Говорят, цель лишает свободы. Взыскующий иноческого жития, еще в миру подвизавшийся в бдении-пощении, а особенно в чтении святоотеческих писаний, твердо знает и тем самым заведомо себе и Промыслу предписывает: главное в монашестве – нерассеянная молитва, соединяющая с Богом. Молитва же требует уединения, тишины, покоя и времени – ни один монастырь не дарит этих привилегий прежде, чем насельник, вернее, насельницавыработается, постареет, поболеет; в любом случае новоначальным на такой расклад надеяться не стоит.

Рассказывают про одного архимандрита, юношей вознамерившегося поступить в Псково-Печерский монастырь. Первым послушанием ему определили уборку туалетов – он оскорбился и со словами «я молиться пришел, а не г… возить!» покинул славную обитель. Может быть, он не слышал об Иоанне Дамаскине, исполнявшем это послушание в течение двух лет, ни о епископе Афанасии (Сахарове), тоже, по странному сближению, великом церковном гимнотворце, который многие годы в лагере бессменно состоял ассенизатором.

Всякий новоначальный, намеревающийся не «попытать счастья», а всерьез проходить монашество, оказывается в обстоятельствах, прямо противоположных собственным ожиданиям и отнюдь не способствующих возвышенным порывам: тяжелая работа, перенаселенная келья, бездарное начальство, абсурдные приказания, глухое непонимание… бывает и настоящее преследование, которое порой невозможно понять и объяснить, потому как ведь от своих, от православных, единомысленных и даже монашествующих.

«Как христианский младенец крещается водой и Духом, иначе не может быть христианином, так и младенец-монах крещается крестом – иначе не может быть монахом», – сказал в видении послушнице Марии Сам Спаситель во время неожиданных скорбей, обрушившихся на нее из-за клеветы, порожденной завистью. А горячо любимая, благородная и добрая игумения, зная правду, всему поверила – почему? Почему столько издевательств и клевет понес от архиерея, притом хорошего же человека, митрополит Филарет (Амфитеатров)?

Каждому из нас предстоит осуществить переход через бурное море жизни, временами черное и мрачное, и желательно свершать свой путь без удивления, т. е. без сетований и стенаний.

Почему в Оптиной, в той Оптиной, в непосредственной близи от моря света и тепла, согревавшего всю Россию, мучился всеми забытый голодный и холодный отрок, будущий старец Гавриил (Зырянов)? Почему, в конце концов, ожесточил Господь сердце фараона? Конечно, чтоб не скоро забыли цену избавления; чтоб познали верность Господа и истинность Его обетований; чтоб испытали, сколь безгранична и могущественна Его милость к избранным Своим, трусливым, малодушным и жалким; наконец, чтоб помнили – самим, не имея ни средств на выкуп из плена, ни сил на борьбу, ни организации, ни единства, не сделать бы и первого шага.

Фараон в книге Исход выступает не просто как царь, правитель – согласно египетским верованиям он считался воплощением верховного солнечного божества Амон-Ра. Как ложный бог, фараон олицетворяет всю богоборческую сущность мира, всё зло, воюющее на Бога истинного. Побеждает фараона Сам Господь; народ же может только следовать за Ним, туда, к Чермному морю, за которым – свобода. Так каждому из нас, по выражению святителя Григория Нисского, предстоит осуществить переход через бурное море жизни, временами черное и мрачное, и желательно свершать свой путь без удивления, т. е. без сетований и стенаний.

Мы пережидаем скорби как нечто временное, как препятствия на пути, между тем они и есть путь, так нам суждено. Можно уйти в пустыню, скрыться от людей, спрятаться от государства, политики, культуры, но некуда сбежать от себя: ибо призваны мы восходить к Небу по вертикали, а отягощающая горизонталь – самость наша, внутренняя запутанность, связанная с наследственностью и воспитанием, с ошибочными психологическими, социальными, нравственными установками.

Опрометчиво и глупо сводить истоки и смысл страданий только к возмездию за грехи; уместно лишь склониться в благоговейном молчании перед сей неразгаданной тайной. Но если и уподобимся мы апостолу Павлу, который все почитал сором и тщетою ради превосходства познания Христа Иисуса, это будет не скоро, а пока наше сердце вопит, оно желает возвести прочные кущи на Фаворе и миновать Голгофу; оно требует определенности, каких-то рамок и норм или, в конце концов, хоть объяснений, за что и почему.

К нам обращен вопрос: можете ли пить чашу, которую Я пью? Теория, говорил, кажется, святитель Феофан Затворник, придворная дама, в словах и действиях ее всё кажется так просто, мило и естественно, а практика – медведь в лесу, который при неумелом с ним обращении может и спину сломать.

И все-таки Бог в какое-то время полагает нужным оставить нас с медведем наедине. Святой Максим Исповедник насчитывает четыре главных вида оставления Божия: промыслительное (которому подвергся Христос), испытательное (пример Иова и Иосифа, чтобы явить их мужество и чистоту), воспитательное (апостол Петр) и по отвращению (иудеи); все оставления спасительны, исполнены благодати и человеколюбия.

Господь так возвышает Свое творение, что одаряет его сродностью с Собой, благородным правом соучастия в Своем служении, в Своей борьбе со злом, в Своем страдании: нам дано ради Христа не только веровать в Него, но и страдать за Него. Именно страдания подтверждают наше звание детей Божиих и сонаследников Его небесной славы.

Пусть тем, кто жаждет удовольствий и сластей, Крест кажется знаком подавления, мрака и ужаса; для христианина Крест – апогей, цель восхождения, высшая точка земного бытия. «Человечески глаголя, иногда очень тяжело и больно бывает, очень скорбно. Но ведь и Владыка наш, как Сын Человеческий, воздыхал: прискорбна есть душа моя до смерти».

Опрометчиво и глупо сводить истоки и смысл страданий только к возмездию за грехи; уместно лишь склониться в благоговейном молчании перед сей неразгаданной тайной.

Но действительно, больно же! Сердце соскальзывает с острой иголки христианства, потому что я не хочу страдать (Розанов). Сатана хорошо знает об этом и лжет: я люблю тебя и ничего от тебя не требую… и я помогу тебе. Сегодня он избрал новую для русских тактику: разностороннее бытоулучшение, стремящееся к равенству всеобщей сытости как пределу мечтаний; чего не добился насилием, достигает путем фальсификаций и компромиссов.

Евангелие не знает слова счастье. Благоденствие и нега ослабляют мышцы, убаюкивают и лишают мужества, и вот большинство предпочитает Истине любое иное подходящее верование, не угрожающее комфорту, а православные грезят об уверенно-покойном мирном житии под эгидой могучей монархии, хотя и не смолкают пророчества о грядущих преследованиях и конце света.

«Какой смысл гонений на служителей Христовых, ссылок, тюрем? – писал из заточения архиепископ Онуфрий (Гагалюк). – Гонения – крест, возложенный на нас Самим Богом, и нужно нести его, быть верным долгу своему даже до смерти…» Одно время он сидел в тюрьме среди воров и убийц, и эта атмосфера не возмущала его, но даже умиляла, как повод для воспоминания своих грехов, вольных и невольных, и для радости о чаше страданий, которой сподобил Господь.

Гонения посылаются для испытания нашей верности Богу, и за твердость ожидает нас венец жизни; они попускаются как повод для христиан разобраться со своей верой и определиться с принадлежностью к овцам или козлищам. Гонения наступают, когда воцаряется теплохладность, лень, равнодушие к правде, в народе или в отдельно взятой душе; поэтому гонение может быть индивидуальным. В пресыщении и удобстве мы любим подискутировать о последних временах, но совсем не осознаем их как личную опасность, как страшный духовный риск, как выбор между вечной жизнью и вечной смертью.

Мало кто интересуется опытом новомучеников, наших, родных, от нихже мы по крови. «…Предаюсь воле Божией: если иногда временами скорблю, но не унываю, если иногда изнемогаю физически или нравственно, но не отчаиваюсь, никогда, с Божьей помощью, не ропщу…». Священномученик Афанасий писал эти строки на Беломорканале, в удушающей атмосфере наглости, хамства, черствости, доносов, окриков, оскорблений, цинизма, блатного жаргона, изнуренный постоянным кашлем, в пятьдесят лет признанный даже лагерными медиками инвалидом, обобранный до нитки уголовниками, лишенный не только священных книг, но и любого чтения, хоть газет… Но подробности каторжного жития мы узнаем только из его заявления на имя наркома внутренних дел: святитель подавал его ради других, желая указать палачам на причинение излишних, никому не нужных и советской власти никакой пользы не приносящих страданий. В письмах же его неизменно: «Я, по милости Божией, здоров, сравнительно благополучен и, как всегда, благодушен…».

Сегодня молодежь в монастырях, вследствие домашней изнеженности, мучается из-за не той еды, недосыпа, усталости тела, непривычного к физическому труду, а главным образом, ущемлений самолюбия, к которым общежитие дает множество поводов, и искренне не понимает минувшей жестокой эпохи: это какой-то сюр! – воскликнула одна послушница; слезы и кровь ХХ века от понятий ее поколения так же далеки, как татарское иго или война с Наполеоном. Увы, многие, даже в Церкви, не знают, в какой стране живут, и не желают знать: прошлое прошло, сейчас гонений нет, и бесценный опыт российских новомучеников остается невостребованным. Мотивы Нерона или Диоклетиана оказываются доступнее для современного сознания; неужели из-за давности и сказочной условности?

Юности еще и теперь свойственны восторженные представления о будущем, идеализм, бескорыстие и желание подвига; когда еще и постигать, что скорби и страдания – величайшая ценность христианства: «Если придется нам питаться хлебом слезным… да не отступает наше сердце от Господа! Христос всегда будет растворять радостью чашу печалей наших». Плачевна судьба тех, кто не желает понимать смысла дарованного от Бога бытия.

Пусть тем, кто жаждет удовольствий и сластей, Крест кажется знаком подавления, мрака и ужаса; для христианина Крест – апогей, цель восхождения, высшая точка земного бытия.

…Священник-зек, трепеща, перешагнул порок барака: в синеве табачного дыма плавал густой мат, стучали костяшки домино, а сидевший по-турецки на нарах владыка Афанасий деловито бросил новоприбывшему: «Глас такой-то… тропарь…»; посреди ужасающего бедлама он ежедневно совершал богослужение. Читали этот эпизод, и одна сестра разрыдалась, потом объяснила, наедине: я тоже так хочу… так жить!.. и снова заплакала.