Монархическое устроение общежительного монастыря сложилось в древности, когда игумен не только пользовался единоличной и безграничной властью, но и назначал себе преемника. Завещание не всегда оказывалось удачным, но не только поэтому абсолютизм настоятельского правления с течением времени претерпевал ограничения. По уставу преподобного Венедикта аббата избирали, правда, потом он оставался им пожизненно; на Афоне дикея уравняли в правах с собором старцев, в сущности, подвергнув зависимости и контролю.

Аналогичные опыты предпринимались и у нас: при кончине преподобного Феодосия Печерского братия, вопреки его совету, поставили в игумены Стефана, но через три года переизбрали, и он вовсе покинул монастырь. История, увы, знает массу подобных примеров: голосовали обыкновенно за того, от кого ожидали послаблений, кому надеялись навязать свою волю, а впоследствии чуть что не так – шантажировали, угрожая увольнением.

Демократия, может быть, где-то и уместна, только не в семье; равноправие между родителями и детьми, будь оно возможно, оказалось бы в высшей степени неполезно. Так и в семье монашеской: насельники, ничего не предпринимая без благословения, все равны между собою, спаянные взаимной обязанностью – ради Христа, а не по страху или иерархическому почтению. На Руси, по крайней мере, никогда не практиковалось обожествление власти или преклонение перед ней как таковой; как братия, так и игумен подчиняются единому божескому закону.

Настоятель же – не владычествующий тиран, а отец; более того: следуя завету преподобного Серафима, настоятель должен уподобиться благоразумной, чадолюбивой матери и жить не в свое угождение, а в угождение детей, немощи их сносить с любовью, к слабостям снисходить, болезни греховные врачевать пластырем милосердия, падших подымать с кротостью, замаравшихся скверною порока тихо очищать, всеми способами утешать их и со всех сторон ограждать мир и покой их, чтобы никогда не было слышно малейшего их вопля.

В свете таких представлений можно вообразить, какие болезненные и скандальные катаклизмы скрыты за синодальными постановлениями о перемещении игумении А. в монастырь Б., а игумении Б. в монастырь С. Каково для семьи сменить мать?

Из правил Василия Великого все уставы переписывают запредельные требования к личности главенствующего; ему подобает благоразумие, постоянство, строгость жизни, рассудительность, дальновидность, умение руководить; он обязан быть сведущим в Божественных писаниях, не рассеянным, не сребролюбивым, безмолвным, боголюбивым, не гневливым, сильным в назидании, не тщеславным, не высокомерным, великодушным, кроткого нрава, смиренного сердца, почтенного возраста; добродетели должны стяжать ему такой авторитет, чтобы слова его и дела могли заменить для остальных закон и правило.

В семье монашеской насельники, ничего не предпринимая без благословения, все равны между собою, спаянные взаимной обязанностью – ради Христа, а не по страху или иерархическому почтению.

Самое поразительное, что такие действительно были! Лучшие руководители получались, конечно, из тех, кто к власти отнюдь не стремился, а наоборот, желал уединения и тишины, как Феодосий Великий, отдавший пустынножительству тридцать лет. Эта закономерность особенно ярко проявилась в России; на Западе дисциплинированная армия монахов подчиняется не столько начальнику, сколько системе раз навсегда утвержденных правил, обеспечивающих незыблемость организации.

У нас же всё начинается и кончается личностью игумена – обитель цветет и благоухает, когда во главе ее настоящий монах, духовный пример для всех, живая икона, свидетельствующая об истине.

Разумный человек никогда не захочет стать настоятелем.

Кто из монашествующих, покинувших мир в поисках беспопечительного жития ради единого на потребу, может желать игуменства, «наполняющаго сердце бревнами, кирпичами, известкою», ввергающего в водоворот нескончаемых ежедневных земных хлопот? Кто по доброй воле взвалит на себя бремя необъятных забот о большой пестрой семье, чтоб хватало еды, одежды и обуви по погоде, чтоб тепло, светло и уютно, чтоб кроватки, столики, шкафчики, коврики, занавески в кельях, чтоб росли огороды и плодоносили сады, чтоб коровы доились, а куры неслись, чтоб запасти на зиму сена, топлива, картошки, овощей, чтоб имелись средства реставрировать храм, возводить ограду, ремонтировать дома, всё это при условии нормального течения жизни, а если вдруг бедствие?

– Ночью котел электрический загорелся, под жилым корпусом, – рассказывала матушка С., – по горячему полу обнаружили; когда прибежали, в подвале уже потолок занялся, а я… будто окаменела, стою в дверях и ничего сообразить не могу… Сестра одна рванулась мимо меня и выключила рубильник. А когда паралич кончился, ужас охватил: как я могла! Вдруг бы она погибла или обожглась! Какое безумие, как я могла согласиться на начальство! М. хотели назначить, она сбежала в другую епархию и живет спокойно, а я от кошмара до кошмара: то бык на скотницу напал, то грибники заблудились, то кухарка кастрюлю с горячим супом на ногу уронила…

А истерики, ссоры, скандалы! А побеги, уходы! Смотрю иногда на них – славные девочки, хорошие, но ни в одной не уверена, что завтра не хлопнет дверью, и как пережить утрату? Всякий раз крушение, горе! Авессалом, Авессалом, сын мой Авессалом!

Но хозяйственные попечения, говорят уставы, совсем не главное; самое ответственное, утверждает Василий Великий – бдеть о спасении душ, готовясь дать о них отчет. «Паси овцы Моя! О Боже! Мне ли пасти?..» – восклицала по назначении игумения Мария (Тучкова). Как именно бдеть, как именно пасти, не знает никто. На монашеском съезде 1909 года из самых благочестивых соображений приняли смехотворную резолюцию, предписывающую настоятелям проводить беседы с насельниками по три раза в день, чтобы поднять уровень воспитания.

Лучший и единственный способ воспитания состоит в самоотверженном, бескорыстном и честном служении Богу на своем послушании.

Не говоря уж о неотложности иных монастырских дел, кроме поучений, разумно ли столько силы ожидать от разговоров с себе подобным! Случается, конечно, проповедь вдохновляет, воодушевляет, однако действует совсем не риторика, а подлинность веры, совпадение правильных слов с делами наставляющего, опаляет пламя его сердца. Но возможно ли гореть и зажигать по три раза в день? Лучший и единственный способ воспитания состоит в самоотверженном, бескорыстном и честном служении Богу на своем послушании.

Настоятелю приходится испытать участь Моисея, проповедующего светлые истины жестоковыйным людям, слепым и непокорным; что ж поделать, пророк слышал голос Бога, а они нет. «Я пекусь о тебе более тебя самого», – говорил игумен авва Серид одному из вверенных ему братьев. «Стараюсь многими поучениями сеять в вас словеса Божии, но сердечные ваши нивы остаются в прежнем виде и не зреют в совершенство добродетелей», – сокрушалась преподобная Евфросиния Полоцкая; а мать Ф. кричит иногда: любовь проявляется и в гневе, отражающем страдание любящего сердца; Господь брал в руки плеть по той же причине.

«Дунюшка, – робко заискивала игумения Мария, – я тебя звала, приметя в тебе что-то необыкновенное, но ты, не знаю почему, осталась при себе…». Это при себе замечательно иллюстрирует старинное наблюдение: озлобившийся брат неприступнее крепкого города. Трудностями окормления матушка делилась с владыкой Филаретом, и он сочувствовал, эффективных рецептов не предлагая: «Как ломиться в дверь сердца к ближнему, когда ее не отворяют?».

Аристократка, блиставшая в светском обществе живостью характера и остроумием, привлекавшая сердца искренностью и пылкостью нрава, она после пострига провозгласила: «Я вам теперь крепостная слуга!.. Сестры, я у ног ваших… любите любящую вас всех!». Любовь была потребностью и прибежищем ее измученной души, любовь считала она единственным оружием и аргументом в управлении, и никогда, несмотря на боль от ответной холодности и равнодушия, не сошла с позиции: «Насколько любим начальник обители, настолько он и полезен».

Но приверженность любви окружающие отождествляют с излишней мягкостью, нерешительностью, дефектом воли. Люди садятся на шею, не умея ценить плодов снисходительности и смиренномудрия, – сказал святитель Григорий Нисский; посему иные начальники, равняясь по ситуации, с подачи Дейла Карнеги прибегают к хитроумным маневрам.

Один настоятель, выделявшийся даже среди настоятелей холеностью и роскошеством одежд, просвещал другого, еще не столь самодовольного: заметь, сделаешь человеку пятьдесят, сто пятьдесят раз хорошо и только один раз против шерсти – всё, ты плохой, а попробуй наоборот – станут в рот смотреть в ожидании милости. Наставляемый обозвал учителя иезуитом, но призадумался, ибо есть, есть в его словах правда, подтверждаемая горькой иронией апостола: вы, люди разумные, охотно терпите неразумных: вы терпите, когда кто вас порабощает, когда кто объедает, когда кто превозносится, когда кто бьет вас в лицо.

– Владыка говорил, может, шутя, – растерянно жаловалась матушка Е., – признак порядка в обители – ненависть к начальнице. Но я так не могу… Она рассказала о впечатлении, пережитом еще в послушницах: как-то всем монастырем ездили в областной центр, сестры в автобусе, а игумения с водителем на форде; был праздник, архиерейское богослужение, потом прием. Сестры ждали: благочинная не решалась без высшего распоряжения скомандовать шоферу ехать домой. Двое вышли подышать и наткнулись на матушку; она шла в сопровождении какого-то священника, веселая, смеялась – и вдруг при виде сестер ее лицо вытянулось, радость моментально улетучилась: «Чего шляетесь! Почему вы еще здесь!»

Е. и через десять лет не забыла, какое испытала гнетущее чувство, наблюдая в окно эту сцену: «Ведь мы до трех часов сидели в автобусе голодные и холодные, пока она пировала!»

Был в XIX веке в Спасо-Яковлевском Ростовском монастыре кроткий архимандрит, выходец из крепостных. Обходился без прислуги, даже полы в келье мыл сам, работал в саду, на кладбище. Случались эпизоды, свидетельствовавшие о его прозорливости. Братия же, естественно, не уважали смиренного старца, потешались над его простотой, обижали. Издевались и над Симеоном Новым Богословом, намучившимся в роли настоятеля, высмеивая его слишком возвышенные идеи, которых, конечно, воспринять не могли; дело кончилось открытым бунтом, едва не дойдя до рукоприкладства.

Часто приверженность любви окружающие отождествляют с излишней мягкостью, нерешительностью, дефектом воли. Люди садятся на шею, не умея ценить плодов снисходительности и смиренномудрия.

Архимандрит Лаврентий (1808–1876) оказался, по заключению митрополита Филарета (Амфитеатрова), слишком добр для Киево-Печерской лавры: казначея обвинили в растрате, возмущение старшей братии рикошетом ударило по настоятелю; укоряя себя в недостатке строгости и размышляя о воле Божией, он увидел в небесном свете преподобного Феодосия, который предсказал ему смещение, но добавил: ты верно исполнил заповеди Христовы в твоем начальстве у нас, за что и Господь тебя помилует.

Разве заповеди Христовы не одни и те же для всех, как и монашеские обеты? Разве не к начальствующим обращены слова: «Кто из вас больше, будь как меньший»? Святитель Кирилл Туровский наставлял Печерского игумена Василия: «С трезвением подражай Христову житию; Господь равно всем апостолам всё подавал, и ты имей общее со всею братиею; общий с нею у тебя Бог, общая да будет любовь, общее воздаяние, общие венцы».

Прирожденный настоятель о. Моисей, которому Оптина пустынь обязана ее прекрасным и, увы, неповторимым духовным обликом, умелый строитель и рачительный хозяин, считал главенство свое всего лишь волей начальства; а я, говорил, просил и прошу у Господа Бога одного – чтобы быть мне монахом.

А это значит считать себя одним из послушников, стараться о пользе братства, забывая о личных амбициях и обидах: «Приходится и кошке поклониться в ножки», вздыхал архимандрит Антоний (Медведев), управлявший Троице-Сергиевой лаврой; это значит ничего не тратить из монастырской казны на себя и не присваивать себе никакой выдающейся роли, уповая единственно на Господа, а не на свои распорядительские способности; это значит не ожидать благодарности, признательности или простой справедливости. Если всего в достатке, стало быть, Бог дал, рассуждают насельники, аще же не насытятся, то поропщут, разумеется, на настоятеля.

Это значит носить детей на руках молитвы, любить не всех оптом, а каждого, каков он есть, горячего и теплохладного, умного и не очень, работящего и ленивого, здорового и больного, спокойного и скандального, не выделяя никого; это значит терпеть чужие немощи, сносить досаждения и оскорбления, не смея мстить и гневаться; «ох, дак и пошлют… и пойдешь…» – разводит руками смиренный и рассудительный о. С.; сказано же: поливающий есть ничто, а всё Бог возращающий.

– Начинай! – вымолвил Оптинский архимандрит Исаакий (Антимонов), когда взбесившийся рясофорный нахамил ему и уже занес кулак ударить, а о. Моисей, его предшественник, все годы своего правления терпел клеветы и даже на пороге смерти вынужден был писать архиерею объяснение по поводу очередного братского доноса. Святитель Игнатий, знакомый с настоятельством не понаслышке, писал именно ему о некотором удобстве трудной должности: от начальства плюхи, от братии плюхи, от приходящих плюхи; на плюхах спастись можно!

Кто-то справедливо назвал игуменство почетным рабством; избавиться от него, конечно, несложно: уходили преподобные Сергий Радонежский, Стефан Махрищский, Пафнутий Боровский… Знаменитый старец Клеопа, ученик Паисия Величковского, несомненно духовная, глубокая личность, желая уединения и тишины, трижды тайком покидал свою обитель; каждый раз неведомым образом удостоверялся в отсутствии на то воли Божией, возвращался и после тяжкой епитимии от архиерея, в виде даже ареста и кандалов, водворялся на настоятельское место в Покровской пустыни.

Чего только не испытал преподобный Корнилий Комельский! Братия покушались даже убить его; несколько раз кроткий игумен уходил куда глаза глядят, но всегда возвращали, апеллируя даже к великому князю. А преподобного Трифона Вятского недовольные строгостью устава братия изгнали из монастыря в Хлынове (Вятке); тридцать лет он скитался, а перед кончиной пришел к вратам родной обители и испросил дозволения в ней умереть.

Сочувствовать настоятелю не принято; братия то тем, то другим недовольны и завидуют сану, не понимая бремени, соединенного с саном; притом судят же по себе, поэтому особенных достоинств в человеке вышестоящем в самом деле не замечают. Савву Освященного, из жития которого вошло в богослужебный обиход выражение земной ангел и небесный человек, что, на руках носили? О нет, требовали от патриарха другого игумена, т. к. «Савва груб». Преподобного Венедикта против воли извлекли из пещеры, где он прожил три года, поставили аввой. Ценили его? Где там: пытались отравить.

А великий Феодор Студит: высокородный, образованный, с детства воспитанный в Церкви, философ, богослов, сколько терпел от братий, которые, находясь в глубоком сне беспечности, чего только не вытворяли: сплетничали, бранились, дрались врукопашную; воровали одежду, пояса, обувь, писчие перья, орехи; таскали овощи, воюя с огородником; требовали к ужину вино (и авва сдавался!); самовольно меняли послушание; когда хотели, уходили в пустыню, уединялись в затвор, надевали вериги, а после впадали в самые постыдные пороки; по всякому поводу роптали и покидали обитель.

Эпоха предоставляла объективные оправдания: братья-разбойники приходили из мира, раздираемого распрями и кровавыми иконоборческими спорами; но преподобный виною безобразий считал только свои грехи, яко пастыря худого, который не предусмотрел, не предостерег и не предуврачевал немощного. О себе он высказывался без тени начальственного чванства: «Моя жизнь проходит в небрежении… я мал и слаб, чада мои, и совершенно не имею сил жить богоугодно»… и, проливая горькие слезы, просил: пожалейте меня! и умирал с печалью на сердце, готовясь держать ответ за свое буйное братство.

Конечно, он был одинок уже потому, что его интеллектуальный и культурный потенциал оставался невостребован в обители. Конечно, был одинок в своей феноменальной кротости преподобный Сергий, когда, услышав неприязненные речи братий, среди которых оказался и брат по плоти, даже не зайдя в келью, покинул свой монастырь. Конечно, был одинок и не понят Оптинский настоятель преподобный Моисей: с ним обращались, по-нынешнему сказать, как с хозяйственником, а всё доброе приписывали старцам, не замечая, что и он один из них.

И Бородинскую игумению Марию успокаивал владыка Филарет; одиночество на земле ведет в общество небесное.

Попадают в настоятели и обыкновенные любители командовать, властвовать, утверждаться, украшаясь высотой занимаемого места, и оправдывают крутость своего управления и нрава особенностями эпохи, негодностью контингента, необходимостью железного жезла, а также личной усталостью и нервами.

Один настоятель, кстати и некстати, и монастырским братиям, и родителям в воскресной школе цитирует книгу Сирахову: «Не помогай грешнику», «не пускай в дом лазутчиков», «выгоняй строящих козни», «кто любит сына, чаще наказывай его», «не играй, не смейся с ребенком», «сокрушай ребра его» – и никто не упрекает его в непоследовательности: исповедуешь христианство, а поступаешь по ветхозаветной морали – таким путем никого не спасешь, но и себе повредишь, ожесточив душу. Лишь то добро, что творится добрым образом, что созвучно жертвенной любви, прощению и снисхождению Христа, никогда никого не смирявшего, не прогнавшего, не унизившего…

Если всего в достатке, стало быть, Бог дал, рассуждают насельники, аще же не насытятся, то поропщут, разумеется, на настоятеля.

Поставленный в настоятели лавры о. Антоний (Медведев), страшно, до уныния тяготясь новым положением и намереваясь проситься в отставку, обратился за советом к Воронежскому святителю Антонию (Смирницкому). Преосвященный поделился, как и его обременяло архиерейство; в этом смущении он однажды прилег отдохнуть и, едва закрыв глаза, услышал голос: «Ты хочешь проситься на покой? А знаешь ли ты, что такое начальство? Это сраспятие Господу нашему Иисусу Христу, а Он с креста не сошел». Слезы градом катились из глаз, рассказывал архимандрит Антоний – еще бы, слышал ли он когда что-нибудь более радостно-скорбное, возвышенное, утешительное для верующего сердца? Какое счастье быть распятым близ Спасителя, как был некогда распят блаженный разбойник!