ПРОЛОГ

Адельберт фон Грюнг отдыхал в своем маленьком саду, на маленькой скамеечке, за большим бокалом пива. Он хорошо поработал сегодня: альпийская горка требовала внимания и ухода, но это был благодарный труд, и Адельберт считал, что заслужил свое пиво и вечер, который можно посвятить только себе.

Из открытого окна кухни слышно было исполняемую по радио веселую песенку. И голос Анны, мелодично подпевавшей приемнику. Она совсем старушкой стала, его Анна, только голос и остался молодым, да еще глаза, как и прежде ясные, насмешливые или строгие, – это зависит от ситуации.

Адельберт знал, что жить его супруге осталось чуть больше года. И знал, что будет сожалеть о ее смерти. Но скорбь пройдет, он уедет из этого города, снимет личину старика и снова станет молодым. Бессмертным. Только, наверное, не женится больше никогда. Двух раз вполне достаточно, чтобы запомнить: терять близких, любимых, слишком больно, чтобы позволять себе радость от их обретения.

Да. Достаточно. Больше он не будет любить. И, видимо, больше не будет работать.

Адельберт фон Грюнг, уже семьдесят лет прожил под этим именем, полученным при рождении. Но в мыслях он продолжал называть себя Кео, это означало «туман». Его настоящее имя, данное Пауком Гвинн Брэйрэ.

«…– Ты тоже так думаешь, рыжий?

– Как именно?

Тихое, злое шипение.

– Не делай вид, что не понимаешь меня. Вы, наставники, считаете с некоторых пор, что молодежь прежде всего должна помнить о своей стране. Вы воспитываете не Гвинн Брэйрэ, а разноплеменных чародеев, каждый из которых, знает только себя и свою родину…

– Не преувеличивай, Хельг. Времена меняются, люди тоже меняются, мы должны считаться с переменами…

Голоса слышны из рабочей комнаты наставника Касура. И шестнадцатилетний Кео прекрасно знает, что ему нельзя слушать. Он не вовремя пришел, так бывает, надо просто уйти и подождать, пока наставник закончит разговор.

Но еще Кео знает, кто это зашипел там, за дверью. Знает, почему тянет по полу холодком. И нет никаких сил удержаться, не подглядеть хоть одним глазком, и очень хочется увидеть.

ЕГО!

Паука Гвинн Брэйрэ, главу братства, живую легенду, зреть которого во плоти удостоены лишь лучшие из тех, над кем провели обряд баст. Говорят, что он не похож на человека. Еще говорят, что он вообще не человек. Ходят слухи, что он – бог, единственный бог, который остался на свете, и что именно он изгнал всех других богов, которые мешали жить смертным.

О чем они говорят?

… – Вижу, я не убедил тебя?

Кео заглядывает в щель неплотно прикрытой двери. Он видит наставника Касура, стоящего рядом с отвернувшимся к окну незнакомцем. Тот сидит в кресле. Худощавый, длинноногий, стройный. С очень короткими черными волосами. Он не производит особого впечатления, и, наверное, именно поэтому Кео смотрит на него, не отрываясь. Смотрит, потому что хочет понять: что же такого в Пауке Гвинн Брэйрэ.

– Трудно сказать… может быть, убедил. Но мне гораздо сложнее будет держать в руках сотни разрозненных групп. Разные страны, разные обычаи, разные интересы. Орнольф, а если они возьмутся воевать между собой?

– О чем ты, Эйни?! – Кео не видит лица наставника, но по голосу слышит, что тот улыбается. – Это смертные воюют, а мы никогда не будем вмешиваться в дела смертных. Уж поверь мне, это правило остается неизменным, что бы ни происходило в мире.

– Дрейри погиб, – невпопад произносит Паук.

Возникшая пауза полна боли и беспросветной тоски. И наставник Касур поднимает руку, как будто хочет погладить собеседника по голове, как будто тот – ребенок. Но этого, конечно же, не может быть. И рука опускается, сжимаясь в кулак.

– Как? – спрашивает наставник.

– Честно, – отвечает Паук. – Дети и молодые братья должны уехать. Будет тризна. Тризна охотников. Я не хочу видеть на ней никого из наставников, и никого из молодежи. Ты понял, Касур?

– Никого – значит, и меня тоже?

– Да.

Что-то меняется… в интонациях? В воздухе вокруг? Или не меняется вовсе, а только кажется, что изменилось. Паук встает, вот сейчас он повернется лицом… и Кео, не задумываясь, тише тени выскальзывает на улицу, бегом бежит подальше от дома наставника. Он не знает, о чем они говорили. Не понимает. Но он уверен в том, что больше не хочет видеть Паука Гвинн Брэйрэ.

Никогда.

Это может быть слишком опасно».

«А если они возьмутся воевать между собой?»

Кео не в чем упрекнуть себя. Да, он воевал. Воевал с другими такими же, с теми, кого считал когда-то братьями. Но в этой войне воевали все. А Паук, он просто исчез, и некому было остановить их, некому было объяснить, почему воевать нельзя. Братство? Да, братство – это святое, но любой человек, если есть в нем хоть капля чести должен сражаться за свою страну. За Родину. И нет ничего важнее.

Паук погиб. Ходили такие слухи, и если пятьдесят лет назад они еще казались нелепыми, то к началу войны уже стало ясно, что это правда. Паук погиб. И на него нашлась управа – на прекрасного, печального бога. По одному его слову Кео и все другие братья немедля вышли бы из проклятой войны. Но Паука не стало. И некому было их остановить.

А теперь и братья погибали, один за другим. Бывшие друзья, бывшие враги, могущественные чародеи, ветераны, герои того фронта, о котором даже не подозревает большинство людей. Кто-то убивал их, охотников, – может быть, тот же, кто убил Паука. Адельберт ничего не желал знать об этом. Он давно оборвал все связи. Он был крайне осторожен. И он не зря носил имя Кео. Растаять, затеряться, стать невидимкой для всех – это талант, отличавший его от других братьев. Адельберт был уверен в своей безопасности.

Вплоть до того момента, когда веселая песенка по радио закончилась, сменившись сигналами точного времени.

Именно тогда двое вошли в его сад. И он узнал обоих. Рыжеволосого, огромного, молодого парня. И прекрасного, бледного мальчика рядом с ним.

Двойники? Тени? Призраки, рожденные усталостью и памятью чародея?

Не все ли равно?

Они вернулись! И это – счастье. Ведь вместе с ними вернулась жизнь – та, прежняя, казавшаяся ушедшей навсегда.

– Кео, – тихо проговорил Паук, – ты нарушил закон.

– Я… – голос сорвался в кашель. Чертова личина старика! Кео сбросил ее, как змея сбрасывает шкуру. Все объяснения с Анной – потом, с соседями – после, все – после. Молодой, могущественный, бессмертный, он встал, глядя на своего командира. Нет, на своего бога, единственного настоящего бога в его долгой жизни. – Я защищал свою страну, Паук. И я готов… понести любое наказание, но не жалею о том что сделал. Я был прав. Мы все были правы.

– Выбирай, – серебристые глаза смотрели прямо в лицо, и Кео видел в них знакомую по прежним векам темную печаль, – что мне отнять у тебя, охотник? Жизнь или талант?

«Жизнь!» – без раздумий выбрало сердце.

Анна на кухне строго прикрикнула на кошку. Кео знал, что через полминуты жена непременно бросит в кошачью миску кусок печенки. Она была никудышным воспитателем, его старушка, зато кошка и внуки, и соседские дети не чаяли в ней души. А ей оставалось жить так недолго.

– Отними мой талант, но забери и молодость тоже, – сказал Кео, – жизнь будет нужна мне еще полтора года, и я хочу прожить ее стариком. И еще, Паук, скажи, это ты убил всех других?

– Я, – прямо в душу скользнула тонкая нить паутины, – все другие выбирали смерть. Наверное, потому что они были моими учениками, а тебя учил Касур. Прощай, Кео. Отныне ты до конца своих дней смертный по имени Адельберт.

 

ГЛАВА 1

В этом году Вальпургиева ночь совпала с Пасхой. Случай не уникальный, но на памяти Маришки такое случилось впервые. По крайней мере за те несколько лет, что она интересовалась всяким таким… разным.

Определение «всякое такое» лучше всего характеризовало ее отношение к этому самому «разному». Язык не поворачивался называть это оккультизмом, каббалистикой, магией и прочими расхожими, понятными всем словами. Во-первых, потому что всем понятные слова вовсе не означает, что они действительно понятные. Во-вторых, потому что слишком уж громко звучит. А у Маришки хватало совести не зарываться, и не приписывать себе несуществующих достоинств. Да к тому же стоило только взглянуть на пестрящие в газетах рекламы оккультистов и черно-белых магов всех ранжиров, чтобы пропало всякое желание относить себя к этой братии.

Люди фигней страдают – их проблемы. А нам, спасибо, не надо.

И все же, все же, все же… Среди одноклассников и соседей за Маришкой закрепилась стойкая репутация, если не колдуньи, то уж во всяком случае, гадалки. Она легко и доверчиво относилась к таро, карты платили ей взаимностью, предсказания выходили удачными и приносили смешной, но приятный доход. Коробки конфет, деньги на пиво и новые безделушки, маленькие миленькие подарки вроде статуэток нэцке. Легкий, ни к чему не обязывающий заработок.

В какой-то момент, ближе к окончанию школы, Маришка поняла, что попала в зависимость от собственной репутации. И не обратила на это внимания, здраво рассудив, что с нее не убудет.

А начиналось все совсем не так весело.

Маришке было тринадцать, до дня рождения оставалось меньше месяца, перевалил через середину и наконец-то потеплел непредсказуемый уральский май, и на занятия в школу ходили уже только те, кому решительно некуда было податься вместо уроков. Отличное время – самое лучшее в году, лучше, наверное, даже, чем каникулы. На каникулах ты гуляешь, сколько хочешь и совершенно свободно, а в конце мая вольный ветер в голове поет с тревожными нотками боевой трубы: узнают родители о прогулах – крику будет.

Вот в один из таких теплых майских деньков Маришка с подругой Санечкой прогуливали уроки без изысков, незамысловато. Пренебрегли кафе, не пошли в кино, а просто устроились во дворе неподалеку от школы. Рюкзачки бросили на скамейку и качались себе на качелях, болтали ногами, трепались о ерунде и о парнях.

То есть, это Санечка – о парнях. А у Маришки с ними как-то не складывалось. Ухаживать за ней ухаживали, но как-то все не те, и не так, и вообще… фиг знает, чего бы хотелось, но не того, что имелось в ассортименте.

Тем не менее Санечку она слушала с интересом. У той мальчиков был вагон и маленькая тележка – все старшеклассники, а один вообще студент. Со своей машиной, квартирой и папой-юристом «что-то-там-газнефтепрома». Санечка обстоятельно пересказывала все события и разговоры вчерашнего вечера, проведенного в компании студента и вдруг, сбившись на полуслове, спросила:

– Ты чего?

«Что?» – хотела переспросить Маришка, но язык не послушался. Зеленые ветки деревьев черкнули по синему небу.

А потом стало темно.

Из комы она вышла только к середине лета. Врачи разводили руками, каждый из них придумывал свою причину для случившегося, ни одна из них не казалась Маришке хоть сколько-нибудь похожей на правду. В медицине она, конечно, ничего не смыслила, но чуяла безошибочно, что медики сами не верят в то, что говорят. А вообще, вот ведь удивительная штука человеческий характер, не прошло и недели после возвращения к жизни, как Маришка уже нашла в ситуации множество плюсов. Убедила родителей, что в другую школу ей переходить не надо. Позаботилась о том, чтобы всем, кто знал ее или хотя бы о ней слышал, стало известно о том, как она ни с того ни с сего отключилась на два месяца. И бурная ее фантазия заработала на полных оборотах.

А что еще делать-то, если не фантазировать, валяясь летом в больнице? Ну, книжки. Ну, поиграться с ноутбуком. Ну побродить в сети… Ах, все не то, все не так, все мелко и простенько!

К тому дню, когда к ней впустили Санечку, история была готова и почти до блеска отглажена. Оставалось опробовать ее на живом человеке и взглянуть на результат.

Каковой превзошел все ожидания.

Санечка, девчонка не глупая, прагматичная, порой до занудства рациональная, не подавившись, проглотила сказку о том, что в Маришку вселился дух. Ни больше, ни меньше. Дух девушки, их с Санечкой ровесницы, увлекавшейся магией и «всяким таким» – сатанистки, короче. Чтобы не путаться, Маришка сделала ее своей полной тезкой. Мариной Рустамовной Чавдаровой. Так получилось даже эффектнее. В общем, девушка эта игралась-игралась, и доигралась.

– Ее убил ее парень, – рассказывала Маришка, стараясь говорить глухо и отстраненно, как будто вспоминая давние, но ужасные события, – принес в жертву дьяволу. И я все так чувствую, как будто это он меня убил. Потому что она где-то здесь…

Санечка взволнованно обвела глазами потолок и стены маленькой палаты.

– Где? – спросила дрожащим шепотом.

– Внутри, – умирающим голосом ответила Маришка. – Мы в один день родились и во всем совпадаем по Пифагору, и по каббале, и по Папюсу. И по Лобачевскому, – добавила она на всякий случай.

Санечке, впрочем, хватило и Пифагора.

– Как близнецы, – пробормотала она.

– Хуже, – Маришка откинулась на подушки, – близнецов хотя бы зовут по-разному.

Первые месяцы учебного года ей было просто весело. Даже учителя – уж Санечка-то позаботилась о том, чтобы история разошлась по всей школе – смотрели на Маришку скрывая за сочувствием задумчивую настороженность. Ну а кто ее в самом деле знает, эту Чавдарову? Ходит вся такая загадочная, вся такая бледная – Маришка сменила тональный крем, – окликнешь невзначай, вздрагивает и сверкает черными глазищами. Потусторонними. И впрямь какими-то странными.

Коллектив преподавателей в школе был великолепный, только пожилой. Директор, приветствуя новые веяния, опасался все же брать на работу учителей со свежими дипломами, хоть даже и университетскими. О педвузах, разумеется, и речи не шло – кому они нужны, выпускницы «педа» в приличной-то школе? Так что дело свое преподаватели знали. А о новинках в мире косметики даже не догадывались.

К концу второй четверти Маришка уже успела приворожить парней половине девушек своей параллели, погадать на картах самым смелым представителям сильного пола, несколько раз к ней подходили с просьбами старшеклассницы. А на новогоднем вечере «сломалась» русичка по прозвищу Рыба.

После того, как среди учителей прошел слух о том, что Чавдарова из девятого «А» сняла порчу с Инны Григорьевны Рыбиной, авторитет Маришки взлетел к верхней отметке общешкольного рейтинга.

И, кстати, появился отличный отмаз от настойчивых ухажеров. Теперь достаточно было сказать с печальным вздохом:

– Лучше тебе со мной не связываться…

И прилипала отлипал. Пребывая в твердой уверенности, что он бы мог бы, что он-то вполне себе… но на фига девчонку подставлять?

Маришка в собственные сказки никогда не верила – не совсем же дурочка. Родители изредка интересовались, не совестно ли ей обманывать, но ясно было, что делали это только по обязанности – надо же дочь воспитывать. А вообще-то мама с папой дружно полагали, что если уж вольно людям верить во всякие глупости, то незачем им мешать.

И единственное, что иногда тревожило Маришку, так это образ того парня-убийцы. Время шло, а он не гас в воображении, наоборот, обретал краски, четкость и яркость. Становился все более живым и настоящим. «Это бяка-закаляка кусачая. Я сама из головы ее выдумала…» В любой момент можно было прекратить задумываться о нем, но Маришке нравилось фантазировать. Пожалуй, даже слишком нравилось. Она придумала ему имя, внешность и историю. С удовольствием изобретала все новые и новые детали, мелочи, грани характера, благодаря которым ее убийца даже ей казался порой реальным человеком. Но однажды увидала на противоположной стороне улицы высокого пепельноволосого парня и испытала мгновенный прилив ужаса. Такого, что на коже выступила испарина, как от вспышки сильнейшей боли.

«Вот ни фига себе! – строго подумала Маришка. – Пора завязывать с придумками».

И завязала. Хотя это оказалось нелегко.

Образ черноглазого блондина с тонким скуластым лицом нет-нет да тревожил ее сны. В этих снах Маришка всегда видела себя не человеком, а картиной, портретом, который пишет Олег. Одним из множества портретов. Она откуда-то знала, что Олег часто рисует ее. Этот же образ прорывался в рассказы, кропаемые Маришкой для узкого круга почитательниц. Круг, кстати, постепенно расширялся. Дамские рассказики со временем превратились в ужастики унисекс, так что распечатки с Маришкиным творчеством стали почитывать не только девчонки, но и парни. В конце концов литераторша, по совместительству – классная дама, поставила перед выбором: Школа юных в литературном или Школа юных на журфаке, но чтобы никакой М.Чавдаровой на уроках и классных часах.

Маришка не расстроилась, а привычно зацепилась за препятствие, использовав его как опору. Нельзя, значит нельзя. И, слава богу, на самом-то деле. И так уже у девчонок имя Олег вызывает романтические судороги. А в пепельный цвет не попытались выкраситься разве что жгучие брюнетки, каковых на всю школу нашлось две – сама Маришка и Зинка Дюбина из одиннадцатого «Б».

Вот она – великая сила искусства!

Да-да, его Олегом звали. И был он блондин. И был он убийца. И не было его на самом деле.

Никогда.

* * *

А слава гадалки последовала за ней и в Школу юных. Маришка выбрала журфак, туда же намеревались поступить еще двое девчонок с их параллели и Федька Горянский, который был на год старше. В ШЮК ходили все вместе – вот и получила Маришка «пиар». Не то, чтобы ей это было нужно, но раз уж так вышло, глупо не пользоваться ситуацией.

Она лишь изредка задумывалась: сколько же времени можно дурить народ, и где пределы человеческой доверчивости? Посвятить благим размышлениям больше времени не получалось катастрофически. Учеба в школе, учеба в ШЮКе, работа на городском телевидении – все это вместе съедало целый день и еще отхватывало немножко ночи. Ладно, хоть выпускники Школы юных поступали на журфак со стопроцентным результатом. Иначе пришлось бы еще выкраивать часы на репетиторов. А это уж совсем – никуда. Жить-то когда?

Редактор, прознав о Маришкиных «увлечениях» – это она так говорила «увлечения», умная баба, ничего всерьез не принимала, – несколько раз подсовывала в разработку темы, так или иначе связанные с экстрасенсами. Ерунда всякая: то, что показывают в новостях рано-рано утром. Один раз дала наводку на молодежную тусовку сатанистов. В сатанистов Маришка не верила и работать по теме отказалась наотрез. А так… ни один из экстрасенсов не заподозрил в ней своего человека. Это должно было бы доказать, что Маришка и всякая там сверхъестественная лабуда абсолютно несовместимы. Но доказало лишь то, что экстрасенсы ни черта не смыслят в настоящем колдовстве. Поклонников только прибавилось, среди будущих абитуриентов поползли слухи о том, что Чавдарова большой спец не только в магии, но и «в астрале». В общем, ничего удивительного, что к концу первого семестра репутация работала на Маришку так, как раньше и не снилось.

На областном ТВ вела свою программу Алла Ефимова – психолог, экстрасенс, гадалка и астролог в одном лице, – человек известный в городе и на журфаке. Пугающей худобы дама, предпочитающая в одежде тона сиреневые и розовые, а в прическе – ядовито рыжие. После третьей сессии она сделала Маришке предложение, от которого было трудно отказаться: предложила работать в ее программе. Там был целый штат соответствующих сотрудников, и хотя на экране традиционно появлялась лишь сама Ефимова, всю предварительную работу, как то: составление гороскопов, психологические консультации, рекомендации на каждый день, делали всем коллективом. Аллочка, вопреки Маришкиным ожиданиям, оказалась бабой не вредной и неожиданно щедрой в отношении собственной славы. Она-то действительно считала себя магом и экстрасенсом, а потому полагала, что хотя бы ее жизнь и отношение к окружающим должны строиться на принципах человеколюбия, незлобивости и милосердия.

Чувствуя себя Мариной Мнишек в Москве, Маришка приняла приглашение… и ничего. За полгода ни разу не попалась на вранье. Хотя, конечно, и не врала, если уж на то пошло. Ведь сама-то она не называла себя даже гадалкой, не говоря уж о всяком таком, типа магии и прочей ерунды.

Словом, жизнь налаживалась, хоть и не совсем та, о которой думалось при поступлении на журфак. Летом Ефимова собиралась в долгий отпуск, и таким образом проблема летней практики решилась для Маришки наилучшим образом. Ей предстояло целых два месяца замещать Аллочку на телеэкране. В мае ее должны были представить зрителям…

– Ты им понравишься, – уверенно заявила редактор, посмотрев пробы, – только стиль надо сменить. Прическа твоя… не так смотрится, как хотелось бы.

Подумаешь, ерунда какая – прическа! Надо так надо.

Вообще-то, Маришка своим вкусом заслуженно гордилась. Что в прическах, что в одежде – без разницы. Она всегда умела объяснить парикмахеру, что именно от него требуется, и шмотки для себя выбирала уверенно, как будто ей кто подсказывал. Эта способность тоже была предметом жгучей зависти девчонок: те могли провести в магазине часа полтора, выбирать до умопомрачения и купить, в конце концов, явное не то.

Про парикмахерские и говорить не приходится – туда каждый раз, как на плаху.

А накануне похода к стилисту Маришке снова приснился Олег. Сон был такой же, как всегда: словно бы Маришка не человек, а портрет, который в ее сне пишет ее убийца.

Нет! Не ее!!! Ее он не убивал! Его вообще нет на свете!

Из сна она вырвалась, вцепившись в панику, как в гриву взбесившейся лошади. А проснувшись, поняла, что прическу поменяет, но не так, как хотелось бы Ефимовой. Ей понравилось то, что было на новом портрете.

Аллочке, кстати, новый стиль тоже пришелся по вкусу.

Ну а незадолго до Вальпургиевой ночи девчонки начали смотреть выжидающе. Явно хотелось им чего-нибудь эдакого. По аудиториям волнами пробегали слухи о сатанистах, намеревающихся взорвать кафедральный собор в самый разгар всенощной; о молодежи из православного братства, планирующей перебить за одну ночь всех, кто в бога не верует; об актах вандализма, ожидающихся на городских кладбищах… о ерунде, в общем. Городские каналы вяло мусолили те же темы, добавляя перчику, насколько хватало фантазии.

Так ни во что и не уверовавшая Маришка полагала, что людям просто делать нечего, вот и заморочиваются на всякую байду. Ефимова это ее мнение полностью разделяла. Будучи дамой религиозной, Аллочка утверждала, что в святую пасхальную ночь ни одна нечистая тварь не посмеет даже носа высунуть из преисподней. Ее как-то совершенно не смущало то, что она сама, профессионально занимаясь астрологией, чем дальше, тем больше сближается с теми самыми нечистыми, – проще говоря, становится настоящей ведьмой.

А кого это в наше время смущает? Да еще в России, где и в прежние-то времена, вроде бы религиозно грамотные, суеверий было больше, чем веры. Значительно больше.

– Значит так, – сказала Маришка, – самых смелых и любопытных я могу взять с собой на шабаш. Посмотреть, ясное дело. И не дай бог на вас там кто-нибудь посмотрит. Живыми, может, и выберетесь, но крыша точно потечет – будете потом до старости жить в комнате с мягкими стенками. На таблетках.

Собравшаяся в общежитской «трешке» стайка одногруппниц привычно заглядывала ей в глаза, впитывая каждое слово. Ну, народ! Взрослые же бабы, а ведутся, как дети малые. Маришка, честно говоря, надеялась, что за два дня, оставшихся до часа «икс» девчонки успеют пораскинуть мозгами, понервничают, напугаются и никуда не поедут.

Ей самой не очень-то хотелось тащиться за город – четыре часа автобусом, а потом еще километров восемь пешком. Ночи весной холодные, значит, придется переть на себе еще и рюкзак с курткой, носками и спальником. Хорошо хоть ночевать в лесу нет необходимости – те же восемь кэмэ обратно, и можно без проблем занять любой из брошенных домов в деревне. А там и печки есть, и посуда какая-никакая.

Маришка знала куда ехать, благодаря опять-таки Аллочке Ефимовой. Та целеустремленно собирала сведения о разнообразных «плохих местах» в пределах города, области и вообще страны, коллекционировала фотографии, делала пометки на карте и, надо отдать ей должное, по мере сил препятствовала сборищам. Мера сил была ничего такая, приличная.

«Плохие места», по мнению Аллочки, располагались преимущественно вдали от людей. Но совсем уж в даль, куда-нибудь на север Уральского хребта полезут разве что оголтелые туристы, у которых мозгов нет, только ноги да романтика. А в дали, достижимой для нормальных людей, непременно обнаруживались какие-нибудь деревеньки и один-два участковых милиционера. Тем, как ни странно, доставляло удовольствие забуриться в указанное время в указанное место, перехватить каких-нибудь больных на голову «паломников» и на пинках гнать к электричке или автобусу. Ну а что? Иногда про них потом по телевизору рассказывали – все людям радость.

В общем, место, куда Маришка, скрепя сердце, готова была отвезти одногруппниц, располагалось, можно сказать, поблизости. Рукой подать, блин! И то, что туда понаедет ближе к ночи достаточное количество полувменяемых сатанистов, а также придурков, причисляющих себя к таковым, Маришка даже не сомневалась.

Она бы точно как раз туда и поехала. Ибо ленива несказанно.

Собственно, она бы вообще никуда не ездила, даже будучи сатанисткой. Но девчонки, вопреки ожиданиям, насели. И вышло так, что ехать все-таки пришлось.

Пятичасовым автобусом, для приличия поругавшись с контролером из-за нелимитированых размеров рюкзаков, покурив перед посадкой… Поехали. Весело так. Под хиханьки-хаханьки большой дружной компании, которые весьма раздражают, когда слышишь их со стороны, но совершенно не смущают в собственном исполнении.

Бабки в автобусе иногда недовольно оглядывались, когда девчоночья болтовня переходила допустимый по их представлениям уровень громкости, но вскоре нашли способ расслабиться и получить удовольствие, перемывая косточки развеселым студенткам. В общем, всем было хорошо. Особенно, когда проехали две трети дороги, и других пассажиров в автобусе не осталось. Вообще непонятно: на фига делать рейсы в такую глушь? Неужели, когда нет таких придурков, как Маришка и согруппницы, автобус порожняком гоняет?

А за четыре часа надоело даже болтать. И на улице стемнело. Загород, это вам не город, да и дорога – не автобан, так, шоссейка какая-то, ни разу не главная. Темнота, голый лес, а водила даже свет в салоне не соизволил включить.

Тоска!

Не так уж это было плохо – Маришку, во всяком случае, вполне устраивало. Самая подходящая атмосфера, чтобы задать девчонкам необходимый настрой. Не куда-нибудь едут, на шабаш, а им, блин, весело.

Она экспромтом выдала несколько баек, сообщив, что это правда от первого до последнего слова. Для пущей достоверности привела источники. Во-первых, не наврала. Во-вторых, проверять все равно никто не будет. Охота была выстаивать очередь в исторической библиотеке только для того, чтобы услышать, что книжка в данный момент на руках. В «историчке» все книжки всегда на руках. Во всяком случае, для журналистов.

Вот за что так не любят акул пера, даже будущих?

За вопиющую необразованность, наверное.

Во всяком случае Маришка ценила в сокурсниках именно это качество. Им что угодно впарить можно. Мало кто верит, но все делают вид, что разбираются в предмете и готовы поддержать беседу с любого места.

На байки очень гармонично легли романтические стихи Гумилева. Они, в общем, в любой ситуации к месту, вот и сейчас как тут и были.

Лучи фар высветили впереди женский силуэт. Какая-то тетка в белом пальто и косынке шла по обочине. Она не голосовала, но Маришка все равно ожидала, что водила остановится. Нет. Автобус протрюхал мимо. И когда с теткой поравнялись их два окна, она повернулась, чтобы взглянуть на таращившихся изнутри девчонок.

Лицо у нее было медвежье.

Черное рыло, покрытое грубой густой шерстью.

В приоткрывшейся пасти показались блестящие клыки, длинный язык облизнул косматую морду… И Маришка обнаружила, что взвизгнула вместе с остальными.

Показалось? Просто показалось! Но они, толкаясь в проходе, бросились к широкому заднему окну, и успели снова увидеть кошмарную морду, даже разглядели когти на высунувшейся из рукава пальто костлявой руке. Как будто тетка все же решила застопить автобус.

Какие тут, на фиг, баечки? Какие, блин, стихи?!

Под вопрошающими взглядами сразу со всех сторон Маришка слегка растерялась. Но не настолько, чтобы не выдавить как можно более спокойно:

– Я вас предупреждала.

Аж самой полегчало. Тем более что появился легальный отмаз не шарабохаться по лесу в темнотище, а спокойно переночевать в деревне. Или вовсе этим же автобусом уехать обратно в город. Вряд ли кто-то из подружек захочет сейчас идти смотреть на шабаш.

Но до чего же все-таки гибкая у человека психика. Особенно у человека ленивого. Хомо ленивус… Не-ет, хомо мегаленивус! В любой ситуации умудряется найти хорошую сторону, по принципу – лишь бы не работать.

Анька оказалась сообразительнее всех. Ну, или честнее всех – сообразила-то, может, не она одна.

– Слушайте, водила наверняка не местный, – стоя коленками на подпрыгивающем заднем сиденье, она обвела всех настороженным взглядом, – может он из города? Скажем ему, что нам уже не надо в Поташки. Денег дадим и вернемся. Я сразу в церковь пойду…

– Да ладно тебе, – отмахнулась Ленка Иоффе, – так и будешь, что ли, про вечера для пенсионеров писать? Мы зачем поехали? Уж всяко здесь не страшнее, чем за кулисами, когда «звезды» гастролируют.

Аргумент показался убедительным даже Маришке. Ей однажды пришлось побывать на рок-фестивале, в смысле, не в качестве зрителя – это-то завсегда, а в качестве аккредитованного журналиста. Мама дорогая! До сих пор страшно было вспоминать, что творилось за кулисами, и каково было брать интервью у людей, которых до личной встречи Маришка едва ли не боготворила.

Ну, ладно, положа руку на сердце, далеко не всех после этого она перестала уважать. Но… многих. Да уж!

…А кроме того, ни у кого из них, даже у самых пьяных и развеселых, не было десятисантиметровых когтей. Которыми так удобно хватать и тащить, и раздирать…

Где-то между глазами и внутренней стороной век сверкнула искренняя и даже какая-то трогательная улыбка ее Олега.

Маришка дернулась. Во рту моментально пересохло. Но невысказанную мысль насчет когтей и хватания уловили все. Высказала ее, опять-таки, Анька:

– Ленусь, а что ты будешь делать, если это на тебя в лесу из кустов выскочит?

– Блин, девчонки! – взвилась Ленка. – Нас шесть человек! Что, не отпинаемся, что ли?

– Тебя кошка царапала когда-нибудь? – весело спросила Ася. – Ты видела, как у нее когти устроены? Если она схватила, уже не вырвешься, пока кожу не порвешь.

– Ко-ожу порвешь? – бледно протянула Анька. – Фу-у, Насть, давай без подробностей.

– Да фигня, – Ася пожала плечами, – кожа еще ладно! Но ты прикинь, если эта баба за ногу схватит. Ладно просто до кости продерет и мясо лоскутами спустит, а если у тебя мышцы прочные окажутся, или там сухожилия попадутся? Тогда вообще не вырвешься…

«Вообще-то, – отдавая должное образному Настасьиному мышлению, подумала Маришка, – такие подробности – мой конек. Причем, литературный».

Проняло отчасти даже бесшабашную Ленку.

– Давайте хоть до Поташек доедем, – попросила она, – может, на обратном пути кого-нибудь перехватим. Может, эти сатанисты тоже на автобусе в город поедут?

– Тогда бы они и сейчас с нами ехали, – резонно заметила Анька.

– Утром можно будет на место сходить. Поснимать. Следы же останутся наверняка. Утром-то не страшно.

– Если «оно» тут водится…

– Оно уже в десяти километрах сзади. Или даже больше. Нас по-любому не догонит. Вряд ли в это время здесь легко поймать тачку.

– Особенно с такой рожей, – хихикнула Аська.

Шуточка не ахти, но смеялись до слез. Аж животы заболели.

В общем, пока добрались до Поташек, Маришка уже почти уверилась в том, что страшная тетка на дороге им просто привиделась. То есть не сама тетка, конечно, а то, что у нее морда медвежья. Темно же – вот и померещилось.

Из них шестерых, она единственная напрочь не верила ни во что сверхъестественное. Может, поэтому и снискала себе славу знатока. С репутацией частенько так бывает: чем больше от нее открещиваешься, тем прочнее она становится.

…Автобус, скрипнув нутром, остановился возле гофрированной металлической будки. Открылась передняя дверь.

– Поташки, что ли? – бодро спросила Ленка.

Водитель не ответил. Но в свете фар чуть впереди, за остановкой виден был черно-белый щит с названием. Точно: Поташки. Ну, и дыра, даже автовокзала нет. Значит, автобус сейчас обратно пойдет? Может, Анька права: попросить водилу отвезти их в город? …

Ленка уже подхватила рюкзак и, цепляясь им за спинки сидений, потопала между креслами.

– А здесь нет никого, – сообщила она, дойдя до кабины.

– Быстрый какой, – прокомментировала Анька, в свою очередь навьючивая рюкзак.

– Ну так, – Ася была как обычно рассудительна, – за четыре часа описаться можно.

Да уж, все так, все правильно. Но Маришку неприятно удивило ощущение, что водительское кресло пустовало последние полтора часа. Автобус-призрак, ага. «Летучий Икарус».

Они покурили на улице, осматриваясь, прислушиваясь, любуясь на звезды, которых здесь, вдали от города, было куда больше.

– Холодно, блин, – поежилась Ленка. – Слушай, Мариш, если то вот, Поташки, я бы не сказала, что там осталось пять дедов на десять домов.

Водила, по всему судя, убрел по делам основательно. Может, его понос пробрал за четыре часа поездки? Диарея не шутит… А за взгорком, по которому бежала, отходя от шоссе, грунтовая разбитая дорога, светилось неяркое электрическое зарево. На деревню в десять изб и впрямь не похоже. С другой стороны, написано же «Поташки. 500 м». Стало быть, Поташки и есть. Или у Аллочки неверная информация, или деревня захвачена и обжита сатанистами. В любом случае, там наверняка есть, где переночевать и согреться.

– Айда, – распорядилась Маришка, – что тут мерзнуть?

Ну, и пошли.

Если у кого и возник закономерный вопрос, как первоначально виделся Маришке двухчасовой поход в темноте через незнакомый лес к неведомому «плохому месту», озвучивать его никто не стал. После теплого автобуса свежий ночной ветер выдувал из головы все мысли, кроме как оказаться под крышей.

Выглядела деревня неплохо. Старые фонари под жестяными шапочками светили с деревянных столбов желтым светом, а не мертвенно-синим, как в городе. Уютно светились и щели между ставнями. А тротуары, вопреки ожиданиям, оказались чистыми – сточные воды и грязь текли по сточным же канавам. То есть, сам факт наличия тротуаров говорил в пользу Поташек, как места, затронутого цивилизацией. Другое дело, что это было совсем не то, чего ожидали девчонки, да и сама Маришка.

Ну и ладно. Мало ли… купил деревню какой-нибудь новый русский, перестроил, заселил. В наше время чего только не бывает. Кстати, может быть, здесь и гостиница есть? Или общежитие?

Они еще даже не начали оглядываться в поисках аборигенов, которых можно было бы расспросить на эту тему, как ноги вынесли к двухэтажному каменному дому. При взгляде на него первым приходило на ум слово «казенный». В хорошем смысле. От окон, забранных крупной решеткой, от железной двери, подпертой, чтоб не закрывалась, деревянной колодой, от желтого линолеума на полу за дверью – от всего в совокупности веяло «Администрацией». А провинциальная администрация, несмотря на все перемены в общественной жизни, до сих пор с большим уважением относилась к журналистам.

– Допоздна работают, – с уважением отметила Маришка.

И тут же сообразила, что Аллочка, несмотря на уверенность в том, что нынешней ночью нечистая сила побоится вылезти на волю, вполне могла предупредить здешнее начальство о намечающемся рядом с деревней шабаше. А ну как примут их здесь не за журналистов, а за сатанистов? Деревенские – народ въедливый, от них удостоверениями не отмашешься.

Ладно, если что, можно на Аллочку же и сослаться.

– Мы тут от программы Ефимовой, – предупредила Маришка спутниц, поднимаясь на деревянное крыльцо, – я – журналист, а вы – практикантки. Студики у всех с собой?

Дурацкий вопрос. Они же билеты на автобус покупали. Ну, да ладно.

Продумать план действий досконально они не успели. Трех ступенек крыльца и пары метров выстланного линолеумом коридора для проведения полномасштабного совещания не хватило. Так что действовали экспромтом. То есть Маришка не успела объяснить, что Ефимову нужно упоминать только «если что», а девчонки не успели подумать. Вот Ленка и брякнула с разбегу, едва увидела перед собой живого человека:

– Мы из программы «Тайновидение». Вам насчет нас звонили.

Она не спрашивала, она утверждала. Ленка – еще та пролаза, у нее жизнь тяжелая, она на культуре специализируется.

– Нет, нам не звонили, – ответил полный усатый дядька, подымаясь из-за письменного стола, – погоды сырые стоят, связь никудышная. А вы проходите, садитесь. Меня Виталий Макарович зовут.

– Елена Иоффе, – Ленка первая вошла в кабинет и уселась на жесткий стул, плюхнув на пол рюкзак.

За ней цепочкой вошли остальные. Маришка последней. Так глубоко задумалась о том, как будет объясняться с Аллочкой, что не сразу сообразила, когда ей протянули стакан с горячим чаем.

А Ленка, оказывается, всех уже успела представить. И разговор сам собой завязался. Все-таки, что есть, то есть: до деревни новые веяния в отношении СМИ еще не добрались. Виталий Макарович, оказавшийся председателем, был их визитом польщен и нисколько этого не скрывал. Правда, когда понял, наконец, зачем именно явились в Поташки столичные барышни, он изрядно озадачился. Оказывается, все мысли поташкинцев в конце апреля занимали сельхозработы, уж никак не сатанисты. И в силу общеизвестных свойств человеческой натуры, селяне в глубине души были убеждены, что схожие проблемы решает весной все человечество. Ну, так или иначе. Хотя бы сочувствуя жителям села в их нелегкой доле.

– Сатанисты – это которые? – хрустя сушкой, уточнил председатель. – Патлатые такие, на мотоциклах гоняют? Видел я по телевизору. Они же, однако, в городе все. У нас дороги какие – сами видели, на мотоцикле в такую погоду только безголовый поедет.

«Бросить бы все и уехать в Крыжополь! – с искренней завистью подумала Маришка. – Живут же люди: ничего не знают, ни о чем не волнуются!»

В ее возрасте такие мысли были не совсем уместны, однако с момента высадки на поташкинскую землю что-то постоянно отвлекало внимание, мешало сосредоточиться, воспринимать реальность. Такое состояние бывает спросонья, особенно, если из сна выдергивает телефонный звонок. Ты говоришь с кем-то, кого хорошо знаешь, с подружкой или родителями, но не можешь вспомнить даже как выглядит собеседник, не говоря уже о том, чтобы понимать, о чем разговор. И тем не менее выслушиваешь реплики, отвечаешь и со стороны, наверное, производишь впечатление человека вполне здравомыслящего… Зато потом, выспавшись наконец-то, можешь вовсе не вспомнить о звонке или усомниться: а не был ли он частью сновидения.

Однако пришлось собраться с мыслями и как можно более внятно объяснить Виталию Макаровичу, кто такие сатанисты и что они могут искать в Поташках.

Председатель посерьезнел, потер мощный затылок и отодвинул стакан с недопитым чаем:

– Я-то сам неверующий, – сообщил он почему-то извиняющимся тоном, – но если вы про Игошкин камень, то в Поташках о нем чё только не рассказывают. Все больше бабки болтают – молодым-то не до того. Но на Камень даже ребятишки по ягоды не ходят. Земляничники на горке знатные, да все знают: лучше их стороной обходить. А городские туда, может, и ездят, я точно не скажу. Чё не ездить, если дорога есть? Только не через Поташки. На Игошкин камень надо за три километра до нас сворачивать. Однако надо ж чего придумали – на Пасху безобразить! Говорите, черных петухов режут?

– И кошек, – вставила Ленка. – Собак иногда. Тоже черных.

– Что за народ… – Виталий Макарович тяжело вздохнул. – Ну а вы-то сами как, крещеные? В Бога верите?

Девчонки переглянулись. Ленка с Маришкой только плечами пожали.

– Я нет, – сказала Ася.

– А я крещеная, – призналась Анька, – только в церковь не хожу.

Маришке, уж на что далеко от событий блуждала она мыслями и ощущениями, это показалось забавным, если не сказать, странным. Все они родились во времена повального увлечения христианской культурой, но, как оказалось, их семьи избегли модных веяний. Не то, чтобы некрещеных среди их ровесников не встречалось совсем, однако, чтобы в компании набралось таких трое из шестерых – это неожиданно. Да уж, да уж!

Как и невесть откуда взявшаяся большая деревня Поташки вместо предполагаемой, забытой богом дыры.

Рассеяно обводя глазами залитую электрическим светом комнату, Маришка наконец-то нашла на чем сосредоточить внимание. На торце высокого деревянного шкафа висела какая-то картина, забранная в простую деревянную раму. С того места, откуда смотрела Маришка, не разобрать было, что там нарисовано – бессмысленный набор пятен и потеков, но складывать из них картинку было все-таки лучше, чем пытаться собрать мысли на пустое место. Последнее уже начало вызывать тошноту и головокружение. Казалось, что она и в самом деле спит, никак не может проснуться, а надо бы – дел-то много.

Ленка с Виталием Макаровичем уже обо всем договорились, и сейчас обсуждали детали предстоящей вылазки. Ага, они в самом деле решили съездить на Игошкин камень, поглядеть что там и как, если надо – разогнать городских. От общения с жителями провинции иногда складывается впечатление, что разгонять городских они готовы независимо от того, чем те занимаются. Просто, чтобы «знали наших». Но, конечно, эти развлечения пристали молодым селянам, а Виталий Макарович настроен вполне серьезно.

Еще вот что странно: почему колоколов не слышно? Вроде бы всенощная служба уже должна идти. Может, в Поташках церкви нет? Это, кстати, вполне вероятно. Церковь – в райцентре, туда со всех деревень богомольцы ездят… О! Да это портрет!

И правда, пятна на полотне сложились в осмысленную картину. Да так неожиданно, что Маришка чуть вслух не ахнула.

Из деревянной рамы смотрел обалденно красивый парень. Просто фантастика! Художник, по всему судя, отличался недюжинным талантом… и воображением, поскольку с натуры такое не напишешь – натурщиков таких не бывает. Маришке с ее места показалось, что парень смотрит прямо на нее и очень, очень-очень сердится.

Вряд ли это настоящая картина. Скорее всего, большой постер. Какая-нибудь секретарша – ведь есть же здесь секретарша, – вставила в рамочку и повесила на шкаф, чтобы любоваться. Маришка ее вполне понимала. Таким парнем и она бы любовалась каждый день. С работы бы не уходила, все смотрела и смотрела, и пусть бы он себе сердился…

– Ну ты что, спать здесь будешь? – Ленка тряхнула ее за плечо. – Пойдем уже! Карета подана.

– В зеркало загляделась, – улыбнулся Виталий Макарович. – Вы, девчата, как зеркало увидите, все на свете забываете, а?

– Зеркало?

Маришка вышла из транса, моргнула и поняла, что на шкафу действительно висит длинное, покрытое патиной зеркало в раме. Очень старое, все в пятнах…

Но ведь она же только что видела там… кого-то. Красивого настолько, что списать это на игру воображения было невозможно. У нее фантазии не хватит придумать такое лицо. И глаза. И неподдельную ярость во взгляде.

– Я, кажется, задремать успела, – Маришка изобразила смущенную улыбку, – вы до чего договорились? Мы едем на Игошкин камень?

– Прямо сейчас, – подтвердила Ася, – с Виталием Макаровичем и дружинниками. Похоже, там действительно кто-то есть. В Поташках ничейная собака потерялась, черная…

– Полкан, – вмешался Виталий Макарович, – ничейный-то он, ничейный, а вроде как здешний, при сельсовете. Вы бы про сатанистов не рассказали, мы бы, может, пару дней его и не хватились. А так я чё-то вспомнил: Полкашку-то с утра не видно. Ни под крыльцом, ни у лабаза. Магазин мы здесь так называем, – добавил он, – лабаз. А он же, Полкан, если не там, то здесь. У лабаза христарадничает, под крыльцом спит.

– Где здесь можно умыться? – Маришка потерла глаза. – Ничего не соображаю.

– Рукомойник вон туда, за дверь и по коридору в укуточке.

– Ага, – она зевнула, прикрыв рот ладонью, – вы идите тогда, я умоюсь и догоню.

– Рюкзаки мы здесь оставляем, – сообщила Ленка.

– «Козлик» мой прямо у крыльца, – добавил Виталий Макарович, – там все поместимся.

Словно подтверждая его слова, снаружи несколько раз длинно прогудел автомобиль.

– Ну все, айда, – скомандовал председатель.

Топоча и оживленно переговариваясь, девчонки двинулись к выходу. За ними, бочком, пролез в дверной проем Виталий Макарович. Здоровущий, все-таки, мужик. Не толстый, а могучий. Как тяжелоатлет на пенсии.

Маришка проводила его взглядом и пошла умываться.

Ей не хотелось ехать на Игошкин камень. Ей не хотелось разгонять сатанистов. Ей хотелось остаться одной. И снова заглянуть в старое зеркало. Она пару раз, без энтузиазма толкнула вверх сосочек примитивного рукомойника и заторопилась обратно в кабинет.

Надо же куртку взять – холодно на улице.

С улицы ворвался в коридор ночной ледяной ветер, и дверь в кабинет захлопнуло порывом сквозняка. Сразу стало темно. Оконце за спиной, в конце коридора, давало слабый, серенький свет, и в воцарившихся густых сумерках квадрат двери, очерченный желтым электрическим сиянием, показался готовым открыться порталом.

Ох, какая фигня! И жуть какая. Может, ну ее, куртку?

– Девочка… – услышала Маришка далекий, встревоженный оклик, – девочка, ты слышишь меня?

Мам-ма… Ой, мамочки! Она ускорила шаг, решив, что куртку – на фиг, все на фиг, – скорее отсюда к людям! Но длинный коридор никак не кончался.

– Девочка! – короткая пауза, потом тот же призыв на английском. – Ты слышишь меня?!

И после короткого, похожего на ругательство словечка, снова на русском:

– Рыжий, будь оно все неладно, они нашли живую кровь и идут на прорыв! Я выхожу.

– Не вздумай! – рявкнул другой голос. Насколько первый был нежным и мелодичным, настолько же этот перекатывался близкими раскатами грома. – Кого они нашли?

– Девчонок. Некрещеных. Их сейчас увезут на эйт трэйсе…

– Пусть везут, – перебил второй. – Девчонок не спасти. А этим ты уйти не дашь. Хельг, ты сильнее их всех, даже с учетом кровавой жертвы.

– М-майлухт* [] , Орнольф, ты…

Последовавший за этим поток слов был непонятен, но полон экспрессии, позволявшей однозначно определить их как ругательства.

Маришка уже забыла о том, что собиралась бежать. Разговаривали явно люди. И ругался человек. И речь шла о чем-то… блин, Чавдарова, опомнись, дура! Это тебе не шуточки, здесь все по-настоящему.

– Я сказал, не смей! – вновь прогремел второй голос.

– Вэгр булбох* [] … – уже спокойней ответил первый. – Я выхожу. Девчонок отобью, а эти пусть уходят. Потом поймаем…

– Эй, – осторожно подала голос Маришка, даже сейчас опасаясь говорить громко. Мало ли людей слышат голоса – это еще ничего не значит. А вот когда начинаешь с этими голосами разговаривать, появляется повод задуматься о здоровье, – эй, парни, это вы о каких девчонках?

То что услышала она в ответ, было сказано в унисон и квалифицировалось как ругательство в большинстве языков мира.

– Какого ж, брийн асву* [] , ты не отвечала, когда я тебя звал, дура?! – этот голос безукоризненно красиво произносил даже явную нецензурщину. – Собирай подружек и бегите к шоссе! Минуете щит с названием, может, и спасетесь. Быстро!

Быстро? За Маришкой, помимо прочих достоинств, водилось одно наиболее полезное: она никогда не боялась показаться дурой. И возможно поэтому не раз попадала в дурацкие ситуации. Однако сейчас… все было серьезно. Ей казалось, что все серьезно, но как объяснить это девчонкам? Что им объяснять?!

Тем не менее она, не задавая лишних вопросов, бросилась к выходу.

– Подожди… – резко бросил все тот же красивый голос. – Возьми это.

Рядом с лицом засветилась тоненькая как нейлон серебряная ниточка. Один ее конец невесомо качнулся к ладони Маришки. Второй терялся в темноте.

– Беги!

И она побежала. Всем телом толкнула железную дверь, не чувствуя холода, выскочила на улицу. Здесь хватало людей, и света, и возбужденных голосов. Все было реально, все по-настоящему, если бы только не ночь, не пар изо рта, не странное для этого времени, для этого места общее оживление.

Девчонки, слава аллаху, в машину еще не сели, курили неподалеку. Только некурящая Анька забралась в теплое нутро «козлика».

– Ленка… – Маришка сделала пару шагов к подружкам, – Ася… девочки… Надо поговорить. С Анюткой тоже.

– О чем еще разговаривать? – весело пробасил Виталий Макарович, незаметно подошедший сзади. – Вроде, все решили.

У Маришки ноги подкосились. Чуть не упала. Дрожащими руками расстегнула чехол фотокамеры:

– Договоримся, как снимать будем. У нас же не мыльницы, не автоматика, все вручную выставлять надо. А на месте не до того будет.

Ленка пожала плечами, однако махнула рукой Аньке, вылезай, мол, и первой пошла к Маришке. Остальные потянулись за ней. И только Анька, дурища криворукая, возилась с дверцей «козлика», никак не могла понять, что там потянуть надо, чтобы открыть.

– Девочки… – снова выдавила Маришка. Виталий Макарович топтался тут же, с интересом поглядывая на ее камеру.

– Интересная техника, – заметил он в ответ на отчаянный Маришкин взгляд, – не наша, поди.

– Ага, – пробормотала она, – тут все на английском. Ленка… – и заговорила на английском же, кое-как, от волнения позабыв грамматику и большую часть словарного запаса: – Ленка, надо бежать. Здесь опасно. Нас хотят убить. Я точно знаю. Надо бежать к шоссе.

Больше всего она боялась, что придется давать объяснения. Прямо сейчас и прямо здесь на это не хватило бы ни сил, ни знания языка. А въедливая Ленка, она ведь непременно…

Въедливая Ленка только и спросила:

– С Анькой как быть?

– Ну ладно, девоньки, – Виталий Макарович сделал жест, как будто обнимая их всех, – время уже, давайте по машинам.

– Тикаем! – завопила Ленка.

Старое словечко, невесть как вынырнувшее из глубин ее памяти, из детства. Оно подействовало, как действует сигнал опасности на птичью стаю. Пятеро девчонок порскнули с места, проскочили под руками председателя и понеслись вдоль по улице, так отчаянно, как будто сдавали «хвосты» по физкультуре.

Позади взревел мотором «козлик».

Нельзя было, но Маришка обернулась. Чтобы увидеть, как машина проседает на оба передних колеса, как Анька вылетает из салона вместе с несчастной дверью. Падает. Катится. Вскакивает на ноги и несется вслед за ними, чудом уворачиваясь от пытающихся ее поймать поташкинцев.

Кино, блин!

Тупое кино! В котором обязательно кто-нибудь умирает.

Улица была не та. Дома – не те. Под ногами вязкая грязь. И дорога какая-то бесконечная.

А кто гонится за ними лучше даже не смотреть. Определенно, лучше не смотреть. Чтобы, не дай бог, увидеть!

Сразу за сельсоветом был поворот к шоссе, а дальше – по прямой. Только по прямой никак не получалось. Улица изгибалась, петляла, выводила в тупики. Поворачивать обратно было нельзя, поэтому летели огородами, оскальзывались, ловили друг друга, не давая упасть. И когда ясно стало, что не уйти, не убежать, не уползти, когда воздух отказался проходить в легкие, застревая в горящем от боли горле, когда Аньку почти схватили за растрепавшиеся волосы… Маришка с Ленкой задыхаясь и хрипя вскарабкались на знакомый пригорок, с которого даже в темноте виден был белый указатель «Поташки».

Ася, вся в слезах, молча проковыляла мимо и, не разбирая дороги, быстро захромала вниз. К шоссе. Остальные неплотной группой штурмовали вершину. Ждать их не имело смысла. Успеют или не успеют – от Маришки не зависит ничего. Самой бы спастись.

– Анька, – тихо сказала Ленка, глядя на светлую тень внизу.

Больше там никого не было видно. Но они обе помнили дикий вскрик:

– Ай, волосы! Пустите, суки!

Совсем недавно. За эти секунды преследователи не могли отстать настолько далеко, чтоб потеряться с глаз. И Анька, вроде бы, еще бежала.

Очень хорошо, что у Маришки с Ленкой получилось сделать это вместе. Одновременно. Синхронно побежать с вершинки вниз.

Нет, не к шоссе.

К Аньке.

А хорошо, потому что ни той ни другой когда-нибудь нечего будет стыдиться, вспоминая эту ночь.

Если придется вспоминать.

Наверное, они обе так и не поверили до конца. Потому что если бы поверили, бежали бы сейчас впереди всех, стремясь как можно быстрее добраться до заветного белого щита, оказаться в безопасности, спастись.

От смерти.

Но в смерть не верилось.

И они вместе схватили за руки задыхающуюся Аньку, вместе потащили ее наверх. Ленка ругалась кошмарным матом, какой услышишь не в каждой редакции. Какое-то время Маришка слышала ее. Потом кровь зашумела в ушах так, что все другие звуки пропали.

И только свалившись в грязь у самого знака, пнув ботинком что-то твердое, может руку, а, может, корень, зацепивший подошву, ползком, в голос рыдая, выбравшись на неровный асфальт шоссе, Маришка поняла, что рядом с ней так же громко ревет Анька.

А Ленки нет.

Полминуты спустя Анька дико завизжала и вскочила на ноги, тряся левой рукой. Что-то небольшое, с ладонь, сорвалось с рукава ее куртки и глухо стукнулось об асфальт.

– Ленка… где… – хрипло выдохнула Маришка, слегка отдышавшись.

Анька глянула на нее дикими глазами, и поползла на четвереньках в сторону, вдоль дороги. Подальше от щита. От Поташек. От поташкинцев. Которых сейчас уже можно было разглядеть.

С полдесятка их собралось у обочины и, нагнувшись лицами к земле, обнюхивало грязь.

Нет, они не вставали для этого на четвереньки. Они просто согнулись. И что-то вынюхивали. Вынюхивали.

Что бы это ни было, они были слишком близко. Недопустимо близко. Всего в паре метров. Остальные толпились за их спинами, вытягивая к дороге длинные руки.

Длинные?! Ногти на белых пальцах царапали щит. Расшатывали его, стремясь выдернуть из земли. Руки длиной в пять метров – это длинные или как?!

Преодолевая тошноту и дрожь в ногах, Маришка встала на ноги и пошла следом за Анькой. Та уже тоже ковыляла на двух конечностях.

Так они и побрели рядом. Где-то впереди были остальные, но в такой темноте много не увидишь, а сомневаться в том, что девчонки успели убежать черт знает куда не приходилось.

Маришка иногда оглядывалась.

Часто оглядывалась.

Просто чтобы убедиться… Тот голос, он сказал: «может и спасетесь». И вот это «может», оно казалось чудовищно несправедливым, но оно было сказано, и все еще имело силу.

Оглянувшись в очередной раз, Маришка увидела, что поташкинцы по одному, не разгибаясь, проходят мимо щита, недоверчиво обнюхивая асфальт.

– Анька! – она дернула подругу за руку, но та, с криком, вырвалась и отскочила в сторону.

– Анька, – терпеливо повторила Маришка, – пойдем быстрее. Они вышли на дорогу.

…Казалось, что этому не будет конца. Преследователи двигались медленно. Похоже, что вслепую. Вынюхивали следы и двигались по ним гуськом, вытянув вперед невероятно длинные руки.

Но Маришка с Анькой шли еще медленнее. То и дело спотыкались почти на ровном месте. У ботинка все-таки оторвалась подошва. И проще, наверное, было бы совсем его снять, но на то, чтобы распутать грязные шнурки требовалось время. А времени-то как раз и не было.

Шоссе уходило в бесконечность.

Нет. Ни фига подобного! Если бы так!

Шоссе поднималось в гору. Склон был так себе, почти незаметный, но сейчас он грозил стать непреодолимым препятствием. От подножия его где-то до середины растянулась короткая цепочка из трех человек. Девчонки просто сидели вдоль обочины и смотрели на Маришку. И на Аньку. И на тех, кто шел позади.

А небо уже чуть-чуть посветлело. Все-таки весна. До рассвета еще несколько часов, но небо уже белеет, обещая ясный и жаркий день.

Первое мая.

Праздник…

Плакать Маришка не смогла бы, даже если б захотела. Это Анька подвывала всю дорогу, не жалея ни сил, ни дыхания. Правильно, фиг ли ей, некурящей? А Маришка и слюну-то глотала с трудом. Тем более что во рту все равно пересохло. Непонятно было, зачем вообще напрягать саднящее горло. Ноги подламывались. Голова болела сильнее, чем легкие. Но прежде чем сесть на дорогу и тихо умереть, Маришка в последний раз оглянулась.

И увидела.

За спинами преследователей, возле слабо белеющего призрака дорожного указателя, на фоне серо-синего неба – черный силуэт.

Он быстро шагал к ним по середине дороги. Развевались полы длинного плаща, узкое лицо казалось белым на фоне черных длинных волос, и глаза светились бледным голубоватым огнем.

Поташкинцы замерли, тяжело покачиваясь. Один за другим они поднимали головы, нюхая уже не асфальт, а воздух.

И вдруг медлительный, неуклюжий строй распался на полтора десятка необыкновенно подвижных длинноруких фигур. Самые ближние прыгнули к Маришке. Оттолкнулись ладонями, взвились в воздух… и разлетелись в стороны ровными, розоватыми кубиками, словно нашинкованные невидимыми острыми нитями.

Или лазерными лучами? Или что там бывает, в кино?!

Маринка, наконец, завизжала. Как будто открыли плотину в легких.

Она визжала не переставая, а твари распадались на куски. И последняя издохла раньше, чем Маришка остановилась набрать воздуха для нового визга.

Из-за деревьев полз слабо светящийся туман.

Потом приехало много людей на трех больших машинах, странной помеси «скорой помощи» и инкассаторских броневиков. Люди разбрелись по дороге, собирали останки поташкинцев, приводили в чувство девчонок. С Маришкой тоже заговорила, было, какая-то женщина, сунула ей в руки стаканчик с горячим кофе, помогла прикурить… Но подошел еще один человек. И женщина отошла, напоследок ободряюще потрепав Маришку по плечу.

Человек присел рядом на корточки. Силясь не расплескать дрожащими руками кофе, Маришка не сразу смогла оторвать взгляд от стаканчика. Обжечься не хотелось. Еще хотелось курить. И требовалось немалое волевое и умственное усилие на то, чтобы все получилось.

Она отпила наконец-то кофе. Затянулась. Посмотрела, кто это здесь. И против воли брякнула:

– Вы крашеный?

Парень был отчаянно рыжий. И здоровенный, надо заметить. По сравнению с ним Виталий Макарович… о-ой, нет только не надо сейчас вспоминать… и все равно, по сравнению с этим, тот – недомерок.

– Слушай, – сказал этот офигенно рыжий, офигенно большой парень, – давай я что-нибудь подержу. Потому что ты или кофе прольешь, или сигарету уронишь.

В предложении был свой резон. Расстаться с сигаретой Маришка не могла, поэтому сунула рыжему кофе. В несколько затяжек вытянула «винстонину» до фильтра. Полезла за новой. И только вновь прикурив, стала адекватно реагировать на раздражители.

– Меня называют Орнольф Гуннарсон, – сказал рыжий. – А тебя как?

– Марина Чавдарова, сотрудник программы «Тайновидение», – отрапортовала Маришка. Привычка представляться полным именем и фамилией въелась в костный мозг еще во времена учебы в ШЮКе, ну а насчет сотрудника – это уже Аллочкина школа.

Как-то он странно разговаривает. Не очень-то по-русски. Его, правда, и зовут не по-русски. Швед, наверное.

– Журналистка, значит?

– Значит журналистка.

А ведь где-то она уже слышала этот голос. Для такого молодого парня слишком низкий, но для парня такого здорового – в самый раз.

В том доме! Бли-ин!

– Это ты сказал, что нас не спасти! – заорала Маришка, изо всех сил треснув по стаканчику с кофе.

Того, что случилось потом, ей не приходилось видеть даже в кино. Не пришлось и наяву, потому что ничего она толком не увидела. Хрустнул тонкий пластик стаканчика. Держащая его рука смазалась, как на нечеткой фотке. И вот уже Орнольф снова сидит рядом и держит в руках чуть помятый стаканчик, по-прежнему полный кофе.

– Я полагал, что вас не спасти, – объяснил он спокойно, – но Хельг, как обычно, поступил по-своему и оказался прав. Хочешь сказать ему спасибо?

– А где он? – Маришка забрала кофе и огляделась. Парня в плаще в округе не наблюдалось. Народ был по преимуществу в куртках. И длинными черными волосами никто здесь похвастаться не мог. Вообще, из длинноволосых был только Орнольф, но он, во-первых, рыжий, во-вторых, тоже в куртке, а в третьих… бр-р-р, опять мысли путаются. Нет уж, своего спасителя, Маришка хоть и видела издалека, но не спутает ни с кем.

– Там, внизу, – Орнольф показал на далекий щит, возле которого стояла сейчас еще одна машина. – Хельг – мизантроп, он в одиночку работает. Ну что, идем?

– Идем.

Одним глотком допив кофе, Маришка поднялась на ноги.

Орнольф переговорил с каким-то дядькой в полковничьих погонах. Тот, в свою очередь, тоже поглядел в сторону щита, покивал.

Козырнул.

Вот ничего себе, рыжий швед, значит, старше по званию? Или как у них тут принято?

Орнольф поманил Маришку, и вдвоем они направились к мизантропу-спасителю. По имени Хельг. Тоже швед? Для иностранцев они совсем неплохо говорят по-русски. Во всяком случае, неплохо говорили там, в доме, когда Маришка умудрилась их подслушать.

Как они это делали, кстати? Прятались там где-то? Наверняка. Дом-то большой, там есть, где спрятаться. На чердаке или в подвале…

Или в зеркале?

Хельг сидел на капоте «мерсовского» внедорожника, сосредоточенно разглядывая что-то в руках, и на Маришку с Орнольфом внимания почти не обратил. Покосился мельком и вернулся к изучению непонятного предмета.

Зато у Маришки перехватило дыхание, как будто снова пришлось с испуганными воплями пробежать от сельсовета до шоссе. Потому что это был Он. Тот самый парень, неописуемо красивый, невообразимо, ненормально, сверхъестественно красивый парень из зеркала. Или с постера? Словом, именно его она увидела, когда задремала в кабинете Виталия Макаровича. И сейчас он был перед ней живой, настоящий, реальный. Его можно было потрогать и убедиться, что это не сон. Все взаправду: переливающийся плащ змеиной кожи, сияющие даже под тусклым утренним небом волосы, матовый свет серьги в правом ухе…

В правом?

Ах, плевать ей в каком ухе у него серьга! Смотреть бы и смотреть в темно-карие с зеленью глаза. Такие внимательные.

Или равнодушные?

– Это Хельг, – сказал Орнольф. – Хельг, это Марина Чавдарова.

Все-таки внимательные. Даже очень. Как будто он слышал ее имя и запомнил.

– Привет! – Маришка первая протянула руку.

– Привет! – он слегка улыбнулся. – Вообще-то, меня зовут Альгирдас. Извини, руки не подам.

И показал ей то, что держал в правой руке. Человеческую кисть. Грязную. Очень грязную. Маленькую, с обломанными, когда-то длинными ногтями.

– Не уверен, что это гигиенично, – как сквозь вату донеслось до Маришки.

Она узнала колечко на среднем пальце. Ленкино золотое колечко с розочкой из золотой проволоки. Ленка его не снимала, даже когда ходила в душ. И когда ездила в лес. Вообще никогда не снимала.

Орнольф не дал ей упасть. А окончательно Маришка пришла в себя уже в салоне машины, полулежа на удобном кресле. Снаружи слышалось недовольное рокотание рыжего шведа:

– Ты бы хоть иногда думал, что делаешь!

– Я забыл, – оправдывался Хельг. – Ну, правда, забыл. Рука и рука, подумаешь, что особенного-то?! Ну, грязная. Я не обязан все время помнить, как они реагируют на свои оторванные конечности.

– Они! – с невыразимым сарказмом повторил Орнольф.

Заглянул в машину, встретил взгляд Маришки и попросил:

– Извини его, ладно? Он не со зла, исключительно по рассеянности. Выпить хочешь?

– Хочу, – вяло ответила Маришка.

– Куда тебя отвезти? – Орнольф протянул ей фляжку.

– И где тебя искать, если что? – подал голос Хельг.

Визитница осталась в рюкзаке. Рюкзак – в Поташкинском сельсовете. И никакие силы не заставили бы Маришку вернуться туда. Она осторожно глотнула из фляжки. Там оказался коньяк – хороший, ароматный, мягкий коньяк. И когда Орнольф посоветовал:

– Ты пей, пей, хотя бы грамм сто пятьдесят прими.

Маришка с удовольствием последовала рекомендации. Хотя, надо сказать, что сто пятьдесят на голодный желудок, да поверх стресса оказались убийственно сонной дозой. Как и когда «мерседес» тронулся с места, Маришка даже не заметила. Спала. Сквозь сон слыша, но не понимая, тихий красивый голос:

– Руку оторвали, а кисть зацепилась за что-то. Там все кровью залило до самого шоссе. Вот они по крови границу и перешли.

– Как и собирались, – сдержанно басил Орнольф.

– Ну… – нагоняющая сладкий сон пауза, и снова голос, ласкающий слух, – этих-то я уничтожил. А остальные утащили девчонку на эйт трэйсе и ушли оттуда. Их мы не скоро поймаем. Что они с ней сделали… им теперь надолго кровищи хватит.

* * *

Они были дома, на Меже – отдыхали от трудов праведных. Альгирдас пытался медитировать. Орнольф скучно обыгрывал компьютер в преферанс и целеустремленно отвлекал от медитации.

– Меня до сих пор зло берет, Хельг. Столько времени ухлопать на подготовку, соткать охрененную «вершу», выманить их к месту силы. И упустить! Из-за каких-то соплюх и дурацкого гуманизма! Ты можешь внятно объяснить, на кой черт ты пустил эльфам под хвост такую прорву работы?

– Могу, – прикрыв глаза, пробормотал Альгирдас, – если с этого дня мы считаем год подготовки – солидным сроком, то конечно могу. А если нет, то и объяснять ничего не надо.

– Ах ты, засранец!

– Как скажешь, любовь моя, – промурлыкал Альгирдас. – Как скажешь…

Орнольф оставил компьютер в покое и уселся на пол позади Паука, обняв того за плечи:

– Но ты хотя бы понимаешь, что бывают ситуации, когда смертными нужно жертвовать? Ты спас пятерых, но под угрозой теперь жизнь многих других, в том числе и таких же девчонок.

– Не-а, – Альгирдас немедленно воспользовался датчанином, как спинкой кресла, и завозился, устраиваясь поудобнее, – не понимаю, рыжий. Я импульсивен, горяч, несдержан и не умею считать. Тебе, кстати, говорит о чем-нибудь ее имя?

– Марина Чавдарова?

– Да. Сразу вспомнил. Значит, говорит.

– Так звали девушку твоего тезки, которую он убил. И что?

– Во-первых, он не мой тезка, – рассудительно уточнил Паук, – Ольгерд и Олег – это разные имена. Во-вторых, я бросил к ней ниточку, чтобы ей проще было убедить других девочек убежать оттуда. И знаешь, что увидел, когда заглянул подальше?

– Что ты увидел? – Орнольфу очень трудно было сохранять суровый тон, (хотя бы тон!) когда подбородок и шею щекочут черные, шелковые волосы. Когда в такт сердцу, совсем рядом бьется сердце Эйни. Маленькая, злая, теплая птица… – Только не говори, что эта Марина связана со своей погибшей тезкой.

– Не-ет, – протянул Альгирдас, – ни хрена ты не понимаешь, рыжий. Смотри.

И Орнольф увидел.

Отстраненно-задумчивые черные глаза под длинными густыми ресницами. Сначала – глаза. Первое, что видит взгляд на узком, скуластом лице. Бездонные, холодные колодцы, в глубине которых тлеют, светятся алым почти невидимые факела.

Потом он воспринял картинку целиком. Худой и хрупкий сероволосый парнишка в незнакомой военной форме сидел, скрестив ноги, на двухъярусной койке, и смотрел в экран ноутбука.

Тонкие руки, длинные пальцы, узкие плечи. Если забыть о холодном, бесчувственном взгляде, ни за что не подумаешь, что это – он.

– Это он? – шепотом уточнил Орнольф, опасаясь нарушить непрочную паутинную связь. – Сын Змея?

– Изощренный садист и убийца, вечно голодное чудовище, потенциальный владыка ужаса, и все, что ты еще придумаешь плохого, – охотно откликнулся Паук.

Тут парень поднял глаза от ноутбука и взглянул прямо в лицо Орнольфа. А миг спустя Альгирдас дернул головой и схватился за виски, шипя от боли.

– Видел, да? – он тихо выругался. – Он чует паутину, даже не зная, что это такое. Это его я должен был найти, рыжий. Считай, нашел. На четыре года раньше, чем мы ожидали. Теперь главное не упустить из виду. В какой-то момент он уйдет из той реальности, никто не знает куда, и мы… я должен быть с ним рядом в это время. Думаю, с помощью девочки все пройдет гораздо легче.

– То есть, они все-таки связаны, – уточнил Орнольф, – магия имен иногда работает, так?

– Не так. Это она и есть. Та самая Марина Чавдарова. Мертвая девушка, связанная со своим убийцей даже не паутиной, рыжий. Пуповиной. Он придумал ее. Создал из ничего. Со-тво-рил. Ты представляешь, кого я должен найти? Я вот нет, – Альгирдас вздохнул. – Тем интереснее, да?

– Н-да, – Орнольф подумал, что бы сказать такого, ободряющего. – У девчонки есть талант. Думаю, ее и без нашей помощи пригласят на работу в ИПЭ.

– Пусть попробуют не пригласить, – хмыкнул Паук. И подсветил уходящую в тварный мир связку полупрозрачных нитей. – Я их второй день обрабатываю.

 

ГЛАВА 2

Про Очкарика Вадику рассказали в классе. Он спросил у мамы, и мама вспомнила, что когда она была маленькой, в их школе тоже рассказывали такие истории. И папа сказал, что слышал про Очкарика. А еще сказал, что никогда не прогуливал. А Нина Аркадьевна, учительница, сказала, что в другой школе Очкарик утащил одного мальчика, который прогуливал продленку, и нашли только сумку со сменкой. Всю в крови.

Поэтому Вадик сидел в физкультурной раздевалке и боялся пойти в библиотеку. Там можно было посмотреть мультики, но сначала пришлось бы пройти через весь подвал, а потом еще целый второй этаж. Пустой. Ведь все на уроках, а у него Освобождение. Но если Очкарик подумает, что Вадик прогуливает, он ведь все равно может его утащить. А Освобождение было ненастоящее. Это мама договорилась с тетей Лизой, которая работает в больнице, чтобы Вадик не ходил на физкультуру зимой.

Чтобы не думать об Очкарике, Вадик стал перелистывать учебник по истории. Но все равно думалось о страшном. О том, что мальчики и девочки, – даже те, которые уже большие, пятиклассники, и даже десятиклассники, – прогуливают уроки и пропадают. И никто их больше никогда не находит. А от одной девочки, говорят, остался только клок волос, вырванных прямо с кожей. И еще от одного мальчика прямо внутренности, размазанные по всему коридору.

А Очкарик тоже похож на мальчика. Он одет в серый пиджак и в серые брюки, так что издалека можно подумать, будто это обычный школьник. А если близко, тогда видно, что у него стекла очков вставлены прямо в глаза. Нету ни ресниц, ни век – глаза, как шарики, а снаружи стекла. Это как раньше были монокли, только у Очкарика их два. И еще у него зубы желтые, как будто он курит. Хотя на самом деле Очкарик не курит. И тех, кого на территории школы с сигаретой застукает, он тоже может утащить.

Зачем только мама сделала это Освобождение?! Все ушли в парк ДК кататься на лыжах, а Вадик сидит один в подвале, в раздевалке. И боится.

Между прочим, Очкарик ведь наверняка живет в подвале. Куда еще он утаскивает прогульщиков? Не в библиотеку же.

От этой мысли Вадик даже замерз.

И понял, что из раздевалки надо уходить. Прямо сейчас. Очень быстро!

Стараясь не шуметь, он убрал в сумку учебник. Встал со скамейки и вдоль стены, стараясь не поворачиваться спиной к пустой раздевалке, стал красться к выходу.

Вокруг было тихо. Только где-то в трубах шумела вода. И Вадик ступал как можно тише. Если бы мама разрешала ему носить на сменку кроссовки, он смог бы идти вообще бесшумно, как индеец. А туфли, как ни старайся, поскрипывали.

И все же раздевалка осталась за спиной, а на Вадика никто так и не набросился. Покрепче сжав ремень сумки, Вадик пошел по подвалу. До лестницы было не так уж далеко. Только чем дальше он уходил от раздевалки, тем страшнее становилось. Там, сзади, в пустоте, мог красться Очкарик.

Или нет. Он всегда впереди. Он ждет в конце пустых коридоров, когда идут уроки. Стоит спиной. А когда подходишь ближе, оборачивается и смотрит своими глазами в очках…

Вадик резко обернулся.

За спиной никого не было. Только открытая дверь раздевалки.

Облегченно выдохнув, Вадик вновь посмотрел вперед. Перед выходом на лестницу стоял мальчик в сером костюме. Вадик увидел прозрачные линзы, за которыми болтались, как желтки в сыром яйце, мутные шарики глаз, и страшно закричал. Так громко, что сразу оглох и ничего больше не слышал.

* * *

– Вот так, – сказал Сергей Иванович, выключив «видик». – Это дикая удача для всех нас и, разумеется, для мальчика, что в школе в этот момент оказался сотрудник ИПЭ. Причем, заметьте, в схватке с Очкариком пострадали и Вадик, и наш сотрудник, а существо исчезло неповрежденным. Я бы сказал, что его просто спугнули. Оно не ожидало отпора. В противном случае, утащило бы обоих, и дело с концом.

На Маришку запись интервью с мальчиком произвела отвратительное впечатление. За полгода работы… то есть службы в ИПЭ, она на многое успела насмотреться. И все равно так и не привыкла к тому, что разнообразные нетварные создания вредят людям без разбора возраста и пола. Ну, как можно было напасть на второклассника?! Напугать до полусмерти. А ведь Очкарик собирался не пугать. Он со школьниками поступает куда хуже.

Вадику повезло.

А остальным?..

Вообще, на совещании она чувствовала себя не в своей тарелке. Потому что не ей, с ее курсантскими нашивками, сидеть за одним столом с майорами и полковниками. Скажи Маришке кто-нибудь полгода назад, что она начнет всерьез воспринимать погоны и звания, посмеялась бы, как и положено настоящему журналисту. Но за полгода ситуация коренным образом изменилась. И теперь курсант Чавдарова была уверена, что по крайней мере те, кто собрался здесь, получили звания не за красивые глаза и не за выслугу лет, а за работу в таких «горячих точках», какие нормальным людям и в кошмарах не привидятся.

А еще у нее было стойкое ощущение, что Макс с Дюхой чувствуют себя немногим лучше. Хотя Макс был лейтенантом, а Дюха и вовсе старлеем. В сравнении с полковниками, их погоны значили немногим больше курсантских нашивок.

– Марина Рустамовна, у вас есть вопросы? – Сергей Иванович смотрел прямо на нее. Он был, помимо всего прочего, эмпатом. И обращаться к нему вообще-то следовало «товарищ полковник», но принято было по имени-отчеству.

– Я… кхм… – Маришка встала.

Под обращенными на нее взглядами старших по званию она едва не стушевалась, однако полковник Котлярчук – вызывающе блондинистая блондинка – очертила рукой замысловатую фигуру, и сразу стало спокойно и легко.

Цыгане такими знаками лошадей успокаивают. Но вот ведь – и для Маришки сгодилось.

– Я хочу уточнить кое-что. Этот Очкарик – он ведь просто материализовавшийся плод коллективного воображения? Так почему же с ним не справились экзорцисты? Что с ним не так?

– Что с ним не так, – хмыкнул Сергей Иванович, – это нам как раз и предстоит выяснить. На практике. Когда фантазия начинает убивать отнюдь не фантомными методами, усилия экзорцистов оказываются бесполезны. Да, вы правы, Марина Рустамовна, Очкарика придумала пятнадцать лет назад не очень умная учительница начальных классов. А еще более неразумные родители ее учеников, вместо того чтобы объяснить чадам, что не бывает чудовищ, убивающих прогульщиков, и вместо того чтобы объяснить учительнице, какая она… неумная, нашли затею удачной. Понять их, наверное, можно. О том, какую силу имеют детские фантазии, они вряд ли задумались. А вот о том, что нет других способов воздействовать на детишек, чтобы те посещали школу, подумали наверняка. Ну а за пятнадцать лет выдумка превратилась в реальное чудовище. И на данный момент мы имеем пять случаев исчезновения школьников только за последние два года. Цифра, скажу без преувеличения, ужасающая. Да вы садитесь, Марина Рустамовна. Вопрос был интересный. По существу. Но обсуждать-то его можно и сидя, верно?

Маришка послушно плюхнулась на удобный стул.

Дюха хмыкнул и налил ей минералки:

– Страшно? – спросил одними губами.

– Очень! – так же беззвучно ответила Маришка.

Боялись они не Очкарика. Боялись Сергея Ивановича и остальных. Никогда раньше не приходилось видеть так близко спецов такого высокого класса. Только на лекциях. Но там – совсем другое дело.

– Будем ловить Фредди Крюгера. В детстве, – тихонько подал голос Макс.

Похихикать над шуточкой они не успели, потому что Сергей Иванович внимательно поглядел в их сторону:

– Интересное замечание, лейтенант. Сходство действительно есть. Не припомните, этого Крюгера в конце концов уничтожили, или сериал бесконечный?

– Новая серия вышла… – пробормотал Макс, вставая.

– Спасибо, – кивнул Сергей Иванович, – это очень обнадеживает.

Уже пять месяцев, как Маришка была курсантом уральского отделения института прикладной этнографии. УрИПЭ – аббревиатура дурацкая, и вообще звучит идиотски. Исследования, правда, вполне серьезные. Более серьезные, чем хотелось бы человеку, никогда в жизни не верившему ни во что, кроме того, что можно потрогать руками. Ну, в алгебру еще.

Ей предложили начать учебу прошлой весной, спустя где-то неделю после кошмарной ночи в Поташках. И поступило предложение от – кто бы мог подумать! – Аллы Ефимовой. Ведущая «Тайновидения» уже пятнадцать лет была сотрудником ИПЭ, дослужилась до майора и, оказывается, способна была не только составлять гороскопы и заговаривать фотографии по телевизору.

Что тут скажешь? Они повсюду.

Стипендию, кстати, обещали приличную. Не только в сравнении с университетской, а вообще – приличную. И, кроме того… то есть, в смысле, это было главной причиной Маришкиного согласия, ИПЭ имел какое-то отношение к Хельгу. Или Хельг – к ИПЭ. В этом Маришка так за полгода и не разобралась.

В прошлом мае она думала, что больше не захочет даже слышать о красивом черноволосом парне, который о людях говорит «они» и вообще как-то связан с тем, что случилось в Поташках. Но мыслей этих хватило ровно на день. После чего Маришка не то, чтобы потеряла сон и аппетит, но начала испытывать некое томительное волнение, снова и снова вспоминая подробности их короткой встречи и еще более короткого разговора.

И страшно сердилась на себя за то, что проспала всю дорогу до дома. Нет, чтобы воспользоваться моментом и познакомиться ближе!

А ведь ему, Хельгу-Альгирдасу, зачем-то нужно было знать, как ее найти, если что.

Если – что?

Видимо, под этим «если» подразумевалось – если Маришкой заинтересуется ИПЭ. Вот только сама Маришка, уже оказавшись в институте, сколько ни интересовалась Альгирдасом и Орнольфом, так ничего вразумительного и не узнала. О да, эти двое были здесь на слуху. В смысле, слухов хватало. Только вот какие из них заслуживали доверия? И были ли таковые вообще?

Правду знали разве что где-нибудь на самом верху. Причем дирекция уральского отделения ИПЭ к самым верхам не относилась. Да и в целом, не научную деятельность вели в институте. Хотя, конечно, исследований тоже хватало. Возможно даже, сотрудники научного отдела полагали, что они здесь самые главные. Однако мало ли, кто и что предполагает.

Насколько удалось выяснить Маришке, директор УрИПЭ, Сергей Иванович Корнев, время от времени имел какие-то контакты с господином Касуром. Это у Орнольфа фамилия такая была, оказывается. А у Хельга фамилия была Паук. Альгирдас Паук. Звучало это, мягко говоря, странно, но уж чем-чем, а странностями в институте можно было удивить разве что курсантскую зелень. И кстати, с Хельгом не контактировал даже Сергей Иванович. Вообще никто из тех, с кем прямо или косвенно успела познакомиться Маришка, не мог похвастаться тем, что перебросился с Альгирдасом хотя бы парой слов.

Мизантроп. Вот уж верно сказано.

По большей части их взаимодействие с ИПЭ заключалось в том, что Касур звонил директору и предлагал приехать в определенное место. С врачами, психологами и контейнерами для сбора образцов. Врачи – для оказания помощи гражданским лицам. Психологи – для их же, гражданских лиц, реабилитации. Ну а контейнеры – для останков негражданских, и далеко не всегда лиц.

Примерно так же получилось в Поташках. Только там история была еще более темная, чем обычно. Подробности выяснить Маришке не удалось – все-таки не было у нее такой всепролазности, как у погибшей Ленки. А о том, что в Поташках Альгирдас сделал совсем не то, что намеревался, и спас их пятерых, провалив при этом запланированную операцию, Маришка и так знала.

В общем, впечатление о Хельге и Орнольфе складывалось не самое лучшее. Жиденький ореол романтизма и загадочности плохо скрывал неприглядные образы, а иных в условиях института сложиться не могло. Слишком непонятные. Слишком высокомерные. Слишком опасные. Не слишком общительные. И лучше бы их вообще не было, но раз уж есть, надо с ними как-то уживаться.

Надо, значит надо. Курсантов эта проблема, по идее, вообще не должна была трогать, если бы домыслы по поводу двух магов не были любимым занятием всего института. И Маришка легко поддалась бы общему мнению, тем более что сама она, удостоившись личного общения с неуловимым Пауком, могла сказать ровно то же самое: высокомерный, непонятный, опасный, необщительный… если бы не одно «но». Серьезное такое. Правда, почему-то никем не принятое в расчет.

В институте, где активно обсуждались любые действия Орнольфа и Хельга, об операции в Поташках отзывались, как о бездарно проваленной. Очень возможно, что у профессионалов были на это все основания. Однако Маришка, хоть убей, не могла счесть бездарным провалом загадочной парочки то, что лично она и еще четверо девчонок остались живы. И даже, кстати, сохранили психическое здоровье.

Девчонки особенно. Они вообще обо всем забыли.

Поневоле вспоминалось, как она предупреждала всех перед той злосчастной поездкой: «Живыми, может, и выберетесь, но крыша точно потечет».

Крыша не потекла. Обошлось без таблеток и комнаты с мягкими стенами. И всякий раз, когда слышала Маришка, особенно от своего же брата-курсанта, глубокомысленные рассуждения о «провале в Поташках», она стервенела от злости: «Ты был там? Не был? Так какого… треплешься?!»

Хельг выбирал между ними и удержанием расставленной ловушки. Западни, которую готовил несколько месяцев. Жизнь шестерых девчонок против возможности поймать и уничтожить почти тысячу смертельно опасных существ, которые – теперь-то Маришка это знала – прорвавшись в мир с помощью «места Силы», да еще и подкрепленные кровью, натворят бед, несравнимых с убийством нескольких студенток.

Казалось бы, чего там выбирать?

Но Маришка-то смотрела на этот выбор изнутри. Это ею могли пожертвовать. Ее жизнью могли пренебречь ради спасения многих других. Она этих других не знала. И не знала, какой выбор сделала бы сама на месте Хельга. В одном была уверена точно: никто здесь не имеет права называть его выбор ошибкой. Тем более – «провалом».

Короче, злилась она. И злилась сильно. И считала, что все, кто работает и учится в ИПЭ, очень заблуждаются насчет того, что в действительности случилось в Поташках. А люди, которые не правы в одном, могут ли быть правы в другом? И так ли верно их мнение относительно Касура? И могут ли они судить Паука?

А вообще, рассказывали разное. Однако здравомыслящая часть сотрудников и курсантов придерживалась версии о том, что Орнольф и Альгирдас – два могущественных мага. Старцы или что-то в этом роде. Они обитают на глухой сибирской заимке, в самом центре тайги, а для контактов с внешним миром – в частности, с институтом – посылают астральные проекции. Поэтому и выглядят так хорошо. На самом же деле оба давно уже перешагнули рубеж физической целостности, если можно так выразиться. Иссохли и мумифицировались – они же йоги, ни в пище, ни в воде не нуждаются, сидят себе, погруженные в вечную медитацию, и присматривают за делами в суетном мире за пределами вековой тайги…

… – К сожалению, Очкарика невозможно локализовать. Он обитает, насколько применимо к нему это определение, в области чистого вымысла. Сразу во множестве разумов, в бессчетном количестве страхов и фантазий. Словом – везде и нигде.

Ах, да! Совещание же идет. Сергей Иванович все еще рассказывает про школьного монстра. Хм, его, похоже, уже успели обсудить, вон и на мониторе какие-то формулы… как же она так задумалась, что все пропустила? Не локализуется? А как его тогда… ну, ловить, или что с ним делать?

Примерно тот же вопрос, только в более четкой форме задала Ада Мартиновна Котлярчук.

– И опять таки, – мягко ответил Сергей Иванович, – нам повезло. Нам согласились помочь. Я думаю, все понимают, о ком я говорю.

Сергей Иванович обвел собравшихся взглядом. Посмотрел на разом помертвевшую Маришку, – она боялась загадывать, и не загадывать не могла, поэтому съежилась на стуле, скрестив сразу все пальцы; на Дюху, на удивленного Макса – и, видимо специально для Макса, объяснил:

– Я говорю о Касуре. Мне удалось связаться с ним и изложить проблему. Господин Касур согласился помочь. При одном условии, которое, признаюсь, показалось мне странным. Касур и Паук пожелали, чтобы Марина Рустамовна была подключена к операции.

Позабыв, где он находится, Макс громко присвистнул.

Ему даже замечания не сделали. Наоборот, столь искренняя реакция на заявление Сергея Ивановича как будто бы послужила сигналом к началу бурной дискуссии.

Никто из собравшихся здесь не собирался рисковать Маришкой. А в том, что сотрудничество с таинственными магами приведет к неизбежному риску, сомневаться не приходилось. Ни Касур, ни тем более Паук, не вызывали ни малейшего доверия у руководства ИПЭ. Еще Маришку приятно удивило то, что Дюха, когда спросили его мнение, тоже высказался против ее участия в операции.

Макса не спрашивали. Он был приглашен в кабинет Сергея Ивановича только потому, что входил в одну группу с Маришкой и Дюхой. О праве голоса, хотя бы и совещательном, речи не шло.

Мнением Маришки, что характерно, тоже никто пока не поинтересовался. Она извелась, пытаясь вставить хоть словечко, но ее поднятой руки и отчаянного взгляда, словно бы, не замечали. А ей ведь было, что сказать. На любой довод «против», Маришка нашла бы два довода «за».

Вот только… кто бы принял их во внимание? Уж во всяком случае не эти люди, привыкшие, и не без оснований, считать опасным все, чему они не могли найти объяснения. А заодно, кстати, большую часть объяснимых явлений. Их, оказывается, вполне устраивала существовавшая до сегодняшнего дня политика минимальных контактов с Касуром. О нем и о Пауке, разумеется, пытались узнать как можно больше, но – на расстоянии. Причем на очень приличном расстоянии. Если бы эти двое высказали пожелание поработать вместе с кем-нибудь из старших, опытных, закаленных оперативников, Сергей Иванович без раздумий дал бы свое согласие. Но речь-то шла о курсанте. Более того, о самом молодом из курсантов. За всю историю института Маришка была первой, кто начал учиться в девятнадцать лет. Среди ее сокурсников не было никого моложе двадцати трех, а преимущественно на первом курсе их факультета учились двадцатипятилетние.

Паранормальные способности, будь-то талант псионика, ясновидение или, как в случае с Маришкой, магия, очень редко проявляются у людей до определенного момента. До «инициации», как говорили преподаватели, разумея под этим разнообразные стрессовые ситуации.

У Маришки стресс случился известно когда – в тринадцать лет. За месяц до четырнадцатого дня рождения. Вообще странно, что на нее не обратили внимания раньше.

А еще странно то, что она, похоже, была единственным на весь институт человеком, лично общавшимся с Пауком. Единственной, кто хотя бы видел его близко. Но за месяцы учебы, за месяцы безуспешных и нескрываемых попыток разузнать о Хельге хоть что-нибудь похожее на правду, ей самой никто не задал на эту тему ни одного вопроса.

Она немногое могла бы рассказать, но все же больше, чем они здесь знали. Да к тому же на ней ведь не написано, что ей в действительности известно.

Нельзя сказать, чтобы эти или подобные мысли не приходили в голову раньше. Приходили. И не раз. Однако только сейчас, на фоне серьезного и вдумчивого решения ее судьбы, обсуждения ее безопасности, равнодушия к ее мнению, слух, как будто бы обострившийся, стал улавливать в происходящем едва заметную фальшивую ноту.

Касур впервые проявил заинтересованность в ИПЭ. Впервые им с Пауком нужно было что-то от института, а не институту от них. Другого такого шанса могло не представиться. И сейчас люди, которых Маришка очно и заочно уважала со всей искренностью неофита, ломали головы, как бы продать ее подороже.

Как бы подороже продаться самим.

У них ведь не было выбора. Они не могли самостоятельно справиться с чудовищем из детских фантазий – с этим Очкариком, который вроде бы и вовсе не существовал. Но главное даже не это, главное, что они просто не имели права упустить представившуюся возможность. Обязаны были узнать хоть что-нибудь о таинственных магах.

Хоть что-нибудь!

Для начала.

– …Марина Рустамовна, вы согласны?

– Да! Так точно! – Маришка вскочила и преданно уставилась на Сергея Ивановича.

Тот улыбнулся:

– Вот решительность, достойная подражания.

Полковник Котлярчук хмыкнула и побарабанила по столешнице ярко-алыми длиннющими ногтями. Маришке показалось, что таким образом Ада Мартиновна выражает ей свое одобрение. И на душе потеплело, словно она действительно была героиней, этакой партизанкой во вражеском тылу, парашютисткой… блин, фигня какая! Как она это делает?

«А может, она и есть цыганка? – сообразила Маришка. – Это же все-таки этническая магия – ей просто так не научишься».

Здорово! Стоило почти полгода слушать разнообразные байки о Котлярчук, чтобы только сейчас задуматься. Это при том, что в Аду Мартиновну влюблены все курсанты мужеского пола и значительная часть сотрудников института, и косточки ей перемывают почти также интенсивно, как Орнольфу с Пауком. Мужики, они сплетничают куда изобретательней, чем женщины.

И журналисты из них лучше получаются. Да.

А косточки перемывали Орнольфу. Почти всегда – Орнольфу. Существование Хельга подтверждалось лишь тем, что его иногда, издалека, удавалось увидеть. Как тогда в Поташках.

* * *

Касур, оказывается, уже ждал их. В маленькой зоне отдыха, расположенной за экзотарием. Маришка понятия не имела, что в музее института есть, кроме залов, открытых для всех сотрудников, еще и залы закрытые, требующие особого допуска, и превосходящие по площади весь музей, включая лекционные помещения. В общем, идти пришлось долго. Времени как раз хватило, чтобы подумать о том, в какой роли предстоит ей сотрудничать с двумя магами, оценить эту роль, примерить к себе и убедиться, что принять ее ничто не мешает.

Шпионаж – дело, конечно, не очень почетное, и Матой Хари Маришка себя ни в коей мере не ощущала… С Маты Хари мысли как-то сами собой переключились на шпионские фильмы и на то, что Джеймс Бонд, скажем, постоянно укладывает в свою постель красивых женщин – тоже, между прочим, шпионок. А, следовательно, можно говорить о том, что красивые шпионки заполучают в свою постель красивого Джеймса Бонда. Почему-то никто еще не рассматривал тему с этой стороны. А стоило бы.

Сообразив, что думает она не о шпионах, а о красивом и загадочном Пауке, Маришка мысленно настучала себе по голове.

Нет ничего плохого в том, что она постарается как можно больше разузнать об этих двоих и рассказать обо всем, что узнала. Это исключительно для пользы дела. Это, возможно, облегчит работу всему институту. Это действительно очень важно. И может оказаться опасным.

Почему нет? Только потому, что Паук предпочел их спасение реализации собственных планов? Ну и что? Кто знает, что они сделают, если выяснится, что Маришка за ними шпионит?

«А ты думаешь, они этого не знают?» – насмешливо поинтересовалась она сама у себя.

Вот уж, правда. Если даже ей сразу пришло в голову, какого рода деятельность нужна от нее начальству, то мудрые старцы, или кто там на самом деле Касур и Паук, наверняка подумали об этом в первую очередь.

Хотя, может быть, они так давно оторваны от реальности, что стали наивными и начали верить в людей? Маловероятно, но нельзя исключать и такой вариант.

На этом месте размышлений Сергей Иванович открыл выкрашенную в цвет стены дверь и вошел, приглашающе кивнув им троим, мол, заходите и вы, никаких секретов.

Первое, что бросилось в глаза в маленькой комнате, это огненное сияние рыжей шевелюры. Орнольф оживленно беседовал о чем-то с девушкой в мини-юбке, присевшей на край стола. Девушка была из персонала музея, и вряд ли в ее обязанности, кроме подношения кофе, входили демонстрация ног и глупое хихиканье. Во всяком случае, завидев начальство, она перестала смеяться, спорхнула со стола и исчезла за дверью раньше, чем Сергей Иванович успел произнести хоть слово.

Орнольф, все еще улыбаясь, проводил ее взглядом, затем кивнул Маришке и лишь потом встал из кресла. Нет, не встал – воздвигся, этакая башня головой под потолок, с плечами шире, чем размах рук того же Дюхи.

Только выглядит он все равно моложе Дюхи, и моложе Макса.

Это если не смотреть в глаза.

И у Маришки потеплело на сердце, когда она вновь услышала почти забытый за полгода, низкий голос.

– Добрый день, господин Корнев.

Потом Сергей Иванович представлял Орнольфу Дюху и Макса, в смысле, старшего лейтенанта Панкрашина, и младшего лейтенанта Адасова. Потом попросил по интеркому кофе на всех, подумал и затребовал еще и коньяк… а потом Орнольф, видимо, устав от церемоний, без какого бы то ни было вступления поинтересовался:

– Господин Корнев, нам нужна была только Марина Чавдарова. Коль скоро она здесь, значит, институт принял наши условия. Зачем же вы привели с собой всю опергруппу?

– Затем, что курсант – не оперативный работник и, строго говоря, даже не сотрудник ИПЭ, поэтому мы не имеем права отправлять Чавдарову на операцию без контроля с нашей стороны.

– Надеюсь, вы не сомневаетесь в том, что мы позаботимся о безопасности вашего курсанта?

– Ни в коем случае, но поймите правильно…

И понеслась.

Маришка начала скучать где-то на десятой минуте. Макс – чуть раньше. Дюха – с небольшим запозданием. Они потягивали коньяк и тем скрашивали тоску, но поговорить о чем-нибудь между собой не решались, а скучные торги нагоняли зевоту. Сергея Ивановича было жалко. Он сейчас занимался не тем, чем ему хотелось, однако, будучи человеком ответственным, обязан был давить до последнего.

Вряд ли он всерьез рассчитывал на то, что Касур согласиться взять в придачу к Маришке еще двоих оперативников. Вряд ли он действительно полагал, что рыжий маг не понимает, какую ответственность берут на себя они с Пауком. Вряд ли он так уж беспокоился о Маришкиной безопасности… стоп-стоп, это уж перебор! Беспокоился, конечно.

– …Мы всего лишь хотим, подобно вам, господин Касур, выдвинуть ряд условий и со своей стороны. Условий, согласитесь, приемлемых и ничуть не обременительных для вас. Как равноправные договаривающиеся стороны…

– Ак' рои сад деир се? * []

Услышав этот голос – этот голос!!! —Маришка подпрыгнула, вместе с прыгнувшим в груди сердцем.

Шелест и металлическое сверкание змеиной кожи, проблески серебра, матовое сияние светлого камня в серьге и такое же матовое свечение дивных, нечеловеческих глаз. Как раскрывается цветок, как восходит луна, как блестит роса на темной зелени листьев, так же он явился их изумленным взглядам – прекрасный, как солнце, и как солнце равнодушный к собственной красоте.

Они встали. Все четверо. Потому что невозможно было усидеть на месте.

– Бог ты мой! – вырвалось у Сергея Ивановича.

– Ни …себе! – булькнул кто-то – то ли Дюха, то ли Макс, то ли оба сразу.

А он, значит, все время был здесь. Сидел вон там, на диванчике у стены, невидимый, неслышный. Это называется «отводить глаза», это не сложно, если только не пытаешься проделать такое со спецами уровня Сергея Ивановича. Но это невозможно здесь – в здании Ящика, напичканном всевозможными электронными и магическими системами защиты и слежения, это… невозможно.

И он сам тоже невозможен.

Его не может быть. Но вот же он, настоящий, подходит к Орнольфу и останавливается рядом. И теперь видно, что он всего на полголовы ниже рыжего великана. И что он выше всех остальных. И что, несмотря на рост, несмотря на ослепляющую красоту, ему нет и двадцати, и этот безумно красивый мальчишка очень недоволен.

Недоволен тем, что не может сразу получить то, чего хочет.

Он не привык к такому. Он не привык к возражениям. Спорить с ним – преступление, и наказание последует немедленно. Прямо сейчас.

– Хельг, – мягко выдохнул Орнольф, – не надо. Господин Корнев выполняет свою работу и старается делать ее как можно лучше. Только и всего.

– Асх дуирт се…

– По-русски, Хельг, ладно? Пожалуйста.

Ох, как он осторожен – большой, рыжий парень. Как будто рядом с ним мина, способная взорваться от малейшего шороха.

– О каком равноправии он говорит? – темно-синие, серьезные глаза мазнули по лицу Сергея Ивановича. – Он сумасшедший? Что за работу он выполняет, равняя себя с тобой? И почему ты не поставишь его на место?

– Ну… – Орнольф чуть улыбнулся, – потому что я – не ты.

– Мне не нужны эти дети, – Паук вновь взглянул на Сергея Ивановича. – Я говорю это тебе, смертный, а ты скажи тем, кто послал тебя разговаривать с Касуром.

– Эти «дети»… – хрипло начал полковник Корнев.

– Я не разрешал тебе говорить, – казалось, нежный голос способен заморозить до смерти. – Мне нужна девочка. Взамен я убью ваше чудовище. Это все.

– Послушайте, – Сергей Иванович откашлялся, – господин Паук, я элементарно не имею права…

На лице Паука мелькнуло удивление пополам с брезгливостью.

– Тогда почему ты здесь? Молчи! – он поморщился. – Этот вопрос не требует ответа. Слушай меня, смертный, не имеющий прав. Я могу забрать девочку и просто уйти. Могу забрать ее и убить тебя. Могу забрать ее и сделать то, в чем вы так нуждаетесь. Ты можешь только выбирать из этих трех вариантов. Мне нет дела до того, скольких еще детей сожрет чудовище. Мне вообще нет дела до ваших детей. Мне есть дело только до ваших взрослых, смертный, – Паук понизил голос, – прими это во внимание, когда будешь выбирать. Итак? Что ты решил?

Поймав отчаянный взгляд Сергея Ивановича, Орнольф развел руками:

– Давние счеты с Московским княжеством. Предпоследний большой переворот в вашей стране Хельг пропустил и по-прежнему считает ее чем-то вроде Российской Империи… хм… в общем, он почитает за благо убивать «московитов» и «азиатов». Я его в меру скромных сил разубеждаю, но… м-да… господин Корнев, лучше бы вам выбрать. И поскорее.

– Но если Чавдарова нужна вам не для того, чтобы уничтожить Очкарика, тогда зачем?

– Хельг! – Орнольф успел поймать руки Паука. – Это случайность, он не хотел оскорбить тебя, он еще не привык к своему месту, он вовсе не требует от тебя отчета, просто беспокоится о девочке. Его ответственность выше, чем инстинкт самосохранения – это хорошо, это достойное качество…

– Я убил лучших, – пробормотал Паук, – потому что полагал, будто от них больше вреда, чем пользы. Но то, что осталось… оно бесполезно, рыжий.

– И поэтому им надо помогать, пока не вырастет новая достойная смена, – Орнольф разжал пальцы, выпуская запястья Паука. – Господин Корнев, думаю, мы обо всем договорились?

– Иди сюда, – Паук смотрел на Маришку, – не бойся.

– Легко сказать!

Она брякнула, не подумав, и сразу перепугалась, а ну как сейчас он сочтет это за попытку поспорить?!

– Я не ем детей, – Хельг улыбнулся.

И эти слова о детях в устах мальчишки, ровесника, рассеяли страх и недоверие. Маришке стало смешно.

«А ты взрослый!» – хмыкнула она про себя, подходя ближе. Инстинкт самосохранения подсказывал, что не стоит произносить этого вслух.

Если ей и было неудобно перед Сергеем Ивановичем, то очень недолго.

Надо было узнать их поближе, чтобы понять, что все случившееся в комнатке за музеем было представлением, игрой в доброго и злого полицейского.

Сообразив это, Маришка изрядно развеселилась.

Надо было узнать их еще чуть лучше, чтобы понять – это была не игра.

И поняв это, Маришка задумалась.

– Перед тобой лучший в мире срыватель переговоров! – сообщил Орнольф, до странности напомнив при этом Карлсона. Только Карлсон слова «лучший в мире» всегда относил к себе, а Орнольф говорил о Хельге.

К тому же невозможно представить Карлсона таких размеров…

– Это дивное создание всю жизнь придерживается принципа: кто сильней, тот и прав. И попытки договориться воспринимает как личное оскорбление. Знала бы ты, сколько раз он срывал мне уже почти подписанные соглашения! И сколько лет назад я запретил ему появляться там, где хотелось бы решить дело миром.

Последние слова адресовались уже не Маришке, а Хельгу, но эффекта не возымели.

Паук их проигнорировал.

Это у него хорошо получалось – в упор не видеть, не слышать и не воспринимать то, что ему не нравилось. Опять-таки, если то, что не нравилось, исходило от Орнольфа. Общение Паука с обычными людьми Маришке довелось наблюдать один-единственный раз, но на основании своих наблюдений и того, что рассказывал Орнольф, она усвоила: злить его чревато серьезными опасностями, а разозлиться он может по любому поводу.

Такой милый! Умереть – не встать!

Казалось бы, сбылась мечта или что-то на мечту похожее. Ведь хотелось же снова встретиться с таинственным красавцем, со своим загадочным спасителем. Правда, о том, чтобы сделать встречи регулярными даже мечтать не приходилось – так, увидеться бы еще разок, посмотреть, чтобы убедиться, не подводит ли память, и дальше уже жить воспоминаниями. Внукам потом рассказывать: вот, внуки, видела ваша бабушка в своей жизни одного потрясного парня…

Нет, став бабушкой, Маришка, наверное, будет говорить более литературно. Иначе дети к ней внуков возить перестанут.

…Следовало выехать за город по Сибирскому тракту, сойти на первой, после ментовского КПП, остановке и углубиться в лес. Недалеко. Просто, чтобы людям в глаза не бросаться. А там открыть замочек дешевенького – серебрение и стекляшка – медальона.

И тут же оказаться совсем в другом месте.

Там всегда было тепло, всегда лето, или конец весны. Там воздух был чище, чем в лесу. Там стояла башня из старого камня, с узкими бойницами и маленькой крепкой дверью, в которую Орнольф входил нагнувшись и бочком, а Хельг проскальзывал как вода. И там Маришку ждали. Каждый день. Без выходных и без поблажек.

Сбывшаяся мечта стала суровой действительностью, такой суровой, что иногда казалось, было бы лучше, останься мечта мечтой.

Да, Альгирдаса она могла видеть каждый день. Более того, она обязана была видеть его каждый день. И, в общем, нисколько против этого не возражала, потому что даже просто смотреть на него было невыразимым удовольствием, если бы не одна закавыка: Паук тоже был обязан каждый день уделять ей время.

Кроме этого, Орнольф учил ее кое-каким приемам, которые могли пригодиться в предстоящей охоте на Очкарика. Датчанин изволил выражать недовольство подготовкой курсанта Чавдаровой: он считал, что за пять месяцев человека можно научить куда большему и с большей отдачей.

Паук однажды не выдержал и посоветовал Орнольфу предложить руководству ИПЭ свои услуги.

– Наставник Касур снова в деле! – сказал он тогда язвительно и почему-то грустно. – Только сначала тебе придется переучить командиров, потом учителей, а к тому времени, как дойдет до курсантов, снова потребуется вмешательство Паука.

– Им нужно лишь немного подкорректировать учебные программы, – примирительно заметил Орнольф.

– Им не нужно! – отрезал Альгирдас. – А вот мне нужно, чтобы ты сделал из Маринки наживку для Очкарика, причем чем скорее, тем лучше. Так что забудь о смертных. Наставник…

Орнольф походя смазал его ладонью по лбу. Видимо больно. Потому что Альгирдас замолчал и какое-то время тихо сидел в углу, демонстративно уткнувшись в книгу.

Все-таки странные у них были взаимоотношения. За две недели Маришка так и не разобралась: кто же главный, кто кого слушается, кто кому приказывает.

Две недели – это был срок, необходимый для того, чтобы сформировалась привычка. Чтобы Маришка начала воспринимать Паука как человека, а не как сверхъестественное диво, при виде которого наступает паралич дыхательных путей. Она и начала. Научилась улыбаться, слушая, как посмеивается над Пауком Орнольф; научилась не спорить, когда, не смущаясь присутствием Паука, датчанин перечислял его многочисленные недостатки; научилась не впадать в транс, слыша нежный, певучий голос. Но в жизни не смогла бы сама придумать какую-нибудь, хоть самую невинную шуточку. И недостатки считала вымышленными. А от голоса Хельга по коже бегали мурашки, и ничего с этим невозможно было поделать.

– Привыкнешь, – пообещал Орнольф. – Должна привыкнуть. Чары работают именно так.

– Только мы их еще ни на ком не пробовали, – Альгирдас был сама невинность, – даже на крысах.

– Какие чары? – на крыс Маришка обиделась, но не настолько, чтобы возражать.

– Мои чары, – ответил вместо Альгирдаса Орнольф. – Этот парень сейчас и вполовину не так красив, как на самом деле. Кроме того, с каждой новой встречей, ты видишь то, что ожидаешь увидеть, поэтому постепенно привыкаешь. Раньше, помню, на него всякий раз реагировали, как впервые. Эффект накапливался, клеммы грелись, мозги плавились. Никакие предохранители не спасали.

Вот и пойми их!

Поразмыслить над этим как следует Орнольф ей не позволял. Большая часть дня уходила на учебу и на попытки забыть все, чему учили в институте.

Не то, чтобы она зря училась целый семестр: кое-какие практические занятия все же пошли на пользу. Маришка умела концентрироваться, могла худо-бедно поверить в себя перед началом обряда, умела нагнетать в себе эмоции – во всяком случае, на «лабах» у нее это получалось не хуже, чем у других курсантов. Но то, что видела она здесь, лишило бы сна и покоя самых лучших ее преподавателей.

Магу для успешной работы необходимы три точки опоры: воля, эмоции, вера.

На занятиях говорили, что воля мага во время обряда похожа на сгусток энергии – чем он плотнее, тем лучше результат. Что ж, в случае Орнольфа можно было говорить не о «сгустке», а о «черной дыре» воли. Доведись ему поиграть в «гляделки» с Медузой Горгоной, и та, пожалуй, превратилась бы в камень за какие-нибудь полминуты.

Этого было вполне достаточно, чтобы состояние эмоционального подъема и веру в себя оставлять без внимания. Маришка считала, что Орнольф именно так и поступает, однако, занимаясь с ней, он всегда держал под рукой неисчерпаемый источник сильных эмоций. Какой? Разумеется, Паука с его неизменно раздражающими комментариями.

Уже на третий день занятий Маришка обнаружила, что ей самой, чтобы взвинтить себя, достаточно вспомнить улыбку Альгирдаса. Очаровательную улыбку. При одной мысли о ней Маришку с головой заливала ярость.

Ну а что касается веры в себя… на фоне, опять-таки, Паука, кто угодно показался бы закомплексованным ничтожеством, обреченным на неудачи от рождения и до смерти. Мания величия, эгоцентризм, неукротимая наглость василиска, одним взглядом парализующего любое сопротивление – вот он Паук, вот его вера, в себя и только в себя, ни во что другое он не верил, потому что презирал… И вот он, Паук, под внимательным взглядом Орнольфа сливающийся с тенью и находящий в себе смелость лишь на пренебрежительное шипение издалека:

– Пф-ф… подумаешь…

Был Паук. И нет Паука.

Итак – воля, эмоции, вера. Есть к чему стремиться.

Но и это было еще не все. Магия требовала обращения к Сущностям. В зависимости от ритуала следовало взывать к стихиям, к элементалям человеческой психики, к благим духам и – но этому на первом курсе не учили даже теоретически – к духам злым. Лишь установив контакт с чем-то высшим, можно было приступать к собственно заклинанию, используя заимствованную у Сущности силу, и с помощью пресловутой воли удерживая связь неразрывной.

Выслушав все это, Орнольф удивленно и уважительно поднял брови и спросил:

– А эмоции в таком случае зачем?

Если это был экзамен, то странный. Теоретическая магия – предмет чрезвычайно сложный, но основы ее понятны и первокласснику, а что понято, то, считай, усвоено. В своих знаниях Маришка не сомневалась и без заминки отрапортовала, что эмоции – третья точка опоры, без которой заклинание неустойчиво. Практически же, эмоциональный всплеск позволяет проникнуть в те слои бытия, где, собственно, и обитают духи и элементали.

В истолковании выражения лица Орнольфа она тоже не усомнилась. Но Орнольф – он хотя бы деликатный, терпеливый. И, вообще, хороший.

– Какой умилительный ребенок! – умирающим голосом сообщил Альгирдас. – Дитя мое, а где ты, по-твоему, сейчас находишься?

– Любовь моя, почему бы тебе не заткнуться? – тон в тон прервал его Орнольф. И пожал плечами, взглянув на Маришку: – Вообще-то, да. Мы сейчас как раз в этих самых слоях бытия, и материальны здесь только мы трое… А если кто-то продолжит комментарии, он тоже станет бесплотным духом, и нас останется двое.

В который уже раз Маришка подумала, что объектом восхищения и любви ей следовало бы выбрать именно Орнольфа – спокойного, доброго и тоже, по-своему, красивого. Одни только волосы чего стоят! Уж во всяком случае вздыхать по нему было бы проще, чем по Альгирдасу, за чьей ангельской внешностью скрывался злобный, пакостный демон.

– Нет никакой нужды ловить и насиловать духов, – продолжал ее наставник, – оставь этот путь для тех, кто лишен даже зачатков таланта. Ты – прирожденный маг, ты можешь стать чародейкой, и у тебя есть все, что требуется для заклинаний. Есть твоя собственная Сила, она называется цуу, и пользоваться ею куда удобнее, чем заимствованной, хотя бы потому, что не приходится каждый раз перебирать каталоги Сущностей, выискивая нужные тебе характеристики. Некоторые, особо могущественные чародеи, только цуу, бывало, и обходились, – он снова посмотрел на Альгирдаса и улыбнулся. – К счастью для нас с тобой, Марина, эти чародеи давно предпочли теорию практике. Нормальные же люди, черпая могущество в себе, не пренебрегают все же той самой, третьей точкой опоры. И падают гораздо реже.

– Пфф, – по-кошачьи донеслось со стороны Хельга.

– Но эта точка, – невозмутимо говорил Орнольф, – не эмоциональное состояние чародея. Эмоции нужны лишь для того, чтобы выпустить воображение из устоявшихся рамок. А опираться нужно на поддержку своего покровителя. Я помню, было время, когда покровителями выбирали богов. Потом боги стали демонами, и по недоразумению в покровители чародеев попали христианские ангелы и разные мелкие духи. Со временем имена и образы тех, к кому взывали во время плетения чар, превратились в полную бессмыслицу, а там и чародеи повывелись. Но если выбрать правильно, если чувствовать за собой реально существующую силу, ты получишь не только опору, но и помощь, в случае необходимости. Взывать, кстати, можно, к кому угодно. Хоть к любимому актеру, хоть к фикусу в кадке, при условии, что ты питаешь к нему сильные чувства. Лучше любовь, но и ненависть тоже подойдет.

Маришка моментально перебрала в памяти все комнатные цветы, в изобилии разводимые матушкой, и ненавидимые всеми остальными членами семьи. Потом переключилась на музыкантов. С музыки съехала в кино. Задумалась о политике… Глава МЧС, ей-богу, показался подходящей фигурой. В конце концов, ИПЭ – структура МЧС: на кого и молиться, как не на собственного министра?

– И кто твой покровитель? – на ответ Маришка не рассчитывала – дело-то, по сути, довольно интимное, но нужно же было отвлечься от министра. Невозможно ведь даже представить, как это она будет проводить ритуал, мысленно обращаясь за поддержкой к легендарному генерал-полковнику.

– А разве это не очевидно? – удивился Орнольф. – Мой могущественный покровитель сейчас прожжет глазами дырку в книге. Хельг, ты действительно читаешь «Библию юниксоида» или просто держишь ее вверх ногами?

– Кто-о?! – Маришка уставилась на Альгирдаса. – Правда, что ли?

– А я знаю? – тот захлопнул толстенную книгу. – Если рыжий на меня и молится, мне-то он об этом не докладывает.

Не стоило его злить. Это Маришка уже знала. Но тут не удержалась от вопроса, причем вполне искреннего, нисколько не имея в виду глупо пошутить или сказать гадость:

– Орнольф, ты поэтому сказал, что фикус тоже сойдет?

Издав странный звук, Альгирдас выронил справочник. В огромных глазах его изумление мешалось с сомнением. Он перевел беспомощный взгляд с Маришки на Орнольфа и тихо, жалобно спросил:

– Я все правильно понял?

Орнольф, сжав губы, сверлил взглядом пол, стараясь дышать глубоко и ровно. Он силился заговорить, но что-то мешало ему выдавить хотя бы слово.

– Рыжий… – неуверенно позвал Альгирдас.

И это стало последней каплей.

Маришка впервые увидела, как Орнольф смеется. Хохочет. Плачет от смеха. Громыхает, как сходящая с гор лавина.

Ой, мамочки! Ей захотелось спрятаться, чтобы волна заразительного, огненно-рыжего веселья не смела ее вместе со стеной.

– Никогда еще… – великан задохнулся и замотал головой, силясь справиться с приступами смеха, – никто… не сравнивал Хельга с фикусом… Эйни…

– Заткнись!

– Никто и никогда еще не терял голову от любви к фикусам. Я же говорил тебе, она привыкнет.

– Заткнись! Тин асву!* []

Нерешительно, опасаясь привлечь к себе лишнее внимание, Маришка покосилась на Альгирдаса. Он уже злится? Орнольф успеет, если что, остановить…

Паук свернулся в своем кресле, кусая нижнюю губу и изо всех сил обхватив руками колени. Поймав взгляд Маришки, он слабо застонал и ткнулся в колени лбом, вздрагивая от смеха.

– Рыжий… сделай что-нибудь… с этим. Я же… злой. Я…

– Страшный! – грохотал Орнольф. – Свирепый и беспощадный! Ты непременно сотрешь нахалку в порошок. Непременно. Только попозже, да?

– У-у-у… Ненавижу!

– Моя мама, – пробормотала Маришка, не зная, что сказать и как его утешить, – моя мама вполне способна потерять голову из-за фикуса.

Альгирдас всхлипнул и исчез. Вместе с креслом.

Адаптационный период закончился.

 

ГЛАВА 3

В охоте на Очкарика Маришка, как ей и было обещано с самого начала, выступила в качестве приманки.

Она поняла, насколько важными были те две недели, когда Альгирдас готовил ее к первому выходу «на сцену». Поняла и разглядела, что пряталось за снисходительными шуточками Орнольфа, за беспомощной злобой Паука, за декорациями дурацких ситуаций, в которых он оказывался так часто. Развенчание идеала произошло стремительно и неотвратимо прямо у нее на глазах. И это тоже не было игрой. Это было одной из граней их жизни – гранью, которую Маришке разрешили увидеть и понять, в меру малого ее разумения.

Ее научили защищаться. От Альгирдаса. От Паука. И только потом позволили его увидеть.

Больше не было места дурашливости, злым и язвительным замечаниям, шутовским выходкам. Этот парень, этот Паук, серьезный и внимательный, казался старше, чем выглядел, и терпеливо, – так же терпеливо, как Орнольф, – объяснял Маришке, что она должна делать.

И ничуть не сердился, когда у нее получалось с первого раза. И когда не получалось с десятого, не сердился тоже.

За то время, пока Маришка привыкала, пока Орнольф учил ее сосуществовать с ними, Альгирдас проделал всю подготовительную часть работы. Как он это сделал, когда успел – он не рассказывал. Но теперь Маришка часами просиживала между двух зеркал, глядя, как ее отражение сменяется все новыми и новыми лицами.

Девчонка. Школьница. Выпускной одиннадцатый класс. Несколько минут глядя на каждую из них, Маришка вслушивалась в их мысли, узнавала о проблемах, пыталась всей душой понять их переживания – такие детские, нелепые, порой, раздражающие. Она не знала, где взял их всех Альгирдас. Знала лишь, что эти девочки существуют в реальности, ходят в школу, учатся – кто лучше, кто хуже, – и почти все, разумеется, прогуливают уроки. Ну а кто, скажите, в одиннадцатом классе, посещает все без исключения занятия?

Паук хотел, чтобы она хоть на несколько секунд становилась каждой из этих девочек. Входила в образ, как актриса, или хотя бы пыталась это сделать. Но поначалу было страшно тяжело. Маришка была безудержной фантазеркой, играть умела, но только и исключительно свое, в собственной голове рожденное. А девочки эти, обычные школьницы, они были ей настолько неинтересны и непонятны, что отождествить себя хотя бы с одной из них казалось невозможным.

Тем более что в глубине души Маришке совсем не хотелось возвращаться в школу, пусть даже в воображении. Давно забытое ощущение зависимости, тягостной и неподъемной зависимости от всех – учителей, завучей, родителей, вообще взрослых, – вспоминалось раньше, чем приходило на ум что-нибудь хорошее. Эти бедные девочки, потенциальные жертвы Очкарика, таскали на себе колодки, которые Маришка с радостью сбросила два года назад. И снова совать шею в ярмо – увольте! Даже ради спасения невинных жизней.

Разумеется, она никогда бы не сказала этого вслух. Она, в общем, даже думала иначе. И чтобы спасти этих девчонок, – ну, или ради того, чтобы поймать Очкарика, – готова была на многое. Просто… не получалось. Никак. Ладно еще хоть Альгирдас, тасовавший образы в зеркалах, не торопил ее и не упрекал, и даже почти ничего не советовал.

Пока однажды, поглядев в веселые глаза худенькой блондинки, Маришка вдруг не улыбнулась ей в ответ. Девчонка только что вдрызг разругалась с директором, но была по этому поводу абсолютно и полностью счастлива. Школа ее не беспокоила. Гнев родителей не беспокоил. Оценки – вообще не трогали. На все это были свои причины, но в них Маришка не вникала, а просто обрадовалась, потому что веселые бубенцы в душе незнакомой пока блондинки вызванивали такой знакомый гимн безбашенности!

И тут же – она даже вздрогнула от неожиданности – как будто холодные руки легли на плечи, и холодом объяло сердце, и Альгирдас, искоса взглянув на нее, улыбнулся:

– Не бойся.

На миг, короче вдоха, он оказался рядом, очень близко – ближе, чем воздух, чем собственная кожа… как будто Маришку окружила его душа, прохладный ветер, гаснущая искра улыбки.

Наваждение прошло раньше, чем Маришка успела прислушаться к себе. Мгновенно сменилось печалью и глубоким, темным одиночеством. Тем более тяжким, что оно оказалось привычным – страшное, безысходное одиночество любого человека от рождения до смерти.

Невольно съежившись, она потянулась рукой к Альгирдасу, больше всего на свете желая прикоснуться к нему, снова оказаться в центре холодного вихря его души. Но Паук мягко отстранился, качнул головой:

– Продолжай, Маринка, дальше будет легче.

Он знал, о чем говорил.

Это была странная работа, и чувства странные. Образ за образом оставляли оттиски в памяти Маришки, смешивались с ее чувствами. И всякий раз, как сживалась она с очередной картинкой в зеркале, холодный ласковый ветер окружал ее все ощутимей, бился в сердце, наполнял легкие, проникал в нее. В тело, в мысли, в душу. Холодный, он согревал, был теплее солнца и нежнее шепота, и очень скоро сама мысль о том, что это может закончиться вызывала приступ неподдельного, смертного ужаса.

– Молодец, девочка…

Слова им были не нужны, Маришка уже и так знала, что она должна делать дальше, чего ждет от нее Альгирдас, и как поступит он сам. Но его похвала и его голос, волшебный, певучий голос, добавили в прозрачный холод каплю яркого тепла. И это было прекрасно!

Пока не началась лепка образа.

Кто придумал слова, Маришка не могла бы сказать. Может быть, она перевела в них свои ощущения. Может быть, приняла название Альгирдаса. Да, пожалуй. Сама бы она назвала это иначе: прокрустовым ложем, или еще как-нибудь. Как-нибудь так, чтоб ясно было, что же делал с ней Паук, что делали они вдвоем… Не с ней. Друг с другом. С теми бесчисленными слепками чужих душ, что комком разноцветной мастики упали им в руки. Горячие… Раскаленные! И если бы не холод – искристый, пронизанный солнцем холод вокруг, Маришка сгорела бы, когда мастика превратилась в кипящую лаву.

Из множества образов нужно было слепить один – один, который включал бы в себя все и был при этом живым, естественным, настоящим, как созданная богом душа. Альгирдас делал это. Горел в живом пламени, усмирял его, заставлял покориться, вылиться в готовую форму, в сосуд, которым и была Маришка. Ей нужно было просто ждать, терпеть, сжав зубы, пока лился в нее жидкий огонь, пока кровь вскипала, а легкие покрывались раскаленной шершавой коркой. Просто ждать. Просто потерпеть немного. Пауку стократ труднее, чем ей – и больнее, и хуже. Да. Это и есть настоящая магия. Чары… Орнольф называет это чарами. Вера – тиски, воля – тигель в тисках, и образы льются в него расплавленным золотом.

Обжигают. Господи, нет больше сил терпеть! Невозможно больше терпеть!!! И к Богу взывать бессмысленно… К Богу – бессмысленно.

Третья точка опоры в основании чар – Покровитель. Не только поддержка, но и помощь. Ну, так помоги же, помоги, если можешь!

Маришка уверена была, что взывает к божеству. Имени его она не знала, даже не представляла, что это может быть за бог, и бог ли он вообще. Меньше всего задумывалась об этом, когда по жилам ее растекался раскаленный металл. Но прозрачно-бесцветные глаза она запомнила. Огромные, страшные белесые глаза совсем рядом, так близко, что ресницы щекочут кожу. И запомнила, как холодные пальцы тисками сжали ее ладони. Сразу стало легче. Намного легче. Уже не больно – можно дышать. И она даже смогла заплакать.

«Девочка, – почти неслышно шептал Паук, прижимая ее к себе, – хорошая, смелая девочка, сильная. Ты справилась. Ты молодец, Маринка! Теперь тебе нужно отдохнуть. Хочешь остаться здесь и отдохнуть?»

Где это «здесь»? Она не знала. Но там было хорошо, спокойно, безопасно. И там она не была одна. Альгирдас был рядом, близко-близко, он был с ней.

– Хочу, – пробормотала Маришка.

Словами сказать не получилось – губы не слушались, и голоса не было. Но Альгирдас понял и без слов.

«Отдыхай», – улыбнулся он.

И Маришка растаяла в его улыбке, как тает на губах маленькая снежинка.

* * *

Единственное, что успокаивало – уверенность в том, что Эйни никогда не поставил бы под угрозу жизнь этой девочки, или любого другого смертного. В этом смысле он был осторожен, даже, пожалуй, нерешителен настолько, насколько понятие «нерешительность» вообще применимо к Пауку Гвинн Брэйрэ. Впрочем, Орнольф совсем не был уверен в том, что безопасность Марины означает безопасность Хельга. На это он мог только надеяться.

Идея принадлежала Пауку. Реализацию он тоже взял на себя и был убежден в том, что все пройдет как надо. Но ведь это же Эйни! Он всегда убежден в своей правоте, он иначе просто не умеет. А потом, когда жизнь в очередной раз доказывает, что и Паук может ошибаться, он разводит руками и говорит:

– Да, рыжий, надо было тебя послушаться.

Это если он вообще может шевелиться и говорить. А то ведь по-разному бывает.

Времена изменились, люди изменились, изменились чудовища, и они с Хельгом тоже менялись. Наверное, к лучшему. Однако Молот Данов и Паук по-прежнему были смертельным тандемом. Каждый из них убивал по-своему, и нечасто бывало так, чтобы Орнольф вообще ничем не мог помочь. Только стоять в стороне и смотреть, как Паук готовится к очередной охоте.

Первый этап прошел достаточно легко. Настолько легко, что Орнольфу неловко было, когда Хельг благодарил его за помощь. На основании статистики создать модель идеальной жертвы Очкарика – это трудно назвать весомым вкладом в общее дело. Если бы не врожденное недоверие Паука к компьютерам, а заодно и к математике, он вполне мог бы все сделать сам.

Непонятно, правда, можно ли говорить о врожденном недоверии к компьютерам, учитывая, что Паук родился больше чем за тысячу лет до создания первой ЭВМ?

Ну а потом, пока Орнольф помогал Марине привыкнуть к ним, привыкнуть к Хельгу, последний проделал неподъемную работу. За две недели пропустил через свои сети бесчисленное множество шестнадцатилетних девчонок… – впрочем, спроси у него, и он точно скажет, сколько их было. А еще скажет, что он нисколько не против и дальше заниматься тем же самым. И что шестнадцать лет – лучший возраст для женщины. Он все еще мыслит мерками тех далеких времен, когда таких девчонок действительно считали взрослыми.

Он все еще помнит свою Эльне.

И ему совсем не доставляет удовольствия возиться со смертными, ни одна из которых, конечно же, не стоит и мизинца его маленькой Ланьки. Погибшей тысячу лет назад. Из-за него. Из-за Хельга. И попробуй докажи ему, что винить себя не в чем и незачем.

Орнольф не смог бы сказать, сколько Паука оставалось в башенке на Меже, пока тот раскидывал свои сети в тварном мире. Оставалось, однако, достаточно, чтобы делать то, что получалось у Хельга лучше всего на свете: изводить, выводить из себя, доводить до белого каления – он мастер был во всем этом. Мог давать уроки. Правда, вряд ли нашел бы таких же талантливых учеников. Хельг уникален. И отнюдь не только из-за своей паутины.

Рассветов и закатов на Меже не случалось. Так повелось со времен последней войны благих и неблагих фейри, когда победитель навсегда изгнал с небес Межи огненные краски. Это он хорошо сделал. Орнольф любил когда-то смотреть, как солнце пишет кровью на облаках, но это было давно – еще в те времена, когда Хельг не сходил с ума при виде алого солнца. Однако за прошедшие дни Орнольф не раз пожалел о том, что не увидит на небе хотя бы завалящий рассвет или плохонький закат. Потому что без них Паук от работы не отрывался и в себя не приходил, только притворялся живым и дееспособным.

Он сам великолепно – как всегда, впрочем, – испортил отношения с русскими охотниками, которые могли бы проделать за него предварительную работу. И теперь скорее вывернулся бы наизнанку, чем обратился к ним за помощью. Хотя бы через Орнольфа. Даже зная, что никто не потребует от него извинений.

Ну, что сказать – это Хельг. Его не назовешь образцом сдержанности.

И ведь в конце концов он же справился. За две недели нашел все, что искал. И главное, отыскал Марину – идеальную форму для отливки нужного образа. Нашел тело и душу, в которые мог войти почти без сопротивления. Не то, чтобы паутине кто-то мог противиться, но Марина сама была образом. Не рожденная, но сотворенная, она могла выдержать задуманное Хельгом без вреда для себя.

Для себя – да. Однако Орнольф чуть не поседел за те минуты, пока Паук формировал новую личность из великого множества оттисков. Хельг не хотел повредить девочке, он не мог ей повредить. И за себя, конечно, не боялся. Еще бы! Он не знает, что это такое – страх за себя. И все же поделиться с малышкой силой – это было чересчур даже для всемогущего и непобедимого Паука. Даже для самоуверенного и нахального Паука, лишенного инстинкта самосохранения. Он слишком долго был богом, он привык отвечать на призыв, привык помогать – помог и в этот раз. А ведь Марина звала не его. Не у него просила поддержки. Испугавшись, разуверившись в себе, она обратилась к своему создателю, к тому, кого лучше не вспоминать даже в мыслях… И не хочется думать о том, что было бы, услышь он свое творение. Что было бы, вообрази он, будто ей грозит опасность.

– Но услышал-то я, – возразил Альгирдас. – И ответил я. И в любом случае, рыжий, он не мог вмешаться, потому что мы уже знаем, что он не вмешивался. Этого не было, значит, этого не будет. То есть… этого не будет, значит, не будет. В смысле… ох, рыжий, у меня голова болит объяснять. Ты же и так все понимаешь.

– Голова у тебя болит, потому что надорвался, – без всякого сочувствия сообщил Орнольф, – переоценил себя. Как обычно.

– Как обычно, – покорно согласился Альгирдас.

Такая его покладистость настораживала Орнольфа еще в те времена, когда они учились в Ниэв Эйд.

– Понимаю я далеко не все, – он положил пальцы на виски Хельга. Поморщился – болело действительно сильно. – Птица-синица, у тебя пульса нет.

– Кошмар, – тут же отреагировал Альгирдас, – мы теряем меня… Как ты меня назвал?!

Что ж, вот это было намного лучше. С Эйни случается: он забывает о том, что сердце должно биться, и о том, что температура тела должна быть выше комнатной. Нечасто, но бывает, что Паука не отличить от обычного покойника. То есть, если бы существовали покойники такие красивые и с таким скверным нравом, Паука от них было бы не отличить. Но вот он взъярился и – пожалуйста, почти как живой.

Вообще, конечно, шутка так себе. Эйни за это «почти» убить может, если не вовремя брякнуть. Болезненная тема, он ведь так и не знает, жив он или все-таки мертв. И никто не знает. Вроде бы, умер еще тогда, в кургане. Вроде бы, умер сто лет назад, в старом замке. Вроде бы, шесть десятилетий был бесплотным духом. Но ведь живехонек!

Вроде бы…

– Чего ты не понимаешь? – как всегда ласковые прикосновения Орнольфа действовали успокаивающе. На то, чтобы рыкнуть грозно сил еще хватало, однако лень было даже пошевелиться. Пусть его… Тем более голова болеть почти перестала, а с болью уходила и злость. – Я же говорил тебе, что Змей существует вне времени. Он не делает разницы между прошлым и будущим, а я из-за этого путаюсь в словах.

– Да боги с ним, со Змеем. Я не понимаю, где и как ты раскидываешь свою паутину. Эти области недоступны никому из людей, смертных или бессмертных – все равно. Разве возможно улавливать в тенета человеческие души, не будучи демоном или богом? Однако ты умудряешься делать это. А я даже представить не могу, что именно ты творишь. Где сейчас эта девочка?

– Маринка? Или та, которую мы с ней создали?

– Обе, – вздохнул Орнольф. – Любимый мой, может мне тебя убить, пока ты не заигрался?

– Я давно заигрался, – взгляд сияющих светло-желтых глаз был прозрачен и чист, – не убивай меня, рыжий. Ты без меня пропадешь. Маринка там, – Альгирдас возвел глаза горе, имея в виду верхний этаж башни. В маленькой комнатке наверху он проводил ритуал, и там же, на кушетке, они оставили заснувшую девушку. – А еще она здесь, – тонкие пальцы с накрашенными ногтями коснулись виска. Альгирдас нашел ладонь Орнольфа, прижался к ней лицом. – Девочка во мне, она спит и не проснется, пока я ей не позволю. Ей сейчас хорошо… Так же, как мне бывает хорошо с тобой.

Неодолимой магии полон был его голос, полон нежности и любви, а в кротости его слышался вызов. Но прежде, чем Орнольф поддался этой магии, Альгирдас добавил с усмешкой:

– И даже лучше. Потому что я ей слова худого не говорю… Бумаги для школы готовы?

– Готовы, – датчанин удержался от желания отвесить подзатыльник бедовой головушке. – Марина в тебе. Ты, я так понимаю, наоборот – в ней. В ее теле, под прикрытием псевдоличности, и в таком виде собираешься работать в тварном мире? Бедный Очкарик…

Сочтя последние слова комплиментом, Альгирдас самодовольно ухмыльнулся.

Наутро Орнольф проснулся даже раньше, чем обычно. Нужно было проследить, чтобы Хельг устроился достаточно удобно. Нужно было попросить маленький гарнизон башни охранять его. И нужно было вернуться в тварный мир прежде, чем доберется туда Паук в своем новом теле. Оставлять его один на один с чудовищем Орнольф не собирался, а значит, следовало прийти в выбранную школу пораньше, чтобы не наткнуться потом на сигнальные нити паутины.

Хельг сидел, скрестив ноги, рядом с пустой кушеткой в комнате для ритуалов. Он уже застыл, сложенные на коленях руки истончились так, что кожа обтянула каждую косточку, а глаза на белом лице были прозрачными, как чистая вода. В чистоте этой страшно чернели зрачки, но к такому зрелищу Орнольф привык. Он только снял с Паука зачарованную серьгу. Когда Эйни впадает в подобный транс, его смертельная красота слегка смягчается, и можно полюбоваться на него без вреда для психики.

– Ты такой милый, Орнольф! – прокомментировал от дверей язвительный девичий голос. – Я тебя тоже люблю. Закрой ему глаза, а? Жуть какая…

Она стояла, сунув руки в карманы узких брючек, покачивалась с пятки на носок и улыбалась незнакомой – не Марининой и не Паучьей – улыбкой. Девчонка как девчонка – лет пятнадцати, может быть, чуть старше. Значит, Хельг успел уже побывать у фей и вытребовал соответствующие чары. Девятнадцатилетней Марине, при всей ее юной свежести, дать шестнадцать лет было никак невозможно.

– Всех остальных девушек ты по-прежнему держишь на привязи? – Орнольф положил серьгу на стол рядом с зеркалом. – Или воплощение отнимает столько сил?

– Всех держу, – девчонка посерьезнела, – нет никакой гарантии, что чудище вылезет именно на меня. Рыжий, отойди от трупа. Мне начинает казаться, что он тебе нужнее, чем я.

– Ты же знаешь, что нет. Но это красивый труп. Что теперь?

– Теперь я прячусь поглубже, и на сцену выходит образ. Слушай, меня все время, пока я этим занимаюсь, бесит мысль о том, что я вот так же мог найти Сенаса, когда он прятался в смертных. Скажи что-нибудь утешительное, а?

– Запросто, – Орнольф пожал плечами: – ты не мог научиться делать это, пока не стал призраком. А призраком ты стал именно потому, что не мог вычислить Сенаса.

– Что бы я без тебя делал? Поцелуешь меня на прощанье?

Усмехнувшись, датчанин встал на колени рядом с телом Паука и поцеловал ледяные губы.

Девчонка фыркнула, отступила на шаг. Исчезла.

Да уж, для Хельга переходы с Межи в тварный мир и обратно – дело привычное. Глупо было надеяться опередить его. Теперь и в школу лучше не соваться. Заметит – взбесится. А кому это надо?

* * *

Сколько прошло времени? Сколько дней или недель? Альгирдас не смог бы ответить с ходу: для него, привязанного паутиной к нескольким часовым поясам, к смертным существам, живущим каждое в своем ритме, время не шло и не текло, и вообще вело себя ненормально.

Альгирдас ждал.

Ничего больше делать было нельзя. Только ждать и наблюдать. В теле Маринки, под слоями искусственной души, распятый на собственной паутине, он даже думать опасался, чтобы не нарушить маскировку. Единственное, против чего был бессилен, так это против непреходящего изумления: чем занимаются нынешние люди! На что тратят жизнь! И как тратят – это ж посмотришь на них и спасать не хочется.

Зато он понял, почему они в свои годы до сих пор считаются детьми. И в очередной раз убедился, что Орнольф прав, всеми силами ограждая его от контактов со смертными. Он регулярно в этом убеждался, начиная со времен истребления Гвинн Брэйрэ. И уже столько раз успел пожалеть о том, чего наговорил господину Корневу, что порой готов был, когда все закончится, пойти и извиниться. Люди делают нужную работу. Опасную, между прочим. И не боятся ведь. Себя не жалеют. Других – тоже не очень. С Орнольфом этот Корнев вел себя вежливо. И вообще, не надо было туда идти…

Сейчас Альгирдас все равно никак не мог исправить ситуацию и от этого только злился все больше. А проклятое чудище все не показывалось, как будто чуяло что-то… Нет, ничего оно почуять не могло. Во-первых, потому что было голодно – последнюю жертву буквально из горла вынули, – а голод не располагает к осторожности, во-вторых, потому что было придуманным. И те, в чьих фантазиях оно обитало, о том, что их страхам может что-то угрожать, не задумывались.

На то и страхи, чтобы ничего не бояться.

Это потом Альгирдас узнал, что прошло всего два дня. На третий, ближе к полудню, по времени того часового пояса, где он пребывал физически, Очкарик встретил одну из опутанных паутиной девушек.

Она заметила его издалека – у окна, в конце длинного, пустого коридора. И сначала конечно просто не поняла, что видит не обычного мальчишку из младших классов, а страшную сказку. Тем более что в ее возрасте в сказки уже не верят.

А когда подошла ближе, когда разглядела жуткие глаза за вросшими в плоть стеклами «очков», инстинкт самосохранения дал сбой, вступив в конфликт со здравым смыслом.

Чудовищ не бывает – в шестнадцать лет это считается установленным фактом. Тем более не встретишь чудовище среди бела дня, когда кругом, за тонкими дверями, за стенами классов полно людей, слышны голоса учителей, а на улице шумят машины. К тому же глупо бежать от ребенка. Даже если он… если у него глаза… и эти стекла…

Дальше девушка додумать не успела. Она перестала быть собой. А Паук, успевший освоиться в теле Маринки, в этой девочке чувствовал себя вполне комфортно, и уж он-то, конечно, вообще ни о чем не думал.

Они поймали друг друга одновременно. Очкарик – школьницу, Паук – Очкарика. Но тот и не заметил невесомой, липкой сети. Он тянул к себе девчонку, ее дух и ее тело. И не догадался о подмене, пока Паук не обрубил цепкие когти. Девочка грохнулась на пол в коридоре, чтобы спустя несколько секунд завопить благим матом. А Паук, вцепившись в Очкарика, ухнул вместе с ним в темноту.

То, что было потом… Сказать, что Альгирдас смаковал каждый миг этого боя – значит не сказать ничего. Как давно не было у него такого противника! Тварь, которую нельзя уничтожить, потому что нельзя уничтожить то, чего нет. Полная боли и ужаса пустота. И десятки, сотни, тысячи теней – осколки образов, на которые распалось чудовище. Оно… они, несуществующие, пытались сожрать Паука. Забрать его жизнь. Но даже то, чего не существует, не способно взять то, чего нет. Призраки пытались отнять жизнь у мертвеца, более призрачного, чем они сами.

Где-то рядом, но невозможно далеко, заснула прямо на уроке девочка, чья душа была создана из множества других, слеплена, сложена, как складывают мозаику. И когда Очкарик, оставив бессмысленно атаковать пустоту, начал развоплощаться, эта искусственная душа взорвалась, разлетевшись в Нигде, как только что разлетелось чудовище. И так же, как оно было в каждом из собственных образов, в каждом из кусочков мозаики был Паук.

Паук Гвинн Брэйрэ. Охотник.

Он гнал свою добычу по фантасмагорической бездне, по жутким тайникам детских фантазий, по Зазеркалью смерти, по черной, кровавой Стране Чудес. Он, человек, но в большей степени фейри, чем самые безумные из них, только смеялся, над попытками жертвы, найти убежище в изнанке Невер-невер-Лэнда. Бедное чудище, обреченное существовать в фантазиях смертных, разве знало оно, что такое настоящее безумие, что такое настоящий страх, настоящая смерть – безумие, страх и смерть бессмертных.

И Паук поймал его – тысячи Пауков, поймали тысячу чудовищ, тысячей коконов свернулись нити паутины.

Под крышей сторожевой башни Альгирдас вздохнул и открыл глаза, дивные глаза цвета густеющей, темной крови. Он улыбался. И Орнольф отвернулся, чтобы не видеть этой улыбки.

Паук ел. Он поймал добычу и теперь поедал ее со свойственной паукам жестокой неторопливостью.

Орнольф даже наедине с собой не назвал бы любимого нелюдем. Но все же… все же каждый раз, когда приходилось ему видеть, что делает с жертвами его Эйни, его черноголовая злая птаха, датчанин спрашивал себя: не лучше ли было подарить ему смерть тысячу лет назад? Настоящую, окончательную смерть, о которой Хельг так просил тогда.

* * *

Маришке, надо сказать, стоило некоторого усилия, осознать, где она находится и что происходит. Не так это просто, как кажется: проснуться от школьного звонка, увидеть вокруг целую толпу одноклассников, неожиданно знакомых, хотя, вроде бы, никогда в жизни не приходилось с ними встречаться, и вспомнить, кто эти детишки, и почему она здесь.

Складывая книги и тетрадки, Маришка оценивала ситуацию. То, как на нее смотрели, как с ней разговаривали, тот факт, наконец, что за одной партой с ней сидел симпатичный и хорошо одетый парень – все говорило о том, что образ они с Альгирдасом создали удачный. Уж конечно популярность лучше, чем положение отщепенца. Особенно в школе. Угу… только есть очень хочется. А впереди еще три урока. И главное, дальше-то что?

А дальше был школьный коридор, залитая светом рекреация, и красивый, вызывающе-яркий, рыжеволосый великан, на которого, позабыв дышать, глазели все девчонки и случившиеся поблизости учительницы.

– Привет! – пророкотал Орнольф, подходя к Маришке и забирая у нее сумку с учебниками. – Пойдем.

Маришка взглянула на них с Орнольфом сквозь призму уходящих шестнадцати лет и несказанно загордилась. Собой. Взглядами со всех сторон. Тихим шепотом за спиной.

Впрочем, она и в свои девятнадцать с большим удовольствием прогулялась бы под ручку с таким потрясающим парнем, и немало радости доставили бы ей косые взгляды завистниц.

А вот представить себя под руку с Альгирдасом почему-то не получилось. Хотя Маришка попробовала. Да. Но тут воображение отказывало.

– Голодная? – поинтересовался Орнольф.

– Ужас! – призналась Маришка. – Слона бы съела.

– Ну, слон – не лучший вариант.

Он забрал в раздевалке ее дубленку, помог одеться. А Маришка только головой изумленно встряхивала – никак не могла совместить в одной реальности Орнольфа: рыжего, большого, красивого, волшебного, – и обычную школу: грязный пол, никогда не мытые окна, гардеробщицу в спортивном костюме, глазевшую на датчанина с нескрываемым изумлением и почти детским восторгом. Наверное, войди в школьные двери настоящий африканский лев, он и то смотрелся бы здесь более естественно.

– Что-то я недодумал, – пробормотал Орнольф, машинально поправляя Маришке воротник.

Она почувствовала себя маленькой. Пятилетней. Как будто старший брат помогает ей одеться, чтобы отвести в детсад. И вдруг, неожиданно для себя, разревелась, уткнувшись лицом ему в грудь.

– Маленькая, – Орнольф нисколько не растерялся, не удивился, просто обнял ее и погладил по голове. – Маринка, девочка моя хорошая…

Заливаясь слезами, чувствуя себя так, как будто в слезы превратилась даже ее душа, Маришка только сильнее вцепилась пальцами в мягкую кожу его куртки. Ей хотелось, чтобы ее утешали, чтобы о ней заботились, чтобы… волшебство осталось навсегда. Она боялась открыть глаза и снова увидеть грязь и людей, и этот ужасный спортивный костюм на тетке в раздевалке, и мертвый свет люминесцентных ламп, и заплеванные зеркала…

Она хотела снова стать маленькой.

А Орнольф взял ее на руки и унес.

Он, наверное, был единственным в мире мужчиной, не теряющимся при виде неожиданных женских слез.

– Тебе только кажется, что ты снова осталась одна, – сказал он позже, в машине, когда Маришка перестала плакать и только всхлипывала и сморкалась иногда. – Если прислушаешься к ощущениям, ты почувствуешь ниточку, паутинку у своего сердца. Мы оба теперь связаны с тобой, – Орнольф достал платок, и стер с ее лица остатки слез. – Что с твоим братом?

– Он военный, – тихо ответила Маришка, – мы даже не знаем, где он служит. Столько секретов… мама с папой вообще ничего не знают ни про Сашку, ни про меня. Мы их обманываем, обманываем – и так всю жизнь. Они думают, что я – обычная студентка… так ругались, когда я сказала, что перевожусь в ИПЭ. Как же, стоило поступать в университет, чтобы закончить не пойми что. Орнольф, зачем я вам?

– Помимо того, что ты прирожденный маг?

– Да. Я же не одна такая…

– Такая – одна, – серьезно ответил Орнольф.

Машина бесшумно тронулась с места, выруливая со стоянки у школы.

– У тебя очень необычная судьба, – мягко продолжил датчанин, – и тебе многое предстоит сделать. Хельг объяснит лучше, чем я, он во всем этом живет, а мне ближе смерт… люди.

– Не надо про Хельга, – попросила Маришка, съеживаясь в кресле.

Почему-то напоминание об Альгирдасе – о Пауке – вызвало в памяти образ холодной серебряной статуи. Неживой. Равнодушной. Слишком красивой, чтобы быть настоящей. Слишком красивой, чтобы иметь сердце. Сейчас, рядом с Орнольфом, спокойным и заботливым, понимающим даже то, что не было сказано, невозможно оказалось подумать о холодном, безжизненном серебре.

– Он такой же человек, как ты или я, – серо-зеленые глаза смотрели с сочувствием, – в это трудно поверить, но это правда.

– Сколько тебе лет? – вырвалось вдруг у Маришки.

– Тысяча сто тридцать четыре.

Это было сказано спокойно, легко, так говорят «тридцать» или «сорок». Даже «сорок пять» уже произносят с другой интонацией. Это было сказано спокойно и легко, но свалилось на Маришку как тяжелая пуховая перина. Стало нечем дышать и от тяжести понимания, понимания того, что это – правда, зазвенело в ушах, как перед обмороком.

– А-а… – она потерла руками виски, поморгала, несколько раз глубоко вздохнув. Вроде бы стало легче. Орнольф смотрел вперед, на дорогу, где почему-то не было ни одной машины. – А Альгирдасу? – вяло спросила Маришка.

Датчанин покосился на нее и улыбнулся незнакомой, какой-то печальной улыбкой:

– Двадцать, – ответил он тихо, – Хельгу навсегда двадцать.

Дальше ехали молча. Город был незнакомый, но почти сразу Маришка припомнила, что так и есть – она не дома, и вообще не на Урале. А Орнольф очень скоро вырулил на бездорожье и понесся, как по ровному, там, где не то, что на легковушке – на танке не проедешь. Как в рекламе, честное слово! Ну, в той, где парень везет девушку из Москвы в Питер чуть не за полчаса. Не в том смысле, что он ее везет по буеракам и через лес, а в том, что тоже быстро.

И еще Маришку наконец-то накормили. В каком-то поселке, невесть откуда взявшемся среди пустынной, заснеженной равнины. Людей там почти не было, зато был ресторан… ну, или как сказать? Трактир? Да, пожалуй, последнее определение вернее.

– Так и пойдешь? – поинтересовался Орнольф, когда Маришка, подпрыгивая от нетерпения, завозилась, расстегивая ремень безопасности. И повернул зеркальце заднего вида.

Зареванная физиономия с опухшими глазами-щелочками определенно не подходила для выхода на люди. Пусть даже и в забытой богом деревне. И хотя Маришка успела уже до деталей понять смысл выражения: «кишка кишке бьет по башке», ей пришлось запомнить еще один урок «быстрого» волшебства. Впрочем, это было даже интересно. Как обычно, с Орнольфом.

– Дай волю воображению, – посоветовал он, рассеянно наматывая на палец длинную рыжую прядь. Маришка невольно загляделась, как неяркое солнце играет с огненными волосами. – Дай волю желанию, – мурлыкнул Орнольф, – улыбнись и вложи в улыбку капельку тэриен… Это так же как вкладывать цуу в жест. Воображение, желание, вера… Мм? – и он сам улыбнулся так, что воображение и желание даже не стали спрашивать Маришкиного согласия на то, чтобы освободиться.

Она, правда, не зря называла себя практикующей ведьмой и успела направить поток силы в нужное русло. Улыбнулась и почувствовала, как лицо преображается. И не только лицо. Из машины Маришка выплыла королевой. Осанка, походка, взгляд… Магия, блин! А может, не в магии дело? Олег… он всегда говорил ей:

– Просто выпрямись и подними голову, смотри на всех сверху вниз, остальное приложится.

Тьфу ты! Не говорил он такого. Но мог бы сказать, если бы Маришка его не придумала.

А навстречу им с Орнольфом вышел сам владелец, «хозяин» – с датчанином поздоровался за руку, Маришке поклонился. И забегали вокруг, засуетились, потащили блюда одно за другим, одно другого вкуснее, причем о большинстве из них приходилось раньше только слышать или читать.

– Слона будешь? – с усмешкой поинтересовался Орнольф.

– Иди ты!

– Как хочешь. Но вообще-то, для друзей Паука здесь не то, что слона – игуанодона приготовят.

– Он так популярен?

– Игуанодон? Не очень. Хранить эту гору мяса негде, а спрос невелик…

– Паук! – резче, чем хотела, уточнила Маришка.

– А-а. Разумеется. Звезда первой величины. Он, видишь ли, даже для фейри уже ненормально красивый парень, а этот народец тяготеет ко всему красивому. Ты же не об этом хотела спросить?

– Об этом тоже.

– Ну-ну, – Орнольф потягивал сок.

– Он ведь убил Очкарика, да?

– Убил, – кивнул датчанин. – И съел. Ты еще и поэтому такая голодная – ваша с Хельгом связь окончательно разорвалась, как раз когда он… проголодался. Сильно. Ладно, дальше можешь не спрашивать, – рыжий усмехнулся, – говорить за едой, вообще, моветон. Дальше я сам расскажу. Во-первых, Очкарика больше нет, и те люди, чья фантазия позволяла ему быть, начисто о нем забыли. Во-вторых, если вдруг заведется в чьих-то головушках мысль еще о каком-нибудь чудище, вместе с этой мыслью заведется и уверенность в том, что на всякое чудище есть герой. Где одно, там и другое – теперь только так.

– Спайдермен? – пробубнила Маришка с набитым ртом.

– Спайдербой… Да нет, скорее уж, Баффи Истребительница Вампиров, – сообщил Орнольф, демонстрируя познания в неожиданных для Маришки областях. – Вы ведь вдвоем охотились на Очкарика, и Хельг вплоть до последней секунды пребывал в женском теле, сначала – твоем, потом той девочки, – рыжая голова неопределенно качнулась, словно «та девочка» сидела здесь же, в зале. – Без тебя все было бы куда сложнее.

– Я все равно так ничего и не поняла.

– Поймешь еще. Не спеши, ты с нами надолго.

Орнольф призадумался, как будто прислушался к себе, взгляд стал рассеянным. Минуту спустя он медленно кивнул.

– Хельг говорит, что тебе следует появиться в институте и доложить о проделанной работе. Пусть тебе оформят бессрочную командировку. Нам предстоит большое путешествие, понадобится множество документов и будет проще, если их оформлением займется твое начальство. Если они не пожелают, я, конечно, сделаю все сам, но Хельг настаивает на добровольном сотрудничестве. На добровольном сотрудничестве института с нами, – Орнольф криво усмехнулся. – Он такой милый, когда решает побыть лояльным к людям. Что ты рассказывала о нас?

Маришка чуть не подавилась.

Потом подумала, что никогда и не надеялась скрыть свою шпионскую деятельность, и пожала плечами:

– Все рассказывала. Меня спрашивали, я отвечала. Интересовались в основном твоей магией.

– Чародейством, – поправил Орнольф, – твоим, в том числе.

– Ну… да. А еще: куда я исчезаю каждый день. Но чародейством больше. Даже диктофон зачаровали – то, что ты объясняешь, записывать. Только все равно ничего не получилось.

– Это я знаю, – кивнул датчанин, – Хельг новую магию увидел и очень заинтересовался. Расплел заклинание раньше, чем я его за руку поймал. Он вообще любопытен сверх всякой меры. Ладно, значит, твои командиры знают, что ты уходила в преддверие Лаэра? Волшебной страны, – перевел он в ответ на красноречивый Маришкин взгляд. – Лаэр – середина, центр, основа…

– Вообще-то, мне казалось, что я ухожу в астрал в физическом теле, – вежливо сообщила Маришка.

– Ага, – странным тоном произнес Орнольф. – Ясно. Понятно. Астрал. Ну… а что? Тоже вариант.

 

ГЛАВА 4

Представления Хельга о добровольном сотрудничестве со смертными как всегда были довольно расплывчатыми. «Они не должны мешать нам, а мы – им». Чем-чем, а сотрудничеством такое положение дел можно назвать в последнюю очередь. Орнольф, впрочем, уже привык правильно толковать распоряжения Паука. Тот, в конце концов, обычно знал, что делал. Точнее, знал, чего хочет, оставляя реализацию на усмотрение датчанина. И конечно Хельг был прав, утверждая, что для блага Марины, лучше будет сохранить добрые отношения с российскими охотниками. И был не прав, когда полагал себя виноватым в том, что отношения эти стали несколько напряженными. Не понимает Паук и никогда не поймет, что нынешние смертные – из тех, кто хоть сколько-то причастен к тайнам – не держат на него зла. Потому что не считают человеком.

Разве можно обидеться на дождь, на грозу, на наводнение?

Разве можно обидеться на Паука Гвинн Брэйрэ?

Отвратительно! Но в конце концов Хельг сам когда-то позволил людям возвести себя в ранг божества. И людей тех давно нет, и памяти о них не осталось, а прежнее отношение сохранилось, и тут уж ничего не поделаешь.

Паук хандрил.

Пока Орнольф следил за тем, чтобы Марину никто не обидел, чтобы никто ее не обманул, не задурил девочке голову больше, чем можно позволить, Хельг предавался одному из самых мрачных своих пороков: сидел в одной из гостиных Воратинклис, с ногами забившись в кресло, и тупо смотрел в окно.

Не потому, что отключился, разбросав над миром безразмерную паутину – хотя без паутины, конечно, не обошлось, – а потому что трусил отчаянно.

– Я побоюсь немножко, – почти просительно сказал он Орнольфу, – а потом все сделаю.

Ну, как ему отказать?

Бояться-то Хельг боялся, однако свою часть работы выполнял не хуже, чем всегда. Вычислял места предполагаемых прорывов. Собирал бесчисленные слухи, бродящие среди фейри. Делал все, чтобы они с Орнольфом – и, естественно, его охотники – оставались хоть на полшага впереди потерявших всякий страх монстров. А также присматривал за змеевым сыном, безуспешно пытаясь предугадать его действия.

Таких серьезных дел, как то: , что планировалось в Поташках, пока не предполагалось. И слава богам, потому что стоит вспомнить, как позорно упустили целую стаю инфернальных созданий, чтобы пропало всякое желание затевать еще одну большую охоту. Ну, ладно… нет большого позора в том, чтобы поддаться эмоциям и спасти нескольких смертных ценой проваленной операции. Для Хельга – нет. А Орнольфу впредь наука: крепче надо держать Паука за лапы, когда он рвется донкихотствовать.

Удержишь его, как же!

В таком ракурсе мысль о том, что вот прямо сейчас Хельг, съежившись от страха, тихий-тихий, сидит дома, даже как-то грела. По крайней мере в таком состоянии он не натворит ничего… непоправимого.

Ага! Если не считать его последней стычки по дороге в Поместье. В одиночку против пятерки демонов. Мальчик пытается лечить раненое самолюбие – это вполне понятно, но почему за счет нервных клеток Орнольфа?! И главное, каким образом убийство демонов поможет ему адаптироваться среди людей?

Но конечно логику Паук оставляет на откуп Молоту Данов.

* * *

Он боится жить среди смертных. Боится мира, о котором ничего не знает; людей, которых представляет себе только по книгам; техники, с которой почти не приходилось сталкиваться. Непостижимой для него паутины правил, документов, обязательств, запретов и моральных норм. Доброе дело, ничего не скажешь, пленить в Волшебной стране беззаботного и гордого фейри и вышвырнуть, как есть, на улицы мегаполиса.

Сколько он там протянет? Две минуты? Пять? Может быть, четверть часа?

На этом месте размышлений Орнольф обычно обрывал себя и сам себе делал выговор. Потому что, во-первых, кое-что о мире людей Хельг все-таки знал. В чем-то разбирался получше самого Орнольфа: машину, например, водил как бог и даже, кажется, получал удовольствие от процесса. Во-вторых, не настолько уж он был беспомощен. Просто Орнольф так свыкся со своей ролью опекуна, что перестал разделять мнимые и реальные слабости Паука Гвинн Брэйрэ. И вообще, если уж на то пошло, начинать следует с того, что они не виделись уже целый месяц. Просто – не виделись. Это, не говоря о том, что предыдущий месяц тоже не располагал к общению. Хельг был далеко, был очень занят, а та часть его души, которая оставалась в теле, она частью и была. Тень. Эхо. Не человек – заводная кукла, запрограммированная на выполнение ряда действий, создающих видимость живого, разумного существа.

Казалось бы, велик ли срок в восемь недель для тех, у кого впереди вечность? Но вкусить вечности им еще не довелось. А за полсотни лет, прошедших с того дня, как Орнольф отыскал Паука в замке в Карпатах, они не успели даже привыкнуть к тому, что снова вместе. Да что там – привыкнуть, если одна мысль о том, что столетия одиночества остались в прошлом, заставляла глупо и счастливо улыбаться.

Случалось, что Орнольф просыпался и обнаруживал Хельга в своей спальне. Тот всегда сидел в одном и том же кресле, не двигался и смотрел не мигая. А встретив взгляд датчанина, тихо вздыхал:

– Я тут подумал, а вдруг тебя нет… пришел проверить.

Смешно сказать, но за все эти годы, за полстолетия, они ни разу не расставались дольше, чем на несколько часов. Потому что Орнольф тоже боялся. Это Хельг никогда не скажет: «мне было страшно», он говорит: «я подумал, а вдруг…» Орнольф боялся и признаваться в этом не считал зазорным. И после его «мне страшно» следовало то же самое: «а вдруг тебя нет».

Что ж, мысли, может быть, и не самые достойные – такие мысли пристали скорее женщинам, нежели мужчинам и бойцам, – однако нужно мириться с ними. Этот страх, холодные всплески воспоминаний, леденящее «а вдруг» – суть неизбежная плата. Орнольф платит за предательство и за то, что не считал себя предателем. А Хельг – за гордость, переросшую в гордыню.

И теперь уже восемь недель не кажутся смешным сроком. Право же, этот срок ровно на семь недель и шесть дней длиннее, чем хотелось бы.

Отсюда и беспокойство обо всем, вообще обо всем, что может случиться с неугомонным Пауком. А между тем по здравому размышлению становится ясно, что не грозит ему ничего страшнее легких недоразумений с полицией. И то, что Хельг позволяет опекать себя – удобная иллюзия, полностью устраивающая их обоих. Практика же показала, что с большинством своих проблем Паук способен справиться самостоятельно. А когда не способен – вспоминает о праве сильного и опять-таки справляется.

М-да. Только в тварный мир он предпочел бы все-таки не ходить.

Однако деваться некуда. Хельгу нужна Марина, нужен ее создатель, нужно поддерживать с девочкой постоянный контакт, для чего желательно быть с ней рядом. А смертной не место на Меже. Даже если она очень необычная смертная. Люди, повадившиеся забредать на границу Волшебной страны, не живут долго. В лучшем случае они умирают, в худшем – сходят с ума. Вот и получается, что раз уж Марине нельзя уйти к Пауку, Пауку следует уйти к Марине.

«…я побоюсь немножко, а потом все сделаю…»

Он сделает. В этом Орнольф не сомневался. Но сама мысль о том, что Хельг, его бесстрашный и раздражающе гордый Хельг, признается в том, что боится, заставляла усомниться в правильности их затеи.

А выправление необходимых бумаг для Маринки, как выяснилось, могло растянуться чуть не на полгода. Непонятно, почему так долго, но вникать еще и в это Орнольф не собирался. Скрепя сердце, он прибегнул где к чарам, где – к принуждению, а где к подкупу, чтобы как можно скорее завершить бесчисленные бюрократические процедуры. В итоге все решилось за месяц. Орнольф немедленно связался с Хельгом, чтобы доложить о готовности, а заодно со всей возможной мягкостью и настойчивостью вывести Паука из хандры, а Хельг ответил весело и нагло. Как всегда. Как будто не прятался неделю от всего неволшебного мира.

– У Олега Змеевича бо-ольшие проблемы, – сообщил он, закуривая, – больше, чем у меня. А вообще-то, знаешь, рыжий, смертные куда забавней демонов. Скучно нам с тобой не будет.

И от многообещающей паучьей ухмылки у Орнольфа заныло под ложечкой.

* * *

Маришка об этом заявлении Альгирдаса не знала. А если бы знала, – подписалась под последней частью, не задумываясь. Для нее со сдачи сразу двух сессий началась новая жизнь. Снова. Второй раз за полгода. И определенно это была еще одна ступенька вверх. Хотя когда ей предложили учиться в ИПЭ, казалось, что ничего более фантастического просто не может случиться.

Сейчас же в ее сумочке лежал новенький загранпаспорт и визы на длительное проживание во всех странах мира… о многих из них, надо сказать, Маришка даже не слышала никогда. А сама она походкой королевы шествовала через просторный зал аэропорта под руку с парнем, на которого оглядывались все без исключения. Женщины смотрели с восхищением, мужчины – с легкой завистью, а он и внимания ни на кого не обращал. Ну, и Маришка тоже. Не обращала. Однако все подмечала: каждый взгляд, каждый вздох, чуть ли не каждую мысль – благо, понять, о чем думают люди, глядя на Орнольфа было не так уж трудно.

А когда-то ей казалось, что слова насчет того, что при чьем-то появлении наступает мертвая тишина – поэтическое преувеличение.

Как же! Сейчас они с Орнольфом оказались именно в такой ситуации, и Маришка наслаждалась всеобщим вниманием. Пусть даже ей его почти и не досталось – все пришлось на долю рыжего датчанина, такого красивого, стильного, такого… нездешнего, что казалось, даже Альгирдас потерялся бы рядом с ним.

Но это, конечно, только казалось.

Орнольф был красивым и стильным, Паук – прекрасным и безупречным. Орнольф был нездешним, Паук – потусторонним, Орнольф… он был. Вот под пальцами рукав его куртки, а если протянуть руку, можно дотронуться до волос, собранных в рыжий как у лисицы хвост, и еще Маришка знает, что на ладонях его жесткие мозоли.

А Паук – Паука не было. Только образ, игра света и тени, узоры мороза на стекле, солнечный зайчик, снежинка на горячей ладони. Нечто неощутимое, неуловимое, невозможное.

Жаль, конечно.

Но никто ведь не сказал, что чудеса закончились, правда?

Чудеса и впрямь не закончились. Они продолжились в виде личного самолета, обставленного так, как, наверное, обставляются гостиные в пресловутых «лучших домах». Не то, чтобы у Маришки был большой опыт по части этих самых гостиных, она просто не представляла, что бы такое нафантазировать, чего не хватает в салоне. Там обнаружилась даже серебряная посуда, тисненая кожа на стенах и креслах и мебель с инкрустациями. Коренная уральская жительница во всяких там яшмах-агатах и прочих змеевиках не разбиралась совершенно, зато опознала слоновую кость. Даже успела погордиться собой, прежде чем Орнольф сообщил, что, вообще-то, это не кость, а обработанные перья какой-то там волшебной птицы. То есть Орнольф-то сказал, какой именно, но Маришка все равно не взялась бы повторить. Прежде чем такое выговаривать, следовало научиться завязывать языком вишневые черешки.

Орнольф, когда она эту мысль озвучила, похмыкал и сообщил, что – таки да, он умеет. И не только вишневые, черешневые тоже.

Бог знает отчего, Маришка смутилась и уставилась в иллюминатор.

А там ничего интересного не было. Беспросветные облака. И не понять: летит самолет или в воздухе завис.

Заскучать она не успела. Если честно, даже не заметила, как пролетели часы. Разговаривали с Орнольфом – вроде бы ни о чем, но было интересно. О самолетах, о том, что даже самым могущественным магам приходится использовать человеческие изобретения. О Меже. И о том, что Паук – ужасный ретроград.

Межа – это и было преддверие Лаэра. Граница между былью и сказкой. Никакой не астрал, но все равно место странное. А башенка, в которой проходили занятия, оказалась вроде как арендованной и принадлежала какому-то духу или колдуну – в этом Маришка не разобралась. Поняла только, что это было самое близкое обжитое место, куда она могла попасть прямо из города. Надо же, как оно! А ей-то казалось, что в астрале… ну, ладно, не в астрале, просто в волшебных краях расстояния, а уж тем более привязка к реальной местности, не имеют значения.

Орнольф сказал, что когда-то давно, путешествуя по Меже, можно было очень быстро попасть из одной страны в другую. Еще он сказал, что тогда и стран-то еще по большому счету не было, но дело не в этом, а в том, что из неоткрытой людьми Америки в сердце Европы маги добирались за две-три недели. А сам Орнольф однажды за пять часов преодолел расстояние от Кайласы до Гродно. Но это, как он сам сказал, была стрессовая ситуация. Из тех, в каких девяностолетние бабушки таскают на себе рояли.

В общем ясно, что в нынешние времена убить три недели на то, чтобы добраться из Филадельфии в Упсалу не могут позволить себе даже маги. И если когда-то для того чтобы поскорее попасть из пункта А в пункт Б принято было уходить на Межу, то теперь даже фейри выходят с Межи в тварный мир, чтобы воспользоваться услугами авиалиний.

Мысль о фейри, летающих самолетами Аэрофлота Маришке понравилась. Но Орнольф слегка охладил ее веселье, сообщив, что самолеты, автомобили и поезда – это подспорье для низших фейри, тех, что пребывают во плоти. А в них нет ничего особо интересного. Во всяком случае не должно быть, поскольку не пристало магу проявлять повышенный интерес к подобным тварям.

– А Паук? – спросила Маришка.

И выяснила, что в рабах у Паука есть и ездовые демоны, так что он вполне способен в мгновение ока переместиться на любое расстояние – безразлично, в тварном мире или на Меже. Другое дело, что, скажем, сам Орнольф не рискнул бы прибегнуть к услугам демонов, пусть даже и рабов. И на будущее он посоветовал Маришке тоже держаться от них подальше.

Она кое-что знала о демонах – не ездовых, а вообще. Например, что они ничего и никогда не делают просто так. И непонятно было, какими такими чарами сумел подчинить их Альгирдас. Уж, наверное, не красой неземной. Хотя, кто его знает? В любом случае, Орнольф прав – самолеты лучше.

Тут они во мнении сошлись безоговорочно. Однако на резонный вопрос о том, почему бы фейри, – ну, тем, которые низшие и во плоти, – не завести у себя на Меже собственные аэродромы и другого всякого полезного, Орнольф только руками развел.

На границе с Волшебной страной действуют свои законы. Сказка есть сказка: в ней нет места ничему, кроме магии. Те же области Межи, где этот закон не действует, давно заселены людьми. Зачастую вовсе и не магами, а просто смертными с несколько необычными способностями и абсолютно сумасшедшими. Безумие – обязательная плата за жизнь на грани были и небыли. А фейри, особенно низшие, слишком горды и самолюбивы, чтобы заимствовать у смертных хоть что-нибудь полезное. Да и благородные фейри в этом смысле от низших не слишком отличаются. Вот гадостей всяких набраться – это пожалуйста. Дурному и выучиться легче. А ведь, между тем, достаточно малой толики фантазии и кое-каких практических навыков, чтобы решить проблему раз и навсегда. Нет, не проблему с психами, этим уже ничем не поможешь. Проблему с техническим обеспечением дивных народов…

Они приземлились недалеко от Упсалы, на каком-то небольшом аэродроме, где всего-то и было, что будочка диспетчера да маленький зал с кафе и туалетами. Везде очень чисто и почти безлюдно. На стоянке дожидалась очередная красивая «тачка», и Маришка подумала, что начинает привыкать. Ко всему вот этому. К красивым мужчинам, красивым машинам, красивой жизни, в которой не было места обычным человеческим проблемам. Других, наверное, хватало, но столкнуться с ними пока не довелось. Не считать же проблемой Очкарика – ему, бедняжке, наоборот спасибо стоит сказать за то, что свел с Пауком. И с Орнольфом.

И не стоит думать сейчас о том, как-то будет дальше, когда все закончится и придется возвращаться к жизни штатного боевого мага.

Странное дело, но и дорога тоже оказалась пустынной. Ни одной машины, ни даже полицейских, а из фильмов про заграницу у Маринки сложилось устойчивое впечатление, что автомобили тут ходят косяками, как рыбы на нерест. Днем и ночью. Если, конечно, фильм не о Техасе. Там как раз наоборот. В смысле, как раз как здесь. Только леса вокруг нет.

– Мы уже в Поместье, – улыбнулся Орнольф, как будто прочитав ее мысли, – вышли на Межу сразу, как выехали со стоянки. А вон там, видишь, впереди… Это Хельг.

Маришка долго всматривалась, прежде чем разглядела на фоне темного леса темное же, двигающееся пятнышко. И как, интересно, Орнольф определил, что это Альгирдас? Разве что никого другого не ожидал здесь увидеть.

А спустя полминуты она уже и сама не сомневалась. Это Паук. Точно!

Черный всадник на вороном, огромном коне несся им навстречу. Грохотали по дороге тяжелые копыта. Развевалась на ветру конская грива. Бились, хлопая по лоснящемуся крупу полы длинного плаща.

Они едва не столкнулись: разгоряченный скачкой конь и тяжелый автомобиль. Орнольф нажал на тормоза за миг до столкновения. И Альгирдас осадил скакуна так резко, что тот вздыбился, мелькнули над капотом неподкованные копыта, брызнуло грязью на лобовое стекло.

– Привет! – почти равнодушно обронил Паук, наклоняясь и заглядывая в приоткрытое окно.

Он странно выглядел. Непривычно. Очень правильно… ну, или точнее, очень для себя естественно. Роскошные волосы, которые Маришка привыкла видеть распущенными, оказались собраны и заколоты двумя длинными шпильками, а одежда, за исключением неизменного плаща, уместна была бы, пожалуй, только на съемках фэнтезюшного фильма. Или на эльфах, ага?

Додумать про эльфов и Паука Маришка не успела.

Мягко щелкнула дверца, выпуская Орнольфа. И рыжий великан поймал Альгирдаса, соскользнувшего к нему с коня. Со своего места Маришка видела, как одна рука Орнольфа обвилась вокруг талии Паука, прижала так, что почудился хруст костей. Вторая скользнула вверх… Стукнули, падая на капот, острые шпильки с головками из какого-то прозрачного камня.

Выждав для приличия несколько ударов слишком уж ретиво забившегося сердца, Маришка открыла дверцу со своей стороны, вылезла.

И обалдела.

Они целовались! Ей богу, целовались. Ну, или нет. То есть, не совсем. То есть… Орнольф зарылся пальцами в густые черные волосы Паука, заставив его поднять голову, а тот, в свою очередь, впился в губы датчанина. Именно впился, прокусил зубами, так, что потекла кровь.

Это не поцелуй…

Но если это не поцелуй, то что же тогда называть поцелуем? И… э-э… как же теперь называть этих двоих?

Маришка первый раз в жизни видела, как целуются парни. Ну, еще в кино, но в кино как-то не так. Совсем не так. И, мама дорогая, как же это было красиво! Даже сумятица в душе не могла заставить Маришку отвести взгляд.

«Я – вуайеристка! – запаниковала она, силясь закрыть приоткрывшийся рот. – Я – извращенка! Что теперь делать?! Жить-то как?!»

Ну, надо же! А ведь всегда считала себя человеком продвинутым и не слишком закомплексованным. Современным, короче.

Маришка поймала взгляд Паука. Сейчас глаза его были нереального, фиолетового оттенка – темные и очень яркие. Продолжая глядеть на нее, Альгирдас повел головой, освобождая волосы из ладони Орнольфа и негромко, с легкой улыбкой произнес:

– Рыжий, у нас проблема.

«Это у меня проблема!» – едва не выкрикнула Маришка. Сдержалась однако. Только проблеяла, почему-то надеясь, что ее не услышат:

– Ребята, вы что… э-э… геи?

Паук вскинул на Орнольфа вопросительный взгляд.

– Все думали, что они братья, – объяснил ему датчанин, – а они просто любили друг друга.

– О! – красивые черные брови чуть приподнялись. – Интересная мысль. Дигр был бы доволен…

Ответом на непонятное замечание был легкий подзатыльник.

Который Маришка немедленно истолковала с точки зрения последних открытий в области психологии. А заодно уж туда же, до кучи, спихнула все предыдущие тычки, удары, такие же вот подзатыльники, щелбаны и все прочее, чем награждал Паука Орнольф в течение всего месяца.

Определенно, у нее была проблема. И серьезная.

Орнольф открыл заднюю дверцу, вопросительно глянул на Паука, но тот лишь фыркнул. Ухватил своего скакуна за гриву и словно взлетел на лоснящуюся спину. Маришка только сейчас поняла, что конь-то был без седла и без уздечки. Вот почему ей сразу вспомнились эльфы. Все эти шелка, в которые разодет Альгирдас, переливающийся плащ, драгоценные камни в прическе, да еще и неоседланный скакун, вроде того, на каком ездил Гэндальф в буржуйском кино. Или тот белый был? А, не важно!

Конь сорвался с места крупной рысью, почти сразу же перешедшей в галоп. Орнольф взял с капота забытые Пауком шпильки, улыбнулся уголками губ и протянул украшение Маришке:

– Держи. Отрастишь волосы – пригодится.

– С ума сошел?! – ахнула она, сразу позабыв о чем только что думала. – Да меня за эти камешки зарежут в первой подворотне.

– Не ходи по подворотням, – легкомысленно посоветовал Орнольф. – Поехали, а то Хельг вообразит, что лошадь лучше автомобиля. На его родине, – продолжил он, когда машина тронулась с места, медленно, но неуклонно догоняя умчавшегося далеко вперед всадника, – коней почитали как священных животных. Такие, знаешь, северные кентавры, они ездили по своим непроходимым чащобам на зверовидных лошадках вот точно как сейчас Хельг. Без седел, часто – без уздечек. И наводили ужас на соседей, когда ходили в набег. Лошади дрались наравне с людьми, как собаки. Это давно было. Сейчас Хельг, наверное, один такой остался, кто еще помнит…

Поравнявшись с Пауком, Орнольф чуть сбавил скорость, и теперь скакун и автомобиль шли рядом. Что называется «ноздря в ноздрю». Маришка бросила взгляд на спидометр – стрелка подрагивала, подбираясь к сотне. Однако!

Странно было сидеть в салоне, не чувствуя даже тряски, неизбежной, казалось бы, на неровной грунтовой дороге, и видеть как рядом летит, склонившись к конской шее дикий и прекрасный всадник. Как ветер и грива хлещут по бледному лицу.

Альгирдас наклонился еще ниже, заглянул ей в глаза, подмигнул и ударил своего скакуна пятками. Мелькнул рядом с окном блестящий вороной круп. Расстелился по ветру конский хвост. И вот уже снова Паук впереди. Оборачивается, весело скалясь. Бьются за спиной блестящие черные волосы.

– Ну не зараза? – сердито поинтересовался Орнольф. – Обгонит он нас на короткой-то дистанции. Смотри-смотри – редкое зрелище, больше такого нигде не увидишь. Хельг сейчас выжмет из лошадки самолетную скорость. А то, что долго такой скачки ни одна лошадь не выдержит, это для него, понимаешь ли, не аргумент. Доберется до дома раньше нас и весь день счастлив будет.

– А тебе жалко, что ли? – удивилась Маришка. – Хорошо же, когда кто-то счастлив.

– Колдовство и мракобесие! – отрезал Орнольф, выжимая акселератор до упора.

* * *

Отращивать волосы Маришка все равно не собиралась. А в голове ее воцарились сумбур и беспорядок – такая ужасная каша, что даже думать ни о чем не хотелось, а просто открыть глаза и впитывать новые впечатления.

Какой уж там поцелуй на дороге! До того ли?

Шпильки оказались тяжелыми, – платиновыми, что ли? – к тому же покрытыми резьбой. Это логично, будь они гладкими – не удержались бы в волосах. А камешки Маришка, конечно, не опознала. Ну, не разбирается она в камнях, что тут поделать?

Похоже, придется начинать. Надо же узнать, в конце концов, за что именно ее зарежут, если занесет нелегкая в подворотню.

Здравый смысл подсказывал, что тут и подворотни не понадобится. Сияющие многогранники на концах шпилек были явно не из стекла. «Может, хрусталь?» – без особой надежды подумала Маришка. Ведь чтобы попадать на Межу ей выдали медальон из простого стекла с серебрением, так почему бы…

Почему бы Альгирдасу не закалывать волосы посеребренной дешевкой с хрустальным набалдашником? Отличная мысль, курсант Чавдарова! Пять баллов за свежесть идеи!

А дом их нисколько не походил на ту башенку, успевшую за месяц стать почти родной. Он походил бы на замок или на дворец с фантастической картинки, если бы дворцы и замки строили из золотистого дерева. Он был красивый. И он был большой. Очень. Как Эрмитаж. Ну, может, чуток поменьше.

Нет, на Эрмитаж этот дом тоже ни капельки не походил.

Вообще ни на что он не был похож… Сплошные галереи, подвесные мосты, крытые воздушные переходы – все легкое, прозрачное, сияющее на солнце. И как будто подвешенное высоко над землей почти без опоры.

– Это Воратинклис, – Альгирдас распахнул перед ней высокие резные двери. – Переводить на московитский не буду, даже не надейся. Подсказать могу: здесь Паук живет. Что чаще всего считают паучьим домом?

Добросовестно вспомнив все, начиная с подземных норок и заканчивая лазами в древесной коре, до паутины Маришка так и не додумалась.

– Хельг, у ребенка голова сейчас не тем занята, – прогудел Орнольф. – Чем у тебя голова занята?

Он строго взглянул на Маришку, и она совершенно не вовремя вернулась мыслями к медальону. Спросила себя: а с чего она взяла, что он стеклянный и посеребренный? Потому что пробы нет? Мило оказалось бы обнаружить пробу на волшебной вещице.

Узор на паркете в холле очень точно воспроизводил огромную, разбегающуюся из центра паутину. И от этого мысли снова сбились. А потом опять и опять. Орнольф говорил, что фейри брезгуют человеческими технологиями, но этот дом был буквально напичкан техникой. И волшебством. И драгоценностями. И чудесами. С каждым новым открытием что-то в голове прыгало, причем куда-то не туда. В конце концов Маришка сама себе стала напоминать «Тетрис», ту стадию игры, когда никаких рук уже не хватает, и фигурки громоздятся одна на другую без всякого порядка, где-то сбиваясь в кучку, где-то оставляя лакуны, и от этого хаоса голова идет кругом.

Может, это и имел в виду Орнольф, когда рассказывал, что люди на Меже сходят с ума? И, кстати, как же тогда быть с ним? Он сумасшедший или… Или что? Как по-твоему, курсант Чавдарова, это нормально целоваться посреди дороги с красивым парнем?

Дурацкий вопрос. Маришка готова была целоваться с Альгирдасом посреди автобана, не то что на каком-то проселке.

В таком вот, мягко говоря, неуверенном состоянии и застало ее появление новых людей.

…– Зал для высоких гостей

Тушью благоухает

Белые сливы в цвету,* [] – послышался рядом насмешливый голос. – Не заблудилась еще?

– А я знаю? – Маришка обернулась, но никого не увидела. Странное было ощущение: она в первый раз почувствовала, как натянулась и завибрировала ниточка, протянутая к ее сердцу. Чем-то похоже на «телефон» из веревки и майонезных баночек. Даже смешно отчего-то.

– В холл выбраться сможешь? – уточнил Альгирдас.

– Нет.

– Значит заблудилась. Сейчас я к тебе рыжего отправлю. Он выведет.

Справедливо рассудив, что уж Орнольф-то ее отыщет в любом закоулке этого бесконечного дома, Маришка только кивнула и двинулась дальше, осматриваться и удивляться. Чего уж теперь-то? Все равно крышу снесло – хуже уже не будет.

Орнольфа она увидела в следующей же зале, такой же светлой и воздушной, как все помещения Воратинклис. Датчанин смотрел поверх ее головы, Маришка невольно обернулась… и увидела Орнольфа. Помотала головой.

– Это портрет, – объяснил Орнольф, – я сам иногда пугаюсь. Не привык еще – он здесь недавно висит.

– Ничего себе, портрет! – Маришка подошла ближе, но пока не дотронулась до шершавого холста, иллюзия того, что перед ней живой человек, не рассеялась. – Это кто рисовал?

– Художник, – весело ответил датчанин, – не местный. Его-то мы в гости и ждем. В смысле, дождались. Ты вот на это взгляни!

Он взмахнул рукой, словно сдергивая со стены невидимое покрывало, и Маришка увидела. Альгирдаса. И он тоже был как живой, не отличить. Дух захватывало от такой красоты. И чудилось, он вот-вот шагнет вперед, пройдет через залу, чтобы оказаться рядом с Орнольфом – с тем, на портрете. Ведь никто, кроме Орнольфа, не в силах прогнать бесконечную, безмолвную печаль из светлых как небо глаз.

– Как грустно, – тихо сказала Маришка. Ей хотелось одновременно плакать и счастливо улыбаться. – Он не такой.

– Не такой. Потому, наверное, и велел портрет завесить. Не помню, чтобы он на него хоть раз с тех пор посмотрел. Только других-то нет. Не родился еще художник, способный Хельга изобразить и не спятить при этом.

– Один родился, – в ответ на улыбку Орнольфа просто необходимо было пошутить, хотя бы через силу, – кто-то же это нарисовал.

– Нордан?* [] – Орнольф состроил неописуемую гримасу. – Он не рождался. Он просто нашелся однажды. Привыкай, Марина, привыкай, у нас, чародеев, вся жизнь такая – все не как у людей.

* * *

Артур Нордан и брат его Альберт и впрямь не рождались, и в этом они были похожи на фейри. Целевой продукт. Но Хельга Артур сумел нарисовать, сохранив при этом рассудок, не потому, что походил на фейри, а потому что ему достаточно было один раз взглянуть на оригинал, чтобы написать портрет. Такой вот художник.

Познакомились они недавно, и Орнольф помнил их первую встречу. Хельг тоже помнил – такое не забывается. Тогда довелось «чистить» сразу два небоскреба – роскошные здания, напичканные офисами, полные живых людей, среди которых так непросто было отыскать фейри.

Что-то готовилось. Что-то чудовищное, но имеющее отношение только и исключительно к человеческим делам, поэтому вмешиваться, разбираться и пытаться предотвратить катастрофу ни Орнольф, ни Хельг не имели права. Они просто постарались сделать что могли, уничтожив как можно больше куиддих-корп, труподелов, и сохранив таким образом как можно больше человеческих жизней. Предчувствие скорой беды давило на виски, и глаза у Хельга были совершенно прозрачными, а от обыденной беззаботности смертных – глупых мотыльков, занятых своими бессмысленными делами, – хотелось кричать. Чтобы хоть криком заполнить пустоту перед скорой и страшной смертью.

Именно в тот день, именно в те два часа в небоскребах столкнулись друг с другом четверо охотников. А сами небоскребы столкнулись с пассажирскими самолетами.

То есть это, наверное, неправильно – так говорить. Следует сказать: самолеты столкнулись со зданиями. Да один черт, ничего доброго из этого не вышло. Ладно хоть куиддих-корп осталось не так много, и людей погибло меньше, чем мечталось голодным фейри.

А буквально через час, когда наконец-то разобрались между собой – кто есть кто, – и поняли, что встретились с союзниками, а не с врагами, Артур без обиняков попросил… нет, потребовал у Хельга:

– Сними серьгу.

Надо знать, как реагирует Паук на приказной тон, чтобы понять изумление Орнольфа, услышавшего неожиданно растерянное:

– Это неразумно, Нордан.

То есть, вот так вот! Не «пошел бы ты, Нордан», не «отвали, придурок», даже не коронное хельгово: «Что ты себе позволяешь?» «Неразумно» – всего-то лишь.

Хотя конечно с Артуром трудно было спорить. Харизматичный парень. А глаза безумные – куда там Пауку! Паук, он по природе своей сумасшедший, так сказать, сумасшедший естественным образом, а у Нордана безумие привнесенное, запредельное какое-то, лучше даже не думать о том, откуда оно взялось. Есть опасность убрести в размышления слишком уж далеко.

В общем, серьгу Хельг снял.

– Хм, – сказал Нордан и покачал головой, – бывает же.

А спустя пару месяцев прислал в Воратинклис портрет Орнольфа и письмо, в котором просил приехать, чтобы взглянуть еще на одну его работу.

Он действительно был «не таким» на этом портрете. Его Эйни, птица-синица, способная заклевать до смерти любого орла.

Нордан объяснил, им обоим объяснил, в свойственной ему безапелляционной манере, которая тогда еще заставляла Хельга тихо шипеть от злости:

– Ты проклят, Паук. Ты живой, и душа у тебя есть, но ты упырь. Это накладывает отпечаток. Касур, ты можешь сказать, в чем разница между портретом и оригиналом?

Называется – встретились Наставник с Пророком. Что тот, что другой предпочитают, чтобы человек своим умом доходил. Хотя бы до того, что кажется очевидным.

– Порочность, – тяжело выговорил Орнольф.

Ох, непросто оказалось это произнести! Вслух. При Хельге. Врагу не пожелаешь так встрять.

– Именно, – без тени смущения подтвердил Нордан. – Порочность. Печать демона. Паук красив, как лучшее творение Божье, печален как ангел, но у него взгляд инкуба. Или суккуба. Зависит от того, кто и как смотрит.

Если бы он позволил себе хоть тень улыбки после этого, с точки зрения Орнольфа, совершенно лишнего уточнения, лежать бы ему в уголке с выбитыми зубами. Но Нордан оставался серьезен. И задумчив.

– Именно поэтому, – продолжил он спокойно, – Паук вызывает у всех, кто видит его, не восхищение и трепетный восторг, как должно бы быть по замыслу Творца, а – вожделение и похоть.

– Меня творил не твой бог, – напомнил Хельг.

Он сказал только то, что хотел сказать. И имел в виду только это. Но Орнольф ясно прочел в медовой глубине его глаз вопрос, насмешку, приглашение, адресованное Нордану: «У всех, кто видит? А как насчет тебя? Ты тоже хочешь меня, живописец?»

Это было… страшно. И это было впервые. За тысячу лет – в первый раз Орнольф сумел разглядеть во взгляде Хельга то, что не было Хельгом. Адову печать на его душе. Достаточно оказалось однажды увидеть, каким он мог быть, если бы не стал упырем, чтобы заполучить собственное проклятие: способность различать Хельга и его демона, различать, не умея отделить одного от другого.

– Есть только один Творец, – пожал плечами Нордан. – А тебе могло бы помочь крещение.

– Благодарствую, – насмешливо протянул Паук, – этот обряд меня прикончит.

– Не тебя, а твое тело. Впрочем, как пожелаешь, – Нордан поморщился, из синих глаз его вновь глянуло безумие: – Все равно у меня рука не поднимется убить такую красоту.

– Могу поспорить, – заметил Хельг, уже по дороге домой, – что у него-то рука на кого угодно поднимется. Нордан не сумасшедший, сумасшедший кто-то другой.

– Кто-то в нем? – уточнил Орнольф, просто чтобы проверить собственные подозрения.

Хельг молча кивнул.

Им обоим очень не хотелось встретиться когда-нибудь с этим неведомым ценителем прекрасного.

* * *

Определенно, красивые парни пошли косяком. Может, для магов это нормально?

«Для чародеев», – поправила себя Маришка.

И зря поправила, потому что один из двоих гостей назвал себя именно магом. Надо будет спросить потом у Орнольфа в чем все-таки разница.

Как он сказал? Привыкай?.. Привыкнешь тут, пожалуй. А если привыкнешь, как отвыкать потом?

С Альгирдасом, конечно, никто сравниться не мог. Но вот с красавцем Орнольфом гости вполне способны были потягаться. Артур и Альберт Норданы. Типа, братья… Ну да! Двоих таких братьев Маришка не далее как час назад имела удовольствие лицезреть в поцелуе, даже отдаленно не похожем на братский.

Блин! А ведь действительно имела удовольствие. Извращенка!

Вновь прибывших она немедленно заподозрила. В чем? Да в том же самом. Называть вещи своими именами Маришка не решалась даже в мыслях. Какие, на фиг, братья, когда один маленький и черный, а второй – выше Орнольфа (да-да, и так, оказывается, бывает), и масти необыкновенной. Волосы, как солнце на белом снегу. Светлое-светлое золото.

– Братья они, братья, – ухмылка Хельга была откровенно издевательской, – не возводи на людей напраслину.

– В мыслях не было, – отрезала Маришка.

Но на душе полегчало.

Вообще, ей после созерцания портрета было как-то не по себе. Как будто заглянула в чужую тайну, влезла руками в чужую душу. И сейчас она время от времени косилась на Альгирдаса, сравнивая его с портретом. То есть, честно сказать, она почти все время только на него и смотрела, но это скорее по привычке – выработалась у курсанта Чавдаровой такая привычка: смотреть на парня, от которого все равно глаз не отвести – а сейчас, в гостиной, посматривала еще и целенаправленно. И в конце концов разглядела то, что искала: неизбывную тоску в глазах, тяжелую темную печаль. Как у врубелевского демона.

Скорбь о потерянном рае?

И где же твои Небеса, Альгирдас? Ты оставил там кого-то? Тебя там ждут? Или уже даже не помнят?

А Артур Нордан, к слову сказать, совсем не походил на художника. Уж тем более – на художника, которого можно назвать гениальным. Походил он на военного и повадками отчасти напоминал Маришке ее старшего брата. Только взгляд у него был неприятный. Глаза синие, пронзительно синие – аж зубы ломит, до того синие. А взгляд… бр-р-р! Куда он смотрит? Что он там видит?

Нет уж, лучше не знать.

На художника походил Альберт. Не то чтобы при первой встрече Маришка заподозрила бы в нем живописца, просто, предложи ей выбрать между Альбертом и Артуром, она выбрала бы первого. Альберт не походил на военного и вообще выглядел как интеллигент, не чурающийся богемы, кроме того, он был хрупким и невысоким, если не сказать маленьким, и носил длинные волосы. Не такие длинные, как у Паука – просто черные вьющиеся локоны до плеч, как раз такие пристали бы художнику. Равно как и красно-черная гамма одежды, слишком яркая для любого, кроме этого смуглого брюнета.

Они вообще оказались похожи. Все на всех. Пара на пару, если можно так выразиться.

Память Маришки, однако, немедленно потащила из себя такие ассоциации, что о парах, любых, о самом этом слове пришлось позабыть.

Только сходство от этого никуда не делось. И поневоле первые несколько минут, пока гостей знакомили с ней, пока шел обмен приветствиями, пока Альберт, раскрыв тонюсенький ноутбук (движение было отработано до автоматизма: достал-открыл-включил, он сделал это раньше, чем уселся в кресло), что-то горячо рассказывал Орнольфу, а Артур с Альгирдасом синхронно закуривали, Маришка сравнивала. Одинаковые, блин! Блондин и брюнет. Один большой, второй – маленький. Конечно, Паука даже Орнольф не назвал бы маленьким, Альберт же был ниже его на полторы головы, однако это смотря с кем сравнивать. И сразу видно, кто тут старший и главный, а кто младший и рулит главным как хочет. Вот только Альгирдас, несмотря на нечеловеческую грацию и почти женственную утонченность казался… как бы это сказать без лишнего пафоса? Бойцом он казался. Двигался и смотрел как страшный, хищный зверь. В Альберте же хрупкость и некоторая болезненность были, вроде бы, настоящими. Ну, или он здорово умеет притворяться.

После главного открытия сегодняшнего дня… да чего там, после Самого-Шокирующего-В-Жизни-Поцелуя, Маришка ни за что не смогла бы поручиться.

В Альберте кстати, как только засветился экран ноутбука, не осталось ни малейшего сходства с человеком искусства. Такие мальчики пару раз попадались Маришке на матмехе, но даже там они считались редким видом. Этот с легкостью поверит алгеброй гармонию, причем не для того чтобы разъять музыку как труп, а просто от нечего делать. Какой уж там художник – типичный программист в худшем смысле этого слова.

Правда, никогда не доводилось встречать на матмехе студентов с пистолетами в наплечной кобуре. И конечно ни один из матмеховцев не оказывался при ближайшем рассмотрении сгустком цуу – магической силы. Цуу чистой, такой чистой, что на ум приходило неприятное слово «первозданная».

«Не человек, – изумленно и с некоторым сомнением поняла Маришка. – Из них четверых именно Альберт, а не Паук – настоящий фейри. Вот, значит, какие они…»

– Ну, и? – нетерпеливо бросил маг, едва закончив спорить с Орнольфом. – Что стряслось?

– Он умирает, – коротко ответил Альгирдас.

– Да и хрен бы с ним, – Альберт пожал плечами, – кому от этого плохо? Все равно ведь не умрет.

Альгирдас молча кивнул на Артура. Альберт поджал губы и неприязненно уставился на брата. Орнольф тоже смотрел на художника. Выжидающе.

Что-то тут происходило, прямо у нее на глазах, но смысла происходящего Маришка не понимала. И не понимала, зачем здесь она. От этого стало не по себе. Потом – попросту страшно. От страха даже слегка затошнило.

«Все в порядке, – завибрировала, натянувшись, невидимая нить между ней и Альгирдасом, – так всегда бывает, когда Артур думает…»

Он улыбнулся ей, на сей раз ободряюще. Маришка пока еще не умела так же молча разговаривать, поэтому лишь хмыкнула про себя. Похоже было, что думал Артур нечасто.

Зато основательно.

– Плохо будет всем, – изрек, наконец, Нордан. – Он, конечно, не умрет, но после смерти ему прямая дорога в преисподнюю… В Ифэрэнн, если по-вашему, так?

Только сейчас Маришка сообразила, что с момента прибытия гостей ни слова не было сказано по-английски. Она уже успела привыкнуть к тому, что и Паук, и Орнольф говорят с ней, мешая сразу два, а то и три языка. Русский, английский и изредка, забываясь – язык Ниэв Эйд, которого Маришка не понимала. Сейчас говорили по-русски. Причем гости куда свободнее хозяев, но при этом с напевным, незнакомым акцентом.

– По-нашему, так, – подтвердил Паук. – Он там и останется?

Артур покачал головой.

– Он возродится, как это свойственно их породе, войдет в силу и исполнит свой долг. Но душа его сгорит в огне. Рогатый просто не выпустит ее из Ифэрэнн.

Альгирдас замер, сверля Нордана взглядом.

– Поправьте меня, если я ошибаюсь, – вновь подал голос Альберт, – но душа ему вроде бы ни к чему. Арчи, что там за условия? Я их все время путаю.

– Душа должна погибнуть, – вместо Артура ответил Паук, – но не в огне же! В его случае, это вопрос принципиальный.

– Об этом ты знаешь больше, – негромко произнес Артур. – Я могу сказать, что если будет так, место Черного Владыки займет безумец, одержимый жаждой мести. Мечтающий умереть. И уничтожить все, до чего дотянется.

– А дотянуться он сможет до всего.

– Что не так с огнем? – поинтересовался Артур.

– Огня он боится.

Нордан молча кивнул. Надо думать, за простым «боится» разглядел очень непростые эмоции.

Милый такой диалог.

Обстановку слегка разрядил Орнольф, во-первых, приказав духам подавать на стол, а во-вторых, небрежно бросив Альберту:

– Тебя не удивляет, как это мы с тобой всякий раз оказываемся на заднем плане, когда эти двое сливаются в экстазе взаимопонимания?

– Может, сегодня мы их числом задавим, – проворчал маг, бросая взгляд на Маришку, – ты ведь тоже ни черта не понимаешь, да?

– Не чертыхайся, – немедленно рыкнул Артур.

– Должно быть наоборот, – Альберт брата проигнорировал, – мы с Орнольфом, понимаешь ли, маги. Орнольф – чародей, но тут разница в источниках, только и всего. Ты, кстати, тоже ведьма. Наш человек. А эти двое, – он покосился на Паука с Артуром, которые вновь закурили и отошли подальше от некурящих собеседников, – эти двое – бойцы. Кому, спрашивается, положено вникать в устройство мироздания и разгадывать великие тайны?

– Философам? – неуверенно предположила Маришка.

Альберт так скривился, как будто вместо вина глотнул уксуса.

– Нам, – произнес он наставительно. – Ученым. Магам. Чародеям. Ведьмам… ну, хотя бы ведьмам. А что получается?

– Что? – Маришка тоже глянула на Альгирдаса… то есть, Маришка снова глянула на Альгирдаса. Вообще-то, она согласилась бы задохнуться в табачном дыму, лишь бы только он оставался там, где сидел, и где им можно было любоваться незаметно для окружающих. И, кстати, давно ли она сама стала некурящей? Еще вчера пачка в день была нормой!

– А получается, что нас, – Орнольф аккуратно, пальчиком за подбородок, повернул ее голову обратно, – людей, противно сказать, интеллигентных бросают на передовую, даже не объясняя толком, что и почему мы должны делать.

– Так что готовься, – поддержал его Альберт, – привыкай быть на подхвате.

Орнольф не походил на человека интеллигентного. Особенно с учетом «противно сказать». Паук тоже не походил, Паук походил на сумасшедшего эльфа, но как бы там ни было, для Маришки стало открытием то, что в этой… (нет-нет, ни слова о парах!!!) в этой двойке именно он считается бойцом.

Кто бы мог подумать? По всем правилам большой и могучий викинг должен быть героем и защитником, а красивый и нежный эльф – плести чары и показывать врагам неприличные жесты у него из-за спины.

«По каким, на фиг, правилам?!»

Вот уж точно. Чем-чем, а правилами или хоть каким-нибудь доступным осмыслению порядком здесь и не пахло.

– Я, конечно, не против, – пробормотала Маришка, – могу быть и на подхвате, только все равно не понимаю, зачем я здесь?

– А ты не знаешь?! – изумился Альберт. – Как же так? Касур, ты думаешь, если девочка – ведьма, мой братец позволит вам использовать ее вслепую?

– Есть у тебя удивительное свойство, Альберт Нордан, – флегматично заметил Орнольф, – ожидать от людей самого плохого. Хельг просто не успел ничего объяснить. Мы не были готовы к тому, что неуязвимый и непогрешимый Змеевич окажется в такой неприятной ситуации. Объясни сам, если хочешь.

– Да легко! – совершенно по-мальчишески отреагировал красавец-маг. – Смотри сюда! – это он бросил уже Маришке. И на полу в центре гостиной появился стеклянный желоб, в центре которого лежал стеклянный же …глобус. Даже на вид хрупкий, как елочная игрушка.

– Красивый шарик, – похвалил Альберт. – Но суть не в нем, а в желобе, видишь, он стоит на двух ногах?

У желоба и впрямь были «ноги» – две фигурки резного камня, белая и черная, похожие на атлантов у входа в Эрмитаж.

– Это – столпы мироздания, – голос Альберта Нордана стал значительным, – свет и тьма, добро и зло, горячее-холодное, горькое-сладкое… ну, ты знаешь, наверное. Книжки читаешь?

– Такие – нет, – повинилась Маришка, никогда не любившая фэнтези.

– Правильно делаешь, – последовал неожиданный ответ. – Глобус – это мироздание и есть. Модель. Очень грубая. Я для наглядности сделал вашу планету, это ничего?

Теперь он смотрел на Орнольфа, и датчанин в ответ только усмехнулся:

– Суеверия?

– Разве что ваши, – парировал Альберт. – Смотри внимательно.

Черная фигурка исчезла, желоб, утратив опору, стукнулся краем об пол и разбился вдребезги вместе с прозрачным глобусом. Осколки смешались – только тихий звон еще несколько мгновений висел в воздухе.

– Конец света! – прокомментировал Альберт. – Доступно?

– Обычный дуализм, – Маришка не успела проникнуться осознанием того, что ей показали предполагаемую гибель родной планеты. – Вполне доступно.

– Может быть, тебе покажется необычным известие, что одной из подпорок уже нет? – насмешливо поинтересовался маг.

Осколки взлетели в воздух, вновь складываясь в «модель мироздания».

– Сейчас, прямо сейчас, с нашим миром происходит вот что…

И снова Маришка увидела, как исчезает черная фигурка. Но теперь все происходило медленно. Вот кренится желоб, начинает свое движение потерявший равновесие глобус, сейчас снова брызнет тонкое стекло… Миниатюрный полупрозрачный дракон спикировал откуда-то сверху, на лету превратился в хрустального крылатого человечка и подхватил падающий край.

Удержал.

Маришке показалось, что она различает, как напряглись под прозрачной кожей прозрачные мышцы, когда неподъемная для такого малыша тяжесть легла на хрупкие плечи.

– Держит, – одними губами проговорил Орнольф, – уже тысячу лет…

– Или меньше, – мурлыкнул незаметно подошедший Альгирдас.

– Или больше, – подал голос Артур.

– Никто не знает, – подтвердил Альберт, – время даже для нас течет по-разному, а для них и подавно.

Смотреть, как невыносимый груз пригибает к полу крылатую фигурку, было тяжело, у Маришки даже спина заболела и трудно стало дышать.

– И что же делать? – нетерпеливо спросила она. – Что можно сделать? Как ему помочь?

– Да понятно как, – рассеянно пробормотал Альберт, почему-то пристально глядя на брата, – вернуть вторую опору.

– Не ему, – вновь обронил Артур, – вам.

– Арчи имеет в виду, что помощь нужна нам, а не Крылатому, – перевел маг. – Мы пришли в ваш мир следом за тварью, которая вполне способна заменить собой уничтоженный столп. Будет так…

Новая фигура, на сей раз в длиннополом, шитом золотом одеянии жреца или даже христианского священника появилась рядом с тем, кого Альберт назвал Крылатым. Легко, на одну руку, приняла всю тяжесть мира. И тут же Артур бесшумной тенью скользнул вперед. Стекло со звоном разлетелось под ударом тяжелого армейского ботинка, с тихим стоном вспыхнула серебряным огнем и растаяла крылатая фигурка, раскололась даже белая каменная подпорка. И только «жрец» остался корчиться на полу, полураздавленный, но каким-то чудом оставшийся в живых.

Артур помедлил и наступил на него с брезгливой гримасой.

Противно хрустнуло.

– Мило, – констатировал Альберт бесцветным голосом. – Всем сестрам по серьгам. Братец, это была просто модель.

Артур молча кивнул. Над головой его, отчетливо видимый даже в ярком электрическом свете, сиял золотой нимб.

«Ох, ни фига себе, художник!» – Маришка наконец-то поняла, что здесь все всерьез. Эта странная, дикая выходка Нордана – живого человека (человека?) – не «модели» не фантомной игрушки, стала лучшим доказательством того, что Альберт не теоретизировал.

Того, что… конец света – не сказки?!

Того, что Бог – есть?!

Этот нимб. И неподдельная, обреченная уверенность, с которой синеглазый парень разбил хрупкое стекло. И собственная вера в то, что именно так все и будет, что именно он, вот этот самый человек одним ударом уничтожит все – небо и землю, и законы физики, и людей, и книги, и города, даже космос – в сравнении с этим померкли все события прошедших месяцев.

Чудеса? Сказка? Новая фантастическая жизнь? Господи, какая ерунда! Пена на воде и только.

Маришка глянула на Орнольфа, но не смогла привычно опереться на его всегдашнюю уверенность в себе. Ее не хватило на двоих – этой спокойной, заботливой силы.

– Артур сделает это, как только Тварь проявит себя, – прозвучал нежный голос Альгирдаса, – потому что мир станет слишком грязным. Омерзительно грязным. И заразным. Однако есть человек…

– Ангел, – тихо поправил Артур.

– Есть ангел, считающий себя человеком, – Альгирдас принял поправку, – который для того и был создан, чтобы стать второй опорой. Его время еще не пришло. А когда придет, он, может быть, не успеет вмешаться. Но в любом случае сейчас ему нужна наша помощь. Твоя помощь, Маринка.

Маришка обернулась к нему, только сейчас, в первый раз за полтора месяца отметив, что никто, кроме Альгирдаса не называет ее Маринкой.

– Но ты же… – она запнулась, не понимая толком, что, собственно, хочет сказать, а потом слова пришли сами, – ты останешься. Даже когда все разобьется. Ты – останешься.

– О, да, – со странной, почти благоговейной интонацией произнес Артур, и удивительным показалось то, что он может так говорить, – такая красота больше чем мир. Она вечна. Это мечта, девочка, прекрасная мечта, а мечтают не только в этом мире, и не только люди.

– И за одно то, как люди способны свою мечту исковеркать, их следовало бы поубивать к чертовой матери, – буркнул Альберт.

Маришке показалось, что в воздухе вновь повис хрустальный звон.

Как будто что-то разбилось.

 

ГЛАВА 5

О чем думает человек, отправляясь на встречу с убийцей? И ладно бы просто с убийцей, то есть с тем, кто по неким этическим правилам должен вызывать страх и отвращение, но именно что должен, а вызовет или нет – это уж как сложится. Совсем другое дело, когда отправляешься на встречу с убийцей собственным. С тем, кто однажды сделал с тобой это. У него был нож, чтобы резать и рвать живую плоть, а у тебя только голос, чтобы кричать от боли.

О чем нужно думать? О чем получится думать? Что чувствовать? Кроме бесконечного удивления: почему я делаю это? Кроме тягучего недоверия: неужели это по правде?

«Какой он… маленький», – подумала Маришка.

Вот именно это. Вместо бури эмоций, вместо урагана мыслей, вместо сомнений и страхов, к которым готовилась, с которыми собиралась сражаться – одна мысль, одна легкая, недоверчивая улыбка.

Когда-то он казался ей высоким. Он вроде бы и был выше всех остальных. А может, вел себя так, что казался выше. Но это было шесть лет назад. И там был другой человек. Мальчик, волшебный и странный, и Маришка считала его красивым, с его светлыми волосами и черными глазами, узкими и длинными, как на японских картинах. Что ж, нужно было увидеть Альгирдаса, чтобы понять, какова настоящая красота.

Альгирдас. Он был сейчас с ней, на другом конце паутины. Никто не отпустил бы ее одну сюда, в логово людоеда. Достаточно было прислушаться, чтобы различить в тихом звоне натянутой нити спокойную улыбку Паука. Но Маришка не прислушивалась. Ей не было страшно. Человек, вытянувшийся поверх одеял на узкой откидной койке, не пугал и не походил на убийцу. Он и правда был маленьким и очень худым, и совсем не страшным. Маришка с некоторой оторопью поняла, что жалеет его. Это, определенно, было не то, что от нее требовалось. Но ничего другого, никаких больше чувств отыскать в себе не могла.

Однако надо было спасать его… надо было, потому что сам он уже не мог себе помочь. Смирился с тем, что умрет. Вот прямо сейчас – Маришка даже вздрогнула, когда в нее волной толкнулись чужие чувства. Безнадежность и страх.

Страх.

И безнадежность.

– Я не знала, что ты так легко сдаешься, – произнесла она, по-прежнему не испытывая ничего, кроме тихой жалости, изо всех сил заставляя себя улыбнуться.

И различила на худом лице ответную улыбку.

Маришка думала, что Альгирдас помог вспомнить все. Все, что было. А оказалось, что они оба забыли, не знали, не подумали, не поняли… вот этой улыбки. Одной из тысячи, или из миллиона, или сколько там было масок у ее убийцы. Одной – настоящей.

«Олег, – проговорила Маришка про себя, по-новому (по-старому?)принимая его имя, – Олежка…»

Как бусина по ниточке, она скользнула к койке, села на край. Захотелось, как когда-то давно, коснуться его лица. Тогда у него была гладкая кожа и нежные, чуткие губы, а глаза улыбались, даже если он был серьезным. Сейчас на запавших щеках поблескивала светлая щетина, и коросточка крови запеклась на губах.

Он открыл глаза.

И Маришка соскользнула туда – в пустоту, в бездну.

В огонь.

В тепло. В солнечный свет. В летнюю ночь. Под чужие звезды, под ласковое небо… и как будто – домой, домой, в настоящий дом, далекий, неведомый, но желанный.

В горькую нежность, которую он, – Олег, Олежка, Зверь, ее Зверь – называл любовью. Он не умел любить по-другому. Ну и что? Зато другие не умели любить так, как он.

И он называл ее Маринкой. Всегда. Точно так же называл ее Паук. Хотел, чтобы она помнила, вспоминала, не забывала. Тоже – навсегда.

«Жертва должна быть добровольной», – сказал Артур.

Кто-нибудь понял, что он имел в виду? Вряд ли.

«Не пытайся обмануть его, – предупредил Орнольф, – он читает души, видит насквозь».

«Не пугайте ребенка, – холодно протянул Паук. – То, что он не такой как вы, еще не значит, что у него нет сердца».

Восприимчивость Маришки к эмоциям к тому моменту обострилась уже донельзя, и она кожей ощутила неловкость, возникшую после этих слов.

«Извини», – попросил Орнольф.

«М-да…», – пробормотал Артур.

А Альберт лишь пожал плечами и сердито спросил: «Ну что, мы делаем пробой, или рефлексируем?»

Конечно, все выбрали пробой.

Почему она думала, что влюбилась в Паука? Потому что Паук красив? Потому что Паук желанен, и невозможно не любить его, невозможно его… не хотеть? Но его совершенная, ледяная красота погасла, как гаснет звездный свет, когда восходит солнце. Огромное, яркое и теплое солнце. Ее маленькое и хрупкое, умирающее солнце. Ее любовь, с серебряными волосами, с глазами цвета крепкого кофе, с искусанными губами и трехдневной колючей щетиной.

Ей бы плакать от жалости, уже не к нему – к себе. А она улыбалась. Потому что Олег улыбался. Она смеялась, потому что он смеялся сам над собой. Она говорила ему, что он – человек, человек, а не зверь, что у него есть сердце, есть душа, что он может любить. А он не верил – он не умел верить.

Разучился.

А Маришке хотелось остаться здесь навсегда. В чужой реальности, которая на самом деле была для нее родной. На чужой планете, которая тоже могла бы стать родной, потому что самый близкий, самый нужный ей человек был здесь. Остаться с чудовищем, с людоедом, с убийцей ее брата, с тем, кто отнял жизнь у всей ее семьи, отнял и подарил новую. Другую. С самого начала, и уже без него. В безопасности.

Без любви.

Без его искаженной, неправильной, опасной любви.

«Он преступник, Маринка, – услышала она издалека, с другого конца нити-паутинки, – он убил множество людей, его ищут, его не оставят в покое, его найдут рано или поздно. И тогда ты ничем не сможешь помочь ему. Только помешаешь. Если ты будешь рядом, он не сможет защитить себя».

«Ненавижу!!! – крикнула она беззвучно, но так громко, что паутина зазвенела гитарной струной. – Ненавижу тебя!»

«Редкий случай, – мягко ответил Паук. – Ладно, я увидел все, что нужно. В нем еще достаточно силы, чтобы выжить сейчас, а дальше – посмотрим. Теперь пусти-ка меня за руль. Надо научить его как пользоваться тем, что осталось».

И все закончилось.

Маришка едва успела в последний раз заглянуть в мерцающие черные глаза. Чтобы увидеть, как когда-то давно, как раньше, неяркую, диковатую усмешку. В самой глубине вертикальных зрачков.

* * *

К большому облегчению Орнольфа по возвращении у Марины случилась истерика. Полноценная, громкая, яростная, со слезами и дикими криками, нелепыми обвинениями, безудержной ненавистью.

Как гроза. Налетела, прошла, а потом тихо, и кажется, можно начинать жить заново.

Оставлять девушку в Воратинклис было опасно, и так уже на границе Поместья собрались любопытствующие духи, жадные до человеческих страстей. Защита им была не по зубам, благо, ставил еще Син, а Альгирдас за тысячу лет укрепил незримые стены так, что и высочайшие фейри поломали бы голову над тем, как проникнуть к людям. Однако раз уж все равно решили уезжать, лучше не тянуть с отъездом.

– Куда вас отправить? – поинтересовался Альберт, пробежавшись пальцами по кнопкам своей магической книги. – Ткни пальцем, Касур.

Орнольф ткнул. Не в книгу, естественно – в точку на глобусе. Альберт похмыкал, снова пощелкал кнопками и выдал Орнольфу три стеклянных, посеребренных трубочки.

– Если б не ваша идиосинкразия* [] на золото, давно бы уже могли жить как нормальные.

Орнольф только вздохнул. «Как нормальные» они с Хельгом не смогли бы жить, даже творя магию на золоте. Задумался, не в первый раз уже, почему Альберт Нордан с необыкновенной легкостью освоил здешнюю систему творения заклятий, а он, Орнольф Касур, так и не может понять, как ворожит этот маленький маг. Неужели все дело в проклятом металле?

Телепортация – слово из книжек. Причем фантастических, такие даже Хельг не читает. Однако срабатывает ведь. Без осечек.

Удобная штука, хоть и страшновато.

Артур был задумчив, от чего всем остальным делалось нехорошо. И был он молчалив, но это-то для него – обычное дело.

Когда проводили гостей и домашние духи засуетились, готовясь к переезду, Орнольф отправился в большой зал – самый центр гигантской паутины. Тот самый, где висели их портреты. И не удивился, обнаружив там Хельга. Паук по своему дому перемещался быстрее, чем братья Норданы телепортировали. Воратинклис, что тут еще сказать?

– Не курил бы ты здесь, – привычно сказал Орнольф.

– Отстань, – так же привычно ответил Хельг.

– Целая жизнь на кончике кисти, – Орнольф не смотрел на портреты, и на Хельга не смотрел, просто думал вслух.

– Четыре жизни, – поправил Паук. – Малышка, ее брат и мать с отцом.

– Но рисует он только ее.

– А держит всех.

– Почему-то мне это кажется… красивым.

– Какая пауза, – насмешливо протянул Хельг, – ты выбирал между «красиво» и «отвратительно»? Это близкие понятия, рыжий.

– Я выбрал «красиво». Это действительно так, не находишь?

– Я нахожу… – Паук резко и сильно затянулся, – что меня изумляет мир, нуждающийся в чудовищах. Мир, которому чтобы выжить, нужен ангел-людоед. В котором девочка, убитая с жестокостью, даже для меня непостижимой, влюблена в своего убийцу. И в котором монстр способен любить так, что превращается в Творца, оставаясь монстром. Это красиво, Орнольф?

Датчанин машинально тронул языком рубчик на губе. Сегодня на дороге Хельг укусил его достаточно сильно, чтобы шрам не рассосался даже за несколько часов. Но недостаточно для того, чтобы понять, что творится на душе у Паука.

Тысячу с лишним лет Хельг ждал, просто ждал, жил ожиданием. Сегодня он, наконец, сделал первый шаг к возвращению своего сына. Ему бы радоваться или хотя бы не злиться на весь мир. Что же не так? То, что в паутину запуталась девочка, которой лучше бы держаться подальше от Паука?

Разумеется, трудно ожидать от Хельга, что он будет воспринимать Марину просто как инструмент в достижении своей цели. На это и Орнольф-то не способен, несмотря на хладнокровие и здравый смысл. Но ведь ясно же, что они не допустят, чтобы девочке угрожала хоть малейшая опасность. И Орнольф не преувеличивал, когда говорил, что может научить и научит Марину всему, что знает сам. Следовательно, оказаться в паутине ей только на пользу. Так в чем же дело?

Не в Марине.

Тогда не в Змеевом ли сыне?

– Зверь, – зло бросил Паук, – его зовут Зверь, или Олег, а еще Волк… Волчонок. Так они его называют.

– Кто?

– Высочайшие фейри. Мне не нравится все это, Орнольф. Но я же не Артур, я не умею предвидеть. И спросить у Артура не могу, потому что не представляю, о чем спрашивать. Нам не понять их, – голос его упал, – нам это и не нужно. Артур сказал, что жертва должна быть добровольной. Что он имел в виду?

– Это же Артур, – Орнольф слегка удивился вопросу, – он сам далеко не всегда понимает, о чем говорит.

– Но никогда не ошибается.

– Может быть… – датчанин помедлил, прикидывая, как сформулировать вопрос и не разозлить при этом Хельга, – может быть, ты расскажешь мне все. Чего ты боишься? Расскажи, пусть даже это просто неясные подозрения. Знаешь же, вдвоем разобраться проще.

– Я не голоден, – отрезал Паук.

Все-таки разозлился.

– Ну, пойдем, раз не голоден, – не дожидаясь ответа, Орнольф вышел из зала, – телепорты в гостиной.

…И как всегда, никаких ощущений, кроме вибрации могучих чар. А вокруг уже все иное. Ярко светит солнце – утро на дворе. Громко шумит океан – берег скальный. Слепит глаза гравий на подъездной дорожке. И дом ждет хозяев. Маленький такой трехэтажный домишко, в неудобном месте, в такой глуши, куда даже сумасшедший турист не заберется, и не так уж далеко, на самом деле, от цивилизации.

Хельгу здесь будет относительно уютно.

Марине – не скучно.

А о себе Орнольф не беспокоился. Эйни здесь, под присмотром – ну и чего еще надо?

…– Ну вот, – констатировал Альгирдас, бледно улыбаясь, – тварный мир. Пока что ничего страшного.

* * *

Иногда Орнольфу казалось, что Альгирдас намеренно испытывает его терпение. Иногда он был в этом уверен.

Ладно, многое можно понять. Характер у Хельга взрывной, он вспыльчив, резок, горяч на руку, с ним можно уживаться только игнорируя его выходки. И тщательно следя за собственным поведением. С ним можно уживаться, только если настроишься заранее и навсегда прощать ему все. Вообще все.

Орнольф прощал. Но когда Хельг вот так, как сегодня, из-за неведомых собственных страхов, крысился на него ни за что ни про что, напоминать себе, мол, это же Эйни, становилось непросто.

Еще и Марина… вот кому сейчас непросто. Вот кому сейчас нужно внимание.

Девочка даже в свои комнаты не заглянула, окинула взглядом холл и заявила:

– Мне нужны сигареты. Я с собой не взяла.

– Возьми мои, – тут же предложил Хельг.

И уже портсигар достал, когда к онемевшему от такого предложения Орнольфу, вернулся голос.

– Ополоумел?! – зарычал Орнольф. – Твою отраву живым даже нюхать нельзя!

Ну, и огреб, естественно, сразу от обоих. Хельг, услышав про «живых», зашипел и нервно оскалился. Марина от Хельга шарахнулась и, как ей в девятнадцать лет и положено, тоже зашипела. В том смысле, что это ее право решать, что ей курить. Захочет, будет курить отраву. Она уже сто раз траву курила. И вообще, не маленькая уже. И Орнольф ей не указ. И никто не указ!

В общем, Орнольф махнул на них рукой и ушел присмотреть за духами. Даже не очень удивился, когда услышал, как на улице взревел мотор. Паук в своем репертуаре – рассвирепел и ушился подальше. Маленький засранец…

Нет, не такой виделась Орнольфу демонстрация нового байка. Это должно было быть сюрпризом, и Орнольф заранее радовался, представляя себе радость Хельга. Тот влюблен в своего «Черного ястреба», однако эта новая модель, ничего не потеряв, только выиграла от доработки. И, благие боги, Эйни обожает все новое! …

Что ж, вышло не так, как мечталось. Бывает. С учетом Хельга – обычное дело.

Орнольф обеспокоился лишь когда обнаружил, что вместе с Пауком исчезла и Марина. Разозленный Хельг – не тот человек, с кем ей стоит сейчас иметь дело. Он же без тормозов. Он и в добром-то настроении не пригоден для общения с людьми, особенно с детишками, а уж такой, как сейчас, и вовсе может быть опасен.

Сделать, однако, ничего было нельзя. Кроме как связаться с Хельгом и попросить привезти девочку обратно. Орнольф отчетливо представил себе, что ответит Паук, и решил, что, может, так оно даже и лучше. Дальний Восток, конечно, это не ее родной Урал, но все-таки Марина сумеет здесь сориентироваться лучше дикого фейри. По крайней мере можно не волноваться о том, что тот наскребет себе на хребет неприятностей.

Заодно и сигарет купят.

* * *

Маришка злилась. Злилась на Орнольфа, и сигареты с травкой были тут ни при чем, ну, или почти ни при чем. Она злилась бы и на Альгирдаса, однако на него злиться оказалось невозможно.

Гадство!

Тем более что Орнольф обругал их обоих, а это сближало.

И еще Альгирдас тоже злился. И это тоже сближало. А как же?

Злилась Маришка из-за Олега, из-за того, что его называли Зверем, не потому что фамилия такая, а потому что они все так о нем думали.

Объяснила, называется… Да ну их к черту!

Как это можно объяснить? Было что-то хорошее, что-то настоящее, забылось, вспомнилось, оказалось реальностью… а они говорят как… как о машине, или еще хуже. Вот сейчас ему умирать нельзя, сколько еще протянет, вот столько протянет, ну и нормально, а там пусть помирает.

Его все равно убьют! Его убьют, а им это и нужно. Нужно, чтобы он умер, только не сейчас, потому что сейчас еще рано, а умереть он должен позже – тогда, когда это будет удобно и принесет пользу.

Гады! Гады, гады, гады!

И все равно, Маришка не могла злиться на Альгирдаса. Как будто он тоже был в этой истории всего лишь частью механизма и ничего не решал, и ничего от него не зависело. Может, так и есть? Он Паук, он плетет свою паутину, а те, кому надо, пользуются этим. Пауком пользуются…

«О-ой, – она почувствовала, что куда-то не туда забрела в своих мыслях, – о чем это я?»

Во дворе басовито взревел двигатель. Так неожиданно и резко, что Маришка даже подпрыгнула. Любопытствуя, она высунулась в приоткрытую дверь. Черно-серый байк вылетел из-за угла, взметнув из-под колес тучу гравия, затормозил перед крыльцом.

– Едешь? – мрачно спросил Альгирдас.

– Еду!

– Держи!

Он бросил ей шлем – такой же черно-серый, как байк. И пока Маришка разбиралась, что и как тут застегивать, ждал, отвернувшись, нетерпеливо постукивая кулаком по колену.

Сам Альгирдас шлемом пренебрег. Ну, разумеется! Добро хоть плащ сменил на короткую куртку.

Маришка с легкой оторопью увидела на ногах Паука тяжелые ботинки, из тех, что называются «берцами», окинула его уже более вдумчивым взглядом и заморгала от избытка впечатлений.

Он сменил не только плащ… Он сменил стиль. Вообще. Весь. От прически до… этих самых ботинок.

Где томный мальчик, нежный эльф, изысканная серебряная статуэтка? Этот парень всем своим видом олицетворял Неприятности. Именно так – с большой буквы. Причем у всех, кто покажется ему недостаточно симпатичным.

Что там говорил Орнольф? Что Паук – ретроград? Это Паук-то?! Вот этот самый, или Орнольф говорил о каком-то другом Пауке? Наверное, о том, который носится верхом на неоседланных лошадях и одевается в эльфийские шелка, а волосы закалывает платиновыми шпильками?

И до чего же ему, оказывается, к лицу этот новый прикид. И эти две косы, переплетенные серебряной цепочкой. И этот байк…

– Круто выглядишь, – сообщила Маришка.

– Это не новость, – он даже не улыбнулся. – Готова? Поехали.

Она с некоторой опаской перекинула ногу через седло… Сообразила, что ей же придется обнять Альгирдаса, чтобы не свалиться. От этой мысли бросило в жар. Тут же подумалось, что раньше никогда не приходилось… нет, не Альгирдаса обнимать, это как раз было – там, в башенке, когда создавали образ школьницы, там он сам ее обнял. Ей было плохо, а он ее обнял и сказал, что она молодец, что она справилась…

Тихий, почти неслышный голос: «Девочка… хорошая, смелая девочка, сильная…» и объятия, в которых безопасно и почему-то прохладно…

Маришка без колебаний обхватила Альгирдаса за талию. Вот уж нашла кого смущаться, дурочка. Он же ее видел снаружи и изнутри, он к ней относится, как к ребенку и вообще он – гей.

Ну, или что-то вроде того.

Раньше никогда не приходилось ездить на мотоцикле. Ни разу. У Сашки есть мотоцикл, но с мамой плохо будет, если Маришка к нему хотя бы близко подойдет. К мотоциклу, а не к Сашке. Это же опасно!

…"Да не было никакого «раньше»! – успела напомнить себе Маришка, когда тяжелая машина рванула с места.

Сердце Альгирдаса билось ровно и сильно. Даже сквозь толстую кожу куртки слышно это биение. Так… здорово.

Так здорово все!

Ветер. Скорость. Дорога в полуметре от ног. Страшно. Весело. Хочется кричать. Хочется разжать руки и взлететь, как воздушный змей. Хочется еще крепче прижаться к худому, гибкому парню впереди. Его серые волосы блестят на солнце серебром. И он улыбается, наверняка улыбается, так как умеет улыбаться только он один.

– Было! – закричала Маришка вслух, и ветер подхватил ее слова, спеша разнести над дорогой, над океаном, над всей землей. – Было! Было, было, было!!!

Сейчас она помнила. Ясный, веселый взгляд. Глаза черные-черные – такие черные, что не видно зрачков. И голос, в котором радость мешается с восхищением:

– Красивый, правда?

За огромным – во всю стену – стеклом автосалона стоит серебряно-алый байк. Он так близко. И он недосягаем. И так красив, что даже Маришка, чуждая романтике мотора и бензина и что там еще сопутствует любимым мужским игрушкам, даже Маришка вздыхает. Да. Правда. Очень красивый, и очень дорогой. Вообще непонятно, кто может купить такую машину.

– Литровый, – ласково и почти нежно произносит Олег. Не отрывая взгляда от байка, чует недоумение Маринки и объясняет: – Литровый спортбайк, объем двигателя в районе тысячи кубиков. Это «Туйгын»… В Казахстане делают лучшие болиды и лучшие байки. Чтобы пилотировать такой, нужно быть настоящим мастером. Хочешь прокатиться?

– То есть?

Что-то не замечала она за ним раньше привычки странно шутить.

– Пойдем, – Олег берет ее под локоть и ведет за собой к раздвижным дверям салона.

– С ума сошел? – ахает Маринка. – Да нас туда даже не впустят.

Конец сентября. Им обоим по тринадцать лет. И Маринка сегодня впервые в жизни по-настоящему накрасилась. Олег ее накрасил, он как раз недавно задумался о профессии визажиста и нашел себе объект для экспериментов. Получилось здорово. Даже, наверное, слишком здорово. Потому что, окинув Маринку критическим взглядом, Олег глянул в зеркало на себя и проворчал что-то вроде: «помоечный»… В общем, да. Здравая оценка. Он, конечно, умудрялся с некоторым даже шиком носить убогую детдомовскую форму, но, блин, все равно выглядел как принц в роли нищего.

Он всегда выглядел как принц. Только король с королевой никогда не отыщут своего потерявшегося сына. Нет их. Ни королевы, ни короля.

Прозрачные двери раздвинулись перед ними – фотоэлементам-то без разницы, им про фейсконтроль не объяснишь. Маринка, внутренне сжимаясь от неловкости, увидела, как расширились глаза ближайшего консультанта. Тот направился к ним с таким лицом, как будто не мог поверить в то, что видит. А Олег, оставив Маринку, встретил дядечку на полдороги, что-то ему сказал, и сейф в костюме моментально превратился обратно в консультанта.

Заулыбался. Обрадовался. Поклонился даже. Два раза. Один раз – Олегу, второй – Маринке.

Десять минут спустя серебряно-алая птица унесла их обоих от этого странного человека.

…Чтобы пилотировать такой байк, нужно быть настоящим мастером…

Настоящим мастером.

Но Олегу это, кажется, не составило ни малейшего труда. Он со всем справлялся легко, за что ни брался – все у него получалось.

Так будет и дальше, ведь правда? Правда? Он выкрутится?

«Я надеюсь на это», – ответил Паук.

– Но вы же хотите… – говорить вслух здесь было бесполезно. Только кричать. А кричать о таком Маришке совсем не хотелось. Пришлось отчетливо думать. Членораздельно, почти по слогам думать о страшном:

«Вы же хотите, чтобы он умер».

«Мы – нет. Его отец… он предпочел бы получить Волка мертвым. Так удобнее».

– Его отец, – повторила Маришка. – Король?

«Да если бы, – Паук как-то все же услышал ее, несмотря на рев ветра, – если бы король…».

Как в кино, ГАИ остановила их посреди пустынной дороги. Настолько пустынной, что Маришка готова была предположить, будто они снова на Меже. Вот только вряд ли там есть милиция.

И как в кино, она занервничала. Потому что у Альгирдаса при себе наверняка его сигареты с травкой. А в законах он ни в зуб ногой. Ни в каких, кроме собственных. Он бы и не останавливался, если б Маришка не объяснила, что так положено, и что с милицией лучше не ссориться.

Тут же вспомнила, какой он бывает, когда злится. Особенно, когда злится на смертных. И подумала, что только столкновения с ментами не хватало ко всем неприятностям сегодняшнего дня. Что они сделали не так? Превысили скорость? Едут не по той стороне дороги? Свернули не под тем знаком? Господи, да кто бы еще разбирался в этих правилах!

Гаишник приближался, и Маришка, ставшая вдруг очень внимательной, заметила, что кобура у него расстегнута. И пистолет там наверняка настоящий, не бутерброд с колбасой, как в каком-то дурацком кино. И кобура расстегнута. И пистолет…. Почему кобура расстегнута? Альгирдас знает, что такое пистолеты?

– Что не так, патрульный? – почти нежно поинтересовался Паук и склонил голову, разглядывая милиционера.

А тот приоткрыл рот, разглядывая Паука.

Пауза затягивалась. Маришка сидела, вцепившись в пояс Альгирдаса, лица его не видела, но могла поклясться, что он улыбается.

Из машины впереди выглянул второй милиционер. Громко спросил, все ли в порядке. И первый, заглядевшийся, вышел из ступора. Ответил, мол, да, все в порядке. Неуверенно спросил у Альгирдаса документы. Тот, как будто всю жизнь имел дело с милицией, неспешно протянул водительское удостоверение.

Для Маришки наличие такового стало открытием.

– Гражданин Швеции?.. – патрульный просто для приличия взглянул на документ и вновь перевел взгляд на Альгирдаса. – Можете ехать. Но имейте в виду, нам, в Прибрежном, не нужны неприятности. И если я увижу вас там сегодня вечером, ночевать вы будете в участке. К тебе, парень, это относится в первую очередь.

Маришка посильней сжала пальцы на жесткой куртке. Но Паук лишь тихо рассмеялся, забрал удостоверение и рванул с места, не удостоив стража порядка ни единым словом.

«Что это значит „как в кино?“…» – спросил он чуть погодя.

«То есть?»

«Ты все время думала: „как в кино“. Что это значит?»

– Э-э… ну, это и значит. Я раньше с милицией как-то не сталкивалась, а тут, блин, тормозят, не пойми за что, и все как в кино, ну, там, «предъявите удостоверение», «мне не нужны неприятности в моем городе», «будете ночевать в тюрьме», а потом он возьмет дробовик и всех перестреляет.

Тормоза у этого байка обладали бульдожьей хваткой. Маришка едва не вылетела из седла. А Паук уже стоял, глядя на нее огромными изумленными глазами:

– О чем ты говоришь?

– О милиционере… – испугалась Маришка.

– Он собирается убивать людей?

– Что?!

– Ты перечислила цепочку событий, ведущую к убийствам…

– Я рассказала, как это бывает в кино! – Маришка помотала головой. – В кино, понимаешь? В боевиках. Они все одинаковые. Не в жизни. Альгирдас, все менты проверяют документы, никому из них не нужны в городе типы вроде тебя, но только в кино они берут дробовик и стреляют.

– Эти ваши живые картинки… – в голосе Паука слышалась досада, а на белой коже проступил едва заметный нежный румянец. – Я никак не запомню все, что вы напридумывали.

Маришка одновременно умилилась и залюбовалась. Какой же он все-таки дикий! И как ему идет смущение.

– Орнольфу не рассказывай, – приказал Паук, снова садясь в седло.

– Ладно.

Она удержалась и не хихикнула, но спина Альгирдаса все равно напряглась. Ему уж точно было не весело.

Такой забавный. Такой пугающе забавный – обхохочешься.

– А куда мы едем-то? – спросила Маришка, прежде чем тронулись с места.

– За сигаретами.

Город начался как-то сразу. Без перехода.

Только мелькнул по левую руку щит с надписью: «Добро пожаловать в Прибрежный!» и сразу шоссе ворвалось на центральную улицу.

Альгирдас сбросил скорость. Надо же! Маришка завертела головой, разглядывая яркие газоны, уже покрытые молодой травкой, сосенки и тополя вперемешку вдоль дороги.

Неудивительно, что здесь не хотят неприятностей. Такой миленький, маленький городок.

– Альгирдас, – позвала Маришка, уже привыкнув к тому, что слышать ее Пауку не мешает никакой шум, – слушай, здесь что, уже лето?

«Весна здесь. Холодно же!»

У Маришки мелькнула мысль напомнить, что не далее как сегодня утром она еще была на Урале, а там плюс двадцать считаются погодой теплой. Летней погодой. Но стоило задуматься об этом, как голова слегка закружилась. Из Воратинклиса они ушли в час ночи. Причем буквально только что. А часы в холле их нового дома показывали восемь утра. Куда делось семь часов?

«Назад в будущее», – хмыкнула Маришка. Озвучивать мысль не стала. Морочить Пауку голову еще и этим – нет уж, увольте.

Она не удержалась и все-таки хихикнула. К счастью, Альгирдас не обратил на это внимания.

В магазинчике, чистом, ярком, но каком-то тесном, Маришка почувствовала себя крайне неуютно. На них смотрели. Все. Начиная с девчонки у кассы и заканчивая несколькими тетками-покупательницами. И – да, это совсем не походило на то, как таращились в аэропорту на Орнольфа. Ничего общего.

Девчонка, приоткрыв рот, почти как давешний милиционер, расстегивала и застегивала две верхние пуговки на блузке. Расстегивала и застегивала. И снова. И снова. И облизывала без того блестящие губы.

Тетки, те просто глазели, позабыв, зачем сюда пришли. Остановились и вылупились. Отчего стали какими-то одинаковыми, похожими на крайне удивленных толстых рыбин.

Может, Пауку лучше было остаться снаружи?

Тут же Маришка вспомнила, что командировочные оставила в сумке. А сумку – в холле. Заподозрить Альгирдаса в том, что у него есть бумажные деньги, тем более рубли, было невозможно. Золотых монет у него полные карманы – это наверняка… то есть не золотых, конечно, – не любит он золота. Серебряных, или, там, платиновых.

И что делать?

– Ты чего ждешь? – поинтересовался Альгирдас.

От его голоса девчонка вздрогнула, что-то там случайно нажала на кассе, и та протестующе запищала. Тетки синхронно шагнули вперед. Альгирдас подался назад, отступил за полку с чипсами… И исчез.

Тетки очнулись, нервно покосились друг на друга и заторопились в другую сторону.

«Некоторые люди, – прошипел Паук, – не забывают про отвод глаз, когда приходят в лавку. А некоторые – придурки. И рыжего нет. Даже обругать некого».

– За что?

«За то, что не напомнил. Ты чего ждешь, я спрашиваю?»

– У меня денег нет, – шепотом сказала Маришка.

Паук вздохнул:

«У чародеев всегда есть деньги. И кредитные карточки. Держи».

Он появился из пустоты, сунул Маришке туго набитый бумажник и направился к выходу.

Расплачиваясь, она краем глаза наблюдала, как Альгирдас подходит к байку, оставленному тут же, у края тротуара. Кассирша следила за Пауком в оба глаза, совершенно машинально пересчитывая деньги.

– Красивый у тебя парень, – холодно заметила она.

– Он не мой парень.

– Да?

– Ага. Он гей, – сообщила Маришка со всем возможным сочувствием. И задумалась, действительно ли она оказывает сейчас Альгирдасу услугу.

– Что, настоящий?! – изумилась девчонка.

– Да, вроде, настоящий.

Атмосфера потеплела сразу на десяток градусов.

– Никогда их не видела! – касса звякнула. – Вы откуда?

Под «вы» настолько явственно подразумевалось «он», что Маришка ответила:

– Из Упсалы.

– Это где?

– В Швеции.

– А-а, – протянула кассирша, – тогда ясно. О!

Глаза ее округлились так же, как губы. И Маришка, всем телом развернувшись к дверям, увидела, как к Пауку лихо подлетел яркий сине-зеленый байк, похожий на экзотического кузнечика. А спустя еще секунду, Альгирдаса окружила целая стая мотоциклистов. Все в одинаковых куртках и в одинаковых шлемах.

– Ольга Бекешева, – шепнули из-за кассы так, как будто это имя все объясняло.

Ах-ха! Оно действительно многое объясняло. Потому что первый байкер стянул с головы шлем, и холодный ветер красиво взметнул длинные русые волосы.

Хозяйкой «кузнечика» оказалась типичная блондинка.

Наверное, она что-то сказала Альгирдасу. А он, наверное, ответил. Маришке с ее места видно было не очень хорошо, но вряд ли эти двое просто смотрели друг на друга, верно?

А разговор продолжался недолго. Альгирдас покачал головой, обошел «кузнечика», направляясь к своему байку. Блондинка же нахлобучила шлем, не озаботившись тем, чтобы убрать под него волосы, и вся компания снялась с места под громкий стрекот моторов.

«Пойдем, – завибрировала паутинка, – или ты жить там останешься?»

Прихватив пакет, Маришка заторопилась на улицу. Едва не забыла бросить дружелюбное «бай-бай» в сторону кассирши.

– Пока… – неуверенно донеслось вслед.

* * *

В полдень стало совсем тепло. Даже для здешней весны ненормально. Орнольф засел в библиотеке, среди книг Альгирдаса, перед монитором библиотечного компьютера, намереваясь почитать скопившуюся несрочную почту. А вместо этого смотрел в высокое окно. За окном вяло ворочалось море, на горизонте в него лениво опустило серое пузо небо, и было бы, в общем, совсем неплохо самому вот так же разлениться и расслабиться.

Расслабиться не получалось. Хотя Орнольф прекрасно знал, что с Пауком все в порядке. И с Мариной все в порядке. А то, что их нет уже несколько часов, так это вполне понятно – знакомятся с окрестностями. Что им дома делать? Здесь Орнольф злой, ругаться будет, опять обидит ни за что.

Он не слышал, как они вернулись.

И дверь в библиотеке не скрипнула. Хорошая дверь. А домовые духи – старательные. Они Паука пуще смерти боятся. Стоит ему нахмуриться, как вся мелкота в панике: чем не угодили господину?!

Орнольфа они тоже опасаются, но так, по инерции. Чуют, паршивцы, кто в доме главный. Вот и сейчас не предупредили, что хозяин вернулся.

Паук бесшумно проскользнул в приоткрывшуюся дверь. Вопросительный взгляд выдержал с обычной своей невозмутимой наглостью. Подошел и сел на пол у ног Орнольфа, спрятав лицо у него в коленях.

Молот Данов вздохнул, положил ладонь на черноволосый затылок, перебирая теплые, шелковые пряди.

– Мир?

Паук не ответил – он редко отвечал на дурацкие вопросы. Только пробормотал что-то невнятное, из чего Орнольф разобрал лишь слово «байк». Для одного раза даже слишком много получилось: Паук извиняется и Паук благодарит за подарок. По отдельности-то хорошо, если раз год такое случится. А тут – подряд!

– Наказание мое, – с нежностью сказал Орнольф.

На какое-то время в библиотеке воцарилось молчание. А потом датчанин усмехнулся:

– Сегодня праздник какой-то или просто день чудес?

– Мм? – не понял угревшийся под его лаской Паук.

– Ты уже целую минуту сидишь спокойно, не плюешься ядом и не споришь с очевидным.

Альгирдас поднял голову и оперся о колено Орнольфа острым подбородком.

– Почему ты такой гад, а, рыжий?

– Наверное, потому что ты – воплощение всех добродетелей.

– А-а, – удовлетворенный кивок, – это да!

И снова тишина. Прикрыв глаза, Альгирдас позволил пальцам Орнольфа скользить по его лицу. Потом поймал за руку, нерешительно взглянул снизу вверх.

Датчанин молча наклонился и поцеловал его в лоб. К боли он был готов, поэтому даже не вздрогнул, когда в вену на сгибе локтя впились острые клыки. Наконец-то! С той злосчастной охоты в Поташках Паук лишь однажды глотнул его крови. Сегодня, при встрече в Поместье. И было это так быстро, так коротко, что, право же, могло расцениваться просто как случайный порыв.

* * *

Давние-давние дни… годы… десятилетия.

Века.

Одиночества.

Было. Прошло. Навсегда осталось в прошлом. Но последние шестьдесят лет, проведенных в Карпатах, оказались слишком тяжелым испытанием даже для него. Для Паука Гвинн Брэйрэ.

Он так устал быть один, что в конце концов даже рабов начал считать обществом. Стал разговаривать с ними. Как с людьми. Ну, или во всяком случае так, как ему казалось принято говорить с людьми. Большого опыта в таких делах у Альгирдаса не было.

Он очень устал. До такой степени, что, казалось, верхний предел этой усталости перейден, и она стала чем-то привычным. Может быть, даже необходимым. И Альгирдас говорил себе, что так, наверное, и должно быть. Что одиночество – лучший выбор для него, пусть даже выбирал он не сам. Пусть даже выбора ему не оставили.

Пусть…

Если бы он не был сумасшедшим, он сошел бы с ума.

А потом появился Орнольф. После трех веков отсутствия. После нелепой истории в Нью-Орлеане. Через шестьдесят бесконечных лет… бесконечных. Он пришел. Чтобы остаться. Благие боги, ну неужели же за тысячу лет нельзя было научиться не верить? Никаким обещаниям. Никаким, самым убедительным словам. Ничему не верить. Никогда.

Альгирдас честно пытался убить собственную веру, ведь в конце концов рыжий дал ему достаточно поводов для скепсиса и сомнений. Альгирдас старался сохранять независимость, старательно язвил, добросовестно пренебрегал, правдоподобно шипел и выпускал колючки… на каждое доброе слово. На каждый понимающий взгляд.

На каждое прикосновение.

Но когда наступала ночь, и Орнольф уходил к себе, одиночество… возвращалось? А может, оно и не девалось никуда. Обосновалось в душе так по-хозяйски, что избавиться от него можно было лишь вырвав вместе с сердцем. Одиночество становилось невыносимым – Паук, привыкший бороться с ним и побеждать, с возвращением Орнольфа перестал быть победителем.

А рыжий никогда не закрывал дверь.

Он уходил, и спустя пару часов Альгирдас тенью проскальзывал в его спальню. Позабыв о гордости, о собственном твердом решении никому и ничему больше не верить, обо всем позабыв, кроме страха.

Нет… не всегда. Редко. Обычно ему удавалось справиться и с собой, и с демонами вокруг. Но бывало по-разному. А демоны отступали, стоило пересечь порог темной спальни. И Паук забивался в большое кресло у окна, обхватывал колени руками и неотрывно следил за Орнольфом, слушал его дыхание, угадывал, какие сны видит рыжий. Видел себя в этих снах и улыбался в ответ на улыбку Орнольфа. И верил, верил, верил, что все правда, что это – навсегда, что больше он не останется один.

А Орнольф почти всегда просыпался. Иногда раньше, иногда позже, но просыпался, почувствовав его присутствие в спальне. Он не сердился и не насмешничал, хотя мог бы – имел полное право. Он молча вставал, вынимал Альгирдаса из кресла и укладывал в свою постель. Притягивал к себе, шепча с нежностью:

– Синица моя…

И целовал глаза и губы, прижимал к груди, убаюкивая в объятиях. Он был любовью и богом и самым сильным, самым… был всем.

До утра. До рассвета. До приступа бешеной паучьей ярости, которая угасала, едва вспыхнув, смиряясь в кольце теплых, заботливых рук. Нередко так они и проводили этот страшный час, обняв друг друга, – два человека, как один. И почти никогда, но все же… все же случалось и такое, Альгирдас, вслушиваясь в живую кровь, что бежала по венам Орнольфа совсем рядом, под тонкой кожей, не мог удержаться от соблазна. И впивался зубами в руку, что хранила от страхов все утро, или в доверчиво открытую шею. Он каждый раз ожидал, что Орнольф оттолкнет его брезгливо и зло, как пинают вдруг укусившую собаку. И каждый раз рыжий лишь чуть морщился от боли, и только крепче прижимал его к себе.

А потом целовал в губы, словно пробовал на вкус собственную кровь. И улыбался, лаская пальцами длинные черные волосы:

– Твой способ признаваться в любви убедительней всех прочих.

Откуда он знал? Каким чудом, каким шестым, восьмым, десятым чувством понимал, что значат для Альгирдаса эти несколько глотков горячей солнечной крови? Что чувствовал сам? Неужели переживал то же ощущение абсолютной, пьянящей, безусловной близости, сравниться с которой не могло никакое из человеческих проявлений любви?

Похоже, что да.

И даже Альгирдас вынужден был признать, что не будь он упырем, рано или поздно не Орнольф, а он сам позволил бы их любви найти себя. Да, все выглядело бы так, словно он выполняет данное когда-то обещание. Все выглядело бы так, словно он подчиняется зову чужой, не своей, души. Все выглядело бы… но они-то двое знали, кто из них лишь мечтал, с любовью и тоской глядя в небеса, а кто сошел с небес и обжег встретившие его руки, и сказал: «Вот я».

* * *

Это так похоже на Эйни, слишком близко к сердцу принимать гибель смертных. Она давно уже ни при чем, та девочка, погибшая во время майской охоты, не она – причина нынешних тяжелых раздумий, но именно из-за нее, не спасенной, Хельг не пил крови. Не хотел, чтобы Орнольф знал. Не хотел, чтобы Орнольф подумал, что Хельг винит его в гибели студентки. Да и не винит он, если разобраться, просто помнит, что не задержи его Орнольф, еще надеявшийся на проведение охоты как планировали, и он успел бы спасти всех.

Нет. Не в этом дело. Сейчас – не в этом.

Любовь бежит по жилам вместе с кровью. То, о чем говорят поэты, для них двоих – прекрасная, но совсем не поэтическая реальность.

…И незачем ему, чтоб с сердцем говорить,

Бесцельные слова слагать в пустые фразы…* []

Слова не нужны – достаточно одного болезненного и острого поцелуя, вскрывающего вены.

Достаточно, чтобы понять и принять, утонуть в чужой душе, открыть свою душу, услышать все, что не сказано, и сказать все, чему не можешь подобрать слов. Страшное это искусство – чары крови, и, наверное, страшно, когда на этих чарах выстроена вся жизнь, но так уж сложилось.

– Змей хочет смерти своему сыну.

– Такова их природа, – напоминает Орнольф, – они начинают жить лишь после того, как умирают.

Альгирдас только молча качает головой.

Но теперь Орнольф знает, что скрыто за его молчанием. И знает, что своими словами просто попытался успокоить. Утешить? Да, наверное, так. А с Пауком не проходят такие вещи, Паук не нуждается в утешении. Никогда. И еще Паук знает правду, а когда знаешь правду, утешения бесполезны.

Змей вовсе не хочет, чтобы его сын погиб. Он всего лишь предпочел бы получить сына обратно без души. Без чувств и воспоминаний, без личности. Пустым. Пустоту проще заполнить. Это не так больно, как убивать живую душу, чтобы вложить вместо нее всемогущество и способность им пользоваться.

Жестокость и расчетливость, хладнокровие и высокомерие, кровожадность и мстительность – это вкладывать не придется. Это – суть ангелов. И всего этого полной мерой, а то и вдвойне, будет дано Волку, если он погибнет, как хочет его отец, если душа его окажется в неугасимом пламени Ифэрэнн.

Понимает это Змей? Нет. Он же не слышал слов Артура.

Это тревожит Альгирдаса? Нет. Ему наплевать, что за тварь будет править миром.

Паук боится, что знает, чего боится Змей. А Змей боится, что сын не простит.

Не простит смерти приемных родителей; не простит восьми лет сиротского приюта; не простит первого убийства, которое его заставили совершить. Не простит всей своей жизни – жизни хищника в человеческой стае, вечного одиночества и вечного страха, и неизвестно еще, что хуже… Его столько лет ломали, обтачивали, переделывали, дрессировали и пытались приучить есть с руки. Его сделали калекой – крылатого, лишили крыльев, – и когда он поймет это, Змей потеряет его. Теперь уже окончательно.

Лучше, действительно лучше для них обоих, чтобы тот, кто называет себя Зверем, погиб и сгорел в аду. Чтобы ангел, освободившийся от всего человеческого, начал сначала. Совсем иную жизнь.

Что ж, с ним, возможно, так и получится.

А с сыном Альгирдаса? С человеческим ребенком, доставшимся упырю, выросшим вместе с тварью, ненавидящей его отца, воспитанным фейри – худшими из них – знающим, что во всех его бедах, даже в смерти матери, виноват Паук Гвинн Брэйрэ. Как получится с ним? Он не ангел. Отними у него душу – и не останется ничего.

От этого знания Орнольф попытался бы уберечь даже врага. От этого знания старался уберечь его Альгирдас. С непростительной нежностью оба хранили друг друга от этих мыслей, от близкого осознания того, что жить, в действительности, незачем. Хранили только для того, чтобы сейчас, придя извне, знание это обрушилось на головы, как лавина.

Спрятаться негде. Негде укрыться.

«Да перестань! – боль в заживающей ранке на локтевом сгибе, тягучая, как голос Альгирдаса, сладкая, как его дразнящая улыбка. – Жить стоит ради меня. Скажешь, нет?»

И это тоже умеет только он – неукротимый, неугомонный, непобедимый Паук. Смеяться, когда совсем не смешно. Орнольф не может так, но в ответ на насмешку и вызов в темно-серых глазах поневоле улыбается сам. Подумать только, и он еще воображает, будто его дело – заботиться об этом вечном мальчишке! О беззащитном и уязвимом Пауке…

До сих пор Паук куда лучше справлялся с тем, чтобы защищать Орнольфа.

От всего. От самого себя, если нужно.

– Наказание мое, – второй раз за последние полчаса говорит Орнольф.

– Счастье, – возражает Альгирдас.

И разве можно не согласиться с ним?

* * *

Марина заглянула в библиотеку, сказала «ой…» и быстро прикрыла дверь.

– Заходи! – позвал Орнольф, улыбнувшись.

Почувствовал, как Хельг, словно большая змея, заскользил из-под руки и прижал его к себе покрепче. Поймав вопросительный взгляд: «уверен?», только кивнул: «не дергайся».

Им жить с Мариной в одном доме, и чем скорее она перестанет смущаться того, чего все равно не понимает, тем лучше для всех. К тому же Хельг так славно устроился на массивном подлокотнике кресла, так уютно свернулся, склонив голову Орнольфу на плечо, что отпускать его совсем не хотелось.

Только сердце опять не бьется. Ох, птаха-птаха…

– Я не помешаю? – осторожно уточнила Марина.

Забавная девчонка.

– Чем, по-твоему, мы тут занимаемся? – насмешливо поинтересовался Хельг. – Это библиотека. Кладбище знаний.

– Хранилище, – поправил Орнольф, стараясь не думать о том, чем они тут буквально только что «занимались». – Ты не помешаешь. Осмотрелась в доме?

– Ну.

– В твоих покоях все есть, что нужно?

– В смысле, у меня в комнатах? Там в десять раз больше, чем мне нужно. Классно!

Она оглянулась, явно соображая, куда бы ей сесть. Кресел и кушеток в библиотеке хватало, но не так близко, чтобы можно было спокойно разговаривать. Интересно, когда девочка сообразит прибегнуть к чарам?

В Ниэв Эйд любимым развлечением были «дни без рук». Когда и ученики, и наставники обходились только и исключительно заклинаниями, даже пальцем не прикасаясь ни к одному предмету. До таких занятий Марина еще не доросла, но кресло-то подвинуть она уже может. Другое дело, что ей это в голову не приходит. Не умеют нынешние люди обыденно относиться к чародейству.

Орнольф иногда посмеивался над Хельгом: бесстрашный Паук откровенно побаивался бытовой техники. Беззлобно посмеивался, просто чтобы полюбоваться, как вспыхивают от злости дивные глаза. А если разобраться, велика ли разница между ним, стороной обходящим пылесосы и миксеры, и современным магом, не решающимся лишний раз сотворить заклинание? В обоих случаях опасения совершенно беспочвенны. И забавны.

Хельг, кстати, хоть и не чародей, а уже обмотал ближайшее кресло паутиной, поднял и тянет к девчонке.

– Паук! – рявкнул Орнольф. – Поставь обратно!

Тот подпрыгнул от неожиданности, кресло, уже почти долетевшее до Марины, грохнулось на пол.

– Дурак! – обозлился Хельг.

– Ты меня убить хотел? – изумилась Марина.

– В нем галантность проснулась, – Орнольф сам себе казался воплощенным терпением, – а тебе пора бы уже пользоваться тем, что умеешь. И, кстати, об учебе, что там с твоей курсовой?

Какое у нее стало лицо! Как у школьницы, которой сказали, что каникул не будет. Ну, невозможно не пожалеть девчонку. Орнольф и пожалел. Прекрасно отдавая себе отчет в том, что причина его мягкосердечия – присутствие рядом уже злого, но пока что не окончательно разозлившегося Хельга. Это все равно, что гладить дикого кота – одно неверное движение, и зверь вцепится когтями, но пока все делаешь правильно, не дергаешься лишний раз, он будет терпелив, возможно, даже благосклонно помурлычет.

Впрочем, свою долю мурлыканья Орнольф уже получил. На сегодня, или на месяц вперед – это как получится.

 

ГЛАВА 6

Дом был большой. Еще позавчера Маришка назвала бы его огромным, но она видела Воратинклис и теперь знала, что такое по-настоящему огромные дома. Этот был просто большим. Достаточно большим, чтобы у Маришки впервые в жизни появилась собственная квартира из четырех комнат. У нее был даже собственный рабочий кабинет, который Орнольф, правда, называл учебной комнатой, что лишало кабинет изрядной доли очарования, но все же это было куда лучше, чем учиться прямо в спальне, как привыкла дома. И в Интернете можно было лазать, сколько захочешь. И никто не заставлял вовремя ложиться спать. Да и какое может быть «вовремя» пока организм не свыкся с другим часовым поясом?

Все это было, конечно, не очень правильно. Или очень несправедливо. Когда Маришка бродила по коридорам и залам этого дома, в голову закрадывались какие-то подозрительные мыслишки. Почему у одних все, а у других – ничего? Почему у кого-то дома и драгоценности, а кто-то считает каждую копейку и ютится вчетвером в двухкомнатной квартире? Почему, в конце концов, на кредитке, которую отдал ей Паук, денег больше, чем в ином банке, а маги, работающие в ИПЭ, вынуждены чуть не со слезами вымогать средства на исследования? В общем, хотелось громко петь «Интернационал» и стрелять буржуев. Но текста «Интернационала» Маришка не помнила, только первый куплет, а буржуев поблизости не наблюдалось.

Орнольф с Альгирдасом не считаются, они не буржуи, а аристократы – совсем другое дело.

Четырехугольный внутренний двор был накрыт прозрачной крышей и почти весь засажен уже зазеленевшими яблонями, а из-под самого большого дерева бил родник, и по усыпанному цветными камешками ложу бежал холодный ручей. Вот же, блин, живут люди! Всего второй день, как они сюда приехали, а Маришка уже успела наслушаться паучьего нытья о том, как здесь тесно, неуютно, холодно и противно. Он еще недоволен! А Орнольф, – нет, ей-богу, удивительный человек! – вместо того чтобы возмутиться такой неблагодарностью и послать Альгирдаса в пешее эротическое путешествие, только вздыхает и высказывается в том смысле, что да, тесно, да, неуютно, да, это не Воратинклис, но что же делать, любовь моя, если бы дом был больше, мы рисковали бы нарушить маскировку.

Он святой! Нет, правда.

А от этого «любовь моя» Маришка каждый раз чудовищно смущалась. И как по заказу в памяти всплывала сцена в библиотеке…

Если так дальше пойдет, у Маришки появится целый набор: «сцена на дороге», «сцена в библиотеке», еще была «сцена у родника»… Господи помилуй, услышишь такое и можно предполагать все что угодно.

В общем, «что угодно» там и творилось. Но это было настоящее волшебство.

И не в том даже дело, что от прикосновений Орнольфа на ветках яблони один за другим пробуждались и раскрывали лепестки бело-розовые цветки. Это было чудо, конечно, наверняка, потому что чары Орнольфа не спорили с природой. Но… куда большим чудом было то, как смотрел на это Альгирдас. Как он улыбался. И как рассмеялся, когда Орнольф осыпал его целым облаком невесомых цветков. Белые цветы в черных волосах – это было так… Так, словно Альгирдас – бог. Казалось, невозможно сделать его красивее, чем есть, но Орнольф сделал. И это тоже было чудом. А потом он поцеловал каждый цветок, и в волосах Альгирдаса как будто засветились звезды.

Маришка смотрела на них из окна, – знала, что ее не видно, знала, что нехорошо подглядывать, – но не смотреть все равно не могла. И у нее сердце щемило. Так они были красивы, что сердце щемило. От красоты и еще от непонятной жалости, или сожаления. Хотя кого она жалела и о чем сожалела, Маришка не знала.

Подумаешь, невидаль – два красивых, влюбленных парня! Ну и что, что влюбленных друг в друга? Разве возможно увидеть Альгирдаса и не полюбить его? Разве есть на свете хоть одна женщина, которая сможет сравниться с ним? Давно ли Маришка сама была влюблена в него? Если бы не Олег, – ее неправильный ангел, чья любовь убивает, – она сейчас, наверное, страдала бы от ревности и мучительно завидовала Орнольфу.

Которому можно… все.

Господи, да о чем она только думает? Учиться надо. Курсовую дописывать. В заклинаниях тренироваться. Но вот нет же, думалось и думалось, и все не о том.

Тесно ему здесь! Ничего себе запросы!

* * *

Тесно…

Он был бы рад не думать об этом и не мог. Не хотел говорить, но становилось невмоготу и вырывалось против воли:

– Здесь так тесно, Орнольф… так мало места…

И Орнольф терпеливо, снова и снова повторял то, что и так было ясно: нельзя строить дом просторней, потому что тогда его невозможно будет спрятать от смертных. И извинялся. Снова и снова. Как будто он не сделал все, что можно. Как будто он был в чем-то виноват.

Орнольф мог бы не говорить ничего, уж во всяком случае не по десять раз на дню, но от его слов становилось легче, как будто повторение очевидного каким-то образом меняло реальность.

Ненадолго.

Потом все начиналось снова.

Тесно, плохо, холодно, страшно, тесно…

Это Волк – падший ангел, змеиный сын – метался в поисках выхода, заживо погребенный в жилище, которое вот-вот должно было стать склепом. Ему предстояло умереть. Маринка зря спасала своего создателя. Или не зря? Или так и должно было быть: они спасли Волка, и они же погубили его, и очень скоро случится то, чего с равным нетерпением ожидали Змей и Альгирдас. Спасаясь от смерти, Волк уйдет за пределы мира, и оттуда его можно будет забрать. Забрать. Отдать Змею – выполнить свою часть сделки…

А дальше?

Не важно, что дальше. Не сейчас. Сейчас – теснота и тьма, мерзкий, как трупные черви страх, и очень хочется оборвать паутину, инстинкты подсказывают оборвать паутину, потому что слишком тесной стала связь между Пауком и мечущимся в клетке зверем. Тесной и опасной. Для зверя не составит труда сожрать Паука и самому стать Пауком, он уже делает это, уже начал теснить паучью душу, просто пока не понимает, что происходит.

Надо оборвать паутину…

Нельзя ее обрывать.

Большой удачей было то, что к Волку удалось перебросить эту, одну-единственную нить. Второго такого случая не представится. А счет пошел уже на дни, если не на часы, и Паук обязательно должен видеть, куда именно уйдет сын Змея, куда потянется ниточка… скорей бы уже! Ведь невозможно выдерживать этот страх, и, боги, как мало места здесь… там, на том конце нити… Орнольф, да когда же тебе надоест? Когда ты велишь заткнуться и больше не мучить тебя?

В поисках свободы, в неведомой ранее жажде видеть небо, – всегда видеть небо, дышать им, пить сухой холод, – Альгирдас сбежал из дома. Он почти весь день носился по окрестным дорогам на своем «сузуки», и ледяной ветер пробирал до костей, а сердце начало биться, и, замерзая, Альгирдас показался себе живым. А холод, вот этот холод ранней весны, пахнущий морем и небом, почему-то небом, почти согревал, в сравнении с холодом волчьей клетки. Где на самом деле, – и это Альгирдас знал точно, – стояла мертвая духота.

Скорей бы уже! Сделайте что-нибудь, смертные! Убейте Волка, не заставляйте его ждать так долго!

А Орнольф вновь сотворил чудо, специальное чудо для Паука. Светлое, красивое и доброе, как все, что делает рыжий. И стало легко.

Яблоневые цветы с розовыми прожилками на лепестках.

Запах, как дома, в саду Поместья. Тамошние яблони еще помнят наставника Сина…

Альгирдас вспомнил и увидел, что ему всегда нравились эти места. Сопки, заросшие лесом, скалы и болота, и серое море, звуки, запахи, краски – все было таким же, как столетия назад. И дом был большим, просторным и светлым, как он любил, чтобы солнце сквозь окна – насквозь, и можно пальцами коснуться золотых, прозрачных солнечных полотен, а полы и стены деревянные и пахнут деревом, и так приятны на ощупь, потому что живые. Много места, много света, много тепла.

Он не сразу понял, что Волк сбежал, вырвался из клетки в небо. Живой, даже почти не поврежденный, очень голодный, но настолько счастливый, что голода не чувствовал. Волк все еще пребывал в своем мире. Он в очередной раз избежал смерти. И он поделился с Пауком своим беспредельным счастьем так же щедро, как делился страхом и отчаяньем.

Ему тоже не место было среди смертных. И у него не было Орнольфа.

Защищать Волка от людей было некому.

А Малышка за полтора дня не успела приспособиться к местному времени. Жила вне дня и ночи – засыпала и просыпалась на свое усмотрение. Она, впрочем, в отличие от Паука, от восходов и закатов не зависела, так что могла просто не обращать внимания на движение солнца. Как бы там ни было, Альгирдас был совсем не против того, что девчонка составила ему компанию в библиотеке, после того как Орнольф отправился спать.

Он растянулся на диване, выбрав книжку. Она уселась за компьютер. Сказала, что будет учиться, но, уж на что Альгирдас не знал людей, однако в это поверил слабо.

Подумалось, что вот и завелся у них с рыжим кто-то, кроме домашних духов. Человечек, который не раздражает, не злит и даже забавляет иногда. Еще полгода назад представить себе не мог, что сможет делить кров со смертной. Привыкнув к фейри, очень тяжело выносить общество людей. Слишком много замечаешь плохого и сравниваешь, сравниваешь – поневоле: это свойство фейри, некоторых демонов, и Паука. Не привычка сравнивать, а принуждение к сравнениям. Кто хоть раз видел благородную фейри или суккуба, или, вот, Паука Гвинн Брэйрэ – инкуба и суккуба в одном смазливом личике, – тот всегда будет сравнивать с ними смертных. Или, если вдруг очень не повезет – других фейри, суккубов… Пауков.

А уж на благородных фейри всех рангов и видов Альгирдас насмотрелся. Чего там, людей меньше встречал, чем этих… О суккубах и говорить нечего. С инкубами он не связывался, просто убивал. В конце концов, что бы там ни думала Малышка, они с Орнольфом не… хм-м м-да… во всяком случае, ни один инкуб или фейри в мужском облике интереса для них не представляют.

Ох, сложно все это! Ну, их к эльфам, такие размышления. Пусть рыжий думает – у него получается.

Малышку вот ни с кем сравнивать не хочется. А все почему? Потому что она – не человек. Не фейри, конечно, но и не человек. Она – идеальный образ, созданный воображением ангела, и хотя в ней наверняка масса изъянов, в глаза они не бросаются. И раздражения не вызывают. Даже дурацкие вопросы не злят. Даже глупости, которые она делает.

– А ты почему спишь в библиотеке? – поинтересовалась Маринка, доказывая свое умение задавать дурацкие вопросы.

– Я не сплю, – откликнулся Альгирдас, не открывая глаз.

– Просто медленно моргаешь? – уточнила ехидная девчонка.

– Я читаю.

Ох, лучше бы он сказал, что спит. Отвечать на последовавший за последним заявлением шквал вопросов Альгирдас с радостью предоставил бы Орнольфу. Кто, в конце концов, наставник?

Орнольф, однако, спал. И пришлось самому, не вдаваясь в подробности, объяснять, что паутина – это не только способ связи и не только подспорье в бою. Что с ее помощью можно, например, читать книги, не снимая их с полки. И еще много чего делать. И что глаза для чтения нужны далеко не всем: кое-кто умеет читать наощупь. И на целую кучу сопутствующих вопросов. И так почти до рассвета, который Альгирдас не пропустил только потому, что за века научился чувствовать солнце загодя.

Ну, и еще потому, что в библиотеку ввалился не выспавшийся Орнольф, уволок его за шкирку и запер в личных покоях. В личных покоях Альгирдаса, что было верным признаком немилости. Орнольф ничего не сказал – и так ясно было, что Паук не оправдал доверия и очевидно не способен сам позаботиться о Маринкиной безопасности. Еще бы! Через каких-нибудь четверть часа от девчонки мог остаться лишь обескровленный, расчлененный труп.

«Дурак, свинья и скотина», – сказал себе Альгирдас, имея в виду отнюдь не Орнольфа, – «тупая скотина», – уточнил он, подумав.

Часок поразмышлял на эту тему, сломал от злости стол и разодрал на куски кожаное кресло. А когда перестал психовать, вылез в окно и поехал развеяться.

«Можно с тобой?» – подергав за ниточку, спросила Маринка.

Что ж, до заката ей ничего не угрожало.

– Куда поедем? – сегодня Маринка быстрее разобралась с застежками шлема.

«А куда бы хотелось?»

– Мне без разницы. А ты почему сегодня в шлеме?

«Ты всегда так много говоришь?»

Они выехали из ворот, и Альгирдас сразу выжал из байка все, на что тот был способен. На такой скорости, да по здешним «с горки на горку» дорогам – тут уж не до отвода глаз, потому и в шлеме. Не то чтобы шлем выручал, Орнольф как-то обмолвился, что Паука, наверное, даже в космический скафандр упаковывать бесполезно, все равно впечатление он будет производить сногсшибательное. В общем, толку от шлема немного, но иллюзию защиты он создает. Если знаешь, что твоего лица не видно, начинаешь воображать, будто на тебя и внимания особого не обратят.

Далеко, в своем мире, Волк убивал людей. Он был доволен. Он был растерян. Мечтал о чем-то и понимал, что мечта его смешна и несбыточна. Был счастлив. И сердце его кровоточило. А сюда – эхом, отблесками, далекими зарницами – доносилось то, что Альгирдас мог принять и понять, и чему не хотелось сопротивляться.

Есть машина, есть дорога, есть небо над дорогой. Ну, так лети, пока можешь летать! Быстрее! Еще быстрее! Подойди к пределу и перешагни его – вперед, в пропасть, в полет, на камни внизу или в небо над головой, – только быстрее! Давай же!

И Маринка вскрикивала от страха и восторга. Альгирдас слышал ее голос, чувствовал биение крови, казалось, еще чуть-чуть и он сможет увидеть ее мысли. Это было опасно, как было опасно все, что связывало с Волком. И не всегда он различал, кто летит по дороге, в чьих руках бьется уходящая жизнь, для кого ветер поет в унисон с ревущим двигателем, на кого волна за волной накатываются кровь, ужас и сладкая чужая боль. Кто из них где? И чья женщина прижалась к спине – такая близкая и живая, такая далекая, погибшая десять лет назад.

Если Волк сейчас уходит, то куда он уйдет? В другой мир? Или в другое тело?

– Мас эйнли мэй?! – рассмеялся Альгирдас, – Торру!* []

Это был не бой. Это было… как танец вслепую. Жестокий и чувственный танец с партнером, знающим тебя как себя самого. С противником, которого ты знаешь лучше, чем знаешь себя.

И Альгирдас знал, что победит. И Волк знал, что победит. И тварный мир все больше походил на Межу – такой же реальный и такой же необязательный, – только скорость, машина и небо были сейчас важны. И еще девочка за спиной – близкая, живая, ненастоящая…

Когда понеслась за ними сине-белая машина с мигалками, призывая остановиться и выехать на обочину, Альгирдас уже знал, что он победил. Волк признал поражение и сейчас открывал себе путь сквозь межмирье.

* * *

В этот раз встреча с ГАИ пошла как-то не так. Начать с того, что патрульных смутили Маришкины документы. Да, ей выдали те самые «корки», на которые граждане России и стран ближнего зарубежья с некоторых пор реагировали… адекватно. То есть чувствовали некоторую напряженность в районе диафрагмы. Так бывает, когда волнуешься или боишься.

Сейчас Маришка была полноправным сотрудником МЧС, и то, что ей всего девятнадцать значения, не имело. Другое дело, что она не представляла, как извлечь пользу из документов и своего звания. А ведь лейтенант МЧС – это куда круче, чем сержант патрульно-постовой службы.

Ее документы посмотрели и вернули. А вот водительское удостоверение Альгирдаса возвращать не спешили. Поглядывали странно. В смысле, совершенно нормально, с учетом того, что это ж Альгирдас. Смотрели, не отрываясь. Как-то неуверенно попросили подождать. И ждать пришлось недолго, почти сразу подъехал дядька с майорскими звездочками и очень вежливо попросил проехать с ним «до выяснения».

Нет, определенно, все шло как-то не так. И Альгирдас это тоже понял. Но прежде чем он успел сделать что-нибудь ужасное, Маришка бодро согласилась ехать куда угодно и что угодно выяснять. Она, если честно, здорово испугалась. За этих гаишников, и отдельно – за майора. Потому что тот Альгирдаса взглядом просто-таки сожрал. Целиком.

А в волосах Паука, в черных, оплетенных серебряными цепочками косах, так и не погасшие со вчерашнего вечера, мерцали и переливались неяркие огоньки. Ох, зря его попросили снять шлем!

…Ну, и что? И ничего. Под конвоем двух машин, одной – патрульной, и одной – майорской, они доехали до ближайшего поста. Около двухэтажной будочки – стеклянный верх на бетонном основании – стояла черная, с тонированными стеклами иномарка, выглядевшая очень официально и совершенно неуместно на фоне заросших диким лесом сопок и серо-синего бурного моря. Возле машины топтались два молодых мужика в одинаковых кожанках. Оба курили. И оба без всякого интереса проводили Маришку с Альгирдасом взглядами…

Стоп.

Прежде чем войти в дверь Маришка задержалась и внимательно посмотрела на этих двоих. Что-то с ними было… не то что-то. Маришка сейчас чувствовала себя так, словно держит на поводке дракона или еще что-нибудь в этом роде. Как в том мультике, в «Шреке»: «У меня здесь дракон и боюсь, что мне придется его применить». Она знала, что Альгирдас ждет только разрешения действовать по своему усмотрению. Странное такое, довольно приятное чувство – быть хозяйкой ситуации, удерживать Паука от неосмотрительных поступков, как будто она и впрямь что-то решает. Интересно, Орнольф так же себя чувствует?

Ах, вот оно что!..

И прежде, чем пауза стала неприличной, Маришка вошла в будочку. Там внутри было накурено и холодно, ужасно неуютно – ну, да фиг бы с ним.

Эти двое мужиков возле иномарки, они посмотрели на Альгирдаса… никак. То есть, как если бы он был обычным человеком. Как если бы в нем не было ничего особенного.

Интересные дела!

– У меня такое впечатление, что вы чего-то не договариваете, – с невыносимой улыбкой мурлыкнул Альгирдас, забирая свои документы. – Не желаете облегчить душу чистосердечным признанием?

Маришка задумалась, а не работал ли Паук в незапамятные времена каким-нибудь там инквизитором? Уж очень пакостно он это сказал. Так, как будто без чистосердечного признания гореть гаишникам на костре на мокрых дровах. Ну, чего наглеет, спрашивается? Ясно же, что ничего не ясно! Привезли сюда неизвестно зачем, оштрафовали за превышение скорости и отпустили. Что к чему? Почему? Однако это же не повод выпендриваться.

– Да мы-то что? – пробормотал сержант. – Нам приказано, мы делаем. Извините.

Было как-то липко.

Когда Альгирдас приобнял ее за плечи и вывел на улицу, неприятное ощущение прошло. Но память осталась.

– Это всегда так? – спросила Маришка, усаживаясь в седло.

Альгирдас понял. Щелкнул ее по шлему.

– Все-таки ты слишком много болтаешь. Да, так почти всегда.

«Так» – это липкие взгляды, и липкое дыхание, и липкие дрожащие руки, от чьих «случайных» прикосновений Паук ускользал с легкостью рыбки в прозрачной воде. Это судорожные, жалкие попытки сказать хоть что-нибудь, задержать еще хоть на минуту, услышать его голос, еще разок заглянуть в глаза – беспомощно, по-собачьи.

– Чего они хотели?

– Я понятия не имею, – ответила Маришка. – Они могли бы оштрафовать нас прямо там, где остановили. И к чему там этот майор? … А тех мужиков ты видел? Вон там стояли.

– Видел, – Альгирдас пожал плечами, – они-то при чем?

– Не знаю. Слушай, давай покурим, а? Не знаю, при чем, но они какие-то странные. Мне не понравились.

Альгирдас только ухмыльнулся, доставая свой портсигар.

А когда докурили, он надел шлем и с нехорошим весельем глянул на Маришку.

– За что они хотели денег? За превышение скорости?

И опустил затененный щиток, как рыцарское забрало.

«Сузуки» рванул с места в карьер, оставив на асфальте черные, дымящиеся полосы. За три секунды разогнался до двухсот километров и исчез за поворотом.

Люди на посту обалдело переглянулись.

– Задержать? – с надеждой спросил сержант.

– Я т-тебе задержу, – рявкнул майор. – Я тебе…

* * *

А Орнольф – он умный. Он, наверное, умнее всех.

Малышка все новости выложила с порога. Попыталась выложить, но рыжий велел сначала переодеться, потом умыться, потом – в столовую, и до конца обеда ничего не желал слушать.

Альгирдас в столовую, естественно, не пошел. Сидел в курительной, пил коньяк с кофе и ожидал живых. Волка он проводил в последний путь еще по дороге домой. Пора было призывать Змея и докладывать об успехах.

Все ограничения сняты. В чужом мире Волк не сможет защищаться, там ему некуда прятаться, и главное, уйдя туда, он выпал из здешней запутанной цепочки причин и следствий. На него больше не распространяются никакие законы. Беззащитный, он из хищника стал добычей.

Отлично!

Это именно то, чего хотел Змей. За исключением того, что Змей предпочел бы получить сына мертвым. Но хватит уже думать об этом. Мало ли, кто что предпочитает.

Злой насмешкой судьбы, той самой, что, формально подчинена Змею, а реально – никому, было то, что уйти Волка вынудил очень необычный смертный. Мальчик из семьи, которую связывает со Змеем довольно близкая дружба. Да-да, и так бывает! Пасынок Змея был с этим парнем чуть не в побратимах. Сам Змей, в человеческом облике и под человеческим именем, разумеется, держит мальчика за племянника. И вот, извольте, такой поворот событий, аж смешно.

Было бы смешно. Если б не было грустно.

Они могли бы стать друзьями – тот парень и Волк. Могли, должны были, а вместо этого один из них убивал другого. И уверен, что убил. И считает, что сделал как должно.

Впрочем, так оно, наверное, и есть.

Теплые пальцы скользнули по лицу, и Альгирдас улыбнулся, прижавшись губами к ладони Орнольфа.

– О чем задумался? – датчанин вынул у него из рук почти дотлевшую сигарету с длинным столбиком пепла. – Обожжешься.

– Волк ушел.

– Живой?

– Относительно.

– Ну, хвала богам. Ты связался со Змеем?

– Нет.

Орнольф понимающе кивнул.

А Малышка уже рассказывала о сегодняшних событиях, подпрыгивала от нетерпения, щелкая зажигалкой и все забывая прикурить. Пришлось забрать у нее сигарету, прикурить и вернуть обратно. Наглая девчонка даже не поблагодарила. Только кивнула и затянулась, продолжая рассказ.

Умный Орнольф выслушал все до конца. Все, вплоть до вороха дурацких вопросов. Под некоторыми из них, по правде говоря, Альгирдас готов был подписаться, так что не такие уж они были дурацкие. Выслушал, посмотрел на Маринку, посмотрел на Альгирдаса. Покачал головой:

– Удивляюсь я на вас иногда. Ну, ладно – Паук у нас волшебное дитя, далекое от мирской суетности, но ты-то, Мариша, неужели два и два сложить не можешь?

Альгирдас подумал, не обидеться ли. Решил, что стоит. Подумал еще. Решил, что это будет действительно по-детски. Подумал еще…

– Не обижайся, – попросил Орнольф.

– На тебя что ли? Помечтай!

Решил не обижаться.

– Позавчера в Прибрежном тебя настойчиво зазывали в гости. Припоминаешь?

– Та девочка… Ольга Бекешева. И что?

– А ты, Мариша, помнится, нелицеприятно ее охарактеризовала и тоже назвала по имени.

– Мне кассирша сказала, – буркнула Маринка, – не люблю я блондинок.

– Зря, – заметил Альгирдас.

Орнольф поглядел на них обоих и вздохнул.

– Бекешев – здешний царь и немножко бог. Нет, Хельг, не в том смысле, в каком ты привык. Просто мужик оказался в нужном месте в нужное время и сумел не сглупить. Ольга – его дочь. Единственная. Наследница и любимица. Эти сведения ты, Мариша, могла получить, в буквальном смысле, не отходя от кассы. Дальше объяснять или сами поймете?

– Принцесса захотела красивую куклу, – хмыкнул Альгирдас.

– Не в первый раз.

– А ГАИ при чем? – удивилась Маринка. И хлопнула себя по лбу: – Всё! Поняла! Это их мое звание с толку сбило, да? Поэтому и майор. А те ребята, они нас дожидались, но им из-за меня дали отбой. И что теперь?

– Это зависит от того, насколько сильное впечатление Хельг произвел на принцессу. Может статься, тебе в ближайшее время позвонит какой-нибудь старший по званию и прикажет явиться в Прибрежный. Просто в гости. Вместе с Пауком. А может, так обойдется. Зря ли Хельг серьгу носит?

– Да, кстати, о серьге! А ведь те парни – им по фиг было. Альгирдас, ты заметил?

– На серьгу? – уточнил Орнольф.

– На Паука.

– Это как так?! – рыжие брови поползли вверх. – Ты уверена?

Маринка в ответ только фыркнула.

– Интересно, – протянул Орнольф, покусывая губу, – оч-чень интересно! Если, конечно, ты не ошиблась. Хельг, такая реакция на тебя не кажется мне нормальной.

Альгирдас со времен истребления Гвинн Брэйрэ не мог припомнить, чтобы на него реагировали нормально. За тысячу лет – ни разу. Исключая Орнольфа, разумеется.

А тот продолжал невозмутимо:

– Все остальные, кто имел с вами дело, вели себя так, как должно. Теряли дар речи и способность соображать, а потом думали только о том, как заполучить тебя, Хельг, в свое распоряжение хотя бы на пару часов.

Маринка покраснела, и это оказалось неожиданно неприятным.

Чего ты смущаешься, девочка? Рыжий говорит чистую правду, будь она трижды неладна. Все хотят Паука. Это, в общем, и есть то, что Орнольф называет «нормальной реакцией». Давно ли только он стал считать ее нормальной? А черт его поймет! Они как-то не касались этой скользкой темы. С фейри проблем никогда не возникало, а общение со смертными для Альгирдаса сводилось к тому, что он наблюдал их издалека во время охоты.

– Таковы смертные, – вслед за его мыслями произнес Орнольф.

И возникшая пауза показалась очень неприятной. Рыжий собирался сказать гадость, совершенно точно – гадость, и думал сейчас, как бы ее преподнести помягче. Он умеет выбирать слова, только если уж доходит до неприятных тем, слова становятся не важны. А с другой стороны, все, что говорит и делает рыжий, говорится и делается во благо и на пользу – во благо тебя и на пользу тебе, Паук, и иногда ничего не остается, кроме как напоминать себе об этом…

Чтобы не убить, разозлившись.

Чтобы не звереть от боли и отвращения к себе.

Чтобы не начать себя жалеть.

Хм… выглядит так, словно убийство – не худшее, что есть в списке.

– Вот уж кому не хотелось объяснять очевидного, так это тебе, – Орнольф глядел на Маринку, – пришлось, однако. Ладно… Мариша, ты уверена, что они вообще не проявляли интереса? Потому что, если, скажем, у них было желание убить или побить Хельга – это, в общем, тоже вполне естественно.

– Мило с твоей стороны! – не выдержал Альгирдас.

Ну а как еще прикажете реагировать на такое заявление? И девчонка хихикает, как будто рыжий сказал что-то смешное.

– Хельг, – в голосе Орнольфа терпение, круто замешанное на чувстве вины, – я хочу сказать, что это тоже нормальная реакция на твою внешность и поведение.

Вот теперь Альгирдас начал злиться. И от этого «тоже», и оттого, что сам виноват в том, что даже рыжий считает нормальными ситуации совершенно неприемлемые, и оттого, что ничего, ровным счетом ничего не может сделать, чтобы как-то все исправить.

А еще – оттого, что не сразу нашел в себе силы вывернуться из-под защиты теплых рук.

Да что с ним происходит сегодня?! Истеричная барышня, так перетак, а не предпоследний Гвинн Брэйрэ. Самому себя стыдно!

…Выскользнул, протек сквозь пальцы, стряхнул руку, что пыталась удержать. Снова злится, снова сказано не то и сделано не то, но как по-другому, Эйни?

Маленький, злой – красивый.

Он бесится из-за своего прозвища, уже целую вечность бесится, но ни разу не взял на себя труд задуматься: а почему, собственно, Орнольф зовет его так? Почему сравнивает с маленькой птицей? Почему защищает даже тогда, когда уверен, что Паук не нуждается в защите? Почему к самым диким выходкам относится со снисходительным терпением, которое, надо сказать, бесит Хельга даже больше, чем попытки помешать ему делать глупости?

Все ведь очень просто, только Хельг никак не может этого понять.

Его красота пробуждает в людях все самое… лучшее, худшее, прекрасное, отвратительное, чистое, грязное… Все самое.

Рядом с ним можно возвыситься и подняться над собой, в несколько шагов пройти путь к совершенству, на который боги отводят человеку всю жизнь и на котором далеко не каждый способен добраться до цели.

Рядом с ним можно почувствовать свою низость и опуститься еще ниже под тяжестью собственного уродства, и сказать себе: мне можно все, такой жалкой твари как я позволена любая мерзость.

Его можно полюбить. И сойти с ума от этой любви.

Его можно возненавидеть. И сойти с ума от ненависти. Потому что в случае с Хельгом ненависть – это тоже любовь.

О нем можно грезить.

И можно пытаться уничтожить его. Как Дигр когда-то. Как многие за эти века. Есть люди, которым хочется разрушать. Просто оттого, что совершенство существует и уязвимо. Благие боги, как он уязвим! Но этого Хельг тоже не понимает.

Его длинные пальцы созданы для того, чтобы их сломали. Тонкие руки как будто умоляют об оковах. А белая кожа такая гладкая и нежная, что просто необходимо изуродовать ее рубцами и ранами.

Только вот Хельг не видит себя со стороны. А свое дивное тело и свет души, отмеченной адской печатью, он осознает совсем не так, как окружающие. Какая уж там хрупкость, откуда уязвимость, если даже среди высоких фейри немногие отважатся в одиночку выйти против Паука Гвинн Брэйрэ.

Его длинные пальцы пробивают насквозь стальные листы. Тонкие руки разорвут любые оковы. А белую, гладкую, такую нежную с виду кожу не берут ни ножи, ни когти. И даже пуля – не всякая.

Он создан, чтобы править и сражаться. С правлением давным-давно покончено, но со сражениями – никогда.

Боец. Охотник. Упырь. Победитель.

Эйни. Птица-синица. Хищная, и такая любимая птаха…

– Похоже, что эти ребята действительно не испытывали в отношении тебя ровно никаких эмоций. Примерно так люди и реагируют на людей. На обычных людей, Хельг.

– В кои-то веки!

Голос, конечно же, сочится ядом. Но он доволен. И не хочется злить его еще больше, но придется:

– Ты же сам понимаешь, что это неправильно. Кто реагирует на тебя подобным образом?

– Фейри. И ты, когда бьешь ни за что.

Напомнить ему, что в последний раз «ни за что» он получил во времена монгольского нашествия, когда нарушил правило невмешательства и защитил свою землю? Нет, пожалуй, не стоит.

– Еще мертвецы. Но эти-то были живые.

– Уверен?

В ответ лишь презрительный взгляд.

– Значит, это фейри, – подвел итог Орнольф.

– Это не фейри. И не мертвецы.

– Но и не люди. Хельг, так не бывает.

– Гррр, – ответил Паук, демонстрируя лучшие черты своей упырьей натуры, а именно: рык, тихий, но неприятно низкий, клыки в полпальца длиной, и неприязненное выражение лица.

– Не бойся, – сказал Орнольф Марине. – С ним случается. Это не опасно.

– Мне не нравится, – Хельг вновь заговорил по-человечески, правда, не заботясь о согласовании слов. – Что-то случилось. Здесь не должно быть колдунов. Не было.

– Когда ты проверял в последний раз?

– Пять лет назад.

Глаза его нехорошо посветлели. Орнольф почти увидел, как расползаются из дома нити паутины. Паук искал двоих смертных, которых видел лишь мельком. Хотел взглянуть на них еще разок, на сей раз не глазами. Тактильным ощущениям он до сих пор доверяет больше, чем зрению и правильно делает, надо заметить.

Но прежде чем Орнольф успел начать объяснения для Марины, которая – беда с этими детьми! – уже опять ничего не понимала, Хельг вскочил на ноги, судорожно сжав кулаки. Это значит, кончики пальцев его больно ударило отдачей. И это означало, что он никого не нашел. А такого быть не могло, если только парней не убили.

Ох, злые боги, сумасшедший Паук вообразит сейчас…

– Ты их не убивал! – как можно жестче напомнил Орнольф. – Ты. Никого. Не убил. Лучше подумай, может, они – одержимые?

– Нет.

– Лишенные душ?

– Нет.

– А зомби? – подала голос Марина. – Может, они зомби?

Альгирдас хотел было сказать… и передумал. Орнольф соображал не так быстро, но он тоже успел закрыть рот раньше, чем возразил. Дикое предположение Малышки, наслушавшейся страшных историй и лишь поверхностно знакомой с тонкой наукой чародейства, при внимательном рассмотрении показалось не таким уж диким.

Люди без души не способны чувствовать. Неважно, о каких чувствах речь. Они ведь живые, так что лишены даже обычной для мертвецов ненависти ко всем, кто еще не умер. И точно так же недоступны им и похоть, и любовь, и злоба, и зависть – и все, что еще можно вспомнить. Но прикажи зомби вести себя по-человечески, и они будут делать все, чтобы казаться людьми.

Все так, но здесь не Гаити, не Майами и не Луизиана, и местные духи вряд ли достаточно гостеприимны, чтобы принять на своей земле чужаков. А без помощи Барона Самеди человеческую душу не заточишь в бутыль – это вам не джинн из сказки.

– Здешние духи давно сбежали отсюда, Хельг. Еще в прошлом веке. Я же рассказывал тебе о «борьбе с суевериями».

Да… рыжий рассказывал. И направляли эту борьбу охотники, выпестованные когда-то самим Пауком. Они отлично справились, они действительно сделали много полезного. И они зарвались, за что и поплатились…

Нет. Не надо об этом. Это не важно.

Важно то, что теперь здесь некому встретить незваных гостей, особенно, если эти гости пришли совсем недавно.

Но кто их позвал? И зачем? Зачем кому-то делать зомби из молодых парней?

– Забыл о Дювалье? – поинтересовался Орнольф.

Да нет, конечно, не забыл. Умный был мужик, Папаша Дювалье, и маги у него на службе состояли – как на подбор. Другое дело, что использование дешевой рабочей силы выгодно где-нибудь на плантациях, а здесь какие плантации?

– Зомби много чего могут. Не только тростник рубить.

Тоже верно.

– Но я слежу за унганами… – Альгирдас решил наконец озвучить размышления. Маринка-то не понимает его с одного только взгляда, – и за мамба, и за бокорами тоже. Их немного – настоящих, тех, кто способен делать зомби. И уж точно ни одного такого нет здесь.

– Если я спрошу, уверен ли ты в этом…

– Побью.

– Люблю тебя за постоянство, – хмыкнул Орнольф. – Просто хотелось убедиться, что ты не забыл о современных скоростях распространения информации. Особенно вредной информации.

– Я не забыл.

– Я понял.

– А вам не кажется подозрительным, – вновь заговорила Малышка, – то, что Альгирдасом заинтересовались почти сразу, как только мы здесь появились? Сразу после… – она помялась, – после того, как он помог… Волку.

– После того, как мы помогли Волку. Без тебя ничего бы не вышло.

– Ну… да. Нет. То есть, я просто хочу сказать, мы же ведь перешли дорогу тому человеку, за которым охотятся Норданы. Помешали ему.

– Это день здравых мыслей в устах младенца, – как-то даже мрачно сказал Орнольф. – Мне гордиться тобой, ребенок, или уже начинать бояться?

– Да иди ты… – буркнула Малышка, чем вызвала полное одобрение Альгирдаса. И правильно! С рыжим иначе нельзя – зазнается.

Все, что Маришка знала о зомби, исчерпывалось упоминанием о них во вводных лекциях по ритуальной магии. Оттуда и запало в память, что для создания зомби нужно пленить душу человека. Запало – и всплыло. Да как вовремя!

Было очень приятно, что и Орнольф, и даже Альгирдас, взглянули на нее, ну, пусть не с уважением, но уж точно с удивлением.

И очень обидно, что ее не захотели взять с собой. Альгирдас сказал, что ей нужно отдохнуть, что пора браться за учебу, что уже час дня, а она еще ничего не сделала. Последнее было совсем уж глупо. И главное, ну ладно бы Орнольф говорил ей, что делать, а то ведь Альгирдас – почти союзник! Как на байке гонять по мокрой дороге, так он не беспокоится, а как ехать на поиски унгана, так она – ребенок, и ей надо учиться.

– Лучше бы вам меня взять, – позаимствованным у Олега специальным голосом сказала Маришка.

Это был очень убедительный голос, и у Олега он срабатывал безотказно. Правда, эти двое, услышав Маришку, почему-то развеселились. Однако, посмеявшись, Орнольф изрек:

– Нечего тебе там делать, но ладно, поехали, – и объяснил, обращаясь к Альгирдасу: – Надо же девочке тренироваться.

Тренировка началась, пока машина выруливала на шоссе, с объяснения того, что к голосу прилагается еще и взгляд, и странно было ей после двух месяцев учебы у лучшего наставника, какого только можно придумать, позабыть об этом. Объяснял Альгирдас. Он же упомянутый взгляд продемонстрировал, и – вот гадство! – Маришке немедленно захотелось остаться дома.

То есть, Альгирдас сказал:

– Лучше бы тебе не ездить с нами.

И – да, он был прав: ей, конечно, лучше было бы с ними не ездить.

– Теперь – сама, – велел Орнольф, не оборачиваясь, – давай, убеди Паука в том, что это ему лучше дома сидеть.

Маришка повелась как маленькая и вплоть до знакомого поста ГАИ честно пыталась выполнить задание. Пока Орнольф не велел им с Альгирдасом отвести глаза милиции и не объяснил, что убедить Паука не лезть, куда не надо – задача непосильная даже для него.

А отводить глаза в такой спешке оказалось почему-то проще, чем на занятиях. Хотя Маришка ужасно волновалась, что у нее ничего не выйдет.

Тот же самый сержант заглянул в окошко, проверил у Орнольфа документы (почему-то оказавшиеся российскими), поинтересовался, за какой надобностью тот едет в Прибрежный, и отпустил, не найдя к чему прицепиться. Может, он и не собирался цепляться?

И снова они ехали по центральной улице. Медленно ехали. И так же медленно, чтобы Маришка как следует запомнила формулу, Орнольф творил заклинание, скрывающее от чужих взглядов их машину.

Альгирдас откровенно скучал. Потом потерял терпение, и в полутьме салона засветилось то самое заклинание, только не в виде формулы, а в виде разноцветного узора.

– Вот, – сказал Паук, подсвечивая каждый виток заклятия, – и вот, и вот. Все очень просто. Забудь дурацкие числа и запоминай так.

Никогда раньше Маришка не слышала о том, чтобы магию изображали как картинку. Магия – это вибрации, а не цвет и не узор. Это было все равно, что умножать погонные метры на землекопов. Но это было действительно очень просто. Куда понятнее формулы.

И сразу запомнилось.

Пока она воспроизводила заклинание, Орнольф с Альгирдасом немного поспорили о том, насколько это неправильно – показывать «ребенку» чары в том виде, в каком она все равно никогда не сможет их воспринимать. На удивленный вопрос Альгирдаса, давно ли Орнольф воспринимает чары как набор циферок, датчанин ответа не нашел, и спор угас.

В общем, ничего страшного пока что не случилось, а наоборот было весело и интересно. Чистый, ухоженный городок – как за границей. Хорошая дорога, много деревьев, дома как новые, причем не только со стороны фасадов. И даже рамы в окнах – все у всех одного цвета.

Они проехали по центральной улице и по двум, идущим параллельно с ней, попетляли по дворам. Орнольф что-то искал, но что именно – Маришка не спрашивала. Ее просто нравилось сидеть у приоткрытого окна и курить, глядя на улицу. У другого окна, тоже с сигаретой, устроился Альгирдас. В салоне сладковато и приятно пахло травкой. Когда-то, еще на журфаке, Маришку вставляло от одного только запаха, достаточно было посидеть в комнате, где компанией курят травку, чтобы беспричинно развеселиться и начать бедокурить, а сейчас – никакого эффекта.

– Чисто в городе, – сообщил Орнольф, – что и следовало ожидать. Глянем на комбинат, а там решим, что делать.

– Ты за рулем, – протянул Альгирдас, ухмыляясь.

– Спасибо, что напомнил.

Интересно, они что, не могут не собачиться?

– Есть! – напряженно произнес Альгирдас. – Рыжий, очень медленно вон за тем парнем в сером.

Парень, одетый в камуфляж с какой-то пестрой нашивкой на рукаве, прогулочным шагом шел по тротуару, отделенному от проезжей части аллеей невысоких сосенок. Городок остался позади, прямая ухоженная дорога вела, по-видимому, к комбинату.

Проникнувшись разом изменившейся атмосферой в салоне, Маришка тоже стала пристально смотреть на предполагаемого зомби. Альгирдас же зомби собирался искать?

Паук издал звук, ужасно похожий на змеиное шипение – впервые довелось услышать такое позавчера утром… вечером?.. в общем, здесь, когда они с Орнольфом поругались из-за сигарет. Но там это было в большом холле, а здесь – в полуметре от Маришки. И прозвучало пугающе.

– Не смотри туда, – перевел Орнольф, не оборачиваясь, – вообще лучше не думай о нем.

– Это внутри, – пробормотал Альгирдас, – за воротами, на воротах жжется… – он снова зашипел, и Маришка поежилась, – рыжий, карту!

Карта развернулась прямо перед спинками передних сидений. Как в компьютере – трехмерная, полупрозрачная, Маришка успела рассмотреть на ней несколько больших зданий, прежде чем Паук ткнул пальцем в одно из них, и карта погасла. Только в глазах еще какое-то время плавали цветные точечки.

– Это глубоко на территории, – Орнольф остановил машину, – предлагаю отвезти девочку домой и вернуться.

Парень в форме, тем временем, развернулся и так же неспешно побрел обратно. На их машину он не обратил никакого внимания. Ах, да – отвод глаз!

– Он что, зомби? – не выдержала Маришка.

– Его душа находится под контролем, в полукилометре отсюда, – как-то нервно ответил Альгирдас, – таких людей принято называть «зомби». Маринка, давай все вопросы потом, ладно? Орнольф, их там тысячи! Ты до сих пор ничего не видишь?

– Абсолютно, – Орнольф во все глаза всматривался куда-то вперед и вверх, – обычный фон – где-то посильнее, где-то послабее. Хранилище даже с десятком контейнеров должно гудеть, как улей. Кроме того, малыш, тысячи – это… нереально. Да и зачем их столько?

– Ты у меня спрашиваешь? – голос Альгирдаса был совсем нехорошим. – Это же твои разлюбезные смертные. Я понятия не имею, чем они занимаются в своих городах. Поехали отсюда!

И они поехали. Маришке даже в голову не пришло воспротивиться возвращению домой. Честно сказать, показалось, что сейчас самое время поработать над курсовой.

 

ГЛАВА 7

Плечом к плечу они шагали по чистым, прямым коридорам. Слишком низкие потолки, слишком яркий свет ламп, слишком блестящие стены. Все здесь было плохо, все выхолощено и высушено до неприятного покалывания на языке, и оба непроизвольно ускоряли шаги, спешили добраться до места, сделать свою работу и уйти отсюда.

Орнольф, правда, надеялся, что им не придется выполнять работу так, как понимает это Хельг. А тот, по всему судя, шел убивать. Нет, не зомби – они как раз были жертвами, которых предстояло спасти. Их души и тела нуждались в освобождении.

Хельг понимает это? Да, это он понимает. О душах Паук знает больше, чем Орнольф, может быть, даже больше, чем Артур. Хельг не понимает, что за мразь посмела такое с людьми проделать.

Смертным, наверное, трудно было бы понять логику Паука, когда-то одобрительно отзывавшегося о Дювалье, а сейчас намеренного покарать другого смертного за те же деяния. Орнольф, хоть и не был смертным, тоже не очень понимал побратима, но он давно уже и не пытался понять. Подданные Дювалье могли защищаться, а значит, правитель был вправе покушаться на их свободу. Подданные Бекешева защищаться не могут – они даже не знают, с чем имеют дело – значит, здешний правитель должен был найти другой способ подчинить себе их души. Честный способ. Не нашел? Жаль.

Вот и все рассуждения. Пойди объясни Пауку, что это называется двойными стандартами. В лучшем случае он пожмет плечами. В худшем – рыкнет и предложит идти к черту.

Может быть, не стоило сравнивать Бекешева с королем? Хельг порой понимает сравнения слишком буквально, а в его представлении король, да и любой правитель, отвечает за все, что происходит в его владениях. Так что, отыскав унгана, надо будет как-то исхитриться и удержать Хельга от поисков его хозяина. Оно, конечно, семь бед – один ответ: тихо взять колдуна все равно ведь не получится, а на фоне штурма комбината смерть Бекешева, пожалуй, не так и бросится в глаза. Но будет лучше, если кто-нибудь другой призовет «короля» к ответу. Не Хельг. И не Орнольф. Не их это дело, чтобы там ни думал Паук. Хотя, конечно, он прав. Бекешев, сотрудничая с колдуном, добровольно отказался от статуса «смертного», и принцип невмешательства больше на него не распространяется.

В коридорах было пусто. Только охранники. Стоят так, чтобы видеть друг друга. С виду – обычные парни, а что стоят неподвижно, так это выучка хорошая. Почему не быть хорошей выучке у внутренней охраны? Ведь берут сюда преимущественно тех, кто отслужил в армии. А что смотрят мимо, так какой же чародей позволит себя увидеть, если хочет без лишнего шума куда-то пролезть? Да и не виноваты эти люди в том, что с ними случилось.

На территорию комбината попасть удалось без проблем. Чего там – перелететь через двойной забор, сбить с толку собак да пересечь широкий двор, полный людей. Орнольф мало разбирался в рыбообрабатывающей промышленности, однако на первый взгляд казалось, что именно рыбой здесь и занимаются. А уж запах не оставлял места для сомнений.

Им, однако, нужно было дальше – через административный корпус и вниз. Под землю. Считается, что никто не способен «отводить глаза» электронным системам наблюдения, но Паук плетет из заготовок Орнольфа такие заклятия, какие и не снились даже лучшим чародеям Гвинн Брэйрэ… впрочем, что там Гвинн Брэйрэ! Они же понятия не имели о видеокамерах и датчиках объема. А у дверей, конечно, охрана.

Хельг перехватил чары клох* [] , каким-то чудом превратив их из смертельного заклятья в тяжелые путы майли. И Орнольф поморщился от острого укола совести: он едва не убил людей. Не отреагируй Паук так вовремя, у дверей остались бы вместо двух смертных – две каменные статуи. Но зомби нельзя ни оглушить, ни усыпить – в сущности, они и так все время спят, и первое, что приходит в голову – это разить насмерть.

Паук щелкнул пальцами, вызывая ближайшего гремлина, и тот мигом убедил тонкую электронику замка в том, что введен нужный код.

Теперь вниз – до упора. На лестнице, разумеется, тоже есть охрана, но пройти мимо них не сложно. Вот двери – это проблема. Их незаметно не откроешь. И снова сплетаются цуу и тэриен, снова сковывают зомби неодолимые путы, но действие замедляющих чар рано или поздно закончится, и тогда все враги, оставшиеся позади, ударят в спину.

Хельг думает об этом? Разумеется. Он полностью полагается на Орнольфа. Задача Молота Данов – защищать Паука. От всего, от чего сам он не сможет себя защитить. И не важно, что вся защита – это вовремя предупредить об опасности, да прикрыть чарами сках. Хельг ценит любую помощь. Он слишком долго сражался один.

А какая дикая мешанина символов на стенах и на дверях, и на ступенях. Зато теперь можно с уверенностью сказать, что здесь используется магия одун, или вуду, как ее еще называют.

Орнольф узнавал, среди абсолютно бессмысленных рисунков, символы множества эшу: Одара и Опии, Элекуна, Эмалона и Элебара. Эшу Окобуру. В знаках не было силы. И это казалось странным, потому что уж кто-кто, а эти духи честны в сделках и не уходят, пока получают плату за то, что делятся силой.

Или здесь их не кормят? Тогда какой смысл в символике? И, бога ради, зачем здесь столько распятий во всех видах? Ведь не для того же, чтобы донимать Паука, который болезненно кривится, проходя каждую новую линию защиты.

Орнольф почувствовал впереди и внизу такую концентрацию оусэи, что воздух казался жидким. Для Хельга это выглядело иначе: для него там мешанина красок, в том виде, в каком он понимает краски.

– Сейчас… – пробормотал Паук.

И точно. Началось. Взвыли сирены и замигали тревожные лампы. Вторжение в подземелья наконец-то было обнаружено.

Орнольф с самого начала готовился к бою. Его целью были маги и духи, целью Паука – маги, духи и люди. В том числе зомби. Но того, что началось после тревожного сигнала, не ожидали ни тот, ни другой. Никаких магов. Всего десяток духов – сильных, но почти неразумных. И довольно много зомби, которые ни Орнольфа, ни Паука просто не видели.

Это было плохо. Это означало, что Пауку не из кого будет высасывать силы. А защиты Орнольфа не долго продержатся под пулями, если Альгирдасу нечем будет с ним поделиться.

Коридоры моментально оказались перекрыты постами и наглухо закрылись все двери, но теперь можно было обойтись без помощи гремлинов. Тончайшие и очень прочные нити паутины резали сталь, как мягкий сыр.

Хуже нет, чем воевать с людьми! Воевать с теми, кого нельзя убивать.

Зомби или те, кто командовал ими, сориентировались в ситуации довольно быстро. Когда Паук взрезал третью дверь, несколько автоматных очередей всадили прямо в образовавшуюся дыру.

Орнольф только тихо выругался, когда дрогнули силовые завесы. А зомби густо заливали коридор свинцом. От грохота ломило в ушах. И, кажется, слышно было, как свистят нити паутины, у самых пальцев срезая стволы. Обман слуха, разумеется, – паутину нельзя услышать. А вот звон пуль, остановленных полями и просыпавшихся на бетонный пол – это не иллюзия. И самое время пожалеть о том, что нет защиты, способной выдержать несколько подобных атак. Разве что в кино. Чары – они всегда против чар. А свинец – против свинца. И не дело чародеям лезть в дела людей. А куда деваться? Вот сейчас – некуда.

«Хельг, хоть один источник!»

«Нет источников, – и улыбка почему-то кажется виноватой. Но он же просто не умеет так улыбаться. – Только духи».

Духи. Да, те самые, что вылетели им навстречу и сразу попали в жадные паучьи лапы. Орнольф торопливо перестраивал защиты, черпая у Паука цуу – десяток духов, не так уж плохо, но очень может быть, что их окажется недостаточно. И ничего живого кругом! Бетон и сталь, Хельг не умеет забирать силу у неживого. Да еще кресты эти, будь они неладны.

Несколько раз удалось воспользоваться обманками и проскочить до следующей баррикады, пока зомби расстреливали человекообразных призраков. А потом завеса пришла в негодность. И, прикрывая Орнольфа, Паук выпал из невидимости. Кувыркнулся под градом пуль, полоснул вокруг себя смертельными нитями, все еще щадя противников, все еще стараясь обезоружить…

Не так это просто, когда твое тело терзают сталь и свинец.

Отброшенный выстрелами к стене, Паук судорожно пытался удержать паутину, но за несколько мгновений, на которые тело вышло из-под контроля, обезумевшие нити успели дважды пронестись по коридору, пластая живую плоть.

Злые боги… нельзя так с людьми.

Орнольф вцепился в эту мысль, удерживаясь на самом краю, на полшага не дойдя до черной слепой ярости. Сумел остановиться. Не вложить все силы в один страшный удар, в огненный вал, который пронесся бы по подземельям, оставив за собой только жирный горячий пепел.

Нельзя! Это – люди.

Они стреляли в Хельга, они…

Люди.

Тонкий ручеек силы иссякал. Все, на двоих уже не хватит.

Паук унесся вперед, едва не обогнав очередную обманку. И Орнольф прикрыл его, насколько мог. Чары – против чар. Но против свинца они тоже помогают.

А перед дверью хранилища был уже не просто заслон – настоящий дот. Бетонная коробка с бойницами. И из чего там стреляли, Орнольф даже не разобрался. Завеса удержала огонь, приняла град из тысячи гранатных осколков, очередной дождь свинца. Разлетелась в клочья. И бетон рассыпался белой крошкой, оставив скелет арматуры.

– Когда ж я сдохну-то? – прохрипел Паук, сползая по стенке. – Рыжий, сейчас сзади набегут.

И хотя богов, конечно, нет – ни добрых, ни злых – никаких, но когда за открывшейся дверью хранилища обнаружились настоящие, живые люди, Орнольф возблагодарил всех несуществующих богов сразу. Кучно. Чтоб никому обидно не было.

А сзади набежали. Еще как набежали!

Эти, живые, они тоже стреляли. Но с ними Паук не церемонился. Нити паутины жадно запульсировали, вытягивая тэриен. Еще! Еще! Орнольф сам едва успел увернуться. Спустя мгновение Хельг разом отдал ему все, что сумел забрать. И этого хватило, чтобы встретить зомби. Чтобы смести их назад по коридору. И наглухо запечатать, сплавить со стеной, только что срезанную дверь.

Правда, магов и здесь не обнаружилось.

– Как думаешь, не помрут? – поинтересовался Хельг, разглядывая упавшие, где стояли, обессиленные тела. Набор был забавный: солдаты в камуфляже, с нашивками, вроде тех, что были у зомби, и штатские в лабораторных халатах. Как они друг друга не съели в одном-то, не сказать, чтоб очень просторном зале?

– А и помрут – не жалко, – буркнул Орнольф.

– Зря ты так.

Выглядел он… как упырь. Ненормально красивый и основательно мертвый. Плащ, разодранный выстрелами чуть не в лапшу, потихоньку восстанавливался, чего нельзя было сказать о самом Хельге. Хотелось верить, что кровь на нем по большей части чужая. И что раны затянулись, хотя бы самые опасные. Спрашивать бесполезно. Сейчас – бесполезно, он только взбесится.

– Сколько их здесь! Это невероятно, – прошелестел Паук, ковыляя вдоль стеллажей. От пола до потолка, от стены до стены – бессчетное количество ящичков. По-прежнему рябит в глазах от символов эшу, и по-прежнему не ощущается в них ни капли силы. Зато уж изнутри, из контейнеров, веет такой мощью, какая таится только в бессмертных душах смертных существ. Наверное, велик соблазн – зачерпнуть горстями и пить, не отрываясь. Судя по Хельгу, так оно и есть. Вон как смотрит. Из-под верхней губы влажно поблескивают острия клыков. Ох, малыш…

А предложи ему взять хоть каплю этой силы, и малыш на пинках прогонит тебя через все хранилище.

– Я только не понял, – Хельг тронул когтем изображение креста и брезгливо поморщился, – а где унган-то? Тут ни одного мага нет.

* * *

Унган все же нашелся. Когда Альгирдас справился с искушением и проследил, куда сходятся ниточки от контейнеров с душами, среди тех, кто был в халатах, обнаружился один человек без таблички на груди. В разбитых очках и с разбитым носом выглядел он довольно жалко. И главное, цуу в нем даже не пахло. Только когда Орнольф, не слишком церемонясь, привел колдуна в чувство, Альгирдас смог уловить в том бледные краски служения. Кому? Вот так сразу и не сказать. В общем, жрец, но плохонький. Настолько плохонький, что даже не разобрал, кто перед ним. Увидев Альгирдаса дернулся было осенить себя крестом, а Орнольфу провякал что-то, то ли угрожая пожаловаться, то ли просто угрожая.

На этом, впрочем, и иссяк. Видимо, вспомнил, как оказался в столь бедственном положении, и что-то там в его мозгах правильно щелкнуло.

– Ну, – сказал Орнольф, и Альгирдас им даже залюбовался, такой он стал пугающий, – рассказывай, мразь!

– Что рассказывать? – жалобно спросил унган.

– Все, – отрезал Орнольф.

Фамилия его была Лизютин, и был он мэнээс. Вечный. Это хуже, чем вечный жид, потому что к последнему хотя бы относятся с пиететом. А быть младшим научным сотрудником и в тридцать лет, и в сорок, и в сорок с хорошим хвостиком – это лишает самоуважения, да и просто уважения. Окружающих. Не говоря уже о близких.

Да, а звали его Григорий Гаврилович.

Но до сорока шести лет оставался он на родной кафедре Гришей, или Гришенькой. И коллеги его не уважали. И студенты не уважали. И сам он себя – не очень. Давно разочаровавшись в науке этнографии, Григорий Гаврилович именно по причине низкого самоуважения не попытался искать счастья на иной какой-нибудь стезе. Так и прозябал в университете, говорил себе, что двигает науку, сам не верил в это, и никто не верил. И черт его разберет, в какой такой прекрасный момент пришло ему в голову, что наука наукой, но ведь не на пустом же месте люди все это придумывали.

Это, говорят, случается во время переходного возраста – начинаешь верить во всякую чушь. А сорок шесть – возраст самый, что ни на есть, переходный.

Началось с безобидного. Экстрасенсы с аурами и прилипающими к животам утюгами. Астрологи, гипнотизеры, таро и Папюс в комплекте. Странное дело: казалось бы, получив высшее образование, должен был Григорий Гаврилович научиться хотя бы систематизировать информацию, отделять, если не зерна от плевел, так хотя бы белое от коричневого. Но на первом этапе своего погружения в мир неведомого был он всеяден, как домохозяйка, стремящаяся похудеть любой ценой, на двадцать килограммов за две недели, с помощью таблеток и чая, но чтобы, пожалуйста, без физических нагрузок и кушать сколько захочется.

И надо ж было случиться такому, что Грише все-таки повезло. Мыкаясь по экстрасенсовским и прочим «магическим» тусовкам, наткнулся Лизютин на человека, кажущегося в этой среде вызывающе чужим. Как будто пришедшим из другого мира. Из мира больших денег и больших дел, настолько же далеких от магии, насколько сам Григорий Гаврилович был далек от большого бизнеса. И именно этот человек оказался настоящим магом.

– Они такие, – рассказывал унган, а Альгирдаса кривило от отвращения, – настоящие – они не похожи на других. Они на людей похожи. Успешных, знаете, как сейчас принято говорить. Успешных, да! Потому что ты, если маг, ты себя чувствуешь… и все соответствует.

И день, когда Лизютин попал на собрание настоящих магов, показался ему лучшим днем в жизни. Он и сейчас вспоминал его с мечтательной улыбкой, как, наверное, вспоминает светская львица свой первый взрослый бал. А уж тогда, тогда чуть не пел от восторга, оказавшись среди людей, не нуждавшихся для подтверждения своей силы ни в нелепых костюмах, ни в громких словах, ни в титулах и званиях, которые так любили в других компаниях.

Просто люди. Хорошо одетые, хорошо выглядящие, в хорошем настроении. Держащиеся свободно и друг с другом, и с ним, новичком – приблудным псом с ближайшей помойки.

А еще там был Владыка. Его называли так за глаза – Владыка. А вообще-то звали его господин Элиато, и сам он просил называть себя именно так. Господин Элиато, а для друзей просто – Адам. Говорили, что он бывший священник. Расстрига. И «Владыка» – это потому, что занимал он в церкви очень большой пост. Говорили, что он знается с силами, которые не снисходят до обычных, пусть даже и настоящих магов. Говорили, что он не человек. Было ли все это правдой – трудно сказать. Лизютин мог поручиться только за то, что Владыка мог выполнить любое желание.

Любое.

Достаточно попросить.

И Григорий Гаврилович попросил. Попросил могущества. Волшебной силы. Он очень хотел стать магом, но только таким, чтобы самому верить в свою силу. Он очень хотел походить на этих людей. Он готов был платить любую цену – действительно любую, хотя бы даже и душу отдать. Вот на душе и сошлись.

– Бред! – фыркнул Орнольф.

«Нет, – хотел сказать Альгирдас, уже протянувший ниточку от унгана к Владыке, – это не бред, он действительно отдал душу…»

Хотел сказать. Но устал так, что даже подумать толком не смог. По натянутой паутине скользнул прямо в сердце заряд иссушающей боли. Последнее, что сумел Альгирдас, прежде, чем свалиться на пол, это запомнить – запомнить существо, попытавшееся убить его.

Орнольф успел его поймать… Он всегда успевает, Молот Данов, он не позволит Пауку упасть… Злые боги, как есть-то хочется, а?

– Так я научился повелевать различными духами, – продолжал Лизютин.

И Орнольфу совсем не понравилось то, как изменился взгляд унгана, когда Эйни сломанной куклой повалился на пол. Кого-то искал Паук – кого-то далекого, уж не Владыку ли, скупщика душ? Да нет, при всей своей наглости, малыш все-таки не сумасшедший. Не настолько сумасшедший, чтобы тянуть паутину к таким существам. Ему бы крови сейчас, но… вот уж чего точно не стоит делать, так это демонстрировать свои отношения под этим жадным, испуганным взглядом. Испуганным. Жадным. И – да, на дне зрачков в блеклых глазах плесенью проступает похотливая зависть. Ну не дерьмо? И этот туда же!

– Что ты устроил здесь? – резко спросил Орнольф, возвращая унгана к реальности. – Зачем? Кто все эти зомби?

Что ж, вполне понятно, зачем. Новая сила требовала применения. Не сразу, конечно, но довольно скоро родился у Григория Гавриловича дерзкий и красивый план. Вообще, надо сказать, что с обретением силы и голова начала работать как-то иначе. Как будто в череп вложили другие мозги. Идеи так и брызгали, так и лезли, теснились, рвались быть реализованными.

А фабрика по производству зомби просто показалась из всех самой глобальной. Если уж браться за что-то, так пусть это будет большое дело.

Самым сложным оказался первый этап: объяснить Бекешеву… Почему именно Бекешеву? Да просто повезло ему. Их, таких, некоронованных королей, в этих диких землях предостаточно. Но вот выбрал Григорий Гаврилович именно его – хваткого, хотя и несколько простоватого мужика. К тому времени он сам уже научился правильно держаться и правильно подавать себя, умел произвести впечатление. И вот надо же – не произвел. На Бекешева – никакого. То ли видал тот в своем королевстве и не такие персоны, приходившие на поклон. То ли просто не впечатляли его, плоть от плоти здешней, суровой и далекой от изысков земли ни самоуверенность жителя столиц, ни деньги, ни предполагаемые возможности и связи.

Денег, если уж на то пошло, у Лизютина тогда особых не было. Связей и возможностей, естественно, тоже. Из столицы же он попросту сбежал, потому что для громадья его планов не подходил ни один большой город.

Как бы там ни было, Бекешев предложил ему не понтоваться, а объяснить толком, чего надо, сколько это будет стоить и какую пользу принесет.

Ну, Лизютин и объяснил.

Король долго смеялся, а потом сказал: да пробуй, хрен ли там – народишку хватает.

К чему Орнольф так и не смог привыкнуть, так это к тому, как люди умудряются не помнить о том, что вокруг них – тоже люди. Такие же как они. Имеющие столько же прав на жизнь. Привыкнуть не смог – научился принимать это как факт, делать на это поправку, учитывать в расчетах. Но по сей день горько недоумевал: как же так вышло, что даже Змей, даже его чудовищный сын человечнее множества настоящих людей.

Сейчас он баюкал на руках слишком человечного вампира и слушал исповедь упыря куда более страшного. Человека. Обычного, в прошлом не слишком удачливого человека. Сколько их – вот таких? Сколько людей на месте вот этого удержались бы от искушения? И стоят ли они того, чтобы защищать их?

Эйни сказал бы, что стоит. В свои двадцать лет Орнольф тоже не сомневался в этом.

А Лизютин начал с малого: с создания для Бекешева небольшой армии. Называлось это безобидными словами «внутренняя охрана». И было в охране всего пятьдесят человек. Пятьдесят зомби. На создание каждого десятка понадобился один заживо погребенный. Итого – пятерых человек ожидала мучительная смерть в заколоченном гробу. На создание каждых двух десятков понадобилась одна женщина, погибшая через отрубание головы. Что ж, и с этим проблем не возникло.

«Народишку» действительно хватало. Кто только не ехал сюда, за большими деньгами, на тяжелые, но серьезные заработки или, наоборот, за легким фартом. За икрой и золотом, за красной рыбой, за пушным зверем или за дешевыми автомобилями с японских свалок. Кто только не пропадал здесь – без вести, в диких лесах, на заброшенных военных базах, в глубоких, холодных реках.

Идею производить солдат уже не для себя Лизютин подал хозяину через несколько месяцев после создания первых пятидесяти зомби.

И Бекешев согласился. Потому что вот это было уже всерьез. И обещало деньги, такие деньги, какие и не снились даже ему, королю лесов, земель и вод, и всего, что в них обитает. Private military companies.* [] В современных условиях, с тех пор, как на планете вновь начались крупные войны, для подобных организаций настали золотые деньки. Грех было не воспользоваться ситуацией.

Он так и сказал, этот, еще испуганный, но уже вполне пришедший в себя человечек: «Грех было не воспользоваться».

И он ни разу не назвал грехом то, что делали он и его хозяин на протяжении нескольких лет. Не назвал грехом убийства погребение живых людей, порабощение чужих душ. И ведь даже не отдает себе отчета, тварь, в каких преступлениях признается. Надеется на что-то? До того уже нагло, жадно, ощупывает взглядом Хельга, свернувшегося на руках Орнольфа, что хочется то ли посмеяться над ним, то ли в зубы сунуть.

Орнольф почти неосознанно прижался губами к виску Паука, к нежной белой коже, под которой не слышно было биения пульса.

«Это – мое. Даже не думай о нем, унган».

Осталась самая малость: уточнить детали обрядов. К чему нужны знаки, в которых нет силы?

Ага. Ну, наконец-то, что-то интересное! Значит, Элиато настаивал на том, чтобы обряды проводились без Данбала Ведо. Странный тип этот Владыка. Уж куда как странный!

Данбала Ведо – главный и обязательный элемент во всех обрядах одун. Он – начало и конец всех вещей, источник силы, местонахождение всех духов. И о том, что с некоторых пор ситуация изменилась, люди, вроде бы, знать не должны. Данбала Ведо – Мировой Змей – стал Жемчужным Господином, но весть об этих переменах среди смертных не распространялась. Тем более что духи до сих пор послушны ему, ведь именно Змей питает их силой. В память о старой дружбе, так он когда-то говорил. Да уж, нелегко ему приходится.

Что же это получается? Значит, появились духи, действующие помимо Змея? Кормящиеся из другой руки? И кто бы мог быть этот кормилец? Уж не та ли тварь, которую ищут Артур и Альберт. Они ведь явились в этот мир по следам некоего отца Адама, бывшего священника, бывшего митрополита. Ах, как оно все нехорошо сходится!

Не хочет, значит, господин Элиато, чтобы Змей знал, что происходит. Не хочет, чтобы Змей знал о том, что нашлись духи, не желающие ждать, пока образумится и перестанет скрываться Волк. Духи, признавшие господином существо, когда-то бывшее человеком, и способствующие его вхождению в силу. Надо думать, это будет интересно Змею.

И уж точно это будет интересно Артуру.

Взгляд унгана Лизютина стал торжествующим. На Орнольфа как из печки дохнуло Силой. Одним быстрым движением колдун вскочил на ноги, но еще быстрее, сверкнув чешуйками плаща, взметнулась тонкая рука Хельга.

Несколько секунд Лизютин оставался на ногах, сверху-вниз глядя на Орнольфа, на облизывающегося Альгирдаса. Из вспоротой когтем артерии хлестала кровь, и Орнольф уже начал опасаться, что унган так и не упадет, пока в теле его останется хоть капля. Однако же нет, против природы не попрешь, колдун не падал просто потому, что не сразу понял, что случилось. А когда понял, схватился за шею, захрипел и свалился на пол.

– Давно бы так, – слабым, но довольным голосом отметил Паук, – я уж думал, помру.

И, вывернувшись из объятий, достал из кармана складной серебряный стаканчик.

– Приятного аппетита, – без энтузиазма пожелал Орнольф.

Лизютин, поганец, дозвался-таки своего господина, взмолился и получил ответ. После чего, как «успешный» жрец, стал пригоден в пищу голодному Пауку.

Вот что называется: хрен угадал.

Орнольф не то, чтобы был против кровопийства и не то, чтобы ревновал. Все-таки есть разница между питьем крови для насыщения и кровавыми поцелуями любви, так что о ревности речи не шло. Просто не любил он просыпающегося в Эйни людоеда.

Ну а здесь, пожалуй, все. Осталось связаться с местными ипэсовцами, пусть пришлют врачей и психологов: освобождение зомби – непростая работа. Души-то отпустить легко, но вот объяснить людям, когда придут они в себя, что с ними случилось и как теперь жить – эта задача даже лучшим из чародеев не по зубам.

Что делать с Бекешевым? Не подпустить к нему Хельга, а там пусть смертные разбираются.

Что делать с отцом Адамом? Хм-м… Интересно, сколько раз задавал себе такой же вопрос Артур Нордан? Надо думать, он давно нашел ответ, вот пусть что-нибудь и делает.

И самое главное: а что сделает сам отец Адам?

– Попытается убить меня, – весело сообщил Хельг. – Я знаю, где он. Я могу до него дотянуться.

– Пока зубы не почистишь, ко мне даже не подходи, – предупредил Орнольф.

– А-ага, – протянул Паук.

И изумительно длинным языком облизнул свой стаканчик изнутри.

Распоряжение о зубах Орнольф отменил незамедлительно.

* * *

Братья Норданы прибыли первыми.

На территории комбината, в связи с боевой тревогой, не осталось уже ни одного лишнего человека. Боевики-зомби, перешедшие под управление Паука, оцепили административный корпус. Под их равнодушными взглядами Альберт нервно поежился и сообщил, что на его взгляд зомби – мертвяки мертвяками, смотреть даже не на что. Что, впрочем, не помешало ему, едва поздоровавшись с Орнольфом, отправиться вниз, в хранилище. Технология изготовления зомби была для Нордана-младшего в новинку.

Несколько минут спустя появились и человеческие маги. Кортеж автомобилей, состоящий в основном из передвижных парамедицинских лабораторий, не без лихости въехал в открытые ворота. Очень быстро машины заняли всю внутреннюю стоянку.

Среди голубых халатов парамедиков, расшитых знаками силы, мелькали пятна военной формы. Жизнь во дворе забила ключом. Слова команд заглушались хлопаньем автомобильных дверец, писком оборудования, руганью, без которой, ясное дело, ни один процесс не обходится.

Артур, в своей орденской форме почти неотличимый от прибывших боевиков, особого внимания не привлекал, пока полковник Эйхлер, командир здешних охотников… точнее, директор Дальневосточного отделения Института прикладной этнографии, не пробился сквозь толпу, направляясь к Орнольфу.

Вот он-то смерил Нордана подозрительным взглядом, увидел сразу и незнакомые нашивки и, мягко говоря, необычную внешность. Однако лицо выдержал. Невозмутимо поздоровался с Орнольфом. Представился Артуру. И сделал паузу, ожидая ответной любезности.

С Касуром он, понятное дело, был знаком. Орнольф всех их знал. Директора региональных подразделений ИПЭ уполномочены были контактировать с ним, потому что на меньшее не соглашался Альгирдас. Как показали январские события, Альгирдас и командиров за людей не очень считал, а уж с кем-то рангом пониже попросту запретил бы разговаривать.

Шляхетский гонор.

– Мое имя Нордан, – сообщил Артур, – я рыцарь ордена Храма. У вас приватный разговор к господину Касуру, сын мой?

На лице Эйхлера отразилась целая гамма чувств. Ясно было, что только рыцарей Храма ему недоставало ко всем неприятностям. Конкурирующая организация, пусть даже под таким претенциозным названием, совершенно точно не должна была оказаться на подведомственной полковнику территории. Это, не говоря о мягком «сын мой», что в устах молодого, здоровенного как дуб парня звучало минимум издевательски.

– У нас не разговор, – опередил Эйхлера датчанин, – у нас доклад о происшествии.

И прежде чем полковник успел вставить хоть слово, коротко изложил ситуацию.

– К вашим услугам, господин полковник, все базы данных, – добавил Орнольф напоследок, – вся информация и необходимые доказательства, кроме, разумеется, технологии зомбирования. Пострадавших – три тысячи человек. Девяносто пять из них находятся сейчас здесь. Пятеро погибли. Местонахождение остальных нам также известно – эти данные там, внизу. Извольте назначить места сбора, где этих людей встретят специалисты, чтобы оказать медицинскую и психологическую помощь. Расходы мы оплатим. Еще что-нибудь вас интересует?

– Отец Артур, – надо отдать должное полковнику, он умел быть дипломатом, – вы позволите нам с господином Касуром переговорить наедине?

– Извольте, – слегка кивнув Орнольфу, Артур отошел подальше. И тут же Эйхлер заговорил совсем другим тоном:

– Вы же понимаете, господин Касур, что сложившаяся ситуация беспрецедентна. За последние четыре месяца это уже второй раз, когда вы требуете от нашей организации действий, выходящих за рамки некоего неписаного договора. Если хотите, нарушающих, status quo.

– Договора? – Орнольф понятия не имел, о каком договоре речь, и вникать сейчас не собирался. Хельг все еще оставался внизу – скрытый от взглядов смертных, он забирал в свои руки контроль над рассеянными по планете зомби. Чем скорее Эйхлер решит организационные проблемы, тем раньше можно будет забрать Паука домой. – О чем вы, полковник? Нет никакого договора.

– Вот именно. А между тем, последние события показывают, что нам с вами необходимо как-то регламентировать отношения. Мы, конечно же, окажем помощь тем, кто в ней сейчас нуждается, и предоставим вам смету, но такие масштабные действия потребуют не только финансовых расходов. Организация не всесильна. Ну а ситуация с лейтенантом Чавдаровой вообще выходит за рамки. Господин Касур, вы не можете просто так прийти и забрать человека, чтобы использовать его в каких-то своих целях. Забрать ребенка…

– Стоп! – сказал Орнольф, поднимая руки. – Я вас понял. Это вы не понимаете. У вас, полковник, есть полчаса на то, чтобы организовать репатриацию зомбированных людей и оказать им помощь. Больше нам говорить не о чем.

«Орнольф! – ворвался в его разум яростный вскрик Хельга. – Здесь демоны!»

И, словно услышав этот крик, сорвался с места Артур, на ходу выхватывая из петли на поясе огромный, сияющий топор.

Ему нельзя было вниз! Нельзя туда, где хранятся контейнеры с душами. Но там, внизу, был Альберт. И только смертник мог встать на дороге Артура.

Орнольф умирать не собирался.

* * *

Альгирдас ничего не имел против демонов – двух-трех. Или четырех. Ну, не больше пяти. Пять – это уже излишество. Десяток сразу, бесплотных, злых, очень сильных почти напугал его.

Почти, потому что испугаться по-настоящему он просто не успел.

Надо было бежать – любой, кто хочет жить, должен убежать от такого количества демонов. Но в зале полно было смертных. И они еще даже не поняли, что произошло.

Оборвав протянутую к зомби паутину, Альгирдас первым делом смел к стенам людей, а после ринулся в бой, думая только о том, что демоны не должны добраться до смертных. Он услышал краем уха возмущенный возглас Альберта, вместе с другими запутавшегося в липких нитях, и предоставил магу самому выбираться из паутины.

Очень скоро тот поддержал его ураганным огнем заклинаний.

Десять…

Атака! Удар пучком нитей в самую суть адской твари. Мгновенный всхлип боли – даже бесплотные чувствуют боль. Девять!

На мгновение – холодная слабость, почти смерть. Это остальные ударили разом прежде чем разлететься в стороны, обжегшись о защиты, выставленные маленьким магом.

Вставай, Паук!

Встать сразу Альгирдас не смог, но это было не так уж важно, главное не останавливаться, не позволять им увидеть себя. Не позволять им увидеть Альберта… Орнольф! Да где же ты?!

Восемь… Альберт, молодец, малыш!

Альгирдас перекатился по полу, змеей увернулся еще от одной атаки. Снова ударил сам. Промахнулся. И даже не удивился этому. На него снова ринулись всем скопом. Того и надо было. Он смерчем ворвался в дурно пахнущий воздух: запах серы – единственный ориентир, но в тесноте достаточно и этого. Закрыв глаза, затанцевал, выстреливая смертельными нитями. Вслепую было легче – так он мог видеть. И видел.

Мерцающие средоточия оусэи, цветные ленты чужих ударов – целая круговерть красок. И снова он не успел увернуться. И снова едва не погиб. Но достал еще одного. И свою уходящую жизнь восполнил чужой, выпитой, как сырое яйцо – только скорлупа треснула, сдавленная паутиной.

Семь…

Альберт, видно положившись на его живучесть, ударил по всем сразу. Смертный не способен убить демона, даже Орнольф не может этого, но ранить, обжечь, напугать, сковать заклинанием – на это Альберта хватит. Он сильный маг. Он, пожалуй, сильнее рыжего. Только рыжий не маг вовсе, рыжий – чародей, а это другое дело…

Шесть… Еще удар. Еще одно сердце хрустит в смертельной хватке нитей. Есть! Осталось пятеро!

Снова шестеро…

Семь…

Восемь…

Девять…

Ох, нет, не надо! Да откуда же они лезут?!

– Альберт! Имэда!* [] – заорал Паук, на миг почувствовав себя так, словно к нему вернулся дар чародейства.

Но Альберту плевать было на его приказы, он бы и на чары наплевал, пожалуй. Радужная, пестрая, слепящая сетка упала сверху, и сразу двое демонов с воплями исчезли в столбах желто-серого дыма и пламени. Мгновенной заминки хватило Альгирдасу, чтобы наконец-то различить в мешанине красок нужные цвета и оттенки.

Оставшиеся семеро ударили все вместе.

Он принял удар. Показалось, что его разорвали на куски, а может, так оно и было, во всяком случае, силовые поля, которыми окружил его маленький маг, залило изнутри кровью… с закрытыми глазами Альгирдас видел ее серебряной. Такой же, как у фейри, как у демонов, когда они во плоти.

Ему самому плоть была уже не нужна.

Жадные, живые нити паутины окрасились в те же цвета, что и ленты вражеских атак. Червями расползлись во все стороны. Что-то хлюпнуло, что-то лопнуло, влажно подалось, и сила, направленная против Паука, вернулась к атакующим сторицей. Сокрушающим ударом одного из врагов вышвырнуло за пределы тварного мира, другого сковало, третьего заставило воплотиться и ринуться врукопашную. На этом он и погорел.

И снова атаковал Альберт, а Паук лишь тихо выругался, когда и его накрыло новой волной. Телу из плоти и крови такая магия не страшна, но все, что было в нем от фейри, корчилось от ожогов. Он успел, прикрывшись этой атакой, сожрать сердце еще одного врага. Заорал от боли, чувствуя, как восстанавливается разорванное тело. Кто уж это сделал – он сам, за счет убитого демона, или Альберт своим заклинанием, – было не разобрать, и Паук слегка испугался.

Успев удивиться, когда на смену пятерым погибшим демонам, явились еще пять, он снова проделал фокус с умноженным отражением удара. Потом в зал наконец-то ворвался разъяренный Орнольф, а следом за ним пылающий золотым и синим огнем рыцарь с топором в руках.

И этот свет обжег сильнее всех заклятий.

Демоны с воплями исчезали, крутясь в огненных столбах, а Альгирдаса раздирало надвое. Кто-то рвал сердце у него из груди. Не бесполезный кусок плоти, гнавший по телу бесполезную кровь, а истинное, живое сердце, отмеченное адской печатью. Душа корчилась, скручиваясь бумажным листом на огне. Он кричал в голос, бесполезно пытаясь свернуть вокруг себя защитный кокон из прочных нитей. Паутина сгорала раньше, чем выстреливала из кончиков пальцев, горела вместе с руками. И Орнольф сгреб его в охапку, потащил прочь из зала, подальше от страшного пламени, под жалящими вспышками нарисованных на стенах крестов. Прошло, кажется, несколько часов, прежде чем они выбрались наконец-то наружу, во двор. Только там Альгирдас пришел в себя и смог встать. И Орнольф снова обнял его, сказал, что он сумасшедший – драться сразу с десятком демонов, – сказал, что он самый смелый проклятый безумец на этой гребаной планете, сказал, что в следующий раз лучше сам убьет его, сказал, что смертных там было два десятка, и что Альгирдас с Альбертом спасли их всех.

Может быть, это искупало убийство пятерых зомби?

Вряд ли.

Хуже всего было то, что Артур… ведь это был Артур, не так ли, тот всесжигающий пламень? Да, конечно, это был святой Артур Нордан. И он одним своим присутствием сломал печати на сосудах с душами. Теперь никто не мог поручиться за безопасность бывших зомби…

А во дворе, оказывается, было множество смертных. И сейчас все они – смотрели. Смотрели, как всегда смотрят на Паука. Даже если он с головы до ног в засыхающей крови, воняет серой и копотью, и кроме плаща одет в невразумительные лохмотья.

Они смотрели. И от этих взглядов черное веселье закипало в груди. Нет уж, не время было сейчас веселиться. И не место. И компания не подходящая.

Глубоко вздохнув, чтобы успокоить незваную, заливающуюся смехом злость, Альгирдас ухмыльнулся в ответ на чужие взгляды. И впился в губы Орнольфа демонстративным, долгим, горьким, как яд поцелуем… сладким, как яд. Темным… как кровь. Заверяя, как печатью, что принадлежит только одному человеку, отчетливо давая понять, насколько далеко простирается право собственности.

Абсолютное право.

Смертные в один голос издали тихий, завороженный стон.

И очнулись.

И такие лица были у них, будто очнулись они голыми на городской площади.

Уже за воротами их догнал командир охотников, полковник Эйхлер. Альгирдас немедленно скользнул в машину и повернул ключ зажигания, но к разговору прислушивался.

– Господин Касур, – позвал полковник, – мы с вами недоговорили…

– И ни хрена не успели сделать, – зло согласился Орнольф. – Вы подготовили план репатриации?

– Практически…

– Где он?

– Он практически готов, господин Касур. Но…

– Мне некогда, – сообщил Орнольф таким голосом, какой раньше Альгирдас знал только за собой. – Из отпущенного получаса у вас осталось еще двадцать две минуты. Вы знаете, где меня искать, Эйхлер. Как только будете готовы, приезжайте, привозите план и смету. Хельг, ты уверен, что хочешь вести?

Это был дурацкий вопрос. Так что ответа Орнольф не дождался.

 

ГЛАВА 8

Развлечений за последние две недели случилось выше головы. И визит на комбинат в Прибрежном в их число не входил. Собственно, Маришка далеко не сразу узнала, каких дел натворили ее любимые маги на фабрике по производству зомби. И узнала совсем не от виновников суматохи.

Дома она тогда не усидела. Ее хватило на два с половиной часа. Ну, может, плюс-минус пять минут – где-то раз в пять минут она на часы и поглядывала. Она честно пыталась заняться курсовой. Потом попробовала читать. Потом минут пятнадцать повисела в вампирском чате – Орнольф ей как-то, еще во времена встреч в башенке, сказал, что настоящих вампиров в этих чатах не встретишь, из чего Маришка сделала вывод, что вампиры существуют. Это было открытием. Неприятным. В институте о таком не рассказывали. В общем, четверть часа поизображав из себя настоящего вампира, она окончательно извелась, взяла в гараже велосипед и поехала покататься.

По пляжу. По песочкам и камешкам. Физические нагрузки способствуют установлению душевного равновесия. А что? Велик классный, дорогой – сама Маришка в жизни бы на такой денег не накопила, – так отчего не воспользоваться, пока есть возможность? Были у нее подозрения, что с велосипедом получится так же, как с теми шпильками. В смысле, Орнольф сразу сказал – это тебе, пока машину водить не научишься. Уже немножко разобравшись в их с Альгирдасом отношении к материальным ценностям, Маришка с замиранием сердца предположила, что в самом скором времени ей с той же легкостью предоставят в пользование автомобиль.

Какой-нибудь. Красивый. И что с ним делать?

А на пляже были какие-то парни и котенок с обвязанной вокруг пуза веревкой. Его раскручивали над головой и бросали в море. Вытаскивали, снова раскручивали и снова бросали.

Ни фига себе забавы у местных! Куда милиция смотрит? Ладно бы детишки так развлекались, а то ведь тинейджеры – лет шестнадцати – уже могли бы соображать, что делают. Уроды!

Дракона на поводке при Маришке на сей раз не было. А котенку явно оставалось жить недолго. Когда Маришка, изо всех сил нажимая на педали, подлетела к компании, он уже даже не пищал, а только жалобно разевал маленькую пасть.

На то, чтобы не орать: «Перестаньте мучить животное!» ума хватило. Вместо этого Маришка еще на подходе выкрикнула:

– Сэйдин!* []

И впервые увидела, действие чар в реальности. До этого… как-то даже в голову не приходило, что заклинания действительно работают. Не на Меже, где одно сплошное волшебство и наставник всегда рядом, готовый помочь и исправить, если что не так, а прямо здесь – с обычными людьми.

Обычных людей приподняло и бросило. Кого-то шмякнуло о камень, кого-то приложило спиной к твердому песку. Двоих так вообще зашвырнуло в море.

– Анси!* [] – приказала Маришка, вперившись взглядом в котенка, и, спохватившись, добавила: – Гарр!* []

Последнее адресовалось веревке, которая тут же действительно оказалась разрезана пополам. Котенок же, пока летел к ней в руки, не переставал истошно вопить. Надо думать, чары оказали благотворное воздействие на его голосовые связки.

Прежде чем парни опомнились и надавали ей по шее, Маришка схватила добычу и, зажав вырывающегося звереныша под мышкой, дала деру. Ей вслед орали что-то матерное, но гнаться не стали.

Уже выезжая на нормальную дорогу, Маришка подумала: а не покалечила ли она кого? Вот уж чего не хотелось, так это новых неприятностей с милицией. Могут ее привлечь за избиение? Наверное, нет. Кто поверит, что одна, далеко не спортивная девушка раскидала и травмировала – а сколько их там было, кстати? – неважно, нескольких гоповатых парней? Никто не поверит. Тем более что она их пальцем не тронула.

Знать бы тогда, сколько неприятностей, и не с милицией, а с куда более мрачной организацией, ожидает ее буквально через пару часов, о такой ерунде даже и не задумывалась бы.

А котенок выбрал момент и вывернулся из-под локтя. Свалился на асфальт, зашипел и присел, став похожим на ежа. Мокрая шерсть растопырилась, как настоящие колючки. Уши плотно прилегли к круглой голове, и дергался туда-сюда, рывками, короткий, облипший хвостик.

Ну и страховидла!

Раздумывая, с какой бы стороны к нему подступиться, Маришка решила, что кот-то, пожалуй, породистый. Выглядел он, во всяком случае, необычно. В конце концов она набросила на зверя куртку – все равно та потеряла товарный вид – и сунула шипящий куль в рюкзачок.

Орнольф, конечно, сделал бы ей выговор за то, что не воспользовалась заклинанием «холдау»* []

«Романс короля»… Знаешь, когда я прочел его в первый раз, я подумал о тебе. Потом не однажды перечитывал и снова понимал, что не ошибся. Первое впечатление было верным. Это стихи о тебе, птаха…»

Голос Орнольфа. Почти неслышный, словно донесшийся через страницы книги из далекой дали.

И другой голос – нежный как дыхание ангела, тихий, злой и насмешливый:

«Ты иногда бываешь таким жестоким, рыжий. Слишком жестоким даже для меня».

«Прости».

«Да ладно. Есть другие стихи:

Это из книги, составленной для одного знатного… рыцаря. Он был героем, совершил до черта подвигов и был насильно пострижен в монахи. В двадцать восемь лет. Я иногда думаю, рыжий, кому из нас повезло больше? Мне или ему?»

«Эйни…»

«Хм-м… пожалуй, я в выигрыше по сравнению с тем парнем. Но, Орнольф, ты такой сентиментальный! Это что-то возрастное?»

– Да что же это я?! – вслух спросила Маришка и захлопнула странную книгу. Потерла горящие щеки. Черт! Стыдно. Подслушивала… и хоть не видела ничего, но как будто подглядывала.

Любопытство все куда-то испарилось – не иначе от стыда. Самым правильным сейчас, наверное, было бы уйти. Но раз уж пришла сюда незваной, глупо уходить, даже не осмотревшись, как следует.

Уже без всякого интереса Маришка заглянула в соседнюю комнату – такую же солнечную, пропахшую деревом и почему-то молодой листвой. Если бы не отсутствие кровати, Маришка предположила бы, что попала в спальню. Здесь было гораздо интереснее, чем в зале. Маришка осмотрела, не рискнув трогать, на два японских меча на специальной подставке. Долго разглядывала разукрашенные самурайские доспехи, особенно понравился ей рогатый шлем со страшной харей. В этом, наверное, даже Паук не выглядел бы таким уж красавчиком. У другой стены на полочке лежал закрытый скрипичный футляр. Трудно было представить себе Альгирдаса музицирующим… и ни фига не трудно, кстати. Наоборот. Очень даже легко: вот он стоит со скрипкой, и длинные белые пальцы, пляшут на грифе, и взлетает смычок в тонкой, легкой руке.

Стоп! Этак снова что-нибудь померещится.

Чтобы отвлечься от скрипки и от Паука, Маришка полюбовалась на драгоценности – те, что были в открытых шкатулках, или валялись, брошенные, на низком столике. С ума сойти, сколько всего! Тут же стоял пузырек с черным лаком для ногтей. Забавно. И ни одного зеркала.

Так, а это что за дверь?

Ага. Ванная комната. И из нее еще один выход, на сей раз – в настоящую спальню. Кхм… нечего тут делать. Открыв следующую дверь, Маришка попала в кабинет, чем-то похожий на ее собственный. Там тоже был компьютер, удобная современная мебель, еще какие-то электронные штуки, может, за непривычным дизайном скрывались обыкновенные принтеры, сканеры и прочая оргтехника, а может, и нет.

– Господа возвращаются, – сообщил невидимый слуга.

Маришка заторопилась. Толкнула следующую дверь. Оказалась в той же комнате, с которой начала осмотр, и только выскочив в коридор, сообразила… Остановилась. Оглянулась. Так и есть – та самая комната, вон и книжка со стихами. Странно. Как это так получилось, если она все время шла вперед? Не вокруг же всего дома тянутся эти покои. Вид из окон был один и тот же – на море. А дальше по коридору, кстати, открытая дверь, она ведь в нее входила!

Пошарив по карманам, Маришка нашла пятирублевик, положила на пол, добежала до соседней двери. Несколько секунд глядела на монету, лежащую у порога, потом подобрала и решила больше о странном не думать.

Нравится им так – и пускай себе, не жалко. А что спальня – одна на двоих, так, блин, не говори, что для тебя это новость, лейтенант Чавдарова!

Под окном во дворе взвизгнули тормоза – вернулись хозяева, и Маришка кинулась вниз, встречать. Просияла от радости, увидев в холле сверкание змеиного плаща, и чуть не упала, когда Альгирдас развернулся к ней и полы плаща распахнулись от этого резкого движения.

Ей-богу, он, чем страшнее, тем красивее! Ну, на ком еще, скажите, будут так потрясающе смотреться изодранные и грязные джинсы? Кому еще так пойдет рубаш… э-э… ну, это ведь было рубашкой, правда? Вот эти лохмотья, заскорузлые от высохшей крови. И, мама дорогая, как сияет сквозь прорехи белая кожа…

«Эй! – Маришка мысленно надавала себе по рукам. – Это Паук, не забыла? Он мальчиков любит».

Подействовало.

«Мальчик» Орнольф перехватил Паука на полпути к Маришке, развернул в сторону лестницы и, слегка подтолкнув между лопаток, придал ускорение:

– Мыться и переодеваться! Быстро!

Тот дернул плечом, но спорить не стал.

Проводив его взглядом, Орнольф бросил слуге собственную куртку. Коротко распорядился:

– Подать обед! Есть хочешь? – это уже Маришке.

Нет, есть она не хотела.

– Ладно. Кто завесу снял? Эти трое?

– Какие…

– Те, что были в гостях, да уехать не смогли. Ты их через эту дверь впустила?

Маришка молча кивнула, ожидая заслуженного втыка. Но Орнольф только вздохнул:

– Зря. Чары расплелись. У нас тут все-таки не настоящий сид. Как они пришли?

– Позвонили. Попросили впустить.

– Ясно. Чего хотели?

– Допрашивали про зомби. Орнольф, они нормальные…

– Не сомневаюсь, – вздохнул датчанин, – они нормальные, только в крысоловку попались не по-доброму. По дому бродили?

– Бродили.

– Угу, – Орнольф взъерошил рыжие патлы, – устал я, как собака… еще Эйхлер в гости обещался. Твои «нормальные» круги по дороге мотают – заблудились на ровном месте. Напакостили они здесь, Мариша. Слушай, пойдем в столовую. Я есть хочу, как медведь бороться.

– А умыться? – осмелела Маришка.

– А перебьюсь, – поморщился Орнольф. – Паук сытый, вот пусть он и умывается.

Втыка так и не случилось. Ни от Орнольфа, ни от Альгирдаса. Тот лишь попросил в следующий раз, когда взбредет Маришке в голову залезть без спроса в чужие покои, не трогать книжки, не лезть к оружию и не включать компьютер.

Правда, когда осмелевший котенок попытался залезть к Пауку на руки, Маришке показалось, что бедная зверушка живет последнюю секунду. Однако Альгирдас ограничился брезгливым:

– Это что за пакость?

И, не слушая сбивчивых объяснений Маришки, немедленно подверг найденыша самому внимательному исследованию. Что уж он искал – блох или встроенные видеокамеры, – это ему виднее. Не нашел ничего, и ладно.

– Ты его уже назвала?

– Не успела, – Маришка забрала котенка.

– Будет Тилли, – отрезал Альгирдас. – Найденыш, по-московитски.

А потом они вместе, все втроем, подслушивали беседу Орнольфа с новым гостем, тем самым Эйхлером, полковником, кстати. Это к Маришке все больше майоры ездят.

Речь шла о технологии зомбирования, точнее о том, как бы ее получить, чтобы использовать на добровольцах. Вроде бы доводы Эйхлера были резонными: зомби почти неуязвимы физически, а психически – неуязвимы без «почти», зомби гораздо выносливее, в конечном итоге, они обходятся дешевле обычных людей, так почему бы не облагодетельствовать зомбированием, скажем, тех же солдат-спецназовцев? Или представителей других профессий, связанных с риском для жизни? Или людей, работающих вахтовым методом в замкнутом коллективе? Да мало ли найдется желающих скрасить свои трудовые будни амнезией. К тому же зомби ведь еще и стареют гораздо медленнее.

Маришка немедленно вспомнила старую присказку о том, что рабочий день сокращает жизнь на восемь часов, и подумала, что от зомбирования-то сплошная польза.

Нет, что-то в душе мешало согласиться с этой мыслью.

Еще Маришке казалось, что Альгирдас вот-вот рассердится, как в прошлый раз, когда с Орнольфом пытались договориться. Но Альгирдас только хмыкал в наиболее прочувствованных местах и вмешиваться не собирался. А на вопрос «почему?» пожал плечами:

– Рыжий все равно его пошлет.

– Ты зачем ногти красишь? – спросила Маришка.

Альгирдас довольно долго смотрел на нее, а потом задал встречный вопрос:

– Тебе говорили, что ты очень странная?

Под занавес Орнольф вернул полковнику всех «клопов», которых успели понаставить приглянувшиеся Маришке майоры, объяснил, как найти и вытащить напакостивших гостей из ловушки, и отпустил Эйхлера с миром.

Но день выдался беспокойный. Через каких-нибудь два часа позвонила полковник Котлярчук, Орнольф вдумчиво выслушал ее, нервно покосился на навострившего уши Альгирдаса и сказал:

– Ладно.

Паук смотрел вопросительно.

– Еще гости, – объяснил Орнольф. – Теперь – к ребенку. Скоро будут здесь.

– Дюха с Максом?! – Маришка было возликовала, но под кислым взглядом Альгирдаса притихла.

– Я так понимаю, это не на один день? – уточнил Альгирдас.

– Хельг, не будь эгоистом, – Орнольф притянул его к себе. – Просто не попадайся им на глаза, и все обойдется. Мариша, – он посмотрел на нее поверх головы Паука, – если вам понадобится автомобиль, в гараже стоит «мерседес». Соберетесь в город, можете взять «ауди». Сегодня и завтра отдыхай, а послезавтра мне нужна докладная записка по твоей курсовой. Хельг, ты связался со Змеем?

– Да.

– И что?

– Нужно подождать, пока Артур доконает Элиато.

 

ГЛАВА 9

Макс поперхнулся коктейлем и фыркнул, обрызгав столик:

– Шуточки у тебя, Чавдарова!

– Это не шуточки! – сердито возразила Маришка.

Макс скорчил ужасную рожу и объяснил:

– Мне противно.

«Ну и дурак!» – хотела сказать Маришка.

Однако подумала и не стала ничего говорить. В конце концов, Макс – натурал, и ему должно быть противно.

– Да уж, – пробормотал Дюха, – умеешь ты озадачить. И что, предполагается, что мы будем жить в одном доме с этими…

Макс подсказал – с кем. Слово было неприличное, но верное.

– Вот именно, – кивнул Дюха.

– Да нужны вы им, – отмахнулась Маришка и откинулась на спинку стула. Голова у нее слегка кружилась. – Помечтайте!

До Владивостока было два часа на машине, а на электричке – все четыре, это не считая пути от дома до станции. Вот и получалось, что удобнее всего было поселить парней там же, в особняке. Маришка прекрасно понимала, что Орнольф от этой идеи не в восторге, не говоря уже о Пауке, который скрипел зубами при одной мысли о чужих людях под его крышей. А теперь вот и Дюха против.

Кто дергал за язык рассказывать им о том, что Альгирдас с Орнольфом… ну, в общем, то самое слово, которое Макс сказал? Как так вышло, что она растрепалась обо всем, в том числе и об этом, Маришка теперь объяснить затруднилась бы, хотя проболталась буквально только что. Но слишком уж ей было хорошо, чтобы задумываться.

Вечер удался! Не до такой степени, чтобы завтра утром его не вспомнить, но… да, удался. К тому же ничего еще не закончилось, так что насчет завтрашнего утра лучше пока не загадывать. Маришка отдыхала душой, оказавшись наконец-то в нормальной компании: здесь людей не называли «смертные» и говорили о понятном, причем на русском языке, и кругом тоже были люди, обычные люди, в обычном ночном клубе. Можно было потанцевать, выпить, поболтать о фигне, посмотреть, как Макс клеит девушек.

Девушек!

И убедиться с удовольствием, что окружающие смотрят на нее, Маришку, куда больше, чем на ее парней. А то ведь, гадство такое, она уже забывать начала, как это бывает. За месяц, проведенный в Екатеринбурге в компании Орнольфа, Маришка почти привыкла, что его видят все, а на нее практически не обращают внимания.

И ведь что странно: за весь тот месяц так, как сейчас, не чувствовала себя ни разу.

Три мага среди смертных… в смысле, – тьфу ты! – среди обычных людей. Трое необычных. Пусть даже настоящий маг из них троих только Маришка. Да, маг, а не чародей. Хватит с нее чародеев хотя бы сегодня, сейчас можно о них не вспоминать. Не вспоминать о том, какая она особенная, о том, что ей предстоит… и не грустить, вспоминая Олега. Не получится его забыть. Да и не хочется его забывать. Но хотя бы не печалиться о нем – это-то можно? Пусть сегодня он будет как будто в далекой командировке, или она, Маришка – в командировке. Как будто нужно только набраться терпения, подождать немного и уже скоро можно будет вернуться. И все будет как раньше.

И он не умрет…

Да, сегодня он не умрет. И они еще встретятся. Обязательно.

Дюха рассеянно улыбаясь, развлекался тем, что прикуривал девушкам сигареты. Не сходя с места. Одним только взглядом. И Маришка хихикала над наиболее удачными сценами: девушки-то понятия не имели, что это Дюха выделывается. Стоило видеть их лица, когда сигарета, поднесенная к губам, начинала дымиться раньше щелчка зажигалки. Он не только это умел, старший лейтенант Панкрашин, но выпито было недостаточно для того, чтобы развеселиться по-настоящему. Это Максу вон уже хорошо – зажигает сразу с четырьмя девицами. В смысле – оттягивается, а не в смысле – балуется пирокинезом.

– Пойдем танцевать, – сказал Дюха, проследив взгляд Маришки.

– Ты, старший лейтенант, всегда в приказном порядке дам приглашаешь?

– Только младших по званию.

Они присоединились к танцующим, Макс, просияв, поманил своих пассий, и как же здорово это было – всемером, да на пьяную голову, да под хорошую музыку – плясать до упаду. До одури. До такой степени, что в веселом безумии, схватив обоих своих парней за руки, Маришка, не боясь, что ее услышат, крикнула:

– Давайте учудим что-нибудь! Давайте, а?!

И они учудили!

И падал с потолка разноцветный снег ярче цветных лазерных вспышек; взлетали, вальсируя, столики и стулья вместе с людьми; стаи пушистых колибри с беличьими хвостами вспыхивали и гасли в разноцветных лучах. А умница Макс разошелся, и состояние безбашенного экстаза охватило всех, кто был в зале.

Это было… Ах, господи, да слов таких нет, чтобы сказать, как это было! Маришка смутно помнила еще, как, кружась в волнах медленной музыки, жалела, что не может влюбиться в Дюху. Ведь хорошо было бы – куда лучше, чем любить Олега, Олежку, Зверя ее свирепого. И отчетливо понимала, что домой сегодня не вернется. Что поедет в гостиницу, и до послезавтра ноги ее не будет в доме на побережье.

Во втором часу ночи решили, наконец, что пора завязывать.

– Всё. В гостиницу, – скомандовал Дюха, доставая мобильник. – Кто-нибудь знает, по какому телефону здесь вызывают такси?

– На таксо поедем. Красота! – ухмыльнулся Макс. И протянул командиру визитку: – Сюда звони.

Краем глаза Маришка увидела что-то… Она не поняла, что именно, просто стало беспокойно. Развернувшись и вглядываясь в мельтешение света и теней, в танцующих людей, все еще в состоянии навеянной Максом эйфории, Маришка подумала, что выпила уже достаточно, чтобы невооруженным глазом увидеть обязательных в таких местах нечистиков. И тут же – как вспышка – сверкнула, рассыпая цветные блики, змеиная кожа. Тьфу, ты! Просто какая-то девица в блестящей куртке.

– Не хочу в гостиницу, – уверенно сказала Маришка. – Хочу домой.

Макс закатил глаза, а Дюха только вздохнул и терпеливо стал объяснять, почему с возвращением домой могут возникнуть сложности. Первым пунктом была, конечно, машина. Вести которую сейчас ни один из них не в состоянии. А возвращаться за ней завтра из чертовой дыры, которую Маришка называет домом – это ж полный атас. Можно, конечно, вызвать такси и смотаться туда-обратно. Но вряд ли это хорошая мысль, вызывать такси в заколдованный дом…

Маришка слушала, кивала, потом осторожно потянула невидимую ниточку:

«Альгирдас…»

«Чего тебе, ребенок?» – немедленно отозвался Паук.

Слава богу, он еще не спал!

«Я вас ни от чего не отвлекла?»

«Нас? – с бесподобной интонацией переспросил Альгирдас. – Нет, „нас“ ты не отвлекла. Орнольф спит, если тебя это интересует. А вот почему ты до сих пор не в постели?»

«Не с кем», – Маришка вздохнула.

Судя по молчанию с другой стороны, Альгирдас переваривал услышанное.

«Я домой хочу, – сообщила Маришка, – а за руль мне нельзя. И что делать?»

«Что значит, не с кем?!»

Хм, похоже, у паутинной связи тоже случались проблемы со скоростью.

Альгирдас в роли дуэньи – это было так забавно! Альгирдас, каждый жест, каждый взгляд которого вызывает томление чувств и мурашки на коже, он, знающий о сексе и пороке все, что знают люди, и еще столько же сверх того, беспокоится из-за одной невинной шутки…

Однако что-то она увлеклась, фантазируя.

«Иди к машине и сделай вот так», – велел Паук.

И перед взглядом Маришки появилось нехитрое двухцветное плетение, где каждому витку узора соответствовал свой звук. Вместе узор складывался в слова: гэрм и орха. Призыв и заклятие.

«И что?»

«„И что” – это спросят у тебя. В двигателе обитает гремлин, скажи ему, что я приказал отвезти тебя домой. Да, и рыжему не рассказывай“.

«Почему?»

«Ругаться будет. Все. Поезжай».

Связь оборвалась, и Маришка уставилась прямо в вопрошающие глаза своих мальчиков. В полутьме не разобрать, но она знала, что у Дюхи глаза карие, а у Макса – ореховые.

– Я домой, – сообщила она вставая. – Гремлин довезет.

– Нет уж, фиг мы тебя одну отпустим, – Макс тоже встал и забрал у старшего лейтенанта визитку с телефоном такси-компании. – Правда, командир?

– Это и есть твоя паутина? – поинтересовался «командир», убирая мобильный.

– Это не моя паутина, – гордо ответила Маришка, – это его паутина. Лучше телефона, да?

– Женщины, – только и вздохнул Дюха.

А гремлин действительно спросил:

– И что?

Маришка была к этому готова. А парни – нет. Поэтому когда из колонок послышался тонкий скрипучий голос, они нервно переглянулись.

– Альгирдас просил, чтобы ты отвез нас домой, – сказала Маришка. Привычка командовать домовыми духами пошла на пользу – никакого дискомфорта от того, что приходится говорить не пойми с кем, она не испытывала.

– Кто-кто просил? – переспросил голос. – отвали, смертная!

– Паук, – исправилась Маришка, – Паук просил.

– Паук приказал, ты хочешь сказать?

– Да. Он приказал.

– Даже и не знаю, – проскрипел гремлин, – имя ты не то называешь, слова не те говоришь. Как тебе верить?

Вот, блин! Маришка растерялась, зато не растерялся Макс и нагло заявил:

– А вот она Пауку пожалуется, что ты приказ не выполнил…

– Не пугай, – возмутился голос в колонках, – кто сказал, что я вас не отвезу? Отвезу. Только за руль не лезьте. И пристегнитесь. Очень мне надо, чтобы до Паука фарш доехал!

Последнее заявление Маришку слегка встревожило.

Что ж, она могла поклясться, что эта поездка запомнится пацанам надолго.

«Ауди» рванула с места в карьер. За те несколько минут, что машина петляла по городу, Маришка не раз вспомнила «американские горки», а Дюха жалобно высказался в том смысле, что где была его голова, когда он на это согласился.

Макс, устроившийся впереди, вцепился в сиденье как клещ и только ахал восторженно, когда на крутых спусках не приспособленная для таких гонок «ауди» взлетала в воздух. Проходили, казалось, минуты, прежде чем автомобиль тяжело хлопался колесами на асфальт. И, слава богу, что ночью по улицам ездит все-таки меньше народу. Потому что во время обгонов даже Маришка, поклявшаяся себе держать форс до последнего, зажмуривалась и хваталась за руку Дюхи.

Когда вырвались на трассу, стало полегче. Тут хотя бы дорога была относительно ровная. То есть, не всегда с сопки на сопку – встречались участки, где полотно летело между горок почти по прямой.

– Побыстрее? – услужливо поинтересовались из колонок.

– Не-ет, – Маришка помотала головой, – и так… нормально.

– Паук быстро любит ездить, – сообщил гремлин, – он, правда, сам водит. Я так – бортмеханик.

– Ты… вы… в смысле, гремлины… я не знала, что вы тоже среди прислуги.

– Мы не прислуга! – оскорбился их водитель. – Мы делаем, что Паук приказывает, а больше никого не слушаемся. Даже вашего брата-заклинателя не очень.

Впереди высветился огромный грузовик, и «ауди» взял влево. По встречной, страшно гудя, летела еще какая-то громадина.

– А все почему, – спокойно продолжил гремлин, пока «ауди» впритирку несся между двумя бесконечно длинными трейлерами, – потому что…

– Пожалуйста, – рявкнул Дюха, – не отвлекайся от дороги!

– …потому что для нас и заклятий-то еще не придумали. Мы ж, по сравнению с другими духами, народ молодой, вольный и образованный.

– А Паук? – слабо спросила Маришка, когда вой, рев и светящиеся бортовыми огнями чудовища остались позади. – Он вас как заклинает?

– А то ты не знаешь? – в колонках хрюкнуло. – Ему и заклинать не надо.

«Фейри тяготеют ко всему красивому…»

Да. Орнольф говорил ей это еще зимой. Он сказал тогда, что Паук – ненормально красив даже для фейри. Наверное, так оно и есть. Было бы еще с кем сравнить. Не с домовыми же духами – они если и показываются на глаза, то фрагментарно. То, там, ухо мохнатое размером с наволочку, то копыто, то лапа с когтями – еще те красавцы…

Двор, ясно видимый теперь с шоссе, был ярко освещен. Машина, не сбавляя скорости, пронеслась по обсаженной кедрами подъездной аллее. И остановилась, отчаянно взвизгнув тормозами, чуть-чуть не доехав до высокой фигуры у крыльца.

Неяркие звезды в черных волосах, белая, светящаяся кожа, и правая бровь, изумленно выгибаясь, ползет вверх:

– Я не знал, что ты приедешь не одна, – Паук открыл дверцу и подал Маришке руку.

До нее только сейчас, – зато остро, будто током ударило, – дошло вдруг, что еще недавно он не позволял ей прикасаться к себе. Не позволял даже подходить слишком близко.

– Я так соскучилась! – сообщила она, вылезая. – Подумала о тебе, и так соскучилась!

– Пить вредно, – сказал Паук, ничуть не умилившись, – особенно детям.

Кружившие над двором крохотные фейри с фонариками из цветочных лепестков – они-то и создавали иллюминацию – брызнули в стороны от выбравшихся из машины парней. С десяток крохотуль завертелся вокруг Альгирдаса, смеясь и болтая, норовя устроиться на плечах, облитых серым шелком рубашки.

Какое-то время тяжелая пауза была заполнена только их звонкими, мелодичными голосами. Альгирдас оценивающе смотрел на гостей. Гости – на него. Как в первый раз. И на Маришку – тоже как впервые.

– …! Я аж протрезвел, – сказал наконец Макс.

По бледному, точеному лицу Паука тенью скользнуло недовольство.

– Вас проводят в ваши спальни, – уронил он нежным, холодным голосом. И, не прощаясь, направился в дом.

Маришка заторопилась следом. Только для того, чтобы услышать недовольное:

– Предупреждать надо, Маринка.

– Не сердись, – попросила она.

Дура! Дура чертова! Ведь знала же… то есть, знала, что не стоит людям видеть лишний раз Альгирдаса, но не знала, что он будет ее встречать. Ну, правда же, не знала! Нормальные люди спят в это время… Ох, нашла нормального!

– А ты почему не спишь? – спросила она печально.

– Я никогда не сплю.

– Правда?

Вместо ответа Альгирдас покосился на нее сверху-вниз. И, кажется, улыбнулся.

– Топай в постель.

Так же как давеча Орнольф, он слегка подтолкнул ее к лестнице.

– Альгирда-ас, – протянула Маришка, хлопнув ресницами, – можно я…

Лицо его судорожно дернулось, как будто задел языком больной зуб.

– Не растягивай слова, ребенок! Или я решу, что ты дразнишься.

– Не буду. Но можно я тоже с тобой не посплю. У меня весь режим на фиг сбился.

Паук молча пожал плечами. И Маришка поплелась за ним, гадая, было это разрешением или запретом.

* * *

Вообще-то, конечно, Дюха с Максом приехали не для того, чтобы Маришке было не так одиноко в волшебном доме. Макса – очень перспективного эмпата – откомандировали в Приморье для помощи тем бывшим зомби, кто оказался родом с Урала. В Прибрежном вообще собрались эмпаты со всей России, и Макс даже не скрывал своей гордости тем, что работает бок о бок с людьми, по чьим книгам ему довелось учиться.

А Дюха… Дюха – командир. Он боевик в первую очередь, но кроме этого еще и отец солдатам, и если уж большая часть группы оказалась в Приморье, так и старшему лейтенанту Панкрашину самое место там же. Маришке и раньше не было скучно – Орнольф ведь не даст заскучать, а, не дай бог, поймает за этим занятием, тут же нагрузит какой-нибудь работой, – но в эти две недели она едва выкраивала время для занятий.

С утра пораньше провожала Макса в Прибрежный. Потом они с Орнольфом уезжали во Владивосток. Иногда Орнольф задерживался в городе: у него были какие-то дела с Адой Мартиновной. А Маришке разрешили наконец-то работать по специальности, и за несколько дней она, кажется, как родную квартиру изучила все «плохие» места Владивостока и пригородов.

Сколько, оказывается, всякой нечисти обитает рядом с людьми! Знала бы об этом раньше, заперлась бы дома и нипочем не вышла на улицу. Даже к мусоропроводу не ходила. Теперь, конечно, совсем другое дело. На пару с Дюхой, всегда под наблюдением двух-трех магов ИПЭ, Маришка сдавала свою первую летнюю практику. Не важно, что на дворе апрель. Не важно, что Орнольф не в восторге от того, чем она занимается. У Орнольфа свои взгляды на жизнь, изрядно устаревшие. А вот Альгирдас, например, нисколько не против того, чтобы Маришка, пока есть время, шлялась по помойкам и подворотням Владивостока, убивая мелких мусорных демонов. С чего-то же надо начинать. А охотники всегда начинают с уборки мусора, так Паук и сказал. И то, что у этого мусора есть зубы и когти, и изрядное количество убойных заклинаний, всего лишь издержки профессии.

Удивительным образом разделились их мнения, Орнольфа и Альгирдаса. Датчанин считал, что задача Маришки в том, чтобы, находясь в безопасном месте, обеспечивать оперативную группу чародейской поддержкой. Именно так и работали маги ИПЭ: изготовляли амулеты и талисманы, гадали, указывали благоприятное время для проведения операций, в случае необходимости призывали на помощь союзников разной степени могущества или давали бойцам возможность причинять вред противнику на разных физических планах.

– Ты не сделаешь из малышки мага, – сказал Паук, когда они с Орнольфом заспорили об этом, – она чародейка и будет сражаться наравне с другими бойцами.

– Разве не Паук Гвинн Брэйрэ утверждал, что из женщины никогда не выйдет охотника? – невинным тоном поинтересовался Орнольф.

– Ошибся, – пожал плечами Альгирдас, – подумаешь, невидаль!

И конечно он был прав, а Орнольф совершенно напрасно переживал по поводу Маришкиной безопасности.

А с магами из ИПЭ она порой чувствовала себя диковинным животным, которого ученые наблюдают в различных условиях. Чары совсем не походили на магию, но маги изо всех сил пытались понять, что же это такое. Маришка же давала им предостаточно материала для изучения.

И все равно, даже понимая все это, она всякий раз с замиранием сердца слушала план очередной операции. И с радостным недоверием прислушивалась к чувству причастности, раньше почти незнакомому. Учась на журфаке, Маришка сознавала свою общность с остальной журналистской братией, и ей равно приятно было выслушивать как похвалы в адрес СМИ, так и ругань, которой было значительно больше. Приятно, потому что она знала, что уже вошла в большую, пусть и недружную семью. Что, какими бы словами не называли журналистику и журналистов, какая бы грызня не шла внутри этого громадного клана, для нее, Маришки, с некоторых пор существуют понятия «свои» и «чужие». И она – своя. И от чужих, если понадобится, ее всегда защитят. И… и вообще. Вот.

Совсем иначе чувствуешь себя, сидя в укрепленной заклинаниями машине ИПЭ, в последний раз прокручивая в голове основные детали задания. Здесь не просто «свои», здесь от своих может зависеть жизнь, и «чужие» зачастую смертельно опасны. А ощущение того, что ты отличаешься, действительно отличаешься от других людей не сравнить с чувством превосходства, которые испытывала Маришка когда-то, предъявляя удостоверение корреспондента.

Нет. Теперь она не считала себя кем-то вроде члена масонской ложи. Просто знала: она – другая. И превосходство ни при чем.

Макс подарил ей диск с записями песен ипэсовцев – их много оказалось, песен, и совсем старых, годов еще пятидесятых, и новых, современных, отчаянных. Старые были лучше: о боях, о любви, о том, что нужно защищать свою Родину и все такое. Наивно, да. Ну и что? Маришке все равно нравилось. И юморных песен раньше писали куда больше. А еще – про экологию.

Новые песни были страшные. Как и жизнь, наверное.

Маришка возвращалась домой, смотрела на окружающую ее роскошь и где-то в глубине души начинала понимать, почему в ИПЭ так не любят Паука и Касура. Когда голова еще гудит от заклинаний, а перед глазами мельтешат сцены последнего боя, когда в наушниках гитарные струны звенят о том, что ты бессмысленно погибнешь, защищая людей, которым это не нужно… в такой ситуации чертовски раздражает сознание, что два могущественнейших чародея пальцем о палец не ударят, чтобы сделать хоть что-то! Маришка не знала, что именно. Не все, наверное, упиралось в магию и деньги. Но и того и другого отчаянно не хватало.

Однако проскальзывала на краю зрения полупризрачная тонкая фигура, прекрасная, как белая ночь, и против воли Маришка оборачивалась, искала взглядом струящийся черный шелк волос, сияние бледной кожи, и улыбалась в ответ на его улыбку.

Он осторожен стал, Альгирдас Паук. Даже дома не расплетал тонкую сеть отвода глаз. Оставался неслышим и невидим, пока не убеждался, что Маришка одна, что никакие гости не вертятся рядом с ней.

– Поужинаешь с нами? – спрашивал Альгирдас.

– Если ты поужинаешь с нами, – подначивала Маришка.

Он никогда не ел, все так, но последние дни не чуждался составить им с Орнольфом компанию за столом. Запахи кофе и хорошего табака стали для Маришки самыми любимыми. А еще она не раз ловила себя на том, что на сердце теплеет при взгляде на бутылки с коньяком. Ей-ей, даже если этот коньяк не имел ни малейшего отношения к тому, который любил Альгирдас. Просто… ну, цвет-то, в общем, похож.

И в память сразу приходит круглый бокал, на дне которого светится темно-янтарная влага. Один из моментов, которые смущали Маришку, несмотря ни на что, хотя она уже язык стерла напоминать себе, что нужно шире смотреть на жизнь. Орнольф греет бокал в ладони, а Паук, привычно расположившийся у ног датчанина, время от времени обхватывает его ладонь длинными пальцами и делает маленький глоток.

Он сам не может согреть коньяк до нужной температуры. Все дело только в этом. Да. Холодные руки, весь холодный, это Маришка помнила еще по тем объятьям в башенке на Меже.

Дело только в этом. Только в этом!

Идеально дополняющие друг друга противоположности, сила и мощь, а рядом утонченное до издевки изящество… но – ведь оба мужчины! Почему же ничего в душе не противится, когда фарфорово-бледная рука тонет в широкой ладони, когда губы Орнольфа касаются тонких белых пальцев с идеальным маникюром на острых ногтях, почему нет сил отвернуться от сплетающихся рук, и сплетающихся взглядов, и смешавшихся рыжих и вороных прядей – проблесков пламени в черном, шелковом сиянии?

Они не люди. Люди такими не бывают. Такими… идеальными.

От этого все становилось как-то проще.

Дивным существам позволено больше, и, возможно, в Волшебной стране такие отношения в порядке вещей. Так чего ради изменять себе в тварном мире?

Хотя в том, что Орнольф человек, Маришка не сомневалась. Точно так же, как была уверена в том, что Альгирдас – фейри.

Днем у нее была одна жизнь. Ночью – другая. Две недели душа раскачивалась, как на качелях. С утра – работа, почти на глазах у людей – городские свалки, мэрия, рестораны, школы, оба вокзала, порт, подземные гаражи… Такой большой город – с ума сойти можно. Вечером – учеба. И разбор полетов. Орнольф – это вам не экзаменаторы, он редко хвалит, а уж про Паука и говорить нечего, от него Маришка, пожалуй, оценки выше «удовлетворительно» не получила бы, даже прыгни она выше головы.

Одно только не вызывало сомнений: за прошедшие месяцы Маришка узнала гораздо больше, чем ей казалось. То есть как только доходило до практического применения чародейской науки, в памяти не просто всплывали выученные заклятья, но и получалось наилучшим образом распределить силы, занять наиболее выгодную позицию, атаковать или защищаться так, что Маришка сама диву давалась: откуда что взялось. Она уже получила «отлично» за тактическое применение магии, хотя экзаменаторы немало поспорили между собой, можно ли считать магией чародейство. И, между прочим, пятерочку свою Маришка заработала в счет следующей практики. При обычных обстоятельствах на первом курсе ей не светило ничего интереснее работы в виварии.

Так-то!

Хм, вот только всем, кто хоть чуточку смыслит в психологии, известно, что эмоциональное «раскачивание» не идет на пользу душевному здоровью.

– Ничего, – сказал Орнольф, – если хочешь быть бойцом, привыкай. Мы гораздо лучше сражаемся на грани психоза.

И не понять: то ли он смеялся, то ли говорил всерьез.

– Вот ему, – кивок в сторону сосредоточенно красящего ногти Альгирдаса, – нужно быть спокойным и собранным. А тебе или мне – наоборот, всегда быть на эмоциональном пике.

Это да, насчет пика все правильно, это Орнольф еще зимой объяснял. Только вот из них двоих именно рыжий спокоен как дохлый морж, а Паук наоборот всегда готов взорваться. Если только ногти не красит. Да уж! Вот процесс, поглощающий его целиком.

Альгирдас медленно обернулся к Маришке. Гибкое, змеиное движение. Чуть теплилась на губах ленивая улыбка, и отрешенная печаль мерцала в прекрасных, темных глазах. Мягкий, скользящий контраст между взглядом и улыбкой сковывал внимание, заставляя все более пристально всматриваться в тонкое, прозрачно-бледное лицо.

Чтобы в какой-то момент понять, что уже не можешь отвести от него глаз.

И чтобы безмолвно таять от счастья, смотреть и смотреть. Бесконечно. Всегда.

Пик эмоций – это он и есть, Орнольф переживает его ежеминутно, всякий раз, как видит своего возлюбленного. Не зря же именно к Альгирдасу он обращается за поддержкой, когда творит особо сложные чары.

И кто, поняв это, не согласится с Максом?!

Днем – работа, вечером – учеба. А ночью, когда все в доме засыпали, и даже духи, наверное, исчезали по каким-то своим делам – долгие беседы с Альгирдасом.

Ни о чем. Обо всем. С ним проще, чем с Орнольфом – странно, но так и есть. Ему всего двадцать, или всегда двадцать, почти ровесник. Он колкий, язвительный, внимательный и добрый. Ему многое интересно, он почти ничего не знает, он слушает с недоверчивым удивлением и часто вспоминает то, что читал в книгах.

А книги совсем не похожи на жизнь.

– Я, наверное, могу в тебя влюбиться, – призналась Маришка однажды, – не потому что ты красивый, а просто так.

В ответ она получила улыбку, от которой чуть сердце не остановилось.

– Об этом можешь не беспокоиться. Просто так в меня даже Орнольф не влюбился бы.

Так беззастенчиво-легко… И так несправедливо по отношению к себе. К ним обоим.

– Он… вы… – Маришка сбилась, почувствовав, что краснеет, – неправда! Разве любят за внешность?

– А за что?

– За другое, – брякнула она, – не знаю… за что-нибудь… И вообще, любят вопреки. Да ты смеешься, Паук!

– А как мне не смеяться? Боюсь даже представить, что ты придумываешь поверх того, что можешь увидеть.

– Больно мне надо придумывать! – возмутилась Маришка.

И потом они долго молча курили, глядя на море за окном. Пока она не собралась с духом и не спросила:

– А вы все такие… ну, твой народ. Ты сид, да? Или эльф?

Слышать смех Альгирдаса было отдельным удовольствием. Он нечасто смеялся. Собственно, в первый и последний раз Маришке насмешила его, когда сравнила с фикусом. И вот сейчас.

– Я литвин, – вздрагивающим от смеха голосом простонал Паук, – сейчас, наверное, мог бы считаться белорусом. Мы стали называть себя русскими раньше, чем вы, московиты.

Дошло до нее не сразу. Когда дошло, Маришка долго осмысливала услышанное. А потом спросила, потеряв остатки деликатности:

– Так ты человек?

– Конечно.

– Но почему ты такой красивый? Я думала, только сиды… да и те в сказках.

– А я красивей сидов, – сказал он очень просто, – и уж, конечно, красивей эльфов. А так же ангелов, демонов, богов и тех, кого принято так называть. Неудавшийся творческий замысел.

– Неудавшийся? – не поняла Маришка.

Альгирдас развернулся на стуле и уселся на нем верхом, обняв выгнутую спинку. Смерил Маришку веселым взглядом, словно оценивая степень ее непонимания и готовность воспринимать объяснения.

– Все просто. Я – результат ошибки, закравшейся в процесс созидания. Мой творец хотел создать идеал могущества. Один, естественно, – на то и идеал. А получились два человека. Близнецы. Один, к тому же, калека. Когда же, наконец, в результате различных… хм-м, пертурбаций, двое слились в одно, идеальное могущество успело выродиться не пойми во что.

– В совершенство, – пробурчал Орнольф. И Маришка подпрыгнула от неожиданности. Время-то, оказывается, к рассвету. Орнольф всегда просыпается к этому часу и прекращает их с Альгирдасом ночные посиделки. – В слишком много воображающее о своей осведомленности совершенство. Хотя в остальном Хельг прав, вышло приблизительно так, как он рассказывает. Его сестра… она погибла, а Хельг стал тем, что он есть.

– Да что ты об этом знаешь?! – фыркнул Паук.

– О тебе? Или о твоей сестре? – долгий, пронзительный взгляд, которым обменялись эти двое, явно не предназначался для чужих глаз. – Немного, это точно. Я даже не знаю, кого из вас полюбил тогда. В любом случае, выбирать давно уже не приходится.

– Вы, ребята, извините, – Маришка заставила себя отвести взгляд, однако пробежавший между чародеями ток почувствовала всей кожей, – я думала, что я человек раскрепощенный, продвинутый и вообще… Но этого я все равно не понимаю.

– Не понимаешь… – мелодично повторил Альгирдас. – И никто не понимает. Мы тоже. Иди спать, ребенок, тебе с утра опять крыс по помойкам гонять.

Сумасшедший дом! Сумасшедший фейри. Медленно едущая крышей чародейка. Один Орнольф нормальный, и тот – гей. Ой, мамочки, ну и жизнь у тебя, лейтенант Чавдарова!

…Ей только очень не нравилось то, что ее парни – и Макс, и Дюха – изменили решению поселиться в гостинице и жили теперь, как собирались с самого начала, под крышей волшебного дома. Маришку так и подмывало спросить, как часто они оба видят Альгирдаса во сне? Каждую ночь? Или через раз? Но она старалась вообще не касаться этой темы. Макс, он позволял себе очень… резкие, да, резкие и грубые высказывания. Дюха каждый раз одергивал его, но Маришке казалось, что на самом деле командир готов подписаться под каждым словом. И, господи, все это после того, как они дважды на несколько минут увидели Паука. Зимой и – вот, две недели назад, когда Альгирдас неосторожно попался им на глаза во дворе.

Это и есть тот эффект, о котором говорил Орнольф?

За Макса Маришке было стыдно. А за Альгирдаса – обидно. Еще и потому обидно, что возразить нечего. Она знала, что иначе, чем у них с Орнольфом, просто не может быть. Невозможно иначе. Знала, но когда не видела их, начинала сомневаться. А слова… похабные слова… грязь, пятнающая чистую красоту Альгирдаса – за этой грязью тускнел его ясный, пронзительный свет. И слыша бесстыдные насмешки Макса, Маришка думала, что ведь, в сущности, он просто называет вещи своими именами.

Просто… нет, не так это просто. Ей казалось, что он пытается испачкать то, чего не может получить.

Нет уж, лучше вообще не думать об этом.

Нелюди, нелюди, нелюди! Да. Так – правильно.

* * *

Время шло, и Альгирдас становился все беспокойнее. Снова, как в первые дни после приезда сюда, он, казалось, не находил себе места. И Маришка объясняла это тем, что ничего нового не происходит. Это для нее жизнь полна была событий, каждый день удивлял или пугал чем-нибудь, и заставлял задуматься. А Паук, запертый в четырех стенах, или в пределах тварного мира, – уж кто там знает, что его больше гнетет, – конечно же, маялся. Он, в отличие от Орнольфа, ведущего, как выяснилось, довольно активную жизнь, не занимался ничем полезным.

А Орнольф мог бы объяснить Маришке, что проблема отнюдь не в безделье. Сам он, действительно, был очень занят, но занятия эти не выходили за рамки обычной работы обычного смертного бизнесмена. Деньги, они ведь не берутся из воздуха. Это фейри ничего не нужно, да вот Пауку, когда он живет на Меже – у них там свои тонкости. А люди в деньгах нуждаются постоянно. Особенно организации вроде ИПЭ, которые так и норовят подсунуть какую-нибудь смету, стоит лишь заикнуться о том, что Касуру с Пауком снова нужны их услуги.

Нет, их, разумеется, нельзя назвать нахлебниками. Они нужны и полезны. И если уж на то пошло, вольные охотники Паука тоже не святым духом кормятся, хотя, конечно, по большей части Альгирдас сам обеспечивает их всем необходимым…

Словом, не в безделье была проблема. Уж чего-чего, а дел у Паука Гвинн Брэйрэ всегда было в избытке. Сидеть в центре всемирной паутины, поддерживая связь и с фейри, и с людьми, отдавать распоряжения, распределять ресурсы, постоянно быть в курсе новостей – работенка нисколько не легче, чем у теневого финансового магната. А сейчас, когда ему приходилось почти вслепую отыскивать бывших зомби, случайно освобожденных Артуром, у Хельга дни и ночи были загружены делами под завязку. Как он справлялся со всем, Орнольф понимать отказывался.

Беда была в том, что уже две недели Паук никого не убивал, ни с кем не дрался и вообще сидел дома, ограничиваясь тем, что мордовал Орнольфа и иллюзорных врагов в спортзале.

Ему этого мало. Кровь сказывается – дурная кровь, проклятая и очень уж горячая. Тело она не согревает, зато душу жжет.

Поэтому, когда к исходу второй недели Альгирдас исчез, оставив короткую записку: «Похоже, в море снова неспокойно. Пойду искать кого-нибудь», Орнольф даже не удивился. К этому все шло. Паук отправился в те области Межи, где никого, кроме врагов у него не было.

«Влипнешь в проблемы – сам убью!» – сообщил Орнольф, дернув далеко протянувшуюся нить паутины.

Ответа он, конечно же, не дождался.

* * *

… Его не было два дня. И хотя они не сидели без дела эти дни, наоборот, дел как будто становилось все больше: огромный город нуждался в ежедневной чистке и уборке, все равно казалось, что время остановилось, и вообще жизнь закончилась.

– Чем меньше вокруг педиков, тем лично мне спокойнее, – заявил Макс, когда узнал, что Паук исчез.

Дюха промолчал, только поморщился. Похоже, Макс и его начал доставать своей непримиримой гомофобией. Сапожник без сапог – вот так это называется. Эмпат, который не может понять, что пора бы остановиться…

А Альгирдаса не было два дня. Не так уж долго. Для Маришки после школы Орнольфа, приучившего ее к Пауку, как приучают лошадь к седлу, собаку – к поводку и ошейнику, ничего страшного не было в том, чтобы не видеть Паука два дня, или десять, хоть год. Он есть где-то, она связана с ним. Этого достаточно. А вот Макс, он уже к вечеру стал беспокоен и резок, нервничал, огрызался на самые невинные замечания. Утром Маришка заметила, что та же болезнь настигла и Дюху.

А вернувшись с работы, она уже и сама не знала, что делать. Ее тянуло туда, где был Паук, где пахло его сигарами, где, рассыпанные по столу, блестели его украшения, где осталась небрежно брошенная в кресле книга с закладкой.

Клеммы греются, так выразился Орнольф зимой. Чары в серьге смягчают действие, производимое Альгирдасом на людей, смягчают, но ведь не сводят на нет. Почему им, Дюхе и Максу, Орнольф не помог так же, как помог полгода назад Маришке? Было это небрежностью? Или им помогли, но у ребят не было незримой ниточки, связывающей их души с душой Паука, а значит не было и защиты?

Им помогли привыкнуть, а дальше – как хотите. И лучше им уйти, пока есть возможность. Лучше. Но ведь они не уйдут.

А вечером в пятницу они еще в холле почувствовали: что-то изменилось. И Орнольф, даже не сняв куртку, быстро пошел, почти побежал на третий этаж. А Маришка, может, и позлорадствовала бы по поводу того, как, не озаботившись и предлогом, ее парни заторопились вслед за датчанином, если бы сама всей душой не стремилась туда же.

Увидеть его! Ничего больше не нужно.

Паук, скрестив ноги, сидел на диванчике и сосредоточенно расчесывал волосы. Вдумчивый и серьезный. Он не бывал таким, даже когда беседовал с Орнольфом о каких-нибудь жизненно важных материях. Разве что, когда ногти красил.

Как только они вошли… то есть Орнольф вошел, а парни, те вломились, чуть не отталкивая друг друга, Паук бросил на всех скучающий взгляд, положил гребень и свернул волосы в узел на затылке.

– Привет, – бросил Орнольф.

– Привет, рыжий, – пропел Паук, – здравствуй, Маринка.

Она только кивнула, глядя на него во все глаза. И не она одна смотрела, это уж точно.

Выглядел он… Ну, вот как Дюха с Максом о нем отзывались, так он и выглядел. И одновременно – не так. Совсем не так.

Кожаные штаны, облегающие, как… хм… ну, как могут облегать мягкие кожаные штаны, сшитые точно по мерке? Кожаная жилетка, надетая прямо на голое тело. Черное – на фарфоровой, светящейся белизне. Резкий контраст, подчеркивающий хрупкость точеной фигуры, длинную шею, тонкие ключицы, перечеркнутые серебряными ручейками цепочки с пауком.

Хрустальная статуэтка, рядом с которой страшно даже дышать.

Но вот он встал, неспешно и гибко, так вода течет, так разворачивает кольца большая змея. И перелились мускулы под гладкой кожей. А в темных глазах откровенная, недобрая насмешка.

Темные глаза. У Маришки уже и у самой выработалось что-то вроде рефлекса – заглядывать в глаза Пауку. Какие они? Цвет его радужки менялся без признаков какой-либо системы, но чем светлее она становилась, тем бо'льшие проблемы это означало. Для Паука. И чаще всего – для Орнольфа.

А если глазищи его, как сейчас, такой насыщенной синевы, что кажутся черными, значит, все в порядке. Все хорошо. И если чем и недоволен Альгирдас, так… чем-то, что ему не нравится. Да уж! Никогда не угадаешь, что именно разозлило его высочество на сей раз.

Впрочем, сейчас-то как раз все понятно. Альгирдас ждал Орнольфа. А вломилась толпа придурков, причем двое из них и так-то, по его мнению, лишние, а уж в подобной ситуации…

В какой?

Он ждал Орнольфа. Ждал. Орнольфа. Одетый… или, уж, правильнее будет сказать – раздетый так, что… что места не остается двусмысленностям. Вечер на дворе. Почти ночь. И какого черта они все тут делают?!

– И какого черта они тут делают, рыжий? – спросил Альгирдас прохладно. – Маринка, к тебе это не относится. Хотя, в это время детям пора ложиться спать.

– Зашли на минуту, – ответил Орнольф. Добрый, хороший, замечательный Орнольф, всегда готовый спасти жертв Паука, даже если сам мечтает притопить их поглубже! – Уже уходят.

Сказал, как будто вычеркнул их троих. И пошел к Альгирдасу.

Тот заглянул ему в лицо, в беспросветной синеве взгляда мелькнуло что-то кошачье, и закрыл глаза, когда Орнольф обнял его за талию, мягко притянув к себе.

– Давно ты вернулся?

– Уже устал ждать.

– Нашел что-нибудь?

– Что-нибудь, любовь моя. Нечто, что тебе понравится.

Их поцелуй, мимолетный как тень от падающего листа, мог растопить ледяную глыбу. Столько тепла в коротком прикосновении губ. Как же они любят друг друга!

– Вы долго будете пялиться? – буркнула Маришка, ткнув Дюху в бок. – Неясно что ли – не до нас сейчас.

Закрывая дверь, она думала, что если Дюха или Макс скажут что-нибудь, какую-нибудь мерзость, она убьет обоих.

Они не сказали. Ничего. И Маришка их не убила.

Макс заглянул к ней, когда она просматривала почту.

– Ты прикинь, они уехали! Куда-то на юг, вдоль берега. Представляю себе! – он прикурил две сигареты, одну протянул Маришке. – Я телефон в машине забыл, а он же с маячком. Как думаешь, Орнольф, когда его найдет, не подумает, будто мы шпионим?

– Кино обсмотрелся, – буркнула Маришка. – Орнольф не дурак и не параноик. Долго бы вы тут прожили, если б шпионили?

– Не знаю даже, – лейтенант Адасов вздохнул, печально глядя на струйку дыма, – Чавдарова, вот ты же маг, да? Ты скажи, это какое-то воздействие? Приворот? Что с этим делать?

– С чем, Макс?

Все она поняла. И так отчетливо вспомнила то, что они успели увидеть в гостиной, что аж зажмурилась, стараясь прогнать воспоминания.

…Большая загорелая рука на девически тонкой талии обнимает с осторожной нежностью. Пальцы пробегают по пояснице, и их ласковое прикосновение заставляет Альгирдаса податься вперед, прижаться к Орнольфу бедрами, гибко прогнуться, подняв лицо для поцелуя.

– С чем? – переспросила Маришка еще раз, мучительно краснея.

– С этим. Это же ненормально. Я эти два дня ни о чем больше думать не мог, и Дюха тоже. Блин, Маришка, они ведь не желают нам зла, я знаю, я же эмпат, но как так получается, что все хуже и хуже? Мне сны снятся, – он помолчал, – так не должно быть.

– Максик, – Маришка глубоко затянулась, – нет никакого приворота, никаких заклинаний. Все у тебя в голове, но это нормально. Честное слово, нормально. Хочешь, я сделаю так, чтобы тебе ничего не снилось?

– Хочу, – печально сказал Макс.

– Тогда иди спать. Больше никаких снов, обещаю.

– Спокойной ночи, – Макс погасил в пепельнице сигарету, пошел к дверям и уже на пороге остановился: – Ты уверена, что это нормально?

– Уверена, – улыбнулась Маришка.

Дверь за Максом закрылась. Мягко щелкнул автоматический замок.

Забыв о почте, Маришка бессмысленно смотрела в монитор, машинально выпевая заклятие спокойного сна. Для Макса и, на всякий случай, для Дюхи. Командир ведь не придет и не попросит. О таком – точно не попросит.

Заклятие было несложным. И думалось Маришке не о чарах. А если о чарах, то совсем не о тех.

Они ничего не стыдятся. Им нечего стыдиться. И Маришка знала: расскажи она Орнольфу о том… о том, что говорят о них, он даже не рассердится. Он, может быть, удивится, потому что наверняка они с Пауком даже представить не могут, что кто-то посмеет мешать с грязью их любовь. Потому что это невозможно – грязь невозможна там, где сердце плачет от хрустальной чистоты и нежности. Орнольф не рассердится, он удивится, он засмеется, он скажет: «Что нам за дело до них? Что нам за дело до всего мира? Ведь мы – это мы».

Орнольф скажет это другими словами, но именно так. И будет прав. Однако как объяснить это Максу? Как объяснить командиру? Как… что сказать тем ипээсовцам, которые на свое счастье или беду видели Паука в Прибрежном? Видели его с Орнольфом, а сейчас пачкали слухами и пересудами, грязными словами, еще более грязными мыслями. Им не нужно ничего говорить, объяснять бесполезно, да и не знает она, как это объяснить.

Просто… обидно. Очень.

 

ГЛАВА 10

Она уже заснула и видела сон. А может быть, засыпала, думала, что спит, и не отличала сон от яви. От яви ли? А почему нет? Ведь не могла же Маришка придумать такое.

Она видела их на берегу, видела Альгирдаса, прекрасного, как божество океана. Его тело светилось в темноте, и светился океан, и волны обнимали его, пытались удержать, стелились под ноги – счастливые, что могут прикоснуться к совершенной красоте. А Паук только смеялся над ними, гибко изогнувшись, отжимал длинные волосы, и кожа его была соленой от океанской воды… и он перестал смеяться, когда Орнольф подошел ближе.

Никогда не видела Маришка, чтобы Орнольф целовал его так наяву. С нежностью, но нежностью властной и жадной, языком раздвигая податливые губы, врываясь в рот, прикусывая нежную кожу.

А пальцы с острыми черными ногтями впивались в спину датчанина, оставляя тонкие, кровавые полоски.

Орнольф ласкал Альгирдаса. Его ладони, знающие наизусть каждый сантиметр этого прекрасного тела, исследовали его, открывали заново. Снова и снова заставляя Паука тихо, задыхаясь, повторять одно только имя: «Орнольф… Орнольф… А-а-ах…»

Стон, полный сладкой муки, едва не разбудил Маришку.

Как это? Разве можно проснуться во сне?

Они смотрели в глаза друг другу – любовники, братья, люди или демоны, – есть ли разница? Они смотрели в глаза друг другу, и тела их переплетались, сливались в одно, и сплетались души. Господи, можно ли любить друг друга больше, чем эти двое? Можно ли хотеть друг друга сильнее, чем они? Можно ли брать друг друга нежнее и настойчивей, ласковей и безумней, с большей страстью и упоением?

Маришка видела то, что всегда боялась даже просто представить. А сейчас она смотрела, смотрела, не отрываясь, и ей не было стыдно. Ни за себя. Ни за них.

…– Всё, – Альгирдас остановил машину, – дальше пешком через скалы, там пляж внизу.

– Ты привез меня сюда, чтобы показать пляж? – недоверчиво хмыкнул Орнольф.

– А то ты пляжей не видел! – Альгирдас развернул карту, ткнул пальцем, – нам сюда, рыжий. Прямо в океан. Плавать еще не разучился?

– Столько не живут, сколько нам проплыть надо, – Орнольф прикинул расстояние. – И что там? Корабль с сокровищами?

– Корабль с нежитью, – сладко, как об именинном пироге сообщил Альгирдас. – Абордаж! Мы – спина к спине у грота, против тысячи вдвоем… М-м? Давно их не было, а?

– Против тысячи? – датчанин задумался. – Да уж, прилично. Это не корабль, Хельг, это теплоход какой-нибудь. И грот-мачты там нет.

– Ну… – Альгирдас слегка сник, – нежити там тоже не тысяча. Сотни две – две с половиной. Но нам ли кочевряжиться? Бери, что дают, рыжий, к людям их выпускать все равно нельзя.

– И откуда ты о них узнал?

– Да так… – Паук дернул плечом, – рассказали. Больше никому ничего не расскажут.

– Догадываюсь… – проворчал Орнольф, – как же ты справился без меня?

– С этого начать надо было, рыжий. Еще там, дома. Как же ты без меня, Хельг, бедненький?! А я бы сказал: плохо, любимый. Мне без тебя всегда плохо. Ладно, справился же. Ну что, идем?

– Раз уж плыть придется, дай мне время переодеться.

– О, конечно, любовь моя! – Альгирдас толкнул дверцу и выпрыгнул из машины. Легкий и тонкий, босой, весь натянутый как серебряная струна. Ветер дунет – зазвенит чисто и ясно. Он переодеваться не собирался. Понятно теперь, почему оделся так…э-э…так интересно. Оказывается, не только для того, чтобы вогнать в краску мальчиков и дать им простор для фантазий на всю ночь. И до чего же хорош, паршивец! Залюбуешься.

На каменистом пляже – покатом пятачке в окружении высоких острых скал, Орнольф в последний раз проверил снаряжение.

Из оружия у него был только нож, пристегнутый к бедру. А Хельг, понятно, пренебрег и этим. Его оружие всегда при нем – руки и ноги, и ничего смертоносней природа не создавала.

В общем-то, и Хельг тоже не ее, не природы, заслуга.

Орнольф заплел ему волосы в тугую косу. Альгирдас, в свою очередь, помог стянуть в хвост рыжие патлы Орнольфа. В воду они бросились на перегонки, но конечно Паук успел раньше и, кувыркнувшись, окатил датчанина потоком воды с лопастей широкого раздвоенного хвоста.

Он перекидывался в дельфина – такой уж характер. Орнольф становился китом-касаткой. Опять же, кому что нравится.

Дельфин несся впереди, веселился, нырял, вертелся, выпрыгивал из воды, сверкая под звездами гладкой черной шкурой, вздымал тучи алмазных брызг.

Если бы касатки могли улыбаться, Орнольф улыбался бы сейчас, глядя на Хельга, счастливого от носа до хвоста.

Давно они не плавали вместе.

Паук легко ориентировался и в море, и на земле, и в поднебесье. Без него Орнольф заплутал бы в бесконечных переходах из тварного мира на Межу, в волшебные воды тамошнего океана, и обратно – в тварный мир, уже в другом месте, вдали от всех берегов. Пауку не нужна была карта. Он летел вперед, по прямой, в точку, где должны были пересечься пути их и захваченного нежитью судна. И когда, в очередной раз выпрыгнув из воды, увидел на фоне неба силуэт теплохода, громаду, которая отсюда, снизу, поражала воображение, он засвистел от радости и предвкушения близкого боя, позабыв о том, что с Орнольфом можно разговаривать иначе, не на дельфиньем музыкальном наречии.

Сотни две – две с половиной. Когда ты повзрослеешь, Эйни? Хочется думать, что никогда. Потому что Орнольф, взрослый, – даже, пожалуй, старый, – такой мудрый, аж самому порой становилось противно, Орнольф никогда не сунулся бы одиночку или даже вдвоем с Альгирдасом в адскую клоаку посреди враждебного океана. А если не они, то кто? Отправлять сюда людей, тех, кого Хельг по привычке называет охотниками? Да это смерть для них! Смерть для людей – пища для нежити.

Здесь все было враждебным: волны, воды, ветер, стаи фейри, окружившие на подходах к судну. И первый бой пришлось выдержать с ними. Но это была работа для Орнольфа – для чародея. Не сказать, чтобы сложная, с учетом того, что заклинания подхватывает и доплетает Паук Гвинн Брэйрэ, способный в скорости и мастерстве плетения чар потягаться с кем угодно даже из дивного народа.

Однако как же он справился с подобными тварями в одиночку? А ведь как-то сумел, иначе откуда бы узнал о захваченном судне?

Орнольф всегда неуютно чувствовал себя, когда в воде перекидывался из касатки в человека. А здесь следовало еще и со стихиями быть осторожнее – только вода и воздух. Их активизация не вызовет подозрений на борту, не поднимет тревогу. Он черпал силу, Паук ловил заготовки и быстрее, чем Орнольф успевал подумать о следующем заклинании, ткал новые и новые чары.

Хельг – кладезь силы, которой не может воспользоваться, и которую не может отдать никому, кроме своих охотников. Да и те в состоянии принять лишь крохотные порции. Огромное и бесполезное могущество… Как же все-таки обидно, что он растратил собственный талант! И на что? На месть! Последнее дело – вкладываться полностью, без остатка, в то, чтобы отомстить врагу. Последнее… Но разве объяснишь это Хельгу? Разве ему вообще можно что-нибудь объяснить?

Орнольф стряхнул наваждение, ощутил мимолетное, нежное касание паучьей нити. Хельг извинялся за то, что не уследил. За то, что враждебные чары добрались до Касура, обойдя паутинную защиту.

…Когда последние фейри были уничтожены, теплоход уже поравнялся с магами. Задохнуться можно было в тянущемся по воде, над водой, тяжко пахнущем шлейфе смерти и страха. Альгирдас стряхнул с пальцев нити, все еще сжимающие, терзающие останки врагов – уже пустые, иссушенные оболочки. Одним плавным движением оказался рядом с Орнольфом:

– Извини.

– Забудь, – отмахнулся датчанин.

Они поцеловались прежде, чем взлететь. Холодная соль на губах. Отражение неба в светлых, улыбающихся глазах. И смерть – так близко.

Чья? Там будет видно.

– Этейул, – пробормотал Орнольф.

Внезапное нападение, оно оправдывает себя и в войне против фейри – не только людей можно захватить врасплох. Весь вопрос в том, как скоро теряются преимущества внезапного удара.

С виду, если заставить себя забыть о запахе смерти, казалось, что на теплоходе идет обычная вечерняя жизнь. Играла музыка на палубах. Танцевали и веселились пассажиры. Сновали тут и там стюарды. Далеко над водой разносились голоса. А у поручней, отгораживающих прогулочную палубу, какая-то парочка ругалась вполголоса.

Люди…

Альгирдас срезал головы этим двоим, прежде чем его ноги коснулись палубы. Орнольфу, как всегда, показалось, что нити паутины свистнули, рассекая воздух. Припав на колено над трупами, Паук принюхался. Мокрая коса, скользнув по спине, едва не макнула в кровь. Альгирдас успел мотнуть головой. Выпрямился пружиной:

– Настоящие.

И одним прыжком оказался у ближайшей двери.

– Ну?!

Сотни две – две с половиной… ну, Эйни! Орнольф улыбнулся, доставая нож из чехла.

«Настоящие» значило, что эти двое – первые убитые враги, не были фантомами. Хорошее начало. Всех бы так сразу! Но там, на палубах, в танцзалах, в барах и каютах не люди и не нежить – просто обманки. Однако даже они не позволят убить себя просто так, с такой легкостью, с какой прикончил Эйни этих, на палубе. А где-то среди фантомов может скрываться и настоящий враг. Это, не говоря о тех, кто прячется по всему огромному судну, таится в стенах, зеркалах, тенях, в электрическом мертвом свете. Часть из них набросится сразу, стаей, едва лишь сообразят нечистые, что люди проникли в их владения. Но многие изберут иную тактику, куда более опасную. Двое бессмертных против двух сотен мертвецов – это чересчур даже для Гвинн Брэйрэ. Даже для лучших из братства.

Самоубийством было прийти сюда. И не прийти было нельзя. А на душе спокойно и весело. Прав Эйни: им ли выбирать?

Самые первые, не самые умные, действительно накинулись всем скопом, рассчитывая задавить числом.

Чем плохи вот эти, обитатели пустого пространства между морем и сушей, между жизнью и смертью – против них почти бессильны чары. Их нет. Они не живы, не мертвы. Они – в море. Вечные скитальцы, голодные морские духи, бывшие когда-то людьми, мечтающие об одном – вернуться на землю.

Каждая отнятая жизнь приближает их к цели. И если этот теплоход придет в какой-нибудь порт, орда неупокоенных душ вырвется на свободу, стремясь убраться как можно дальше от моря и даже не зная, не понимая, что свобода их одна – убивать снова и снова. Превращать людей в чудовищ. И так – до конца. До тех пор пока не окажется у них на пути новый океан.

Такое случалось раньше. Корабли с мертвецами подходили к берегам. И находили потом моряки опустевшие поселки. И приходили путники в пустые, безлюдные города. Те, кто умудрялся выжить, рассказывали страшные сказки. Правда была страшнее, но кто ее знал, правду?

И прежде чем научились Гвинн Брэйрэ вызнавать у морских фейри о захваченных кораблях, немало сил пришлось потратить братству, останавливая орды голодных духов. Ведь на земле они множились быстрее, чем мухи в падали.

И эти две сотни в первом же порту превратятся в тысячу. И вот там уже их будет не остановить ни вдвоем, ни даже с помощью всех нынешних охотников.

«А здесь ты на что-то надеешься?»

Орнольф хлестнул чарами, поймал на нож, как на наруч, чей-то удар, ударил сам, увернулся, ударил снова. Впереди черно-белой бестией, неуязвимый, веселый, бесстрашный, сражался Хельг. И хотя Орнольф так и не научился никогда угадывать этот момент, он знал, что уже началась паучья пляска. Что уже скоро – через несколько ударов сердца, тенета опутают врагов, стягивая их в смертельный хоровод, в танец, из которого не будет выхода.

«Надеюсь ли я?! – он расхохотался, поймал – успел! – бешеную радость в светлых как аквамарины глазах – Да я уверен!»

Конечно! Ведь это же Эйни, это Паук Гвинн Брэйрэ, созданный убивать, и побеждать, убивая, и пьянеть от крови врагов, танцуя свой кошмарный танец.

Дальше было проще. Главное – удерживаться за спинами тех, кто втянулся в паучью пляску, не жалеть сил, плести чары, бить, когда есть кого ударить, и самому не подставляться под удар.

Альгирдас танцевал в центре водоворота, резал, хлестал, душил, срывал плоть с костей. Орнольф знал, что сейчас глаза Паука закрыты. Как всегда, когда он дрался в рукопашной, как всегда, когда врагов становилось слишком много. Слишком много, чтобы видеть всех. Слепец от рождения, он так и не научился верить глазам.

Когда нахлынула вторая волна нежити, Орнольф успел убраться подальше. Пропустил их мимо себя, пропустил к Хельгу – к Пауку, одиноко застывшему среди исковерканных трупов.

И даже не сразу понял, почему духи замерли, теснясь, наталкиваясь друг на друга, не смея пересечь невидимую границу. Осознал только, что он сейчас ближе к ним, чем Хельг. И что достаточно одного движения, громкого вздоха или слишком сильного удара сердца, чтобы мертвые увидели его. Увидели – и набросились. А он – не Паук. И такой бой станет для него последним.

Но Хельг, голый по пояс, залитый кровью, сверкающий жуткой улыбкой – белые зубы на темном от крови лице – Хельг был прекрасен! Ужасающе, невыносимо красив. И он лениво взглянул из-под ресниц, поднял руку – стряхивая тяжелые капли с ногтей, вынул из уха зачарованную серьгу.

Матовый камешек упал ему под ноги.

– Ну? – даже голос Паука сочился кровью. – Идите ко мне!

И Орнольф до крови укусил себя за руку, чтобы не поддаться призыву, не броситься вместе со всеми вперед, в убийственное пламя любви, под карающие нити паутины.

…В общем-то, Хельг вполне мог бы обойтись и без него в таких вот массовых побоищах. Не настолько массовых, конечно, но здесь, что один он, что двое их, когда против больше двух дюжин – это все равно. А так, один против десятка или пятнадцати, а при условии, что у врагов есть плоть, уязвимая для самых простеньких нитей паутины, так и против пятидесяти (не все ли равно, сколько тел одновременно резать на куски одной нитью?) Хельг выстоял бы. И победил.

Если бы только он остался чародеем!

Когда-то давно Орнольф думал, что воля богов была на то, чтобы намертво привязать их друг к другу. Сковать не только любовью – тогда Орнольф не осмеливался даже самому себе признаться в том, что любит, – но и необходимостью. Один из них дополнял другого. Вместе они были полноценным… сверхчеловеком? – пожалуй, что так.

Потом его представления о богах здорово изменились. Опять-таки не без помощи Хельга, который к тому моменту разочаровался вообще во всем. И во всех. Кроме себя, естественно. И еще Орнольфа. Да. Это было задолго до того, как Орнольф променял его на людей и обрек на одиночество, из которого не было выхода даже в смерть…

Самое время для таких мыслей! Но понятно, откуда они приползают – от тварей, что затаились и ждут, вслушиваясь в предсмертные вопли тех, чьи тайники уже открыты.

Холодные пальцы легко коснулись его плеча.

– Я ноготь сломал, – печально сообщил Альгирдас.

Как ни смешно, но его сломанный ноготь – это серьезно. Паучьи когти сравнимы по прочности с хорошей сталью, да еще и твердые, как алмаз. Чтобы такой сломать, нужно изрядно постараться. Глаза Хельга, однако, смеялись. Светлые, огромные глаза на бледном лице.

Что бы ни случилось когда-то давно, сейчас это уже не важно. Сейчас важны лишь твари, которых надо найти, и важно то, что твари эти опасны. И что даже Паук не справится в одиночку здесь, в лабиринте огромного судна, в этих коридорах и тупиках. Если Орнольф не прикроет его спину, не уследит, не отведет удар, который Паук пропустит, дело не ограничится сломанным ногтем.

Сломанным ногтем и не ограничилось. Ну а чего еще ждать, если обыскивать вдвоем океанский лайнер, на котором прячется не меньше полусотни монстров?

Начали снизу, с машинного отделения. Дежурный механик свалился на них с потолка, и пока Орнольф приканчивал фантома, Альгирдас спугнул еще двоих. На сей раз настоящих нечистиков. Одного убили, второму удалось сбежать, и пришлось долго разыскивать его в двигательном отсеке. Пауку среди всех этих запахов, среди стального гула и грохота было откровенно не по себе. Он напрягся, озирался по сторонам как кот в темном чулане, и теперь уже не отходил от Орнольфа больше, чем на пару шагов. А наткнувшись на убитого гремлина совсем скис. Что, правда, не помешало ему встретить выскочившего из засады духа. Тот практически наделся на выстрелившую вперед руку.

Тонкие пальцы пробили мертвую плоть, и только хлюпнуло что-то в теле духа, когда Альгирдас вырвал из него пульсирующую, прозрачную сферу. Средоточие оусэи – «сердце» нечистого.

– Еще один такой удар, – пробормотал Орнольф, – и можешь забыть о своем маникюре.

Покосившись на него, Альгирдас вздохнул и раздавил хрупкую оболочку «сердца». Он полагал глупостью вот так обходиться с добычей и, конечно, съел бы ее, когда б не Орнольф, не одобряющий паучьих привычек. Довольно многих привычек. Всегда, увы, с полным на то основанием.

И гремлина было жалко.

Работы на теплоходе хватило обоим. Дрались вместе, вместе плели боевые заклятья. А потом Орнольф чародейством стерилизовал очищенные от духов помещения, так, чтобы нечисть еще долго не осмеливалась сунуться туда. В плетении этих чар Альгирдас ему не помогал. Его преимуществом была скорость, а там, где требовались аккуратность и тщательно отмеренные дозы цуу пользы от него было немного. Пока Орнольф творил свои чары, Альгирдас обшаривал коридоры впереди сенсорными нитями – так, для порядка, поскольку рассчитывать всерьез на то, что оставшиеся духи будут бродить открыто, не приходилось. Прислушивался к ощущениям и думал, что даже не утрать он таланта, толку бы из него не вышло. Не хватило бы терпения освоить всю эту высокую науку, выучиться так же мастерски, как Орнольф, сочетать тончайшие оттенки в узоре заклинания. Даже при том что он-то, в отличие от того же Орнольфа, эти оттенки видит, и ему не пришлось бы, как другим чародеям, работать наугад, полагаясь лишь на память и формулы.

И они шли дальше. И Альгирдас поражался тому, сколько же закоулков, каморок, сквозных помещений, тупиков можно разместить на одной плавучей посудине. А Орнольф посмеивался над ним, всегда вовремя успевая увидеть тех, кого не заметил Паук. Увидеть и убить. Он, может быть, не очень быстрый, Молот Данов, зато обстоятельный.

Отдельным кошмаром, сравнимым с переживаниями в двигательном отсеке, запомнилась кухня.

«Камбуз», – поправил Орнольф. Да только Альгирдасу наплевать было, как это правильно называется. Он успел только представить себе, как на них кинутся сейчас со всех сторон, и ладно бы духи… как на них кинулись. Ножи всех размеров и форм, раскаленные вертела и противни, взбесившиеся огнетушители, страшно воющая электрическая мелюзга, которой Паук боялся до озноба. У него в жизни вообще было два страха: мелкая техника, которая противно визжит, и крупная техника, которая громко грохочет. И того и другого добра на теплоходе хватало, но кухня – это, конечно, было нечто особенное.

На несколько секунд дурацкий бой с кухонными принадлежностями захватил обоих без остатка. Пришлось изрядно повертеться, уворачиваясь от ударов, не имея возможности атаковать, потому что бессмысленно драться с металлом и пластиком. В ход пошли и паутина, и чары, и снова чары, чтобы – в пыль, в ничто даже осколки, тучей носящиеся в воздухе. Это было глупо, но весело. Особенно, когда, воспользовавшись суматохой, на них набросились еще и духи. А против духов требовались другие нити, и другие чары, и удивительно, как так вышло, что пророчество Орнольфа насчет маникюра все-таки не оправдалось.

Даже лак не облупился.

А еще здесь были люди. Настоящие, не фантомы. Правда, мертвые. Бывшие пассажиры и члены команды, из тех, кто покрупнее. В смысле, поупитанней. Их не сожрали просто так, их оставили до тех времен, когда захватившие корабль мертвецы окончательно примут человеческий облик и привычки. Как, например, привычку есть плоть убитых животных.

Альгирдас сам был людоедом… ему пришлось… когда-то… когда Орнольф ушел к смертным… И, может быть, поэтому из всех нечистых больше всего он ненавидел тех, что кормятся плотью и кровью.

Он ухмыльнулся, мгновенно нащупав источник темных мыслей и одним ударом ядовитой нити парализуя очередного духа. Такие шутки не проходят с Пауком. Если хочешь поразить его на расстоянии, даже не пробуй прибегнуть к чарам – стреляй.

Или будет как сейчас.

«Сейчас» превратилось в короткую и веселую расчлененку.

И дальше, дальше – осторожно, внимательно, – и кажется, что слышно как гудят собственные натянутые нервы.

Было свое, особенное удовольствие в таком вот поиске, в тягостном напряжении всех чувств, в ожидании, ожидании, ожидании – атаки! Невыносимом, долгом, болезненном. И вспышка короткого боя. Чтобы потом, мельком оглядев друг друга: целы? целы! – красться дальше, прислушиваясь и принюхиваясь, и обшаривая пространство вокруг себя жадными, чуткими нитями. До нового боя, всегда неожиданного. Всегда – вдруг. Даже когда знаешь, что враг – вот он, в нескольких шагах.

Два человека на огромный, – изнутри, так просто бесконечный – лабиринт.

И все же они справлялись. Не считая сломанного ногтя и нескольких царапин, полученных на чертовой кухне… «камбузе», да… они до сих пор ни разу не были ранены. Это было везение – ненормальное, невероятное. Спроси себя сейчас, а о чем ты думал, Паук, когда собирался сюда? Так ведь и не вспомнишь. О том, что если они этого не сделают – не сделает никто. О том, что даже они не справятся с таким количеством духов. О том, что придется справиться, потому что выбора у них нет.

И еще о том, что это будет весело. Чем бы ни закончилась самоубийственная вылазка, это будет весело.

Дурак, потому что!

О том, какой он на самом деле дурак, Альгирдас догадался лишь на одной из пассажирских палуб. Им не хватило времени. Очередных затаившихся духов быстро убить не получилось. Да если бы и получилось – это уже ничего не решало. Потому что на востоке покраснело небо, засветилось алым и желтым на бледно-голубом. Океан изменился. Начался рассвет.

И с рассветом пришло безумие.

Он мало что запомнил. Он вообще не умел запоминать, что делает в этот страшный час. Что делается с ним.

Орнольф пытался удержать его… потом – расцвеченная красками темнота.

Паук убивал. Его убивали. Паутина билась в пальцах. Тело сходило с ума в танце. Он умирал, он пожирал чужие жизни, мельком чувствовал, как ломаются кости, как рвется плоть, и тут же, насыщаясь еще живой добычей, забывал о затянувшихся ранах. Очень хотелось найти людей. Из плоти и крови. Крови… Да! Горячей, сладкой от бьющегося в ней страха, чужой, живой крови.

Но не было людей. Только духи. И Паук убивал духов, безнадежно, отчаянно, страстно разыскивая смертных. Хоть кого-нибудь! Хоть кого! …

Осознал он себя в какой-то каюте, на полу… то есть, нет, не совсем на полу. Под ним, закатив глаза, билась в судорогах женщина. Она уже не кричала – только хрипела. Но не от боли, а от сравнимого с болью наслаждения.

Фейри? Да, точно, фейри из бездумных обитательниц темных сновидений. Помесь суккуба с ночным кошмаром, прекрасная и опасная, а как же – красота и смерть, они часто бродят под ручку… На какое время Альгирдасу стало не до раздумий. Вообще. Какие уж тут раздумья, когда приходишь в себя аккурат под завершение процесса?

Фейри выгнулась, впилась в него когтистыми пальцами, и Паук сам застонал от наслаждения, смешанного с предсмертной мукой. Благие боги… разве смертные женщины способны дарить такую любовь?

Его пальцы сдавили горло случайной любовницы. Другой рукой он привычно ударил под хрупкие ребра, нащупал средоточие силы и медленно вытянул наружу.

Не хотелось делать ей больно. Уж лучше так. Аккуратненько.

И не жрать!

Просто убить.

Только потом, придя в себя, отступив от порога смерти, он снова начал соображать.

Увидел что светлое ковровое покрытие залито кровью. И не вся кровь – его. В тени, полускрытое столом, лежало нечто… дурно пахнущее. Ага. Еще одна такая же. Отработанная. И съеденная. Ну, да, тогда он не соображал, что делает.

А сейчас – соображает. Пришел в себя… Значит, Орнольф уже целый час – один! Один против стаи духов…

Грязно ругаясь, Альгирдас разыскал и натянул заскорузлые от крови штаны, и вылетел из каюты.

– Рыжий!

Так… спокойно, Паук, спокойно. Вот она ниточка. Тянется, не оборвалась – значит, Орнольф жив. Только ранен. Это ничего, его не убьешь так просто…

Его и непросто убьешь не сразу.

Он разыскал датчанина в носовой части самой верхней палубы. Орнольф сидел, навалившись на фальшборт. Вокруг бесновалась целая стая духов, и Паук врезался в нее, позабыв об осторожности, как будто снова превратился в одержимого алым солнцем демона.

Он бил, рвал на куски, резал паутиной, душил, кажется, даже кусался. Меньше, чем за минуту стая сократилась до трех нечистых, самых осторожных или самых сообразительных.

Они попробовали убежать.

Покончив с ними, Альгирдас упал на колени, рядом с окружившим Орнольфа защитным куполом и осторожно коснулся ладонью прозрачной стенки.

Рыжий приоткрыл один глаз и невнятно пробормотал, стараясь не двигать разбитой губой:

– Ну, хорош! Герой-любовник.

Сочтя это за разрешение, Паук моментально распутал вязь защитных чар. Крови на палубу натекло изрядно, но к счастью не только из Орнольфа.

– Царапнули, – поморщился датчанин, – в неудобном месте. Заживет. Ты пойди на мостик, глянь, где мы вообще.

Правильно истолковав взгляд Альгирдаса, он прикрыл глаза и тихо проворчал что-то о добрых сухопутных животных.

– Без тебя никак, – Альгирдас быстро осмотрел раны на груди и на животе Орнольфа, м-да… Убить бы тебя, Паук! – Повернись-ка. Давай, помогу.

– Отвали!

– Я сейчас решу, что ты мной брезгуешь, и очень расстроюсь.

– Господи, когда же я решу, что ты скотина и набью тебе морду? – печально спросил Орнольф. И тяжело отлепился от фальшборта.

«Царапнули» его и впрямь в неудобном месте: поперек спины, под лопатками, через весь бок почти до пояса. Изрядно так царапнули – кровь сочилась до сих пор. Такие раны – от когтей – рваные, отравленные, они быстро не заживают.

Майлухт брийн* [] … кто в этом виноват, а, Паук?! Кого не случилось рядом, когда был нужен?

Удивительно, но к запаху крови и пота до сих пор примешивался запах морской воды. Или рыжий еще в молодости до костей пропитался морем?

Альгирдас прокусил язык, слизнул кровь с соленой кожи и медленно прошелся языком по всей длине раны, аккуратно, но без особых сантиментов. Вот. Так намного лучше. Заживало на глазах, запеклось корочкой, а через пару минут остался лишь длинный розоватый рубец. Убедившись, что здесь все в порядке, Альгирдас занялся остальными «царапинами».

Пару раз Орнольф зашипел – там, где достало особенно глубоко, но вообще-то ему, конечно, было не больно. Есть польза и от упырей, от упырьей крови, во всяком случае: обезболивание, обеззараживание, заживление – все вместе, буквально одним движением языка. Ну, ладно, несколькими. Ну, то есть, со стороны это, наверное, выглядит…

– Бесподобно это выглядит, – хмыкнул Орнольф, поднимая руку, чтобы Альгирдасу удобнее было добраться до раны на ребрах. Чуть прижал к себе его голову, зарывшись пальцами в волосы, – видели бы нас сейчас бедные мальчики!

– М-м… – Альгирдас не удержался и фыркнул от смеха.

Тут же получил ладонью по лбу – Орнольф боялся щекотки.

Спустя пять минут, датчанин повел плечами, прислушиваясь к ощущениям. Улыбнулся:

– Спасибо, доктор.

Альгирдас прикрыл глаза, пока губы Орнольфа собирали остатки крови с его собственных губ.

– Я иногда думаю, – пробормотал он, – что надо бы объяснить Малышке. Но не представляю, как. Взглянуть на нас со стороны, и… какие уж тут объяснения? Я и слов таких не знаю. «Видишь ли, Маринка, мы не любовники, просто я упырь и пью кровь Орнольфа, а это очень сближает».

– Не любовники? – Орнольф усмехнулся. Снова поцеловал его. – Ты уверен?

Нет. Сейчас он ни в чем не был уверен, только не тогда, когда рыжий так близко, и губы его так настойчивы, а вкус его крови согревает сердце и оно начинает биться. Как живое. Но Орнольф ведь и не ждет ответа.

– Кто бы говорил об объяснениях, Хельг? – легкий щелчок по носу мгновенно вывел Альгирдаса из транса. – Тебя в цирке показывать можно. Вот это, на тебе, оно надето или нарисовано?

– Ты о моем маленьком вечернем представлении? – уточнил Паук невинным тоном. – Для мальчиков, мечтающих, чтобы я стал девочкой?.. Ненавижу!

– По крайней мере один из них спит и видит, как бы самому стать девочкой.

– Тоже ничего хорошего.

– Согласен. Но у людей на тебя всего три реакции: взять, отдаться или убить. Это правило почти без исключений, так кто же виноват?

– Я? – мгновенно ощетинился Альгирдас.

– Нет, конечно, – Орнольф обнял его, выжидая, пока спрячутся ядовитые иголки, – ты не виноват, и вообще никто не виноват. А ты молодец! Если я все правильно понял, сегодня вечером был кризис, да? К утру, они либо исцелятся, либо можно будет сказать, что заболевание неизлечимо.

– Они исцелятся, – как всегда, услышав похвалу, Паук сменил гнев на милость, – это паутина.

– Ладно, – датчанин встал и подал ему руку, – пойдем, определимся, где же мы все-таки.

Пока Орнольф занимался какими-то скучными расчетами, искал нужное течение, менял курс, выключал двигатели, чтобы теплоход, дрейфуя, вышел к судам береговой охраны, Альгирдас вызвал рабочих духов и приказал навести порядок на судне.

Представить страшно, что начнется, если смертные найдут теплоход в таком виде! Они же не разберутся, чьими трупами устланы палубы, и из кого пролилось столько крови. Крику будет! А кому это надо?

Оставлять после себя чистоту и порядок давно уже стало неписаным правилом. Орнольф говорил, что освободил четыре захваченных нечистью судна, пока Альгирдас обживал замок в Карпатах. Четыре за шестьдесят лет – не бог весть сколько, если забыть, что три из них пришлись на годы Второй мировой войны. Много стало в море мертвецов.

В пятьдесят пятом году, уже опять вместе, они очистили от духов яхту «Коннемара». И с тех пор, вроде бы, стало потише…

Ох, да, конечно, потише! Просто духи поумнели – и вот, пожалуйста, захватили целый плавучий город. А рыжий говорит, что бывают корабли… суда, в смысле, еще больших размеров. Здесь они справились. Правильнее сказать, здесь они выжили. Брэйн буэлтрэх!* [] Проклятый рассвет! Проклятая натура – звериная суть, которая берет свое! Проклятая похоть…

– Ну-у, – протянул Орнольф, не отвлекаясь от вычислений, – про похоть, это ты загнул. Не припомню, чтобы мой Хельг пропустил хотя бы одного суккуба, не важно, в трезвом уме или в рассветном безумии.

– Не подслушивай! – огрызнулся Альгирдас.

– Не казнись, – мягко отозвался Орнольф. – Мы живы. Мы почти целы. И мы нашли отличный способ выманивать тех, кто затаился. Всего-то надо немного крови, и чтобы тебя рядом не было. Серьезно, Эйни, – он развернулся вместе с крутящимся креслом, – они накинулись всем скопом, как только ты отвлекся на девочек. Они тебя боятся. Вот и прячутся. Я сейчас вспоминаю те четыре судна, мне ведь не приходилось кого-то на них искать. Куда там – отбиться бы. Я полагал, это потому что нечисти там было куда меньше, чем на этой громадине, а сейчас думаю, дело не в этом. Дело в тебе, – он улыбнулся: – как ты их… тех, что меня прижали. Я ахнуть не успел.

– У тебя были все шансы там и кончиться.

– Были, – легко согласился Орнольф, – еще бы минут десять, и плакали мои защиты. Но ведь не кончился же… Эй, чем это занимаются твои работнички?

– Свечи зажигают, – угрюмо откликнулся Альгирдас. – Кофе варят на двести персон. Жрать готовят – на триста. Сигары еще поджечь… думаю, полусотни хватит. Когда там встреча со смертными?

– Полчаса. Может быть, минут сорок. Нас уже пытаются вызвать.

– Как раз успеем. И не смей называть меня Эйни!

– Что, успеем, Эйни? … – Орнольф осекся. – Постой-ка, – он подошел к Альгирдасу и близко заглянул в глаза, – покайся, любовь моя: «Розалия» в тысяча восемьсот сороковом, и «Сеаборд» в пятидесятом – это твои фокусы?

– В жизни, рыжий, всегда должно быть место чудесам, – Паук оскалился, демонстрируя длинные, острые клыки, – особенно, в жизни смертных. И. Не смей. Называть. Меня. Эйни!!!

– Спайдербой… – с невыразимым удовольствием пробормотал Орнольф.

С приближающегося к дрейфующему теплоходу катера береговой охраны внимательно следили за подозрительным судном. И наблюдатели клялись, что отчетливо видели, как с верхней палубы свалились, сцепившись, два человека, один из которых даже в воздухе награждал другого пинками.

Но никаких следов борьбы на теплоходе обнаружено не было. Не нашли поблизости и разбившихся о воду трупов. Вообще никого не нашли. Ни одного живого или мертвого человека.

Зато в столовых сиял хрусталь, и исходили паром изящно сервированные для раннего завтрака блюда, а в курительных тлели в пепельницах сигары. Кресла у карточных столов еще хранили тепло только что сидевших в них игроков. И теплыми были пустые постели… Только в судовом журнале, на последней странице, стремительным легким почерком сделана была странная запись:

«Рыжий – зараза!» – безапелляционно гласила она.

 

ГЛАВА 11

Все-таки часовые пояса – отвратительная выдумка географов, или кто там их изобрел. Маришка не спала ночью, потому что не хотелось, и не спала днем, потому что не привыкла спать днем. Легла почти на рассвете, а уже через пару часов проснулась. И сейчас, с тяжелой головой, сидела в кофейне, надуваясь «эспрессо». Дюхе и Максу она мрачно завидовала. Они сразу, как прилетели, стали жить по местному времени. То ли опыт сказывается, то ли умеют псионики то, что магам недоступно.

Сейчас парни бодро травили байки. В основном Дюха – он вообще много чего знает. Сразу видать – старлей.

– А в той школе, мы проезжали – я показывал, три года назад такой сюр разгребать пришлось. Я до сих пор не знаю точно, что это было, но возились мы три дня. С пятницы до понедельника.

Да уж, старший лейтенант, это вам не в тапки гадить. Он, оказывается, начинал служить во Владивостоке. Сразу из армии попал в ИПЭ и целый год после учебы здесь проработал. Почему, интересно, с пятницы до понедельника три дня? Должно быть или два, или четыре.

Вспомнились шахматы, играть в которые Маришка никогда не умела и знала только про эти самые «е-два, е-четыре», а еще «лошадью ходи». Дюха рассказывал о школьных коридорах, на стенах которых проступали, порой, чьи-то лица. Чтобы увидеть их, нужно было остаться в пустой школе в одиночку. Или вдвоем.

Там преподавали мертвые учителя, а ученики превращались в пауков и бабочек, и кто-то в одежде Деда Мороза надувал из кишок воздушные шарики, на которых рисовал, опять-таки, лица. Детские лица.

«Ползут, ползут по стенке зеленые глаза…» – вяло вспоминала Маришка. Страшно, конечно. Но почему же именно школы? Школы, а еще – заводы и библиотеки, а про театры и говорить не приходится. Или вот, вспомнить недостроенный зоопарк в Екатеринбурге. Никто его никогда не достроит. Что там бродит ночами?

Строят где попало. На старых кладбищах, например. На древних захоронениях, о которых знать никто не знает. Или, как здесь, на захоронениях совсем не древних. Тут вся земля пропитана кровью… А где не пропитана? Если спросить Орнольфа, он скажет, наверное, что в землю впиталось крови больше, чем течет в жилах всех шести миллиардов людей вместе взятых.

Сколько всего он видел за тысячу лет?

И ладно бы убивали людей чудовища, тогда все было бы просто. Но ведь нет, люди все делают сами. Сами.

«Если бы я знал наверняка, – сказал Альгирдас, – если бы я мог быть уверен, что смертные выбирают свои пути добровольно, здесь не осталось бы смертных».

Господи, как же он красив!

И как он порой пугает. Если верить всему, что он говорит. Если забыть, что в Прибрежном он сам чуть не погиб, спасая смертных.

«Я жалею людей,

Я презираю людей…»

Неправда это. И то и другое – неправда. Он просто не знает людей. Совсем. А вот Орнольф знает, и поэтому боится за Альгирдаса. За самоуверенного, непобедимого Альгирдаса, который не боится ничего.

Не умеет.

Или это просто так выглядит со стороны? Да что она, вообще, знает об этих двоих? Только то, что вечером после боя в Прибрежном Орнольф ни на шаг не отходил от Паука и, кажется, боялся даже отвернуться. Не мог поверить, что успел спасти его, успел вытащить из-под удара Артура Нордана. И не мог простить Альгирдасу того, что тот слишком рисковал собой из-за людей.

Так кто из них пугает? Паук, для которого смертные – незнакомая форма жизни, и он злится на них, не понимает их, но готов защищать и близко к сердцу принимает проблемы тех людей, кому повезло узнать его лично. Или Орнольф, добряк Орнольф, которому вообще наплевать на людей – на всех наплевать, кроме Паука?

А спать, определенно, надо больше.

– Больше надо спать, Чавдарова, – Макс протянул ей прикуренную сигарету. – Ты что, всю ночь с ним провела?

– С Альгирдасом? – вяло отреагировала Маришка. – Да. Мы разговаривали.

– Ну а что еще вы могли делать, – хмыкнул Макс. – Лучшие друзья девушек не бриллианты, а геи, это всем известно. Просыпайся давай!

И Маришка проснулась. Как включили. А, между прочим, Макс должен бы знать, что нельзя использовать магию в общественных местах. Даже такую как у него, с виду безобидную. Интересно, чего ж никто из них не вспомнил об этом, когда устраивали шоу в клубе?

– А он действительно красивый, – заметил Дюха, допивая свой кофе. – Я думал, может быть, в январе нас просто заморочили как-то. И Маришка красивее стала.

Макс покосился на командира с некоторой опаской:

– Если скажешь, что ты тоже гей, ты разобьешь мне сердце.

– Озабоченный придурок! Ты что, не понял, он же андрогин.

– Андрогинов не бывает, – отрезал Макс.

– Значит, бывают, – спокойно возразил Дюха. – Что мы об этом знаем? Он вполне может оказаться ангелом.

Уже почти у выхода с Маришкой столкнулась замороченная официантка, опрокинув с подноса высокий бокал с ледяным, фруктовым чаем. Новая светло-серая куртка украсилась огромным пятном. Маришка даже взвизгнуть не смогла, до того обожгло ее холодом. Так и застыла, открыв рот, изумленно глядя на такую же ошарашенную официантку.

Та отмерла первой. Взмахнула руками, принялась извиняться, потом поставила поднос на ближайший пустой столик и потянула Маришку за собой, на ходу объясняя парням:

– Я сейчас все… сейчас замоем. У нас все есть. Пять минут, молодые люди… девушка, пойдемте. В служебном туалете пятновыводитель. Сейчас, главное, чтобы не высохло.

Маришка бросила на Дюху беспомощный взгляд. Тот пожал плечами:

– Мы подождем.

И позволила официантке утянуть себя в дверь за стойкой.

* * *

Все нормально. Обычная неприятность обычного утра. Спасибо стоит сказать уже за то, что погода не подгадила. Маришка говорит, здесь все время с ее приезда тепло и солнечно. А ведь апрель в этих краях – месяц на редкость пакостный. Дождь и ветер, ветер и дождь, ураганы, сырость, холод собачий. В общем, на фоне приятных странностей погоды, облиться чаем – это такая мелочь. Тем более что и чай-то холодный.

Все нормально.

И, однако, выйдя на крыльцо кофейни, Макс сказал:

– Блин. Не так что-то.

И старлей Панкрашин даже не стал спрашивать, что он имеет в виду.

Они оба, не сговариваясь, развернулись и пошли обратно.

Охранник в темно-синей форме попытался не пустить их к двери за стойкой, но Дюха лишь взмахнул у него перед носом своим удостоверением. А Макс тем временем уже скрылся в подсобном коридоре.

– Где служебный туалет? – услышал Дюха его голос. И в ответ – женский, с интонациями «да отвяжитесь вы все»:

– Налево и до конца идите, там дверь перед черным ходом.

«М-мать!» – сказал про себя Дюха, догоняя Макса. – «Мать-мать-мать!»

Хорошо иметь под рукой собственного эмпата. Иначе бы вообще ничего не успели. А так, Макс сорвался вдруг с места, на ходу выхватывая оружие. И Дюха рванул за ним. Они вдвоем вылетели через черный вход в пустой, загаженный двор, где разворачивалась, выезжая на улицу потрепанная «тойота» с заляпанными грязью номерами. Макс, упав на колено, открыл огонь по колесам. Невозможно было не попасть с такого расстояния, однако пули словно вязли в резине покрышек. Заговоренная машина. Плохо. Значит, там кто-то из своих. Но почему? Зачем?!

Не вдаваясь в размышления, Дюха уперся плечами в стену и смел к воротам гору наваленных во дворе ящиков и картонных коробок. Одним рывком сорвал с петель дверь за спиной и через весь двор отправил ее в баррикаду. С корнем вырвал тихо умиравшее у стены деревце, швырнув его туда же, под колеса «тойоты». Все, что плохо лежало, или было плохо прибито в несколько секунд оказалось в общей куче. Машина сдала назад, и Макс едва успел увернуться от удара задним бампером. Он укатился в угол между стеной и крыльцом, перезарядил пистолет и продолжил стрелять. Заговоры не очень-то защищают от пуль, рано или поздно защиты спадут. Дюха, вцепившись в косяк, чтобы не упасть, изо всех сил толкнул от себя борт «тойоты». В глазах потемнело от напряжения и привкус крови появился во рту, но у него почти получилось. Оба левых колеса оторвались от земли, машина все больше заваливалась на бок. Еще один рывок… еще…

Сила, десятикратно превосходящая его собственную, приподняла старшего лейтенанта в воздух и как куклу раскрутила в узком дверном проеме. Два удара головой о косяк Дюха еще запомнил. А больше – ничего.

Милицию вызвал один из охранников кофейни. И, услышав о стрельбе в центре города, стражи порядка явились почти сразу. Только для того, чтобы увидеть разоренный, как после урагана двор, множество стреляных гильз и двух парней, оказавшихся, будь они неладны, сотрудниками МЧС. Один был жестоко избит и лежал без сознания. Второй, не стесняясь в выражениях, заявил, что здесь нужна не милиция, а парамедики, отказавшись, впрочем, объяснять, кто это такие. И, переадресовав все вопросы к своему руководству, оставил битого на попечении милиции, пообещал, что медики вот-вот прибудут, после чего скрылся в неизвестном направлении на дорогущем «ауди».

Медики, впрочем, как и было обещано, появились буквально через пару минут. И на врачей «скорой помощи» они нисколько не походили.

* * *

Адам приказал выкрасть девчонку, но ни в коем случае не причинять ей вреда. Именно приказал, а не попросил. Он вообще из тех, кто приказывает, не зря же за глаза его называют Владыкой. Считается, что это из-за поста, который Адам занимал в церкви, но любому, кто знает его достаточно близко понятно, что дело не в церковном титуловании, а в характере.

Борис Леонидович Вересов, представляющий интересы Владыки в Приморском крае, сначала даже удивился. Велика ли проблема, чтобы озадачивать ею лично его. Оказалось, что велика. Девчонка не просто туристка и не просто студентка, она – сотрудник ИПЭ. А ИПЭ – это такая головная боль для всей команды Элиато, что лучше бы с ним вообще не связываться.

Эта Чавдарова, к тому же, маг. Вопреки распространенному мнению, именно магов в ИПЭ было немного, там все больше баловались с биоэнергетикой. Вот у Владыки – у него маги. Есть в этом свои плюсы, есть минусы: псионики хороши на поле боя, маги эффективны в спокойной обстановке, поэтому первые сражаются, а вторые обеспечивают успех операций. Как бы там ни было, Чавдарова оказалась магом, причем таким, какой очень не помешал бы и самому Адаму. Он называл таких чародеями, но раньше Вересову приходилось о чародеях только слышать. Теперь вот довелось встретиться.

Ничего страшного, как оказалось. Девчонку взяли почти чисто. Заморочили голову официантке, чародейке сунули под нос аппаратик для аутоанальгезии с триленом, быстренько нацепили на нее золотых цацек и – в машину. Насчет золота, это Адам распорядился: выдал массивные, старинные украшения и велел надеть их Чавдаровой на шею, на ноги и на руки.

Если бы не вожжа, попавшая под хвост двум другим ипээсовцам, все вообще прошло бы без сучка и задоринки. Но от эмпата можно было ждать всего, так что нападение на машину неожиданностью не стало. Хотя, конечно, неприятно удивило то, что второй парень оказался сильнее, чем было обещано. Потом, после дела, Вересов перечитал его послужной список и сам себе сделал выговор. Строгий, но без занесения. Старший лейтенант Панкрашин, несмотря на молодость, еще той оказался птицей. Можно было бы сразу догадаться. Не зря же ему двух молодых доверили: Чавдарову и эмпата этого, из-за которого дело чуть не сорвалось.

Не сорвалось, однако. Ушли. И девчонку увезли. Но самая трудная часть задания была впереди: дождаться того, кто явится за Чавдаровой, и уничтожить. В буквальном смысле. Не просто убить, а собрать все, что останется, сунуть в цельнолитой золотой ящик, запаять и ждать Адама.

Все это наводило на неприятные мысли. О вампирах, например. И еще о разных – неубиваемых, почти неуязвимых, к тому же со скверными характерами. Адам, услышав версию о вампирах, похвалил Вересова за проницательность. Именно с вампиром им и предстояло столкнуться.

Борис Леонидович никогда не имел дела ни с духами, ни с демонами, кроме тех, что обеспечивали связь с Адамом, и нелюдей не любил заочно. К сожалению, став магом, он узнал и об этой, неотъемлемой части своей новой жизни. Фейри были повсюду и за редким исключением они были враждебны людям. Нейтральными оставались разве что демоны и духи, служившие Владыке, да сам Владыка. Он, конечно, называл себя человеком, но кто в это верил? Вересов не то, чтобы был ксенофобом, нет, просто отдавал себе отчет в том, насколько любой человек, даже маг, слабее любого не-человека, даже обычного вампира. А убить нужно было вампира во всех смыслах необычного.

Именно поэтому Адам не доверил Борису Леонидовичу даже подобрать людей для операции. Выдал своих. Людей. Ну, конечно! Когда-то давно они были людьми. Вересов же, поглядев на полтора десятка своих будущих бойцов, отметил их бледность, высокомерие, красноватый блеск глаз и едва не пожалел о том, что когда-то пошел на сделку с Владыкой. Может быть, лучше жилось бы ему без богатства и могущества? Не пришлось бы иметь дело с этими… давным-давно умершими. С вампирами.

– Больше никто не справится, – отмел Владыка не успевшие прозвучать возражения, – эти упыри – лучшие бойцы даже среди своих. И они всегда выполняют условия сделки. В нашем случае, Борис, оплата стоит любого риска. Любой упырь пожертвует всем за один глоток крови Паука, а здесь они могут получить всю его кровь. И вообще все, что пожелают. Чем меньше от него останется к моменту положения в гроб, тем лучше для всех нас. Кстати, знаешь, они ведь считают его своим прародителем.

«И как же, по-твоему, мы должны справиться с ним?» – чуть не спросил Вересов.

Ведь у покойника Лизютина бойцов было чуть ли не в десять раз больше. И где сейчас Лизютин? Душа его – в кулаке у Владыки, и, может быть, это называется бессмертием, однако Борис Леонидович сомневался в том, что именно об этом мечталось бывшему мэнээсу, когда заключал он договор с Адамом Элиато.

Он ничего не стал спрашивать. Одумался. Если Владыка говорит, что пятнадцать вампиров в состоянии уничтожить одного, значит, так оно и есть.

К тому же предстоящая операция давала возможность озолотиться. Причем в буквальном смысле.

Золотой гроб – это ведь было не все, что требовалось для успешного проведения дела. Золотые украшения для девчонки, золотые пули в обоймах, золотая фольга, которой обернуты пластины бронежилетов. Золото не помешает Пауку убивать вампиров, но не даст ему высасывать у них силу. А без такой подпитки ему немного будет пользы от слуги по крови. Ну, настолько, насколько слово «немного» применимо к тысячелетнему чародею, способному одним ударом в пыль разметать все здание, в подвале которого спрячут девчонку.

Не в этот раз, господин чародей. Не в этот раз!

Ни вампир, ни его слуга не сделают ничего, что может повредить этой Чавдаровой. Значит, будут осторожничать. Значит, у Вересова есть шанс. И уж этот шанс Борис Леонидович собирался использовать полностью.

Сам он даже близко не подошел к подвалу-мышеловке. Остался в офисе, наблюдать за операцией издалека. Нечего ему делать там, где будет стрельба и убийство. А использовать против Паука магию нельзя: чудовище способно, как зеркало, отразить любую магическую атаку. Еще и усилить эффект – так, чтобы уж наверняка.

Вересов видел, как к подвалу старой, занятой мелкими фирмами трехэтажки подъехала «тойота» с упырями. Переключая камеры наблюдения, посмотрел, как девчонку, все еще полуоглушенную, выводят из машины и ведут в маленькую каморку с крепкой стальной дверью.

Что ж, все отлично. Вход в подвал всего один. Окон нет, даже воздуховоды давно заложены кирпичом. Через вентиляцию внутрь не попасть. Остается идти напролом. И, по утверждению Владыки, с учетом вампиров Пауку не поможет даже отвод глаз, которым он владеет в совершенстве. Упыри почуют его. И расстреляют.

Оставалось расслабиться и подождать пару часов.

Чавдарову бросили на матрац. Не открывая глаз, девчонка с минуту лежала, почти не шевелясь. Ей, наверное, не слишком удобно было с кляпом во рту и со связанными за спиной руками, но все делалось для ее же блага. Адам сказал ни в коем случае не вредить чародейке, а как еще уберечь ее от повреждений?

И вдруг золото на ее шее и запястьях вспыхнуло ярким, почти белым огнем. Чавдарова вскинулась на матраце, забилась в судорогах и затихла раньше, чем охранявшая ее упырица поняла, что происходит.

Из-за толстой двери донеслись звуки стрельбы. И Борис Леонидович поспешно переключился туда. Неужели Паук так быстро пришел на помощь?

Нет. Ох, нет! Никакой это был не Паук. В полутьме подвала, только сгущавшейся от вспышек пламени из стволов, увидел Вересов, как перекатился по полу, уходя от пуль, какой-то человек.

В него палили очередями. Со всех сторон.

Двадцать восемь «ингремов» выплевывали смерть со скоростью двадцать патронов в секунду, а он прыжком встал на ноги, неуязвимый для пуль. Поднял безоружные руки и отчаянно крикнул:

– Нихт шиссен!

Смешной…

Только стрелять и правда перестали.

Ничего не понимая, Вересов смотрел на полуголого светловолосого парня в окружении вампиров. Невысокий и по-мальчишески худой, тот казался совершенно беззащитным. И безобидным. Непонятно только, как он умудрился уцелеть в ураганном огне. И откуда он взялся посреди подвала.

В дверь не заходил – это точно. Дверь вообще не открывалась.

– Нихт шиссен, – уже спокойно повторил парень и зябко переступил босыми ногами по бетонному полу, – гиббен зи мир дие ваффе.

Ближайший упырь протянул ему автомат.

Борис Леонидович подпрыгнул в кресле. Включил коммутатор на общую связь и приказал горе-бойцам открыть огонь. Только его не послушались. И Вересов до крови изгрыз костяшки пальцев, когда незваный гость, с полминуты поизучав автомат, сменил обойму и стал аккуратно, методично расстреливать вампиров. По одному. Расходуя на каждого по три патрона, с таким расчетом, чтобы в брызги разнесло голову.

Упырице, подоспевшей к завершению расправы, он приказал раздеться до пояса и снять ботинки. Убил только потом.

«Встретить Паука теперь некому, – с ужасающей отстраненностью подумал Вересов, – никого не осталось. Пятнадцать вампиров выведены из строя за две минуты. Недурно для не пойми кого, не пойми откуда, с голыми руками и босиком!»

«Не пойми кто» тем временем, не проявляя и намека на брезгливость, натянул на себя снятую с упырицы одежду. Понятно, почему он выбрал именно ее – все остальные больше его в полтора раза. Позаимствовав нож у ближайшего к нему мертвеца, парень вскрыл вампиру грудную клетку.

И Вересов сомлел, не столько от вида крови, сколько от сопутствующих процессу звуков.

Очнулся он от резкого оклика:

– Эй, дорт… Антворт!

Борис Леонидович решил, что теперь до конца его долгой жизни не сможет слышать немецкую речь. А ответить он не мог. Не собирался отвечать. Только рука сама включила коммутатор.

– Да? – просипел Борис Леонидович. – Я вас слушаю…

– Ком цу мир, – холодные черные глаза смотрели сразу со всех мониторов. – Ком цу мир! Ихь вил ессен.

– Да, – покорно кивнул Вересов, – я иду.

И пошел. Не так уж далеко было от офиса до подвала. На машине – минут пятнадцать езды.

* * *

Маришка думала о том, что Орнольф не меньше тысячи раз предупреждал ее об опасности золота. Конечно, он говорил не о простых украшениях, опасны были только слишком массивные золотые вещи, в ношении которых следовало соблюдать определенные правила. Довольно глупые. Так, нельзя было одновременно надевать золото на шею и оба запястья. Или на шею и щиколотки. На запястья и щиколотки тоже не рекомендовалось. А весь набор – ожерелье и четыре браслета – образовывал какой-то там «контур» и был смертельно опасен. Это Орнольф подчеркивал особо. Но Маришку смех разбирал, стоило только представить себя увешанной золотыми побрякушками в таком количестве.

Золото вбирает в себя магию, как губка воду. Поэтому бесполезно творить заклинания, когда на тебе слишком много золотых украшений. «Контур» же, чем бы он там ни был, отражает силу чар, и чародей может даже умереть от собственного заклятья. Но это ведь додуматься надо – нацепить столько драгоценностей! Еще сегодня утром Маришке в голову бы не пришло, что ее озолотят, не спрашивая согласия.

Она не потеряла сознание. Может, похитители на это и не рассчитывали, а может, сыграло роль запрещенное воздействие Макса. Он ведь буквально за пару минут до похищения дал Маришке достаточный заряд бодрости, чтобы хватило до вечера. На всю долгую прогулку по городу. Как бы там ни было, Маришка понимала все, что с ней делают, только вот сама сделать ничего не могла. И первое, что попробовала, оставшись без присмотра, это применить чары сэйерсе* [] . Заклинание показалось ей достаточно безопасным, чтобы не бояться отдачи.

Но именно отдача была последним, что почувствовала Маришка, когда использовала заклятье. И – блинский блин! – это оказалось хуже, чем все, о чем предупреждал Орнольф.

Маришке показалось, что она умерла.

А увидев склонившегося над ней Олега, она решила, что умерла на самом деле.

Потом Маришка узнала, что на ее освобождение были подняты все бойцы ИПЭ; что Макс в одиночку умудрился задержать инициатора похищения, мага, с которым молодой эмпат не рискнул бы связываться даже ради спасения собственной жизни; что оба Нордана уже через минуту после того, как стало известно о похищении, были в заколдованном доме, а через полторы минуты, уже вчетвером, с Пауком и Касуром прибыли во Владивосток. Еще днем раньше Маришка, пожалуй, гордилась бы тем, какие люди и какие силы бросились спасать ее. Днем раньше – да, гордилась бы. Но все изменилось за каких-то пятнадцать минут.

Она не знала, что, быстро допросив захваченного Максом мага, Артур удержал Паука, рванувшегося к подвалу.

– Ты хочешь поймать Волка?

– Я поймаю его! – рыкнул Альгирдас.

– Чтобы отдать Змею?

– Да.

– Змей убьет его душу, вытравит память и уничтожит личность. Ты расскажешь Волку об этом? Дашь ему выбор?

– Рехнулся, Нордан? – зло бросил Паук. – Ты знаешь, что он выберет.

– Ты дашь ему выбор? – снова спросил Артур.

Они стояли лицом к лицу. Два бойца. Один – безоружный, второй – выпустивший, как кошка, черные десятисантиметровые когти. Где-то, уже близко, спешили на выручку к лейтенанту Чавдаровой машины ИПЭ. А Паук и Артур сверлили друг друга взглядами. И в глазах храмовника, за упрямой синевой, таились жалость и понимание.

– Ненавижу тебя, – пробормотал Альгирдас, опустив голову. – Рыжий, нужно заморочить смертных, чтоб не сразу доехали. Волк убьет их, если его попытаются задержать.

А Маришка, не ожидавшая помощи от ИПЭ, не ждала ее и от Альгирдаса. Во всяком случае, не сразу. Дозваться до Паука не получалось. Ниточка между ними не порвалась, но словно бы ослабла. Зато Маришка могла рассчитывать на помощь Олега. Он пришел, потому что она чуть не убила себя заклинанием освобождения! Он здесь! И надо радоваться! Она и радовалась. И даже не сразу удивилась тому, что, вынув кляп у нее изо рта, Олег не спешил снять с нее наручники. Едва почувствовав, что может говорить, Маришка крикнула:

– Тебе надо бежать, – и заторопилась, зачастила, понимая, что выходит глупо, непонятно выходит, однако он же всегда понимал ее без слов, он же мысли читает, ее Зверь. – Тебя хотят убить, Олег. Твой отец…

– Откуда ты знаешь это имя? – спросил он.

Это было так больно. Как удар в солнечное сплетение. Даже дышать нечем. От обиды на глаза навернулись слезы:

– Ты, – задохнулась Маришка, – убил меня. Меня – первую. Я спасла тебе жизнь.

– Неплохо выглядишь для мертвой, – равнодушно заметил Зверь, – обычно из моих рук выходят в худшем состоянии. Ты упырь?

– Это ты – упырь! – взвизгнула Маришка, стервенея. – Я не знаю, что с тобой сделали, ты должен помнить меня, ты обещал, ты оказался здесь, потому что я чуть не умерла…

На этом месте она осеклась. Мысли, они быстрее слов. К сожалению, не настолько быстрее, чтобы заткнуться вовремя, однако целый рой их, стремительных, пронесся в голове Маришки раньше, чем она закрыла рот, щелкнув зубами.

Этот… это существо… То, чем был ее Олег для всех других, то, о чем он говорил ей там, на чужой планете, когда они с Пауком спасали его, оно не знало ни любви, ни жалости, ни даже элементарной благодарности. Скажи ему сейчас, что он тратит часть себя на поддержание ее жизни, и жизнь немедленно будет отнята. Зверь… о, Господи, вот такой он на самом деле! Человек, которого она любит. Тварь, которую все боятся.

– Я упырь, – он медленно кивнул, – ты и об этом знаешь? Ладно, расскажи мне, кто именно хочет меня убить. И что там с тобой? Ты – маг, это я вижу. Говоришь, я оказался тут по твоей милости? Рассказывай все.

Если бы Маришка могла воспротивиться его голосу и его взгляду! Тем самым, таким памятным Взгляду и Голосу, действие которых она не раз наблюдала на других людях. Никогда Олег не делал этого с ней. Даже, когда убивал…

«Альгирдас! – взмолилась Маришка, цепенея от ужаса, чувствуя, как выступает на коже липкий холодный пот. – Альгирдас, спаси меня!!!»

Все, что было, случится снова. Боль. Кровь. Боль, боль, боль – без конца, и кровь. И смерть не придет. Он же убил ее однажды! Он сделает это снова. Сейчас. Как только узнает все, что хочет знать.

Страх стал сильнее разума, и она закричала от страха, от боли, которой еще не было. От смертельной боли воспоминаний. Она исходила криком, как тогда… когда-то… и, срывая горло, говорила, говорила, рассказывала все, что он велел рассказать.

– Твою мать! – досадливо рявкнул Зверь. – Не ори ты так, я ж еще ничего не делаю.

Маришка подавилась криком и поняла, что не может больше издать ни звука.

– Она спасла тебе жизнь, – тихо донеслось из коридора, – и ты любил ее, Волк. А ведь тебя не назовешь влюбчивым, верно? Оставь девочку, зачем тебе невинное дитя, ты не насытишься ею.

Зверь издал тихое, нечеловеческое рычание.

– У меня есть для тебя пища, – продолжил Альгирдас, – человек, которого ты призвал сюда. Возьми его, если голоден.

Склонив голову, Зверь прислушивался к мягкому, спокойному голосу. Как собака, не понимающая слов, но чутко улавливающая тонкости интонаций.

– Ты сильнее, – прошипел он, поднимаясь на ноги.

Маришка смотрела во все глаза, однако не видела Паука, а Зверь даже не оборачивался, чтобы посмотреть, с кем говорит.

– Я сильнее, но ты нужен мне, – произнес Альгирдас.

– Чтобы принести себя в жертву, спасти мир, убить антихриста и бла-бла-бла, – с неожиданной язвительной насмешкой процедил Зверь, – я многим нужен, но с такой херней ко мне еще не подкатывались. Отвали, красивый мальчик.

Маришка не успела заметить движения. С нечеловеческой силой Олег сдернул ее с матраца и развернулся к Пауку. Еще не остывший автоматный ствол уперся в подбородок. И от голоса Зверя, прозвучавшего так близко, на глазах снова выступили слезы.

– Это хуже чем магия, – сказал Зверь, – но выстрелить я успею.

– Ты ничего не помнишь, – прошелестел Альгирдас, – как это случилось, Волчонок?

– Не болтай! – оборвал его Зверь. – Иди вперед, открой дверь и скажи магам и священнику, чтобы убрались подальше.

– Обещай, что отпустишь девушку.

– На черта она мне сдалась? Девственница… не еда.

– Обещай.

– А ты хорошо меня знаешь, – хмыкнул Зверь, – лучше, чем я сам. Ладно, обещаю. Вперед!

Через несколько секунд в подвал просочился дневной свет. Безжалостная рука больнее сдавила ребра, но, честное слово, эта боль ни в какое сравнение не шла с той, что колола Маришку в сердце. И она плакала, не переставая, тихо, чтобы не рассердить Олега… Зверя. Господи, ну почему так? Еще месяц назад она знала, что он скорее отгрызет себе руку, чем сделает ей что-нибудь плохое. Еще месяц назад она улыбалась в ответ на его улыбку, спасала его от смерти, жалела и восхищалась. Сейчас остались только страх и безнадежная печаль.

– Он хороший парень, да? – сумасшедший смешок обжег ей ухо. – Обменял Вселенную на девчонку. Кто ты ему? Сестра? Дочь?

– Заткнись, – прошептала Маришка.

– Дура! – зло бросил Зверь. – Из-за тебя жертвуют целым долбаным миром, а ты рыдаешь о детской влюбленности.

Солнечный свет обжег глаза – слишком яркий после мягкой тьмы подвала. Сильный удар в спину швырнул Маришку на шершавый асфальт. Рядом хлопнула дверца автомобиля, тихо вздохнул двигатель. Проморгавшись, лейтенант Чавдарова разглядела исчезающую за углом черную блестящую корму какой-то машины.

Секунду спустя рядом с ней был Альгирдас. Длинные пальцы его слепо, но уверенно метнулись по лицу Маришки, по плечам и рукам. Что-то мягко коснулось сердца, и боль растаяла, почти совсем прошла.

– Ты цела… – его глаза были светлыми до прозрачности, – хвала богам… Маленькая, прости меня! Пожалуйста.

* * *

Все повторилось.

Золото, кровь, смерть. И девочка, беспомощная маленькая девочка, заложница в столкновении чужих интересов. Волк мог убить ее. Волк мог ее убить! На какой-то миг там, в подвале, Альгирдас окунулся во тьму и боль, пришедшие со смертью Малышки. И тогда он сам едва не убил Волка.

Только боги знают, как ему удалось удержаться. Не ударить насмерть.

Он мог не успеть, и тогда… нет, не думать об этом! Он знал, что будет тогда. Гибель Волка, и ярость Змея, и скорый неизбежный конец света. Но не это заставило остановиться. Он испугался, что девочка погибнет. Снова. Как тогда.

Золото, кровь и смерть.

Снова.

И снова.

Маришку колотило крупной дрожью. Брезгливо срывая с нее мягкое, податливое золото, Альгирдас сдерживался, чтобы не выругаться. И самому не дрожать от дикой запоздалой злости.

– Паук, – легкое прикосновение к плечу заставило резко обернуться. Артур Нордан успел отдернуть руку от клацнувших острых клыков и отступил на полшага. – Извини, я не подумал. Возвращайтесь домой, сюда вот-вот приедут люди. Марина, нам с тобой надо поговорить.

Взгляд Маринки стал таким отчаянным, что Альгирдас едва не зарычал на храмовника. Чего еще ему нужно?! Он не позволил задержать Волка, он едва не погубил девчонку…

Будь оно все проклято! При чем тут Артур? Он же не ошибается, он всегда знает, как надо, и в этот раз он был прав, просто не нужно было слушать его. Это ты, Паук, ты, а не Нордан, чуть не убил Малышку…

– Я знаю, Альгирдас, и ты знаешь, – спокойно произнес Артур, – что ни сейчас, ни когда-нибудь потом ты не допустишь, чтобы с ней случилось что-то плохое. Ты давно это понял, и сегодня сделал все правильно. Все сказано и сделано именно тогда, когда нужно, и именно так, как нужно. Подумай об этом. А пока отдай мне девочку, ей нужна помощь.

Смяв в пальцах остатки последнего браслета, Альгирдас поднялся на ноги. По коже еще бегали мурашки: золото и неосмотрительное прикосновение Артура – все вместе заставляло почувствовать себя так, как будто таракан упал на голову. Отвращение и брезгливый озноб.

Он не терпел чужаков! Ненавидел их! И отпустить Малышку с этим…

Альгирдас выдохнул. Подал руку Маринке:

– Артур прав. Мы тебя подождем в машине.

Благие боги, как она вцепилась в его ладонь! Вот уж точно, здесь без Артура не обойтись, не отдавать же девчонку на растерзание смертным душеведам. Психологам.

Прошипев напоследок мрачное ругательство на языке Ниэв Эйд, Альгирдас аккуратно разжал Маринке пальцы и, не оглядываясь, пошел к своему «ауди». Там, кстати, заперт был пленный маг, по имени Вересов. Альгирдас собирался скормить его Волку, но тот ограничился тем, что угнал машину Вересова. Надо позаботиться о пленнике. Нельзя, чтобы он достался охотникам раньше, чем его допросит Орнольф.

* * *

Сверкнула и зашуршала змеиная кожа, хлопнула дверца. Хельг откинулся на спинку сиденья и закурил, глядя вперед. Где-то с первой трети сигареты его стало ощутимо потряхивать, и тогда Орнольф рискнул сжать тонкую, белую руку.

Если затрясло, значит, отходит. Значит, не набросится, не ударит, не укусит. Хотя в последнем-то как раз нет ничего страшного.

Досталось им обоим – и Хельгу, и Марине. Не стоило отпускать Паука в подвал, а с другой стороны, кто бы удержал его, когда девочка позвала на помощь? Разве что Артур. Но Артур не пожелал вмешаться. Да к тому же никто, кроме Хельга, не сладил бы с Волком, дойди дело до боя. А Эйни мог успеть спасти Марину, даже нажми змеев сын на курок. Собственно, он и сам это понимает, знает, что шансы у него были, что он просто испугался за девочку. Потому и бесится сейчас.

Но у него есть все основания бояться.

А Нордан, надо сказать, остался доволен. Что бы ни творилось на душе у Хельга, как бы плохо не было Марине, Артура это не беспокоит. Его не назовешь жестоким, даже равнодушным не назовешь, значит, дело того стоило. Что-то произошло между Мариной и Волком, или между Волком и Хельгом, что-то важное, пусть пока никто, кроме Артура, и не подозревает о значимости этого.

Впрочем, так же можно предполагать, что произошло что-то между Хельгом и Мариной. Кто его поймет, Артура Нордана?

Хельг его понимает. И кажется иногда, что Артур понимает Хельга лучше самого Орнольфа.

Он отпустил Паука на помощь девочке, рискнул жизнью Волка, собственной душой рискнул. «Ты дашь ему выбор?» Этого простого вопроса оказалось достаточно, чтобы Хельг изменил сам себе, позволил Волку уйти живым, словно забыл, что тот мог убить его ненаглядную «малышку».

– Он стал старше.

– Кто? Артур?

От сигареты осталось сантиметра полтора, и Орнольф забрал у Хельга окурок прежде, чем огонек обжег нежные пальцы.

– Волк. Он не изменился внешне – это понятно, бессмертный, но, рыжий, ему сейчас лет сорок, и…

Паук запнулся.

– И он ничего не помнит, – продолжил Орнольф.

– Да.

– Он очень испуган, Хельг. Я слышал и видел то же, что и ты. Ему страшно. Там, – Орнольф неопределенно качнул головой, обозначая далекое «там», – он прожил дольше, чем здесь. Там его дом, тут – чужой, незнакомый мир. Представь только, если бы тебя, мирно спавшего, выдернули из Воратинклис под автоматные пули, разве ты…

Предупредительный красный сигнал запищал слишком поздно. Выдернув руку из его ладони, Паук подскочил, едва не стукнувшись головой о крышу:

– Разве я что?! По-твоему, я способен взять в заложники девчонку? Да, проклятье… не важно кого, любого смертного?

– Хельг…

– Заткнись ты, придурок!

– С ней все будет в порядке, – вздохнул Орнольф. – Займись лучше делом, разбуди господина Вересова и допроси, пока его у нас не забрали.

На это предложение Паук продемонстрировал все четыре клыка, но возражать не стал. Вересова у них действительно могли забрать. По представлениям Хельга, маг был пленником эмпата Адасова, и тот в любой момент мог предъявить на него права. Боги, боги, как тяжело, порой, с рыцарем-фейри, пусть даже он и воображает себя человеком.

* * *

«Господин Касур, насколько мне известно, Вы – один из сильнейших человеческих магов на этой планете. Кроме того, Вам небезразличны судьбы людей. Надеюсь, Вы сможете помочь в решении моей маленькой проблемы, которая грозит стать большой проблемой для Вас и для ваших смертных. Я хочу вернуться домой, господин Касур. Чем скорее я сделаю это, тем меньше людей умрет. Полагаю, Вам не нужны дополнительные разъяснения. Волк».

– Чертов мальчишка…

Орнольф раздраженно шарахнул по скалам за окном пучком молний. Крутнулся вместе с креслом, отвернувшись от компьютера, и уставился в стену, слушая затихающий рокот в небе.

Меньше всего он ожидал получить подобное послание, да еще так скоро, буквально через час после того, как Волк на машине Вересова улизнул у них из-под носа.

Хельг, тот, пожалуй, мог бы сказать, что полученный ультиматум – как раз то, чего и следовало ждать от змеева сына. И – да, Хельгу, конечно, надо бы увидеть это письмо. Он знает Волка, успел изучить его, разглядеть снаружи и изнутри, чуть душами с ним не поменялся. Хельг мог бы подсказать, как доступнее всего объяснить этому перепуганному мальчишке, что помочь ему может только его родной отец. Беда в том, что Марина успела рассказать Волку достаточно правды, чтобы он как можно дальше держался от всего сверхъестественного. И в первую очередь от Змея – отец там или не отец…

Вновь развернувшись к машине, Орнольф побарабанил пальцами по столу.

– Хельг…

Нет уж, у Хельга сейчас было предостаточно своих забот. Не стоит нагружать его еще и этим. Хельг ищет Волка, рабы Хельга ищут Волка, друзья Хельга ищут Волка и даже его враги, те из его врагов, кто располагает хоть каплей разума, тоже разыскивают змеева сына.

Ниточка порвалась. Паутина сгорела в тот миг, когда Волк направил в лицо Марине автоматный ствол.

В тот миг, когда Паук не убил его.

Что-то должно было сгореть, порваться или сломаться. Слишком сильным оказалось напряжение. Самой уязвимой была девочка, чья жизнь разрушилась в одно мгновение, но паутина сыграла роль предохранителя.

И разгневанный Змей дал Пауку три дня на то, чтобы отыскать Волка. Он в ярости, Жемчужный Господин, и с этим придется считаться. Паук ничего не должен ему, и он ничего не должен Пауку, они оба понимают это, и тем не менее у Паука есть только три дня для того, чтобы совершить невозможное. Сделать то, что так и не удалось Змею. Отыскать иголку в стогу сена… в тысяче стогов тысячу иголок. И выбрать среди них нужную.

Иголку. Занозу в… под ногтем!

Но со Змеем не поспоришь.

Орнольф от души надеялся, что Хельг понимает это. Своенравный Паук, гордый до потери инстинкта самосохранения… Хотелось верить, что он сумеет наступить на горло своей гордости.

Второй раз за несколько дней? Ох, злые боги!..

И если говорить честно, Орнольфу совсем не хотелось, чтобы грязь шантажа и террора коснулась его Эйни. «Добро пожаловать в реальный мир…» – так-то оно, конечно, так, но, право же, мир Хельга реален ничуть не меньше, и пусть уж безупречно красивый Паук обитает в своей безупречно честной реальности. А угрозы, убийства, торговля человеческими жизнями – джентльменский набор будущего Черного Владыки – как можно дольше должны оставаться проблемой Орнольфа Касура.

Сейчас Орнольф пытался эту проблему решить.

Письмо было отправлено с бесплатной почтовой службы, на которой может зарегистрироваться любой. Огромная бесплатная помойка, так вернее. Первое, что сделал Орнольф, не особо надеясь на успех, это тряхнул упомянутую службу, мягко, но настойчиво выдавив из ее системных администраторов логи* [] за последние сутки. Благо, сейчас под рукой было достаточно людей для того, чтобы действовать в тварном мире не только с помощью дружественных Пауку фейри.

Артур, добравшись, наконец, до Адама Элиато, разогнал от того всех подручных демонов и духов. Создания преисподней перестали признавать бывшего митрополита своим хозяином, перестали отвечать на его призывы, и инфернальные прорывы прекратились. Паук, таким образом, вновь получил в свое распоряжение всех вольных охотников – магов, не входивших ни в какие государственные организации, – которые в последние годы были заняты тем, что метались от одного прорыва к другому, уничтожая рвущихся в тварный мир чудовищ. Ну а люди Паука – это люди Орнольфа. Точно так же, как деньги Орнольфа – деньги Паука. Каждый вносит свой вклад в общее дело.

Угу. Только пользы от логов было немного.

Компьютер, с которого был зарегистрирован почтовый ящик, оказался одной из трехсот машин в громадном интернет-клубе в центре Владивостока. И ни администраторы, ни завсегдатаи даже припомнить не могли, кто два часа назад воспользовался этим компьютером.

Вольные охотники – народ не стеснительный, они не знают что такое «недопустимое воздействие», однако здесь и магия не помогла. Ну, не запомнили Волка. Как будто и не было его. С паршивца, кстати, станется. Он и впрямь мог отправить в клуб кого-нибудь другого – уж что-что, а заставлять людей делать то, что ему нужно умел сызмальства.

Опять же, Хельг сказал бы, пожалуй, что Волк ни за что не упустит возможности близко пообщаться с машиной, особенно с такой интересной, как современные компьютеры. Но что толку? Волк пришел, Волк ушел, и никто его даже не заметил.

Следующее, что сделал Орнольф, это связался с Альбертом. Путешествия между мирами – дело для мага, а не для чародея. Нордан-младший, узнав об ультиматуме, грязно выругался. Надо думать, Артура не было поблизости, чтобы заставить брата вымыть рот с мылом. Отведя душу, Альберт поинтересовался, а так ли важны для Орнольфа жизни нескольких десятков или сотен смертных? Они ведь и сами превосходно убивают друг друга – никто, пожалуй, и не заметит, если за это возьмется еще и Волк Змеевич.

Орнольф ругаться не стал – жизнь бок о бок с Пауком приучает к терпимости. Альберт и так все понял. Сделал вид, что ни о чем не спрашивал, и обещал придумать, как помочь Волку выбраться с Земли.

– Я не хотел говорить тебе…

Последние отблески солнца погасли в небе над океаном, и Альгирдас, переждавший вместе с Орнольфом очередной приступ безумия, медленно приходил в себя. Как всегда в такие минуты он был расслаблен и казался уязвимым. Еще более беззащитным, чем обычно.

– У тебя достаточно своих забот, но, боюсь, мне не хватит одних только вольных охотников. Змей сказал… что если я не отыщу Волка, он явится в тварный мир во плоти. И убьет столько людей, сколько сможет. А он, ты же знаешь, Орнольф, он может всех убить, если пожелает…

Фиолетовые глаза посветлели от изумленной тревоги, когда Орнольф рассмеялся:

– Кровь не водица, Хельг, правда?

Чуткие пальцы недоверчиво коснулись его лица, и Орнольф, с улыбкой, поцеловал ледяную ладонь.

– Я не над тобой смеюсь, птаха. О чем я должен договориться с магами?

– Пусть будут готовы защищаться от взбесившихся диил* [] . И, рыжий, не…

– Не называть тебя так. Да. Я помню.

Хорошо еще, что дела Адама Элиато их больше не касались. Тот с самого начала был заботой Артура, и не претендуй он на место одного из столпов мироздания, Орнольф с Пауком вообще не обратили бы на него особого внимания. Мало ли живет на земле сверхъестественных созданий, и мало ли среди них тех, кто ищет себе сторонников среди смертных и бессмертных существ?

Если уж на то пошло, больше всего сторонников среди смертных было как раз таки у Паука Гвинн Брэйрэ. И уж он-то точно не считал это преступлением.

Артур, кстати, тоже не был смертельным врагом Элиато, наоборот, он всеми силами пытался спасти душу бывшего митрополита. Подрыв авторитета в глазах инфернальных существ был одним из путей спасения.

То-то Змею радости теперь – все нахлебники снова на шею сели.

Однако, как выяснилось, сам Элиато, даже лишившись демонов, может доставить немало неприятностей. Смертные, добровольно продавшие ему свои души, тоже не в бирюльки играют. Еще и заигрываются порой. Как заигрался Лизютин. Как заигрался этот, второй, по фамилии Вересов.

С Волком у него, конечно, неудобно получилось.

Вересова они смертным вернули. Тут с Пауком не поспоришь – чужая добыча. Но вернули не сразу. Наскоро допросили еще в машине, схватились за головы и, едва дождавшись повеселевшую после разговора с Артуром Маришку, умчались домой. А уж там продолжили с обычной для Орнольфа обстоятельностью и с несвойственной Альгирдасу жестокостью.

Никто, разумеется, бедолагу не пытал: пытки – это удовольствие для упырей и им подобных, а у чародеев другие методы, допрос же с применением паутины можно, пожалуй, даже назвать приятным для жертвы, но вот отпускать мага было нельзя. В том виде, в каком взяли – никак нельзя. Пришлось прибегнуть к полезным знакомствам. Паучьим знакомствам.

У Паука с фейри отношения были настолько сложными, что Орнольфу казалось иногда, будто в должниках Альгирдаса ходит половина волшебного мира. А второй половине должен сам Альгирдас. Первые должны Пауку уже за то, что он существует – весь такой красивый, вторым Паук обязан тем, что жив до сих пор. И при этом – постоянная текучка, ни одна из групп не остается неизменной, и со всеми Альгирдас в приятелях, и любого готов прикончить при первой же возможности. То у него роман с какой-нибудь фейри, а то дуэль с тем же фейри, но уже принявшем мужской облик, сегодня они вместе пируют и охотятся, завтра охотятся уже друг на друга, чтобы сделать проигравшего главным блюдом следующего пира.

Для того чтобы понять все это, нужно было быть фейри. Или, вот, Пауком. Орнольф даже не пытался вникать. Точно так же, как Альгирдас не вникал в его дела со смертными.

Как бы там ни было, Максим Адасов, благодаря полезным знакомствам, получил своего пленника обратно по первой же просьбе. А уж то, что оный пленник слегка обеспамятел, пока был в руках Гвинн Брэйрэ, так это, увы, побочный эффект. Еще повезло, что легко отделался. Не придерживайся Паук своих странных представлений о честности, сотрудники ИПЭ могли вообще никогда больше не увидеть Бориса Леонидовича Вересова. Ни живым, ни мертвым, ни даже в виде костной муки.

Маги, правда, не сочли, что им так уж повезло. Однако слова худого не сказали. Спасибо заклинательнице Котлярчук, кажется, она сумела объяснить сослуживцам, как именно нужно разговаривать с Касуром и Пауком.

А на плечи Альгирдаса легла еще одна забота: выяснить, откуда Элиато узнал о связи Волка и Марины. Найти прореху в защите, дыру, через которую просочилась информация. Шпиона, врага, случайную утечку – что-нибудь, хоть какую-то зацепку.

Слишком много для одного. С точки зрения Орнольфа.

Есть куда приложить силы. С точки зрения Паука.

Он и прилагал. То и дело проваливаясь в медитативные грезы, когда сообщения с разных концов раскинутой паутины полностью поглощали его внимание.

Ловушка на самого Паука – дело ожидаемое. Адам Элиато – это не просто какой-то могущественный демон, это создание, способное потягаться со Змеем, противостоять Артуру и тому, кто стоит за Артуром, обладающее самыми разнообразными познаниями и, главное, имеющее возможность добывать новую информацию. Но… как хочется повторить следом за Хельгом: откуда этот расстрига узнал о связи Волка с Мариной?

Он знал. Об этом говорит приказ: ни в коем случае не причинять девушке вреда. И если бы Марина не совершила почти удавшееся самоубийство, мышеловка… точнее, пауколовка сработала бы, как задумывалось. Не повезло Вересову: прямого попадания Волка его ловушка не выдержала. А чья бы выдержала? Даже Змей, пожалуй, не рискнет сойтись в бою со своим сыном. Вот и Элиато не хотел рисковать. И Артур не сунулся в тот подвал.

Остается только руками развести: да что же в нем особенного? Ничему не обученный, ничего о себе не знающий, интуитивно научившийся самой малости и до смерти перепуганный мальчишка. Он попал в такую переделку, что Орнольф почти готов был посочувствовать ему.

Правда, одного воспоминания об ультиматуме достаточно, чтобы сочувствие ушло в бессрочный отпуск.

Кто знал о том, что он – создатель Марины Чавдаровой?

Казалось бы, правильнее спросить, а кто не знал? В родной реальности Волка об этом многие догадывались. А после того, как Паук с Марининой помощью спас Змеевича от голодной смерти, догадки наверняка превратились в уверенность. Адама Элиато Артур к тому времени выгнал из той реальности в эту, но что для существа такого масштаба границы между мирами?

М-да. В общем, вроде бы секрет давным-давно перестал быть секретом. Однако Хельг на предположение Орнольфа – а это было первое, что пришло в голову – только поморщился:

– Никто ничего не знает, рыжий. Змей обо всем позаботился.

Что ж, полусотни лет жизни на Меже явно недостаточно для того, чтобы привыкнуть к фейри. Даже если воюешь с ними больше тысячи лет. Змей, значит, позаботился. Задумываться о том, каким образом Жемчужный Господин сделал так, чтобы никто ничего не знал, Орнольфу не хотелось. Он даже примерно не представлял себе методов, но подозревал, что они не включают в себя понятия: «милосердие» и «добровольное сотрудничество». Уверенность Хельга в том, что тайна осталась тайной, с одной стороны сужала круг подозреваемых. А с другой, сильно усложняла поиск ответа. Потому что, если верить Пауку, посвященных оставалось шестеро: сам Змей, Орнольф с Альгирдасом, братья Норданы и Марина. Девочка никому и ничего рассказать не могла – об этом «позаботился» Орнольф. Зная методы, применяемые в ИПЭ, прекрасно понимая, что куратор вытягивает из Марины даже то, о чем она, как ей кажется, и не подозревает, Молот Данов приложил все усилия к тому, чтобы девочка не говорила ничего лишнего.

Кто-то же должен. Это Хельг – честный и справедливый романтик, он по-другому не может, ему по-другому и не надо, а наставник Касур честен далеко не всегда и не всегда справедлив, о романтике же и речи не идет, если только дело не касается Хельга. Правда, под напором любознательности Волка рухнули все защиты, ну так не против ангелов Орнольф их строил. Против людей.

Стало быть, Марину из списка можно исключать. Кто остается? Да никого. Никого, заслуживающего подозрений. Все пятеро: и Змей, и Норданы, и Касур с Пауком преследуют одну и ту же цель. И все пятеро умеют хранить секреты настолько надежно, чтобы даже создания вроде Элиато не могли подступиться к чужим тайнам. Что из этого следует?

– Ты не там ищешь, – устало улыбнулся Паук, останавливая Орнольфа на очередном круге бесплодных рассуждений. – Нет здесь никаких человеческих шпионов, и гремлины клянутся, что все чисто, и господ лейтенантов обвинить не в чем. А Тилли я разве что наизнанку не вывернул – обычный котенок.

Да… найденыша разобрали и снова собрали практически по шерстинке. Кот как кот. Ничего особенного. И ребята, приехавшие в гости к Марине, тоже не проявляли излишнего любопытства. За полковника Котлярчук… за Аду, – Орнольф усмехнулся, – он мог поручиться сам. Конечно, лучше всего было бы вышвырнуть из дома и кота, и лейтенантов, и просьбы Ады о встрече игнорировать. Но к зверушке привязалась Марина; парни, смело попытавшиеся спасти ее от похитителей, заслужили доброе расположение Хельга (фантастика!), а заклинательница – слишком умная и милая дама, чтобы разрывать отношения с ней. К тому же она прекрасно понимает, что и так добилась большего, чем все ее коллеги и предшественники.

– Что-то тревожит тебя, – Альгирдас затянулся сигаретой и медленно-медленно выдохнул тонкую струйку голубоватого дыма. – Поделись, рыжий.

Сладковатый запах таял в воздухе, как сахар. И Орнольф улыбнулся, вспомнив, что Марина убеждена, будто Паук курит марихуану. Смешная девочка. Курительные смеси Хельга опасны для людей, но это не наркотики. Это своего рода стимуляторы, вот сейчас Эйни вдыхает дым, позволяющий ему дольше удерживаться в реальности, контролировать паутину, одновременно оставаясь здесь, с Орнольфом. Он беспокоится…

– Считаешь, мне не о чем тревожится? – поднял брови датчанин.

– Это что-то, о чем я не знаю.

– Не выдумывай, Хельг…

…взрыв газа, уничтожил два подъезда в шестнадцатиэтажном доме на окраине Владивостока.

…я беспокоюсь о том, что ты не даешь себе отдыха, но ты вряд ли сочтешь это поводом для волнений…

…в одном из самых больших торговых центров Владивостока произошла утечка ядовитых веществ. Сотни жертв. И никто не понимает, откуда взялся смертельный яд…

…кроме того, ты ведь сам знаешь, я сейчас ничем не могу тебе помочь, и это тоже заставляет нервничать. Знакомое чувство, верно, птаха?

…за последние два дня бытовых убийств в городе случилось больше, чем во всей области за целый месяц…

…Мне совершенно нечем заняться. Да и вообще…

– Как это нечем заняться? – тихо спросил Альгирдас. – Ты ведь собирался переговорить со смертными магами? – тигрово-желтые глаза его медленно теряли цвет, плечи расправлялись, Паук вновь уходил, застывал статуэткой невыносимо-прекрасного Будды. – Прости, сердце мое, – произнес он уже почти неслышно, – мне нужно поговорить с комэйрк* [] .

– И вообще, все складывается не лучшим образом, – вздохнул Орнольф, убедившись, что Паук уже не слышит его.

Не лучшим образом. Хорошо сказал! Мягко так охарактеризовал положение. Сразу видно – поэт. Висы, ниды, метафоры, гиперболы, чтоб им… Альберт Нордан позвонил и сообщил, что Змей закрыл все выходы с Земли. Не только для магов – вообще для всех, включая высоких и высочайших фейри.

И Эйни, надо полагать, слушал сейчас доклады об этом со всех ниточек своей паутины.

Орнольф поискал подходящее определение для ситуации, но не нашел ни одного цензурного слова.

Волк не сможет уйти. Без помощи Змея – не сможет. А к Змею он не пойдет. Правильно сделает, да, но что же, черт бы его побрал, делать с самим Волком? И со Змеем… И с Адамом Элиато, будь он проклят!

 

ГЛАВА 12

– Я похожа на твою сестру? – спросила Маришка.

Бог знает, почему она вдруг вспомнила. Артур сделал что-то, наверное, чудо совершил, они и поговорили-то минут десять, а жизнь снова обрела смысл. И Зверь… Олежка, он ведь сказал то же самое, что и Артур. Только он злой, природа у него такая, и Маришка его не сразу поняла. Любовь была. Любовь прошла. Будет когда-нибудь новая. Это не смертельно, когда любовь уходит, особенно, если она уходит, потому что кто-то потерял память. И то, что дикий зверь кусает протянутую ему руку абсолютно естественно.

А вот то, что Альгирдас отдал за нее целый мир и еще что-то, гораздо более значимое для него, это теплом отзывалось в душе. Маришка понятия не имела, для выполнения какой сделки должна была послужить инструментом, но из короткого разговора с Артуром уяснила одно: она никогда не была просто средством для достижения цели.

– Это же Паук, – объяснил Нордан, – он красив, и все, что он делает тоже красиво.

…Это было позавчера. А прошло, кажется, не меньше месяца. Столько всего успели сделать. Альгирдас заставил Орнольфа пойти в госпиталь и исцелить Дюху. Еще от подвалов до крыши обыскивали дом – «клопов» искали. И духи вздрюченные бегают – тоже всех подозревают. Какие-то странные… люди? – нет, пожалуй, все-таки не люди, приходили и уходили. Потом явились ипээсовцы и забрали Вересова. А бедного Тилли Альгирдас чуть до смерти не замучил, изучая.

И вот, пожалуйста, вспомнилось вдруг. Олег спросил, кто она Пауку, сестра или дочь. Странно, ему не пришло в голову, что она может быть Пауку девушкой. Хотя, что тут странного – Маришка же довольно много успела рассказать, пока не завопила от страха так, что слушать невозможно стало.

– …Я похожа на твою сестру?

Альгирдас медленно покачал головой:

– Не знаю.

Ледяные пальцы скользнули по ее лицу.

Маришка много раз видела, как он делает это с Орнольфом. Жест настолько обыденный, что она даже внимания не обращала, когда Паук мимолетными движениями касался лица датчанина. Знала, что это странная такая проверка на искренность. Если Альгирдас не верил улыбке или словам, или интонациям, подозревал, что Орнольф над ним смеется или пытается что-то скрыть, ему достаточно было пробежаться кончиками пальцев по губам и глазам рыжего, чтобы поверить или, наоборот, поймать на вранье.

Только сейчас Маришка сообразила, что так же, ну, во всяком случае, очень похоже ощупывают чужие лица слепцы. Она подавила первое желание отстраниться. Но Альгирдас понял и тут же опустил руку.

– Не знаю, – повторил он. – Я никогда ее не видел, только – вот так… – он коротко взглянул на кончики пальцев. – У тебя другое лицо, но мысль о том, что ты можешь быть похожа на Жилейне, мне не противна.

– Ты… был слепым?

– Я и сейчас не очень зрячий, – Альгирдас усмехнулся. – Не умею видеть, что у людей на душе. Что у тебя на душе… Ты жалеешь о Волке?

– Я его ненавижу! – вырвалось у Маришки.

Паук молча смотрел на нее, покусывая мундштук тонкой сигары. Глаза его были такого же цвета, как висящий в воздухе ароматный дым.

– Что ж, – прозвучало после долгой паузы, – думаю, рано или поздно не только я буду ненавидеть Волка. Но сейчас ты сказала неправду. И это хорошо… каким бы он ни был, Маринка, чье-то сердце должно болеть о нем.

– Ненавижу, – повторила Маришка, со всей возможной искренностью. – Мое сердце о нем точно не заболит. Вообще ни о ком. Никогда!

– Сердце мое, я обращаюсь к тебе, – с мягкой насмешкой произнес Альгирдас, – сколько мне петь, чтобы не знать об утрате? Чтобы тебя сохранить? Алая ночь отступает за горный хребет. Сердце мое, друг ты мне или предатель? Можешь ли ты говорить? * []

Он привычно растягивал слова, и нежный голос лился как тихая, печальная песня. Может быть, это и была песня? Стихи. Что-то, что умеют только фейри. Но разве фейри умеют любить?

В мелодию голоса вплелась такая же тихая, пронизанная той же печалью музыка. Скрипка? А может быть, скрипка и флейта. А может быть, нет никакой музыки, только шум моря, да кричащие вдалеке чайки?

Артур сказал, что жертва должна быть добровольной, и никто тогда не понял его слов. Он говорил не о Маришке – он говорил о Волке, о том, что ему предстоит пережить и сделать. О том, что ему предстоит умереть. Смерть его спасет целую вселенную, одна-единственная смерть в обмен на бесконечное множество жизней, но Артур прав, конечно же, он прав: Волк должен сам сделать выбор.

Это смешно… глупо… Что может выбрать существо без сердца, не способное ни любить, ни жалеть, ни даже сочувствовать? Что может выбрать тот, кто ценит лишь одну жизнь – свою собственную?

Ответ очевиден.

Но что-то в груди отзывается болью на тихие, напевные слова незнакомой песни.

* * *

В аэропорту Екатеринбурга совершил посадку авиалайнер, на борту которого не было ни одного живого человека. Зато мертвых оказалось предостаточно.

– Самолет, полный трупов… – не замечая, что делает, Альгирдас снова и снова бил кулаком в мраморный подоконник, – это сделал Волк. Летающая машина и мертвецы – это же его душа. Мразь. Людоед… – под очередным ударом по мрамору прошла длинная трещина. – Я не понимаю, рыжий. Он всегда был осторожен, скрытен, опаслив… – Альгирдас с недоумением взглянул на Орнольфа, перехватившего его руку прежде, чем подоконнику был нанесен непоправимый ущерб, – а сейчас он кричит о себе в полный голос! Что он хочет сказать? Кому?

– Он хочет вернуться домой. И дает нам понять, что от этого всем будет только лучше. Надо как-то объяснить ему, что помочь может только Змей.

Альгирдас прислушался к себе. Совсем недавно, полмесяца назад он пребывал в тесном контакте с Волком, и вспомнить, что думает и чувствует Змеевич, оказалось несложно. Хотя, конечно, тогдашний Волк был куда как гуманнее. А также романтичнее и добрее…

– Ему бесполезно что-то объяснять. Он не будет слушать. Если это убийство – ультиматум, значит, Волк не предполагает переговоров. – Альгирдас поскреб когтем трещину в подоконнике. – У тебя ведь есть возможность связаться с ним, так?

– Так, – неохотно ответил Орнольф.

Альгирдас молча кивнул. Волк каким-то образом контактировал с рыжим, но тот не счел нужным рассказывать об этом. Что ж, ему виднее.

– Единственный ответ, который он примет к сведению, это указания, как ему выбраться отсюда. Ты связывался с Альбертом?

– Да. Он не может помочь.

– Понятно. Я придумаю что-нибудь.

– Ну, кому ты врешь, Хельг? – угрюмо проворчал Орнольф. – Ты уже что-то придумал, и лучше расскажи, что именно. Я должен знать, от чего тебя отговаривать.

– Ты ведь не все мне рассказываешь, правда? – нежный голос противоречит ядовитой улыбке. – Пусть у меня тоже будет своя тайна.

По мнению Орнольфа «что-нибудь придумаю» ни в коем случае не должно было включать в себя личной встречи со Змеем. И Паук для разнообразия даже не стал с ним спорить. Это настораживало. А чувство собственной беспомощности приводило в состояние глухого бешенства.

Орнольф понимал, что Хельгу придется встретиться с Жемчужным Господином. И знал, что ничем не сможет помочь, если Змей разгневан настолько, чтобы… боги, чтобы что-то сделать с Хельгом. Разъяренные стихии – об этом не хотелось даже думать, но не думать не получалось.

Если бы только Хельг смог повести себя правильно, вспомнил о разнице между ним и властелином стихий, осознал свое место и выбрал нужный тон! Но разве он способен на это? Хельг, Паук Гвинн Брэйрэ, созданный, чтобы править, и равный Змею во всем. Во всем, кроме власти и могущества.

* * *

К появлению Змея в тварном мире готовиться начали сразу. Спасибо еще, тот предупредил о намерении явиться во плоти, это позволяло принять хоть какие-то меры предосторожности.

Когда-то его визиты хоть и были сопряжены с изрядным беспокойством, все же не несли прямой угрозы жизни людей. Жемчужный Господин не любил убивать, да и наведывался в тварный мир нечасто – раз или два за тысячу лет. Сейчас все осложнялось не только присутствием здесь равной и враждебной ему Силы, олицетворенной Элиато, но и тем, что сам Змей недвусмысленно заявил: он придет, чтобы убивать.

Поэтому Альгирдас приказал всем вольным охотникам быть готовыми к схватке с духами стихий, которые проявят несвойственную даже им агрессию. А Орнольф, слегка завидуя Пауку, распоряжавшемуся своими охотниками, как собственной паутиной, попытался донести ту же мысль до вверенных ему государственных организаций. По возможности, без объяснения причин. Еще хорошо, что объясняться с российскими магами теперь стало попроще. Полковник Котлярчук продолжала считать Орнольфа и Паука кем-то вроде могущественных духов, и общение с ними выстраивала по тем же принципам, по которым договаривалась с власть имущими Волшебного мира. То есть… кхм… ну, почти по тем же принципам. Владыки Лаэра, в отличие от Орнольфа, не заводили романов со смертными. Очень зря, между прочим. А Орнольф меньше всего хотел произвести на очаровательную заклинательницу впечатление взбалмошного и почти всемогущего фейри. Такие роли Пауку подходят – ему и притворяться не нужно.

Словом, подготовились со всем тщанием. Не зная, чего именно ожидать – ожидали всего, причем, самого плохого. Однако никак не думали, что Змей явится во плоти в буквальном смысле. В самом буквальном, какой только можно представить.

* * *

Это случилось утром. Накануне ни Макс, ни Дюха не приехали ночевать, и сегодня Маришка завтракала с Орнольфом. Альгирдас составил им компанию и растянулся на диване в столовой, закинув ноги на спинку. Волосы его блестящей волной струились до самого пола, и Маришка нет-нет, да поглядывала, как неярко сияют в черной массе светлые огоньки.

Неприятная новость о свертывании ИПЭ всех текущих дел и переходе на чрезвычайное положение застала ее врасплох. И Маришка как раз думала: злиться ей, что ни Орнольф, ни Паук не поставили ее в известность о том, что происходит, или махнуть рукой. В конце концов, подробности о штурме рыбокомбината в Прибрежном она тоже узнала через вторые руки. Можно и привыкнуть. Непонятно только, зачем Макс уехал во Владивосток. Эмпаты, вроде, были сейчас без надобности. Под ружье встали все до одного маги, псионики и заклинатели. Первые вызывали демонов для противостояния духам стихий, вторые должны были обеспечивать защиту магов и мирного населения, а задачей заклинателей являлось занять делом как можно больше мелких духов. Вероятность того, что, выполняя задания смертных, безмозглые создания не успеют на поклон к Жемчужному Господину, была исчезающе мала, но все-таки оставалась.

Поднявшееся вдруг на море волнение Маришка поначалу списала на какое-нибудь далекое землетрясение. Не сразу поняв, что горизонт стал как-то ближе.

И тем более не сразу поняв, что это вовсе не горизонт.

Что-то… невероятное… поднималось из воды. Как горный хребет или… или горный хребет. Только без гор. То есть без пиков и провалов, одним сплошным массивом, темным на фоне утреннего неба, и протянувшимся через весь окоем.

– Мировой Змей, – тоном экскурсовода сообщил Паук, неизвестно как оказавшийся у окна. – Почти сорок километров в обхвате и больше сорока тысяч километров в длину. Больше, потому что иначе он не мог бы кусать свой хвост.

– Ума не приложу, как Рыжебородый сумел поймать это на удочку, – пробормотал Орнольф.

Маришка еще не сообразила, о ком он говорит, а стена воды, зеленая, как светлое бутылочное стекло уже закрыла и горизонт, и Змея, и даже небо.

Цунами? Разве оно так выглядит? …

Что?!

ЦУНАМИ?!!

О своей безопасности она даже не подумала. Только о парнях, о Дюхе, и о Максе, которые где-то во Владивостоке, в городе, который через минуту будет смыт с лица земли.

Орнольф перехватил ее у дверей в столовую и аккуратно усадил на паучий диван.

– О них позаботятся, – сказал он довольно резко. – Паук все предусмотрел, так что успокойся. Доедай завтрак, ступай к себе и ни шагу за ограду… Хельг!

Альгирдаса уже не было у окна. Большая белая птица рванулась с подоконника навстречу огромной волне.

Орнольф зарычал и саданул кулаком в стену возле окна.

– Авдайн! Го хамвдих!* []

Маришка притихла на диване.

Она сидела, поджав ноги, и смотрела, как водяная стена, остановившись, начала расти все выше и выше в небо. Белая птица бликом света сверкала на фоне мутной зелени, превратилась в искорку, потом исчезла совсем.

– Надеюсь, его рыцари не оплошают, – пробормотал Орнольф, отворачиваясь от окна. – Хельг доверяет своим японцам, – он рассеяно взглянул на Маришку, – настолько доверяет, что даже не прислал им в помощь никого из волшебных союзников.

– Эта птица – Паук?

– Эта птица – альбатрос, – датчанин сжал и разжал тяжелые кулаки, – да, это Хельг.

– А Змей? Это он и есть? Отец… – нет, слово «отец» здесь определенно не подходило. То, что поднялось из моря – к этому вообще не применимы были никакие человеческие слова. – Олег – его сын? – почти шепотом спросила Маришка.

– Неожиданный вывод, – пробормотал Орнольф почти без сарказма. – Слушай, ребенок, или иди к себе, или помоги мне сдерживать волну. Нет, никаких духов, только заклинания. Начни с боувр*, но отфильтруй его сквозь эа* [] . Понимаешь зачем?

– Чтобы получить обратный эффект, – ответила Маришка, приступая к работе.

– Молодец…

* * *

Мировой Змей не всплывал со дна океана – конечно же, нет. Он воплощался, выходил из Лаэра в тварный мир, забавы ради принимая форму, которую приписывали ему смертные. Данбала Ведо, воплощение бесконечности, он обвивал собой не планету – вселенные! – бесконечный, безначальный, могущественный. И разгневанный, как обычный смертный. Сейчас он готов был сжать смертельные кольца и раздавить крошечный шарик Земли.

А Паук намеревался остановить его.

Смешно. Глупо и безнадежно. Только Альгирдас не думал об этом, он вообще мало о чем думал, пока боролся с бешеным ветром, лавируя среди каскадов молний, прорываясь сквозь свирепую ледяную бурю.

Орнольф, Бронзовый Молот Данов сделал невозможное: остановил безумие стихий. Сейчас по всей планете человеческие маги, вольные охотники и один древний чародей противостояли Змею. Надолго ли? Альгирдас почувствовал как в невероятный по масштабам узор раскинувшихся над Землей чар вплелись знакомые нити. Малышка… Он улыбнулся бы, если бы птицы могли улыбаться.

И полетел еще быстрее, оседлав поток попутного ветра.

Невидимая ладонь поймала его, жестоко сминая длинные крылья, безжалостно швырнув на твердую поверхность воды.

Приняв человеческий облик, Паук Гвинн Брэйрэ поднялся на ноги и, не обращая особого внимания на распростертые через полнеба алмазные крылья Змея, облизнул разодранный локоть.

– Дерзкая букашка! – проревел бесплотный голос: вой ветра, рокот волн, оформившиеся в слова.

Могучая рука вновь подхватила человеческую фигурку, сжались страшные пальцы…

– Ядовитая букашка, – прошипел Альгирдас, закутываясь в жалящий паутинный кокон.

Уж чего-чего, а Силы вокруг было предостаточно.

Ладонь как живая дернулась от болезненного укуса, стряхнув Паука. Он вновь крепко приложился о застывшую воду. Мотнул головой, отбрасывая с лица мокрые волосы, и упрямо встал:

– Хочешь убить меня, Змей?

– Хочу наказать, – пророкотал Жемчужный Господин, принимая подобие человеческого облика. Сквозь тело, сотканное из воды и черных туч, просвечивали пляшущие над волнами молнии, а крылья за спиной светились, как светится небо перед грозой.

– Ну, наказывай, – Альгирдас пожал плечами и опустил голову, всем своим видом являя готовность принять любую кару.

Змей рассмеялся. Смех был злой, неприятный, прямо скажем, пугающий, но… ничего страшного не случилось.

– И у кого же поднимется на тебя рука, когда ты такой, а, Паук? Только у последнего мерзавца, причем, смертного мерзавца, и ты прекрасно об этом знаешь, не правда ли? Зачем ты пришел? Отвести удар от своих людей? Жертвуешь собой, чтобы спасти сколько-то там миллиардов никчемных жизней?

– Среди них и твой сын.

– Ну, что ж, таким образом, я наверняка отыщу его.

– Он хочет уйти… – начал было Альгирдас, но бешеный рык разъяренного чудовища прервал его.

– Он хочет уйти?! – гневно переспросил Змей. – Ты говоришь мне об этом? По твоей милости мой сын оказался здесь раньше, чем мы успели подготовить ему встречу. По твоему недосмотру, из-за какой-то жалкой смертной дряни! Он мог погибнуть, ты хоть понимаешь это, тварь?! Мог погибнуть по-настоящему! Ты выманил его под удар Жреца!

«Значит, в окружении Змея Элиато называют Жрецом», – отстраненно отметил Альгирдас, изо всех сил стараясь не обращать внимания на оскорбления. Змей был прав, тем более прав, что Жрец уже убил одного его сына. Не родного, но сын есть сын, пусть и приемный. К тому же, Орнольф… будет очень недоволен, если Змей прихлопнет Паука за какое-нибудь неосторожное слово.

– Волк пришел, чтобы спасти свою женщину, – напомнил он, надеясь, что говорит с достаточным почтением, – он – чудовище, он не умеет любить, и ты бы радовался, Змей, тому, что на самом деле у него есть душа…

Оп! Плохая идея.

В этот раз Альгирдас пришел в себя не сразу.

– Если ты вдруг забыл, – процедил Змей, глядя, как Паук пытается встать, – именно его душа мне и не нужна. Где он?

– Я не знаю…

Очередной удар пришелся в паутину, и настала очередь Змея шипеть от боли.

– Я не знаю, где он, – поспешил продолжить Альгирдас, пока Жемужный Господин осознавал свою уязвимость, – но я знаю, куда он хочет уйти. Позволь ему сделать это, и я скажу тебе, как искать его в мире, который он считает домом. Там он не прячется. Ты сможешь поговорить с ним. Сможешь честно попросить о жертве, которую он должен принести.

– Твоя девчонка столько успела рассказать…

– Он испугался, но если ты не убедишь его, кто убедит? – Паук наконец-то вновь смог подняться. – Старший Нордан сказал, что жертва должна быть добровольной. Иначе она не будет иметь смысла. Змей, твой сын не спасет этот мир, если будет ненавидеть его!

– Нор-рдан, – пророкотал Змей, – святой Артур… о, да! Он все знает о жертвах. И как же, по-твоему, я могу дать Волку уйти, если даже не могу встретиться с ним?

– Расскажи мне, как ему выбраться с Земли. У Орнольфа есть возможность связаться с Волком. Это односторонняя связь… – Альгирдас кривовато улыбнулся, – какая-то паутина…

– Интернет, – рассмеялся Змей. – Ты дикарь, Паук. Касур не рассказывал тебе, что пока ты был мертв, а смертные вели Вторую мировую войну, он отправил своего сына в другую реальность – в безопасное место. Нашел ведь способ… О, да, вижу, об этом ты знаешь. Ну, так передай Касуру, что мать Волка носит имя Элис. Элис Ластхоп, дочь Джонатана Касура, внучка Ольгерда Касура, правнучка Орнольфа Касура. Это вносит в сложившуюся ситуацию некую пикантность, не находишь? Ладно, к делу. Пусть Касур передаст Волку, что для портала нужна кровь… м-м, – Змей закатил глаза, подсчитывая, – да, тринадцати невинных девиц. Вся кровь. Девчонок нужно убить в любом из эйт трэйсе… Что-то не так, Альгирдас?

– Мировой Змей, – проговорил Паук, выделяя каждое слово, – мстительное ничтожество. За мою ошибку ты хочешь отыграться на детях…

– Я хочу отыграться на тебе, – почти ласково возразил Змей, – твоими руками отправить на мучительную смерть ни в чем не повинных девочек. А если Волк не убьет их, он не сможет уйти, и я не буду искать его в каком-то там непонятном мире, мне не придется его уговаривать, достаточно будет просто уничтожить эту планетку. Не забывай, что мне-то она не нужна. Ну, как? Ты уже готов просить меня быть милосерднее?

С минуту Жемчужный Господин, улыбаясь, рассматривал молчащего Паука. Потом хмыкнул:

– Слишком гордый для этого, да? Ты не меняешься. Удивляюсь, как тебя до сих пор не убили насовсем.

– Хочешь купить меня? – Альгирдас в упор смотрел в черные, веселые глаза. – И ты тоже? Тебе-то я зачем?

Вместо ответа Змей вскинул руку, одним движением вырвав из уха Паука зачарованную серьгу. Его собственная феерическая красота немедленно поблекла, зато глаза вспыхнули ярким, солнечным светом:

– Бог ты мой… – Жемчужный Господин рассеяно облизнул залитые кровью пальцы, и вновь вытянул руку, чтобы коснуться лица Альгирдаса.

Тот отшатнулся, оскалясь, выпустив острые когти.

– Все еще боишься, – пробормотал Змей, словно сам себе, – спустя сто веков, все еще помнишь… Зачем ты носишь это? – он брезгливо подбросил в ладони тускло сияющий камень, – твою красоту нельзя скрывать. Подожди… я отдам тебе серьгу, не беспокойся, в конце концов, хочешь прятаться – прячься, не мое это дело, я только полюбуюсь минутку. Касур – великий чародей, это уж точно! Нет, не проси меня за этих девчонок, Паук, все равно просить ты не умеешь, а соблазн будет слишком велик. Все. Убирайся!

– С-сволочь, – прошипел Альгирдас… прямо в лицо изумленному и злому Орнольфу.

– Ох, – вздохнула из-за спины датчанина Маришка. И не нашла ничего умнее, чем грохнуться в обморок.

Орнольф подхватил Маришку. Альгирдас – свалившуюся из воздуха серьгу. Он сунул драгоценность в зубы, чтобы руки были свободны, отогнал Орнольфа от девушки и, как два дня назад, у входа в памятный подвал, пробежал пальцами по ее вискам, коснулся плеч и запястий, груди у сердца.

Убедившись, что обморок сменился глубоким сном, облегченно вздохнул, выплюнув серьгу в ладонь. И даже не заметил, как странно, слишком внимательно, смотрит на него Орнольф.

Когда две пары серых глаз, наконец, встретились, Альгирдас уже почти улыбался. И Орнольф не смог не ответить на тень его улыбки.

– Напиши письмо Волку, – распорядился Паук, предупреждая все вопросы, – Змей сменил гнев на милость.

– Это я понял, – Орнольф кивнул за окно, не выказывая особой радости. Море до горизонта и, наверное, даже дальше было спокойным, а небо – ясным, и легкий ветер как ребенок резвился среди игрушечных волн.

Благодать.

* * *

Ада Мартиновна Котлярчук почти не обращала внимания на бормочущий в номере телевизор, но все же у нее сложилось впечатление, будто сегодня по всем каналам шли только выпуски новостей, экстренные и плановые – сплошь посвященные разразившейся на Земле необъяснимой и чудовищной катастрофе.

Непосвященным события действительно казались катастрофическими, и – да, чудовищными. Эти определения, пожалуй, тоже были слишком мягкими, но для того, чтобы реально передать весь ужас происходившего, дикторам пришлось бы рыдать, материться и рвать волосы на голове.

Сейчас вместо них этим занималась значительная часть человечества. А часть куда более малая напивалась до зеленых соплей, благодаря каждый своего бога за то, что все обошлось. Удалось предотвратить почти все землетрясения, не появилось на карте ни одного нового моря или горного хребта, очень быстро были остановлены ураганы, укрощены цунами, задушены пожары.

Необычайно эффектно и эффективно проявили себя японские маги. Причем, те из них, кто не состоял на государственной службе и вроде бы вообще не существовал в природе. К сожалению, они исчезли так же внезапно, как появились, едва лишь стало ясно, что опасность миновала. Однако пока что, наверное, ни у кого не нашлось времени задуматься над тем, откуда взялись эти люди.

«Все обошлось» и «мы это сделали» – вот это слова для сегодняшнего дня и вечера, а заодно для множества следующих вечеров и дней. И восклицательных знаков побольше.

А совсем уж незначительная часть людей, вознося благодарственную молитву, задавала себе неприятный вопрос: «Как? Как они это сделали?»

Они – это Касур и Паук. И тысячи тысяч сверхъестественных созданий, пришедших на помощь смертным.

В этот день не поднимались в небо самолеты, и не выходили в море корабли, остановились поезда, и все города мира были переведены на чрезвычайное положение. В этот день жизнь на Земле замерла. Человеческая жизнь. Она затаила дыхание, как зверь, ослепленный фарами летящего на него автомобиля. И Ада Мартиновна была не единственной, кто понимал: можно победить стихии, обуздать, образумить, противостоять их напору, но стократ сложнее убедить людей, тех людей, что обладают властью, приводят в движение мир и не верят в сказки, пока сказочные существа не откусывают им голову.

Касур и Паук сделали это. Точнее, это сделал Паук. Еще точнее было бы сказать: это сделали сверхъестественные существа. Они проникают в мысли, подменяют чувства, перекраивают души, от них можно защищаться – это не так уж сложно, но очень немногие люди всерьез задумываются о такой защите, всерьез беспокоятся о своей свободе. Власть имущие уж точно не беспокоятся, им хватает других забот.

А эти существа, имеющие множество имен и бесчисленное количество обликов, они повсюду, и они поклоняются Пауку, трепещут перед Пауком, влюблены в Паука.

– Ду'анн алла, – нараспев проговорила полковник Котлярчук.

В переводе с неведомого языка, на котором говорили двое чародеев, это означало «паук». Слова, похожие на вздох, на крик, на песню. Похожие на любовь. Матерь божья, да все, что связано с Пауком похоже на любовь, он создан для того, чтобы его любили…

Так. Стоп. Не те мысли, которым можно позволять задержаться подольше.

Ду'анн алла, Хельг и интимно-ласковое – Эйни. Незнакомый язык, и только лингвисты могли бы сказать, сколько разных наречий всех народов, со всех континентов сплавились в нем. Но к лингвистам Котлярчук пока не обращалась.

Древний язык. Гораздо древнее Касура, которому уже больше тысячи лет. И, наверное, древнее Паука.

Ду'анн алла… он юн, как любовь, и стар как любовь, он…

Хватит! Да хватит же!

Ада Мартиновна понимала, что пропадает. Но Паук стал для нее наркотиком, и освободиться от зависимости не было ни сил, ни желания.

А ведь сначала все было так невинно. Очень подозрительно, но, скажите на милость, возможно ли избежать подозрений, вступая в области темные и загадочные, недоступные человеческому пониманию?

Это были обычные компакт-диски, содержащие видеозаписи и один текстовый файл. Ада Мартиновна начала с текста: хорошая привычка первым делом заглядывать в файл «readme.txt», на предмет возможных неприятных сюрпризов.

Если верить Касуру, их с Пауком первоочередной задачей на данный момент было остановить, изгнать, а в идеале уничтожить некую силу, масштабы которой Ада Мартиновна затруднялась себе представить. По описанию возможностей, целей и задач эта сила… или это существо по имени Адам Элиато напомнило полковнику Котлярчук антихриста. Опять таки, Касур и не скрывал, что когда их враг войдет в силу, наступит конец света, и это следовало принимать как данность.

Ада Мартиновна справедливо усомнилась в реальности взаимодействия с силой такого порядка. Изгнание, уничтожение – все это человеческие понятия, и неясно было, каким образом два чародея намерены применить их к чему-то невероятному. К этому Элиато, способному, судя по словам Касура, зреть прошлое и будущее, распоряжаться помыслами людей, покупать человеческие души. К чему-то, обладающему почти неограниченными возможностями.

– Это реально, – спокойно ответил Касур на все сомнения разом, – все реально в пределах его человечности.

Прозвучало неприятно. Полковник Котлярчук по роду своей деятельности предпочитала создания, в которых не было вообще ничего человеческого. С ними было как-то проще.

Безопаснее.

Адам Элиато призывал себе на службу не только людей, но и самых разных инфернальных созданий. Те самые «прорывы», попортившие столько крови ипэсовцам и сотрудникам аналогичных зарубежных организаций, были делом его рук. И на последней встрече Касур заверил Аду Мартиновну, что с «прорывами» покончено, если не раз и навсегда, то во всяком случае надолго.

Прекрасно! Придраться не к чему, за исключением того, что во все это просто невозможно поверить.

Ада Мартиновна спрашивала. Касур отвечал. Над правильной формулировкой вопросов трудился целый отдел аналитиков, и, помимо сомнительных сказок об «антихристе», ИПЭ удалось получить довольно много ценных, очень ценных, а порой и бесценных сведений. Преимущественно об окружающем мире и антифизических законах. Очень немного – о самом Касуре. Почти ни слова – о Пауке. Но, положа руку на сердце, и бес бы с ними.

Если бы не этот диск, доставленный полковнику вечером того дня, когда была похищена и освобождена Марина Чавдарова.

Несколько часов видеозаписей, их расшифровка, субтитры там, где разговоры шли на неведомом языке. И комментарий ко всему этому. А также исторические ссылки на факты, считавшиеся в ИПЭ не то, чтобы совсем уж секретными, но недоступными широкой общественности. Факты, касающиеся только и исключительно деятельности института, его истории, его истоков.

Маги стали работать на государство в незапамятные времена. Пожалуй, раньше, чем появилось само понятие «государство». Конечно же, они всегда старались в первую очередь для себя, и такая ситуация устраивала обе стороны, до тех пор, пока у магов не появились чисто человеческие интересы. Стремление к власти над людьми, например. Такое естественное для, собственно, людей, но лишнее, непозволительное для тех, кто обладает сверхчеловеческими способностями.

Маги возжелали большего.

И были уничтожены.

В те времена – глухие, дикие, – люди и так-то мерли почем зря, но даже на общем фоне высокой, совершенно обыденной смертности, деяния святой инквизиции остались в памяти людской как нечто, выходящее за рамки обыденного.

Неизвестный информатор вовсе не утверждал, что волна казней, захлестнувшая Европу – дело рук Касура и Паука. Нет, разумеется, эти двое лишь воспользовались ситуацией, направив человеческий страх перед неведомым в нужное русло, а под шумок истребили тех, кто мог оказаться не по зубам святым отцам-инквизиторам. Под шумок… они что же, уже тогда знали, что впереди века и века жизни среди людей? Знали, что мир изменится, изменится мораль, само отношение к Богу и церкви станет иным? Им уже тогда не хотелось огласки?

А ведь это только Европа – лоскуток на огромной карте, – маги же погибали повсюду. Любой, кто подпадал под подозрение в попытках своекорыстно повлиять на жизнь людей, был уничтожен. Мир «почистили». Маги на некоторое время притихли; из щелей, как мыши, повылезали шарлатаны и ловкие фокусники, и постепенно сама идея магии и волшебства оказалась дискредитирована.

О, конечно же, история знает имена великих магов, и, вопреки общему мнению, далеко не все из них были великими обманщиками. Но это – единицы. Жалкий ручеек на месте некогда полноводной реки. Прошли века, прежде чем на службу людям явились новые чародеи.

Они действительно служили. И защищали. И учил их этому Паук. Он называл своих учеников охотниками, подразумевая под этим то, что основной их задачей было находить и уничтожать разного рода опасных тварей. Ничего больше. Да и куда больше, если поразмыслить?

Последняя мысль принадлежала Аде Мартиновне, а не анонимному автору текста.

Вообще, странное что-то выходило: казалось, эти «охотники» были бессмертными. Одни и те же имена на протяжении столетий. В разных странах, на разных континентах, под покровительством разных владык. Никого из людей они не считали настоящим хозяином, делали свое дело и безоговорочно подчинялись Пауку. Не так уж плохо все это выглядело, если оставить за скобками привычную как дыхание подозрительность.

И не читать дальше. Там, где прямым текстом сказано, что большая часть этих магов тоже была уничтожена.

Пауком.

Совсем недавно – в пятидесятые годы двадцатого века. Те страшные времена в ИПЭ еще помнили. Свидетелей не осталось – да это и понятно, но остались разрозненные документы, плохо сохранившиеся архивы, какие-то предания – почти фольклор. Ни слова там не было сказано о Пауке. Зато встречались упоминания о Касуре. Он сотрудничал с британскими магами со времен Второй мировой войны. И он немало сделал для аналогичных организаций других стран-союзников. Всплыл из небытия – никому неизвестный, непонятный, но разом оказавшийся необходимым.

Касур проделал огромную работу вместе с другими магами, вместе с обычными людьми. И кто-нибудь потом задумался: какова его роль в том, что эти маги погибли спустя всего десятилетие?

Считалось, что они устали. Считалось, что война – вторая и пока последняя мировая война, – всколыхнула силы, о которых людям лучше даже не думать, не то, что пытаться поставить их себе на службу. С конца девятнадцатого века все к тому и шло: как будто исчез ограничитель, и маги взялись активно участвовать в жизни простых людей. Слишком активно. Однако никто не наказывал их за это.

И словно само собой разумелось то, что они вплотную приблизились к власть имущим; почти не скрываясь, взялись наводить свой порядок всюду, где требовался хотя бы минимум вмешательства. Они сделали много полезного. Благодаря этим магам удалось прижать обезумевшую от вседозволенности нечисть на землях Советской России и присоединенных республик. Благодаря им не смогли поднять голову оживившиеся было чудовища в Европе и Азии. Благодаря им, в конце концов, маги с относительно благополучного Американского континента поддержали заокеанских коллег.

И только благодаря им во Второй мировой войне маги воевали с людьми, и друг с другом, и драконы сражались в воздухе с самолетами, морские змеи нападали на корабли, порабощенные упыри сеяли ужас в войсках противника, и духи, подчиняясь заклинаниям, направляли волю стихий.

Страшное дело, ведь даже высочайшие из… фейри – да, Касур называет этих существ именно фейри, – снизошли до участия в этой войне. И нельзя сказать наверняка, что оказалось более сложным для магов: битвы с себе подобными или усилия, приложенные к тому, чтобы высокие духи вновь потеряли интерес к людям.

Маги устали.

И умерли.

Бессмертные, могущественные, мудрые – любимые ученики Паука, его охотники.

Те, кому повезло меньше, остались жить, утратив талант.

Он и это умеет, Ду'анн алла Гвинн Брэйрэ, Паук, может одарить силой, а может отнять ее. Может убить, а может оставить жить и страдать от воспоминаний. И непонятно, где же он был, пока его маги пытались сделать жизнь людей легче и лучше, нарушая при этом жесткий запрет на вмешательство, но где бы он ни был, он вернулся.

Чтобы наказать…

Как гладко все сходится.

И как не хочется верить.

И… страшно. Потому что современные маги, никчемные – теперь это можно признать – слабые, во всем уступающие тем, бессмертным «охотникам», вмешиваются в жизнь людей, вообще ничего не стесняясь и никого не боясь.

Сколько времени отпустит им Паук?

Или, может быть, ему безразличны дела однодневок?

А может, всему прочитанному просто не надо верить? Ведь нет ни одного доказательства. Только домыслы на основе реальных фактов. А верить домыслам глупо и опасно. Да, опасно. И очень глупо.

 

ГЛАВА 13

Отправить письмо было делом одной минуты. Но Орнольф не меньше часа сидел за компьютером, выдумывая себе новые и новые дела, отстраненно подсчитывая, сколько времени потребуется Волку, чтобы собрать всех жертв в выбранное место силы, чтобы убить их… он ведь неспешный парень, Волк Змеевич – становится неспешным, когда дело доходит до убийства. Праправнук, значит. Храни нас боги от такой родни!

Знать бы, какое из эйт трэйсе он выберет для жертвоприношения! Можно было бы перехватить его там…

А зачем? Чтобы остановить? Стоило тогда огород городить? Да и, кроме того, мест таких на планете более чем достаточно, не говоря уже о том, что Волк способен интуитивно создавать эйт трэйсе там, где ему это понадобится.

Нет, надолго сосредоточиться на змеевом сыне не получалось. Орнольф снова и снова возвращался мыслями к самому Змею. И к Хельгу. К зачарованной серьге, залитой липкой, подсыхающей кровью. К Змею… К неожиданной смене гнева стихий на солнечную милость. К Хельгу…

В конце концов датчанин решительно встал из-за машины. Надо было что-то делать, хоть и неясно толком, что именно.

Паука он нашел в его личных покоях. Тот стоял у окна, позволив ветру перебирать свои волосы, и нежно, задумчиво касался смычком скрипичных струн. Инструмент отвечал тихой, легкомысленной мелодией.

Паук беседовал со своей скрипкой – обычное дело для фейри, ну, и для Паука, разумеется. Иногда, становясь свидетелем таких вот скрипичных диалогов, Орнольф воображал, что еще немного, и он тоже сможет различать в голосе струн если не слова, то хотя бы подобие мыслей. Сможет понять, о чем же думает его Эйни, когда говорит сам с собой и со своей скрипкой.

А иногда Молот Данов понимал, что несмотря на всю близость, несмотря на общую кровь и на то, что не всегда можно было понять, где заканчивается один из них и начинается другой, Паук Гвинн Брэйрэ обитал в мире бесконечно далеком от мира Орнольфа – далеком, чужом и непостижимом.

Орнольф остановился в дверях. Несмотря на плохое настроение, картиной этой – тонкий силуэт скрипача в раме окна на фоне светлого неба, светлого моря – хотелось любоваться как можно дольше. Однако Альгирдас сразу почувствовал его и обернулся, опуская скрипку, и улыбнулся, взглянув из-под ресниц.

– Прости, что помешал вам, – произнес Орнольф, игнорируя робкую мысль о том, что Эйни, вообще-то, совсем не весело, и за эту улыбку, персонально для Молота Данов, следовало бы сказать ему спасибо, – но, может, расскажешь все-таки, каким чудом ты сумел сторговаться со Змеем?

– Не сказал бы, что у меня хорошо получилось.

– Да брось, – Орнольф поморщился, – тринадцать жизней вместо шести миллиардов, не считая целых сонмов фейри, которые погибли бы вместе с планетой. Удачная сделка, Паук!

– Я сослался на Артура. Змей прислушивается к его пророчествам.

Альгирдас положил скрипку в футляр и аккуратно закрепил смычок на внутренней стороне крышки. Постоял, глядя в стену:

– Что стряслось, рыжий? Ты смотришь так, что я чувствую себя… грязным.

– Может быть, для этого есть основания? – хмуро сказал Орнольф. И сердце сжалось, когда Альгирдас машинально коснулся пальцами серьги, уже занявшей свое законное место в правом ухе.

– С ума сошел? – как-то весело поинтересовался Паук. Не по-хорошему весело.

– С ума нужно было сойти, чтобы отправиться к Змею в одиночку. Чтобы врать мне, что ты не сделаешь этого. Чтобы… мийн мор!* [] .. Го хамвдих, Хельг!* [] перехватывать у Волка власть над его творением! Почему она не умерла? Эта девочка два дня назад должна была исчезнуть – связь между ней и Волком порвалась, – от нее не осталось бы даже памяти. Если бы ты не вмешался. Ты, и твоя паутина. Или, может быть, ты скажешь, что не знал, чем это может закончиться? Теперь ты отдаешь девочке часть своей жизни – так себе жизни, прямо скажем, не знаю, стоит ли дарить такую, кому бы то ни было – и зависишь от нее так же, как зависел Волк. Только ты не Волк, не ангел и не демон, ты – обычный упырь, и такая зависимость может убить тебя. Это ты понимаешь? Разумеется, понимаешь. Так кто из нас сумасшедший?

– Даже фейри не говорят так путано, как ты, – голос Паука смеялся, но в глазах за холодной злостью мерцало недоумение. – Мы ведь с самого начала знали, что как только Змей найдет Волка, Малышке понадобится другой источник жизни. Мне казалось, ты понимаешь, что никто, кроме меня…

– Я устал от этого, Хельг, – произнес Орнольф, борясь с подступающим раздражением, – ты все время рискуешь, ищешь опасность – играешь, а не живешь, – и никак не хочешь понять, что можешь погибнуть. А когда я пытаюсь объяснить тебе, почему то, что ты делаешь – опасно, ты врешь мне в лицо и все равно поступаешь по-своему.

– Тусау бриин де рут мей?* – повторил вслед за ним Паук, произнося слова так, что Орнольф даже не сразу их понял. Альгирдас заговорил на языке Ниэв Эйд не по-людски. Он заговорил как фейри. И – показалось? – или в голосе его действительно слышался страх?

Страх… на мгновение Орнольфу понравилось это: то, что Паук боится, что ему больно. Захотелось сделать еще больнее. И Орнольф даже успел испугаться, прежде чем вспомнил о том, с кем имеет дело. Паутина! Конечно же! Он не раз попадался в нее. И то, как Хельг говорит, как стоит, как смотрит сейчас – это инстинкт, ложь от первого слова до последнего взгляда, вызов напополам с мольбой – это его фирменный взгляд. Хочет он того или нет, но адова печать на сердце всегда оказывается сильнее.

Ведь точно так же, в точности так же он стоял перед Змеем. И так же смотрел. Беззащитный, во всей ужасающей порочности своей красоты, такой гордый и такой покорный, что даже Артур не удержался бы… святой Артур. Что же говорить о высочайшем из фейри?

– Я слишком давно знаю тебя, Хельг, – Орнольф удивлялся собственному терпению, – ради спасения смертных, ты готов сделать что угодно. Любую глупость и… любую подлость. А кроме того, я чем дальше, тем больше сомневаюсь: всегда ли то, как ты ведешь себя, обусловлено пресловутым проклятием. Может быть, тебе это просто нравится?!

Так недоверчиво… и так неуверенно поднялась тонкая, бледная рука. Сейчас пальцы коснутся лица, и Хельг поймет, что все всерьез, что это не жестокая шутка и не странная игра.

«Так уже было!» – вспомнил Орнольф. Но не смог вспомнить – когда. Эти слова: «Я устал от тебя» – дежа вю! Надо вспомнить, прямо сейчас – это важно…

Поморщившись, он отклонил прикосновение когтистых пальцев и отвернулся, чтобы не видеть светлых от напряжения глаз.

Это ж надо было сделать такую глупость – повернуться спиной к Пауку, к очень злому Пауку, куда более злому, чем Орнольф!

Со страшной силой датчанина приложило лицом о косяк двери, а потом вышвырнуло в эту самую дверь – благо хоть, он не успел закрыть ее.

Короткое помутнение сознания, и Орнольф, глотая кровь, очнулся на полу гостиной. Альгирдас, от бешенства совсем уже не похожий на человека, сидел на нем верхом, прижав коленями его руки.

– Ты… – удар по лицу, и даже чары «сках» не спасают, – хуже Змея… ты… как твой брат…

– Правда? – Орнольф больше не пытался защищаться, захваченный собственной ослепляющей злостью. – Как Дигр? В тебе сейчас та же кровь, Эйни, помнишь об этом?

Тяжелый рык сорвался с красивых, искривленных яростью губ. Обхватив себя за плечи, Паук скорчился, как от сильной боли, едва не коснувшись лбом лица Орнольфа. Зашипел и вскочил на ноги, в один миг обернувшись соколом. Он исчез в окне раньше, чем Орнольф успел пошевелиться.

«Не убил, – констатировал датчанин, не спеша встать с пола, – а ведь хотел…»

От сознания своей глупости, от понимания того, какие отвратительные обвинения предъявил он Хельгу и как ужасно ошибся… хотелось улыбаться или даже смеяться. И черт с ней – с кровью! Черт с ней, с болью, со сломанным носом и треснувшими ребрами.

Идиот! Тупая, жестокая скотина! Одной крови с безумцем Дигром – это уж точно. Но – ошибся, ошибся, ошибся! Душа пела от облегчения, и настолько было сейчас хорошо, что даже чувство вины медлило сдавить ее горячими пальцами. Прошло несколько минут, прежде чем с лица Орнольфа сползла идиотская улыбка, и датчанин ошеломленно уставился в высокий потолок.

Что он только что сделал?

Что он сделал с Хельгом? Зачем? Злые боги, неужели ему мало досталось?

И… что же делать теперь?

* * *

Значит, Паук убивает магов? По крайней мере, убивал. Раньше. Или лишал таланта, что, в общем, даже хуже убийства.

Может быть. А может, и нет. В любом случае все, что остается – это принять информацию к сведению и печально развести руками: да, Паук наверняка опасен, но для кого это новость? Уж во всяком случае не для ипэсовцев и их зарубежных коллег.

Гораздо хуже, гораздо серьезнее и куда страшнее было другое – то, что Касур лгал. Вернее сказать, недоговаривал. Опять-таки здесь следовало сделать серьезную поправку: «возможно», недоговаривал. В том случае, если видеозапись не была сфальсифицирована.

Но, Боже святый, разве можно подделать такое?!

Впрочем, поначалу Ада Мартиновна допускала мысль, что подделать можно все, что угодно. Первые полчаса. Может быть, час. До того, как Паук заворожил ее, одним только взглядом с монитора выпив остатки благоразумия.

Нет!

Да…

Черт!

Это проблема. Проблему нужно решать. Но пока что ситуация под контролем, пока еще можно рассуждать здраво, если не зацикливаться… на нем. Итак, Касур сказал не всю правду. Они действительно намерены изгнать с Земли «антихриста», но не собираются делать это самостоятельно. Расправиться с Элиато должно существо, с которым не сравнится ни одна тварь из Откровения. Чем бы ни был «антихрист», он и вполовину не так опасен, как его предполагаемый враг. И Касур с Пауком при помощи лейтенанта Чавдаровой уже начали ритуал вызова…

Паук называет его Владыкой Темных Путей – довольно помпезно, но на их языке…

На их – это на чьем же все-таки? На языке фейри? На языке людей?

…на их языке это произносится, как «вайрд ита`рхэ». Красиво. Особенно, когда слова обласканы его напевным голосом.

Все это слишком похоже на сказку. Но Ада Мартиновна уже достаточно давно имела дело со сказками, чтобы начать в них верить. И сейчас она, если в чем и сомневалась, так в подлинности записей. Усилием воли подавляя некое чувство – интуицию, может быть? – твердившее ей, что это не похоже на подделку. Скрытая камера, безразличная и безмозглая, фиксировала то, что, наверное, было очень личным.

Интимным?

Да, пожалуй. Во всяком случае, не несущим полезной информации. Но о ценности ее Ада Мартиновна задумывалась очень недолго. Ровно до того момента, пока желание видеть Паука снова и снова не стало болезненным, как абстинентный синдром. И теперь уже она была признательна безымянному шпиону, иногда пугаясь этой признательности, но чаще радуясь каждому мигу подаренного ей наслаждения, так похожего на танталовы муки. Она смаковала взгляды и жесты, слова и улыбки, теплое молчание, оживленные, колючие споры, затеваемые просто ради забавы. Кто-то или что-то, старалось повсюду следовать за Пауком – именно за ним, как будто Касур не представлял для снимающего особого интереса – и когда удавалось, фиксировал все, что происходит.

Застывал ли чародей в медитации, устремив в пустоту мертвый взгляд прозрачных глаз, или взвихрялся в похожем на водопад комплексе боевых упражнений, читал ли он, играл ли на скрипке, сидел у родника в саду, болтал ни о чем с Чавдаровой – каждое движение, каждое слово, каждая мелочь оказались засняты неведомым наблюдателем.

И глупо думать, что диски существуют в единственном экземпляре.

А еще глупо думать о том, насколько это грязно. Такая работа не бывает грязной, потому что она необходима. То, что не удалось сделать ИПЭ, удалось кому-то другому, врагу или доброжелателю – это покажет время. И очень хорошо, что не ипэсовцы рискуют собой, так нагло, так бесстыдно следя за смертельно опасным и смертельно красивым существом.

Не ипэсовцы.

А кто же?

Ответ на этот вопрос лежал на поверхности.

Quid prodest?* []

Несложно догадаться – кому. И все же полковник Котлярчук, разорвав паутину чар, потратила время на несложный, но действенный ритуал, пытаясь узнать, от кого же получила такой неожиданный, желанный подарок.

В самом начале, при просмотре первого диска, она еще в состоянии была прислушиваться к голосу разума.

Однако вода в серебряной чаше осталась чистой, и духи, ответившие на призыв заклинательницы, отказывались давать ответы. Только намеки. А поскольку они и в лучшие-то времена выражались очень неопределенно, то из намеков на намеки сложно было сделать какие-то выводы.

Пришлось додумываться самостоятельно. Или, если уж честно, пришлось сказать себе, что первое предположение больше всего похоже на правду. Диски прислал Элиато, «антихрист» – та его часть, что действовала «в пределах человечности».

Немалая, между прочим, часть.

– Он опирается на людей, – это слова Паука, и темные глаза серьезно глядят на внимательно слушающую Чавдарову. – Демоны поддерживали его, однако покинули при первой же возможности, а люди не оставят Элиато никогда. Он – их господин, он дает им то, о чем они мечтают, а обещает даже больше. И кроме того, он ведь не ждет от них ничего сверх… человеческого. Я хочу сказать: он не ждет, что они будут очень хорошими, или очень честными, или бескорыстными и добрыми. Ну, ты лучше меня знаешь, какие свои качества смертные больше всего ценят и меньше всего используют.

– Не обобщай, – строго говорит Чавдарова.

Девчонка! Что она позволяет себе?! Да ей следует благодарить Бога уже за то, что она просто может видеть Паука каждый день!

Однако тот лишь улыбается уголком рта:

– Ладно. Не буду обобщать. Но, знаешь, он ведь всерьез полагает себя избранником Белого бога, и всерьез желает людям добра. Хочет построить на Земле царствие Божие… И не понимает, что создан совсем для другого.

– Артур поэтому спасает его?

– Артур готов спасать любого, кто пожелает спасения. Но он-то как раз ничего не обещает. Здесь – ничего. Святой, – легкое пожатие плеч, но в голосе ни тени насмешки.

Положение камеры меняется, Чавдарову больше не видно, остается только Паук, его лицо, задумчивый взгляд:

– Так и задумано. Элиато сам отыщет козлищ, пометит их, соберет под свою руку, и совместными усилиями они подготовят тварный мир к гибели. То, что создано Богом, рухнет под тяжестью человеческих грехов. Праведники же попадут к Богу за пазуху, и будет им счастье. Самое смешное, что Артур был бы не против такого исхода. А вот Элиато не верит и не сможет поверить в то, что его деятельность закончится именно так.

– А Олег?

Вот оно! Это имя, человек, о котором говорится в файле, Сила в человеческом облике. Волк! Вайрд итархэ…

– А он никогда не рассчитывал на людей. Только на себя и, как это ни смешно – на фейри. Твой Олег – скептик и прагматик – всю жизнь был окружен множеством самых разных существ и как-то ухитрился втиснуть их в свое видение мира. Черно-белое, как я понимаю, и довольно-таки узкое. Так что с его приходом к власти смертные снова будут предоставлены сами себе. И своей пресловутой свободе выбора.

– Хочешь сказать, он перестанет быть человеком? Совсем перестанет?

И Паук опускает глаза, разглядывая черные, острые ногти:

– Зачем ты спрашиваешь, Малышка? Это же очевидно.

* * *

Нужно было что-то делать. Необходимо. Жизнь перевернулась, все рухнуло, перепуталось, сломалось. От этого больно, так ужасно больно, и нужно что-то делать, потому что… Невозможно оставить все, как есть.

Удар когтями. Хруст разрываемой плоти. Серебряная кровь брызжет в лицо.

Однажды он оставил. Слишком гордый, чтобы просить, – так сказал Змей. Но это неправда. Разве он гордый?

Каскад атак – только ногами! – начать почти с земли, а последнего врага добить ударом в голову. Кажется, это голова? Боевая форма некоторых фейри не позволяет сказать наверняка.

Он же не врал Орнольфу! Никогда не врал! Делал по-своему – да, почти всегда поступал по-своему, если только рыжий категорически не запрещал чего-то, но рыжий ведь не запретил встречаться со Змеем. Сказал, что это опасно – все правильно, это действительно было опасно, кто же будет спорить с очевидным? Но почему Орнольф обвинил его во лжи?

Р-рык не удержать. Поле боя опустело, только эхо отвечает на боевой клич.

И неужели он всерьез думал, что Паук позволит Малышке умереть? Неужели он, наставник Касур, хотел использовать девочку и выбросить, когда станет не нужна? … Майлухт! Брэйн балботх асву!*

Недоумение, непонимание, безнадежная обида. И боль… Так больно! Так страшно, боги…

Передовые посты уничтожены. Паук, покинув свое тело, переместился с Межи в Волшебный мир. Сюда ему было нельзя, здесь обитали только враги, и Орнольф был бы недоволен…

«Я устал от тебя…»

Он снова сказал это… «Я устал…» Это – все? Или еще можно что-то исправить? В прошлый раз… будь он проклят, прошлый раз! – эти слова и все, что было потом. «Я не продаюсь», – это и есть паучья гордость, да? Ложь в каждом слове: Паук, ты торгуешь собой, как…

Есть! Снова есть, кого убивать! Безжалостные нити паутины, жестокие удары, чары, серебро, опустошение, досуха иссушенные оболочки, ненависть, радость, тоска.

Сам виноват во всем. Сам. Орнольф видит то, что видит, и делает очевидные выводы.

Как он посмел?! …

Заткнись! Амэдайн!* [] Что еще он мог предположить? Ты никогда не давал ему повода думать о тебе лучше. Упырь! Шлюха! Красивая дрянная кукла. Сидский выродок. Мразь!

Пожалуйста, рыжий, ну, пожалуйста, не надо!

Паук убегал, захватив добычу.

Наглеца, посмевшего вторгнуться на чужую, враждебную территорию преследовали с отчаянным упорством. Немыслимо, чтобы какой-то человек… невозможно… что он позволяет себе…

Он всегда позволял себе слишком много, и к этому привыкли, но никогда еще не проникал он в Лаэр – безмятежное средоточие мира. Человек не может… а Паук сумел. Значит ли это, что он больше не человек?

Дикая погоня неслась через Лаэр – охота за охотником. Хищная тварь, почти смертная тварь покусилась на одну из высочайших фейри, на Тисэйд, праведную ревность – одну из ипостасей Аданы, ревности вообще. И судьба захваченной госпожи не вызывала сомнений у преследующих Паука слуг и охранников. Судьба ее вызывала ужас даже у тех, кто бояться не мог, поскольку ни одна из ипостасей Страха не служила ни Адане, ни Тисэйд.

С одним лишь устремлением: спасти хозяйку, любой ценой спасти от паутины, погоня влетела прямиком в поджидающую ловушку: на Меже рыцарей-фейри встретила засада.

Паук Гвинн Брэйрэ, уже не спеша, перешагнул грань, разделяющую миры, равнодушно взглянул на безнадежную схватку и, приторочив кокон с Тисэйд на ездового демона, вскочил на спину чудовища. Ради него даже эти неразумные создания готовы были расстараться, с удовольствием принимая облик обычной лошади. Может быть, в другой ситуации слуги Тисэйд и задумались над тем, есть ли пределы для власти красоты, но сейчас им было не до того. Их убивали. И убили очень быстро. Паук Гвинн Брэйрэ сразу предупредил своих союзников, что пленных можно не брать. Ему для еды более чем достаточно было Тисэйд.

* * *

Что ж, казалось бы, ничего страшного. Ну, явится на Землю вайрд итархэ, ну поклонятся ему демоны и духи из тех, кого не принято поминать к ночи, да и днем не стоило бы. Ведь сказано же, что людей это не коснется, так, может, оно и к лучшему, если одно зло будет вытеснено другим.

Меньшее – большим.

Но размеры зла, если о них вообще можно говорить, понятие относительное. Да и… наивно все это, эти рассуждения: тот плохой, а этот – еще хуже. Здесь ведь главное то, как отразятся те или иные события, происходящие в тонких слоях бытия, на жизни обитателей «тварного мира».

Все верно. Однако, с другой стороны, Элиато – зло уже почти познанное. С ним можно контактировать, его можно найти, его, строго говоря, и искать не надо, он сам старательно ищет, собирает людей под свои знамена. Он понятен. Настолько, насколько может быть понятен фанатик-христианин, желающий счастья всем и каждому, стремящийся к тому, чтобы люди жили в мире с собой и собственной совестью.

Владыка Темных Путей, этот самый Волк, которого Чавдарова до похищения называла исключительно по имени, – это совсем другое дело. С ним вряд ли удастся установить контакт. Его не получится найти… это даже не смешно, потому что если верить записям, он уже здесь, на Земле, однако отыскать его никто не может. И главное, по всему выходит, что его-то власть будет несравнима с возможностями «антихриста» Элиато.

Как скажется явление вайрд итархэ на жизни магов? Насколько изменятся взаимоотношения духов и заклинателей? Что произойдет с энергетическими потоками, которыми пользуются псионики? Какие перемены наступят в душах людей?

Ты можешь ответить на эти вопросы, Паук?

Ду'анн алла…

Они не любовники! Вот что кажется самым главным. Это неправильно, очень неправильно, потому что не об этом надо думать, а о том, что диски следует показать специалистам, над ними должны поколдовать аналитики, с этой информацией еще столько работы, а на счету каждый час…

Они не любовники! Хотя ведут себя так, что, казалось бы, не остается места для иного толкования. И… тот поцелуй, свидетелями которого стали почти полсотни ипэсовцев. Боже святый, его до сих пор обсуждают!

Столько людей, увидевших Паука во плоти!

Сейчас Ада Мартиновна почти ненавидела их. И у нее сердце болело при одной мысли о том, чтобы отдать записи… отдать Паука на растерзание сплетникам, психологам, похотливым взглядам, аналитикам – всем!

Это нужно сделать. Обязательно, но… не сразу, ладно?

А Касур, он вообще гетеросексуален. Если верить тому, что они все-таки люди. Уж чему-чему, а своей интуиции полковник Котлярчук доверяла почти безоговорочно. Заклинатель, он без шестого чувства проживет лишь до первого вызова первого духа. А Ада Мартиновна в прошлом году провела тысячный ритуал. Это о чем-то да говорит, не так ли? Интуиция, плюс ежедневные встречи с чародеем, взаимный интерес, довольно быстро развившийся в то, что принято называть «романтическими взаимоотношениями».

Касур – ее любовник, ее, а не Паука!

Но почему же тогда…

Нужно отдать диски.

Телевизор уже закончил бормотать и теперь демонстрировал цветные вертикальные полосы.

Глухая ночь – тяжелая, усталая.

После того, что случилось днем, даже духи, оживляющие ночные часы, наполняющие воздух романтикой, чарами и ужасами, притихли и боялись лишний раз шевельнуться. От этого все вокруг казалось мертвым – и свет в окнах, и небо с неяркими звездами, и океан, который не видно отсюда, из гостиницы, но чье присутствие ощущается в любой точке Владивостока.

Особенно такими людьми, как заклинательница Котлярчук.

Которой сейчас не было дела до мертвой ночи. Дрожащими пальцами вынимала она из конверта очередной диск. Новый. Только что обнаруженный под дверью номера.

В отличие от Маринки, Ада Мартиновна не упала в обморок, увидев Паука без защиты наложенных на его серьгу чар. Она просто потеряла на время способность двигаться, думать и, наверное, даже чувствовать. И поэтому не услышала голоса, сопровождающего запись. Несмотря на то, что голос этот сделал ей предложение, от которого она вряд ли смогла бы отказаться.

Полковнику Котлярчук предложили обменять свою душу на Паука.

Нечестная сделка – за Паука Ада Мартиновна отдала бы и больше. Да вот беда, она вообще не поняла, что именно ей предлагают.

Молча встала, взяла ключи от машины и вышла из номера.

До волшебного дома было два часа езды – вполне достаточно, чтобы одуматься по дороге. В любой другой ситуации – вполне достаточно.

* * *

Звукоизоляция здесь была идеальная. Почти как на студии звукозаписи. И то, что от рыка содрогнулся весь дом, что-то об этом рыке да говорило. В том смысле, что не каждый тигр так может. Или, там лев. Большой, кто-нибудь, в общем. И очень громкий.

Маришку ноги сами вынесли в коридор. Орнольф, она знала, еще с вечера обосновался в одной из гостиных на первом этаже и, кажется, собирался просидеть там до утра. А рычали откуда-то из их с Альгирдасом покоев.

Умный человек на месте Маришки остался бы в своей спальне. Под кроватью.

Но умных в ИПЭ, наверное, не берут.

Она с разбегу влетела в знакомую гостиную. Увидела, что интерьер как-то странно изменился.

Поняла, что это не новые обои, а потеки и брызги красной краски.

Увидела в дверях, ведущих в комнату Альгирдаса что-то… такое…

И поняла, что красное – это не краска. И вот это на полу тоже… не краска. И не кукла. Хотела закричать. Но прямо перед ней оказались вдруг яркие, восхитительно-алые глаза такого насыщенного цвета, что даже цвет крови на полу, на стенах – везде – как-то поблек.

А в следующую секунду Маришку отбросило в сторону.

Она грохнулась на пол и начала потихоньку соображать.

Это Паук… Красные глаза – это Паук. А толкнул ее Орнольф. И, не задерживаясь, страшным ударом в грудь отправил Паука обратно в его покои. Маришка со своего места видела, что Альгирдас метра два пролетел по воздуху, прежде чем влепиться спиной в самурайский доспех. Груда железа свалилась ему на голову. И он не успел подняться, когда Орнольф, такой пугающе быстрый, ударил снова. С размаху – в переносицу.

Таким кулачищем – как молотом.

Насмерть…

Обхватив себя руками за плечи, Маришка смотрела, еще ничего не понимая, просто фиксируя в памяти все, что видит. Как Орнольф методично и все так же быстро, всей тяжестью прижимая Альгирдаса к полу, вонзает ему в вену неизвестно откуда взявшийся шприц. Как тело под ним выгибается дугой, сбрасывая датчанина, освобождаясь… и падая обратно. Как домовые духи безмолвно, равнодушно убирают с ковра… ой, мамочки! Ой… что же теперь делать? Как же… теперь?! Это ведь, Господи, это…

– Ада Мартиновна, – прошептала Маришка, глядя расширившимися глазами на тяжелые от крови, но кое-где оставшиеся чистыми, сохранившие золотистый оттенок длинные волосы заклинательницы.

Духи молча вынесли тело. Большую часть. Остальные собирали… остальное.

– Хельг пил ее кровь? – требовательно и резко спросил Орнольф.

– Что? – Маришка боролась с тошнотой.

– Хельг. Пил. Ее. Кровь? – разделяя слова, повторил датчанин. – Или просто убил? Что ты видела?

– Просто?! – ошеломленно произнесла Маришка. – Просто? Это что, он ее убил? Альгирдас убил Аду Мартиновну?!

– Мариша, – Орнольф выволок неподвижное тело из-под доспехов, – отложи истерику, ладно? Мне сейчас – ну, никак не до тебя. Продержишься часок?

… – Орнольф, – пробормотал Паук. Тихо, почти жалобно, – не уходи…

– Конечно, не уйду, – Орнольф забыл о Маришке, наклонившись к распростертому у кровати телу. – Что ты, Эйни, разве я тебя оставлю?

На пальцах были когти – длинные, как ножи. Они судорожно скребли по ковру. Так дергаются лапы у раздавленного паука. Но Орнольф накрыл ладонью эту мерзкую, нечеловеческую руку, словно вобрал в себя агонизирующую дрожь и, обняв Альгирдаса за плечи, поднял с пола, прижимая к груди. С минуту он так и сидел, укачивая Паука, как будто успокаивал ребенка.

А тот вдруг вывернулся, совершенно не по-человечески, и впился зубами Орнольфу в шею.

Датчанин дернулся и втянул сквозь зубы воздух, но даже рук не разжал, чтобы если не отбросить чудовище, так хотя бы уронить обратно на пол. Зато Маришка снова чуть не заорала. До нее только сейчас дошло, что именно ей грозило.

Заорать у нее не получилось. Воздуха не хватило. А потом кто-то из духов закрыл дверь в комнату.

– Вампир, – сказала Маришка, глядя на Дюху.

– Вампир, – повторила она, взглянув на Макса.

Они уже были здесь. А как же? Когда что-то так ужасно рычит, а кто-то, не подумав, на этот рык несется, куда же деваться славным рыцарям-ипэсовцам? Только бежать следом.

– Можно было догадаться, – пробормотал Макс и добавил, поразмыслив: – Лучше вампир, чем… ну, чем то, что мы думали.

– Госпожа, – подал вдруг голос какой-то из духов, – ступайте в свои покои. Что будете пить: коньяк, водку или прикажете подать что-нибудь на свой выбор?

– Коньяк, – решил за Маришку Дюха.

Потом оба лейтенанта подхватили ее под руки и повели к дверям. Орнольф просил подождать с истерикой? Значит, придется подождать.

* * *

Плотные портьеры на окнах задернуты, чтобы в комнату не проник ни один рассветный луч. Если Хельг не видит солнца, приступы проходят легче.

Только не сегодня.

Орнольф продолжал укачивать Паука, время от времени, касаясь губами его лица.

Следовало расспросить духов о том, как госпожа Котлярчук попала в дом, да еще не куда-нибудь, а в личные паучьи покои. Следовало связаться с ИПЭ и устроить им разнос, чтобы раз и навсегда запомнили, чем заканчиваются нелегальные попытки контактов с Хельгом.

Ада…

Злые боги, она казалась такой осторожной. Такой умницей!..

И была так красива…

Недостаточно красива, чтобы пережить встречу со спятившим Пауком.

Обездвиживающий препарат: пятьдесят процентов – химия смертных, еще пятьдесят – чистые чары. Ничем другим Хельга не пронять.

Белая нежная кожа была, против обыкновения, теплой, почти человеческой.

Орнольф знал, что сейчас каждое движение причиняет Пауку невыносимую боль. Именно невыносимую – иначе черта с два бы он остановился. Когда-то оба решили, что нужно держать под рукой что-нибудь этакое… сильнодействующее. На всякий случай. От души надеясь, что случая не представится.

Действие вот этого, конкретного препарата Орнольф попробовал и на себе тоже. Ну да, дурак! Однако нужно было знать, что чувствует Эйни, когда зелье растекается по его жилам. Всегда нужно знать, какую боль причиняешь тому, кого любишь. Чтобы сто раз подумать, прежде чем сделать это. Чтобы не получилось как сегодня утром.

И не было больше таких рассветов.

Губы в серебре запекшейся крови шевельнулись, и Орнольф разобрал еле слышное:

– Рыжий…

– Не надо, – попросил датчанин, – не разговаривай пока.

– Не уходи.

– Я не уйду, Эйни. Я здесь. Это боль от зелья, не бойся, скоро…

– Не уходи, – повторил Паук. И Орнольф наконец-то понял, о чем он просит. И всей душой пожелал себе немедленно сдохнуть в корчах.

– Я буду слушаться тебя, – прерывистый шепот тупой пилой рвал что-то в душе, – правда буду, Орнольф… делать все, что ты скажешь. Я никогда больше… ничего… если ты не позволишь. Я… злые боги, ну я же и так принадлежу тебе!

– Это все рассвет, – Орнольф не мог больше слышать, не хотел и не собирался слушать, – это рассвет, сердце мое, ты все еще видишь алое солнце. Возвращайся скорее, и мы вместе посмеемся над нами обоими. Паук Гвинн Брэйрэ не продается – это знают все, это даже Змей знает, а уж я-то…

– Все хотят купить меня, – прошелестел Альгирдас, – такая чудная вещица, всем ее хочется, даже Змею, представляешь? – Он тихо рассмеялся, убивая последнюю надежду на то, что это рассветное безумие говорит его голосом. – Четыреста лет назад, помнишь, я думал, ты примешь меня в подарок…

– Эйни…

– …но ты не принял. А сейчас я думаю, что меня все равно кто-нибудь купит. Рано или поздно. Так лучше уж, если это сделаешь ты… Вот. Сказал, – снова короткий смешок. – Я даже на «эйни» согласен. Только не оставляй меня больше, рыжий… Я боюсь одиночества.

В кои-то веки способность находить нужные слова отказала Молоту Данов. Он знал, что сказать, но не представлял, как начать. И в конце концов решительно сообщил:

– Хельг, я кретин…

Альгирдас вывернулся из его объятий, принял сидячее положение и осторожно мотнул головой.

– Бр-р-р… отпускает, – острые зубы сверкнули в гадкой ухмылке: – как драматично, да! Я имел бы успех в театре этого чародея… Шекспира. Что-нибудь трагическое – самое мое. Мне все это виделось несколько иначе, – объяснил он в ответ на обалдевший взгляд Орнольфа, – ну, то есть, я собирался сначала тебя отметелить, а уж потом торговаться. Трогательные мольбы в твоих объятиях – это…

– Не в твоем стиле, – согласился датчанин, – что правда, то правда. Прости меня.

– А чем, по-твоему, я занимался все это время? – Альгирдас вздохнул. – Пока не получается.

Орнольф молча поднялся, взял с полки футляр со скрипкой и положил его на пол рядом с Пауком.

Тот глянул вопросительно, но все же откинул крышку. И уставился на скрипку. Выражение его лица стало… сложным. Орнольф, однако, умудрился не улыбнуться, даже подумав о том, что лицевым мускулам его Эйни крайне непривычно отзываться на те движения души, которые у людей называются «раскаяние», и «осознание себя полным придурком».

Чего там, он сейчас сам чувствовал себя так же, только раскаивался стократ сильнее.

– Забудь все, что я наговорил, – мрачно сказал Паук.

– Вообще все? Пункт о том, что ты будешь меня слушаться, я бы оставил…

– Забудь! – рыкнул Альгирдас. – Значит, это все духи? – он провел по струнам тыльной стороной длинного когтя

Звук получился ужасающий – Орнольфа передернуло.

– Ревность, злоба, жестокость и сладострастие, – подтвердил датчанин, – я их обнаружил, когда ты улетел. Пытался связаться с тобой, но ты не отвечал. И ни одной ловушки под рукой не нашлось. А из артефактов достаточной мощности – только скрипка, да твои мечи. Я решил, что за мечи ты мне голову отрежешь…

– Скрипка мне тоже дорога, – как бы между прочим заметил Альгирдас.

– Но скрипкой сгоряча ты большого урона не нанесешь.

Орнольф сказал это и задумался. Даже ему немедленно пришли в память не меньше десятка способов убийства при помощи скрипки.

– Ладно, я их съем, когда проголодаюсь, – Паук закрыл футляр, – но откуда они взялись?

– От Змея, полагаю. Если я правильно представляю себе то, что между вами произошло… маллэт!* – Хельг, не смотри так! – я же говорю: «если». В общем, Змей, чтоб не поддаться соблазну, вытеснил из себя все, что не соответствует самоощущению Жемчужного Господина, в том числе и этих гаденышей. Если бы в этот же момент он не выкинул тебя сюда, они бы просто вернулись к своим господам. А так, видишь: оказались в доме и прицепились, куда смогли.

– Но почему не ко мне?

– Потому что зараза к заразе не пристает, – проворчал Орнольф. – Ты с утра плохо соображаешь, я уже понял. Не к тебе, потому что это я способен на всякие мерзости, а ты, птаха моя, чист сердцем, и душа у тебя как бриллиант. Прозрачная и твердая. И хрупкая, кстати.

– Ах, я такой чувствительный! – Альгирдас возвел очи горе. – Все-таки мне стоило поколотить тебя перед тем, как болтать всякую чушь. И, кстати, забудь о крови Дигра, любовь моя.

Прежде чем Орнольф успел хотя бы сформулировать вопрос, Паук поймал его руку и продемонстрировал его собственные ногти.

Серебристо-серые. Не слишком приятный цвет, но… при чем тут? … Что?!

– Что это зна…

– Заткнись! – Альгирдас без предупреждения тяпнул Орнольфа за палец.

И оба заворожено уставились на потекшее из ранки густое серебро.

– Одна кровь на двоих, – пробормотал Паук как-то недоверчиво, – ты видишь, рыжий? Не только у меня твоя. У тебя – моя. И будь я проклят, если понимаю, почему это сработало…

Он и так был проклят. Однако на этом совершенно точно не стоило концентрировать внимание.

– Ладно, – в ярко золотых глазах Альгирдаса недоумение мешалось с восторгом, – какая разница, да? Я это сделал. А теперь скажи мне, что за вейлу я убил, и откуда она тут взялась? Это твоя женщина? Надеюсь, ты не очень расстроился? Она же страшненькая была… почти как смертная.

– Да нет… – пробормотал Орнольф, третий раз за утро теряя дар речи.

– Рыжий, – Паук внимательно заглянул ему в лицо, – ты только скажи, я тебе десяток других приведу. Даже, если хочешь, таких же страшненьких.

Время алого солнца прошло, и рассеялись остатки тягостного безумия. Новый день наступил – не самый лучший, и не самый легкий. Столько всего нужно было сделать!

Однако они позволили себе еще несколько минут передышки. И Альгирдас, уже понимая, что творит, сделал еще один глоток крови Орнольфа. Серебряной крови, такого же цвета, как у Тисэйд, иссушенной Пауком несколько часов назад.

Одна кровь на двоих. И кто сказал, что это обязательно должна быть кровь Дигра? Кровь фейри, право же, ничуть не хуже.

 

ЭПИЛОГ

Чтобы добраться до Владивостока они воспользовались ездовым демоном. Время поджимало. Орнольф хотел обыскать для начала хотя бы гостиничный номер Ады Котлярчук, и лучше было сделать это раньше, чем там появится кто-нибудь из смертных.

Демон для разнообразия принял вид мотоцикла, и Альгирдас даже пустил Орнольфа за руль.

Сам он уселся сзади, обвив ногами талию датчанина, и только фыркнул в ответ на замечание, что ездить так мало того, что опасно, так еще и неприлично.

Когда Паука волновали приличия?

Марину и лейтенантов сообразительные духи накачали алкоголем и снотворным, как лучшими лекарствами от стресса. Так что тягостные объяснения удалось отложить, если повезет, то – до вечера.

– Я не имел в виду, – сказал Орнольф, прежде чем тронуться с места, – не имел в виду, что хочу, чтобы Малышка умерла. Просто мне казалось, что эту проблему Волк должен решить сам. До того, как потеряет душу. Кто же знал, что он все забудет?

– Эй, – Паук сзади куснул его за ухо, – я только что пил твою кровь. Не нужно ничего объяснять. Поехали!

А в пустом номере, забытый на столе открытым, стоял ноутбук. И, в отличие от Ады Мартиновны, Касуру с Пауком не потребовалось много времени, чтобы сообразить, кто именно был шпионом Адама Элиато. Кто вел съемку. Кто мог проследить за почти любым моментом их жизни, слушать любые разговоры, приходить и уходить, когда вздумается.

– Тилли, – недоверчиво усмехнулся Альгирдас.

– Никогда не любил кошек, – соврал Орнольф. – Но ты же не заметил в нем ничего особенного.

– В котенке – ничего. Могу поспорить, я и сейчас ничего не замечу. Если где-то в зверушке спрятана человеческая душа, нужно быть ангелом, чтобы ее отыскать.

– Например, душа Лизютина, – Орнольф собирал диски, – унгана, которого ты съел. Элиато вполне мог распорядиться ею таким образом. А Лизютин умер где-то за полчаса до того, как Малышка нашла Тилли.

Они посмотрели друг на друга. Вопрос: «что делать с котенком» не нуждался в том, чтобы быть озвученным.

– Сентиментальные идиоты, – проворчал Молот Данов, отводя взгляд, – проще всего придавить зверушку по-тихому. У тебя же нет знакомых ангелов, чтобы отдать им Лизютина отдельно от кота.

– Значит, будут, – напевно проговорил Паук, взглянув на Орнольфа сквозь ресницы и улыбаясь так, что сердце у датчанина забилось с перебоями, – согласись, рыжий, и от проклятия есть польза.