, что он арестован как изветчик важного государственного преступления.

К ложным доносам часто прибегали опытные преступники, которые пытались с помощью «бездельного» извета затянуть расследование их преступлений или избежать неминуемой казни. За счет доноса на другого, подчас невинного человека преступник стремился спасти свою жизнь или облегчить свою участь.

Люди шли на ложный извет также потому, чтобы привлечь к себе внимание, добиться решения своего дела или настоять на его пересмотре. Среди доносчиков такого рода встречались и люди с признаками душевной болезни, невменяемости и белой горячки. К «бездельным» изветам государственные чиновники относились внимательно. Если приговоренный к казни на эшафоте кричал «слово и дело», казнь отменяли и начинали расследование по его извету, так как казненный изветчик мог унести в могилу важные сведения о нераскрытом государственном преступлении. Таким образом, у приговоренного к смерти появлялась надежда с помощью извета оттянуть на некоторое время казнь.

Известно, что выкрикнувший «слово и дело» перед казнью 6 июня 1671 года брат Степана Разина Фрол значительно отсрочил свою казнь. Как писал современник, Фрол, «придя на место казни, крикнул, что он знает слово государево… Когда спросили, что он имеет сказать, Фролка ответил, что про то никому нельзя сказать, кроме государя. По той причине казнь отложили, и есть слух, будто открыл он место, где брат его, Стенька, зарыл в землю клад». На самом деле Фрол утверждал, что на предварительном следствии он якобы запамятовал о спрятанных в засмоленном кувшине «воровских письмах» Степана Разина на острове посредине Дона, под вербой, «а та верба крива посередке». Фрол морочил голову следователям пять лет. Его казнили лишь весной 1676 года.

В начале XVIII века, когда государство, разоренное Северной войной, нуждалось в деньгах, возросло число доносов, авторы которых «знали», где закопаны большие клады и находятся залежи серебра и золота. Некоторые из таких доносчиков свои знания объясняли божественным озарением: «Мне явися ангел Божий во сне и, водя мя, показуя мне место». Таких изветчиков следователи сразу же отправляли в монастырские тюрьмы — «до исправления ума». Сложнее было, когда преступники под пытками говорили «слово и дело» и даже предъявляли образцы какой-то породы, утверждая, что это и есть найденная ими серебряная или золотая руда, столь нужная государству. С такими изветчиками приходилось дополнительно «работать», но их было много, и в 1724 году Сенат указом запретил верить «рудознатцам», если они объявляли о своих открытиях только тогда, когда их уличали в преступлении или забривали в рекруты. О ставших известными рудных месторождениях следовало доносить «заблаговременно, без всякой утайки».

Известен случай, когда «слово и дело» озвучил изобретатель, дабы привлечь к своему изобретению внимание властей и получить финансирование. В «Дневных записках» Желябужского это событие описано следующим образом: «В 1695 году, апреля 30 дня, закричал на Ивановской площади мужик караул и сказал за собою государево слово, и приведен в Стрелецкий приказ и распрашиван, а в роспросе сказал, что он, сделав крыле, станет летать как журавль и просил денег на изготовление слюдяных крыльев. И по указу великих государей сделал себе крыле слюдяные, а стали те крыле в 18 рублев из государевой казны».

Начальник Стрелецкого приказа боярин Троекуров с товарищами и с другими любопытными лицами вышел из приказа и стал смотреть, как полетит мужик. «Устроив крылья, мужик по обычаю перекрестился, хотел лететь, да не поднялся, сказал, что крылья сделал тяжелы. Боярин на него раскручинился. Мужик бил челом, чтоб ему сделать крылья иршеные (род замши), на которые издержано еще 5 рублей. И на тех не полетел». Изобретателя били батогами, а в счет потраченных на его замыслы денег отписали в казну его имущество.

Законы об извете постоянно «совершенствовались». По указу от 10 апреля 1730 года ложно объявившие «слово и дело» «подлые» (простые) люди «избывая от кого побои, или пьяным обычаем», наказывались кнутом и возвращались помещику. Если помещик отказывался принимать крепостного обратно, то его пороли плетьми и сдавали в солдаты. При непригодности неудачливого доносчика к воинской службе его били кнутом, вырывали ноздри и ссылали в Сибирь на каторгу. Военных били шпицрутенами, после чего определяли «по-прежнему в службу».

Указ от 25 июня 1742 года «Об учинении за ложное сказывание слова и дела боярским и посадским людям жестокого наказания плетьми и об отдаче помещиковых людей помещикам, а посадских в слободы» смягчал наказание за ложный извет и сводил его только к порке плетьми.

По сенатскому указу от 5 декабря 1760 года солдаты и матросы, уже наказанные шпицрутенами за ложное «слово и дело» и повторившие ложный донос вновь, по решению Военной и Адмиралтейской коллегий, ссылались в Сибирь на Нерчинские заводы.

В манифесте от 21 февраля 1762 года подчеркивалось, что «все в воровстве, смертоубийстве и других смертных преступлениях пойманные, осужденные и в ссылке, также на каторги посланные колодники ни о каких делах доносителями быть не могут».

Этот документ впервые устанавливал различные по степени тяжести наказания ложным доносчикам в зависимости от условий признания подследственными своей вины. Более легким было наказание для «повинившихся с первого увещевания». Более суровым наказаниям подвергались покаявшиеся через два дня после размышлений, и самым суровым — презревшие все доводы и признавшие вину только перед пыткой. Если «подлые» люди начинали доносить в процессе наказания или непосредственно перед таковым, то рекомендовалось удвоить меру воздействия.

В манифесте была также установлена зависимость тяжести наказания от социального статуса виновного. Пункт 9 определял привилегии для подследственных «благородного» сословия: виновных по первым двум пунктам «слова и дела» дворян, в том числе уличенных в ложных доносах, надлежало оставлять на свободе, не давая хода делу до особого указа из Сената. Система сыска «Слово и дело государево» была отменена указом Петра III 21 февраля 1762 года.

В Петровскую эпоху донос стал орудием не только политической власти. В 1711 году Петр создал ведомство штатных доносчиков — фискалов во главе с обер-фискалом. Фискалы были во всех центральных и местных учреждениях, в том числе и церковных. Им предписывалось «над всеми делами тайно надсматривать и проведывать», а затем доносить о преступлениях. За верный донос фискал получал награду: половину конфискованного имущества преступника. Ложный донос в укор фискалу не ставился, «ибо невозможно о всем оному окуратно ведать». Большее, что ему грозило в этом случае, — «штраф лехкой», чтобы впредь, «лучше осмотряся», доносил.

Создание фискального ведомства имело большое значение для дальнейшего развития системы доносительства в России. Принципы и примеры работы государственных служащих-фискалов, назначаемых и поддерживаемых царем, становились образцом для подражания множества добровольных доносчиков. В указе от 25 января 1715 года, возмущаясь распространением анонимных изветов, царь призывал доносить гласно: «А ежели б кто сумнился о том, что явится, тот бедствовать будет, то не истинно, ибо не может никто доказать, которому бы доносителю какое наказание или озлобление было, а милость многим явно показана». «…Ктомуж могут на всяк час видеть, как учены фискалы, которые непрестанно доносят, не точию на подлых (то есть простых людей), но и на самые знатные лица без всякой боязни, за что получают награждение… И тако всякому уже довольно из сего видеть возможно, что нет в доношениях никакой опасности. Того для, кто истинный христианин и верный слуга своему государю и отечеству, тот без всякого сумнения может явно доносить словесно и письменно о нужных и важных делах». По мнению царя, в России почти не было честных чиновников. Свояк Петра князь Борис Куракин в записках о первых годах царствования Петра рассказывает, что началось «мздоимство великое и кража государственная, что доныне продолжается с умножением, а вывести сию язву трудно». Петр жестоко и безуспешно боролся с этой язвой. Деятельность фискального ведомства позволила вскрыть крупные хищения государственных средств. «Многие из видных дельцов с Меншиковым впереди были за это под судом и наказаны денежными взысканиями. Сибирский губернатор князь Гагарин повешен, петербургский вицегубернатор Корсаков пытан и публично высечен кнутом, два сенатора тоже подвергнуты публичному наказанию, вице-канцлер барон Шафиров снят с плахи и отправлен в ссылку, один следователь по делам о казнокрадстве расстрелян». Был колесован уличенный во взятках и оберфискал Нестеров — генеральный контролер и гроза вельможных казнокрадов.

Есть свидетельство, что однажды в Сенате выведенный из терпения повальным казнокрадством и взяточничеством Петр хотел издать указ вешать всякого чиновника, укравшего хоть настолько, сколько нужно на покупку веревки. Тогда блюститель закона, «око государево», генерал-прокурор Ягужинский встал и сказал: «Разве ваше величество хотите царствовать один, без слуг и без подданных? Мы все воруем, только один больше и приметнее другого».

В петровские времена к помощи осведомителей стали прибегать и сборщики подати (налогов). Люди прятали заработанное от податных сборщиков, а более состоятельные переправляли деньги за границу в лондонские, венецианские и амстердамские банки.

17 марта 1711 года Петр издал указ: «Если кто донесет, где сосед деньги прячет, тому доносчику из тех денег треть, а остальное — на государя».

Фискальство широко распространилось как способ наживы и сведения личных счетов. «Донос, — пишет Ключевский, — стал главным инструментом государственного контроля, и его очень чтила казна». «Донос стал государственным делом, свободным от всякого риска», — заключает историк. И добавляет: «Это вносило в управление и в общество нравственно недоброкачественный мотив».

Царские указы об извете сообщали подданным о вознаграждении доносчиков. Указ 1713 года, обращенный к каждому потенциальному доносчику, гласил: «Кто на такого злодея (государственного преступника) подлинно донесет, то ему за такую ево службу богатство тово преступника, движимое и недвижимое, отдано будет, а буде достоин будет, дастся ему и чин его, а сие позволение даетца всякого чина людем от первых даже и до земледелцоф».

В Указе 1721 года о явке дворян на смотр отмечалось, что если кто узнает о неявившихся на смотр дворянах, то может «на таких всем извещать вольно, кто б какого звания не был, которым доносителям все их пожитки и деревни отданы, будут безо всякого препятствия».

Расчеты с доносчиками производили чиновники исходя из сложившейся наградной практики — от нескольких рублей до значительных сумм. За особо ценные доносы, связанные с раскрытием важных государственных преступлений, награду устанавливал сам государь. В качестве награды доносчик мог получить конфискованное поместье преступника, повышение по службе, новые чины и звания, крупное денежное вознаграждение, различные торговые льготы и привилегии. Доносчики из крепостных или «сидельцев» (заключенных) могли получить свободу.

Самую большую денежную награду в истории сыска получила предавшая царевича Алексея Петровича его любовница Ефросинья Федорова. В журнале Тайной канцелярии сохранилась запись именного указа Петра I: «Девке Офросинье на приданое выдать своего государева жалованья в приказ три тысячи рублев изюятых денег блаженные памяти царевича Алексея Петровича».

В 1739 году березовский подьячий Осип Тишин, по доносу которого несколько членов семьи Долгоруких были отправлены на плаху, получил в награду 600 рублей и «хлебное» место секретаря Сибирского приказа.

Пензенский посадский Федор Каменщиков за донос на монаха Варлаама Левина, произнесшего «возмутительную» речь на пензенском базаре 19 марта 1722 года, получил награду в 300 рублей и право пожизненной беспошлинной торговли своим товаром.

Первый доноситель «о начальном прельщении злодея Пугачева» крестьянин Мечетной слободы (ныне г. Пугачев Саратовской области) Семен Филиппов получил награду в 200 рублей уже после подавления мятежа в 1774 году. По доносу Филиппова самозванец был схвачен как опасный смутьян еще в 1772 году, но сумел бежать из казанской тюрьмы.

Существенную награду «за правый донос» на своего мужа, обратившегося в иудаизм, получила Елена Возницына, о доносе которой и «поощрении» за него будет сказано позднее.

Недоносительство о преступлениях против Его Величества считалось тяжким преступлением и каралось смертной казнью. Человек, знавший о преступлении и не донесший о нем, признавался соучастником государственного преступления. Указ Петра от 28 апреля 1722 года предусматривал: «А буде кто, видя означенных злодеев, явно, что злое в народе рассеивающих, или ведая, что такое зло тайно они производят, а их не поймает, или о том не известит, и в том от кого изобличен будет, и за это учинена будет таковым смертная казнь без всякого пощажения, движимое и недвижимое их имение все взято будет на его императорское величество». В указе 1711 года о лицах, знавших о фальшивомонетчиках и не донесших о них, было сказано, что им «будет тож, что и тем воровским денежным мастерам», а фальшивомонетчикам в петровские времена заливали горло расплавленным металлом.

В 1724 году по указу Петра I был казнен новгородский священник Игнатий Иванов за недонесение слышанных им «непристойных слов». Многие участники дела царевича Алексея были жестоко наказаны за то, что не донесли о намерениях наследника престола бежать за границу. Одиннадцать священнослужителей Суздаля обвинили в недонесении и подвергли суровому наказанию: они часто видели, что бывшая царица Евдокия — старица Елена, сбросив монашескую одежду, ходила в светском одеянии, но не сообщили об этом куда надлежит.

Следователи в Тайной канцелярии под пытками устанавливали круг людей, которые знали, но не донесли о государственном преступлении. Такие люди сурово наказывались. Страх оказаться недоносчиком заставлял людей доносить друг на друга. Посадский Матвей Короткий в 1721 году поспешил с доносом на своего зятя Петра Раева потому, что о его пьяных «непотребных» словах рассказал ему их холоп. Короткий испугался, что холоп донесет первым, а он в этом случае окажется неизветчиком.

В мае 1735 года Павел Михалкин, «отважа себя», подошел к часовому гвардейцу, стоявшему у Зимнего дворца, и объявил «слово и дело», а затем донес на нескольких человек, обсуждавших в тесной компании сплетню о Бироне, который с императрицей Анной «телесно живет». Михалкин пояснил, что он донес из-за опасения, как бы «из вышеписанных людей кто, кроме ево, о том не донес».

25 декабря 1736 года, в Рождество, на рынок «для гуляния» шли четверо друзей, учеников кронштадтской гарнизонной школы: Иван Бекренев, Филипп Бобышев (им было по 14 лет), Савелий Жбанов (15 лет) и Иван Королев (13 лет). В общем разговоре один из них, Бобышев, позволил себе неприличное высказывание о принцессе Анне Леопольдовне (племяннице императрицы Анны) в том смысле, что она недурна собой и что ей, наверное, «хочетца». После этого, согласно записи в протоколе Тайной канцелярии, между приятелями произошел следующий разговор. Бекренев «сказал Жбанову: “Слушай, что оной Бобышев говорит!”, и означенной Жбанов ему, Ивану, говорил: “Я слышу и в том не запрусь, и буду свидетелем” и (сказал) чтоб он, Иван, о том объявил, а ежели о тех словах не объявит, и о том, он (сам), Жбанов, на него, Ивана, донесет». После этого Бекренев пошел доносить на товарища.

В значительной, если не большей, части доносов, изветчики обвиняли «преступников» в оскорблении государя и членов его семьи «непристойными словами», произнесение или написание которых расценивалось как серьезное нарушение закона. Особо оскорбительные слова власти относили к разряду «неистовых».

Дореволюционный юрист Георгий Тельберг, позднее занимавший пост министра юстиции у Колчака, анализируя политические преступления XVII века, выделил основные группы «непристойных слов».

Самыми опасными считались преступники, произнесшие «непристойные слова», в которых усматривался умысел к совершению тяжкого государственного преступления.

В 1732 году в казарме Новгородского полка перед сном беседовали солдаты. Речь шла о деньгах, которые императрица Анна Иоанновна пожаловала на новую шляпу проходившему мимо дворца посадскому человеку. После доноса следователи Тайной канцелярии выяснили, что: «к тем словам солдат Иван Седов, сидя среди казармы возле кровати своей, говорил слова такие: “Я бы ее (императрицу) с полаты кирпичем ушиб, лутче бы деньги солдатам пожаловала”». «Террориста» жестоко пытали для выявления сообщников и приговорили к смертной казни, замененной ссылкой в Сибирь.

Сурово наказывались и лица, которые «непристойными словами» — бранью и матом («матерной лаей») выражались в адрес царственных особ, при том, что «при московской невоздержанности на язык, — как отмечает Тельберг, — брань была в большом ходу у людей XVII века».

Портной Иван Грязной в 1703 году донес на нескольких крестьян нижегородского уезда. Он подошел к ним, когда они сидели, отдыхая после рабочего дня, и говорили о политике. В доносе записано: «И той деревни крестьяне Фотька Васильев с товарищами человек пять или с шесть, сидели на улице при вечере, и он де Ивашко, пришед к ним, молвил: “Благоволите-де православные крестьяне подле своей милости сесть?” и они ему сказали: “Садись!” и он де подле них сел. У них де, у крестьян шла речь: “ Бояре -де князь Федор Юрьевич Ромодановский, Тихон Никитич Стрешнев — изменники, завладели всем царством”, а к чему у них шла речь, того не ведает. Да те же крестьяне про государя говорили: “Какой-де он царь — вертопрах!” и Фотка де учал Великого государя бранить матерно: “В рот-де его так, да эдак, какой де он царь, он де вор, крестопреступник, подменен из немец, царство свое отдал боярам и сам обосурманился, и пошел по ветру, в среды, и в пятки, и в посты ест мясо, пора-де его и на копья, для того идут к Москве донские казаки”».

Жестоко наказывались люди, которые высказывали непристойные суждения о личности и поведении царственных особ. Так за высказывание о принцессе Анне Леопольдовне, что-де «государыня принцесса Анна хороша и налепа… где ей, девице, утерпеть», по доносу своего товарища попал в Тайную канцелярию 14-летний ученик…

Предметом расследования и сурового наказания в виде «урезания» языка или ссылки в Сибирь становились «непристойные слова» в виде распространяемых в народе слухов. Особенно сурово наказывались распространители слухов о «неприличном» происхождении российских правителей. «Роды царские пошли неистовые, — рассуждал в 1723 году тобольский крестьянин Яков Солнышков, — царевна-де Софья Алексеевна, которая царствовала, была блудница и жила блудно с бояры, да и другая царевна, сестра ее жила блудно… и государь-де царь Петр Алексеевич такой же блудник, сжился с блудницею, с простою шведкою, блудным грехом, да ее-де за себя и взял, и мы-де за таково государя Богу не молимся…» «Такие суждения в различных вариациях “записаны” политическим сыском в самых разных концах страны. Из уст в уста передавались легенды о том, как немецкого мальчика из Ко-куя подменили на девочку, которая родилась у царицы Натальи Кирилловны, и из этого немецкого (в другом варианте — шведского) мальчика вырос Петр I. Естественно, толпе не нравилось, что императрица Екатерина I вышла в люди из портомой, что “не прямая царица — наложница”. Петр II был плох тем, что родился от “некрещеной девки”, “шведки”, что “до закона прижит”, да еще и появился на свет с зубами. Об Анне Иоанновне ходили слухи, что ее настоящий отец — немец-учитель и что вообще она — “Анютка-поганка”. О Елизавете Петровне говорили одно и то же лет сорок: “выблядок”, “прижита до закона”, что ей “не подлежит… на царстве сидеть — она-де не природная и незаконная государыня…”. Не успел родиться в 1754 году цесаревич Павел Петрович, как и о нем уже говорили, что он “выблядок”».

К «непристойным словам» власти относили Шутки и случайно вырвавшиеся слова, связанные с именем или титулом царя, а также различные описки в документах, которые рассматривались как покушение на честь государя и карались смертью.

Если «непристойные слова» были сказаны «без хитрости, спроста ума своего», виновных все равно «били кнутом нещадно» или пытали. Сказанное «по пьяному обычаю» подлежало сыску в обычном порядке. Смягчающим обстоятельством для говоривших «непристойные слова» было только юродство или безумие, когда ответчик был «с ума сброден», т.е. был дурачком, с которого спроса нет. Когда воронежский воевода донес в Москву, что «уродливый (юродивый) человек Сенька Чинной говорил непристойные слова» про государя, то из Москвы пришла государева грамота с вопросом и разъяснением: «…тот Сенька уродливый ли человек, а буде по розыску объявится, что уродливый, его отдать в монастырь и смирить; а буде не уродливый — ему за непристойные слова урезать языка».

Дважды доносчики спасали жизнь Петру I.

В ночь на 5 августа 1689 года активно поддерживающий в борьбе за престол царевну Софью и возглавлявший Стрелецкий приказ воевода Федор Щегловитов (Щегловитый, Шакловитый) обратился к группе из примерно 600 стрельцов с дерзкой речью, призывая их к бунту против Петра. Щегловитов обвинял Петра в том, что он вводит немецкие обычаи, одевает войско в немецкое платье, имеет намерение истребить православие, царя Иоанна и всех бояр и в других прегрешениях. Разъяренные стрельцы потребовали, чтоб их вели в Преображенское, чтобы убить Петра, но двое из них, Михаил Феоктистов и Дмитрий Мельнов, успели добраться до царя раньше мятежников и через князя Бориса Алексеевича Голицына открыли Петру заговор. Петр с обеими царицами, с царевной Наталией Алексеевной, с некоторыми боярами, с Гордоном, Лефортом и немногими потешными убежал в Троицкий монастырь (по словам Гордона — без штанов). Перед восходом солнца прискакал Щегловитый с убийцами, но, узнав об отсутствии царя, сказал, что приезжал он будто для смены стражи и поспешил обо всем уведомить царевну. Она не смутилась и не согласилась последовать совету князя Голицына, предлагавшего ей бежать в Польшу.

Из Троицкого монастыря Петр послал в Москву указ к своим боярам и иностранцам быть немедленно к нему с их полками. «По указу явились Стремянного полка полковник Цыклер и пятисотный Ларион Ульфов, да пятидесятник Ипат Ульфов, да с ними пять стрельцов с дополнительным доносом на Щегловитого. Щегловитый и его сообщники отданы были боярам на суд. Четыре дня Щегловитый, ни в чем не признавался, но после нескольких ударов кнутом во всем признался и подал свои показания на письме за своей рукою. Он и двое из его сообщников были колесованы, прочим отрезали язык, других ссылали».

22 января 1697 года два стрельца пятисотский Ларион Елизаров и пятидесятник Григорий Силин донесли Петру о намерении стрелецкого полковника Ивана Цыклера и его сообщников, окольничего Алексея Соковнина и стольника Федора Пушкина, зажечь дом, в котором находился царь и во время пожара убить его самого. Петр приказал гвардии капитану Лопухину в назначенный час быть с командою в доме заговорщика Соковнина, а сам, не дожидаясь, приехал туда с одним денщиком. Он лично арестовал заговорщиков и нарядил над ними суд из бояр, окольничих и палатных людей. Под пытками Циклер показал, что его к преступному замыслу побудили упреки в старой дружбе с Милославским. На допросе он оговорил царевну Софью, вследствие чего последняя была пострижена в Новодевичьем монастыре, а вырытый труп Милославского, умершего еще в 1685 году, был обезглавлен на плахе во время казни заговорщиков. Головы четвертованных 4 марта 1697 года Цикл ера и его сообщников были воткнуты на «железные рожки» и выставлены на несколько дней на Красной площади.

Во время суда над заговорщиками Петр занемог горячкою. Многочисленные друзья и родственники преступников хотели воспользоваться положением государя для испрошения помилования им девяти человек. Но Петр был непреклонен; слабым, умирающим голосом отказал он просьбе и сказал: «Надеюсь более угодить Богу правосудием, нежели потворством».

В июне 1700 года певчий дьяк Федор Казанцев донес в Преображенский приказ, что его сестра с мужем «живут у книгописца (переписчика книг) Талицкого и слышат у него про государя всякие непристойные слова; да он же, Гришка, режет неведомо какие доски, хочет печатать тетради и, напечатав, бросать в народ». Действия Талицкого власти расценили как призыв к бунту. Перед арестом Талицкий сбежал, приказ о его аресте разослали по всей стране, а за его поимку была обещана громадная по тем временам награда — 500 рублей. Талицкого арестовали через два месяца. Сначала он отказывался от обвинений, но после пытки признался, что составил письмо, в котором говорил о наступлении последнего времени и о пришествии в мир антихриста, под которым действительно разумея царя. Писал он также и другие письма в укоризну государю, советуя народу от него отступить, его не слушать и податей не платить. В тех же письмах он советовал стрельцам воспользоваться случаем, когда Петр пойдет на войну, собраться в Москву и на царство выбрать «князя Михаила», то есть боярина князя Михаила Алегуковича Черкасского, от которого народу будет добро, так как он милостив.

Списки со своих воззваний Талицкий, по его признанию, давал читать своим друзьям и единомышленникам, а некоторые статьи об антихристе и последних временах вырезал на доски, намереваясь отпечатать их и раздать в народ с целью возмутить его на убийство государя. Из признаний Талицкого и из свидетельских показаний выяснилось, что «поносные слова» о государе высказывал он и в устных беседах с разными лицами. Говорил он об этом, например, с тамбовским епископом Игнатием, который, слушая его речи, рыдал, рыдал и над чтением написанного в тетрадях, целовал последние и просил Талицкого дать ему список с них. Выяснилось, что подобная же беседа была у Талицкого с князем Иваном Ивановичем Хованским, также отнесшимся сочувственно к его речам. А некий поп Андрей показал, что Талицкий называл Москву Вавилоном, а государя антихристом и говорил: «Какой он царь, сам людей мучит», а про царевича выразился: «От недоброго корня и отрасль недобрая». Монах Матвей рассказал на допросе, что Талицкий однажды, явившись к нему в келью, говорил: «Что вы спите? пришло последнее время; в книгах пишут, что будет осьмой царь антихрист, а ныне осьмой царь Петр Алексеевич, он-то и антихрист».

Высказываемые Талицким взгляды получили широкое распространение среди старообрядцев и среди некоторых представителей духовенства и боярства. В числе почитателей Талицкого находился и царевич Алексей Петрович.

Суд из бояр приговорил: «Гришку Талицкого казнить смертью, других бить кнутом и сослать в Сибирь; тамбовского епископа Игнатия, расстриженного, сослать в Соловки». Был привлечен к этому делу и князь Хованский, но умер до окончания следствия. Талицкий был казнен на костре, на медленном огне «копчением» вместе с его последователем Иваном Савиным. Их в течение восьми часов обкуривали каким-то составом, от которого вылезли волосы на голове и бороде, а тела стали истаивать, как свечи. Не вытерпев невыносимых мук, Талицкий, к негодованию Савина, терпевшего мучения во имя идеи, покаялся, был снят с костра, вновь допрошен и четвертован. На допросе он признал, что все, чему учил, — ложь.

После казни Талицкого его сочинение стали распространять нелегально в копиях. Оно считалось столь опасным, что по приказу царя в 1703 году митрополит Стефан Яворский издал книгу «Знамения пришествия антихристова и кончины века», разъясняющую ошибочность и греховность взглядов Талицкого. Трагической оказалась судьба одного из видных доносчиков Петровской эпохр, генерального писаря и генерального судьи Запорожского войска Василия Леонтьевича Кочубея (1640—1708 гг.), который сделал донос Петру на гетмана Мазепу, обвинив его в стремлении к измене.

В 1706 году гетман говорил Кочубею о своих планах отторжения Малороссии от России. В 1707 году Кочубей передал в Москву устный донос на гетмана через беглого монаха Никанора. Над Мазепой был учрежден надзор, но ничего компрометирующего не обнаружилось.

Петр I не поверил доносчикам, так как считал Мазепу своим близким другом и соратником. Кочубей и Искра были схвачены и привезены в Витебск, где их встретили воеводы Головкин и Шафиров, назначенные для розыска.

В 1708 году Кочубеем был послан второй донос с выкрестом из евреев Петром Яценко. Доносу не поверили, Мазепе сообщили о нем, и он принял меры предосторожности. Третий донос Кочубей послал через полтавского полковника Искру и священника Святайлу, которые передали его Ахтырскому полковнику Осипову, а тот в свою очередь переслал его императору через киевского губернатора князя Д.М. Голицына.

Под пытками Кочубей показал, что оговорил гетмана по злобе. За ложный донос доносчиков приговорили к смертной казни и отправили в село Борщаговку под Белой Церковью, где стоял лагерь Мазепы. Там после допроса 15 июля 1708 года Кочубею и Искре отрубили головы.

Вскоре после казни Мазепа совершил измену, о которой Кочубей и предупреждал Петра. Признаваясь в своей ошибке и называя Кочубея «мужем честным, славныя памяти», Петр приказал возвратить жене и детям несчастного доносчика конфискованные имения «с прибавкою новых деревень».

Как считают историки, инициатором доносов была жена Кочубея. Согласно этой версии, основной причиной доноса стала любовная история гетмана Мазепы и дочери Кочубея Мотри, которая произошла в 1704 году. Будучи вдовцом, Мазепа сватал ее, но родители отказали, так как Мотря была его крестницей. Когда она бежала к Мазепе, гетман неприкосновенно возвратил девушку в дом ее родителей.

В Петровскую эпоху доносительством занимались и пастыри православной церкви, которая, по существу, являлась государственным учреждением и полностью подчинялась самодержцам. Священники рассматривались властью как должностные лица, которые служат государству наравне с другими чиновниками. Они действовали как помощники следователей, увещевали и исповедовали узников, а потом отчитывались об этом в Тайной канцелярии. На роль «исповедников» обычно привлекались проверенные священники из Петропавловского собора. Священный Синод фактически стал филиалом Тайной канцелярии. Там была оборудована тюрьма, где людей держали в таких же условиях, как и в Петропавловской крепости, — в оковах, в темноте, в голоде и холоде. Тюрьмы были также в Соловецком, Суздальском, Спасоевфимьевском, Кирилло-Белозерском и других монастырях. В монастырские тюрьмы узников заключали на длительное время без судебных приговоров — «по высочайшему повелению» и по определению Синода. Наряду с умалишенными, сектантами, «заточенными за поведение не соответствующее их званию» в монастырских тюрьмах содержались также «за ересь», за оскорбление «величества», за клевету и лжедоносы. Так в числе колодников Соловецкого монастыря в 1786 году значился бывший архимандрит Григорий Спичинский, посаженный в 1772 году «по высочайшему повелению как человек непостоянного и дерзкого нрава, также во многих клеветах и неосновательных доносах и ложных разглашениях известный».

Некоторые заключенные в таких тюрьмах содержались прикованными цепями за шею или ногу к стене. Для «соблюдения монастырских правил» заключенных на «лобном месте» (площади в монастыре) палачи в рясах наказывали плетьми, палками и розгами.

Суровым режимом была известна тюрьма при Александро-Невском монастыре, в которой «святые отцы» допрашивали церковников, обвиненных в государственных преступлениях, а потом отсылали их на пытки в Тайную канцелярию. Из Тайной канцелярии в тюрьму Александро-Невского монастыря присылали раскаявшихся после пыток раскольников.

При Петре был принят закон, обязывающий священников под страхом сурового наказания доносить на прихожан, если они заподозрили их в совершении или намерении совершить государственное преступление. Это касалось и информации, полученной священниками на исповеди. Священник, услышавший на исповеди от прихожан признание в совершенном или задуманном преступлении, но сразу же не донесший «куда следует», по закону мог быть подвергнут смертной казни.

Так в 1718 году попа Авраама — духовного отца подьячего Докукина — за недоносительство приговорили к смертной казни, которую заменили наказанием кнутом, урезанием языка, вырыванием ноздрей и ссылкой на каторгу в вечную работу. Оказалось, что на следствии с помощью страшных пыток у Докукина вырвали признание в том, что на исповеди он сказал священнику о своем желании подать царю протест против порядка престолонаследия. Авраама тотчас арестовали.

В 1725 году астраханский священник Матвей Харитонов дал знать властям, что «был у него на духу солдат и сказывался царевичем Алексеем Петровичем». Когда «Алексея Петровича», который оказался извозчиком Евстифеем Артемьевым, схватили, то он показал, что называться царевичем Алексеем его «научал»… сам поп Матвей, которого тотчас же арестовали и заковали в колодки. И лишь на последующих пытках самозванец «сговорил», то есть снял, с попа обвинения. После этого Артемьева увезли в Москву в Преображенский приказ, попа же по-прежнему держали под караулом. Так продолжалось целый год. Астраханский епископ Лаврентий, которому жаловались родственники арестованного попа, писал летом 1725 года в Синод, что попа Матвея нужно «освободить, понеже и впредь кто будет объявлять на исповеди священникам какие царственные дела, то священник, опасаясь такой же беды… о намеренной злобе доносить, бояться будет». Матвея отправили в Петербург, в Синод, но не за наградой, а «дабы обнажить священничество» (то есть лишить сана), так как он обвинен «в важном Ея императорского величества деле».

В 1738 году на допросе в Тайной канцелярии князь Иван Долгорукий показал, что, живя в ссылке в Березове, он исповедовался у местного священника Федора Кузнецова и признался ему на исповеди, что в 1730 году, накануне смерти Петра II, он составил и подписал за умирающего императора завещание. Священник же, отпуская грех князю, сказал: «Бог-де тебя простит!» После признаний Долгорукого попа немедленно допросили, действительно ли он знал о фальшивом завещании, и, убедившись в этом, сурово наказали.

Священники становились жертвами доносов, как и все подданные: их также арестовывали, пытали и казнили. Монашество, ряса, клобук, епископский посох, преклонные года и общепризнанная святость не спасали даже высших церковных иерархов от дыбы и тюрьмы. Священников арестовывали, если они не поминали в церкви имя правящего государя или забывали помянуть Синод, не признавали отмены древнего сана «митрополит», выражали сомнения в справедливости отмены патриаршества, осуждали церковную политику Петра Великого или позволяли себе высказать нечто противоречащее указаниям Синода или царя. Окруженные толпой потенциальных доносчиков-прихожан и завистливыми коллегами, готовыми тотчас донести, такие иерархи страшно рисковали. В Синод и Тайную канцелярию потоком шли изветы о «непристойных словах», о нарушениях в отправлении треб и по другим поводам. Сыск не считался с высоким саном священнослужителя, даже если на него был подан заведомо «бездельный» донос.

В 1725 году посадили в тюрьму архимандрита Иону. Синод вступился за него: «Знатные духовные персоны арестуются иногда по подозрениям и доносам людей, не заслуживающих доверия, от чего не только бывает им немалая тягость, но здравию и чести повреждение». Обращение это не помогло — Иона из тюрьмы не вышел.

В 1730 году воронежский епископ Лев Юрлов отказался читать в церкви указ о восшествии на престол императрицы Анны Иоанновны и, наоборот, приказал молиться о «благочестивой нашей царице и великой княгине Евдокии Федоровне» — первой жене Петра I, сосланной им в монастырь. За это его по доносу арестовали, лишили епископского посоха и на десять лет заточили в дальний северный монастырь. Тогда же архиерей Лаврентий подвергся ссылке за то, что «о здравии Ея величества (императрицы Анны) многолетия петь не велел».

Служителей культа было запрещено пытать, но это затруднение легко преодолевалось. По требованию Тайной канцелярии Синод присылал попа для расстрижения преступника. Священник или монах, которому за несколько минут срезали волосы и брили лицо, становился «расстригой», и никаких проблем с пытками не возникало. «О нем объявить в Синоде… и когда с него то (Сан) сымут, указал Е. в. накрепко пытать», — так распорядился Петр I об архимандрите Гедеоне. Приговоры сыскных органов о лишении сана и наказании церковников подлежали обязательному исполнению Синодом. Можно было считать милостью, если государь позволял наказывать преступника, не расстригая его, или отдавал его в руки церковного суда.

В 1763 году Екатерина II, возмущенная просьбами о прощении архиепископа Ростовского Арсения Мациевича, вставшего на защиту церковной собственности, с раздражением писала А.П. Бестужеву-Рюмину, который просил государыню снизойти к сединам и сану Арсения: «Не знаю, какую я б причину подала сумневаться о моем милосердии и человеколюбии. Прежде сего и без всякой церемонии и формы не по столь еще важным делам преосвященным головы секали…» В этих словах ясно выражена позиция самодержцев в отношении церкви и ее иерархов. Доносительство процветало и при преемниках Петра. В мемуарах графа Эрнста Миниха, начинавшего свою карьеру в тридцатых— сороковых годах XVIII века при императрице Анне Иоанновне, подчеркнуто: «Ни при едином дворе, статься может, не находилось больше шпионов и наговорщиков, как в то время при российском. Обо всем, что в знатных беседах и домах говорили, Бирон (фаворит императрицы. — В. И.) получал обстоятельнейшие известия. И поскольку ремесло сие отверзало путь как к милости, так и к богатым наградам, то многие знатные и высоких чинов особы не стыдились служить к тому орудием».

Сама государыня императрица Екатерина Великая не брезговала читать переписку своих подданных и приговаривала при этом: «А мне любопытно, что Новиков пишет Радищеву или наоборот». Дело помещицы Салтычихи во времена Екатерины также началось с доноса. Измученные пытками и издевательствами изуверки шестеро ее дворовых отправились в Сенат доносить на помещицу. Узнав об этом, Салтычиха выслала в погоню своих людей, которые почти настигли доносчиков, но те «скорее добежали до будки (полицейской) и стали кричать “Караул!”» Дело получило огласку, и скрутить доносчиков и доставить их домой слуги Салтычихи уже не могли. Полиция арестовала челобитчиков и отвезла на съезжий двор. Через несколько дней Салтычихе удалось подкупить полицейских чиновников, и арестованных ночью повели якобы в сенатскую контору. Когда крестьяне увидели, что их ведут к Сретенке, то есть к дому помещицы, то они стали кричать «Дело государево!». Конвойные попробовали их успокоить, но сами испугались ответственности и отвели арестованных обратно в полицию. После этого делу о страшных пытках и убийствах был дан ход.

О готовящемся перевороте и покушении на него Павлу I (1796—1801 гг.) стало известно из анонимного доноса. Историки считают, что возможно, донос царю написал В.П. Мещерский, в прошлом шеф Санкт-Петербургского полка, квартировавшего в Смоленске, а возможно — генерал-прокурор П.Х. Обольянинов. Павел пришел к выводу, что «хотят повторить 1762 год», когда в результате переворота, организованного Екатериной II, от власти был отстранен и после этого подозрительно быстро умер внук Петра I император Петр III. Современник Чарторыйский пишет: император Павел I спросил во время аудиенции у военного губернатора Санкт-Петербурга Петра Людвига фон дер Палена (в России — Петр Алексеевич): «Знаете ли вы, что против меня составлен заговор?» Пален улыбнулся и ответил: «Конечно — я ведь сам его возглавляю. Не тревожьтесь, государь, мне все известно». Этот ответ и добродушная улыбка генерал-губернатора совершенно успокоили Павла. Пален добился от императора Павла I письменного повеления арестовать наследника престола и показал его Александру Павловичу, чтобы побороть его колебания в заговоре. Император напрасно успокоился, Пален не врал. Он действительно был одним из руководителей заговора, и поэтому заговор удался. Объяснимо спокойствие и самообладание Палена, узнавшего о появлении доноса о заговоре. Он знал, что в России, где доносчики на каждом шагу, обязательно донесут. Недаром он говорил, что тайные общества не имеют смысла, ибо из двенадцати их членов один обязательно предаст. При этом он ссылался на весьма авторитетный источник, о котором уже говорилось выше, — на Священное Писание.

Доносчиками нередко становились родственники, близкие друзья и соседи. Мужья сообщали о «непристойных словах» своих неверных жен. Отцы доносили на детей, дети на отцов, братья на братьев. Много доносов поступало от жен на мужей, которых не любили и от которых терпели побои и издевательства. Так посадская женка Февронья кричала «слово и дело» на собственного мужа и объяснила на допросе это тем, что «не стерпела от мужа побои». Дворовый человек Сергей Алексеев был взят в Тайную канцелярию по доносу своей жены, которая «известила» сыск, что ее муж обозвал великого князя Петра Федоровича дураком.

Чтобы избавиться от мужей, жены обвиняли их даже в колдовстве, волшебстве и еретичестве — преступлениях, караемых сожжением заживо. Один из таких доносов сделала молодая женщина Варвара Ярова, которая 5 августа 1732 года явилась в церковный суд — Симбирскую ратушу и поведала заседателям о странном поведении мужа, посадского человека Якова Ярова, за которого она вышла замуж полгода назад «неохотой», под давлением родителей. Странность и загадочность в муже она стала замечать, как только они стали жить вместе. С первого дня супружества муж по вечерам надолго стал удаляться в свою комнату, чем вводил супругу в недоумение и любопытство. Супруга стала подглядывать за мужем, и для этого даже сучок в перегородке вынула. Она видела, как при свете свечей и лучин Яков бормотал что-то себе под нос, перетирал в ступе какие-то травы, пересыпал семена и занимался, по мнению жены, колдовством. Не раз она видела в его руках и колдовскую книгу, а однажды увидела даже человеческие кости. Варвара стала бояться спать с мужем в одной кровати и с той поры ни одной ночи спокойно не спала, страшные видения стали подступать к ней во сне, мучили сердцебиение и приливы крови к затылку. Так продолжалось длительное время. Из-за страха Варвара Ярова обратилась с доносом на мужа к своему духовнику, священнику Никите Андрееву, а потом к другому иерею, Никифору Епифанову. Духовные особы нашли в действиях Ярова признаки преступления и посоветовали: «Чтобы не остаться ей (обвиненной) вместе с мужем ея в таком еретичестве, нужно обо всем донести начальству». Извет Варвары Яровой был запротоколирован, ее отпустили домой и наказали хранить все в тайне.

На следующий день несколько земских представителей тайно пробрались в дом Ярова и спрятались на чердаке. Они решили убедиться в колдовских действиях Якова и застать его на месте преступления. С помощью Варвары представители через отверстие в перегородке увидели, что «колдун» действительно бормотал заговоры, перебирал травы, и когда он взял в руки книгу и подошел к свечам, они набросились на него и, завернув руки за спину, связали. Потом они учинили в комнате обыск, изъяли книги еретического содержания, прихватили зелье и доставили все в ратушу. В тот же вечер Ярова обвинили в ереси и колдовстве и допросили. Все его показания записывали в отдельную тетрадь. На следствии Яков сообщил, что лечил людей по их просьбе и назвал имена пациентов. О том, что травы и заклинания способны излечить многие болезни, он стал замечать еще в молодости, постепенно стал разбираться во многих травах и собирал их летом и осенью. Он не раз и сам прибегал к лекарственному зелью, когда его мучил какой-нибудь недуг. В округе Яков прослыл хорошим знахарем. К нему шли люди, и он никому не отказывал. Бывало, и сам навещал больных, лечил от всех болезней, некоторых даже избавил от безумия.

Вызванные на допрос пациенты Ярова охарактеризовали его положительно. Все они показали, что никаких волшебных действ он над ними не совершал, еретических книг не видели, а читал Яков над ними три молитвы, которые напечатаны в требнике в чине крещения, и запретительную молитву от бесов и злых духов, а также давал пить травные настои. Эти показания были приобщены к делу, но никакого влияния на дело Ярова не оказали. А оно велось явно с обвинительным уклоном. Дело в том, что в 1731 году в России вышел указ государыни Анны Иоанновны: «О некоторых людях, которые, забыв страх Божий, показывают себя, будто они волшебства знают и обещаются простым людям чинить всякие пособы, чего ради те люди призывают их к себе в домы и просят их о всепомоществовании в злых своих намерениях…» И каралось такое «преступление» смертной казнью.

Для того чтобы уличить злодея, ему устроили очную ставку с женой. Варвара неуступно стояла на своем: «и волшебства еженощно устраивал, и заговоры накладывал и еретичество за ним признает издавна и в такой силе, как раньше показывала». Положение Ярова усугубил приходский священник, показавший, что он «на исповеди у него не был, в своем еретичестве ему не каялся и Святых Тайн не приобщался».

«О волшебстве и еретичестве» сообщили в канцелярию Казанской губернии, и та уведомила об этом Правительствующий сенат. Якова Ярова, возложив на него оковы, поместили в провинциальную тюрьму. В сырой тюрьме Ярову провел почти четыре года. Он почти ослеп и разбух от водяной болезни. Узников в те времена не кормили, они существовали на подаяние. Беглые крестьяне, базарные тати, разбойники в сопровождении караульного ходили за милостыней на торжище и в богатые дома горожан. Еретика за милостыней не выпускали, и он питался тем, что ему бросали узники.

Следствие с допросами, избиениями и пытками длилось почти четыре года, и за его ходом следили в Петербурге. Яров повторял, что просто лечил людей, не применяя никаких колдовских сил и не нарушая Закона Божьего. Он долго стоял на своем, но в конце концов не выдержал пыток, отрекся от своих прежних показаний и признался, что имел он у себя книгу волшебную девять лет и по ней всегда святотатственные действа чинил, познал эту книгу и «отрекся от истинного Бога, но от Христа он вовсе не отрекался». По этому самому учению «он дьявола и сатану чтит и теперь владыками их признает и клянется ими».

На основании указа государыни Анны Иоанновны Казанская Губернская Канцелярия вынесла свой вердикт: «Казнить еретика Якова Ярова смертью сожжением». 18 марта 1736 года Яков Яров был сожжен на центральной площади Симбирска в присутствии множества народа. Перед смертью он отказался от исповеди. Говорят, что сгорая заживо, он даже не вскрикнул. Наверное, Бог избавил его от боли, потому что он не был грешником.

На отставного флотского капитан-поручика Александра Артемьевича Возницына донос в отступничестве от православия учинила его супруга Елена Ивановна (урожденная Дашкова). Александр Возницин в 1717 году окончил морскую академию, служил на флоте и по решению Правительствующего сената от 2 октября 1735 года был «от дел отставлен и отпущен в дом во все». Он был довольно зажиточным помещиком: от покойных родителей ему достались имения под Москвой с 370 четями пашни и 962 душами крестьян. Возницын, однако, заниматься хозяйством не пожелал и не возражал, когда Матрена Синявина, сославшись на безумие сводного брата «по силе указа 1723 года, до освидетельствования дураков касающегося», взяла под опеку все его недвижимое имущество, исключая село Непейцино Коломенского уезда с 30 крепостными душами, полученное им в приданое после женитьбы. Этим Александр вызвал негодование супруги, с которой они и без того жили в постоянной вражде. В 1733 году Александр даже вознамерился развестись с женой, о чем подал прошение и ждал решения Духовной консистории.

В историческом романе Леонтия Раковского «Изумленный капитан» (1936 г.) о Возницыне говорится: «Он на всех языках книги читает. С иноземцами любит беседовать. Бывало, в Астрахани перса ли, татарина ли в гавани встретит, — к себе позовет, расспрашивает: как они живут да какой у них Закон? Эти годы здесь, в Москве, жили — в Немецкую слободу часто ездили. К нам, в московский дом, жидовин один со Старой Басманной часто хаживал. Целый вечер, бывало, с Александром Артемьевичем говорят». Этим жидовином был Борух Лейбов. По рассказам крепостного человека Возницына Александра Константинова, в июле 1736 года барин наказал ему отправиться в Немецкую слободу, сыскать там «ученого жида» и уговорить его к нему в гости пожаловать, что он, Константинов, в точности и исполнил. Историки уверяют, что Лейбов чуть ли не силой заставил Возницына принять иудаизм, а тот, «не отличавшийся ни умом, ни образованием», поддался его уговорам. Однако есть все основания полагать, что Возницын принял иудейскую веру не «по коварственным наговорам жида Боруха Лейбова», как об этом будут писать в официальных документах, а по собственному разумению. При этом он ясно понимал, как будет воспринят этот его шаг окружающими, и по возможности пытался себя обезопасить. Так, направляясь в декабре 1736 года в Польшу «к лучшему познанию Жидовского закона», он объявил домочадцам, что едет к тамошнему искусному лекарю, дабы тот излечил его от недугов.

Из материалов дела следует, что, оказавшись в польском местечке Дубровна, Возницын поселился в доме сына Боруха. Он настоятельно просил Боруха о своем переходе в иудаизм и желал совершить обрезание, о чем «согнув руки свои, присягал». Лейбов, вняв его просьбам, призвал «жидов трех человек», среди коих находился и моэль, «который от Рабинов, то есть Жидовских судей благословен на обрезание рождающихся… младенцев». После сего была совершена бритмила (обрезание), и Возницын, вступивший в союз с праотцом Авраамом, на радостях пожаловал моэля 10 рублями. И «все означенные Жиды с оным Борухом и сыном его по Жидовскому обряду обедали, а он, Возницын, от обрезания изнемог и лежал в постели своей». При этом «Жидовские шабасы (соблюдал) и богохульные противные о Христе Господе Боге слова… он, Возницын, произносил».

Когда Возницын вернулся из Польши в Москву, его отношения с женой еще более обострились. Елена Ивановна злобилась на «немалые мучительства» и «нестерпимые побои», учиненные ей благоверным. К тому же она опасалась остаться без средств в случае развода. Так или иначе, у нее были все основания избавиться от супруга. Поэтому в доносе, поданном 4 мая 1737 года в канцелярию Московского Синодального правления, Елена Ивановна постаралась достаточно полно описать все «преступления» мужа. В доносе говорилось, что муж ее, Возницын, креста нательного давно не носит, и вообще, «оставя святую православную греческого исповедания веру, имеет веру жидовскую и никаких господских праздников не почитает. И в страстную седмицу употреблял себе в пишу пресные лепешки и мясо баранье….А оной же муж в молитву имеет по жидовскому закону, оборотясь к стене… Он жидовский шабас содержал и мыслил тем умаслить Бога, живность по жидовскому закону резал… Опресноки по жидовскому закону пек и ел». И из семейной, передававшейся из рода в род «Псалтыри Доследованной» с изображением Спаса нашего Иисуса Христа и прочих святых злодейски страницы вырвал, а иные гравюры кощунственно подскоблил. Носил с собой какую-то жидовскую молитву и никогда с ней не расставался. Сообщила она и о разрушенной часовне, и о надругательстве над иконами. Но, главное, муж ее «от жидов обрезан, а больше из тех жидов имел он дружбу с жидом Ворохом Глебовым». При этом в доносе Возницына сообщила неопровержимое доказательство его еврейства: «до отъезда (в Польшу) повреждения (у него) не видала, а после приезда повреждение на тайном уде усмотрела, да и потому обрезан и явно себя изобличает». Еврейство Возницына подтвердил и один из его слуг, показавший, что барин заставлял его молиться «по-жидовски». Бывший духовник Возницына, московского Благовещенского собора священник Михаил Слонский, показал, что он годами не исповедуется и не причащается и что вместо слов раскаяния услышал от сего раба божьего беззастенчивую проповедь жидовства. Александр распространялся о том, что «знает, как Бог нарицается различными именами еврейскими, да еще знает, как похвалы его Бога поеврейски хвалят и величают, и что значит имя ангел, и что аллилуйя, и что аминь, библия, вседержитель, и как псалтырь прямо сказать знает». Он также дал православному пастырю «жидовскую молитву своеручного ж их писания».

Делу о «совращении отставного капитан-поручика Александра Артемьева сына Возницына в жидовскую веру откупщиком Ворохом Лейбовым» был дан ход. «Преступников» схватили и препроводили в Санкт-Петербург с предписанием содержать в кандалах «под самым крепким арестом». Фигурантами по делу проходили 20 человек. Следствие вел начальник Канцелярии тайных розыскных дел генерал А.И. Ушаков под пристальным вниманием государыни, которая в этом богопротивном деле видела вопиющее беззаконие и опасность для Христовой веры. Особое внушение сделала Анна Иоанновна караульным: «Дабы (сии преступники) от жидов каким воровским способом или происком выкрадены или через взятку перекуплены не были!»

Все крепостные Возницына подтвердили то, что барин их и богохульные речи говорил, и иконы не почитал, а Сашка Константинов вспомнил, как в Дубровне сын Лейбова, Меер, ему сказал: «как де твой помещик обрежется, то де будет у нас великое веселье». Тем самым факт обрезания слуга прямо подтвердил. Возницын поначалу отвергал все обвинения и не каялся ни в чем, «учинив умышленное запирательство». Однако после того как заплечных дел мастера на дыбу его подняли, признался в том, что обрезание «учинил по своевольному желанию» и «о содержании Жидовского закона присягал», и «произносил важные и Церкви Святой богохульные слова». Только одно последнее деяние считалось страшным каноническим грехом и каралось самым суровым образом. В 1-й главе 1-го пункта Соборного уложения 1649 года, действовавшего и в первой половине XVIII века, было сказано: «Будет кто иноверцы или и Русской человек возложит хулу на Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа или на родившую его Пресвятую Владычицу нашу Богородицу и Приснодеву Марию, или честный крест, или на Святых его угодников, и того богохульника, изобличив, казнити, сжечь».

Борух Лейбов также все отрицал, признав лишь то, что вел с Возницыным разговоры о Боге и сличал с ним тексты Библии и Торы. На вопрос, не совращал ли он Возницына в иудейство, Лейбов ответил: «Того не было. В наш Закон его никто не принял бы — у нас строго запрещено в иудейскую веру переманивать. И как господин Возницын мог перейти в нашу веру, не зная всех наших установлений. А их 613. Но кабы и выучил он все установления, все едино — ни в Польше, ни в Литве принять в наш Закон никого не могут, а только в Амстердаме. Так установлено от наших статутов». Дело было передано в Сенат, а затем в Юстиц-коллегию, которая постановила «произвести указанные розыски, для того, не покажется ли оный Борух и с ним кого из сообщников в превращении еще и других кого из благочестивой, греческого исповедания веры в жидовский закон». Лейбова решили также подвергнуть пытке, однако государыня неожиданно распорядилась: хотя Борух Лейбов по силе совершенных им преступлений и подлежит допросу с пристрастием, чинить того не надобно. Ибо в противном случае из его «переменных речей» могут произойти нежелательные для интересов государства последствия. Историки, называя такое решение удивительным, высказывают версию, что его инициатором был фаворит императрицы герцог Курляндский Эрнст Иоганн Бирон, который якобы находился под влиянием своего любимца Леви Липмана. Было известно, что Липмана и Лейбова связывали самые тесные отношения, в том числе и предпринимательские. И Бирон будто бы убоялся того, что поднятый на дыбу Борух Лейбов наболтает что-то лишнее об их с Липманом финансовых делах, и потому-то и замолвил о нем слово. Однако обратившийся за помощью к Бирону Липман мог руководствоваться также и чувством сострадания к попавшему в беду соплеменнику.

Несмотря на обнадеживающую поддержку, судьба Лейбова была предрешена. В том же Соборном уложении нашлась статья и для него: «А будет кого басурман какими-нибудь мерами или насильством или обманом русского человека к своей басурманской вере принудит, и по своей басурманской вере обрежет, а сыщется про то допряма, и того басурмана по сыску казнить, сжечь огнем безо всякого милосердия».

В решении Юстиц-коллегии о казни Лейбова просматривается явная несообразность. Признав, что Возницын «отпал» от православной веры и признал жидовский закон «самовольно», то есть без всякого принуждения к тому насилием или обманом, Юстиц-коллегия тем не менее постановила подвергнуть Боруха казни, т.е., по существу, признала его виновным в принуждении Возницына к жидовской вере. Искать логику в действиях замшелых ортодоксов бессмысленно. На самом же деле «вина» Лейбова состояла лишь в том, что он, видя твердое желание Возницына принять еврейство, не отказал ему в просьбе и помог совершить гиюр (процесс перехода в иудаизм).

Монаршая резолюция гласила: «Дабы далее сие богопротивное дело не продолжилось, и такие, богохульник Возницын и превратитель в Жидовство жид Борох других прельщать не дерзали: того ради за такие их богопротивные вины, без дальнего продолжения, по силе Государственных прав, обоих казнить смертью и сжечь, чтоб другие смотря на то невежды и богопротивники, от Христианского закона отступать не могли и в свои законы превращать не дерзали».

В июле 1738 года на фасадах домов и фонарных столбах Санкт-Петербурга можно было увидеть объявление: «Сего июля 15 дня, то есть в субботу, по указу Ея Императорского Величества имеет быть учинена над некоторым противу истинного Христианского закона преступником и превратителем, экзекуция на Адмиралтейском острову, близ нового гостиного двора. Того ради публикуется сим, чтоб всякого чина люди, для смотрения той экзекуции сходились к тому месту означенного числа по утру с 8 часа». Так были сожжены заживо «преступник» — отрекшийся от православия отставной капитан-поручик Александр Артемьевич Возницын и «превратитель» — еврей-откупщик Борух Лейбов, якобы обративший его в иудаизм.

От их мученической смерти выиграла лишь вдова Елена Возницына, которая «в награждение за правый донос» на мужа получила часть оставшегося после него имущества, а также «100 душ с землями и с прочими принадлежностями».

За «святую» православную веру пострадали не только принявший иудаизм Возницын и «превратитель» Борух Лейбов. В том же 1738 году в Екатеринбурге по доносу был сожжен татарин Тойгильда Жуляков, который выкрестился в православие, а потом возвратился в ислам. Приговор «неверному» гласил: «Велено тебя, татарина Тойгильду, за то, что ты, крестясь в веру греческого вероисповедания, принял снова магометанский закон и тем не только в богомерзкое преступление впал, но яко пес на свои блевотины возвратился и клятвенное свое обещание, данное при крещении, презрел, чем Богу и закону его праведному учинил великое противление и ругательство, на страх другим таковым, кои из магометанства приведены в христианскую веру, при собрании всех крещеных татар велено казнить смертью — сжечь».

В первой половине XIX века несколько доносчиков практически одновременно сделали доносы на декабристов. За несколько дней до восстания Николай I был предупрежден о намерениях тайных обществ начальником Главного штаба И.И. Дибичем и декабристом Я.И. Ростовцевым. Кроме того, доносы на организаторов и участников восстания подали также Шервуд и Майборода.

Иван Иванович Дибич-Забалканский (при рождении Иоганн Карл Фридрих Антон фон Дибич) (1785—1831 гг.) — уроженец Пруссии, граф, последний представитель рода Дибичей, российский генерал-фельдмаршал, полный кавалер ордена Св. Георгия. Отличился во многих сражениях в Отечественную войну 1812 года. Дибич играл заметную роль в войне с Наполеоном, участвуя в битвах при Аустерлице и Прейсиш-Эйлау Он отличился также в сражениях при Дрездене, Кульме и Лейпциге, в 1814 году — в боях под Ла-Ротьером и Арсисюр-Об. В 1824 году Дибич стал начальником главного штаба; в 1825 году сопровождал Александра I в Таганрог и присутствовал при его кончине, а при вступлении на престол императора Николая заслужил его расположение донесением об открытии заговора декабристов. Большинство заговорщиков находилось во 2-й армии, и Дибич лично принял меры к аресту важнейших из них. Он возглавил подавление восстания в Польше в 1831 году. Закончить войну взятием Варшавы Дибич не успел; в ночь на 29 мая 1831 года, в с. Клешеве, близ Пултуска, он скончался от холеры.

За две недели до восстания прапорщик Яков Иванович Ростовцев (Ростовцов) (1803—1860 гг.) направил Николаю письмо, в котором предупреждал, что многие не согласятся с его воцарением и выступят против него с оружием в руках. Он просил Николая отказаться от престола, а если это невозможно, то чтобы сам наследник престола Константин объявил публично, что передает ему власть. В письме он не назвал ни одного имени. Он считал восстание против царя несовместимым с дворянской честью, и о том, что он отправил такое письмо, сообщил и декабристам. Ростовцев не преследовал никакой личной цели и отметил в письме Николаю, что даже если его действия и сочтут похвальными, просит никак его не награждать. Генерал-адъютант Ростовцев оказался впоследствии одним из ведущих государственных деятелей России, готовящих и осуществивших уничтожение крепостного права. В начале 1857 года он был назначен членом негласного комитета (с 1858 года — главный комитет) по крестьянскому делу и был одним из трех членов образованной при комитете комиссии для рассмотрения поступающих предложений, проектов и записок. Он принял это назначение вследствие настояний государя, желавшего иметь в комитете лицо, пользовавшееся полным его доверием. Отправившись летом того же года в заграничный отпуск, Ростовцев посвятил свой досуг изучению крестьянского вопроса и после того радикально изменил свои взгляды на реформу. По возвращении в Россию он стал сторонником освобождения, каким его понимали лучшие деятели крестьянской реформы. Свои мысли Яков Ростовцев изложил в четырех письмах, написанных им государю из Вильдбада, Карлсруэ и Дрездена. Извлечение из этих писем, сделанное самим Ростовцевым, обсуждалось главным комитетом под личным председательством государя, в том же духе были составлены и правила, данные в руководство комитету. Когда в начале 1859 года была учреждена редакционная комиссия, Ростовцев был назначен ее председателем. На первых заседаниях комиссии Яков Иванович подробно изложил свои мысли об основных положениях реформы: «Никто из людей мыслящих, просвещенных и отечество своё любящих, — писал он, — не может быть против освобождения крестьян. Человек человеку принадлежать не должен. Человек не должен быть вещью».

Его предложения по освобождению крестьян с землей, выкупу земель при посредстве правительства, сокращению по возможности времени переходного состояния, переводу крестьян с барщины на оброк и самоуправлению освобожденных крестьян были одобрены императором. Яков Иванович Ростовцев умер 6 февраля 1860 года, не успев завершить реформы, хотя главные части проекта «Положения о крестьянах» были уже разработаны. Составленная им перед смертью для государя записка по крестьянскому делу послужила по Высочайшему повелению наставлением для дальнейшей деятельности редакционной комиссии под председательством графа Панина.

После издания Манифеста об отмене крепостного права от 19 февраля 1861 года по Высочайшему повелению императора Александра II на гробницу Ростовцева была возложена золотая медаль, установленная за труды по освобождению крестьян. Вдова Ростовцева и здравствующие на этот момент сыновья с их нисходящими потомками были возведены в графское достоинство Российской империи.

Унтер-офицер Шервуд Иван Васильевич (1798—1867 гг.) вошел 6 круг офицеров — членов Южного общества и написал письмо знакомому для передачи Александру I. В письме Шервуд сообщал о планах заговорщиков. После этого он был вызван к А. А. Аракчееву, к которому был доставлен с фельдъегерем 12 июля 1825 года. На другой день его привезли в Петербург к генералу Клейнмихелю, через которого Шервуд был представлен Александру I. Вернувшись на юг после своего доноса, он по заданию Александра I продолжал шпионскую деятельность и через прапорщика Нежинского конно-егерского полка Федора Вадковского, к которому вошел в полное доверие, был принят в Южное общество. Сообщив Аракчееву все, что удалось узнать о программе, составе и целях декабристов, Шервуд 10 ноября получил от И.И. Дибича из Таганрога приказ действовать самым энергичным образом. 18 ноября он послал Дибичу подробный рапорт о достигнутых результатах. После восстания Шервуд был переведен в лейб-гвардии Драгунский полк и в январе 1826 года произведен в прапорщики. В апреле 1826 года Николай I своим указом Сенату «в ознаменование особенного благоволения нашего и признательности к отличному подвигу, оказанному против злоумышленников, посягавших на спокойствие, благосостояние государства и на самую жизнь блаженные памяти государя императора Александра I» высочайше повелел Шервуду впредь именоваться «Шервуд-Верный». В июне 1826 года он был произведен в поручики. В июле 1826 года был утвержден герб Шервуда, где в верхней половине щита были изображены вензель Александра I в лучах, под двуглавым орлом, а в нижней — рука, выходящая из облаков, со сложенными для присяги пальцами. Шервуд не пользовался расположением своих товарищей, среди которых получил прозвища «Шервуда-Скверного» и «Фидельки». 30 августа 1833 года 35-летний Шервуд был произведен в полковники. Доносчиком декабристов оказался и Аркадий Иванович Май-борода (1798—1845 гг.). В апреле 1820 года он стал гвардейским подпоручиком, однако в мае того же года покинул гвардию после совершения растраты 1000 руб., получил чин штабс-капитана и оказался вновь в армии. В мае 1822 года Майборода появился в Вятском пехотном полку, которым командовал Павел Пестель, где получил под свою команду 1-ю гренадерскую роту. В 1823 году он получил чин капитана и орден Св. Анны 3-й степени. В августе 1824 года был принят в Южное общество декабристов, был приятелем Пестеля. 25 ноября 1825 года он сделал на декабристов донос на высочайшее имя через генерал-лейтенанта Рота, который отправил его в Таганрог на имя Дибича, а затем дал подробные показания. В январе 1826 года Майборода был переведен в лейб-гренадерский полк и высочайше награжден 1,5 тыс. рублей. Участвовал в русско-персидской войне, в частности в штурме Аббас-Абада и Эривани. За участие в штурме Эривани награжден в 1828 году орденом Св. Анны 2-й степени, а по итогам военной кампании получил персидский орден Льва и Солнца. В 1831 году, будучи подполковником, участвовал в подавлении польского восстания, в частности в штурме Варшавы. В 1832 году участвовал в войне с горцами на севере Дагестана, за что в 1833 году награжден орденом Св. Анны 2-й степени с императорской короной. В 1833 году вышел в отставку по болезни, но вскоре вернулся в армию. В 1836 году награжден орденом Св. Станислава 2-й степени. В 1841 году получил чин полковника. Крестным отцом дочерей Майбороды, Екатерины и Софьи, был Николай I.

По случаю рождения каждой из них Майборода высочайше награждался перстнем с бриллиантами. Он также регулярно получал от императора деньги и высочайшие благоволения.

В 1841—1844 годах Майборода командовал разными полками, в 1844 году отставлен от командования полком и через несколько месяцев уволен в отпуск по болезни на 8 месяцев. В 1844 или 1845 году погиб в Темир-Хан-Шуре — покончил с собой либо был убит.

В истории российского доносительства свой след оставили многие «яркие» доносчики вроде тобольского казака Григория Левшутина, который вошел в историю России как бескорыстный доносчик-страдалец по политическим делам. Свою карьеру он начал в 1713 году, когда по дороге из Москвы в Тобольск познакомился с двумя раскольниками, которые свели его в одном из керженских скитов с «учителем» Кузьмой Андреевым, проповедовавшим явление антихриста — Петра I и уверявшим, что только сохранившие свои обряды истинные христиане «души спасут». «Старая вера» казака-бродягу не прельстила: он обокрал приютивший его скит — но попался, был бит и изгнан. После этого Левшутин и донес нижегородскому губернатору А.П. Измайлову: «И я, раб государев, услышав от тех раскольников такое великое страшное дело, с ними пошел в согласие для того, чтобы истинно от них уведать: сколько у него, Кузьмы учителя, их в собрании».

Весной 1714 года военные команды арестовали многих раскольников и их вожака. Началось следствие, на котором несколько арестантов подтвердили показания доносчика. Левшутина, сидевшего в остроге вместе с оговоренными им раскольниками, отпустили на поруки — но губернатор внезапно заболел, а ведущие следствие чиновники стали «волочить» дело. После взяток со стороны оставшихся на свободе старообрядцев доносчика опять посадили и стали уговаривать отказаться от извета за солидное вознаграждение, но он категорически отказался. Левшутин дождался вмешательства столичных властей. Вместе с обвиняемыми по делу он оказался в Преображенском приказе, где всех фигурантов дела подвергли пыткам. Доносчик выдержал положенные три пытки, и следствие взялось за раскольников. Но на этот раз староверы держались стойко, вынесли страшное истязание по 30, 40 и 41 удару и вину свою отрицали. После пыток «учитель» Кузьма и большинство его учеников умерли, не сознавшись. Доносчик в такой ситуации мог быть признан виновным, но ему повезло — последний оставшийся в живых раскольник Кузьма Павлов перед смертью признался следователям: «Как сидели они в Нижнем в тюрьме все вместе, и тогда тот Кузьма Андреев заказывал им, чтоб они про учение его и вышеписанные слова на него не сказывали….А ныне, будучи в болезни, памятуя смертный час, ту свою вину и объявляю».

После этого Левшутин многократно выступал в качестве изветчика, информируя власти об очередном «преступнике». Материал для доносов он отыскивал, как правило, среди арестованных за преступления: ходил по тюрьмам и острогам, заводил беседы с арестантами, искусно выспрашивал у них подробности, а потом доносил на них. Во время следствия он подвергался многочисленным пыткам кнутом и подъемам на дыбу. «Доведя» донос, то есть подтвердив его достоверность своей кровью и отправив очередную жертву на виселицу, плаху или в ссылку, он выискивал новую жертву. В 1721 году он даже выкупил себе место конвоира партии арестантов. В итоге этой «экспедиции» он сумел подвести под суд всю губернскую канцелярию в Нижнем Новгороде. Умер этот любитель розыска в 1727 году, находясь под очередным следствием по делу о «непристойных словах» крестьянина Федора Ошуркова и на предсмертной своей исповеди подтвердил обвинение против своей последней жертвы.

Яркой личностью и головной болью для сибирской администрации в середине XVIII века был Иван Турченинов. Он, еврей Карл Левий, турецкоподданный, был взят в плен под Очаковом и сослан на Камчатку за шпионаж. Там перейдя в православие, он прижился в Сибири и стал одним из самых знаменитых доносчиков XVIII века. Он донес на всю сибирскую администрацию во главе с губернатором, убедительно вскрыл все «жульства» и чудовищные злоупотребления сибирских чиновников. За свои труды он удостоился чина поручика и награды в 200 рублей. Специальная комиссия разбирала доносы Турченинова на сибирскую администрацию двадцать лет!

Власти стремились сохранять кадры доносчиков. В указе Сената 1711 года отмечалось, что «надлежит, как возможно, доносителей ограждать и не объявлять о них, чтоб тем страхом другим доносителям препятствия не учинить, а кого из доносителей по необходимой нужде и приведется объявить, и о том доносить… Правительствующему Сенату, а, не донесши о них не объявлять». Однако доносчики должны были «обличать» преступников при ведении следствия, и это усложняло их «ограждение».

По объявлению «слово и дело» арестовывали как обвиняемого в преступлении, так Доносчика и указанных им свидетелей. Расследование продолжалось месяцами, и все это время арестованные могли сидеть в тюрьме.

Следствие по делам о политических преступлениях включало несколько этапов. Первым этапом следствия был «роспрос», который начинали с изветчика. Он давал присягу: клялся на Евангелии и целовал крест, обещая говорить только правду, а за ложные показания нести ответственность вплоть до смертной казни. Со слов изветчика следователи записывали в протокол его имя, прозвище (фамилию), имя отца, «из каких чинов», состояние, возраст, место жительства, вероисповедание (раскольник или нет). Далее в протокол вписывалась суть извета, начинавшаяся словами «Государево дело за ним такое…».

Главной обязанностью изветчика на следствии являлось доказать («довести») извет, поэтому он еще назывался «доводчиком». За «недоведение» извета по государственным преступлениям доносчику в начале XVIII века грозила смертная казнь. Изветчик должен был доказать извет с помощью фактов и свидетелей. При этом он должен был точно описать преступную ситуацию и точно воспроизвести сказанные ответчиком «непристойные слова» — излагать «слово в слово» и «подлинно».

После изветчика в «роспрос» попадал ответчик. На первом допросе его предупреждали об ответственности за дачу ложных показаний и брали с него расписку-клятву. Ответчик редко сразу подтверждал поданный на него извет. Он знал, что признание являлось доказательством виновности, поэтому часто «запирался» («не винился») или признавал обвинения частично, с оговорками.

Доносчика и ответчика «ставили с очей на очи», то есть устраивали им очную ставку. При необходимости «ставили с очей на очи» ответчика и свидетелей. На очной ставке изветчика заставляли повторить обвинения, изложенные в его извете и уличать стоящего перед ним или висящего на дыбе ответчика. Ответчика следователи вынуждали подтвердить извет или привести аргументы в свою защиту. Свидетели на очной ставке должны были подтвердить свои показания перед лицом ответчика. Если на очной ставке изветчик отказывался от своего доноса, то в протокол вносили, что он «сговорил» донос с ответчика, и тот «очищался» от возведенного на него извета: «И потом очистился и свобожден». В этом случае изветчик обвинялся в ложном доносе и сам попадал под следствие.

Следующим этапом следствия для отрицавшего вину ответчика или обвиняемого в ложном доносе изветчика был «распрос» под дыбой. Человека подводили к дыбе, которая чаще всего состояла из вбитого в балку крюка (иногда с блоком), через который перебрасывали веревку или ремень. В одном конце веревки (в «петле») закрепляли руки узника, а другой конец держали помощники палача.

Допрос под дыбой был средством морального давления на подследственного, который видел палача и его помощников, видел, как они готовили инструменты к пытке. Иногда, чтобы человек понял, что его ждет, при нем пытали других узников. Под дыбой проводились и очные ставки, причем один из участников мог уже висеть на дыбе, а другой — стоять возле нее. («Их ставити с татьми с очей на очи, и татей перед ними пытать».) Следователи прибегали и к имитации пытки. Для этого подследственного в застенке раздевали и готовили к подъему на дыбу.

После «роспроса» в застенке под дыбой, с увещеванием и угрозами, узника подвешивали на дыбу (операция называлась «виска»), где в зависимости от планируемого следователем «сценария» узника пытали «встряской», били кнутом в подвешенном виде, пытали огнем или другими жестокими пытками. При «встряске» узника поднимали на дыбе за связанные руки, связывали ему ноги, продевали между ними бревно, на которое вставал палач. Силой тяжести своего тела и подпрыгивая на бревне, палач растягивал узника, что приводило к выворачиванию рук из плеч и разрыву связок. Часто растянутого таким образом человека били кнутом, при этом число ударов не ограничивалось.

Иногда в каземат к измученному пытками человеку следователи посылали священника, которому узник, страшась смерти, каялся в грехах. Доносчик в рясе открывал тайну исповеди следователю, и полученная им информация оформлялась в виде протокола. Считалось, что верующий в предсмертный час не мог лукавить перед Богом и говорил правду. Священники в качестве помощников следователей использовались и позднее, при расследовании дел декабристов. Писатель-декабрист Михаил Бестужев в своих «Записках» (Русская старина, 1870. Изд. 3-е. СПб., 1875. Т. 1) вспоминал, как он, сидевший в Петропавловской крепости, оказался «в экзальтированном настроении христиан-мучеников в эпоху гонений». «Я, — пишет Бестужев, — совершенно отрешился от всего земного и только страшился, чтобы не упасть духом, не оказать малодушия при страдании земной моей плоти, если смерть будет сопровождаться истязаниями. В одну из таких минут отворяются двери моей тюрьмы. Лучи ясного зимнего солнца ярко упали на седовласого старика в священническом облачении, на лице которого я увидел кротость и смирение. Спокойно, даже радостно, я пошел к нему навстречу — принять благословение и, приняв его, мне казалось, что я уже переступил порог вечности, что я уже не во власти этого мира и мысленно уже уносился в небо! Он сел на стул подле стола, указывая место на кровати. Я не понял его жеста и стоял перед ним на коленях, готовый принести чистосердечное покаяние на исповеди, перед смертью. «Ну, любезный сын мой, — проговорил он дрожащим от волнения голосом, вынимая из-под рясы бумагу и карандаш, — при допросах ты не хотел ничего говорить; я открываю тебе путь к сердцу милосердного царя. Этот путь есть чистосердечное признание… С высоты неба я снова упал в грязь житейских дрязг…»

Если ответчик выдерживал пытку и продолжал настаивать на своем первоначальном показании, наступала очередь изветчика, которого также поднимали на дыбу. По существующей практике каждый из них должен был «очиститься» тремя пытками при сохранении верности изначальных показаний. Если же один из них в ходе пытки изменял показания, то новые показания также проверялись под пыткой трижды. Количество пыток было неограниченным, но редко кто выдерживал более четырех-пяти пыток. В истории Тайной канцелярии известны случаи, когда доносчики для подтверждения истинности своего доноса сами требовали пытки.

Меру жестокости пыток определяли следователи, ведущие расследование, которые руководствовались весьма расплывчатыми рекомендациями вроде: «В вящих и тяжких делах пытка жесточае, нежели в малых бывает». Рекомендовалось применять более жестокие пытки к закоренелым преступникам, а также к людям, физически более крепким: «Также надлежит ему оных особ, которые к пытке приводятся, рассмотреть и, усмотри твердых, безстыдных и худых людей — жесточае, тех же, кои деликатного тела и честные суть люди — легчее».

По закону от пытки освобождались дворяне, люди старше семидесяти лет, недоросли и беременные женщины, однако при расследовании политических дел это не соблюдалось. На дыбе пытали и простолюдинов, и дворян, и стариков, и подростков. Женщин пытали наравне с мужчинами, но число ударов им сокращали, а кнут иногда заменяли плетьми или батогами. Беременных, как правило, не пытали. Преступницу, родившую ребенка, разрешалось наказывать телесно через 40 дней после родов. Однако были и исключения. Известно, что Анна Жукова, прислужница царевны Марфы Алексеевны, принявшей участие в заговоре мятежников против Петра, родила во время пытки «на виске» в 1698 году. Доверенные прислужницы царевен: Вера Софии и Анна Жукова Марфы, были взяты в царском замке, приведены на допрос в Преображенское и преданы пыткам. «Их обнажили совершенно, за исключением детородных частей, и стали бить плетьми. До виски их пытали трижды, причем в последний раз дали по 25 ударов кнута. Царь заметил, что одна из них была беременна. «Обе прислужницы поплатились жизнью за свое преступление, так как сознались, что они помогали вероломным царевнам. До сих пор нет верных известий, какому роду казни они были преданы: по рассказам одних, их закопали живыми по шею, по другим, их бросили в волны Яузы».

При изучении исторических материалов поражает массовость доносительства на Руси. Изветчики были из разных социальных слоев и групп, разных национальностей, разного вероисповедания, уровня образования и служебного положения. Доносили генералы и князья, купцы и монахи, крестьяне, рабочие люди и учащиеся, офицеры и солдаты, мужчины и женщины, молодые и старые, богатые и нищие. Характерным является то, что основную долю доносов делали представители наиболее униженной и бесправной части населения: преступники-«сидельцы» и рабы — крепостные крестьяне — виноватые или безвинные. По большей части их доносы, порой ложные, — это акты отчаяния затравленных и замученных рабов, пытающихся избегнуть жестокого наказания, облегчить свое положение, отомстить палачам-мучителям и спасти жизнь или получить свободу.

Многие крестьяне, кричавшие «слово и дело» на своих помещиков, под пытками признавались, что «за помещиком своим иного государева дела, что он, помещик, ево бивал плетьми и кнутом и морил голодом, никакова не ведает».

Причиной доносов крепостных и помещичьих слуг порой была зависть и желание погубить своего господина, который стоял над ними, пользовался результатами их труда и жил в роскоши. Доносчику хотелось увидеть своего угнетателя и мучителя в крови, на плахе, под рукой палача и получить выгоду от его гибели. Очевидно, что социальная зависть укоренилась на Руси задолго до Маркса и Ленина, которые назвали ее «классовая ненависть» и возвели в добродетель.

Таким образом, основными причинами массового доносительства стали многовековое рабство и полная зависимость людей от государства. Жестокими законами и репрессиями государство создавало условия, при которых бесправные подданные были обязаны доносить, боясь потерять свободу или даже жизнь. Донести мог каждый на каждого, и это растлевало людей. От царствования к царствованию у подданных менялось поведение и закреплялся условный рефлекс: донесешь властям на кого-то — и получишь в вознаграждение часть его имущества. В полной мере действие этого рефлекса проявилось через двести лет, когда крестьяне стали делить имущество сначала помещиков, а затем более трудолюбивых и богатых односельчан («кулаков»), на которых сами же и доносили. Намного раньше были брошены в их души те ядовитые семена, которые и принесли свои плоды при большевиках. Остается лишь надеяться, что великий физиолог Иван Петрович Павлов не ошибался, когда утверждал, что условные рефлексы, приобретенные в течение жизни, не закрепляются генетически, то есть не передаются по наследству.

К середине XVIII века система сыска в России, базирующаяся на доносах бесправных подданных, не стала отвечать запросам времени и поэтому, начиная с царствования Петра III и Екатерины II, делаются попытки ее реформирования. К этому времени у самодержцев появляется понимание необходимости создания системы сыска, основу которой должны составлять постоянные негласные осведомители в разных слоях общества. Имеются подтверждения того, что во второй половине XVIII века такие осведомители стали появляться как в армии, так и среди гражданских лиц. Не случайно Екатерина II в 1768 году в письме отцу генералиссимуса Суворова (крестнику Петра Великого) одному из доверенных по части политических дел лиц, подполковнику Василию Ивановичу Суворову писала: «Впрочем, по полкам имеете уши и глаза». В декабре 1773 года, когда войско Пугачева одерживало победы над правительственными войсками, московский главнокомандующий князь М.Н. Волконский отдал распоряжение оберполицеймейстеру «употребить надежных людей для подслушивания разговоров публики в публичных сборищах, как то: в рядах, банях, кабаках, что уже и исполняется, а между дворянством также всякие разговоры примечаются».

На четвертый день после заговора и убийства Павла I, его сын новый император Александр I дал указ Сенату «О прощении людей, содержащихся по делам, производившимся в Тайной экспедиции». На 12 марта 1801 года по делам Тайной экспедиции находились в тюрьмах, в ссылке и под наблюдением всего около 700 человек. Из них к 21 марта были «прощены» и освобождены 482 человека, собирались справки о 54 лицах и неосвобожденными оставались еще 164 человека. По состоянию на 15 мая 1802 года в России непомилованными из семисот остались всего 115 человек.

На фоне последовавших в недалеком будущем кровавых событий Тайная экспедиция представляется не таким уж страшным ведомством, как казалась современникам. Небольшой штат и бюджет, отсутствие местных (губернских и уездных) «органов», примитивные методы работы без «натасканных на охоту» штатных осведомителей не позволили ей залить страну кровью, как это произошло, например, в годы ВЧК-ОГПУ или Большого террора. Поэтому и относительно скромные результаты: всего-то сотни казненных, тысячи сосланных и десятки тысяч поротых за неполную сотню лет — все это не идет ни в какое сравнение с тем, что ждало страну через сто — сто тридцать лет.

Рожденная в эпоху Петровских реформ Тайная экспедиция была упразднена манифестом Александра I от 2 апреля 1801 года, который гласил: «Как с одной стороны, впоследствии времени открылось, что личные правила, по самому своему существу перемене подлежащие, не могли положить надежного оплота злоупотреблению, и потребна была сила закона, чтобы присвоить положениям сим надлежащую непоколебимость, а с другой, — рассуждая, что в благоустроенном государстве все преступления должны быть объемлемы, судимы и наказуемы общею силою закона, мы признали за благо не только название, но и само действие Тайной экспедиции навсегда упразднить и уничтожить, повелевая все дела, в оной бывшие, отдать в Государственный архив к вечному забвению: на будущее же время ведать их в 1-м и 5-м департаментах Сената и во всех присутственных местах, где ведаются дела уголовные».

Молодой император, видимо, искренне полагал, что существование Тайной экспедиции объяснялось «нравами века и особенными обстоятельствами времен протекших», а в «благоустроенной» стране надобность в политической полиции отпала.

Однако закрытие Тайной экспедиции не привело к свертыванию политического сыска. Такие события, как крушение «старого порядка» во Франции, казнь Людовика XVI, противостояние с Наполеоном и французской разведкой, в то время одной из лучших в мире, и изменение границ в Европе, показали Александру I и его окружению, что обычная полиция не может обеспечивать защиту государственной безопасности. Политический сыск для государства оказался необходимым и востребованным. Поэтому с течением времени нить, а точнее сеть политического сыска не рвалась, а лишь меняла размер ячеек, цвет и крепла. Она потянулась от Преображенского приказа к Тайной розыскных дел канцелярии, далее к Тайной экспедиции Сената, Третьему отделению Собственной его императорского величества канцелярии, Департаменту полиции МВД, ВЧК, ОГПУ, НКВД, МГБ и дальше. И на всех этапах развития политического сыска сначала «врагов самодержавия», а затем «врагов народа» в эту сеть загоняли доносчики.