По разным причинам клинических на сегодняшний день в монастырях совсем (или почти) не осталось, но душевнобольных сколько угодно, не в медицинском, а в прямом смысле слова – людей с больной душой. Их на земле становится все больше, пропорционально предвиденному Господом оскудению любви. Способность к любви некоторые философы-моралисты считали единственным источником духовно-творческих, познавательных и эмоциональных резервов личности, а притупление этой способности – главной причиной психических аномалий, поскольку нарушение самого важного закона, обусловливающего существование человеческого рода, влечет за собой столь же катастрофические последствия, как и нарушение законов природы.
Но человеческая любовь – только частица всегда и везде действующей любви божественной, акт сознательного или бессознательного стремления к Богу, иначе она остается всего-навсего временным, неустойчивым, зависящим от тысячи причин предпочтением и по любому поводу легко испаряется. Неудивительно, что в обезбоженной советской атмосфере несколько поколений, лишенных благодати церковных таинств, разучились любить даже собственных детей и, соответственно, несколько поколений не имеют опыта христианской любви – с ее жаждой умалиться, послужить, положить душу за други своя.
Ничего не поделаешь, монашество – барометр, который, стоя в уединенной комнате, со всех сторон замкнутой, с точностию показывает состояние погоды на улице; на нашей улице сегодня общество потребления, что-то вроде капитализма, с одним очевидным для живого индивидуума преимуществом – богатством выбора. Насладившись десятками сортов пива, сыра и колбасы, бывший советский человек всё ещё не преодолел острого желания наверстать упущенное; он грезит теперь достойным существованием, чтоб как у них; берёт реванш десятилетиями официально отвергаемое мещанство, буржуазный дух, предпочитающий инстинкт разуму, силу – морали, видимое – невидимому.
В монастырях душевнобольных сколько угодно, не в медицинском, а в прямом смысле слова – людей с больной душой. Их на земле становится все больше, пропорционально предвиденному Господом оскудению любви.
Между тем сколько бы мы ни старались поудобнее устроиться в подлунном мире, проблем не становится меньше; и при самом гуманном политически и благополучном экономически строе человека неотвратимо подстерегают неудачи, испытания, болезни, разочарования; но, похоже, никто уже не хочет жить, чтоб мыслить и страдать; побеждает публичный разум, сплоченная посредственность, господин обыватель. Его цель не думать и познавать, а непрерывно получать удовольствие от обеспеченного, защищенного, беструдного и хорошо бы бесконечного земного существования.
Это он диктует массовые вкусы и устанавливает шкалу ценностей под лозунгом «нет ничего дороже человеческой жизни», т. к. сражаться и умирать ни за истину, ни за родину не хочет. Это он под личиной политкорректности упраздняет этические нормы, ограничивающие разгул плоти, и впаривает либеральные стандарты, на деле оборачивающиеся диктатурой греха. Это он открывает магазин «Эгоист» и рекламными слоганами типа «Найди время для себя!», «Это – моё!» и «Я этого достойна!» внедряет в сознание диктат самого примитивного и пошлого себялюбия. Приплыл и к нам массированный прагматизм, давно поразивший западный мир, диктующий свести прекрасные порывы к двум действиям: зарабатывать и тратить, чтобы наслаждаться.
А с обывателем не поспоришь, ибо он гнездится в каждом из нас. Будто ничего не осталось в русских генах от предков, которые, на протяжении шестнадцати веков простираясь лишь ввысь и вглубь, преимущественно спасались, ради Царства Небесного, высшего и единственно ценного блага, пренебрегая бытом, всегда, независимо от достатка, неустроенным, претерпевая свою историческую судьбу, пока царь Петр, пожелав выстроить вместо святой Руси великую Россию, не принудил к обмирщению, заставив решать практические задачи, работать ради земного, удовлетворять потребности, приобщаться к информации в газетах и веселью в комедийных анбарах.
К началу ХХ века, в расцвете цивилизации, воля к благополучию, сбросив гнет религии, решительно восторжествовала над волей к святости, обеспечив позорный февраль, а затем октябрьский переворот. Русская душа, с горечью отмечал о. Сергий Булгаков, совершенно особая эолова арфа, но она резонирует не только на пение ангелов в небесах, но и на звериный лай комсомолов.
По всему миру человек мыслящий, Homo sapiens, давно сдал свои позиции; ему на смену пришел Homo ludens, человек играющий, заполняющий время какой-нибудь ряженой видимостью, формой, лишенной реального содержания, т. е. служения: он играет в политическую партию, в необременительную религию, в дворянство, в казачество, в рулетку.
Никто уже не хочет жить, чтоб мыслить и страдать. Побеждает публичный разум, сплоченная посредственность, господин обыватель. Его цель не думать и познавать, а непрерывно получать удовольствие от обеспеченного, защищенного, беструдного и хорошо бы бесконечного земного существования.
Утрачивается способность читать, а с ней и русская литературная речь; ее с наглой напористостью теснит убогий по словарному запасу и глумливый по стилю язык, подходящий для выражения коротеньких мыслей и хихиканья: низкая душа не вмещает ничего возвышенного, благородного, небесного; этот стеб крайне примитивен, зато понятен всем черпающим интеллект в телевизоре и заимствующим способ самовыражения в тюремном жаргоне.
Увы, и монастырская молодежь из-за крайней бедности гуманитарного кругозора и словарного запаса страдает немотой; трудно рассказать о себе, своем состоянии; невозможно сформулировать вопрос, чтобы получить правильный ответ и с ним помощь. А ведь всего-то и нужно: осознать ущербность, ощутить свое безобразие и тогда получить стимул к росту, ибо человек приобретает новые знания в той мере, в какой отваживается признать свое невежество.
Насаждается и культивируется острый интерес к плотской любви, которая, впрочем, теперь носит название сексуальной проблемы. Чистота утрачивается уже в раннем детстве, когда невинная душа, открытая миру, доверчиво впитывает уродства современной культуры: нет фильма без откровенных сцен, похоть возбуждается рекламой, модой, журналами, романами. Одна девочка восемнадцати лет, придя в монастырь, без особого смущения признавалась, что даже обнаженный на Кресте Спаситель вызывает у нее нехорошие мысли. Женщины за пятьдесят, приезжающие вроде как с намерением монашествовать, наряжаются, сверкают побрякушками, украшаются затейливыми поясочками, рюшечками, манжетиками.
Положим, бес блуда, черный отрок Антония Великого, всегда был смертельным врагом монаха: «Лавсаик» упоминает об иных, которые, несмотря на строгость пустыни, впадают в распутство; однако в том же IV веке участь блудника была, из-за общественного мнения, весьма незавидной: «От него бегут в домах, отвращаются в собраниях; он оскорбление для сближающихся с ним, предмет презрения, позор для родственников, печаль родителям, повод для шуток и смеха соседям; его отвергают при попытках жениться» и т. д., а теперь распущенность не только перестала компрометировать, но, напротив, широко используется для саморекламы через прессу и телевидение.
Человек приобретает новые знания в той мере, в какой отваживается признать свое невежество.
Нравственное бесчувствие, к сожалению, неизбежно просачивается и в церковную среду: дешевое политиканство ярко проглядывает в отношении к иерархии, воспринимаемой по стандартам традиционной советской вражды к начальству как к источнику запрета, репрессии и обмана: такой настрой подрывает самые устои православия с неотъемлемым доверием и послушанием не только епископу как главе церкви, как власти от Бога, но и всем поставленным управлять, без чего немыслимо преемство и охранение церковных и монастырских традиций.
Христианство воспринимается в стиле эпохи: какие-то отрывки, сегменты, блики; культурный ценз убого односторонен: молодое поколение научено от СМИ флиртовать, хамить и сквернословить, но способно ли к благородству, доверию, верности и терпению? Характерна тенденция установить с Богом простые рыночные отношения, всему назначить цену: сорок поклонов, три акафиста, две кафизмы, Ты – мне, я – Тебе, нахально намереваясь обойти не нами установленный порядок: долгие годы, упорный труд, сокрушение, слезы.
Дело не в традиционных пороках – люди и во времена апостола Павла бывали самолюбивы, сребролюбивы, горды, надменны, злоречивы, неблагодарны, нечестивы, недружелюбны, непримирительны, невоздержны, жестоки, наглы, напыщенны… – а в степени захвата души; интенсивность зараженности этими грехами заставляет предположить, что не за горами конец, завершение истории, когда мера целесообразности существования человечества будет исполнена и отпадет нужда в дальнейшем бытии мира.
Характерна тенденция установить с Богом простые рыночные отношения, всему назначить цену: сорок поклонов, три акафиста, две кафизмы, Ты – мне, я – Тебе, нахально намереваясь обойти не нами установленный порядок: долгие годы, упорный труд, сокрушение, слезы.
С другой стороны, нелепо, уподобляясь атеистам, представлять историю христианства в аспекте неотвратимого убывания веры, вытесняемой наукой, прогрессом и людскими пороками; вряд ли существовала эпоха, стопроцентно удобная для спасения. У нас нет права ни ругать своё время, ни желать другого: мы родились на этой земле не затем, чтоб бездумно коптить небо в ожидании смерти, а чтоб исполнить свое предназначение, решить свою задачу в свой исторический момент. Не случайно Промысл выбрал его для нас.