Шиаюн не хотелось выпускать из рук карточку с именем вампира. Нравилось чувствовать исходящую от букв силу, нравилось знать, что эта сила принадлежит ей.

На время, не навсегда. Только до тех пор, пока она не станет демоном. Шиаюн даже воспользоваться своей властью не могла — никакой власти у нее не было и не будет, если вампир

Хасан

не нарушит условия договора.

А он не нарушит. У него свой интерес.

Но ей все равно нравилось держать карточку в руках и чувствовать ее силу, чувствовать власть. Правда, стать демоном, стать Госпожой, она хотела сильнее. С Хасаном всегда можно будет договориться о чем-нибудь еще. Ведь и его желания не заканчиваются на том, чтобы получить силу. Сила нужна для чего-то, для достижения целей. Значит, будет продолжение. А два честолюбивых демона поймут друг друга лучше, чем вампир и суккуб-полукровка.

Он не пожал ей руку, когда скрепляли договор. Заноза тоже отказался это сделать. Рукопожатие — просто формальность, такая же, как, например, подпись. Оно не имеет решающего значения. Но, как и в случае с Занозой, нежелание прикоснуться к ней, задевало Шиаюн. Точнее — казалось неправильным. Таким же странным, как неуязвимость для ее чар.

С этими вампирами многое было неправильно. Но все изменится, когда Хасан станет демоном.

Он отказался прикоснуться к ней, и это Шиаюн не понравилось. Но он подумал о судьбе воплощенных призраков, и эта предусмотрительность искупала неприятные странности. Хасан решил, что у призраков, которые станут людьми, должна быть возможность спастись. Шиаюн понимала, почему он не хотел их смерти — кое-что о вампирах она все-таки знала, например то, что самые разумные из них заботятся о своем рационе, и это часто выглядит как забота о людях. Если Хасан заинтересуется Тарвудом, он, в отличие от своего мальчика, не станет обходиться холодной кровью из бутылок. И не сможет обойтись без крови, если только не сменит тело. А зачем его менять? Кто же добровольно откажется от возможностей вампира, избавившись от всех вампирских недостатков? Хасану пригодятся испуганные, беззащитные, спятившие от страданий существа, которыми станут воплощенные призраки. Они ведь даже не смогут рассказать, что вампир пьет их кровь. Им никто не поверит. А если их будет достаточно много, он сможет питаться без вреда для их здоровья.

Предусмотрительно, разумно и практично.

Койот поставил бы на выходе из подземелий охрану с приказом убивать все, что попытается выйти. Это тоже была бы практичность, но единомоментная. Решить проблему раз и навсегда, но так же раз и навсегда потерять полезные ресурсы. Койот всегда так действовал, не умел делать вложения в будущее. Поэтому долгосрочным планированием дел Порта занимался Медвежатник.

Койот был харизматичен, решителен и жесток. Медвежатник — умен и расчетлив. Шиаюн решила, что оставит Койота себе, а Медвежатника подарит Хасану. Если он захочет остаться на Тарвуде. А почему ему не захотеть? Зачем еще спасать воплощенных призраков, если не для того, чтобы было кем питаться?

Входя вслед за вампиром в бронированную, изрисованную магическими узорами дверь катакомб, Шиаюн подумала о том, что души выживших призраков не достанутся Алакрану. И это тоже было хорошо. Хартвин не просто убивал людей, он приносил их в жертву. Умерев окончательно, они ушли бы к Скорпиону-полукровке, который даже не знает, что с ними делать. Но если они не умрут, за души еще можно будет поспорить.

Нет никаких сомнений в том, что сама судьба послала ей этот остров и этого вампира. Правда, судьба могла бы не ждать так долго, но теперь это уже не важно. Осталось совсем немного.

*  *  *

— Помните, что как только призраки станут уязвимы для вас, вы станете уязвимы для них. Для всех — не только для тех, кто воплощен. Если у них есть оружие, они смогут ранить вас оружием. У безоружных есть клыки и когти, и дыхание, от которого живые умирают в считанные часы, а мертвые теряют силы и сходят с ума. О возможностях призрачных аждахов я даже не упоминаю, об аждахах мы все знаем и так. Они сами — оружие, немногим уступающее вампирам.

Не всем вампирам.

Хасан помнил каждое слово, сказанное магистром Мадхавом, и был готов к встрече с призраками и к встрече с аждахами, воплощенными или нет. Но он знал, что вампиры — разные. Мадхав тоже это знал, да только не представлял как велика разница. А на счету Хасана были десятки уничтоженных старых упырей. И с большинством из них не сравнился бы ни один аждах, даже самый сильный и злобный.

Так что Хасан больше беспокоился о том, чтобы Шиаюн не попала под ядовитое дыхание призраков, чем о своей безопасности. Она обещала держаться за спиной, она не полезла бы в бой без крайней необходимости, ей не страшно было воздействие на разум или чувства — у демонов и то, и другое устроено иначе, чем у вампиров или людей. Но болезнь, о которой говорил Мадхав, та самая, убивающая за считанные часы, разрушала плоть. А Хасану нужно было довести Шиаюн до Ядра в относительно целом состоянии.

В каменных тоннелях было сухо и тепло. По сводчатым потолкам, по отполированным стенам вились узоры. Сцены из жизни существ, похожих на людей, существ, похожих на животных и птиц, может быть, духов, может быть, демонов. Башню Адмиралтейства вбило в самую высокую гору Тарвуда, но, как видно, это не разрушило ни гору, ни основание башни. Они срослись, слились, и Хасану казалось, что он ведет Шиаюн по корневой системе, вросшей в недра горного хребта, протянувшейся внутрь, к самому центру острова.

Каменные башни не пускают корней. Даже каменных. Но откуда-то ведь взялись эти подземелья.  

Призраки замаячили впереди, когда сцены волшебного быта сменились сценами войн или танцев. Мелькнули за поворотом белесые, словно плесенью подернутые тени. И мгновенно оказались рядом. Попытались взять в кольцо, но клинок сабли очертил полукруг… и четверо перепуганных живых, безоружные, в лохмотьях, бросились в глубину коридоров. Навстречу другим призракам.

Если не сориентируются вовремя, не сообразят, где находятся, и что их окружает — очень скоро погибнут. Остальные духи, голодные, злые, отчаявшиеся, убьют их, как убивают все живое. Просто из ненависти.

Но, скорее всего, инстинкт самосохранения возьмет верх. По словам Мадхава, все известные ему призраки, обретшие плоть, умирали только естественной смертью. Довольно быстро умирали — потому что плотью обычно становился подвернувшийся под руку некроманту труп, а трупы недолговечны — но не позволяли себя убить. И эти тоже вряд ли позволят.

Хасан только хмыкнул, краем глаза заметив троих из четверки, спрятавшихся в ответвлении коридора. Они полагались на темноту, ждали, пока он пройдет, чтобы потом добраться до выхода. Тоннели Адмиралтейства были известны им лучше линий на собственных ладонях. Ладоней призраки не видели уже лет двадцать, зато те же двадцать лет ушло у них на то, чтоб изучить подземелья.

Показательно, что все трое были женщинами. А вот четвертый — мужчина. Бедолага.

Хартвин убивал не кого попало, не кого захочется (если ему вообще хотелось кого-то убивать. С колдунами никогда точно не скажешь). Хартвин убивал преступников, осужденных на смерть. И если мужчину могли приговорить к повешению за проступок, совершенный по неосторожности, за ошибку, за временное помрачение разума под влиянием вспышки чувств, то к женщинам закон всегда мягче. И если уж дошло до казни, значит, эти три до смерти испуганных дамы, которые крадутся сейчас к выходу из катакомб, совершили что-то по-настоящему плохое. Они умнее, хитрее и злее большинства похороненных здесь мужчин. Да уж, нечего сказать, хорошая услуга Тарвуду — возвращение преступников, казненных много лет назад.

Заноза любит такие фильмы, интересно, как он с этим в реальности справится?

*  *  *

Дверь, ведущая в подземелья, всегда охранялась. Мартин не знал точно, сторожат ее от проникновения изнутри или снаружи, но сразу, как только Порт и башня Адмиралтейства появились на острове, Хартвин оставил в подвале охранников. Прямо напротив двери оборудовали караулку: стол, две скамьи, стойки с оружием и боеприпасами, пара тяжелых «ежей», которыми четыре человека могли быстро перекрыть коридор и на вход, и на выход. В те времена здесь дежурили солдаты тарвудского Гарнизона — уже тогда не стражники — потом, с попустительства Хартвина, а, может, даже по его инициативе, солдат сменили бандиты самой влиятельной портовой группировки, бойцы Койота и Медвежатника. Хартвин, так же, как Калимма, не одобрял перемен и хотел свести к минимуму влияние на остров открытого всем мирам Порта. Поэтому и убрал отсюда своих людей.

Сейчас среди портового люда не было коренных тарвудцев, и почти не было жителей города и поселков.

Заноза, кажется, считал, что это плохо. Мартин с ним об этом не говорил, как-то к слову не приходилось, но он уже понял, что упырь превратил Медвежатника в Слугу не только ради возможности следить за Шиаюн. Занозе нужен был Порт, как часть Тарвуда, нужна была власть над Портом, как частью Тарвуда, и нужны были перемены на Тарвуде, в которых без Порта не обойтись.

Мартин не слишком об этом задумывался, разве только для того, чтобы отвлечься от мыслей о Лэа. Но когда думал, то находил обстоятельства забавными. Хартвин двадцать лет назад призвал на Тарвуд демона, пусть полукровку, зато дракона. Страшную, вроде, силу. Но для острова ничего существенно не изменилось. А потом демон пригрел потерявшегося в Хаосе пацана-упыреныша и, пожалуйста, за каких-то три месяца и его собственная жизнь пошла кувырком, и Тарвуду грозит то же самое.

И, главное, непонятно, хорошо это или плохо.

Мартин покосился на Занозу. Тот стоял у стены, и за полчаса ни разу не шевельнулся. Ну, а что ему? Его никто, кроме Мартина, не видит, не обязательно притворяться живым. Можно не двигаться, не моргать, не дышать.

Футболка и джинсы, разрисованные иероглифами, выглядели на удивление стильно, но сейчас они делали Занозу похожим на манекен из бутика с какими-нибудь очень дорогими авторскими тряпками.

Лэа любила такие. Одежду, в смысле. Одежду из таких бутиков, а не манекены.  

За эти же полчаса из подземелий вышли сорок три человека. Группами и по одному. Перепуганные. Ничего не соображающие от ужаса. Мартину приходилось видеть людей, страх которых превращался в бешенство, в неконтролируемую агрессию. Эти были такими же. Они должны были кидаться на охранников, пытаться убежать, с боем прорываться наверх, к выходу из подвала башни.

А они выбегали в открытую дверь и замирали, как лесные звери в свете автомобильных фар. Мартин приказывал им не бояться, во всем слушаться охранников, и они безропотно позволяли увести себя. Молча. Как будто, перешагивая порог, отделяющий подземелья от подвала, лишались воли и сил.

Жертвенные души. Хартвин, убивая людей в подземельях, приносил их в жертву Нейду Алакрану. Только Мартин до сих пор не знал, что с этим делать. Он видел эти души, но воспринимал, как рыбок в аквариуме. Рыбки там, а он здесь, между ними стекло, да и вообще, рыбки без воды не живут. Как с ними поступить? В аквариуме и оставить, это же понятно. Он мог, конечно, спросить у Кота, как их забрать, как использовать, но скорее язык себе откусил бы, чем стал спрашивать о чем-то, что не было связано с рисованием или ювелирными чарами. Не нужны ему души. Он дракон, а не демон. И, вообще, помесь и приемный. А узнай про них Эрте, он, наверняка, забрал бы их себе. Нашел бы способ. И они бы принесли ему пользу.

Приносить Эрте пользу Мартин не хотел даже опосредованно.

Но сейчас он… видел их, этих людей, словно бы изнутри. То есть, изнутри себя. Все их чувства. Смертельный ужас и мгновенно сменяющую этот ужас апатию. Это было не так, как у эмпатов — насколько Мартин представлял, как бывает у эмпатов — скорее это походило на ощущение своего дыхания. На ощущение воздуха, наполняющего легкие на вдохе. Не свои чувства. Чужие. Лишь на время ставшие частью твоего… тела? Или души? Очень странное ощущение. Но Мартин мог им управлять. И людьми — тоже.

Он даже не приказывал им слушаться, нет, не так. Он хотел, чтобы они слушались, и этого было достаточно. Но Мартин точно не хотел, чтобы они теряли чувства. Хорошо было бы, чтоб страх сменялся чем-нибудь менее разрушительным, например, радостью от воскрешения, от обретения свободы. Но даже ничего не зная о чувствах и душах, Мартин понимал, что такая перемена и здоровых-то сведет с ума, не то, что бедолаг, жестоко убитых во тьме тарвудских катакомб, и двадцать лет искавших выход из тьмы или хотя бы возможность умереть по-настоящему. Вот и получалось, что он лишал их страха, ничего не давая взамен.

Странно. Не очень приятно. Но интересно. Вернется ли к ним способность чувствовать? Или вмешательство демона необратимо?

Пытаясь разобраться в этом, проанализировать собственные ощущения, понять, как они меняются, когда души — люди — выбегают из подземелья, перешагивают порог, Мартин увлекся. Так увлекался, бывало, во время рисования, когда он погружался в вихрь образов, одновременно возникающих в голове. Он  не выбирал, рисовал их все сразу. Взрыв красок, танец линий и мазков, радуга эмоций.

Эрте забирал эти картины. Уносил к себе. Куда потом девал, непонятно. Но не в том дело, а в увлеченности, в погруженности в процесс.

Чужой страх проникал в Мартина, как воздух.

Чужая ненависть ударила, как каменная стена. Нерассуждающее бешенство, ярость, жажда смерти, своей и чужой, жажда убийства… нет — разрушения. Порвать, сломать, исковеркать. Испортить.

Мартин перехватил и эти чувства, запоздал лишь самую малость. Не потому, что не успел, а потому, что хотел рассмотреть получше. Почти забыл, где находится, и что должен делать — так понравился ему этот горький, обжигающий, густой и страшный коктейль чувств, в которых не было и тени разума. Эта душа тоже принадлежала ему?

От одной только мысли об обладании чем-то подобным, стало хорошо и радостно.

Не секунды даже — доли секунд. Мгновения. Существо — ни на что не похожая тварь, в которой лишь смутно угадывались очертания человеческого тела — прыгнуло через порог. И Мартин усмирил его. Поглотил душу. Бросил взгляд на упавшее под ноги охранникам мертвое тело. Покосился на Занозу. Вроде, тот шевельнулся наконец-то?

Точно. Упырь сунул пистолеты обратно в кобуры.

За мгновения, которые понадобились Мартину, чтобы отнять душу у непонятного создания, Заноза мог выпустить в бедолагу дюжину пуль. Но он не стал стрелять. Доверяет, значит. Мартин сказал, что сможет контролировать принадлежащие ему души, Заноза в это поверил. Всё. Он и пистолеты-то достал инстинктивно. Это у него помимо разума происходит.

— Аждах, — сказал Заноза.

И до Мартина дошло. Его неугомонный упырь все это время стоял неподвижно и молча не потому, что ленился изображать живого. Он весь сосредоточился на том, чтоб понять, что происходит в подземельях. Что там у Хасана?

— Да свяжись ты с ним и спроси, — Мартин посмотрел на аждаха, снова на Занозу, — я представляю себе, как он там матерится на турецком, если вокруг такие твари. Шиаюн и не поймет, что это он с тобой разговаривает.

— Он сам свяжется, если будет нужно, — Заноза тоже смотрел на аждаха. — Один прорвался. Это еще ничего не значит. Остальных Хасан не выпустит.

И это тоже было доверие. Такое же. Даже приятно, что Заноза доверяет ему не меньше, чем своему турку. Хотя, если уж почувствовал себя настоящим демоном то, наверное, нужно оскорбиться на то, что ему доверяют так же, как обычному вампиру.

Ладно, необычному. И, да, это приятно. Не потому, что Заноза верит в него не меньше, чем в Хасана, а потому, что приятно, когда на тебя полагаются от и до. Без перепроверок, контроля и подозрений в том, что провалишь дело.

Сам Мартин никому настолько не доверял. Даже Занозе. Он отдал упырю на откуп весь Тарвуд, но только потому, что Заноза не испортил бы ничего по-настоящему важного. Ни до чего по-настоящему важного Заноза просто не добрался бы.

Мартин посмотрел на открытую дверь, в непроглядную тьму подземелья, в лабиринт тоннелей, по которым непонятный и почти незнакомый вампир вел одержимую жаждой власти суккубу к средоточию жизни Тарвуда. Этот вампир собирался убить суккубу потому, что она обидела Занозу. А перед смертью, она должна была получить силу настоящего демона. Иначе не умрет. Не насовсем.

Что-то нужно было пересмотреть. Причем прямо сейчас. То ли представления о доверии, то ли представления о важности того, до чего может добраться Заноза.  

*  *  *

Подземелья для Шиаюн исследовали крысы. И даже они выжили не все. Обычные призраки не обращали на них внимания и вряд ли могли причинить вред, но призраки страшные, которых Хасан называл аждахами, уничтожали все живое. Крысы сходили с ума и сами съедали друг друга.

Из всего, что делали аждахи — это было самым опасным. Они сводили с ума крыс, они могли свести с ума и вампира, а Шиаюн не знала, успеет ли убежать от него. Понимала, что не успеет. Хасан велел ей держаться за спиной, не отставать и не бояться, и Шиаюн делала все, что было велено. Держалась за спиной, не отставала… Но иногда Хасан оставлял ее, приказывал не привлекать внимания, и словно исчезал — такими стремительными становились его движения. В темноте, рассеянной лишь свечением сабли, Шиаюн не могла его разглядеть. Призраков — смазанные, туманные силуэты — и то видела лучше. И тогда она забывала приказ не бояться. Невозможно было не думать о том, что если аждахи сведут Хасана с ума, он вернется, чтобы убить ее, а она даже не успеет этого заметить.

Ее нельзя было убить обычным оружием, и необычным тоже — даже волшебные пистолеты Занозы разрушили только ее тело, которому Шиаюн очень быстро нашла замену — но лишиться тела здесь, в подземельях, означало навсегда тут и остаться. Возненавидеть все живое и защищать Ядро, вместо того, чтобы быть живой и забрать его силу.

Ее призраки не могли свести с ума, и Шиаюн понимала, что страх перед Хасаном — не наведенный. Он настоящий. Ее собственный. Когда вампир возвращался, она замирала, каждое мгновение готовая исчезнуть. Но он лишь приказывал:

— Держись за мной. Не отставай.

И уходил вперед по расчищенному коридору.

Шиаюн то ли видела тени разбегающихся от Хасана людей, то ли чувствовала их страх, такой сильный, что он казался видимым. Убегали не все. Аждахи, даже воплощенные, не боялись за вновь обретенную жизнь. Их ненависть и злоба были сильнее любого страха. Хасан вел Шиаюн по украшенным резьбой тоннелям мимо трупов, обезглавленных и расчлененных, и она видела, что отрубленные руки все еще скребут когтями пол; отрубленные ноги корчатся, пытаясь бежать. Аждахи были страшнее вампиров. Не опаснее, нет — страшнее.

Если они сбивались в стаи, если их было больше двух, Хасан использовал какую-то магию, сковывал их неведомыми чарами. Аждахи застывали, как были — в прыжке, в атаке, с оскаленными пастями, с вытянутыми вперед когтистыми лапами. Так они не казались страшными. Шиаюн успевала их рассмотреть, понимала, что они тоже люди. Были людьми. Их не изуродовали — улучшили. Лорд Хартвин как будто пытался трансформировать людей во что-то вроде кафарха демонов. И попытки отчасти удались.

Хасан рубил их, застывших. И когда лезвие сабли врезалось в призрачные тела, аждахи оживали. Но не могли пошевелиться. Только кричали от боли и ненависти. Хасан обезглавливал их — первым ударом всегда отсекал голову. Но они все равно кричали, пусть даже крики и были не слышны.

Шиаюн слышала. Она думала, что Хасан не слышит. Еще она думала — раньше — что не умеет жалеть. Никогда ей никого не было жаль, ни демонов, ни людей, ни, тем более, чудовищ. Но когда Хасан разрубал на куски беспомощных, безумных от ненависти аждахов, Шиаюн хотелось отвернуться.

Он — не жалел. Вот кто по-настоящему не знал жалости. Такой же мертвый, как призраки, такое же чудовище, как аждахи, такой же сильный, как демоны. Бывали мгновения, когда Шиаюн хотелось вцепиться в его куртку, в ремни портупеи, просто — в него. Закрыть глаза, идти вот так. Ничего не видеть. Ничего не бояться. Просто ждать, пока Хасан приведет ее к Ядру, и она, наконец, обретет силу, чтобы не бояться уже по-настоящему.

Хасан останется с ней? Нет. Но он может остаться ее союзником, если она найдет, что ему предложить. Сейчас уже ясно, что никогда ему не было дело ни до кого, кто не мог быть полезен. Сейчас уже ясно, что он с самого начала планировал добраться до Ядра Тарвуда. Он, может быть, сам отправил на остров своего мальчишку, как Шиаюн отправляла крыс на исследование подземелий. Обретя силу демонов, он станет достойным противником Алакранам. Нейд-Полукровка сам уберется с Тарвуда, или Хасан вышвырнет его отсюда. А потом… может быть… он согласится отправиться на Кариану?

Шиаюн уже знала, что предложить ему. Дойдя до Ядра один раз, они смогут приходить туда снова и снова. Любой демон, однажды побывавший где-то, способен просто открывать туда портал. Они приведут к Ядру Койота. Пусть он возьмет силу Ядра и отдаст ее Хасану, чтобы тот стал демоном-Господином. Стал равным ей, Шиаюн. Это будет новая сделка. Долгосрочная. Выгодная для обоих.

Хасан не откажется, теперь Шиаюн это понимала. Он из тех редких — почти не существующих людей — кто сумеет правильно распорядиться даже всемогуществом.

Она все-таки зажмурилась, когда Хасан в очередной раз оставил ее у стены и скользнул вперед, пропадая из виду.

Он жесток. Безжалостен. И, кажется, бессердечен. Нет сердца, потому и чары бессильны. Тот ли это союзник, который ей нужен? Тот ли это, на кого она хотела бы полагаться?

Да! Ей не нужна жалость. И у нее достаточно чужих сердец. А быть жестоким — это плохо для людей. Может быть, для вампиров. Но только не для демонов.

*  *  *

Гранат хватило с избытком. Крови — едва-едва. Фляга, которую Заноза отдал перед выходом, закончилась, так же, как две другие, взятые про запас. Волшебная кровь, старая, на Земле квартовой фляги хватило бы на четыре-пять таких рейдов. На бой с такими же призраками, с аждахами, даже с фейри.

На Тарвуде трех кварт оказалось мало.

Хартвин знал, кого оставить на охране Ядра. Не аждахи — хоть живые, хоть мертвые — были самой большой опасностью в подземельях, а обычные призраки. Две сотни бесплотных душ, разъяренных и страдающих. Они брали не умением, не силой — числом. Их когти не причиняли вреда — Хасан воплощал несчастных мертвецов прежде, чем они успевали до него дотронуться, а воплощенные, призраки мгновенно теряли смелость и злость. Но их дыхание — потоки белесого ветра, похожие не то на метель, не то на стремительно проносящиеся в воздухе нити паутины — отнимало силы, хоть и не наносило ран. Порой эти холодные нити, стелющаяся по полу поземка, заполняли тоннели целиком. Тогда Хасан оставлял Шиаюн под прикрытием какого-нибудь выступа, или заталкивал в боковой проход, и шел напролом. Полагаясь лишь на свою скорость и на волшебство старой крови.

Если метель и паутина не занимали все пространство, Шиаюн достаточно было держаться у него за спиной. Хасан проходил сквозь потоки ядовитого дыхания, несколькими ударами сабли воплощал духов, и до появления стаи новых противников можно было сделать передышку. Свериться с картой. Сделать глоток из фляги.

Каждый такой рывок стоил крови. То, что убило бы Шиаюн, было опасно и для него, уже мертвого. А призраки дышали, даже оказавшись в радиусе взрыва гранат, когда попадали в разлет осколков вместе с аждахами. Хасан был бы рад не трогать их, не воплощать, но не воплощенные, они выдыхали яд. Застывали в полной неподвижности, а раскрытые рты продолжали исторгать паутинную взвесь, пронизанную снежными искрами.

Это было по-своему красиво — Занозе бы точно понравилось — но прикосновение нитей, холод снега, высасывали из тела кровь быстрее, чем «поцелуй».

Воплощенные, призраки оставались беспомощными, неподвижными, обреченными на верную смерть. Если только не смогут вырваться из волшебного круга раньше, чем обретут силу убитые дважды аждахи.

Этот рейд не был самым сложным, не был самым опасным, он оказался проще двух предыдущих, и проще десятков других, тех, в которые приходилось выходить на Земле. Мадхав не ошибся. Не ошибся никто из вампиров, друзей Занозы, наблюдавших за его жизнью издалека, и полагавших, будто он остается с Хасаном потому, что противоположности притягиваются. Пусть они и думали теперь, что все наоборот, и подобное тянется к подобному.

Противоположности. Именно.

Заноза говорил, что за все столетие не дрался столько, сколько за последние четырнадцать лет. С тех пор, как судьба свела их в Лондоне.

Заноза, с его репутацией безумного убийцы, обидным прозвищем, взрывным характером и отсутствием инстинкта самосохранения, в действительности никогда не стремился воевать. Он строил, изобретал, совершенствовал. Создавал. Что угодно, от лего-городов до новых компьютерных программ. От игрушечных железных дорог до принципиально новых бизнесов. Он не убивал, а очаровывал. Не избавлялся от конкурентов, а делал их союзниками. И нужно было очень постараться, чтобы стать его врагом.

Чтобы стать врагом Хасана, достаточно было причинить вред Занозе.

Вред, о котором сам Заноза мог вообще не знать.

И прозвище Хасана, Убийца Вампиров, не обидное, нет, было куда хуже, чем то, которым наградили Занозу. Потому что было заслуженным.

Заноза играл в убийства и драки. Хасан — делал работу.

…Призраки больше не попадались. За спиной остались запертые в волшебных кругах, расчлененные аждахи и сошедшие с ума от страха люди. В тоннелях стало светлее, и сияние лезвия сабли будто потускнело в этом золотом свете.

Похоже на солнце… наверное. Хасан не слишком хорошо помнил солнце.

Шиаюн все прибавляла шаг. Перестала бояться и теперь спешила, забывая об осторожности. А когда он, по-прежнему избегая прикасаться к ней, велел не торопиться, отмахнулась с улыбкой:

— Там нет призраков. Я бы их почувствовала.

Глаза ее сияли от счастья. Как будто она уже получила то, о чем мечтала. И золотой свет становился все ярче, все сильнее. Согревал, но не обжигал.

Может, и правда, солнце такое же? Когда светит сквозь толщу воздуха, защищающую Землю от смертельного жара.

Когда они вышли в зал, заполненный светом, как жидким золотом, Хасан поверил, что призраков больше нет. Здесь вообще не могло быть ничего испуганного, страдающего или жестокого. Если кто-то из духов и добирался сюда, в этом месте они должны были обретать покой. Но зал был пуст. Ровный пол, высокий гладкий свод купола, стены из матового камня — все излучало свет, но кроме света тут не было ничего. Как бы ни выглядело сердце демона, пресловутое Ядро Тарвуда, оно должно было… быть чем-то.

Или нет?

— Здесь, — выдохнула Шиаюн. — Здесь! Просто бери это. Это все — и есть сердце, Хасан. Мое станет таким же. И твое, когда ты возьмешь эту силу. Подарок! Это подарок. Такой невероятный, такой чудесный… Просто скажи: «я беру твой дар, демон». Я беру твой дар, демон, — повторила она, закрыв глаза.

Хасан подумал, что существо, чье сердце — свет, наверное, можно было бы и не убивать. Шиаюн должна была, обязана была измениться, приняв эту силу, став этим солнцем. Ну, так что ж? Заноза говорил, что Хольгер тоже изменился. Многие менялись. Но кого это спасло от расплаты за грехи?

Шиаюн открыла глаза. Золотые. Пронзительные. В одно мгновение счастье в ее взгляде сменилось ужасом. Ужасом и непониманием.

Она не знала — за что.

И, конечно, ничего не успела.

Песнь Паломы была короткой и страшной. Белый клинок отделил голову Шиаюн от тела, и в следующий миг демоница превратилась в свет. Вспышку золота в золотом сиянии Ядра.

От нее не осталось ничего, ни крови, ни праха. Чистый свет и чистое лезвие Паломы, сделавшего свою работу, как Хасан сделал свою.

*  *  *

— Все, — услышал Мартин в наушнике гарнитуры, — возвращаюсь.

Короткое «все» означало, что Шиаюн убита.

Таким тоном, без намека на эмоции, можно говорить, что чайник вскипел или, там, дописан какой-нибудь скучный отчет. Не об убийстве демона рядом с артефактом, который мог сделать этого демона всемогущим.

Впрочем, обращался Хасан к Занозе, а не к Мартину, и недостаток его эмоций Заноза компенсировал с лихвой. Он мгновенно ожил, просиял улыбкой, схватил плащ и устремился ко входу в подземелье:

— Я тебя встречу!

— Не надо.

— Почему?

— Потому что здесь хуже, чем в мастерской Блэкинга.

— Почему?

Мартин закатил глаза. Подумалось, что Хасан там, внизу, тоже, наверное, сделал что-то такое. Или, может, выругался про себя на турецком.

— Здесь люди, которых вот-вот съедят аждахи, — ответил Хасан после короткой паузы. — Спасти их ты не сможешь. Жди снаружи, я скоро выйду.

Вот так. Ничего себе!

Мартин хмыкнул. Это были его люди, его души. Но ему было на них наплевать. Хасану тоже.

— Съедят аждахи? — переспросил Заноза таким тоном, что стало ясно: придется что-то придумать. Мартину было наплевать на людей, но не на этого упыря. Который сам, между прочим, не дурак был кого-нибудь съесть.

Но что тут придумаешь?

Мартин представил себе живых людей, не имеющих возможности пошевелиться. Представил рядом с ними аждахов…

Нет, не умел он жалеть непонятно кого, и спасать непонятно кого, непонятно зачем.

Для Занозы. Спасать для Занозы.  

— Ну пойдем, — Мартин вздохнул, — посмотрим, что можно сделать.

На то, чтобы добраться до центра острова у Хасана ушло пять часов. Ему по дороге пришлось драться, да еще и за Шиаюн присматривать. Заноза, по расчищенным-то коридорам, понесся в таком темпе, что Мартину пришлось вспомнить, что он демон и тоже может быть быстрым.

А заодно изменить форму зрачка, чтобы лучше видеть в темноте. Одного фонарика тут было недостаточно.

Он ожидал хоть какого-нибудь внутреннего сопротивления. Все-таки, стать демоном просто, чтобы успеть за умчавшимся вперед упырем, а не для того, чтобы защитить свою или того же Занозы жизнь — это нарушение вообще всех правил и обещаний. Но не ощутил и тени раскаяния. Даже не усомнился ни на секунду.

А Заноза вряд ли понял, что догнал его не человек, не Мартин Соколов, а Нэйд Алакран… Хотя, имя Мартин Фальконе тоже подходило. Это имя куда больше было связано с демоном, чем с человеком. Но все равно, Заноза его никогда человеком не считал, поэтому и не заметил разницы. Оглянулся через плечо, уже без улыбки. Показал рукой вперед:

— Там. Люди. У меня от них мозг костенеет.

Там были живые люди, ожидавшие смерти. Такой мучительной, страшной, долгой, что даже у демона не хватило бы воображения представить ее. И людям не хватало. Но страха — страха им было достаточно, чтобы уже сейчас переживать предстоящий ужас. Костенеет мозг? Так сказал Заноза. Это защитная реакция его разума. Он постоянно ощущает чужие эмоции, он, наверняка, научился защищаться от них, сам того не понимая. Ему кажется, что мозг выключается, перестает работать. А на деле — это броня, доспех. Не умея снизить уровень восприятия, Заноза отключает понимание того, что чувствует. 

Мартин понял это, и понял, почему ему самому было так хорошо, так весело, в этих темных, просторных тоннелях. Удивительное легкомыслие, с которым он превратился в демона, отбросив человеческое имя вместе с человеческими ограничениями, объяснялось теми же причинами. Он чувствовал ужас принадлежащих ему душ, чувствовал боль, которую они еще не пережили, но уже представили, чувствовал неотвратимость смерти — их смерти. А еще — лютое бешенство, безумную, бесстрашную, бесконечную ненависть аждахов. Ужас и ненависть, бешенство и боль были как летний ветер, как потоки теплого воздуха под крыльями, как солнечный свет. Мартину хотелось рисовать. Прямо сейчас. Рисовать умирающих от страха людей, убивающих их аждахов. Хотелось взять гитару и сыграть музыку, в которой смерть и ярость будут петь на два голоса. Хотелось подраться с Занозой — с кафархом — станцевать с ним. Еще раз. Здесь и сейчас! Не найти лучше места для этого танца. Не найти лучше времени.

Он не знал, что чувствует Заноза. Душа упыря не принадлежала ему. Пока нет.

Но Заноза — знал. И смотрел с выжидающим интересом.

Мартин встретил этот взгляд, не позаботившись о том, чтобы сделать зрачки человеческими. Можно было ничего не говорить. Ему гораздо привычнее было ничего не говорить. О таком говорить и нельзя.

Не среди людей. Не друзьям. К тому же, Заноза и сам все понял, так ведь?

— Мне нравится, — сказал Мартин. — То, как сильно они боятся, и то, как страшно они умрут, и то, что они понимают, как страшно умрут. Мне нравится это чувствовать.

— Ну, ясное дело, — буркнул Заноза, — ты же демон. Есть какие-нибудь идеи, как их выпустить?

Ясное дело? Он сказал «ясное дело»?! Да что такое с этим вампиром?

Плевать он хотел на то, как неправильно Мартин чувствовал, и на то, как неправильно быть демоном, и на то, что демонов надо бояться. Ничего неправильного в Мартине не видел. Демон как демон, штезаль, все они одинаковые. 

Мартин не удержался от смеха. Было дико. Было очень странно. И очень смешно. Он представил себе Лэа на месте Занозы, здесь и сейчас. Представил ее реакцию на смех, и стало еще смешнее. Нет, ну нельзя ржать в такой ситуации. Даже демону — нельзя. Тут люди, в конце концов, их спасать надо.

А ведь Лэа вряд ли стала бы об этом беспокоиться. Если б только в беде не оказались дети. Лэа взрослых не слишком любит. Хоть людей, хоть нелюдей. 

— Заноза, они же преступники. Они сами убивали. На Тарвуде не так много преступлений, за которые положена смертная казнь.

— И что? Мы, что ли, не убивали? Scheiße, Мартин, мы в сто раз больше сделали, чем любой из них. Всякого такого, за что смертная казнь положена. Или даже в двести раз больше. Думай! Они твои, ты с ними что захочешь можешь сделать. Надо только сообразить, что именно. Давай, соображай, я в тебя верю.

Ну, и придурок!

— Дай сигарету, — велел Мартин. — А то у меня от тебя мозг костенеет. 

Крепкий дым помог сосредоточиться на проблеме, на поиске решения. Проблемы-то Мартин по-прежнему не видел. Надо быть Занозой, чтобы хотеть всех спасти. Но если сформулировать как задачу помощь Занозе, а не спасение людей, то можно заставить голову работать. Даже несмотря на отвлекающие, такие сладкие, эмоции.

Что не позволяет призракам уйти? Плохая смерть. Пережитые страдания. Незаконченные дела. Последний пункт можно вычеркивать, у здешних призраков незаконченных дел не осталось, кроме мести всем живым, а месть имела значение, пока призраки не ожили сами. Сейчас их удерживают только страдания. В заколдованных кругах, в которых запер их мистер Намик-Карасар, страдания стократ сильнее, и призраки — во плоти или бесплотные — не в силах не только покинуть круг, но и просто пошевелиться.

— Ты сделал так, чтобы те люди не боялись. Те, воплотившиеся, которые уже вышли наружу. — Заноза зажмурился и потер виски: — madre, я вообще думать не могу… щас орать начну. Или убегу. Короче, Мартин, если проблема в том, что они не могут уйти из-за того, что им трындец хреново, ты можешь сделать так, чтоб им стало хорошо? Ну, или не так плохо.

Мартин думал о том, чтобы воплощенные перестали страдать. Но те, кому он приказал не испытывать страха, вообще перестали что-либо чувствовать. А их страх был не так… всеобъемлющ, как боль и ужас, которые испытывали люди, запертые на одном пространстве с аждахами. Отними у них страдания, и, кто знает, не лишатся ли они эмоций навсегда?

А Заноза думать не может, может только орать и ругаться матом, но мысль-то верная. Не отменять чувства — заменить их. Тонкая работа, которую нужно быстро сделать. Что хорошего есть у него в обмен на ожидание мучительной смерти?

Надежда? Демон, который дает людям надежду, вместо отчаяния — это так же нелепо, как вампир, убеждающий демона спасти людей. Но ведь убедил же. Одним взглядом.

— Главное… не перепутать, — пробормотал Мартин, прищуриваясь, — люди  страдают и боятся, аждахи — страдают и ненавидят. Если я случайно выпущу аждахов, они нас на куски порвут.

— А сколько их здесь?

— Ты их что, не видишь?

Беда с вампирами. Кажется, только-только начинаешь понимать, что они могут — начинаешь понимать, что они могут практически все — как вдруг выясняется, что они не способны на самые элементарные вещи.

Разве мертвые не должны видеть мертвых?

— Я не некромант, — напомнил Заноза.

А еще он был живым. Не важно, что сердце не бьется.

Внимательный взгляд Занозы одновременно вдохновлял и нервировал. Упырь верил, что он может все. Мартин под его взглядом сам верил, что может все. Но очень не хотел, почти боялся, обмануть ожидания.

— Перестань так смотреть! — попросил он. — На меня твои чары не действуют.

— Он не чарует, — прозвучал холодный голос Турка, — он по-настоящему верит. Это куда хуже.

Заноза подпрыгнул, и сердито зашипел:

— Ты подкрадываешься!

— Ты невнимателен, — парировал Хасан, появляясь у него за спиной. Он будто соткался из густой темноты и ледяного равнодушия к людям, которых сам обрек на смерть, — возвращайся к выходу и подумай, как нам уйти домой, не выходя на солнце. Мистер Фальконе, я покажу вам, где остальные круги. Эти подземелья — настоящий лабиринт.

Заноза развернулся к Турку. Пристально его осмотрел. Ничуть не вдохновляюще. Очень придирчиво.

— Тебе хватило крови?

— Как видишь.

— Я могу дать еще.

— Иди к выходу, — проворчал Хасан.

Отреагировав предсказуемым «пфф», Заноза развернулся на пятках и направился обратно по тоннелю. С очень независимым видом.

Мартин с Хасаном проводили его одинаковыми взглядами.

— Рассвело, — сказал Хасан, когда Заноза скрылся за поворотом. — Из башни порталом не уйти. Надо, чтобы он придумал способ, как нам выбраться с Тарвуда до заката, а думать здесь он не сможет.

— Мозг костенеет, — повторил Мартин.

— Хорошо, если так, — отозвался Турок не очень понятно. И отошел к стене.

Это было очевидным «не буду вам мешать».

Мартин закурил еще одну сигарету и вернулся к воплощенным призракам. Надежда? Что ж, вспомнить, как смотрел на него Заноза, лишь самую малость трансформировать эту веру — уверенность — в то, что все будет правильно и хорошо, и можно отдавать ее. Кажется, ничего не может быть сильнее, чем неизбежность смерти, чем страх перед предсмертной мукой, но люди способны на чудеса, когда видят выход. Видят хотя бы неясный свет впереди.  

Не зря же их души так сильны.

Не зря они — такая ценная добыча.

«Они никуда не денутся, — напомнил себе Мартин, — они уже мои. Просто умрут чуть позже».

Он слишком… стал демоном? Стал слишком демоном? А какая разница, если сейчас он людей спасает, а не ест?

*  *  *

Тучи зацепились за пик Генри, за иглу башни Адмиралтейства, и клубились вокруг нее, наматываясь друг на друга, сумерками спускаясь на портовые улицы. Хорошая погода — никаких проблем с солнцем. Чтобы выйти из Башни и дойти до места, откуда можно открыть портал, хватит рыбацких парусиновых дождевиков.

Заноза подумал, не вернуться ли в подземелья. Мартин же сказал, что может ошибиться в настройках, и тогда аждахи освободятся вместе с людьми. В этом случае каждый ствол будет на счету. В смысле, каждый боец. Сабля Хасана, ножи Мартина, его, Занозы, пистолеты — все в дело пойдет.

Но при одной мысли о том, чтобы снова оказаться там, внизу, мозг едва не отключился. Заноза почувствовал, как мысли схватываются костяной коркой. Казалось, тряхни головой, и в черепе загремит.

Ну и мерзкое же ощущение! Очень похоже на боль, которую испытывают живые.

Мертвым быть лучше. Но вниз идти не надо. Там слишком много… слишком плохо.

Он-то думал, когда шел туда с Мартином, что сможет сделать так, чтобы воплощенные призраки перестали чувствовать. Он и это умел. Управлять чужими эмоциями не мог, но мог регулировать их силу. Поворачивать ручку, увеличивая или уменьшая интенсивность чувств. Полезная была бы способность, если б еще четко различать, где свои чувства, а где чужие. Но, наверное, если различать, регулировать не получится. Ручка-то где? В голове. В своей, не в чужой. А научись отличать свою голову от чужих, и потеряешь контакт, сможешь управлять только собой, да и то не факт, что сможешь.

Собой — никогда толком не получалось. Иначе Хасан не прохаживался бы насчет темперамента и взрывного характера.

Ладно, в любом случае, он ошибся. Боли и страха оказалось слишком много, чтобы сделать хоть что-то. Все равно, что пытаться остановить цунами. Вырвись аждахи, он перебил бы их, сколько успел. Стрелять не помешала бы ни чужая боль, ни своя, даже если б своя была настоящей. Но больше ничем Мартину помочь не мог. Наоборот. Не зря же тот попросил не смотреть.

Потом из подземелья начали выходить первые освобожденные, и стало не до мыслей о своей полезности или бесполезности внизу. Здесь-то от него польза была. Здесь без него вообще было никак. Хасан не зря велел ему уходить. Не потому, что беспокоился за его психику, и уж ясное дело не потому, что нужно придумать, как уйти с Тарвуда под солнцем, а потому, что бывших призраков надо кому-то встретить. Кому-то, кто здесь, наверху, может и думать, и очаровывать, и влиять на чужие чувства.

Хасан очень умный. Предусмотрительный.

Заноза вообще не совался бы в подземелья, если бы Хасан не сказал о том, что там людей съесть могут. И… ну, да, если б сам не беспокоился. Тот шрам под глазом, который Турок получил в бою в «Красном кабане», он так и остался.

У вампиров не должно быть шрамов. Раны, даже те, которые нельзя исцелить мгновенно, просто за счет крови, заживают, не оставляя следов. Но Хасана ранили призраки, призрачным оружием, и оказалось, что с этим оружием что-то не так. А здесь призраков было куда больше, и они могли быть вооружены, и Хасан ушел вниз с демоном, а демоны и без призраков опасны. В общем, если нельзя было пойти с ним, то нужно было хотя бы встретить.

Ладно, это, наверное, выглядит не очень умно. Но Заноза никогда не считал, что все поступки должны выглядеть умными. Или быть таковыми.

Он ждал возвращения Мартина и Хасана, слушал их короткие переговоры в наушниках гарнитуры. Обмен репликами чисто по делу: как лучше пройти, где повернуть, в каком круге сколько призраков. Думал, пойдут ли они к Ядру. Он бы пошел, просто посмотреть, что это. Какое оно, сердце демона? Но Мартин, наверное, эти сердца видел… Мартин ведь не только людей на куски рвал за две-то тысячи лет. Демоны тоже попадались. И Хасан уже видел.

Выходивших наружу воплощенных Заноза встречал, почти не задумываясь. Улыбался. Очаровывал. Успокаивал. Объяснял, что их ждут в общежитии, там есть горячая еда, душ, и кровати. Мартин сказал, эти люди преступники, ну, так, Занозе почти все посмертие приходилось иметь дело с преступниками куда хуже обычных убийц. Или даже необычных.

Необычных, впрочем, лорд Хартвин превратил в аждахов, и тем предстояло остаться внизу. Кто-то же должен охранять Ядро и дальше. Пока не найдется еще какой-нибудь умный вампир с холи-гранатами.

И ведь интересно получается, если подумать. Правила, по которым демоны заключают сделки, правила, которые они не могут нарушить, работают, независимо от желаний самих демонов. Мартин обещал Хартвину, что не позволит ни одному демону получить контроль над Ядром, и вроде бы нарушил обещание — сам помог Хасану провести Шиаюн к центру острова. Нарушил условия сделки. На что демоны не способны, потому что таков закон демонической природы.

А что вышло? Нарушив условия, Мартин их как раз и выполнил. Избавился от Шиаюн навсегда.

Думать об этом было интереснее, чем об убийцах и преступлениях или об аждахах. Думать о парадоксах всегда интересно. Их можно вертеть так и сяк, рассматривать с разных сторон, в них всегда есть нестыковка, благодаря которой события или выводы как раз и стыкуются между собой. Всегда есть незавершенность.

Парадоксы не надоедают и от них не становится скучно. А пока не стало скучно, можно не бояться всё понять.

Хуже нет, чем когда всё понимаешь. Вообще всё. Понимаешь, как устроен мир. Тогда и появляется hayan. Он ничего понять не может, он для того и нужен, чтобы не думать — только ломать. Как будто от того, что он все сломает, в устройстве мира что-то изменится.

Ну, по крайней мере, hayanработает как предохранитель, он появляется до того, как понимание достигает сознания. Так что устройство мира по-прежнему остается загадкой. А то ведь, как только загадка разрешится, мозги не справятся с объемом новой информации. Никто не может знать, как устроен мир. Если бы был Бог, Он бы знал. Но Его нет. А мир состоит из парадоксов. Пойми их — и все загадки закончатся. Так и будет. Только понять парадоксы невозможно, их можно видеть и принимать как данность. И пытаться понять.

Это тоже парадокс. Самый лучший.