Покойный митрополит Питирим (Нечаев) считал монашество школой созидания собственной личности и приводил пример: один подвижник решил служить больным, но болезней не становилось меньше, и он ощутил лишь печаль от бесплодности трудов; другой преуспевал на стезе миротворчества, но сам оказался в тупике глубокой внутренней усталости. Душевного мира достиг третий: он продемонстрировал братиям сосуд с мутной глинистой водой, которая постепенно отстаивалась, являя чистую зеркальную поверхность; я, сказал он, ушел в пустыню и там увидел свое лицо.

В обиходе личностью называют яркое сочетание каких-нибудь природных дарований с силой характера, самобытностью мышления, психологическим своеобразием. Но в сравнении со святым или даже еще живущим старчиком, а то и просто батюшкой самый ослепительный персонаж непременно как-то меркнет, теряет оригинальность и кажется только заготовкой к настоящей, одухотворенной личности, устремленной к Богу и потому обладающей мощью, превосходящей рамки земного и человеческого.

Современным православным само слово личность кажется слишком мирским и потому сомнительным, да и звучит, утверждают, похоже на личину; некий настоятель на робкую жалобу о подавлении личности в его монастыре с раздражением отвечает: «Что еще за личность? У святых отцов и слова такого нет; личность – это твоя греховная сущность!»

Между тем православие всегда говорит о личном Боге, Боге Авраама, Исаака и Иакова; мы открываем Бога, ощутив непосредственную, личную Его близость; зов приходит от личного Бога, потому и воспринять его может только личность, или, пусть скромнее, лицо; как молиться, как взывать к Нему, как стоять перед Ним лицом к Лицу, если лица нет?

Термин «личность» на самом деле введен в IV веке не кем иным, как святым Григорием Нисским: τό πρόσωπον, слово сложное, состоит из πρόσ – предлога к и существительного ὦψ, в родительном падеже ὠπός – глаз, взгляд; получается, находиться перед – чем-то, кем-то, или Кем-то, Кто вдохнул в сотворенного из персти человека душу, умную, великую и чудную, наделенную неповторимостью свойств, из которых выстраивается личность – образ и слава, т. е. проявление личного Бога.

Поэтому поразительный феномен непознаваемости десятилетиями непрерывно наблюдаемого собственного я, самого близкого и родного, открытого для общения все двадцать четыре часа в сутки, святые отцы объясняли непознаваемостью Творца: как неприступна для постижения сущность Прообраза, так ускользает от познания и сущность человеческого.

То, что называется личностью, святые отцы разумели также в библейских терминах образ и подобие; кто не облекся во образ Господа нашего Иисуса Христа, Небесного Человека и Бога, тот есть лишь плоть и кровь, пишет преподобный Симеон Новый Богослов. Святой Григорий Нисский говорит о потерянной драхме – скрытом в каждом человеке под слоем грязи образе великого Царя, а по Иоанну Дамаскину образ Божий представлен в человеке совестью, достоинством, способностью самоопределения, интеллектом, бессмертием – силой ума и силой свободы. Образ дан как начало, как первая ступень на пути к подобию, еще не осуществившемуся; подобие равнозначно совершенству, его предстоит достигать, исполняя христианское задание: уподобиться Богу, сколько это возможно.

В сравнении со святым или даже еще живущим старчиком, а то и просто батюшкой самый ослепительный персонаж непременно как-то меркнет, теряет оригинальность и кажется только заготовкой к настоящей, одухотворенной личности, устремленной к Богу.

Кто во Христе, тот новая тварь, – говорит апостол; речь не об исправлении, не о преодолении некоторых недостатков и даже не о приобретении вожделенных добродетелей, а о сотворении личности заново – задаче, никак не доступной самой твари. Неизбежный крах терпят уповающие на собственные силы, волю и понимание; рассчитывать следует на сверхъестественное, божественное действие: соединение тварной природы с божественной, нетварной, и вследствие этого преображение всего человека.

На семинаре по библейской истории, когда упомянули о благой вести, мать Н., не шибко грамотная старушка, засияла и закивала: «Да! Да! Бог любит нас… вот благая весть! великое чудо!» А старушка весьма грамотная, мать Т., в назидательных целях часто рассказывает перевернувшую ее судьбу притчу, услышанную около полувека назад в религиозной передаче по иностранному радио: «Представь, стоишь близ муравейника, упала твоя тень, они испугались, забегали, обеспокоились… Как показать им, что ты друг, что жалеешь их, желаешь добра? Только самому мурашом стать! Вот что сделал наш Господь!»

Личность христианина начинается с благодарности за Его любовь и желания ответить любовью и верностью; логика дарованной Им осмысленности бытия требует признать евангельские заповеди законополагающим принципом, а себя, следственно, ни к чему путному не способным грешником; тогда возникает забота о доступе к благодати Божией, или, в ином ракурсе, о том, чтобы благодать не встречала препятствий в виде упрямого намерения управлять ею, приписывая свои воззрения, свои желания и свой порядок.

Господь в союзе с нашей немощью исправляет деятельность ума, воли, сердца и тела, преодолевая хаос и распад адамовой катастрофы, восстанавливает целостность и гармонию, чтобы физическое не противилось метафизическому, плоть не спорила с духом и всё совершалось согласно священному порядку: Бог на первом месте, человек на втором, Он действует, человек содействует. Личность, сокровенный сердца человек, в подражании природе Божией восходит к единомыслию со Христом; личность уникальна: Господь, отсекая лишнее, выявляет самую суть, ядро, духовную сердцевину. Личность есть белый камень, новое имя, предъявляемое на пороге вечности.

Жития святых, как правило, умалчивают о подробностях развития, об ошибках, на которых учатся, о драматических внутренних столкновениях, когда поле битвы – сердце подвижника. Быть может, потому, что каждый имеет свое дарование от Бога, один так, другой иначе, и, соответственно, путь каждого неповторим, как и личность.

Можно, однако, заметить нечто общее, необходимое на пути к совершенству: духовному становлению непременно предшествует обучение ко благочестию, на первый взгляд относящееся только к внешнему – распорядок, мера еды и сна, молитвенное правило, поклоны, – пока подзаконное не станет собственным непоколебимым устремлением к добру.

Опасно увязнуть в этом внешнем, окостенеть, во что бы то ни стало держась системы: вычитать, не нарушить, соблюсти. Монастырь, как всем известно, от слова μόνος, один, и здесь как раз удобно и возможно, особенно при многолюдстве, предпочесть одиночное, индивидуальное существование, заползти в себя, как моллюск в раковину, и оттуда пускать пузыри собственных понятий, мнений и уставов.

Но всё безобразно, зло и ложно, когда само-чинно, само-вольно, само-управно, по-своему. Вот одна особа, Е., по прошествии весьма бурной молодости водворившись в монастыре, с первых дней поставила себе высокую цель неукоснительно исполнять пятисотницу; она убегала с кухни, где несла послушание, на речку и, устроившись под березкой, тянула четку, наслаждаясь природой и забывая о времени; в храме забивалась в самый дальний угол, чтоб не мешало богослужение, и сосредоточивала внимание на левой верхней доле сердца. В келье она применяла хитрую стратегию, сталкивая соседок лбами, и когда в накаленной конфликтом атмосфере воцарялась предгрозовая тишина, закладывала уши ватой, надевала, подражая старцу Силуану, меховую шапку и погружалась в блаженное инобытие, наподобие буддийской нирваны, которая, видимо, и есть абсолютное торжество самости, окончательно и наглухо замкнувшейся в упоительном любовании собственной исключительностью.

Свои приключения и победы она подробно излагала в дневнике, который, не сомневаясь в ценности описываемого опыта, чуть не всем подряд настойчиво предлагала почитать, не исключив и начальства. Ошеломленная игумения надеялась отрезвить Е. популярной повестью из патерика о юноше, который от общих трудов смывался в пустынное уединение и уже вкусил в видения восход, когда усилиями старцев открылся в мерзком облике облезлой черной птицы истинный вид слетающего к нему духа. Однако ученая Е., гордо вскинув непокорную голову, ответствовала: «Я, знаете, исихаст!», на вопрос о духовнике назвала Иосифа Афонского, скончавшегося в 1959 году, когда она еще не родилась, и намекнула о рекомендации, опять же из книжки, кого-то авторитетного: дескать, молитвенника, аще таковой обрящется в монастыре, следует носить на руках.

Неизбежный крах терпят уповающие на собственные силы, волю и понимание. Рассчитывать следует на сверхъестественное, божественное действие.

В данном случае глупость, невежество и нахальство достигают абсурда, в сути же ничего оригинального нет: одно время прославился подвижник, отказавшийся от пострига, потому что настойчиво желал назваться именем посещавшего его якобы мученика, а наместник не внял, посчитав это имя слишком уж экзотическим. Рассказывали о послушнике Г., твердо державшемся обета не лежать на ребрах; зато днем он мыкался как пьяный, кемарил где придется, храпел на службе и даже на трапезе. Благочинный еженощно заставал его дрыхнущим на коленках перед раскрытым на кровати акафистом, грубо расталкивал или просто гасил свет, а назавтра всё повторялось; и ведь ушел! искать место подвигу.

Ушла и Л., желая строгого устава, а перед тем ворчала: не соблюдают Типикон, до революции на первой седмице кухню не отпирали, а тут картошку пекут в духовке, да еще и огурцы, и кислую капусту дают, какой тут пост! Правда, объехав полстраны, возвратилась: там, где по Типикону, «тайком чаи гоняли и даже хлеб в растительное масло макали!»

Что христианского в этих тяготениях к постам, подвигам и молитвам? Мусульмане, к примеру, тоже признают Творца, ангелов и шайтанов, читают Писание, ожидают конца света, надеются заслужить рай, совершают паломничества, молятся и постятся. Вот только в числе 99 именований их Аллаха отсутствует одно, присущее Тому, Кого призывают христиане.

Имя нашего Бога – любовь; героические усилия, предпринимаемые ради каких-то персональных достижений, в ущерб открытости, доверию, послушанию, чужды новой жизни во Христе, святым Василием Великим определяемой как общение в любви. Самим Богом заповедано обращение Отче наш, а не мой. Духовный рост как раз и выражается в чудодейственном преображении сознания от узко индивидуалистического к церковному, соборному, свободному от эгоистических страхов и барьеров; скаредная, мелочная сосредоточенность на себе сменяется ненасытимой готовностью служить Богу и людям.

Одна характерная деталь из упомянутого дневника Е.: к сестрам, расположения которых не удалось завоевать, несмотря на обычно безотказную тактику грубой лести и тонких комплиментов, она применяла термин «отрицательно заряженные частицы», нисколько не стыдясь, не считая пренебрежительную холодность чем-то неподобным, достойным порицания. Вспоминается литературный монстр, абсолютный, идеальный эгоист Ставрогин из «Бесов» Достоевского: он не исключал для себя и такой эскапады, как стать монахом.

Подобный тип живет в монастыре под флагом супермена: «Я вам докажу, я всё могу!»; не ест, не спит, взгляд отрешенный: круглосуточно на прямой связи с Богом… Прихожанки в восторге: «О! худенький какой! глаза горят, говорит чуть слышно, но со значением, и комарика не бьет, а отгоняет!» Увы, можно так и провыступать всю жизнь, считая, что молишься, никогда не задумавшись, куда направлены чувство и воля, не открыв в себе ни глубины, ни своеобразия, ни свободы, ничего, сродного вечности: из огня спасется лишь устремленное ко Христу, сотворенное по Его воле, вместе с Ним и ради Него.

Адам потерял рай, когда в ущерб дарованной гармонии пожелал действовать сам, утвердить себя как себя, без отношения к другому, к Богу и ко всей твари; все частные грехи – лишь проявления самости, огромного «Я!», затмевающего реальность, ибо видеть реальность именно и значит выйти из себя и перенести свое Я в не-Я, в другое, зримое, т. е. полюбить. Кто любит Господа, тот, конечно, любит и ближнего, уверяет Василий Великий.

Но как полюбить? Сердцу не прикажешь, учитывая, что ближний в лучшем случае такой же, как я, грешник и безобразник; разве только вооружить ум: желая любить, изменить угол зрения, смотреть на человека с Христовых позиций, стараться разглядеть сквозь греховный налет самое важное: божественное сыновство, соединяющее всех, а дурное оправдывать, сопоставляя с собственной мерзостью. Неужели апостол Павел был беспочвенным идеалистом, когда говорил о нежности, почтительности и предупредительности друг к другу?

Ну, конечно, читаем помянники с именами ближних, молимся, а как же, «иначе будет ад», говорит игумения, ведь молясь о ком-то, просим Бога повлиять, активизировать лучшее в человеке – и тем самым обезопасить от него себя. О матушке взывают все, потому что зависят, певчие горячо возносят прошения о регенте, которая достает, кухарки, соответственно, о келаре… Боже мой! – вздыхаешь целыми днями, но всегда с корыстью: слышит ли Он меня, спасет ли, достигну ли? Молишься, чтобы напомнить о себе, потому что выпрашиваешь чего-нибудь, ну там здоровья, избавления от грехов, скорбей, вестей из дома; прилежно молишься о том, кто осложняет жизнь, бывает, молишься оттого, что желание пришло, настроение такое…

Монашество – игольное ушко! Надо войти через него в рай.

Всегда, всегда корысть; под укрытием правильных слов и дел кормится и жиреет всё тот же свирепый эгоизм. Вспомнишь соловьевского антихриста: он вполне добродетелен, непорочен, сдержан, ревностно помогает другим, заповедей не нарушает; и в Бога верит, но в глубине души невольно и безотчетно предпочитает Ему себя; по этому духу он и обрящет в свое время единомышленников.

Невозможно следовать за Христом, не отказавшись, по греческому оригиналу, от себя самого, не погубив душу – здесь говорится, вопреки некоторым толкованиям, не о смерти за Иисуса (употреблено слово ψυχή, а не βιός или ζώῃ), а именно об обретении души через отвержение нажитого прежде ничтожного мирка с естественными понятиями и стремлениями, которыми так дорожит бедный человек, заключенный в темнице своего я.

Принимая это условие, выдвинутое Самим Спасителем, можно служить Ему на всяком месте; но все-таки для созидания человеческой ипостаси нет ничего удобнее монастырского уклада, для сокрушения самости нет ничего эффективнее многовековой монашеской технологии, выраженной в обетах. Отказ от имения учит надеяться лишь на Бога; хранение чистоты возвращает к единству разума и чувства, уцеломудривает. По выражению о. Павла Флоренского, послушание воспитывает отречение от собственной воли, от индивидуальной свободы, вернее, ее видимости.

Монашество – преломление самой природы! Монашество – игольное ушко! Надо войти через него в рай.