Заноза с вечера, с самого заката, был тих и задумчив. Не захотел охотиться и даже не воевал с Мухтаром за «фрисби», когда Хасан вывел их погулять в парк. Пес пришел в такое недоумение, что отдал «фрисби» без боя, а под конец прогулки притащил Занозе свою любимую игрушку — изгрызенный бычий мосол, с которым не расставался всю последнюю неделю. Растрогал до чрезвычайности, но из задумчивости не вывел. 

До «Крепости», впрочем, добрались в нормальном режиме — нечеловеческом, смертельно-опасном и предельно эгоистичном. Значит, с головой у Занозы все было как обычно, просто ему удалось занять мозг настолько, что снизилась двигательная активность. Редкий случай. Редкая удача. Хасан привык к тому, что Заноза ведет себя, как объевшаяся амфетаминами белка, и давно не пытался его утихомирить, но это не значит, что он не отдыхал, когда мальчик становился тихим и думал больше, чем говорил.

Заноза всегда много думает, но он часто делает это вслух, а от выстраивающихся в его голове логических цепочек здоровый мозг может вывернуться наизнанку.

К себе он не пошел, взял ноутбук и явился к Хасану, даже не потрудившись хоть как-то прокомментировать свое появление, хотя бы сказать, что намерен сегодня поработать здесь. С самого начала службы в «Крепости», он притащил сюда, в кабинет Хасана, кресло и небольшой столик. Заявил, что это будет его угол, потому что ему бывает очень одиноко и нужна компания. С появлением Мухтара, который, когда Занозе становилось одиноко, устраивался не под столом у Хасана, а посреди кабинета, чтобы быть на одинаковом расстоянии от обоих хозяев, в помещении стало тесновато. Тут ведь еще и клиенты бывали. Но, надо признать, что и Заноза, и Мухтар действовали на незнакомцев положительно.

В «Крепость» никогда не приходили те, кому нечего скрывать. И почти всегда скрывать пытались именно ту информацию, без которой нельзя было успешно решить проблему. Мухтар же одним своим видом пугал до оторопи, заготовленные формулировки вылетали из памяти и клиенты, хоть люди, хоть нелюди, выбалтывали правду. А Заноза вызывал такое расположение, что правду начинали говорить просто, чтобы сделать ему приятное. Нехорошо обманывать такого обаятельного парня, даже если он сидит, уткнувшись в ноутбук, и почти не обращает на тебя внимания.

Последние пару суток они работали, в основном, над обеспечением безопасного выезда одного очень ушлого дипломата из одной слишком гостеприимной страны. Поначалу казалось, что туда придется отправлять боевую группу, но цепочка полезных знакомств оказалась достаточно длинной, чтобы дипломат смог миновать человеческие кордоны и уйти от преследования фей. Сейчас Заноза убедился, что их подопечный благополучно покинул нейтральный аэропорт, летит над Тихим океаном, и должен долететь нормально. Если только не случится чего-нибудь, что порой случается с самолетами независимо от людей и фейри. В любом случае, дипломат человеком не был, и если не сгорит в самолете, то уж из океана как-нибудь выберется, о чем Заноза оптимистично и доложил. И без всякого перехода поинтересовался:

— Слушай, а у тебя бывало такое, в молодости, что девушка есть, и вроде все нормально, но ей хочется… определенности, — он как будто сам не был уверен в этом слове, — а тебе нафиг ничего определять не хочется и не надо?

— В молодости? — переспросил Хасан.

— Ну, да, — Заноза взглянул на него с сомнением, — хотя, нет, у тебя не было. Ты, наверное, всегда серьезным был. Никаких непоняток.

— Мне тоже было семнадцать. Но ты лучше расскажи, что у тебя за девушка, и чего ей там хочется.

Для большинства мальчиков-подростков понятие «вроде все нормально», применительно к отношениям с девушками означает секс без обязательств. Нынешние семнадцатилетние вообще плохо представляют, что такое обязательства и поэтому избегают любой ответственности. Зато они предсказуемы и понятны.

Занозе семнадцать исполнилось в девятнадцатом веке. За восемь лет до рождения Хасана. Понимать его порой было сложно, даже без учета вывернутых мозгов. И его «вроде все нормально» означало — дарить девушке цветы, присылать романтические записки, побеждать для нее драконов и сарацинов, и ездить с ней на верховые прогулки. На этом — всё. Ни единого поступка, который мог бы быть истолкован двусмысленно.

Абсолютно так же он ведет себя с другой женщиной, миссис Соколов-Дерин, в которую по уши влюблен.

Заноза сам не смог бы объяснить, в чем разница, вряд ли он ожидает, что разницу увидят другие, значит, должен понимать, что Берана думает, будто он влюблен и в нее тоже. 

У них все началось с «поцелуя». И после этого Заноза целовал ее еще дважды, уже чтобы отдать кровь, а не взять. С точки зрения любой нормальной девушки поцелуи не укладываются в схему платонических отношений. Насколько нормальна Берана, судить нельзя, скорее всего, не очень, раз приглянулась Занозе, но она закономерно разозлилась, узнав, что целовали ее только потому, что так удобнее делиться кровью.

— Патологически честным тебя не назовешь, — сказал Хасан, — что ж ты выбираешь такие неудобные моменты, чтоб сказать правду?

— Так удобных не бывает. Правда всегда не к месту. Я просто… у меня голова другим была занята, и ничего подходящего не придумалось. До сих пор.

— Девушка тебе небезразлична, и просто прекратить отношения ты не хочешь?

— Ну, да. Мы вроде как дружим. Она забавная.

— Судя по тому, что ты рассказал, «дружить» ей надоело.

Он выдержал вопросительный взгляд синих глаз, и в очередной раз недобрым словом помянул ратуна Занозы. Этот serefsiz, будь его душа вечно проклята, мог бы подождать еще несколько лет. Дать мальчику вырасти.

— Эшива, — напомнил он, — Мисато. Ты сам говоришь, что секс дружбе только на пользу.

— Нет, — Заноза помотал головой. — Нет, ты что? Она просто была под кайфом! Она — живая! И девственница, к тому же. Ей восемнадцать. Ей еще замуж выходить. И вообще… Нет. И она католичка. Она ничего такого даже не думает.

— Ты чуешь наркотики, как полицейский спаниель. Если бы девчонка была под кайфом, ты бы понял это раньше, чем увидел ее. Мальчик мой, по-твоему то, что ей восемнадцать, то, что она католичка, и то, что она невинна, каким-то чудесным образом влияет на гормоны и природу? Дело может быть и в том, что она за свои восемнадцать лет просто никому не приглянулась?

— Ну, тебе-то уж точно.

Вопреки обыкновению, Заноза не кинулся защищать свою даму и доказывать ее неотразимость. Он, похоже, никогда и не воспринимал Берану как настоящую девушку. Тем сильнее удивился, когда выяснилось, что она все-таки настоящая, и может быть весьма настойчивой. Может быть опасна сама для себя.

Вот что его пугает. Вот о чем он думает. О том, как ее обезопасить.

— Одна прическа чего стоит, — заметил Хасан.

— Чувак, ты делишь дом с англосаксом, который красит глаза и ногти, тебе ли удивляться, что мулатка носит дреды? И все равно — нет. Она ребенок.

— Научи ее собирать Лего, это займет вас обоих. Погоди… — Хасан поднял руку, и Заноза, уже растопыривший все колючки, тут же снова стал внимательным и притворился послушным. — Живые девушки должны жить среди живых, интересоваться живыми парнями, выходить за них замуж и рожать живых детей, так ты рассуждаешь?

— С замужеством и детьми везет не всем, но да, хотелось бы, чтоб Беране повезло.

— А ты — романтический эпизод… — Хасан хмыкнул, — очень романтический, в этом тебе никто из живых не соперник, но романтические эпизоды не должны ломать жизнь, верно? Притом, с твоей точки зрения, секс ломает жизнь любой живой, незамужней девушки, и я с этим даже спорить не буду, за полной бесполезностью.

Заноза кивнул.

— Как-то так. Только у меня вся романтика для Лэа. А с Бераной мы просто… не знаю. Я ее стрелять учу. Плохо что, — он поморщился, — это зашло куда-то. Не туда. И никто из живых не соперник. Это хуже всего. Это я понимаю. Живым с мертвыми не тягаться.

— Ты обаятельный, у тебя есть дайны убеждения, и ты неплохо разбираешься в людях, если только это не влюбленные в тебя девушки. Можешь ты сделать так, чтобы Беране понравился кто-то другой?

Похвала сработала — колючки полностью улеглись. Заноза размышлял всего пару секунд. Потом удивленно улыбнулся:

— Слушай, это так… очевидно. Почему я сам не придумал? Не-не, молчи, не хочу этого слышать. Хасан, ты очень умный. Даже иногда умнее меня. Если подопрет, если некуда будет деваться, я так и сделаю. Но без дайнов. С дайнами не честно. Нельзя. Только… как выбрать? — в его взгляде вновь появились недоумение и злость на то, что есть вещи, которых он не знает, — как это делают? Ты умеешь?

— У меня было два сына. Ни одной дочери.

— Дальше ты должен сказать: «хвала Аллаху».

— До этого момента я полагал, что хотел и дочку тоже, — Хасан ухмыльнулся. — Но ты прав, выбирать ей подходящего мужа и отгонять неподходящих — очень утомительное занятие. Ты уверен, что готов?

— Да иди ты! — отозвался Заноза неубедительно. — Составлю список обеспеченных тарвудских холостяков и запущу рэндомайзер. Без разницы, кто ей достанется, она любого под себя доработает.

— Даже иногда умнее! — повторил Хасан, когда Заноза вымелся из кабинета. — Ты это слышал, Мухтар?

*  *  *

Ее маму звали Сиобах. Такое странное имя. Мама никому не разрешала переделывать его, менять на что-нибудь испанское, на что-нибудь человеческое. Она очень сердилась, если ее имя произносили неправильно. Только никому дела не было. Мама Бераны была сумасшедшей. Сиобах Чокнутая, вот так ее называли. Или просто «та, чокнутая». Ее душа жила где-то в другом месте, не там, где было тело. Она не умела говорить по-испански, никогда не училась, даже и не пробовала, и никто не понимал ее языка. Никто, кроме Бераны. Они жили в таверне в гавани, очень близко к морю, ближе селились только рыбаки. Лазаро, трактирщик, дал им крышу над головой, подкармливал и не брал денег. Берана помогала ему, сколько себя помнила, наверное, с первого дня, как смогла унести хотя бы одну тарелку с объедками. А к маме Лазаро иногда приходил по ночам. Иногда — он, иногда (очень редко) другие мужчины. Другие всегда были кабальеро. Лазаро знал свою выгоду, умел правильно распорядиться всем, что имел.

Берану отправляли спать на конюшню. Ей там нравилось больше, чем в их комнате, тесной и грязной. Мама не умела наводить порядок. И не умела считать деньги. Она как будто вообще не понимала, что они значат и зачем нужны. И в церковь она никогда не ходила.

Лазаро рассказывал, что ее и Берану крестили на корабле. На шхуне «Пресьоса». Их подобрали в открытом море, так рассказывал Лазаро, нашли в шлюпке. Сразу поняли, что ее мама не христианка, и крестили обеих еще до того, как «Пресьоса» пришла в порт. Капитан шхуны, сеньор Суза, был Беране крестным отцом. Но она не помнила его и никогда больше не видела. «Пресьоса» не вернулась из следующего же плавания.

Мама была сумасшедшей, но очень, очень красивой. Поэтому Берана ей долго верила. Верила, что мама замужем, и что отец скоро найдет их. Верила, что он — принц из далекой-далекой страны за морем. Не из Индии, и не из Японии, а с земель таких далеких, что их даже не нарисовали на картах. И Берана дралась со всеми, кто обижал ее маму, со всеми, кто называл ее сумасшедшей. Дралась с мальчишками, которые кидались в нее камнями, и сама кидала камни и грязь во взрослых, если слышала от них про «чокнутую Сиобах», или еще что-нибудь. Что-нибудь еще хуже. Она верила в Бога, и еще верила, что когда-нибудь станет капитаном, у нее будет свой корабль, свой собственный. Шхуна под названием «Сиобах». И на этой шхуне они с мамой уйдут в море, искать страну, где жил тот принц. Найдут обязательно, хоть той страны и нет на картах.

Берана собиралась стать самым лучшим капитаном.

А потом она стала старше и поняла, что мама и правда сумасшедшая. И нет никакого принца в далеких странах. Никто не находил их в море на шлюпке. Капитан Суза и был ее отцом. А еще он, конечно же, был женат, и ее рождения не хотел, и не ждал. Неизвестно, зачем он увез маму оттуда, где она родилась, оттуда, где все говорили на странном языке, где у нее были слуги, было богатство и где ее не считали сумасшедшей. Может быть, там тоже не хотели и не ждали рождения Бераны? Может быть, там женщин, родивших ребенка без мужа, казнили так же страшно, как у мусульман? Может быть, капитан Суза спас маму от чего-нибудь очень плохого. Кто сейчас скажет? Мама потерялась в своих воспоминаниях, капитан Суза пропал в море, Лазаро ничего не знал, а Берана могла только догадываться. Или придумывать.

И она придумывала. И всегда защищала маму. Дралась очень много, часто, да всегда. На улицах, в порту, на рынке, даже в приютской школе при монастыре святой Терезы, куда ее взяли учиться, благодаря одному из приходивших к маме сеньоров. Она была сильнее своих ровесников, сильнее и быстрее даже тех, кто был старше. Не боялась ни палок, ни ножей. Ей самой доставалось, и еще как, но всегда обходилось синяками и царапинами, которые заживали за несколько дней. Никогда ни одного перелома, ни одной настоящей раны, такой, чтоб остался шрам. Ей везло.

Маме это не помогало, маме ничего не могло помочь. Она оставалась в своем мире, таком же придуманном, как прошлое Бераны. Она, наверное, даже не понимала, что ее обижают, не слышала обзывательств, не замечала ударов камней. Все это чувствовала Берана. За двоих. И отвечала сторицей.

Ей было девять, когда Руен Везунчик, контрабандист, знавший Гибралтарский пролив лучше, чем линии на собственной ладони, услышал о ней. О девчонке, которая дерется, как парень и сильнее многих парней. О девчонке, которой везет, как ему — за свою полную приключений и опасностей жизнь, Руен не получил ни одного настоящего шрама, был красавчиком, чем очень гордился. И он забрал Берану у Лазаро. Не просто так, хотя мог бы, кто бы с ним поспорил? Он заплатил за нее. Заплатил Лазаро. И Сиобах тоже дал денег, которые взял Лазаро, пообещав, что не потратит из них на себя ни единого медяка. Трактирщик не соврал, он переселил Сиобах в хорошую комнату, нашел ей служанку, и больше никакие мужчины, кроме него, не приходили к ней.

Руен Везунчик не хотел ссориться с теми, кого Берана любила, потому что хотел, чтоб она полюбила и его. Счастливчики притягивают удачу, так он считал. Только сумасшедший мог счесть Берану счастливицей, но Руен верил в сказку про шлюпку в открытом море, и знал, что даже просто выжить здесь, на этих берегах, где безраздельно властвовала Святая Инквизиция — невозможная удача для красавицы, не знающей ни слова по-испански, и ее чернокожей дочери. И он видел, как Берана дерется, знал, как она бесстрашна и безжалостна, понимал, что ее давно должны были убить, просто забить до смерти в какой-нибудь драке. У Руена Везунчика были свои резоны. Может, он и не ошибся, кто знает?

Они вместе ходили в море семь лет. И за эти годы попались лишь однажды. Всего один раз. На Троицу. Беране только-только исполнилось шестнадцать…

Их даже не пытались поймать, их, наверное, узнали. Кто еще ходил в море с девчонкой? Только Везунчик. Об этом было известно всем, во всех портах Гибралтара. Да, их, наверняка, узнали. Из-за нее. И поняли, что ловить бесполезно. За семь лет никто, никогда не смог их поймать. А их пинасе хватило двух залпов картечи.

Первый вспахал осколками лицо Руена. Ошеломленную Берану залило кровью… Только что Руен был живым человеком. Только что. И в один миг превратился в мешанину костей и алой плоти.

Она закричала от страха и ненависти, она кричала, забыв слова, она словно превратилась в животное, разъяренное и испуганное. И когда грянул второй залп — прыгнула в воду, чтобы подплыть к тому кораблю. Вскарабкаться на борт. Убить их всех. Всех!

А в себя пришла уже на Тарвуде. В больнице академии магов.

Две картечины, которые вытащили из нее, она хранила до сих пор. Будет хранить всегда. Но никогда не поверит, что эти огромные куски металла и правда были в ней. Один — в сердце, второй — в легком. Такие большие. Такие… смертельные. Берана хотела бы выбросить их, но не могла. Не получалось. А когда она видела их, ей становилось больно. Тело вспоминало, как его резала раскаленная сталь. А душа вспоминала все остальное: силуэт летящего под всеми парусами корабля, азартную улыбку Руена… И сразу — алые, белые, сизые, горячие брызги. Кровь. Смерть. Боль. Такая же страшная и сильная боль, как от врезающейся в тело картечи.

Или еще хуже. Еще страшнее.

Сеньора Шиаюн сказала, что будет больно, но Берана даже не знала, что в ней так много боли, так много страданий. Не была готова к тому, что почувствует все сразу, все сразу вспомнит. Она кричала так же, как кричала, прыгая в воду с пинасы. Она хотела убивать, и хотела умереть. Что угодно, лишь бы боль закончилась. И всего ужаснее было знать, что избавление невозможно. Эта боль — вся ее жизнь.

Она не понимала раньше, но чувствовала всегда. Случались мгновения счастья, минуты радости, но боль оставалась. Никогда не слабела. Порой становилась сильнее, мучительно и надолго, как будто душу растягивали на дыбе, но не слабела никогда.

— Он может спасти тебя, моя девочка, — нежно произнесла сеньора Шиаюн, когда Берана, обессилевшая от слез и крика, упала на пол, хрипя ругательства. Кричать она уже не могла, но не могла и молчать. Невозможно молчать, когда так больно. — Вы разделите эту ношу на двоих. То, что для тебя — боль и страдания, для него станет жизнью.

— Я не хочу, — прошептала Берана. — Не хочу, чтоб ему было так.

— Это только твоя боль. Ты вернешь вампиру жизнь, а что он почувствует — зависит от его прошлого. Оно было счастливей, чем у тебя, поверь мне. Взгляни, как красиво твое сердце.

В руках сеньоры Шиаюн был меч. Длинный, прямой клинок чуть заметно светился алым, словно отсветы закатного солнца задержались на нем, как задерживаются на горных вершинах. От вычурной гарды с захватами разбегались синие сполохи.

Неведомая сила, неведомое волшебство, необыкновенная красота.

Берана вздохнула, забыв про боль, потянулась к мечу, восхищенно коснулась холодного металла.

— Какой красивый!

— Это твое сердце, — повторила сеньора Шиаюн. — Это жизнь, которую ты подаришь мертвому мальчику. Вернешь ему то, что у него отняли. А он избавит тебя от боли. Теперь отдохни, до заката еще есть время. 

*  *  *

Обнаружить Эбеноса на конюшне мельницы стало неприятной неожиданностью. Вуг присмотрел за постояльцем, накормил, напоил, почистил денник, так что с конем было все в порядке. Но почему Берана не пришла за ним? Оставить Эбеноса одного на целый день — это было на нее не похоже.

Что с ней случилось? Заболела? Отходит от наркотиков? А может доза оказалась слишком большой?

Нельзя было просто отправлять ее домой. Нужно было… Что? Что там можно было сделать? Не на мельнице же оставлять. Останься она, и дело точно дошло бы до «поцелуя» или чего похуже. Предупредить Мигеля, что его дочка под кайфом?

Да. Scheiße! Именно это и нужно было сделать.

Но кровь Бераны пахла только кровью. Почуй Заноза там хоть намек на дурь, и точно не удержался бы. Можно говорить себе, что надо выполнять обещание, можно два года пить только чистую кровь, но себя-то не обманешь. Он держится лишь потому, что обещал Хасану. И лишь потому — что никто не предлагал ему кровь с наркотиком вот так, как Берана.

Воспоминание о том, как темная кровь текла по темной коже, о том, как она пахла, оказались столь отчетливы, что Заноза почувствовал голод. Нет, не тот, страшный, который вцепляется в мозг, выедает душу и превращает разумное существо в одержимого зверя. Не тот. Его отголосок. Он был по-настоящему голоден, когда Берана разрезала себе руку. И Хасан прав, он чувствовал наркотики, как полицейская собака.

Кровь Бераны была чиста.

Так почему тогда она хотела, чтобы он «поцеловал» ее?

Нет. Незачем об этом думать. Нужно выяснить, что с ней случилось, почему она не пришла за Эбеносом. А потом можно будет и поговорить. Спросить.

Или лучше не надо?

Если Берана сама не вернется к тому… странному разговору, то не стоит начинать его самому. Смущать ее. Ставить себя в неловкое положение.

Если девушка хочет определенности — это проблема. Но если это даже не твоя девушка, проблема становится идиотской. При том, что никуда не исчезает. Аллах, как же непросто с живыми! А может, Хасан прав еще и в том, что с женщинами всегда сложно? С любыми. Живыми или мертвыми.

Но что же делать, если без них нельзя? Женщины такие красивые!

Эбенос как обычно заартачился, когда вокруг замерцало кольцо портала. Заноза шепнул ему на ухо, чтобы он успокоился, сказал, что Эбенос — самый хороший и красивый, и что ничего не случится. Сработало, как всегда. Фигли, похвалы даже на него всегда действуют, а он в разы умнее любой лошади, хоть и самой породистой.

Эшива говорила, что это цыганская магия — те слова, которые он говорил лошадям и собакам; то, что к нему тянулись кошки, да, вообще, любая живая тварь. Может, и так. Учился он у цыган, все правда, но никакая это не магия. Просто интонации. Зверье реагирует на голос, это всем известно. А говорить он всегда умел.

Петр был во дворе, когда они появились. Принял у Занозы поводья Эбеноса и пожаловался, что Берана еще прошлой ночью забрала с конюшни Силлу, проболталась где-то весь день до заката, а ему для постояльцев оседлать было некого. Кроме Силлы под седлом никто не ходит. Пришлось на почте лошадь брать.

Почту Петр считал конкурентами, и не любил. Кто же конкурентов любит?

Мигель был за стойкой. Поздоровался как обычно дружелюбно и не без почтительности. Значит, ему Берана ничего не рассказывала. Интересно, что бы она ему рассказала? Плохого-то? Здравый смысл подсказывал, что ничего, но инстинкт или что там у мертвых? Генетическая память? В общем, какой-то атавизм заставлял сейчас опасаться Мигеля, потому что тот был отцом Бераны, а Берана была… Нет! Не была! Но считала себя девушкой Занозы. Ни один отец ни одной девушки никогда не будет хорошо относиться к ее парню, даже если парень воображаемый. Особенно, если парень воображаемый.

Scheiße, как же сложно-то все!

Петр сказал, что Берана вернулась. В зале ее нет, значит, сидит у себя. Идти к ней нельзя, это нарушение вообще всех мыслимых правил. Надо отправить кого-нибудь из девчонок с запиской. И встречаться лучше не здесь, не в таверне. И не на мельнице. Видеть Берану на мельнице еще долго не захочется. Там все еще пахнет кровью.

Все еще пахнет…

Он учуял запах: миндальное масло и воск, и тепло нежной кожи цвета крепкого кофе с молоком. Ни капли духов, как всегда. А спустя несколько секунд Берана с какой-то завернутой в тряпку палкой слетела по ступенькам, схватила его за руку, чмокнула в щеку и потащила за собой к столику под лестницей. Тому, любимому Мартином за уединенность, темноту и стену за спиной.

— Заноза, — она говорила шепотом, но как-то очень торжественно, — у меня есть для тебя подарок. Такой подарок… тебе никто никогда… ты не спорь, ты его просто возьми и все поймешь, ясно? Вот!

Она содрала с палки тряпку, оказавшуюся куском красивого шелка, и Заноза прищурился от синих и алых сполохов, бегущих по клинку длинного меча. Тот походил на старинную шпагу, из тех еще, широких, обоюдоострых, которыми можно было фехтовать, а можно — рубиться. Хоть колоть в сердце, хоть отсекать руки и головы.

Красивое оружие. Очень красивое. Только… зачем?

— Я знаю, что ты не умеешь фехтовать, — Берана была возбужденной и радостной, в похожем настроении она пришла вчера ночью на мельницу, только тогда радости было меньше. А вот возбуждения столько же. — Но я тебя научу. Ты сможешь. Ты меня стрелять учишь, а я тебя научу фехтовать. У тебя получится! С ним — точно получится. Как ты его назовешь? Я зову его Corazon.

— У меня же есть… — он откинул полу плаща, вытянул из портупеи ножны с саблей, — ты ее сто раз видела.

— Это просто сабля. Заноза, — шепот Бераны будто трещину дал, — мой подарок, мое сердце, гораздо красивее.

— Не просто сабля, — он наполовину вытянул клинок из ножен, но было темно, и Берана вряд ли увидела волнистые узоры на стали, — это подарок Хасана. А сделал ее другой мой друг, тоже вампир. У меня нет и не будет оружия лучше. Разве что Хасан подарит какую-нибудь другую саблю. Так что спасибо, но у меня Corazon будет храниться без дела. Оставь его себе. Тем более что это твое сердце. У кого еще ему быть?  

Что-то не то он сказал. Что-то совсем не то. Синие веселые глаза Бераны наполнились слезами. Всего на мгновение. Слезы тут же высохли, как будто их иссушила молниями сверкнувшая в зрачках злость.

— Это мой подарок тебе, — теперь шепот походил на шелест змеиной чешуи, — мое сердце, моя жизнь. Ты хоть знаешь, через какую боль я прошла, чтобы сделать его? Ты, счастливый мальчик, даже не можешь представить себе, что бывает так больно!

— Но… — ему снова и сильно не хватало Хасана, который объяснил бы, что сейчас происходит с Бераной, и что нужно ей сказать, чтобы не разозлить еще сильнее, не обидеть, и при этом обойтись без дайнов, — Берана, с чего ты взяла, что мне нужно что-то, причинившее тебе боль? То, от чего тебе больно, нужно сломать, а не дарить, и не брать в подарок.

Как она взмахнула рукой, он заметил. И мог бы эту руку перехватить. Но не стал. Раз уж ошибся так серьезно, что девушка дошла до рукоприкладства, лучше не усугублять. Пощечина вышла хлесткой, звонкой, для живого, наверное, была бы болезненной.

В разом повисшей тишине, на них посмотрели все, кто был в зале.

— Молодежь, — пророкотал Мигель, — вы бы шли разбираться куда-нибудь, где свидетелей нет.

— С-скотина! — Берана развернулась, вылетела из-под лестницы и метнулась наверх.

Меч она забрала. Хоть это хорошо. Оставлять его здесь было нельзя, а Занозе даже прикасаться к оружию не хотелось. Он правду сказал: то, что причинило Беране боль, нужно сломать. Но попробуй сломай такую красоту, которую она, к тому же, назвала своим сердцем! Нет уж. Пусть сама делает с этой штукой, что хочет.

*  *  *

Берана почти ничего не видела. Думала, что из-за слез, но когда добежала до дверей своей мансарды, поняла, что не плачет. Это красная пелена в глазах мешала видеть. Сердце бешено колотилось в горле, толкало кровь, та неслась по телу, взрывая сосуды, застила взгляд, путала мысли.

— Ненавижу! — Берана прошла комнатушку насквозь, мечом сшибая на пол расставленные повсюду бутылочки с цветами, — скотина! Ненавижу тебя!

Она рывком распахнула окно, выбралась на крышу, спрыгнула в ясли у коновязи и бегом, на ходу шипя ругательства, бросилась в конюшню. Эбенос узнал ее, заржал, потянулся мордой. Он соскучился. Не видел ее весь день и всю ночь. Конечно, соскучился. Берана даже седлать его не стала, взнуздала, вывела со двора и, ухватившись за гриву, взлетела на спину.

— В Порт, мальчик, поедем в Порт, — она ударила пятками в теплые, крутые бока. — Я их всех ненавижу!

А сеньора Шиаюн не удивилась, увидев Берану так скоро. Отдышаться после еще одного забега на тринадцатый этаж получилось не сразу, но сеньора Шиаюн увидела меч, и поняла все сама.

— Он отказался, — вздохнула она печально. — Не взял подарок. Ты хотела подарить ему себя, а он отказался. Ты хотела подарить ему жизнь, и он отказался снова. Это так больно, девочка моя.

— Это… больно, — согласилась Берана, которую жгла ненависть. — Не хочу. Я хотела его любить. Не хочу ненавидеть. Заберите… пожалуйста, — она уронила Corazon на пол, пнула, и меч со звоном заскользил по холодному мрамору, — заберите его. Лучше ничего не чувствовать. Я не хочу ненавидеть!

Вот сейчас точно было самое время заплакать. Сеньора Шиаюн уже видела ее слезы. Ничего страшного. Здесь можно. Но тонкие руки с длинными, изузоренными ногтями подняли меч. И Берана поняла, что плакать не хочет. Что она вообще ничего не хочет. Только вернуться домой, в таверну. Потому что время-то — самый наплыв посетителей. Мигелю и Ане надо помочь. Пора уже делами заняться, сколько можно маяться дурью?