Происходило что-то гадкое и противоестественное, Невилл, припав к запястью Курта, жадно глотал кровь, полузакрытые глаза поблескивали красным из-под длинных ресниц. Мерзость… Какая мерзость! Элис почувствовала тошноту, но смотрела, не отрываясь. Невилл же говорил: его называют Олтар Край — кровопийца, но кто мог подумать, что в прозвище вложен буквальный смысл?

Сын Дракона поднял голову, яркие алые глаза взглянули в упор, и Элис отвернулась.

— Спасибо… — пробормотал Курт.

На запястье его не осталось и следов пореза.

— Кейши видела вампира, — Элис встала. — У Майкла было здоровое сердце. Его убил вампир.

— Я не вампир, — пророкотал Сын Дракона. Он тоже попытался встать, но вздохнул и опустился на колено, — чертов закат… Я не вампир, риалта, я…

— Это ты убил Майкла?

— Он нарушил клятву…

— Я тебя ненавижу.

Пафос в собственных словах был неприятен, но сказать иначе не получилось.

— Мы пойдем, — Курт решительно начал пробираться к выходу из трубы.

Вильгельм засомневался было, но вышел следом.

— Ты уверен, что это не опасно?

— Не вопрос. Он сейчас мухи не обидит.

— Я не понял, — они пошли к “ситроену”, — это что, настоящий вампир?

— Да какой он вампир? — Курт махнул рукой. — Это Змей-под-Холмом, тот самый хозяин Черного Замка.

— Дьявол Лихтенштейна? — Вильгельм озадаченно хмыкнул. — Что ж он спекся так быстро?

— Плохое место, плохое время, — Курт потер запястье, — у каждого Кощея есть своя иголка, знаешь ли.

Он хлопнулся на переднее сиденье, жалея о том, что не курит.

— О каком Майкле шла речь?

— Понятия не имею.

— Интересно, — Вильгельм огляделся, — а где твой пистолет? Я помню, ты мне его отдал…

Чертыхнувшись, Курт выскочил из машины:

— Элис!

Очередь выстрелов прогрохотала гулко, с долгим тяжелым эхом. Стены дренажной трубы завибрировали от звукового удара.

Элис выбралась на поверхность, морщась и встряхивая головой. Молча протянула Курту оружие, но тот пробежал мимо, на каблуках скатился с насыпи, заглянул в темное жерло трубы.

Там было пусто. Только влажная грязь на дне светилась мягким серебряным светом.

Давно и далеко…

Свора белых псов с темно-красными ушами встретила Наэйра, спешащего к месту последнего боя князя. За собаками, трубя в рога как на охоте, вылетели на белых лошадях пышно разодетые всадники. Прекрасное Семейство — беззаботные рыцари Сияющей… принц убил первых из них прежде, чем они поняли, что затравили не оленя, а дракона. Сдаваться дети “прекрасного семейства” не умели, и пришлось дать им бой. Короткий бой…

Наэйр появился на холме в кипени сражения как раз вовремя, чтобы увидеть, как валится с седла князь, пронзенный сразу несколькими копьями. Как сабля в руке предателя наносит последний, уже ненужный удар.

Наверное, он сошел с ума. Что-то в сердце надорвалось, отдавшись болью по всему телу. Если бы мог он забыть себя, отдавшись боли, покориться ей, он убил бы всех: предателей и тех, кто верен, врагов и своих, выпил их кровь и отдал души своему сюзерену. Вскрикнув, Наэйр взвился в небеса, как комета прянув из Тварного мира прямо в реку времени, окружившую Лаэр.

Он вернулся назад.

Появился на холме в кипени сражения, чтобы увидеть, как валится с седла князь, пронзенный сразу несколькими копьями…

И снова вернулся. И снова. И возвращался опять и опять, сбившись со счета, в сотый раз, в тысячный?..

Сын Утра остановил его. Сам Люцифер — Светоносный. Поймал в ладони, как маленькую птицу.

— Что ты делаешь, Змей?! Остановись! Космос сходит с ума вместе с тобой.

Наэйр молча бился в живой клетке, не понимая, кто говорит с ним, не слыша, что ему говорят. Он хотел убивать, он не мог убивать — гибель смертных не позволила бы ему вернуться. Он хотел крови, и голод терзал все сильней.

— Фейри погиб, — продолжал тот же голос, — сын Владыки, внук Баэса. Это свершилось, и ты не в силах отменить его смерть. Вспомни, Змей — тебя же учили, ты знаешь!

— Я? — он с трудом мог дышать от боли. — Я не в силах?! А ты? Ты же бог! Ты — всемогущий!

— Бог не может спасти человека без его воли. Лети, Змей, — ладони разжались, — убей их, если хочешь, если тебе станет легче, уничтожь всех на этой планете. Погаси их солнце, стряхни звезды с небес. Но не терзай себя, пытаясь совершить невозможное.

Боль умерла вместе с надеждой.

Сначала дед. Теперь — отец. Михаил был уже взрослым и не мог даже плакать.

Обезглавленное тело он отвез в монастырь и приказал игумену похоронить своего князя в храме.

— Я не могу, — сказал монах, — прости, князь, но отец твой погиб в ложной вере, и душа его обречена адскому пламени.

Князь?.. Да, теперь его называют князем. На малое время, пока не взял власть над землями тот, с кем сражался отец в последнем своем бою. Это случится очень скоро, но пока…

Князь Михаил положил руку на рукоять сабли:

— Ты похоронишь моего отца в храме, поп, или тебя похоронят на перекрестке.

Если у игумена и были возражения, озвучивать их он счел нецелесообразным.

Бог не может спасти человека против его воли. Отец не хотел быть спасенным силой Светоносного, так, может быть, Белый бог позаботится о его душе?

“Пусть темна будет ночь над тобой, Представляющий Силу…”

Сияющая-в-Небесах прислала ему письмо. В первый раз. Раньше она, казалось, не замечала принца Наэйра, Крылатого Змея, словно никогда не слышала о таком, словно не он убивал ее подданных и, не ведающий страха, осмеливался являться к полуденному престолу, напрашиваясь на дуэли, приглашая сэйдиур поучаствовать в Диких Охотах.

“Владыка Темных Путей убит, убит и его сын-подменыш, тебя некому больше защитить, Змей, ты остался один. И ты тоже очень скоро будешь убит. Но я могу подарить тебе жизнь, если ты отправишь в земли Баэса всех своих подданных. Мир не рухнет оттого, что фейри Полуночи уйдут во владения Смерти, ведь Представляющий Силу останется жив…”

Сияющая-в-Небесах, полновластная бонрионах, несправедливо полагала, что после смерти ее правнука, можно будет найти замену и ему. Она выдвинула ультиматум, предложила жизнь или смерть, на выбор. И Наэйр не знал, что делать. И не у кого было спросить. Даже Гиал оставил его в эти черные дни: он печалился, дивный зверь, он не хотел уходить, но остаться тоже не мог.

— Слишком много стало зла в тебе, Крылатый, и мне больно, когда ты смотришь на меня.

Будь они врагами, Гиал убил бы его. На радость Сияющей. Но они были друзьями, и Единорог ушел. Ушел от Наэйра, как уходил от смертных.

Слишком много зла.

Он отомстил предателям так, как подобает фейри. Не мешая им доживать свои дни, позаботился об их душах. Вечность в аду — единственная достойная кара за измену.

Теперь Наэйр действительно был один. Но у Михаила оставалась его любовь — голубоглазая певунья, смысл его жизни, девушка, способная, пожелай она того, навсегда привязать его к Тварному миру. И он вернулся к любимой. И постарался забыть обо всем. Хотя бы на время.

Катерина знала, где он прячется в часы кэйд и динэйх — ей, единственной из всех, Михаил доверился. Они оба думали, что у любви не должно быть секретов, им обоим не хотелось скрывать друг от друга ничего. Да и можно ли скрывать что-то от девушки, столь чистой и ясной, от той, кто любит тебя всей силой бессмертной души?

Катерина привела в его убежище своего брата и нескольких верных слуг. И Михаил, не в силах пошевелиться, мог только смотреть, как смертные входят в дверь, испуганные, но полные решимости.

С него сорвали одежду. Сковали руки и ноги. Брезгливо усмехаясь, Стефан тыльной стороной ладони провел по лицу княжича. Михаил вздрогнул от омерзительного прикосновения, и Стефан почти ласково зарылся пальцами в волосы:

— Нежный, как девица. И кудри-то — ну, ей богу, шелковые! Что ж ты, сестренка, или мужиков вокруг мало?

Катерина промолчала.

Завернув его в ковер, чтобы не сгорел под закатными лучами, Михаила перенесли в повозку. И успели до темноты, довезли, беспомощного и разъяренного Змея до семейной часовни. Там, в святом месте, он лишился Силы, не смог из-за толстых стен докричаться ни до подданных, ни до сумеречных духов, и там ожидал его Йован Седло, утративший и почтительность, и ворчливую отеческую заботливость. Почти слово в слово повторил он слова бонрионах Полудня:

— Ты остался один, байстрюк. Защищать тебя больше некому, даже дьявол тебя не спасет. И, ясное дело, моей дочери не годится в мужья сын блудливой девки и колдуна. Искать тебя не будут — никому ты не нужен. Умрешь — никто не огорчится. Но у тебя есть золото, и отец твой перед смертью припрятал клад где-то в Арджеше, ты наверняка знаешь — где. Тебе все это уже не пригодится, а вот нам не будет лишним.

Славный ему предложили выбор: озолотить их и умереть быстро, или умереть медленно и все равно озолотить их, потому что когда умираешь медленно, на все согласишься, лишь бы поторопить смерть.

Да, выбор был славный, только время — неудачное. Смерть деда, смерть отца, теперь еще и предательство — все вместе это было сродни трем оглушающим ударам. Михаил не чувствовал страха и не способен был внять голосу рассудка, даже гнев — и тот притупился. Сглодал сердце изнутри и лениво тлел под ребрами. Не гнев уже — остывающий печной уголек.

Конечно же, ему не жаль было золота — все сокровища земные мог он отдать боярину Седло, — и даже не интересно было посмотреть потом, что боярин будет с ними делать. Объяснять это Йовану Михаил не стал. Чтобы не затягивать дело, рассказал людям все, что им было нужно. Освободи они его хоть на минуту из-под власти церковных стен, из-под тяжелых взглядов застывших в камне святых, он, может быть, даже избавил бы их от необходимости своими руками добывать заговоренные клады. Потом убил бы, конечно… но у смертных в любом случае достало ума не поддаться соблазну. Йован с верными людьми отправился забирать чужие богатства. А Стефан остался с Михаилом, дожидаясь отца, и… это был бы самый неприятный месяц в недолгой жизни князя-изгнанника, если бы не успел он после смерти отца, после ухода Гиала привыкнуть к боли. А жить ему было незачем, и умирать не страшно. Может, когда разрушится смертная плоть, станет легче?

Месяц — это три десятка дней. Каждый из них был прожит поминутно, прочувствован сорванными когтями и вытянутыми жилами, ожогами от серебра и каленого железа, раздробленными в тисках костями, с каждой минутой рос долг Наэйра перед людьми. Никогда раньше не был черный принц должником, и не собирался затягивать с выплатой.

Сначала он ждал, что оскверненная кровью часовня не сможет удержать его, ждал, что разгневается на богохульников фийн диу, ждал… сам не знал чего — молний с небес на головы святотатцам, демонов из-под земли за душами грешников, хотя бы того, что залитая кровью молельная зала перестанет быть святым местом. Но Белый бог молчал, и демоны не спешили за своей добычей.

Когда вернулся Йован, более чем довольный результатами путешествия, он был немало удивлен тем, что сделал его сын. Никак не мог взять в толк: зачем бы вдруг, если колдун и еретик и без того не соврал?

Катерина плакала и кричала, увидев бывшего своего жениха. Но ей дали в руки длинный осиновый кол, ей объяснили, что только она может пробить нечестивое сердце, заверили, что от нее одной зависит сейчас жизнь всей семьи. Странное суеверие, Наэйр не понял его: какая разница, кто убьет колдуна — тот, кто любит или тот, кто ненавидит, или вообще человек посторонний? В любом случае ему было все равно, кто вколотит ему в грудь острую деревяшку, лишь бы закончили побыстрее. Лишь бы умереть.

— Ты — вампир, — сказала она, приставив острие к его груди, — ты убийца.

И только когда, с хрустом раздвигая ребра, кол пробил его сердце, Наэйр раскаялся в том, что торопил смерть. Потому что прадед не пришел забрать его. Черный принц, Представляющий Силу, не смог умереть от руки обычных смертных.

Вампиров не бывает. А если и бывают, их нужно убивать. Ходячие мертвецы, пьющие кровь живых людей — это не фейри, это мерзость и грязь. Даже если у них прекрасные алмазные крылья.

Он убил Майкла, вампиры — вообще убийцы, они убивают, чтобы жить, людоеды, дрянь, но этот убил ее Майкла…

Элис нажала на курок без раздумий.

Пистолет, валявшийся на заднем сиденье, она захватила с собой так, на всякий случай. И вот — пригодилось. Только он не умер, Улк не умер, его серебряными пулями не убьешь. Он посмотрел на Элис, когда она подняла оружие. Нисколько не удивился. Даже глаза не закрыл.

— Ты — вампир, — сказала Элис, прежде чем выстрелить, — ты убийца.

А он улыбнулся. Он смелый, упырь из средних веков, княжеский бастард, он не боится смерти. Чего бояться мертвому?

И что теперь делать? Улк будет мстить — Курт ведь предупреждал: Змей мстителен. Разделить судьбу той боярыни совсем не хотелось, но нельзя же всю жизнь отсиживаться в церкви Ауфбе. Да, и, кстати, что такое с Куртом, заколдовали его, что ли? Зачем он напоил Улка кровью?

— Затем, что он нас спас, — доходчиво объяснил Курт, — а тебе лучше не оставаться дома. Я знаю место, где ты будешь в безопасности, но не факт, что мы успеем туда добраться. Это в Подмосковье: из Шёнефельда — два часа полета, да еще туда добраться надо. А погода, зуб даю, будет нелетная. Так что, сначала попробуем выиграть время… — он сжал губы, глядя на дорогу, — не хочу тебя укорять, но не понимаю? Что он тебе сделал?

— Убил моего жениха. В Средневековье это был обычный способ решения проблем с любовным треугольником. Ты сам говорил: он с тех пор не изменился.

— Мда-а, — протянул Вильгельм, — некрасиво. И все же, мы обязаны ему жизнью, — он подумал и смущенно добавил: — А насчет треугольников, этот способ и сейчас — самый верный.

Черный принц был в ярости, бессмысленной и страшной. Садовница и три феи-людоедки из Вотерсдорфа простерлись ниц перед господином, моля уже не о пощаде, — о быстрой смерти. Они хотели как лучше, они всем желали добра, они просто хотели, чтобы Жемчужная Госпожа умерла. Иначе брэнин ушел бы с ней к народам Сумерек, оставил своих верных подданных, своих рабов. Если бы не это, они не посмели бы, они… никогда. Хотели как лучше…

Садовница говорить не могла, ибо ослепла, оглохла и онемела еще в тот день, когда Элис назвала ей свое имя, но ясно было, что и она действовала из тех же побуждений.

Эйтлиайн судил их сам и сам вынес приговор.

Садовница вспыхнула во дворе замка живым, несгорающим факелом. Людоедок, включая младшую, спасительницу светлого рыцаря, отправили на корм тварям. Съедаемые живьем, они возрождались, чтобы снова быть съеденными.

— До конца времен, — тяжело уронил принц.

Увы, до указанного срока оставалось не так много времени.

В эту ночь он не ожидал рассвета на крыше замка. Изменив многовековой традиции, укрылся от неба в зале без окон, в кромешной тьме. Следовало уйти в Ифэренн, или — теперь-то не все ли равно? — принять хотя бы одну из гекатомб, каких множество приносилось в его имя по всему миру. Но принца тошнило от смертей. Крови хотелось живой, пульсирующей в такт с замирающим сердцем жертвы, а он — не убийца. Что бы там ни говорили…

Убить его было не в человеческих силах, а чтобы упокоить — недостаточно дюжины серебряных пуль, даже в том его состоянии их нужно было не меньше полусотни. Однако голова все равно раскалывалась от боли. И когда Гиал, неслышно подойдя сзади, положил ладонь ему на затылок, Эйтлиайн только вздохнул. Животворящее прикосновение Единорога снимало боль и восстанавливало силы не хуже, чем горячая кровь.

— За что она тебя? — спросил Гиал.

— Договаривай, — хмыкнул принц, — за что на этот раз . Не везет мне с женщинами.

— Они обе ошиблись.

— Ты так полагаешь? Два раза могут быть совпадением, но не с одними и теми же словами. А Катерина, прежде чем пробить мне сердце колом, сказала то же самое, что Элис, прежде чем выстрелить. Тенденция, не находишь?

— Над чем ты смеешься, Крылатый?

— Над трагедией, которая, повторяясь, превращается в фарс. Да нет, мне не смешно.

Гиал погладил его по голове, и принц зашипел от злости:

— Не с-смей жалеть меня, ты, рогатый… Это твоя голова у меня на воротах, а не наоборот.

— У меня и замка-то нет, — Гиал обошел его, расположился в кресле напротив, — свет тебе не помешает?

— Помешает.

— Как скажешь, — Единорог засветил неяркую напольную лампу, — что будем делать?

— По-моему, ты меня игнорируешь.

— Это тебе так кажется.

— Пожалуй, мне следует облагородить человеческие представления о вампирах, — Эйтлиайн поднял глаза к матовому огоньку, — превратить их из кровососов и убийц, в бессмертных мудрецов, или, скажем, в про клятых страдальцев, вызывающих глубокое сочувствие.

— У девушек?

— Разумеется. Некроромантика! Поменьше внимания убийствам, побольше — бессмертию. Книги, фильмы, сериалы — особенно, детские. Любовь положительной героини к положительному упырю. Ф-фу, какой бред! Немного усилий — и уже для следующего поколения из преступников мы станем романтическими героями…

— Ты такой же вампир, как я лошадь, — не выдержал Единорог.

— Спасибо, конечно, — принц изобразил поклон, — но в тебя никто не стреляет только за то, что у тебя хвост и четыре ноги с копытами. К тому же, ты не ешь овса.

— А много ли ты пьешь крови?

— Я — Улк, — напомнил принц с неискренней гордостью, — я — Олтар Край, я — тезка дьявола. Какого черта, Гиал! Никого не волнует, пью ли я кровь — достаточно того, что я мертвый и у меня клыки. Не могу понять, — он встал из кресла, прошелся по залу, обняв себя за плечи, — зачем она это сделала? Владычица. Чего хотела, создавая поэк? Я не могу вернуться обратно и все изменить — пузырь создан в Срединном мире, а там нет времени, — так что здесь Сияющая не промахнулась и сумела сделать… хм, гадость. Но, поправь меня, если я ошибаюсь, использовать силу имен, да еще таких имен, для подобной пакости бессмысленно. Мелко… — принц пожал плечами. — А при всей моей нелюбви к Владычице, на ерунду она не разменивается.

— Ты чуть не погиб там. Это не ерунда.

— Не могла она знать, что я сунусь в поэк. Зачем? Подумаешь, невидаль: пузырь, пусть и выстроенный так, что разрушить его мне не под силу. Выйти из него на Межу было невозможно. Нет, Гиал, — он развернулся на каблуках и щелкнул пальцами, — Сияющей нужна была Элис. Ее смерть. Как некрасиво… Элис отказалась от своего бога — сиогэйли стала фейри…

— О, — протянул Единорог, приподняв брови, — ты сделал это! Признаюсь, я не верил, что у тебя получится.

— Она совсем еще ребенок и верит мне. Верила… еще немного времени, чуть-чуть убедительности, и Элис согласилась бы принять власть над Сумерками. Может быть, дело в этом? Мы с тобой знаем — или думаем, будто знаем, что Элис — благодать Закона, но Сияющая не верит в сказки о Кристалле. Может быть, Владычице не нужна Жемчужная Госпожа? У Элис нет защиты, никто, даже я, не сумею забрать ее у Баэса, так же, как никто не заберет меня, или саму Владычицу, и если бы Бантару… — принц сжал губы и тряхнул головой.

— Если бы Бантару убил ее, — договорил Гиал то, что не решился произнести Сын Дракона, — мир потерял бы Кристалл, последнюю надежду на спасение. Но любовь подточила твой разум, Крылатый: дело ведь не в этом, а в том, что без Жемчужной Госпожи не будет и Жемчужного Господина. Или ты в припадке самоуничижения в самом деле вообразил себя вампиром? Я напомню, с твоего позволения, что ты — принц Темных Путей, внук Владыки и самая неразрешимая из всех загадок своего деда. Ты отбрасываешь две тени. Ты — источник неведомой силы. На тебе держится Полночь, хотя давно уже полагалось бы ей склониться перед полуденным престолом, признав свое поражение. Сияющая не может понять: кто ты. Даже я не могу этого понять. А тут еще власть над дорэхэйт, которую осталось только принять. Став Жемчужным Господином, ты станешь равным Сияющей и сможешь убить ее. Ну а о том, что ты больше других знаешь о Законе, известно всем в Лаэре, — Гиал развел руками, — и, конечно, первое, что придет тебе в голову, это уравнять положение. Я правильно понимаю, что идеальное соблюдение Закона — это когда нет ни Полуночи, ни Полудня, только Сумерки и Жемчужные Господа?

— Идеальное соблюдение Закона, это когда его некому нарушать, — пробормотал принц, — но если Закон покарает наш мир, все будет наоборот. Только черное и белое. Без полутонов. И без войны… — он вперил в Гиала пронзительный взгляд. — Если я убью Владычицу, моему сыну не нужно будет брать Санкрист.

— А ты убьешь?

— С учетом обстоятельств, вряд ли я теперь стану хранителем Кристалла.

— А если все-таки станешь?

— Ты же сам сказал: первое, что придет мне в голову — это уравнять положение.

— Значит, убьешь?

— Иди к черту, Гиал! Родственные связи нашей семейки запутанней, чем в мыльных операх… — Сын Дракона вздохнул, — жаль, что мы не актеры. Нет. Не убью.

— Это одно из твоих преимуществ, — заметил Единорог: — Для тебя важно то, что для других не имеет значения. Родственные связи… знаешь ведь, большинство из нас просто не представляет, что это такое.

— Смешной ты иногда, враг мой. Это не преимущество — это такая же глупость, как… как все, что я делаю. Но ты можешь, когда хочешь, мыслить здраво. Я не могу убить Владычицу, но могу урезать ее возможности.

— Ты и так выгнал ее из Тварного мира. Можно ли сделать больше?

— Конечно, — Эйтлиайн достал сигарету, — можно, если не лететь в атаку, как носорог, и не губить зря отборных рыцарей. Бантару застал меня врасплох — честь ему и хвала. Но я же Улк, — он усмехнулся, прикуривая, — я мстителен. Народы Сумерек любят тебя, мой светлый враг — тебя все любят, и только Сияющая предала. Народы Сумерек пойдут за мной. Просто для того, чтобы сделать Владычице гадость.

— А тебе — за то, что убил меня?

— Так я же злодей, — ласково напомнил принц, — я же…

— Улк.

— Да. И чего от меня ждать, кроме немедленной казни заложника? Я закрою народам Полудня путь на Межу. Это немного уравновесит наш бедный мир, позволит выиграть время, и, может быть, мы дождемся рождения властелина.

— Прости, если обижу, но тебе лучше не ждать, а что-нибудь… э-э-э… сделать. Взять черный меч сможет только твой сын.

— Ты научился язвить, Гиал? — уточнил Эйтлиайн. — Или так проявляется твое простодушие?

— Я извинился.

— Вот именно, причем заранее.

Эйтлиайн

Что бы я без него делал, без наивного воплощения мудрости и чистоты? Маялся головной болью, это как минимум. А может, впал в апатию, проклиная свою несчастную судьбу и манеру влюбляться в женщин, которым я не пара. Интересно, два раза — это уже привычка, или все-таки еще совпадение? С другой стороны, в прошлый раз я взалкал мести и развил бурную деятельность, а на то, чтобы от души себя пожалеть, как-то не осталось времени. Вот и теперь, в больную голову пришло множество идей, тоже не очень здоровых, но зато не столь далеких от действительности, как… Элис моя, Элис! Есть только один способ уйти от Улка — умереть и попасть на Небеса. Но путь на Небеса закрыт для тех, кто отказался от Белого бога. Любовь моя, Элис, серебряная звезда, ты боишься меня? Да. Ты боишься мстительного, жестокого Змея, и если я скажу, что никогда тебя не обижу, ты не поверишь.

Ну, и не надо! Что уж, теперь-то?

Убийца я, самому противно, не удержался, поддался гневу… Я не понял, просто не понял, как можно, владея подлинным сокровищем, что-то искать в грязи? Оскорбления простить не смог — он же оскорбил ее, мою Элис! Я не должен был сам убивать его. И я ничего уже не могу исправить. Даже вернувшись назад, даже вернувшись туда, где еще не знал ее… Этот смертный убит моими руками, а то, что делаю я, изменить невозможно. Вернуть его я могу, забрать из царства мертвых его неверующую душу, попросить Гиала возвратить жизнь его телу, воскресить. Да, это — пожалуйста. Но станет еще хуже.

Может быть хуже? Конечно.

Он снова обманет и снова умрет, и Элис будет еще больнее, и в любом случае я опять окажусь виноват в его смерти. Даже, если пальцем не шевельну. Даже, если Розенберга убьют слуги Владычицы.

Да нет, убьют его все равно мои гиолли — слуг Сияющей я сюда не пущу.

А в сравнении с бонрионах Полудня, у меня много преимуществ. Так, например, Владычице служат только живые, а на моей стороне сражаются и мертвецы. Поэтому первым делом я направился к прадеду и забрал у него всех, кого сжег Бантару. Мои лиилдур не успели даже заскучать, хотя царство мертвых небогато развлечениями, особенно для тех, кто живет войной и убийствами.

Галлар был доволен. Собственно, для лиилдур, что я ни сделаю — все хорошо, но в этот раз кианнасах осмелился поблагодарить меня. Значит, проняло, иначе Галлар не рискнул бы заговорить без разрешения. И та часть меня, которую можно считать человеческой, посочувствовала исцелившимся было больным, на которых с новой силой обрушились напасти.

Ну а что делать? Мир без болезней возможен только под властью Сияющей. Вот если бы она умудрилась изгнать моих подданных из Тварного мира, смертные мало того, что забыли бы, как болеть, они еще и разнообразные травмы научились бы самоицелять за считанные мгновения.

А нам вспышки эпидемий и рецидивы самых разных заболеваний пошли только на пользу: разочарование смертных — высокоэнергетическая смесь из множества прекрасных чувств, и мне пришлось вложить в подготовку к боевым действиям гораздо меньше сил, чем рассчитывал. Может, имеет смысл регулярно отдавать Галлара прадеду? На время, разумеется. Люди никогда не устанут разочаровываться, потому что не устают надеяться.

Оставалось разослать подкрепления по гарнизонам межевых крепостей, но это уже задача не моя, а командиров.

Когда я вернулся на Землю, ночь была на исходе, и Белый Бык мычал где-то за горизонтом. Жаль, я так и не увидел заката. Помню только розовое небо да странный цвет облаков, а все действо состоялось, пока светлый рыцарь возвращал меня к жизни.

Упрямство — достоинство ослов, но я остался на крыше замка, дожидаясь, когда покажется Бео, и провалился вниз, только услыхав фанфары мэйдин киоллон .

— Ты ничему не учишься, — укорил Гиал, глядя, как я ковыляю в спальню.

Это неправда. Я учусь, но не желаю изменять привычкам. Когда для мира настанет Последний День, я останусь на крыше и обязательно дождусь восхода, и пусть Бантару поднимет меня на алмазные рога — это будет уже не обидно. Очень скоро и он окажется в том же пламени, в серном озере, в геенне огненной — там и поквитаемся.

Элис дождалась, пока разойдутся прихожане, и вошла в прохладу опустевшей церкви, решительно направившись к ближайшему молодому человеку в темном длиннополом одеянии:

— Извините, вы не подскажете, где я могу найти пастора Гюнхельда?

Священник — или кто он там? монах? — даже не посмотрев на нее, пробормотал себе под нос:

— Подождите здесь, я позову.

И поспешил через молельный зал в дальний, плохо освещенный угол. Там, наверное, была какая-нибудь незаметная дверь, вход в ризницу, или какие-нибудь служебные помещения.

Элис посмотрела на пол, на цветную мозаику и отошла к стене — при мысли о том, что у нее под каблуками может оказаться изображение Змея, стало не по себе. Может, в попирании врага ногами и есть толика здравого смысла, но Элис не хотелось прикасаться даже к картинке. А хотелось ей обойти алтарь и снова увидеть красивое лицо, и гордый разворот плеч, и длинные волосы, похожие на черный тяжелый шелк. Просто посмотреть…

— Мисс Ластхоп, — вывел ее из задумчивости приятный баритон, — я Вильям Гюнхельд, настоятель, вы хотели видеть меня?

Вот так, наверное, будет выглядеть Курт годам к сорока. Только Курт, конечно, не станет носить рясу.

— Варвара Степановна уже объяснила мне суть ваших затруднений, — Гюнхельд легко произнес русское имя Барбары, Элис даже позавидовала. — Пойдемте в сад, там нам будет удобнее.

В сад — это через заднюю дверь. На кладбище, что ли?

— Прекрасное место для беседы, — пастор кивнул на каменную скамейку в тени широкого вяза, — мертвые здесь спокойно спят, а живые находят умиротворение.

Только птиц тут не было, но эту странность Элис отметила еще в самый первый день. То есть, в первую ночь. Именно с посещения Петропавловской церкви и этого вот кладбища и началось их “расследование”.

Уж лучше бы не начиналось.

— Как мне к вам обращаться? Святой отец?

— Святыми становятся после смерти, — возразил Гюнхельд, — католические пасторы позволяют себе слишком много, но, слава богу, нас не коснулась эта зараза. Вы не наша прихожанка, мисс Ластхоп, и для вас я такой же человек, как любой другой. Так что, мистер Гюнхельд — это лучший вариант.

— Ага, — глубокомысленно кивнула Элис, не очень поняв, что не так с католической церковью.

— Варвара Степановна попросила наш храм предоставить вам убежище. Мы сделаем это с радостью. В здании церкви нет помещений пригодных для жилья, но на кладбище, у восточной стены, есть трехкомнатный флигель, и там вы найдете все необходимое. Я только попросил бы вас, мисс, не заходить больше в храм и не попадаться на глаза моим молодым помощникам. Поверьте, что просьба моя продиктована не какой-либо неприязнью, а тем лишь, что вы — человек другого мира, другой жизни, и будет лучше, если контакты между вами и прихожанами, тем более, между вами и священниками сведутся к минимуму. Что-нибудь еще?

Наверное, платье стоило надеть другое — подлиннее и с рукавами…

— Мистер Гюнхельд, я хотела уточнить, сколько времени мне придется прятаться. То есть, если вы так много знаете о Змее, может быть, есть какой-то способ, — Элис вспомнила Курта, — нейтрализовать его? Хотя бы на время?

— Уже четыреста восемьдесят три года мы делаем это, мисс Ластхоп, и пока что, хвала Господу, у нас получается. Через три дня вам не о чем будет беспокоиться.

Не беспокоиться? Ну, да! Прошедшая ночь оказалась чересчур беспокойной. Такой беспокойной, что безмятежная радость последних дней стала далекой, как детство. Жуткое это чувство — в полночь укладывать вещи, каждую секунду ожидая, что дверь распахнется, и на пороге появится чудовище. Ожидая, что Улк придет убивать.

Безжалостно смяв нежные лепестки, изорвав стебли, Элис швырнула в камин подаренные упырем цветы.

Клойгини ,колокольчики …

К черту!

Бубах помогал, чем мог. Маленький домашний дух, он-то ни в чем не был виноват, но Элис велела ему оставаться в пустом доме. А не захочет, пусть убирается к своему хозяину, ей он больше не нужен.

“…хотите, я подарю вам бубаха?..”

К черту! К черту! К черту!

Бальное платье и шкатулка с ожерельем из звезд, с ее самоцветным смехом не горели в обычном пламени. Дьерра, или как там ее, то ли не могла, то ли не желала помочь. А Элис уже понравилось. Понравилось ломать, рвать, разрушать все, что могло напомнить о Крылатом.

О вампире.

Вошла во вкус. Не столько даже боялась, что оставь хоть что-то, хоть малейшую зацепку, и Улк найдет ее, сколько радовалась оттого, что есть силы, достает решимости избавляться от памяти. Радовалась. До слез. Курт принес из церкви живой огонь, и Элис своими руками сожгла волшебное платье и плащ-невидимку, так и не открыв, бросила в разгоревшийся костер шкатулку.

Вспыхнуло так, словно в пламя плеснули бензином.

— Говорят, — Курт прикрыл лицо ладонью, от разлетающихся искр, — что и Змея-под-Холмом можно сжечь только в живом огне. Якобы, огонь природный, не причинит ему вреда.

— Они любовники, — ответила Элис.

— А-а, — протянул Курт. И не стал ни о чем спрашивать.

Остаток ночи она провела без сна в красивой спаленке на третьем этаже особняка Гюнхельдов. Думала о том, что сложись иначе, и в эти часы она была бы с Улком, училась летать, или чему-нибудь еще.

Мысли вспыхивали глупые и какие-то, типичные, что ли, то есть, именно так должна думать девушка ее возраста. Влюбленная девушка ее возраста. Сумасшедшая влюбленная девушка.

Когда Змей обнимает, не чувствуешь тепла, словно настоящая змея приняла человеческий облик, но Элис всегда нравились змеи, и нравились ящерицы — она находила их красивыми и совсем не страшными. И она успела привыкнуть к прохладным рукам принца, к тому, что, склонив голову ему на грудь, не слышишь ударов сердца… к тому, что он мертвый.

Мертвый.

Вещь.

Предмет…

Труп.

Ее целовал труп. Фу! И как тут заснуть?

Только один раз, всего один поцелуй, а потом, за все время, он не поцеловал ее ни разу. Уже хорошо. А что бы он сказал, интересно — Улк, упырь, — если бы явился не убивать, а разговаривать? Доказывал бы свою правоту? Пренебрежительно напомнил, что жизнь смертного ничего не стоит? А может, извинился бы? Да, это он умеет: заговорить зубы так, что правду от лжи не отличить, умеет заморочить голову красивыми словами, зачаровать волшебными фокусами. Но только, что сделано, то сделано. И слова ничего уже не изменят.

Улк не умер, но убить его все-таки можно. Вечерняя и утренняя заря, живой огонь, что еще, интересно? Осиновый кол в сердце? Да какой уж там кол, если его серебряные пули не берут? И как, скажите, выманить упыря под восходящее солнце?

“Так же, как под закатное”, — подумалось совершенно не к месту, не ко времени подумалось. Вильгельм сказал: “мы все обязаны ему жизнью”. Вот уж, правда: в чем не откажешь Улку, так в том, что он вытащил из беды их всех, рисковал собой, едва не погиб, и прочие бла-бла-бла. Средневековье — что вы хотите? Хоть и ублюдок, а княжеский. Рыцарь, да еще и живущий в сказке. В сказке можно иногда побыть благородным, если не по крови, так хотя бы в поступках.

И не живет он вовсе. Он мертвец.

А придет ли он, если ей вновь станет грозить опасность?

Придет. В этом Элис не сомневалась. Наэйр лгал ей, лгал все эти дни, лгал в самом главном, лгал в мелочах, но случись что-нибудь, и он окажется рядом, чтобы спасти ее. Может быть, даже спасет, несмотря на то, что хочет убить. Месть, она, как секс — и тем и другим лучше заниматься самостоятельно.

— Мистер Гюнхельд, — Элис смотрела на носки своих туфелек, — его настоящее имя может вам как-то помочь?

— Имя Змея? Мы знаем, что его окрестили Михаилом, но пока он сам не назовет своего имени, от этого знания мало пользы.

— Он назвал его мне.

— Правда? — пастор даже привстал.

— Да, — Элис кивнула, разглядывая подол своего платья. — Он сказал, что при крещении получил имя Михаил. И еще, я знаю некоторые, ну, обряды… фольклор, позволяющие использовать имя фейри, подчинять его. Змея может убить свет солнца на восходе или на закате, — она простодушно взглянула на священника, — если все сделать правильно, вы наконец-то сможете вздохнуть спокойно.

— И вы будете в безопасности, — пастор был заметно взволнован. — Обряды нам, конечно, не понадобятся, ибо нельзя изгонять бесов силою Вельзевула, но что делать с именем, я знаю. Благодарю вас, мисс Ластхоп. Благодарю от всего сердца! Надеюсь, вы поможете нам выманить врага из его твердыни?

— Без проблем, — заверила Элис. — Это в моих интересах.

Утро все они встретили по-разному. Элис ушла в церковь, заявив, что хотела бы поговорить с пастором Гюнхельдом наедине. Она признательна Курту за гостеприимство, а Вильгельму — за готовность охранять ее, но считает, что кое с чем еще способна справиться самостоятельно.

— Феминистки, — печально констатировал капитан фон Нарбэ, — они повсюду. Даже, говорят, в Берлине есть.

— Одна, — поправил Курт, — была. Мы ее сюда привезли.

Попрощавшись с Варварой Степановной до обеда, молодые люди отправились на прогулку по городу.

— На рекогносцировку, — строго произнес Вильгельм, — гулять ты будешь с девушками.

— Маскулинист!

— Это что за зверь?

Курт довольно хмыкнул: на сей раз капитан не прикидывался солдафоном, этого хитрого словечка он действительно не знал.

Вильгельм остановился в гостинице, мотивировав решение тем, что из окон его комнаты просматривается и шоссе, и поворот на Ауфбе, и ни одна машина не проедет незамеченной. Если все пропавшие люди действительно приезжали в городок — то есть исчезали из Тварного мира, — самое пристальное внимание следовало обратить на тот участок дороги, от которого и отходил в Ауфбе асфальтированный проселок.

Словно по волшебству появился там полицейский пост, хотя много ли будет проку от патрульных, даже не подозревающих, что дежурят они на невидимом повороте к невидимому городу — ни Курт, ни Вильгельм не представляли. Просто полномочия личного пилота Его Императорского Высочества были достаточно высоки, чтобы на шоссе появились еще несколько патрульных автомобилей, и грех было не использовать эту возможность.

Что поделывает Змей, оставалось только догадываться. Наверное, приходит в себя после вчерашнего и вынашивает планы мести. В прошлый раз на это ушло семь лет, но за прошедшие века многое могло измениться. Вдруг Драхен решит поторопиться? И что тогда делать?

Сложный вопрос.

Принц же, дождавшись, пока взойдет солнце, развернул бурную деятельность. Для начала обругал Гиала, который без дозволения хозяина замка сделал живыми всех лиилдур, выведенных ночью из владений Смерти. Гиал выслушал выговор, покивал и попросил допуск в гарнизоны крепостей: там тоже хватало мертвецов, и то, что они не были гвардейцами, с точки зрения Единорога, не лишало их права на жизнь.

Потоки Силы покидали привычные русла, изгибались, стекаясь к твердыне Сына Дракона, и оттуда, из замка, бесчисленным множеством ручьев растекались по Идиру, наполняя Силой готовящиеся к войне народы Полуночи; Сила растекалась по Тварному миру, и воины Сумерек черпали ее, как воду, омываясь перед боем. Царственные повелительницы вливали в текучую мощь часть себя, немалую часть, щедро делясь со своими племенами, приветствуя Змея.

Пусть темна будет ночь над тобой, Представляющий Силу!

— Мне страшно смотреть вокруг, — сказал Единорог, вернувшись, — то, что ты затеял… ты не перестаешь удивлять меня, Крылатый. Тебе доступно могущество, сравнимое с властью Сияющей-в-Небесах.

— Но она может уничтожить меня, а я не могу даже убить ее Свет, — Эйтлиайн убедился, что Сила не выйдет из берегов, в которые он направил ее, и вернулся к привычному облику смертного. — Скоро взойдет луна, люди внизу убьют для меня человека, и я верну потоки в обычные русла.

— Ты же не принимаешь жертвы.

— Никакие, кроме тех, что приносятся здесь. А эти люди, — он потянулся, повел плечами, все еще чувствуя за спиной крылья, — ах, эти люди… Они так забавны, Гиал: ненавидят меня, убивают для меня и думают, что служат Белому богу. Они прокляты, кровь на них и на их детях, и знаешь, что сильнее всего терзает их в Ифэренн? Невозможность объяснить тем, кто еще жив, как они ошибаются. Смерть согрешившим, и да здравствует высокая справедливость! Они думают, будто Богу нужны эти убийства, думают, что, сжигая бедолаг, волей судьбы оказавшихся в их городке, уменьшают зло на Земле и лишают меня силы. Я не люблю их, может быть, даже ненавижу, но позволяю жить и делать то, что они делают, потому что хочу снова и снова видеть их в аду… Я голоден!

— Это я вижу, — Гиал помолчал. — Неудивительно, после вчерашнего. Но, возвращаясь к этим людям, Крылатый, насколько я понимаю, они действительно сдерживают тебя. Там, в городе, ты чувствуешь себя не так уверенно, как во всем остальном мире. Там все мертво, там нет даже вездесущих дорэхэйт, там страшно! Лучше бы ты…

— Что? — насмешливо поинтересовался принц, выждав должную паузу. — Лучше бы я убил их? Жизнь в замке идет тебе на пользу, враг мой: еще лет двести, и ты сможешь выполнять мои обязанности. Ладно, прости. Знаешь ведь: Ауфбе мне пришлось бы уничтожать своими руками, разве что, лиилдур смогли бы помочь. А я… стараюсь не убивать.

— У тебя получается, — серьезно заверил Единорог, — во всяком случае, хм, видно, что ты стараешься. Послушай, принц, тебе обязательно идти к этому смертному?

— А в чем дело?

— Пожалуйста, не отвечай вопросом на вопрос. Я подумал просто, что эта традиция, право на желание, она никогда еще не приводила ни к чему хорошему. Смертные обязательно придумывали что-нибудь или глупое, или некрасивое, я даже не знаю, что хуже.

— Это не наша забота, Гиал, — отмахнулся Сын Дракона. — Во всяком случае, не твоя. Кроме того, светлый рыцарь — не обычный смертный. А право на желание — больше, чем традиция.

— Что же это, закон?

— Нет, Гиал, это чувство признательности. Тебе знакомо такое?

Давно и далеко…

Семь лет Наэйр провел во тьме, не видя солнца и звезд, не слыша ничего, кроме темного шороха подземных безглазых тварей. Запах сырой земли въелся в истерзанную плоть, тяжелая глина залепила глаза, в единую массу сваляла длинные мягкие волосы.

Семь лет вырывался он на свободу. Грыз кандалы, до кровавых пеньков стачивая зубы о мертвое железо, скреб крышку гроба отросшими когтями, задыхался, когда забывал о том, что ему не нужен воздух. В бессилии и отчаяньи, измученный тьмой и холодной безысходностью могилы, думал, что это навсегда, и тогда рвался из груди низкий протяжный вой, полный ужаса перед вечностью.

Против всех правил люди похоронили его в освященной земле. Не закопали на перекрестке, не выбросили в реку, привязав к ногам тяжелый камень. Даже за оградой кладбища, где хоронили еретиков и самоубийц, не нашлось для него места. И фейри или демоны не могли отыскать его, забрать душу из плотской тюрьмы, не могли помочь освободиться. Талау — земля — не принимала его, лишь вздыхала и плакала росой, когда слышала, как отчаянно и безнадежно рвется на свободу крылатый дух, ставший узником мертвого тела.

И все же Наэйр сделал это. Он сумел освободиться, он источил оковы, и в груду опилок превратил крышку своего гроба, и дни, когда от свободы, от неба и солнца, его отделяли лишь полтора метра слежавшейся земли, стали самыми долгими за прошедшие семь лет. Он вырвался из заточения ясным зимним днем — потерявший рассудок от голода и мучений, яростный дух мести и убийства. Ни единой живой души не было на кладбище, даже сторож в эти часы отлучился в ближайший кабачок, и Наэйр дождался ночи в его доме. Равнодушный ко всему, кроме голода, не способный даже радоваться, он увидел свое отражение в глазах вернувшегося сторожа и вскрикнул от ужаса и отвращения. Смертный почти сумел убежать, воспользовавшись его замешательством, но длинные загнутые когти принца, изрядно сточившиеся, грязные от набившейся под них земли, застряли в сукне зимнего кафтана… Кладбищенский сторож стал первой жертвой вернувшегося к живым князя Михаила. Он же стал последней жертвой, погибшей безвинно.

Катерину принц отыскал без труда, ему не понадобилась даже помощь подданных, и в час быка мертвец вошел в теплый дом, миновав спящую стражу. Прежде чем разбудить бывшую невесту, Михаил полюбовался ею, изменившейся за семь прошедших лет, но не утратившую вида кроткого и невинного. Она спала и улыбалась во сне мягко и нежно, а он смотрел на нее. Он знал, что гораздо чаще, чем добрые сны, видятся ей кошмары, где снова и снова она вбивает ему в сердце острый осиновый кол. Он знал, что каждый день вспоминает она его в молитвах и вопреки всему надеется на его возвращение. Катерина звала его, ждала его — что ж, он пришел, других приглашений не требовалось.

Как она закричала, увидав его… Если бы не это, если бы не ее крик, не ужас в родных голубых глазах, может, и дрогнуло бы мертвое сердце. Но эта женщина ждала другого, мечтала о мальчике с белой кожей и длинными черными кудрями. Она узнала его, этого мальчика, в грязном чудовище, пахнущем гарью и тленом, изъеденном пытками и червями, в чудовище с когтями, длинными, как ножи, с клыками, страшными в оскаленной, лишенной губ пасти… Она узнала его. И закричала. И Михаил окончательно освободился от любви.

…— Господин Гюнхельд!

Курт обернулся на голос и не сразу узнал того, кто его окликнул. Что-то смутно знакомое… не похож ни на кого из местных, но откуда взяться в Ауфбе чужому человеку? И все-таки — смуглая кожа, яркие черные глаза…

— Господин Драхен? — неуверенно произнес Курт, подходя ближе.

— Именно.

С короткой стрижкой, без украшений, в светлом костюме из неведомой ткани, пошитом в строгом классическом стиле, Змей выглядел даже моложе, чем обычно. Правда, внешняя молодость странным образом добавила ему высокомерия. Защитная реакция? Могут ли у воплощенного Зла быть комплексы по поводу возраста?

— Вас трудно узнать, — вслух заметил Курт.

— Ну, не появляться же мне на людях в обычном своем облике. Господин Гюнхельд, нам необходимо поговорить. Вопрос не то, чтобы не терпящий отлагательства, но достаточно важный. По крайней мере, для меня. Скажите, когда вам будет удобно встретиться и обсудить дела.

— Да хоть сейчас, — Курт пожал плечами, — я не занят. Пойдемте в дом…

— Нет, — вот теперь сомнений не осталось: только Драхен мог так устало и в то же время терпеливо вздохнуть, — никогда не приглашайте меня в дом, господин Гюнхельд. Я не воспользуюсь вашей оплошностью в этот раз, но запомните на будущее: упыри — никудышные гости.

— Но вы же не упырь, — удивился Курт, но понял, что тему лучше не развивать и кивнул: — В любом случае — спасибо, что предупредили. Мы можем поговорить в саду. В сад-то вас пригласить можно?

— Если вы не собираетесь гулять там по ночам, — Драхен слабо улыбнулся. — Не так все страшно. Просто скажите на прощанье, что больше не желаете меня видеть.

— Угу, — Курт открыл калитку. — Этот господин мой гость! — сообщил Остину, как обычно не успевшему к воротам. Привратник поклонился обоим и вернулся на скамейку в тени. Ворота оттуда видны были прекрасно, но старик часто засыпал в холодке.

Мать говорила, что зимой он так же сладко спит в теплой привратницкой, но расчета старику не давала. Жалела. Остин служил в господском доме с самого детства, пусть уж доживает спокойно.

Курт с гостем расположились в одной из беседок, подальше от цветников, от дома, от любопытных окон и взглядов прислуги.

— Ну, вот, — сказал Курт, чувствуя некоторую неловкость, — и что же у вас за дело?

— Долг, — спокойно сообщил Драхен, — долг крови и, следовательно, чести. Вы спасли мне жизнь, а это само по себе дорогого стоит, но кроме того, вы, господин Гюнхельд, отдали мне свою кровь. Я признателен вам за спасение и в любом случае искал бы возможность оказать ответную услугу, но отданная вами кровь накладывает на меня обязательства. Не просто благодарность, но… если хотите, своего рода зависимость.

— Значит, легенды не врут? — медленно проговорил Курт. — Что значит, зависимость?

— О, никакой мистики! — Драхен вновь улыбнулся, на сей раз веселее. — Просто есть долги, которые я считаю нужным отдавать. Вы правы: об этом легенды не лгут. Почти.

Когда Курт учился на первом курсе, по группе расползся гадкий слушок о нем и дочери одного из профессоров, учившейся двумя курсами старше. Примерно так же, как тогда, Курт почувствовал себя сейчас: раздражение и беспомощность. Раздражение из-за того, что ситуацию нельзя контролировать, и беспомощность от невозможности доказать, что все не так, как выглядит. В общем, плохо он себя почувствовал. Но злость постарался придавить и произнес как можно спокойнее:

— Нет никаких долгов, господин Драхен. Вы спасли нас — мы сделали, что могли, для вас.

— И вам неприятно думать, что я подозреваю вас в корысти, — легко продолжил Драхен. — Ни в коем случае, господин Гюнхельд. Вы были искренни тогда, и сейчас лишь вежливость не позволяет вам просто выставить меня вон. Я уйду, но сначала выслушайте, в чем заключается благодарность Змея.

А на пальцах у него были все-таки когти. Никаких украшений — ни перстней, ни сережек, ни золотого шитья, и уши совсем не такие, как на мозаике в церкви, а на пальцах — когти. Черные. Сейчас Курт мог поклясться, что это не лак.

Драхен усмехнулся, перехватив взгляд собеседника:

— Легенды гласят, что фейри, как бы ни старались они притвориться людьми, всегда выдает какая-нибудь деталь их облика. Я стараюсь придерживаться традиций. Но вернемся к долгам. В благодарность за отданную кровь, господин Гюнхельд, я выполню ваше желание. Любое. Подумайте над тем, чего вы хотите больше всего на свете, или просто подождите несколько лет, возможно, ситуация сложится так, что думать и не придется. Не спешите отказываться, все равно ваш отказ ничего не изменит, и право на желание останется за вами. Повторюсь: я знаю, что вы действовали от чистого сердца, бескорыстно и искренне хотели помочь, но оставьте и мне право на ответную услугу.

— Элис, — тут же вспомнил Курт.

В черных глубоких глазах дрогнули, расширившись, зрачки:

— Что с ней?

— Пока ничего. Могу я пожелать, чтобы вы не причиняли ей вреда? Ни прямо, ни косвенно, ни…

— Оставьте буквоедство, — с досадой попросил Драхен, — я не собираюсь обманывать вас или ловить на неточности формулировок. Нет, господин Гюнхельд, этого вы пожелать не можете, потому что желание бессмысленно. Я ни в коем случае не причиню вреда мисс Ластхоп и постараюсь защитить ее от тех, кто пожелает ей зла. Это понятно? Или нужно разъяснять что-то дополнительно?

Вот, значит, как.

Вот что по-настоящему важно: не сказка, не выполнение желаний — вспышка боли в глазах. Значит, не просто упырь, не просто злой гений, значит, — влюблен, и любовь настоящая. Нечеловеческая, но такая понятная. Если он не лжет, Элис нечего бояться.

— При чем тут честность? — поинтересовался Драхен, щурясь на солнце.

— Вы я вижу, не просто мысли читаете.

— Не просто. До какого-то момента ход ваших рассуждений виден достаточно ясно. Господин Гюнхельд, та, кого мы знаем как Элис Ластхоп, нужна этому миру, от нее многое зависит, в том числе и мое собственное существование, поэтому честность тут действительно ни при чем, равно как и любовь, если уж на то пошло. Правда, вашему возрасту свойственно искать романтику даже там, где действуют совсем иные законы и правила.

В пику упоминанию о возрасте, Курт не стал возражать. Это, говорят, один из признаков взросления.

— Не спешите с решением, — продолжил Змей, — я не жду, что вы определитесь сию минуту, поэтому выбирайте столько, сколько сочтете нужным. Когда решите, просто позовите меня. Не Невилла Драхена, разумеется, а принца Наэйра. Где бы вы ни были, хоть здесь, хоть в своей Москве, я отыщу вас. Только не зовите меня, будучи на освященной земле.

— Или в своем доме?

— Да, — Драхен встал, — выбирайте, решайте и не беспокойтесь об этике. Вы — светлый рыцарь, и никогда не выдумаете ничего по-настоящему некрасивого.

— Подождите, — Курт тоже поднялся, — светлый рыцарь должен убить Змея-под-Холмом. А что, если я пожелаю вам смерти?

— Ваше желание осуществится.

— Но… как?

— Вас ведь не процесс интересует, не так ли, господин Гюнхельд? — Змей говорил вполне дружелюбно. — И не результат — с ним все ясно. Отвечать на ваш вопрос я не буду, замечу лишь, что смерти вы мне не пожелаете, а почему — это вы и так поймете, если немного подумаете. Что касается вашей собственной жизни, то она будет недолгой, такова уж судьба светлых рыцарей. Когда будете выбирать, подумайте еще и об этом. Там, где вам предстоит служить, никого не удивишь бессмертием.

Сын Дракона отдал приказ, и войска поднялись, пошли через Идир, сметая со своего пути всех, кто служил Сияющей-в-Небесах. Владычица не ожидала нападения, воины Полудня готовы были к стычкам с отрядами Полуночи, но никто и помыслить не мог, что Представляющий Силу поднимет армии.

И тем более никто не ждал, что даже стихии объявят войну Полуденному престолу. Народы дорэхэйт, никогда не вмешивавшиеся в противостояние двух сил, заняли сторону Тьмы. Мир скрипел и покачивался, остановилось плавное движение вниз, по склону, в пропасть небытия, а склон становился все более пологим. Война шла по Идиру, и Тьма побеждала Свет.

Земля становилась водой под ногами серебряных рыцарей, вода превращалась в лед, сковывая воинов Полудня, бесплотные тела съедались ядовитыми туманами, а уязвимую плоть поражали огненные дожди и град, тяжелый и острый, как наконечники копий, деревья убивали, корни превращались в капканы, а травы свивались в удушающие петли. Ткали паутины заклятий чародеи Замка Дракона, смерть дарили вороненые клинки воинов, и, унося в бой безжалостных всадников, страшно ржали кони — демоны битв.

Убивали всех. Смерть всем, кто служит Полудню!

Пленных не брали.

Мертвые широким потоком шли и шли в распахнувшиеся ворота владений Смерти. Баэс смотрел на них со своего черного престола. Ему нравилось то, что затеял правнук. Баэс был сейчас там, в каждом бою, в каждой схватке, он был оружием и магией, был травами и дождем, был сизым от туч небом, и молниями, бьющими в землю. Великолепная бойня, где бессмертие сошлось с бессмертием, и умирало каждое новое мгновение. Баэс был доволен. Во всем своем жестоком могуществе пришел он в войну. И чем бы ни закончилась она, именно Смерть станет победителем.

…— Что делается с погодой! — пробормотал Вильгельм.

Курт не понял, удивляется капитан или восхищается, а повод был и для того, и для другого. Из окна гостиницы, со второго этажа, открывался вид на шоссе. Небо там было безоблачным, и длинные тени деревьев стелились по асфальту, пытаясь дотянуться до противоположной обочины. Недавно прошедший дождик прибил пыль, и воздух стал прозрачным, чуть светящимся от чистоты… А любоваться этой мирной картиной, пронизанной теплом и золотым вечерним светом, можно было, лишь когда редела пелена ливня, плотно завесившая округу. Страшным клубком свились тучи над невидимой границей, отделяющей Межу от Тварного мира, и молнии, как вены, непрерывно пульсировали в темно-сизой толще неба.

— Река пересохла, — сообщил Курт, — детишки купались, а она раз — и высохла. Причем, ни рыбы, ни раков. Дно сухое, потрескавшееся, как будто всегда так было.

— Да? — странным тоном произнес Вильгельм, глядя на разверзшиеся небесные хляби.

Курт приехал в гостиницу минут десять назад. Жарко было, как в печке, и листья деревьев на глазах умирали, скручивались желтыми трубочками, сухо осыпаясь на твердую землю. Солнце за какой-нибудь час сожгло траву, но пощадило посевы на полях. И раньше, чем Курт успел осознать это, хлынул дождь.

— Что интересно, — прокомментировал капитан, не глядя на Курта, — карниз до сих пор сухой. И надворные постройки.

Фон Нарбэ ненавязчиво намекал, что желал бы объяснений хотя бы этому факту, раз уж объяснить остальные странности Гюнхельд не в силах.

— Думаю, стены надлежащим образом освящены, — неуверенно предположил Курт. — Честное слово, Вильгельм, больше ничего в голову не приходит. Ясно же, что это не просто дождь!

— Град, — хмыкнул Вильгельм. — Уже град.

Да, это был град. И какой! Не будь дело в Ауфбе, или найдись тут хоть один сторонний наблюдатель, уже завтра о невиданном безумии стихий писали бы все газеты. Льдинки, размером с куриное яйцо, остро заточенные, тяжелые, били по дороге, оставляя в асфальте заметные вмятины. С треском рухнула не выдержавшая ударов деревянная изгородь.

— В такую погоду, только дурак свернет с шоссе.

— На дураков и рассчитано, — объяснил капитан, — если, конечно, этот аттракцион для того, чтобы заманивать приезжих, а не акт отмщения со стороны нашего спасителя. Полиция, правда, насколько я могу видеть, не наблюдает никаких странностей… Может быть, увидеть проселок могут только особенные люди? Экстрасенсы какие-нибудь? Ты веришь в экстрасенсов?

— Мне выбирать не приходится, — ответил Курт, снова выглядывая в окно, — могу поспорить, что и ты веришь.

— С некоторых пор.

А повидать Элис так и не удалось. Проводив Драхена и потребовав, чтобы тот никогда больше не переступал границ его сада (чувствовал он себя при этом крайне неловко, что, кажется, позабавило Змея), Курт дождался окончания вечерней службы и пошел прямиком к дяде Вильяму. Извинился, что заставили беспокоиться, объяснил, что Элис ничего не грозит — перестраховались, бывает.

Пастор резонно заметил, что в подобных ситуациях лучше переоценить опасность, и что сам он, зная исконного врага несколько дольше, чем Курт, считает, что мисс Ластхоп не будет в безопасности, по меньшей мере, до восхода полной луны. Впрочем, решать, конечно, ей самой, но сейчас Элис приняла успокоительное лекарство и спит. Лучше ее, наверное, не беспокоить.

А потом прибежали дети, рассказали о высохшей реке, и стало не до девушек.

Может, Вильгельм прав, и Змей действительно решил отомстить? Уж что-что, а врать-то он наверняка умеет так, что не придерешься. Все-таки — тезка дьявола.

Рассказывать капитану о цели визита Драхена Курт не стал. Ему о многом следовало подумать, прежде чем рассказывать о неожиданном предложении. У Вильгельма, в свою очередь, достало такта не задавать лишних вопросов. Он принял к сведению информацию о том, что живая Элис представляет для Змея большую ценность, чем мертвая, и поинтересовался лишь, есть ли у Курта тому доказательства? Кроме слов самого Драхена?

Доказательств не было. Только интуиция, но Курт умел доверять интуиции. Атмосфера, в которой проходил разговор, боль в глубине черных глаз — боль любви, не ставшей ненавистью. Змей был честен. Что он имел в виду, когда сказал, что от жизни Элис многое зависит? Было это иносказанием? Или ясновидящий Сын Дракона заглянул в будущее единственной наследницы финансового магната? Сколько вопросов следовало задать, а Курта хватило лишь на то, чтобы невразумительно удивляться.

Фрау Цовель постучалась в комнату и уточнила: подавать господам ужин наверх, или они спустятся в обеденный зал?

Курту совершенно не хотелось встречаться с почтительными горожанами, к этому часу заполнявшими ресторанчик внизу. Тем более, в присутствии Вильгельма. Уж этот не преминет отпустить какое-нибудь язвительное замечание по поводу комсомольца на феодальной должности. Что он понимает вообще? Мало ли какие задачи может поставить перед комсомолом партия? В конкретной ситуации, правда, партия совершенно ни при чем.

— Мы спустимся, — ответил Вильгельм раньше, чем Курт принял решение.

В общем, правильно, некрасиво заставлять пожилую женщину подниматься на второй этаж с тяжелыми подносами.

— Ты спросил у своего дяди, что особенного в дне полнолуния? — поинтересовался Вильгельм, пока они спускались. — Почему после него Элис будет в безопасности?

— Спросил, конечно. У них какой-то праздник в полнолуние, и, вроде бы, после этого Змей некоторое время сидит тихо. С одной стороны, сомневаюсь я в этих праздниках: ну, что они такого могут придумать, чтобы Змея хоть на день придавить? С другой — нечисти в городе действительно нет, только бубах у Элис, а там — считай, окраина.

— Это может быть связано с нашим делом?

— Наверняка. Но не представляю, каким образом.

— Побочный эффект? — предположил Вильгельм.

— От праздника? Как это?

Капитан молча пожал плечами.

Появление Курта в зале вызвало оживление, но, к счастью, основная часть присутствующих успела поздороваться, когда он приехал в гостиницу. Поэтому не больше десятка горожан заскрипело стульями, поднимаясь и в пояс кланяясь господину.

Вильгельм хмыкнул.

— Пережитки, — буркнул Курт, — отрыжка монархизма.

— Безусловно.

Спустя некоторое время, разговоры в зале возобновились. За узенькими окнами буднично поливали землю потоки жидкого огня, перемежающиеся молниями и кусками льда. На это не обращали особого внимания. Сидеть в зале, неподалеку от гудящего очага, слушая непрерывный похрипывающий свист чайника, было хорошо и уютно.

— Здесь неплохо готовят, — одобрил капитан, — простовато, но вкусно.

— А тебе бы устриц под белым соусом.

— Что-нибудь более изысканное твоя фантазия измыслить не в силах? Послушай только, о чем говорят твои подданные!

— Знаю я, о чем они говорят. Сегодня из замка случился великий исход, как раз когда вечерняя служба закончилась. Я так понимаю: Змей в отпуск отправился, не дожидаясь бархатного сезона. Ну, и свиту с собой прихватил. Я их своими глазами видел, все куда-то полетели: рыцари, гады, птицы, зверье всякое. Все, как вчера вечером, только тихо, без громов и молний.

— Ну да, ну да, — Вильгельм покосился за окошко. Снаружи грохнуло так, словно небо, наконец, раскололось, не выдержав издевательств над законами природы. — Вчерашнюю группу прикрытия я до смерти не забуду. Интересно, Босх здесь не гостил?

— Подозреваю, он тут родился.

— Босх в шестидесятом году родился, — капитан не угадал подвоха, — а город основан в восьмидесятых.

— Для человека, не знающего, кто такие Гейне, Гете и Вагнер, ты неплохо ориентируешься в датах.

— У меня память на числа, — Вильгельм отпил пива из высокой кружки, — еще во время учебы я попал в госпиталь, и там была одна дама, она очень любила живопись и курсантов.

— Сестра милосердия, — догадался Курт.

— Повариха. Мне вот что интересно, — капитан обвел глазами полный людей зал, — они все ночевать здесь собираются? В город сейчас не добраться ни пешком, ни в машине.

Эта проблема разрешилась раньше, чем Курт с Вильгельмом закончили ужинать. Буйство стихий горожан не напугало, но слегка обеспокоило, и по этому поводу во всех пяти храмах Ауфбе в полночь должна была начаться всенощная служба. Люди группами — втроем, впятером — бесстрашно выходили в царящий за стенами ад.

Вильгельм прилип к окну и только головой качал, глядя на смельчаков, уходящих в бурю:

— Знаешь, Курт, этот — хм! — дождик, на людей тоже не попадает. Ну, дома, ладно, должным образом освящены, или, как там ты говорил, а горожане что, все как один безгрешные?

— Ты улавливаешь. Сами они так не думают, поскольку гордыня — смертный грех, но дело, видимо, как раз в этом. Правда, не безгрешные, а праведные, так будет точнее.

— Бред какой-то!

— Ну, извини, ты знал, куда ехал.

— Тебе надо будет прибиться к кому-нибудь, иначе живьем до города не доедешь. Да и машину жалко.

Резон в словах Вильгельма был, и Курт сунулся к хозяйке с просьбой подыскать ему трех-четырех пассажиров. Может быть, фрау Цовель сама предпочтет ехать в город, а не идти по мокрой, разбитой дороге?

Онемев на секунду от неслыханной чести, Агата Цовель быстро закивала, и так же быстро сообразила, в чем дело. Сложила руки на груди и мягко рассмеялась:

— Молодой господин думает, что только тем, кто родился в Ауфбе, не страшны стихии? Господин Гюнхельд, нас демоны обходят стороной, а от вас — разбегаются в ужасе! Так что ни о чем не беспокойтесь. А мы и пешочком добредем, так лучше будет. Чтобы уж никого не выделять. Змей ярится, — добавила она доверительно, — не по нутру ему праздник. Ну да мы знаем, что делать.

— Надеюсь, — пробормотал Курт.

Распрощался с гостеприимной хозяйкой, пожал руку Вильгельму и, затаив дыхание, распахнул тяжелую входную дверь.

Вокруг было сухо и темно. Светло… Темно… Тьфу ты, пропасть! Рядом, в нескольких шагах, текла огненная река, в нее падали куски льда и испарялись с громким шипением, небо в разрывах туч каждую секунду становилось ярко-белым, а дома и деревья, и собственный автомобиль на стоянке меняли цвет так, что больно становилось глазам. Но и все. Этим неудобство исчерпывалось.

Курт недоверчиво провел ладонью по крыше “Победы”. Ни капли влаги на прохладном металле. Чудны дела твои, Господи… что-то будет? Еще и Змей в бега подался.

Элис обиделась на Курта. Не сильно — все чувства казались выцветшими, поблекшими на фоне ненависти и злости, направленных на Улка — но все же обиделась. За своими, несомненно, многочисленными делами господин комсомолец о ней даже не вспомнил. Весь день Элис просидела во флигеле, ожидая, что Курт зайдет хотя бы из вежливости, а он так и не появился.

Надо сказать, что флигель оказался уютным. Три маленьких комнаты, залитые процеженным сквозь зелень деревьев солнечным светом, и кухня с неожиданно современной плитой, духовой печью и отличным комбайном фирмы “Бош”. Поддержим отечественного производителя! В доме Хегелей Элис о подобном могла только мечтать. А здесь она с грустью вспомнила бубаха и призрачных служанок: готовить самой, пусть даже с помощью современной техники, было лень. Впрочем, как вскоре выяснилось, эти заботы взяли на себя гостеприимные хозяева, — после полудня в двери постучалась пожилая дама в платке и некрасивом платье, представилась Еленой Гюнхельд и сообщила, что уборка и приготовление пищи гостям флигеля входят в ее обязанности. Элис немедля попыталась выяснить, кем приходится фрау Гюнхельд Курту, но совместные изыскания завели в тупик: таким далеким степеням родства еще не придумали названий.

В общем, день прошел нескучно: одних только наставлений, вышитых крестиком на желтоватых от времени салфетках во флигеле было читать, не перечитать. А еще свежие газеты и журналы. Только вот Курт так и не пришел. Ну и не надо, хотя, конечно, с его стороны это было некрасиво.

…Его считали трусом. Давно и прочно сложившаяся репутация существа, осторожного до такой степени, что это вызывает усмешку, сослужила добрую службу. Его считали трусом, а он просто умел воевать. В отличие от Владычицы. В отличие от Бантару. Когда в начале своего правления Эйтлиайн вымел силы Полудня из Тварного мира, это сочли случайностью, везением, неожиданной благосклонностью Иун — удачи. Но принц не любил ее, взбалмошную, непредсказуемую и жестокую. Ему не нужна была Иун. Другая сила, крылатая, как он сам, прекрасная и гордая, шла в бой вместе с ним. Буэ — победа, было ее имя. И крылья ее блистали, как полированная сталь, а в голосе пел металл.

Его называли Убийцей и Врагом, и Кровопийцей, и еще множество нелестных и пугающих прозвищ дали Крылатому в дни его прошлых побед. О нем рассказывали страшные сказки, а он просто не любил воевать.

Как странно. Рожденный побеждать избегает войны, а обреченные на поражение рвутся в бой. Кто сделал так? Зачем?

Враги ждали герольдов, ждали хвастливых песен, поединков перед строем, чествований павших героев, ждали стихов лучших бардов, восхваляющих своего вождя и осыпающих хулой Владычицу и ее войска. Враги ждали, что все будет по правилам. Они так и не поняли, что правила устанавливает победитель. Нет красоты в войне, стаями черных птиц кружилась она в беснующемся небе, каркала, роняя скользкие перья, отвратительная и страшная.

Дрегор, Владыка Темных Путей, говорил, что побеждать нужно честно. Его внук знал, что побеждать нужно. А честность уместна, когда враг разбит.

…Элис видела сон: там было небо, светлое от жары, была пыль, сухая трава под тысячами копыт. Земля дрожала от гула — это грохотала по ней конница, блистали сабли, эхом катился из раззявленных ртов невнятный боевой клич. Конница преследовала кого-то. Небольшой отряд — латники в потускневших доспехах на усталых лошадях из последних сил пытались оторваться от врага и не успевали. Не успевали…

Команда была не слышна, но маленький отряд рассыпался веером так слаженно, будто люди и лошади не раз отрабатывали непростой маневр. А из травы, из кустов впереди, из каких-то невидимых щелей в земле, чуть ли не из сусличьих нор загрохотали выстрелы пушек. Там, во сне, Элис знала: это не пушки, у этих орудий другие, странные, незнакомые названия — каморные кулеврины, дорндрелы, большие фальконеты…

Элис никогда не слышала таких слов, но во сне, не задумываясь, могла правильно назвать любую деталь орудий или часть конской сбруи, и знала, как называются доспехи на всадниках… Еще она знала, что быстро перезарядить пушки невозможно, и если атака не захлебнется после первого залпа…

Атака захлебнулась.

И увидев, что стало с конницей, попавшей в засаду, Элис даже во сне крепко зажмурилась.

Уцелевшие всадники разворачивали лошадей. А отступавшим латникам, заманившим врага в ловушку спешно подводили свежих лошадей, и новые бойцы присоединялись к отряду. Роли поменялись: теперь те, кто бежал от смерти, бросились в бой.

Страшное дело — стычка конных отрядов, страшное и кровавое, но когда ты там, внутри, в сече, весь бой видится иным, как сквозь розовую завесу — сквозь пелену брызжущей в лицо крови.

Твоей? Чужой?

С хэканьем вырывается из груди воздух на широком сабельном взмахе, хруст под лезвием, ржут и беснуются лошади, подобно хозяевам захваченные веселым, смертельным хороводом.

Элис была там, внутри, бесплотным духом — невидимая, неуязвимая, она все равно испугалась и закричала от страха. И замолкла, — перехватило горло, — когда увидела его. Мальчишку лет четырнадцати, если не младше. С двумя саблями, лезвия которых уже покраснели от крови. Стискивая коленями бока разгоряченного скакуна, он ехал сквозь бой, как нож сквозь масло, как воплощение дарующего смерть безумия. Мальчик. Ребенок… Сабли плясали в его руках, жили своей убийственной жизнью — лезвия в мясорубке, — руки по локоть залиты кровью, выпачканы в крови пряди выбившихся из-под шлема длинных черных волос.

Элис уже видела этот танец — танец оружия, — радостный и жуткий. Она взглянула в глаза мальчишке… И проснулась.

Тихо было в ночи, такая тишина возможна только здесь, в Ауфбе, где нет ничего живого, кроме людей и домашнего зверья. Негромкое пение из церкви, слаженный хор, мужские и женские голоса умело поддерживают, дополняют друг друга.

Ну и сны снятся под такую музыку!

Война идет, прямо сейчас, где-то… нет — повсюду идет война. Совсем не та, что была во сне, и все-таки такая же. Мальчик вырос и погиб, и продолжает воевать.

Следующая мысль была совсем уж неожиданной и откровенно неуместной: каков мерзавец! У него что, дел других нет, кроме как драться? А мстить кто будет?