Февральская революция. Кшесинская против РСДРП(б). Тревожный июль. Хроника большевистского переворота. «В плену у обезьян». Буржуй Шаляпин. Петербургу быть пусту? Высылка «людей мысли» в 1922 году. Моровая полоса. Город, преобразующий души
Это ведь только сначала — кровь, насилие, зверство, а потом — клевер, розовая кашка…А. А. Блок. «Дневник». 30 июля 1917 года
Второго марта 1917 года император Николай II отрекся от престола. На следующий день отказался от власти его брат, великий князь Михаил Александрович, к которому должен был перейти престол. Российское самодержавие перестало существовать. Отречение Николая II формально закрепило реальное положение вещей — в результате Февральской революции он утратил государственную власть.
К началу 1917 года в Петрограде не было мяса, масла, муки. Очереди за хлебом выстраивались с полуночи. Усилились рабочие волнения. 9 января бастовало 150 тысяч человек. 23 февраля (8 марта по новому стилю) на улицы вышли женщины. Работницы ткацкой фабрики направились с Выборгской стороны в центр города; по пути к ним присоединялись демонстранты с других заводов и фабрик. Колонны рабочих шли с Нарвской заставы, с Александро-Невской части, с Петроградской стороны. В сумерках Невский проспект заполнили темные толпы.
Столица видела много демонстраций, но напряжение, исходившее от этой, было сильнее, ощутимее.
24–25 февраля в Петрограде началась всеобщая забастовка. Десятки тысяч людей устремлялись к центру города. Никакого плана действий не было; рабочие, студенты, служащие были безоружны, но увлечены общим подъемом, общим движением. Стоявшие на мостах пикеты не пропускали демонстрации, и толпы людей шли по льду, минуя их. На Невском проспекте, на прилегающих улицах и площадях — шествия, митинги. Полиция пыталась вмешиваться, прекратить беспорядки, но разве это возможно? 26 февраля полицейские и солдаты несколько раз открывали огонь по демонстрантам. А на следующий день часть петроградского гарнизона перешла на сторону восставших.
27 февраля дело не ограничилось митингами: были освобождены заключенные из «Крестов», Дома предварительного заключения, пересыльной тюрьмы, тюрьмы Литовского замка. Литовский замок и здание Окружного суда разгромлены и подожжены. «Это был день, когда революция восторжествовала, решилась бесповоротно» (З. Н. Гиппиус. «Дмитрий Мережковский»).
1 марта почти весь петроградский гарнизон перешел на сторону восставших. К этому времени был организован Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов. 2 марта Временный комитет Государственной думы сформировал Временное правительство.
«День 1 марта (все по старому стилю) был последний день революционной радости: той, что сияла на лице каждой встречной глупой бабы, почти не умеющей читать. Недаром одна, увидев плакат „Долой монархию!“, прочла: „монахиню“. „Давно бы их, монахов, по шапке!“, и беззлобно радовалась, сама не зная, почему. Такой был подъем, такая общая атмосфера… Мы вышли на улицу, к таврической решетке в толпу. И в толпе все почти знакомые, да и незнакомые улыбались нам, как друзьям. Погода была удивительная: легкий мороз и нежная солнечная метель», — вспоминала З. Н. Гиппиус.
Случилось чудо: ненавистное самодержание рассыпалось как карточный домик, в несколько дней! Настала долгожданная свобода. Ее первые плоды: на петроградских заводах и фабриках введен восьмичасовой рабочий день. По требованию солдат Петроградский совет постановил: революционный гарнизон остается в столице (кому охота на фронт, когда Питер наш — и все наше!). На улицах и в казармах у офицеров срывают погоны, отбирают оружие. Оружие велено сдавать в «революционные комитеты», которых появилось великое множество. «Комитеты», «бюро», «организации» самовольно занимают дома, пустующие особняки. На даче Дурново на Полюстровской набережной разместилось сразу несколько организаций, в том числе анархисты. К ним присоединились освобожденные из «Крестов» заключенные. В июне по распоряжению Временного правительства незаконно занятый дом пришлось брать штурмом. В таких, захваченных «революционным элементом» домах нередко находили приют дезертиры, уголовники.
Особняк Кшесинской после Февральской революции превратился в штаб большевиков. Здесь разместились их ЦК и Петроградский комитет. «Большевики захватили самовластно дворец и превратили его обширный балкон в революционный форум. Проходя мимо дворца, я останавливался на некоторое время… послушать ораторов, которые беспрестанно сменяли друг друга… Говорили ораторы толпе, что эти дворцы, граждане, ваши!.. Недостаточно забрать эти дворцы — нет, нет, граждане! Надо уничтожить как гадов самих этих злостных кровопийц народных!! Слушал я эти речи с некоторым смущением и даже опаской, так как одет я был в костюм, сшитый лучшим портным Лондона, и невольно чувствовал, что принадлежу если не душою, то костюмом к этим именно кровопийцам… И я осторожно улетучивался», — писал Ф. И. Шаляпин в книге воспоминаний «Маска и душа».
Изо дня в день толпе, собиравшейся у дворца, внушали: надо все взять и поделить (по формуле булгаковского Шарикова); есть люди и целые классы, не имеющие права на жизнь. Определить «кровопийц» легко — это те, у кого можно что-нибудь отнять.
Опасным местом стал особняк Кшесинской: охотников послушать большевистскую проповедь все прибавлялось. Многие горожане ускоряли шаг, обходя распаленную толпу. Тем поразильнее отвага Матильды Феликсовны Кшесинской, которая решила вернуть свой дом. В дни Февральской революции она покинула особняк: бывшей фаворитке императора могла грозить расправа. Но характер взял свое: она была решительна и не привыкла проигрывать. М. Ф. Кшесинская писала в «Воспоминаниях»: «После Февральской революции… я рискнула поехать… в Таврический дворец хлопотать об освобождении моего дома от захватчиков… Меня куда-то водили, всюду было накурено, на полу валялись бумаги, окурки, грязь была невероятная, ужасные типы шмыгали по всем направлениям с каким-то напыщенным, деловым видом». После Таврического дворца Кшесинская отправилась в свой дом: «Когда я вошла… меня объял ужас, во что его успели превратить: чудная мраморная лестница… была завалена книгами, среди которых копошились какие-то женщины. Когда я стала подыматься, эти женщины накинулись на меня, что я хожу по их книгам. Я не выдержала и, возмущенная, сказала им в ответ, что я в своем доме могу ходить как хочу».
Пока Кшесинская ужасалась разорению («чудный ковер, специально мною заказанный в Париже, был весь залит чернилами… из чудного шкафа была вырвана дверь» и т. д.), спутник балерины услышал, что солдаты сговариваются убить ее. Они поспешили уйти. Но Кшесинская не собиралась сдаваться: она обратилась в суд с требованием вернуть ей дом. Суд решил дело в ее пользу. Однако большевики и не думали освобождать его. «Проезжая как-то мимо своего дома, я увидела Коллонтай разгуливавшей в моем саду в моем горностаевом пальто. Как мне говорили, она воспользовалась и другими моими вещами…» — вспоминала М. Ф. Кшесинская. Она уехала из Петрограда 13 июля 1917 года и еще успела узнать, что большевиков вышибли из ее особняка. После июльской попытки свергнуть Временное правительство Ленин и его окружение скрылись. Здание заняли правительственные войска: на этот раз в доме разместился самокатный батальон!
Пьянящий восторг свободы, беззлобная радость первых дней революции постепенно вытеснялись жаждой мести «проклятому прошлому». Разгул черни сопутствует всякой смуте. Одно из гнусных его проявлений — глумление над побежденными. 8 марта Николай II был арестован. Его вместе с семьей поместили в Царском Селе. «В парке за оградой, под присмотром часовых, малорослый полковник в защитной шинели, с зеленовато-бледным припухшим лицом… ворошит в снегу лопатой — расчищает дорожки. А посреди Дворцовой улицы, нарушая все правила этикета, расхаживает чудом уцелевший петух… Долго ли ему жить и кому дольше — ему или полковнику — неизвестно» (Э. Ф. Голлербах. «Город муз»).
В марте — июле 1917 года, пока императорская семья находилась в Царском Селе, охрана сдерживала натиск глумливого сброда, собиравшегося у парка. Из толпы неслись оскорбления и все чаще — угрозы. «Вчера в Миниатюре — представление Распутина и Анны Вырубовой. Жестокая улица… Публика (много солдат) в восторге», — записал А. А. Блок 1 июня 1917 года. Доверенное лицо и подруга императрицы А. А. Вырубова так же, как и царские сановники, в это время находилась под следствием Чрезвычайной следственной комиссии. Комиссия, учрежденная Временным правительством, с трудом ограждала подследственных, заключенных в Петропавловской крепости, от произвола охраны. «С утра я… в Петропавловской крепости, разговаривал и слушал разговоры солдат. Стрелки убили сапера за противуленинизм (на днях в крепости), всячески противятся выдаче еды заключенным» (А. А. Блок. «Дневник»).
Победившая революция решила почтить память своих героев. Но каким образом? Похоронить их на Дворцовой площади! Горький и Шаляпин были в числе людей, воспротивившихся этому. «Совет рабочих депутатов решил хоронить убитых революционеров на площади Зимнего дворца. Под самыми окнами — в укор императорам! Это было бессмысленно уже просто потому, что в Зимнем дворце никаких императоров уже не было… Жертвы революции должны быть похоронены под окнами тиранов! Мы отправились к Керенскому, бывшему в то время министром юстиции. Мы просили министра воспрепятствовать загромождению площади Зимнего дворца… Керенский с нами согласился… Площадь Зимнего дворца удалось отстоять», — вспоминал Ф. И. Шаляпин. Многое мы повидали — даже зиккурат с мумией на Красной площади в Москве. Но Дворцовую, превращенную в кладбище, все же трудно представить.
23 марта на Марсовом поле были торжественно похоронены 184 человека, погибшие в дни Февральской революции. В 1918 году Марсово поле переименовано в площадь Жертв революции. А впрочем, кладбищенская земля и ряды могил на Дворцовой — это было бы символично. Все чаще казалось, что Петербург теперь — не для жизни. Город менялся на глазах: улицы давно никто не убирал, и ветер носил мусор — газетные обрывки, листовки. Но больше всего подсолнечной шелухи. Петроград лета 1917 года засыпан ею. Лузганье семечек — отрада деревенских посиделок, шик слободских гуляний. Новые хозяева города непрерывно грызут их и сплевывают шелуху — на торцы мостовых, паркеты дворцов, гранит набережных. Заплеванный город с кладбищем на Дворцовой… С продовольствием все хуже, все чаще гаснет свет — перебои с электричеством.
В начале июля город снова сотрясают волнения. Но они не похожи на «солнечную метель» февральских дней: «Ночью рабочие подкатили на грузовике… Три грузовика наполнились людьми, которые с криками укатили в город… По слухам, сегодня вышел вооруженный Московский полк… Какая душная ночь, скоро час, а много не спящих людей на улице, галдеж, хохот, свинцовые облака. Дельмас, воротясь домой, позвонила: на улицах говорят „Долой Временное правительство!“, хвалят Ленина… На дворе — тоскливые обрывки сплетен прислуги», — записывал 3 июля Блок.
3–4 июля в городе стрельба (бо́льшая часть петроградского гарнизона осталась на стороне правительства), заводы остановлены, трамваи не ходят. Зато носятся грузовики с пулеметами и вооруженными людьми. Большевики организовали попытку свержения Временного правительства. У дворца Кшесинской непрерывный митинг, среди ораторов — Ленин.
4 июля на демонстрацию вышло почти полмиллиона человек. По ним открыли огонь: на углу Садовой улицы и Невского, на Литейном и Владимирском проспектах. Жертвы были с обеих сторон. 5 июля в городе введено военное положение. С фронта прибыли верные правительству войска. «Теперь они нас перестреляют. Самый для них подходящий момент», — говорил в этот день Ленин. Однако демократическая власть старалась неукоснительно соблюдать законность. 6 июля Временным правительством отдан приказ об аресте Ленина. Газеты сообщали, что попытка переворота организована на немецкие деньги, обвиняли большевиков в подрывной деятельности в пользу Германии. Многих большевиков арестовали, но в сентябре-октябре освободили под залог. Арестовать Ленина было несложно (правительство располагало сведениями о том, где он скрывается), но этого не сделали. Мятеж был подавлен.
И все же удушливый запах надвигающейся беды стоял над городом — в самом буквальном смысле. Лето выдалось жарким, в окрестностях Петрограда горел торф. Заводские дымы смешивались с едким запахом гари. «А гарь такая, что, по-видимому, вокруг всего города горит торф, кусты, деревья. И никто не тушит… Желто-бурые клубы дыма уже подходят к деревням, широкими полосами вспыхивают кусты и травы, а дождя Бог не посылает, и хлеба нет, и то, что есть, сгорит. Такие же желто-бурые клубы, за которыми тление и горение (как под Парголовым и Шуваловым, отчего по ночам весь город окутан гарью), стелются в миллионах душ, пламя вражды, дикости, татарщины, злобы… то там, то здесь вспыхивает; русский большевизм гуляет, а дождя нет, и Бог не посылает его», — писал А. А. Блок.
Здравомыслящие люди говорят: надо уезжать. Положение правительства шатко, неизвестно, что дальше; на твердую власть и законность рассчитывать, похоже, нечего. В лавках товар заворачивают в листы отличной бумаги — в страницы Свода законов Российской империи. Записи в дневнике А. А. Блока:
«28 июля. Офицеры английского генерального штаба пророчат голод и немцев и советуют всем, кто может, уезжать отсюда.
22–26 августа. На улицах возбуждение (на углах кучки, в трамвае дамы разводят панику, всюду говорится, что немцы все равно придут сюда, слышны голоса: „Все равно голодная смерть“)… Вокзал кипит уезжающими».
Истории Великой Октябрьской социалистической революции, совершившейся в Петрограде (современники называли ее октябрьским переворотом), посвящена обширная литература. Мы остановимся лишь на нескольких эпизодах этого события.
После Февральской революции Петроградский совет принял постановление о невыводе гарнизона из столицы. Солдаты не хотели отправляться на фронт — куда вольготнее было оставаться в тылу, митинговать и наводить в столице «революционный порядок». Деморализованный гарнизон представлял серьезную опасность для правительства. Во время июльских волнений часть его (около сорока тысяч человек) выступила на стороне большевиков. Временное правительство стремилось сократить численность этой почти не управляемой силы. В сентябре верховный главнокомандующий А. Ф. Керенский решил вывести две трети гарнизона для обороны подступов к столице. Петроградский совет (к этому времени он находился в руках большевиков) опротестовал решение Временного правительства. «…Исход восстания 25 октября был… предопределен в тот момент, когда мы воспротивились выводу петроградского гарнизона, создали Военно-Революционный комитет (1 октября), назначили во все воинские части и учреждения своих комиссаров и тем полностью изолировали не только штаб Петроградского военного округа, но и правительство», — утверждал Л. Д. Троцкий в своей статье «1917. Уроки Октября».
Итак, большевики выступили защитниками военного гарнизона, которому грозила опасность воевать (к октябрю его численность в городе составляла около 150 тысяч человек). Троцкий на митинге в Народном доме заверял, что советская власть «…отдаст все, что есть в стране, бедным и обездоленным. У тебя, буржуй, две шубы — отдай одну солдату, которому холодно в окопах. У тебя имеются теплые сапоги? Посиди дома. Твои сапоги нужны рабочему. Советская власть даст мир земле и уврачует внутреннюю разруху. Реквизирует хлеб у имущих и бесплатно отправит в город и на фронт…»
Конечно, шубы и сапоги, обещанные Троцким, вещь хорошая, однако для солдат важнее другое. Редакции газет «люди из окопов… буквально заваливали письмами. И только один был в них мотив — конец войны: „безразличны и партии, и политика, и революция. Поддержат всех, кто покажет хоть призрак мира“». Большевики готовы обещать немедленный мир и все что угодно. Ведь, по словам Ленина (сентябрь 1917 года), главное — «вырвать власть. Остальное приложится».
Петроградский гарнизон не хотел защищать Временное правительство. Для большинства это значило защищать Керенского, к тому времени крайне непопулярного. Но отнюдь не все собирались участвовать в готовившемся перевороте. «Подвойский в день восстания в заседании Военно-Революционного комитета перечислял многочисленные части гарнизона, заявившие о своем нейтралитете: 3 казачьих полка, артиллерия, кавалерийские полки, пехотные полки — Семеновский, Измайловский, Преображенский, инженерный полк, батальон самокатчиков, автобронеотряд и др.».
Даже полки, принимавшие участие в перевороте, выступили не в полном составе, действовали лишь отдельные их части. Так же обстояло дело с рабочими — красногвардейцами. 25 октября «утром работа на фабриках и заводах не была остановлена. Работа шла, и только в партийных комитетах, — вспоминает рабочий Балтийского судостроительного завода Мартынов, — происходили совещания. В конце концов 235 рабочих с этого завода приняли то или иное участие в боевых действиях. С других заводов — еще меньше». Путиловцы выставили отряд из 80 человек. В целом эти отряды не представляли серьезной силы. В день переворота «…на улицах дрались только матросы и вооруженные рабочие, солдаты запасных полков были апатичны и, видимо, берегли себя и не желали особенно активных выступлений». Они берегли себя, чтобы в недалеком будущем сложить головы на Гражданской войне, сгинуть во времена голода, репрессий, коллективизации. Знали бы они, какую цену за этот «нейтралитет» придется платить им и их потомкам!
О подготовке большевистского переворота было известно заранее. Газеты писали об этом с десятых чисел октября, назывались и даты намеченного вооруженного выступления. Однако правительство и его глава Керенский заявляли, что не допустят мятежа. Если большевики забыли урок, полученный в июле, тем хуже для них. А в частных разговорах Керенский заявлял: «Пусть только они выступят, и я уничтожу их. Сил для этого более чем достаточно». В августе, выступая в Москве, он говорил о силе нынешней власти, могущей позволить «роскошь восстаний и конспиративных заговоров». Это убеждение правительство сохраняло до последнего дня.
«Станкевич рассказывает, что, когда он приехал с фронта в Петербург 24-го, Керенский встретил его в приподнятом настроении: „Ну, как вам нравится Петроград?“ Я выразил недоумение. „Как, разве вы не знаете, что у нас вооруженное восстание?“ Я рассмеялся, так как улицы были совершенно спокойны и ни о каком восстании не было слышно. Он также несколько иронически относился к восстанию, хотя и озабоченно».
К этому времени большевики завладели арсеналом Петропавловской крепости, вооружили Смольный; крейсер «Аврора» после ареста его офицеров был подведен к Николаевскому мосту и т. д. Однако они тоже до последнего дня клялись, что не собираются выступать. 21 октября Петроградский совет опубликовал воззвание: «Братья — казаки… негодяи и провокаторы говорят, что Советская власть готовит „какое-то восстание“. Их цель — вызвать кровопролитие и в братской крови утопить вашу и нашу свободу».
Ложь большевиков понятна: они не были уверены в своих силах. Гарнизон оставался пассивным, даже штаб в Смольном до 24 октября был почти не защищен. Пулеметная рота, охранявшая его, была ненадежной, а пулеметы неисправными. Предполагалось, что главной ударной силой восстания станут матросы из Кронштадта и Гельсингфорса, «уже испытанные в июльские дни». Но они прибыли в Петроград лишь 25 октября. А до тех пор «хорошему сводному отряду (войск Временного правительства. — Е. И.) было бы не много хлопот со Смольным» и его обитателями. Почему же правительство бездействовало?
Причин тому много, одна из них — личные качества его главы и верховного главнокомандующего: «непостоянство Керенского, полная невозможность положиться на его слова, доступность его всякому влиянию и давлению извне, иногда самому случайному». Его обвиняли в тщеславии, слабости, трусости. В роковой для России час во главе правительства оказался совершенно негодный для этого человек.
Другой причиной бездействия являлся «синдром левых». Для эсера Керенского и других деятелей из революционных демократов главной угрозой оставался призрак «контрреволюции». Большевики, с их экстремизмом, были, конечно, крайними, но все же своими: крайне левыми. Разгромить их без убедительных доказательств их вины значило подорвать единство революционных сил. Накануне переворота Керенский говорил в Совете Республики: «Правительство могут упрекнуть в слабости и чрезвычайном терпении, но никто не имеет права сказать, что Временное правительство за все время, пока я стою во главе его… прибегало к каким-либо мерам воздействия раньше, чем это не грозило непосредственно гибелью государства». Что тут добавить?
Неужели в Петрограде не было людей, способных взять на себя военное командование и подавить мятеж? Были, конечно. Но их правительство опасалось больше, чем Ленина с Троцким, — в каждом из них оно подозревало будущего диктатора. Диктатора, который ликвидирует завоевания революции. Нужен «настоящий человек, достаточно сильный и вместе с тем вызывающий доверие демократии», но демократия не склонна доверять царским генералам и офицерам (большевики решили эту проблему: мобилизуя «военспеца», брали в заложники его семью и чуть что — расстреливали).
Бывший верховный главнокомандующий генерал М. В. Алексеев еще в критические июльские дни предлагал свою помощь правительству. «Не могу мириться с умиранием родины», — писал он. 20 октября он просил министра Временного правительства Терещенко: «Скажите правительству, что в Петрограде сейчас находится не менее 15 тысяч офицеров. Если мне разрешат, то завтра же уже 5 тысяч из них под моей командой будут охранять Временное правительство». Имя Алексеева было известно и уважаемо в армии; вскоре после большевистского переворота он возглавит Добровольческую армию. Если бы правительство разрешило ему организовать оборону, само имя Алексеева привлекло бы немало людей. Но к нему не обратились.
В Штаб военного гарнизона приходили офицеры, прибывшие с фронта. Они готовы были выступить против большевиков, требовалось лишь призвать и организовать их. Но им неизменно отвечали, что необходимые меры приняты и нужды в их помощи нет. Накануне переворота Штаб издал приказ: всем частям гарнизона оставаться в казармах; вышедшим самовольно с оружием грозил суд. Офицерам петроградского гарнизона приказано оставаться в казармах, даже если солдаты их частей нарушат приказ и выступят. Таким образом, в день переворота многотысячная армия офицеров, находившихся в столице, не могла принять участия в боевых действиях.
Керенский не ошибался, утверждая, что в Петрограде достаточно сил для подавления мятежа. По общему мнению, с этим можно было справиться силами трех казачьих полков. Но и казаки не выступили в защиту правительства. 17 октября Керенский встречался с делегатами Донского казачьего Войскового круга, которые высказали недоверие к правительству, «идущему на поводу у Советов». У казаков накопилось много обид, а через несколько дней прибавилась еще одна. 22 октября в Петрограде должны были состояться две манифестации: пробольшевистская демонстрация в «День Петроградского Совета» и казачий крестный ход. Правительство запретило проведение крестного хода, а демонстрация Совета отменена не была. Таким образом оно еще раз подтвердило, что «идет на поводу у Советов».
Ночью 24/25 октября в Зимний дворец для переговоров с Керенским пришла делегация от казачьих полков. По свидетельству Керенского, она заявила, что «казачьи полки только в том случае будут защищать правительство… если на этот раз казачья кровь не прольется даром, как это было в июле, когда не были приняты против большевиков достаточно энергичные меры». Керенский согласился с этим и подписал приказ о выступлении Донских казачьих полков. Однако после возвращения делегации Совет казачьих войск постановил, что его соединения будут соблюдать нейтралитет.
С. П. Мельгунов приводит несколько объяснений этого решения. Среди прочего есть знаменательный штрих: «Формулировка приказа (Керенского. — Е. И.)… едва ли могла произвести должное впечатление на руководителей Совета казачьих войск… Верховный Главнокомандующий призывал 1, 4 и 14 казачьи полки выступить для поддержки ЦИК Советов, революционной демократии, Временного правительства и для спасения гибнущей России». Керенский был недалеким политиком: он не чувствовал, с какими словами следовало, а с какими не стоило обращаться к возможным сторонникам.
Представители левых партий в Совете Республики тоже сознавали опасность большевизма. Они предложили правительству политическое решение конфликта. В ту же ночь 24/25 октября, кроме казачьей депутации, у Керенского побывала делегация «левых»: лидер меньшевиков Ф. И. Дан и лидер эсеров А. Р. Гоц. От имени большинства Совета Республики они потребовали, чтобы немедленно было напечатано и расклеено по городу заявление Временного правительства о том, что оно обратилось к союзным державам с требованием остановить военные действия и начать переговоры о мире; что оно распорядилось передать помещичьи земли в ведение земельных комитетов и что созыв Учредительного собрания будет назначен на ближайшее время.
Предложение левых было разумным — оно отнимало у большевиков главные политические козыри — лозунги: «прекращение войны», «земля — народу», «власть — представителям народа». Возможно, оно не предотвратило бы вооруженного выступления, но сторонников у Ленина и его партии стало бы куда меньше. На это Керенский заявил, что правительство не нуждается в чьих-либо наставлениях и справится с мятежом. Английский посол в России Бьюкенен так определил итог политики Керенского: «Он всегда готовился нанести удар, но не наносил; он больше думал о спасении революции, чем о спасении страны, и кончил тем, что погубил обе».
Временное правительство все-таки попыталось предотвратить подготовку мятежа. 19 октября отдан очередной приказ об аресте Ленина, Троцкого и других главарей большевиков. Но оказывается, это невыполнимо. Где скрывается Ленин, неизвестно (хотя выяснить это не составляло труда); Троцкий неуловим, потому что «ночует в казармах, и притом каждую ночь в другой» и т. п.
В ночь на 24 октября состоялось экстренное заседание правительства. Решено начать расследование деятельности Военно-Революционного комитета, направленной против законной власти. Некоторые министры предлагали арестовать членов ВРК, но министр юстиции возразил — и это предложение было «временно отложено». Постановили закрыть большевистские газеты «Рабочий путь» и «Рабочий и солдат». По распоряжению штаба 24-го к Зимнему дворцу вызваны отряды юнкеров, кое-где в городе расставлены пикеты; со второй половины дня прекращено трамвайное движение и разведены мосты, соединяющие окраины с городом.
Большевики наметили выступление на ночь 24/25 октября, но революционные массы не рвались в бой. Во всех частях гарнизона шли непрерывные митинги, лишь вечером начались первые стычки красногвардейцев, посланных свести мосты, с охранявшими их юнкерами. Вечером же 24-го Ленин из «подполья» послал обращение к районным партийным организациям. Тон его граничил с истерикой: «Положение донельзя критическое. Яснее ясного, что теперь, уже поистине, промедление в восстании смерти подобно… Правительство колеблется. Надо добить его во что бы то ни стало!»
Правительство не колебалось — дело обстояло гораздо хуже: оно не подготовилось к обороне и не мобилизовало своих сил. Ночью 24/25 октября Керенский отправился в Штаб военного округа, чтобы выяснить, какие меры принимаются для борьбы с мятежниками. Впоследствии он вспоминал: «Здание Штаба было переполнено офицерами всех возрастов и рангов, делегатами различных войсковых частей». Однако он сразу понял, что полагаться на командующего Штабом и на офицеров нельзя, а «нужно было сейчас же брать в свои руки командование, но только уже не для наступательных действий против восставших, а для защиты самого Правительства» (в своих записках Керенский обвиняет руководство Штаба в измене и в заговоре против него).
«Опереточный верховный главнокомандующий», как назвал его один из мемуаристов, отстранил руководство Штаба и взялся за дело сам. Единственным очевидным результатом его деятельности стало то, что к утру Штаб опустел — ушли и офицеры, и полковые делегаты. А через несколько часов, утром 25 октября, Керенский сам покинул Петроград. Он отправился в Гатчину для встречи войск, которые должны прибыть на подмогу с фронта. Правда, эти войска правительство вызвало лишь несколько часов назад, ночью 24/25-го. Так что немудрено, что в Гатчине никого не оказалось. Тогда, «как будто повинуясь какому-то внутреннему голосу», он отправился дальше, в Псков.
Самое странное, что первый эшелон вызванных войск в тот день все-таки появился. Состав, в котором прибыл самокатный батальон — надежная, боеспособная часть с Западного фронта, — остановился в 80 километрах от Петрограда, на станции Передольская, и до 27 октября ждал распоряжения правительства из Петрограда. Но этого правительства уже не существовало.
Вечером 24 октября в Петрограде было тревожно. Опустели рестораны, кинематографы, театры. Возле правительственных зданий дежурили пикеты; к ночи в центре города появились немногочисленные патрули ВРК — Военно-Революционного комитета большевиков. А утром тревоги как и не было: мосты сведены, «по-всегдашнему ходят переполненные трамвайные вагоны»; «толпа на улицах и в трамваях поражает своим безразличием»; «на улицах все буднично и обыкновенно, привычная глазу толпа на Невском… та же деловая или фланирующая публика». Эти свидетельства о дне 25 октября записаны позже, многие авторы отмечают: в тот день в городе царило веселье («публика поголовно смеется»).
Весело и у Зимнего дворца. Член Чрезвычайной следственной комиссии Коренев вспоминал: «Утром 25-го октября мне, по обыкновению, подают к гостинице экипаж, еду во Дворец с предчувствием чего-то скверного, но предвестников близкого грядущего никаких не замечаю… Только уже у самого Дворца заметно необычное шевеление… Дворец снаружи принял более боевой вид: все его выходы и проходы, идущие на Неву, облеплены юнкерами. Они сидят у ворот и дверей Дворца, галдят, хохочут, бегают по тротуару вперегонки. Их здесь примерно сотни четыре человек».
Военные школы и училища столицы, по подсчетам большевиков, могли выставить четыре-пять тысяч бойцов. Штаб гарнизона имел время и возможность мобилизовать юнкеров, но распоряжение прибыть к Зимнему дворцу было послано лишь 24 октября. Утром 25-го Савинков заметил: в толпе на Невском, как обычно, много военной молодежи. «Я сделал заключение: юнкерам не было отдано приказание оставаться в казармах, и значит, их нельзя будет собрать в случае нападения большевиков на Зимний дворец».
Спокойствие в городе обманчивое: большевики не бездействовали. «За ночь и утро „восстание“ распространилось чрезвычайно быстро, насколько под восстанием можно понимать захват правительственных учреждений». Еще накануне два безоружных комиссара «захватили» Центральный телеграф. Сопротивления представители ВРК не встречали нигде. Это придало захватчикам уверенности; «не встречая противодействия, они безобразничали».
По плану ВРК ночью 24/25-го следовало окружить Зимний дворец и арестовать правительство. Но один из руководителей переворота, Н. И. Подвойский, свидетельствует: первое продвижение войск к Зимнему дворцу началось только в 6–7 часов утра 25 октября. Хотя «продвижение войск» — сильно сказано. Около 9 часов утра Керенскому доложили, что на Дворцовом мосту стоят матросские пикеты. Патрули ВРК выставлены на Невском проспекте в районе Дворцовой площади; солдаты не пропускают прохожих на Мойке у Мариинского дворца. Наверное, были и другие «продвижения войск» в том же роде, но ничего более существенного не происходило.
Во дворце собирались защитники Временного правительства. «На пополнение юнкеров из Петергофской и Ораниенбаумской школ, охранявших Дворец, постепенно подошли ударницы из женского батальона, отряд казаков с пулеметами, батарея Михайловского артиллерийского училища, прибыла школа инженерных прапорщиков, собрались добровольцы. Одним словом, скопилась некоторая военная сила, как будто достаточная для того, чтобы продержаться до прибытия войск с фронта».
Однако скоро выяснилось, что для обороны ничего не подготовлено. Из поленниц дров, сложенных у парадного входа во дворец, юнкера наскоро соорудили баррикады. Нет снарядов, боеприпасов, нет даже еды. Организацию обороны можно представить хотя бы по такой детали: недавно назначенные коменданты Зимнего не знали топографии дворца; дверь, выходящую к Зимней канавке, не заперли, о ней не знали или забыли. К вечеру через этот вход во дворец стали проникать осаждавшие.
Почему министры Временного правительства оставались в Зимнем дворце до самого конца, до ареста? Ведь дворец по-настоящему окруженным оказался лишь к вечеру, у них было время уйти. С утра они собрались в Зимнем на заседание, затем решили ожидать прибытия войск с фронта. Вечером, когда надеяться было уже не на что, правительство составляло воззвания к демократической общественности. Общественность не откликнулась. К ночи «в огромной мышеловке бродили, изредка сходясь все вместе или отдельными группами на короткие беседы, обреченные люди, всеми оставленные».
Около двух часов дня французский журналист Анэ отправился во дворец. У Адмиралтейства он увидел несколько патрулей ВРК, в сотне метров от них юнкера сдерживали толпу любопытных. На площади пусто. «Дворец — какая-то пустыня. Анэ проходит одну залу за другой, никого не встречая. Правительство словно исчезло, и только в комнате для печати французский журналист находит двух-трех собратьев по перу». Управляющий делами Временного правительства В. Д. Набоков приехал к Зимнему дворцу около четырех часов дня. Площадь уже была оцеплена редкими шеренгами солдат. Он предъявил свой пропуск и беспрепятственно прошел через оцепление. «Присутствие мое оказалось совершенно бесполезным… Когда выяснилось, что Временное правительство ничего не намерено предпринимать, а занимает выжидательную позицию, я предпочел удалиться».
Около четырех часов дня в город прибыли вызванные ВРК матросы из Кронштадта и из Гельсингфорса. Их около четырех тысяч, они — главная сила большевиков. К 6.30 вечера дворец окружен осаждающими. У защитников достаточно сил для обороны, но не хватает командиров («всего 5 действующих офицеров»). Большевики считали, что во дворце около полутора тысяч человек, однако к ночи их число заметно поубавилось. «Покидали Дворец изголодавшиеся, покидали в одиночку и группами павшие духом, покидали обманутые». Юнкеров-артиллеристов увел политический комиссар их училища, солгавший, что таков приказ командира. Ушли казаки. Перед этим они спросили, на что рассчитывает правительство, оставаясь в бездействии. «Правительство казакам отвечало то, что говорило юнкерам, — оно не может отдать военного приказа: биться до последнего человека; может быть, кровопролитие будет бесцельно и поэтому оно предоставляет свободу действий». Казачий полковник «ничего не сказал и только вздохнул».
До девяти часов вечера осаждающие и осажденные обменивались редкими выстрелами. После девяти перестрелка усилилась. «Мы — или нас?» — спросил кто-то из министров. «Мы. Для острастки выстрелили из пушки в воздух». Атакующие стреляли всерьез, а не для острастки. Сигналом к штурму стали холостые залпы из сигнальной пушки Петропавловской крепости и из носового орудия «Авроры». После часа перестрелки, когда, по выражению В. А. Антонова-Овсеенко, руководившего штурмом, «беспорядочные толпы матросов, солдат, красногвардейцев то наплывают к воротам дворца, то отхлынывают», начался артиллерийский обстрел Зимнего из Петропавловской крепости. Шестидюймовые орудия «Авроры» тоже должны стрелять боевыми снарядами, но крейсер поставили так неудачно, что он не мог бить по дворцу.
Почему же Зимний дворец не превратился в груду развалин? Со временем возникнет легенда о «великой революции» на пятачке у Зимнего дворца. Но дело у большевиков в тот день шло совсем не гладко. Боевые действия начались через сутки после назначенного срока, были и другие неувязки, едва не сорвавшие переворот. Около одиннадцати часов вечера артиллерия Петропавловской крепости получила приказ начать обстрел Зимнего боевыми снарядами. Но оказалось, что орудия не могут стрелять — «недоставало каких-то частей. Пришлось наскоро искать не столько недостающих частей, сколько других артиллеристов». Для вразумления артиллеристов в крепость прибыли матросы, и только после этого орудия стали бить прямой наводкой — но из тридцати пяти снарядов только два попали в цель.
На другой день посол Великобритании Бьюкенен «вышел после полудня, чтобы взглянуть на повреждения, причиненные Зимнему Дворцу в прошлый вечер длительной бомбардировкой, и, к моему удивлению, несмотря на близость прицела, со стороны реки имелось всего три отметины в тех местах, где ударила шрапнель. Со стороны площади стены были испещрены тысячами пуль от пулеметов, но ни один выстрел из полевых орудий… не попал в здание».
Штурм идет с девяти часов вечера; осаждающие, по поэтическому выражению Антонова-Овсеенко, много раз «наплывают и отхлынывают», но дворец до сих пор не взят! А что происходило в Смольном? Там с утра 25-го скрывался в задних комнатах вождь революции. «Он был обвязан платком, как от зубной боли, с огромными очками, в плохом картузишке», — вспоминал Троцкий. В таком виде он появился здесь накануне вечером. В 2.30 дня Троцкий объявил на заседании Петроградского совета, что взятие дворца и арест Временного правительства — дело ближайших минут. В три часа о том же сообщил появившийся на заседании Ленин. Затем срок перенесли на 6 часов…
В 10.40 вечера в Смольном открылся Второй съезд Советов рабочих и солдатских депутатов. По замыслу Ленина, при его открытии следовало объявить о свержении Временного правительства. У большевиков на съезде численный перевес, но все же лучше поставить делегатов перед совершившимся фактом. В Смольном слышны артиллерийские залпы — однако известия о победе все нет.
Ленин на съезде не появлялся. Он, как «лев в клетке, метался в маленькой комнатке подле заседания и ругался», вспоминал Троцкий. Потом они с Ильичом лежали на полу (!) в комнате и отдыхали, лишь изредка Троцкий «выходил в зал заседаний для того, чтобы подать реплику Дану или иному оратору». В реальных событиях 25 октября был иной колорит, нежели в фильме Эйзенштейна «Октябрь».
Во время обстрела и после него первые группы осаждающих проникли во дворец со стороны Миллионной, блуждали по пустым залам, лестницам. Их обезоружили юнкера, но с разных входов появлялись все новые и новые… «Тревожный шум в самом дворце — ворвались откуда-то 30–40 человек. Бросили бомбы. Опять тишина. Опять ворвалась толпа. Уже большая — человек 100. Пальчинский доложил, что юнкера приняли ее за депутацию от Думы. Толпу обезоружили. И вдруг возник шум где-то и сразу стал расти, шириться и приближаться». То, что юнкера приняли за депутацию от Думы, была толпа, ворвавшаяся через двор вместе с парламентерами большевиков. Начальник обороны передал правительству, что вынужден сдать дворец во избежание кровопролития. Парламентеры обещали сохранить жизнь участникам обороны. Министры начали совещаться о капитуляции. В комнату, где они находились, был допущен глава большевистских парламентеров Антонов-Овсеенко. Толпа осталась за дверьми. К юнкерской охране, стоявшей за дверьми, вышел представитель правительства и объявил решение: принять сдачу без всяких условий. Юнкера выслушали его молча.
В 2 часа 10 минут Антонов-Овсеенко объявил об аресте Временного правительства. «Мы не сдались и лишь подчинились силе, и не забывайте, что ваше преступное дело еще не увенчалось окончательным успехом», — сказал кто-то из министров. В Смольный сообщили о взятии дворца и аресте правительства. Теперь Ильич мог встать с пола, на котором отдыхал, — настал его звездный час.
FB2Library.Elements.Poem.PoemItemА. Блок. «Записные книжки». 20 декабря 1918 года́
В 1918 году вышла книга Винберга о событиях в Петрограде, названная «В плену у обезьян». В плену у обезьян — так можно определить происходившее в городе после октябрьского переворота. Почти сразу же начались погромы. В Петрограде было несколько сотен винных складов и погребов, к ним и бросились в первую очередь «угнетенные массы». Толпы солдат и городского отребья разгоняли охрану и взламывали двери склада. Из разбитых бочек спиртное лилось на пол. Сбегались новые толпы, «вокруг винного погреба хороводом неслась кровопролитная драка»; по мостовой, смешиваясь с грязью, расплывались винные лужи; пили, отталкивая друг друга, из луж… Потом начиналась стрельба, грабежи окрестных лавок. Вспыхивали пожары.
В сумерках люди не выходили из дому. Освещения в городе почти не было, с улицы доносились выстрелы. Шли грабежи «буржуйских» квартир. И днем на улицах страшно. З. Н. Гиппиус записывала в дневнике о происшествиях, обыкновенных в то время. «Сегодня Ив. Ив. [Манухин] пришел к нам хромой и расшибленный. Оказывается… на Фонтанке в 3 часа дня он увидел женщину, которую тут же грабили трое в серых шинелях. Не раздумывая… он бросился защищать рыдавшую женщину… Один из орангутангов изо всей силы хлестнул Ив. Ив. так, что он упал на решетку канала… Однако в ту же минуту обезьяны кинулись наутек, забыв про свои револьверы…» («Петербургские дневники». 22 января 1918). Через несколько дней новая запись: «Единственная злая отрада сегодняшнего дня: на Шпалерной ограбили знаменитых большевиков Урицкого и Стучку. Полуголые, дрожа, добрались они до Таврического дворца».
Через пять дней после штурма комиссия Городской думы «произвела обследование разгрома Зимнего дворца и установила, что в смысле ценных художественных предметов искусства Дворец потерял немного, хотя там, где прошли грабители, комиссия натолкнулась на следы вандализма — у портретов прокалывались глаза, на креслах срезаны кожаные сиденья, дубовые ящики с фарфором пробиты штыками», свидетельствовал С. П. Мельгунов.
Погромы, самосуды, разнузданная чернь — это страшно. Не менее страшно и другое — «идейная» жажда расправы, дикая ненависть, охватившая многих. Ярким примером тому были матросы Балтийского флота. Мельгунов, ссылаясь на статью В. Бонч-Бруевича «Странное в революции», говорит о коллективном психозе матросской массы. «Бонч-Бруевич дал… изумительно яркую бытовую картину матросского общежития той группы, во главе которой стояли прославленный Железняк и его брат. Он описывает исступленные радения с „сатанинскими“ песнями и плясками „смерти“ среди символических „задушенных“ тел — с кровавыми выкриками и угрозами. Железняк и его товарищи запомнились многим. Вот они шагают посередине улицы: на плечах у Железняка меховая горжетка, у другого матроса шея обмотана грязным кружевом; каждый из них обвешан целым арсеналом оружия. На митингах Железняк неизменно требует „миллиона голов буржуазии“!»
Расправа, учиненная матросами над юнкерами, ужасала неслыханной жестокостью. Комендант Петропавловской крепости говорил, что не сможет защитить заключенных царских министров и министров Временного правительства от самосуда. 6 января 1918 года четверо больных узников были отправлены из крепости в лечебницы. Двое из них — члены Временного правительства А. И. Шингарев и Ф. Ф. Кокошкин в ту же ночь были убиты матросами в Мариинской больнице. «Шингарев был убит не наповал, два часа еще мучился, изуродованный, Кокошкину стреляли в рот, у него выбиты зубы. Обоих застигли сидящими в постелях. Электричество в ту ночь в больнице не горело. Все произошло при ручной лампочке» (З. Н. Гиппиус. «Петербургские дневники». 7 января 1918). «Внутри дрожит», — записал 8 января Александр Блок, узнав об убийстве. А начало записи этого дня: «Весь день — „Двенадцать“».
Блок говорил Чуковскому, что начал писать поэму с середины, со слов: «Уж я ножичком полосну, полосну!» Тому страшному, нечеловеческому, что надвинулось на Петроград и Россию, суждено было сказаться через Александра Блока. 29 января он записал: «Страшный шум, возрастающий во мне и вокруг. Этот шум слышал Гоголь… Сегодня я — гений».
В эти недели Блок переживал особое состояние. Кровавый шум времени оглушал, захлестывал душу, доводил до безумия: «Я живу в квартире, а за тонкой перегородкой находится другая квартира, где живет буржуа с семейством… Господи Боже! Дай мне силу освободиться от ненависти к нему, которая мешает мне жить в квартире, душит злобой, перебивая мысли… Он лично мне еще не сделал зла. Но я задыхаюсь от ненависти, которая доходит до какого-то патологического истерического омерзения, мешает жить», — запись 26 февраля 1918 года.
Но «черной злобой, святой злобой» одержимы не все. Большинство рассуждает проще: пришло время грабить буржуев. «Если ночью горит электричество — значит, в этом районе обыски… Оцепляют дом и ходят целую ночь, толпясь, по квартирам», — писала З. Н. Гиппиус. Чего же они ищут? «Денег, антисоветской литературы, оружия». Бабы на обысках особенно интересуются, что в шкафах. «Странное чувство стыда, такое жгучее — не за себя, а за этих несчастных новых сыщиков… беспомощных в своей подлости и презрительно жалких». Страшно, что в обысках участвуют дети. «Мальчик лет 9 на вид, шустрый и любопытный, усердно рылся в комодах и в письменном столе Дм. Серг. (Мережковского. — Е. И.). Но в комодах с особенным вкусом… „Ведь подумайте, ведь они детей развращают! Детей!“»
Но у Мережковских, да и у других литераторов мало чем можно поживиться. А вот Федор Иванович Шаляпин действительно богат. У него конфисковали автомобиль, банковские вклады, но это лишь начало. Он вспоминал: «Каждую ночь обыски. Приходят люди из разных организаций. Документы, выданные в других районах и организациях, для них недействительны. Откровенные грабежи». Конфискуют запасы вина. И картины — он не имеет права владеть тем, что принадлежит народу. Требуют опись столового серебра. Почему-то именно это переполняет чашу терпения. Шаляпин обращается к властям с просьбой, чтобы серебро оставили. Каменев милостив к просителю: «Конечно, товарищ Шаляпин, вы можете пользоваться серебром, но не забывайте ни на одну минуту, что в случае, если это серебро понадобилось бы народу, никто не будет стесняться с вами и заберет его у вас в любой момент». «Я понимал, конечно, что больше уже не существует ни частных ложек, ни частных вилок, — иронизировал Шаляпин, — мне внятно и несколько раз объяснили, что это принадлежит народу».
Буржуи будут уничтожены как класс, но пока их можно использовать. В 1918 году «была суровая зима, и районному комитету понадобилось выгружать на Неве затонувшие барки для дров. Районный комитет не придумал ничего умнее, как мобилизовать для этой работы не только мужчин, но и женщин» (Ф. И. Шаляпин. «Маска и душа»). Летом 1918 года в городе вспыхнула холера, и «буржуев» погнали рыть могилы и хоронить умерших. В мае 1919 года «дыры от выломанных торцов на Невском проспекте засыпали щебнем те, кто питались по пятой категории, т. е. не имели постоянной работы. Их гнали на очистку улиц и починку мостовых, они едва стояли на ногах и не всегда могли поднять лопату», — писала Н. Н. Берберова в книге «Железная женщина». Одних водили под конвоем рыть окопы за городом, других отправляли за сотни километров на другие «общественные работы». «Ассирийское рабство. Да нет, и не ассирийское, и не сибирская каторга, а что-то совсем вне примеров», — заметила З. Н. Гиппиус.
«Мы истребляем буржуазию как класс, — писал в 1918 году в газете „Правда“ член коллегии ВЧК М. Лацис. — Не ищите на следствии материала и доказательств того, что обвиняемый действовал делом или словом против советской власти. Первый вопрос, который вы должны ему предложить, какого он происхождения, воспитания, образования или профессии. Эти вопросы и должны определить судьбу обвиняемого». К буржуям причислены не только бывшие богачи и аристократы, но и бывшие служащие, врачи, учителя, извозчики-лихачи, лавочники, банщики. Словом, значительная часть петербуржцев. Все они стали заложниками в борьбе новой власти с противниками. Их загребали как рыбу бреднем: при обысках, облавах, по спискам домовых книг. Причиной ареста становились дружеские, родственные связи, просто сословная принадлежность. По свидетельству писателя Марка Алданова, в 1918 году «почти половина столицы старалась ночевать вне дома (аресты производились ночью)». «Расстреливают офицеров, сидящих с женами вместе, человек 10–11 в день… Комендант, проходя мимо тут же стоящих, помертвевших жен, шутит: „Вот, вы теперь молодая вдовушка! Да не жалейте, ваш муж мерзавец был! В Красной армии служить не хотел!“» (З. Н. Гиппиус. «Петербургские дневники». Август 1919).
Расстреливали, когда не хватало места в тюрьмах. «Камеры (Трубецкого бастиона Петропавловской крепости. — Е. И.) были переполнены… На третий день людей стали партиями куда-то уводить… [Люди] были выведены на мол… часами стояли на моле в ожидании погрузки. Вдруг раздалась команда: „Те, кто не военные, отойдите в сторону!“ Оказалось, что баржи переполнены и начали тонуть», — рассказывала в своих воспоминаниях «Дочь генеалога» Т. А. Аксакова. Офицеров отвезли в Кронштадт и расстреляли. В ночь после убийства председателя петроградской ЧК Урицкого (30 августа 1918 года) было расстреляно больше 500 заложников.
Однако «коммунары», занявшие номера гостиницы «Астория» и особняки, не спешили в могильную сень. «Горький говорил с аппетитом: — А провизия есть, есть… Это я знаю наверное… В Смольном куча икры — целые бочки… Вчера у меня одна баба из Смольного была… там они все это жрут, но есть такие, которые жрут со стыдом», — записал в дневнике К. И. Чуковский.
Пир победителей в умирающем Петрограде. Аркадий Аверченко в книге рассказов «Дюжина ножей в спину революции» так описывал «новую русскую власть» в городе: «…съехали жильцы с квартиры, так вот теперь эти новые и взяли покинутую квартиру, значит… Приходит новый хозяин. В мокрой, пахнущей кислым шинели, отяжелевший от спирта-сырца, валится прямо на диван. А в бывшем кабинете помещаются угрюмые латыши, а в бывшей детской… спят вонючие китайцы и „красные башкиры“» («Усадьба и городская квартира»).
Угрозу для новой власти представлял и «победивший пролетариат», терпевший те же муки, что и остальные. В царские времена рабочие бастовали, открыто проявляли свое недовольство. Теперь за это полагалось одно наказание — смерть. «За оставшимися в городах, на работающих фабриках, большевики следят особенно зорко, обращаются с ними и осторожно — и беспощадно. Периодически повторяются вспышки террора именно рабочего… Запрещены всякие организации, всякие сходки, сборища, митинги, кроме официально назначаемых… На официальных митингах все бродят какие-то искры, и порою достаточно одному взглянуть исподлобья, проворчать: „Надоело уже все это…“, чтобы заволновалось собрание, чтобы занадрывались одни ораторы, чтобы побежали другие черным ходом к своим автомобилям» (З. Н. Гиппиус). Рабочие пробовали по старой памяти устраивать демонстрации, но «пролетарская власть» встретила их пулеметным огнем. Были арестованы и расстреляны члены заводских комитетов.
Поначалу большевики не верили в прочность своей власти и действовали, как бандиты при удачном налете: спешили побольше награбить (деньги и ценности переводили на свои имена в иностранные банки), убить как можно больше людей. Они каждую минуту готовы были бежать, хотя грозили, по выражению Троцкого, «перед уходом хлопнуть дверью на весь мир». В 1921 году газета «Правда» писала: «Тем, кто нас заменит, придется строить на развалинах, среди мертвой тишины кладбища».
Если Петербург называли городом на болоте, то Петроград становится городом на крови. В кровавой хляби не просто погибало бессчетное число жертв — сознательно уничтожалось все лучшее, достойное в народе. Выберем из мартиролога тех лет одно имя — капитан I ранга А. М. Щастный. В конце марта 1918 года он был назначен командующим морскими силами Балтийского флота; перед вступлением немцев в Финляндию получил секретное предписание председателя Реввоенсовета Троцкого взорвать корабли, уничтожить Балтийский флот. Щастный не сделал этого, а сохранил флот, выведя его из Гельсингфорса (Хельсинки) в Кронштадт. В мае его вызвали в Москву, арестовали и судили в Верховном трибунале. Единственным свидетелем и главным обвинителем на суде был Троцкий. Щастного обвинили в том, что «совершая геройский подвиг, он тем самым создал себе популярность, намереваясь впоследствии использовать ее против советской власти». За спасение Балтийского флота он был расстрелян!
Я не стану писать о терроре советского времени — это тема особая. Заглянув в его бездну, уже не видишь ничего, кроме «кровавых костей в колесе». В тридцатые годы в Ленинграде бытовала загадка: «Какое самое высокое здание в городе?» — «Исаакиевский собор». — «Нет, дом НКВД. С собора видно Ладожское озеро, а из дома на Шпалерной — Соловки».
А до Соловков — во всю ширь — плоское, вымершее пространство…
Небесная родина наполняется ежеминутно более и более близкими нашему сердцу и тем как бы становится нам еще желанней и драгоценней.Из письма Н. В. Гоголя В. А. Жуковскому. 1847
К началу 1917 года в городе было 2,4 миллиона жителей, в 20-м году — 722 тысячи. За три года население уменьшилось втрое. В 1918–1919 годах в Петрограде голод. Хлебная норма зимой 1918 года — 200 грамм в день, с апреля 1919-го — 50 грамм. «Девятнадцатый год… Симметрия двух девяток для многих… осталась зловещим знаком голодной смерти, сыпного тифа, испанки, лютого холода в разрушающихся и разрушаемых (топили паркетами) домах и самодержавного царствования ВЧК» (Н. Н. Берберова. «Железная женщина»). «Сперва топили печки старого образца мебелью, потом просто перестали их топить. Переселились на кухню… Спали в пальто, покрывались коврами; особенно гибли люди в домах с центральным отоплением. Вымерзали квартирами… Лопнули водопроводы, замерзли клозеты… Умирали, возили трупы на ручных салазках. Теперь стали подбрасывать трупы в пустые квартиры. Дороговизна похорон. Я посетил раз своих старых друзей. Они жили в доме на одной аристократической улице, топили сперва мебелью, потом полами, потом переходили в следующую квартиру. Это — подсечная система. В доме, кроме них, не было никого», — вспоминал В. Б. Шкловский в автобиографической прозе «Три года».
Летом 1919 года в городе свирепствовали дизентерия, холера, сыпной тиф. Раньше можно было уехать из Петрограда (и многие уехали), теперь бежать некуда — с трех сторон фронт Гражданской войны. «Несмотря на периодическую глухую орудийную стрельбу, вид города все тот же: по улицам, заросшим травой, в ямах, идут испитые люди с котомками и саквояжами, а иногда… протарахтит большевистский автомобиль» (З. Н. Гиппиус. «Петербургские дневники». Август 1919). Зимой в квартирах нет света, холод такой, что вода из лопнувших труб замерзает, образуя каток. «В эти долгие-долгие часы тьмы все кажется, что ослеп. Ходишь с вытянутыми вперед руками, ощупывая ледяные стены коридора… Я поняла, что голод хуже холода, а тьма хуже и того и другого вместе».
«Сегодня сыт: а знаете, милого творожку я съел чуть-чуть — не более раз 4-х за зиму… Теперь только о еде и думаю», — это из письма 1918 года Розанова Голлербаху. Он вспоминает счастливые дни, когда «отрезывал у-зень-кую серединку пирога с капустою и, не удержась… еще и еще. Ах, как вкусно было». «Булочки, булочки… Хлеба пшеничного… Мясца бы немного…» (В. В. Розанов. «Апокалипсис нашего времени»).
Имя петербургского хирурга Николая Александровича Вельяминова было знаменито в медицинском мире. В 1920 году, «председательствуя в последний раз на собрании хирургического общества, он, обратясь к портрету Пирогова, сказал: „Ave, Caesar, morituri te salutant!“. Вскоре Вельяминов был выселен из квартиры вместе с собакой — единственным оставшимся у него близким существом. Он нашел пристанище в холодном, пустом помещении и очень нуждался. Когда последнее кресло было расколото на дрова и сожжено, Николай Александрович умер. На другой день нашли мертвой его собаку» (Т. А. Аксакова. «Дочь генеалога»). Таких судеб и страшных смертей в Петрограде 1918–1920 годов были тысячи, десятки тысяч.
С хлебным пайком в 50 или 200 грамм выжить невозможно. На городских рынках появились «толчки», там вещи меняли на еду. Новая власть запрещала это: «…на рынках вечные облавы, разгоны, стрельба, избиения. Сегодня избивали на Мальцевском. Убили 12-летнюю девочку… Чем объяснить эти облавы? Разве любовью к искусству, главным образом. Через час после избиений те же люди на тех же местах снова торгуют тем же. Да и как иначе? Кто бы остался в живых, если б не торговали они — вопреки избиениям?» — записала в августе 1919 года З. Н. Гиппиус. Вымирают целые семьи. Все больше пустующих квартир. Такое повторится еще раз — во время Ленинградской блокады.
Петроград 1919 года… Когда-то здесь в метельном блеске Александру Блоку явилась Прекрасная Дама, это был город его Незнакомки, Кармен. Черный умирающий Петроград кажется еще страшнее в обрамлении снегов; по обледенелым рельсам давно не ходят трамваи, на улицах пустынно. В декабрьских сумерках 1919 года в последний раз встречаются герои Блока: Дама, Поэт, Господин, Матрос…
Господин из тех, кто назойливой толпой провожали Незнакомку, Матрос — свойственник Андрюхи из «Двенадцати». В последний раз раскрывается занавес балаганчика:
Занавес закрывается. За ненадобностью в сундук отправлена кукла Господин, немного погодя — Поэт. А для Дамы и Матроса новую пьесу сочинит Михаил Зощенко.
В начале 20-х годов Петроград полуразрушен: торцы мостовых выломаны и сожжены, летом улицы зарастают травой; «старые петербургские вывески еще на своих местах, но за ними, кроме пыли, мрака и зияющей пустоты, ничего не было… в Гостином дворе можно было собрать большой букет полевых цветов… Все кладбища были разгромлены», — вспоминала А. Ахматова. Но население Петрограда увеличивалось главным образом за счет притока со стороны. В 1923 году здесь уже больше миллиона жителей, в 1926-м — больше полутора миллионов.
Да тот ли это город? Переименованы улицы, площади, мосты. Дворцовая площадь теперь площадь Урицкого, Исаакиевская — Воровского, Владимирская площадь и одноименный проспект — Нахимсона, Невский проспект — 25 Октября, Литейный — Володарского, Дворцовый мост — Республиканский… Даже Таврический дворец теперь дворец Урицкого! Председателя петроградской ВЧК увековечили основательно: кроме Дворцовой площади, Таврического дворца, табачной фабрики, и Царское Село стало «Детским имени товарища Урицкого». А Павловск — Слуцк.
С улиц и площадей начали убирать памятники, «не имеющие художественной ценности и воздвигнутые в честь царей и их слуг». В 1918 году появились советские памятники. Подбор «великих людей» был удивительный: от Рентгена и Гейне — до Гарибальди и Луначарского. Новые идеи воплотили представители нового искусства. «Старики-старожилы едва ли забыли странные бюсты на длинных столбах — постаментах, которые неожиданно выросли среди городских площадей. Судя по надписям, эти треугольники и усеченные кубы притязали на то, чтобы изображать Некрасова, Чернышевского, Марата», — писал К. И. Чуковский. Гипсовые шедевры вскоре разрушились и были убраны; но один из памятников той поры доныне поражает воображение. Это надгробье над могилой Н. В. Бахвалова (1921 год) на Коммунистической площадке возле Троицкого собора Александро-Невской лавры. Диковинное сооружение из чугунных колес, шестеренок, цепей…
Менялись традиции, даже такие, казалось бы, незыблемые, как погребальный обряд. Ленин увековечен самым почетным образом — в виде мумии. Партийцев хоронили на Коммунистических площадках. В конце 1920 года в Петрограде открылся крематорий. Чуковский побывал там с комиссаром Петросовета Каплуном. «…Ни религия, ни поэзия, ни даже простая учтивость не скрашивают места сожжения. Все в шапках, курят, говорят о трупах, как о псах… Мы открыли один гроб… Там лежал — пятками к нам — какой-то оранжевого цвета мужчина, совершенно голый, без малейшей тряпочки, только на ноге его белела записка „Попов, умер тогда-то“. — „Странно, что записка! — говорил Каплун. — Обыкновенно делают проще: плюнут на пятку и пишут чернильным карандашом фамилию“… В самом деле: что за церемонии! Кому какое дело, как зовут ту ненужную падаль, которую сейчас сунут в печь… „Летом мы устроим удобрение!“ — потирал инженер руки» (К. И. Чуковский. «Дневник». 3 января 1921). Этот ужас уготован законопослушным гражданам. А «врагам революции» не полагается и могил.
24 августа 1921 года был расстрелян Николай Гумилев. За несколько лет до этого он написал: «И умру я не на постели, при нотариусе и враче…» Но какое воображение могло предвидеть это: скрученные проволокой руки, яма в лесу под Бернгардовкой… Через девять лет Анна Ахматова нашла это место. «Земля запала, понизилась, потому что там не насыпали могил. Ямы. Две братские ямы на шестьдесят человек». Земля вокруг них изрыта лисьими норами.
Разве это тот город? В 1922 году было несколько знаменательных отъездов из Петрограда. Летним утром на набережной, неподалеку от Академии художеств собрались люди, провожавшие Шаляпина и его семью. Он уезжал на гастроли. Пароход тронулся, музыканты на берегу заиграли «Интернационал». «Это был грустный для меня момент, — вспоминал Шаляпин, — потому что я знал, что… не вернусь на родину».
В октябре и ноябре на той же набережной опять были проводы. На этот раз «Интернационал» не играли. Родину покидали высланные из советской России деятели науки и культуры, цвет русской интеллигенции. В начале октября отсюда провожали москвичей, 15 ноября — петроградцев, отплывавших от «запушенной первым снегом и погруженной в вечерний сумрак василеостровской набережной. На ней собралось более сотни, а может быть, и около двухсот родственников и друзей отплывающих» (Б. Лосский. «К изгнанию „людей мысли“ в 1922 году»).
В Петрограде-Ленинграде ожесточенно вытравлялось все, связывающее нынешнюю жизнь с прошлым. Во время изъятия церковных ценностей в 1922 году были разграблены не только храмы, «пошли систематические поиски драгоценных металлов и камней в царских и других богатых могилах», — рассказывал Б. Лосский. Награбленное пошло в переплавку (среди прочего серебряный иконостас Казанского собора). Грабежи были только началом разгрома церкви. В августе 1922 года расстреляны петроградский митрополит Вениамин и другие осужденные на Петроградском церковном процессе. Храмы закрывались, а в Александро-Невской лавре в 20-е годы открыли Институт народов Севера.
«В пустынном монастырском убежище учились грамоте, ели и спали кочевники из тайги, охотники и рыболовы — среди них и шаманы. [Они] плясали под громадные самодельные бубны. Они входили в экстаз, прыгали, бесновались и что-то при этом выкрикивали воющими высокими голосами» (Л. Жукова. «Эпилоги»). Видно, правы были раскольники: «Петербургу быть пусту»…
Хотя он заполнен людьми, бурлит жизнь в коммунальных квартирах и на улицах. В сентябре 1927 года Чуковский записывал в дневнике: по дороге «домой останавливаюсь у кабаков (пивных), которых развелось множество. Изо всех пивных рваные люди, измызганные и несчастные, идут, ругаясь и падая. Иногда кажется, что пьяных в городе больше, чем трезвых… А между тем ощущение катастрофы у всех — какой катастрофы, неизвестно — не политической, не военной, а более грандиозной и страшной».
В начале 30-х годов в Ленинграде продолжался разгром научных и культурных центров, были репрессированы многие ученые Академии наук, сотрудники Эрмитажа. «Каждое такое дело — эрмитажники, историки, словарники — это крупица народного мозга, это мысль и это духовная сила, которую планомерно уничтожали», — писала в воспоминаниях Н. Я. Мандельштам. В учреждениях на «чистках» выясняли социальное происхождение сотрудников. «Социально-чуждые» лишались права служить в государственных учреждениях, хлебной карточки, их выселяли. В 1935 году властями организована высылка дворян из Ленинграда. Кажется, после моровой полосы двух десятилетий в городе должны остаться лишь те, о ком писал М. М. Зощенко: одичалые, несчастные люди.
Но глубинные связи с прошлым, с культурой не так просто вытравить. Оказалось, что Петербург обладает свойством влиять на человеческие души. Уже в 30-е годы сложилось понятие «ленинградец», с которым связывалось представление об интеллигентности, вежливости. Во время войны и блокады бо́льшая часть ленинградцев погибла. И уже в который раз население города обновилось за счет притока со стороны. И снова он — с его особым пространством и культурой — преобразовывал и воспитывал новые поколения горожан. Связь с прошлым не прерывается.
Эту книгу о прошлом Петербурга я хочу закончить удивительными стихами, написанными в «черные дни» города. Они о том лучшем, что заключено для нас в слове «Петербург».
1994–1995
Иерусалим — С.-Петербург