В начале 90-х годов, когда под угрозой разрыва с отечеством происходил исход из ставших зарубежными монастырей, выезжала в Россию одна послушница. Таскали и таскали ее нажитый за десять лет скарб: коробки, узлы, связки книг, чемоданы… Две пожилые монахини напряженно наблюдали, провожая каждый тюк пристальным взглядом. «Ну, и у нас есть», – вздохнув, уронила одна из стариц. «Но не стольки», – недовольно возразила другая на родном белорусском наречии.
Вообще-то женские монашеские стяжания ничтожны, предел мечтаний – теплый пуховичок, оренбургский платок, часы Romanson, рекламируемые знаменитой актрисой, а так больше по мелочи – тряпочки, занавесочки, бельишко поприличней из пожертвований… Но владелица этого барахла, уезжая, приделывает на дверцы шкафа ушки и вешает амбарный замок.
У мужчин запросы серьезнее: даже на идеальном для нас Афоне повсюду снуют джипы-внедорожники, сверкают черепичными крышами по-над морем белоснежные дворцы, то бишь кельи, разумеется, со всеми мыслимыми современными удобствами – какой-то дикей пять раз переделывал туалет, пока не достиг совершенства.
Но если католический орден в Хорватии демонстративно отвергает мерседесы, ауди и BMW, провозглашая, в ущерб престижу и комфорту, предпочтение машин среднего класса, язык всё же не поворачивается объявить этих францисканцев возлюбившими нищету Христову. Прав преподобный Марк Подвижник, обличая скрытое сребролюбие монахов: мы хуже тех, которые приобрели большое богатство, потому что предаемся страстям с некоторой хитростью, как бы желая утаиться от Бога, ибо, не скопляя золота, собираем маловажные вещи; если же вздумаем оставить наслаждение приобретениями, то не во избежание лихоимства, а как бы гнушаясь их.
Тот морально устойчивый юноша, который отошел от Христа, пожалев, в стихотворении Олеси Николаевой, «расставаться с сабелькой из Эфеса, и с камзолом бархатным с алой лентой, и с пером на шляпе, и с крепким перстнем», печалился, конечно, не о побрякушках, а о твердой почве под ногами. Все мы независимость и уверенность в завтрашнем дне отождествляем с имением, пускай небольшим: квартира, прописка, денежки в банке… Иногда роль опоры во внешнем мире играют сущие пустяки вроде фамильных золотых часов, обреченных старцем на истолчение в металлической ступе, или шерстяного коврика, приговоренного схимонахиней Ардалионой к истреблению посредством ножниц. Святитель Григорий Палама замечает: стяжаний вожделевают отнюдь не от бедности; напротив, чувство бедности возникает от ненасытности; сама же страсть от безумия. Разве не безумен не верующий в Божественное промышление и опирающийся надеждой своей на богатство?
Апостол недаром видит в сребролюбии корень всех зол; с того самого приятного для глаз и вожделенного райского фрукта, сорванного без необходимости, не от голода или другой природной потребности, а из тщеславия, сладострастия и любопытства, растет и укрепляется неукротимый навык присвоить, поглотить, прибрать к рукам. Диавол, хорошо зная эту слабость, пытался использовать ее, искушая Человека Христа: все три сатанинские предложения сулят обладание насущным хлебом, законами природы и всеми царствами земли.
Чувство бедности возникает от ненасытности; сама же страсть от безумия. Разве не безумен не верующий в Божественное промышление и опирающийся надеждой своей на богатство?
В отступничестве от Бога человечество настолько продвинулось по пути благоденствия и прогресса, что большинству людей алчность, накопительство, корысть сегодня кажутся естественным, нормальным, единственно приемлемым способом существования. Протестантизм возвел в степень идеала добропорядочного буржуа, считающего приумножение капитала весьма почтенной целью и едва ли не гражданским долгом.
На всех направлениях жизнедеятельности нами управляет хватательный инстинкт: например, стремятся в институты, но добывают диплом, а не знания. Стоит ли надрываться, усваивая трудные лекции, штудируя учебники и пытаясь родить оригинальные идеи? Чтобы сдать сессию, достаточно готовых конспектов и вызубренных билетов.
Метод чтения также отмечен печатью потребления: заглатывается лишь сюжет. Внутреннее усилие с целью постичь глубину замысла, художественную манеру и своеобразный стиль писателя заведомо исключается; классики нужны уходящему поколению, большинство выбирает современных авторов, учитывающих запросы масс.
Никого не обогащает так называемая «роскошь человеческого общения», потому что каждый озабочен доказать собственное мнение и положить противника на лопатки. Какая истина может рождаться в спорах неспособных слушать? Чтобы беседовать, надобен бескорыстный интерес к чужому мнению.
Животворное общение с природой оскверняется низменным практицизмом, установкой получить пользу, «отдохнуть», употребив свежий воздух и приятный ландшафт. Можно продолжать о власти, куда рвутся не служить населению, а хапать выгоды и льготы, о браке, исковерканном стараниями обеих сторон подавить, покорить, полностью завладеть телом и душой другого, борясь за максимальный комфорт для себя.
Источником корысти становится даже дарованная Богом вера, используемая как повод к превозношению, отмычка ко всем тайнам, универсальное правило и пропуск на небеса. Православие превращается в потребительский товар, долженствующий удовлетворять религиозные нужды, служить защитным покрывалом, лекарством, задешево снабжать ощущением собственной праведности.
Тенденция захватить и применить в личных целях порой посягает на самое святое и тайное: общение с Непознаваемым. В 80-е годы один подвижник, получив первый мистический опыт, счел его собственным достоянием, доступным управлению, и прибегал к разнообразным манипуляциям, усиливаясь удержать неизъяснимую сладость экстатических высот: не спал, добиваясь остроты восприятия, взвинчивая и нагружая нервы, ничего не ел, кроме кефира, облегчая дебелость плоти, на вопрос: «Что читаешь» с выражением отвечал: «Иисусову молитву». И неправда, книги читал, к сожалению, лишние, изучал индуистскую и буддистскую практику дыхания; потом стал применять наркотики, вошел в соответствующий круг знакомств и докатился до ужасного конца. В те же годы другой мистик, не пожелавший в аскетических трудах и делании заповедей терпеливо ожидать наития благодати, ушел из Церкви к пятидесятникам-харизматикам добывать легкий хлеб сомнительного происхождения.
Да не подумает кто-либо, предостерегает преподобный Нил, что без труда и легко достигается преуспеяние в нестяжательности; нужна не вынужденная, а добровольная решимость довольствоваться малым, отказавшись от всех завлекательных приманок, пустых забот, наслаждений, сложив с себя многосложные путы житейских уз. Исполнение обета нищеты не требует отказа от материальных вещей, напротив, уклоняясь от необходимого, чего Господь никогда не лишает, рискуем впасть в кичливость мнимого любомудрия.
Но если оставить болезнь без внимания, считая маловажной, она, закравшись в сердце, бывает гибельнее всех. Ужасающий факт: после реформы 1861 года многие русские афониты – до двадцати человек из одного монастыря! – соблазнившись земельными наделами, возвратились в свои деревни и пахали как простые мужики. Не напоминает ли (пример святителя Григория Нисского) обезьяну, наряженную балериной; в маске танцовщицы она производит подходящие телодвижения, но как только кидают на сцену орехи, бросается к пище, содрав с себя человеческие доспехи.
Каждый озабочен доказать собственное мнение и положить противника на лопатки. Какая истина может рождаться в спорах неспособных слушать? Чтобы беседовать, надобен бескорыстный интерес к чужому мнению.
Неспокойный иеромонах Д., взятый из обители на приход, купив дом с садом-огородом, умиротворяется и на глазах оживает, вдохновленный мощным стимулом под названием частная собственность; она покоряет, тянет, завлекает. «Еду мимо освещенных окон, таких теплых и уютных с виду, и щемит сердце: этого у меня не будет никогда», – признается матушка Н.
В чине пострига, предваряя обеты и как бы указывая на принцип их исполнения, следует вопрос отрицаеши ли ся мира. Ответить на него легко и просто, ведь с момента крещения или обращения мы сбегаем из мира в храм, под надежную защиту божественных чудес, и здесь, среди своих, обласканных Небом за благочестие, всё сильнее презираем и поносим этот самый мир, откуда вышли, чуждый, грешный и прелюбодейный, хоть бы он сгорел совсем вместе с сонмищами непокорных истине и потому больных, голодных, несчастных, обреченных геенне.
Но вот Исаак Сирин предлагает прежде осмыслить понятие: мир есть имя собирательное, обнимающее собою страсти – желание богатства, телесное наслаждение, желание чести, желание начальства, желание власти, желание славы, желание нравиться, страх за тело. Кто посмеет утверждать, что мир в нем умер? Роскошь монастырского убранства в виде дубовых гарнитуров, необъятных кожаных диванов, натуральных ковров, мраморных лестниц обыкновенно оправдывают тем, что не прилагают сердца, но тогда зачем? Приличие, престиж, удобство – категории для нас не подходящие.
Далее, телесное наслаждение компенсируется блаженством чрева; монастырская трапеза славится непревзойденным искусством обойти любые ограничения устава, чтобы утешиться едой, приготовленной даже без масла; монах вообще способен извлечь столько удовольствия из куска ржаного хлеба с солью, что и не снилось самому изобретательному гурману с его устрицами и… как их там… лобстерами. Често(власто)любие выявляется ропотом: ведь «если б я был(а) настоятелем, таких безобразий нипочем не допустил(а) бы».
А страх за тело! Монастыри изводят немереные средства на платные клиники, врачей, приборы и лекарства: стыдно и недостойно инока руководствоваться пошлейшим американским заклинанием «береги себя», популярным теперь и у нас. Однако, усомнившись в надеждах на медицину, рискуешь прослыть бесчеловечным еретиком. Хотя, например, далеко не молодая мать Л., лет тридцать назад отказавшись от всяких лечений, болеет не чаще, а реже прочих, при первом чихе горстями принимающих таблетки.
Угроза серьезной болезни вызывает дикую панику: подобно язычникам, мы никак не уразумеем, что «дни нашей жизни сочтены не нами» (Шекспир). «Одна монахиня мне написала, что страдает и если не сделает операции, то умрет. Я отвечаю ей: имей веру, возложи всё на Бога, предпочти смерть. Она присылает мне ответ, что болезнь повернула вспять». Признак духовного преуспеяния – малоуважительность страха смертного, а всякому живущему нечисто вожделенна жизнь временная. Элементарное пренебрежение земной суетою тоже проверки не выдерживает: помнится, один молитвеннейший, на вид духовнейший игумен совершенно потерял лицо, всего-навсего опаздывая на поезд.
Монашество требует освобождения от всего, что обременяет, будоражит и томит наши мысли и ощущения.
Утратило свою привлекательность вожделенное для христиан странничество, не буквальное, как образ жизни, но как образ мышления и поведения: всякая чужая страна их отечество, и каждое отечество для них чужое, писал святой Иустин Философ. Странник нищ, весел и всегда готов отправиться в путь: бедняку собраться – только подпоясаться, говорит пословица. Странник свободнее всех: у него ничего нет, он не боится ничего потерять и, значит, его не за что подцепить. Древние святые вели такую жизнь: бездомную, бесприютную, скитальческую, не имели ни крова, ни закрома, ни ложа, ни трапезы, ничего, кроме тела.
Монахи бежали в пустыню; в пустыне возрастал Иоанн Креститель; в пустыню Дух вёл Спасителя для испытания и укрепления; Моисей в пустыне беседовал с Богом, а пророк Илия в пустыне же узнал Господа в гласе хлада тонка. Пустыня – символ вольного пространства, бескрайней, безлюдной и безвещной дали, открытой до горизонта, в ней действуют иные законы, нет места обыденности и дешевым соблазнам, но она таит в себе риск и вызов: приходится остаться наедине с собственной удобопреклонной ко греху природой, с тонкой силой тьмы, пребывающей в сердце, с прежними нравами и помыслами, которые повлекут и закружат именно в том, от чего бежишь и отрекаешься.
Не обязательно для монаха пребывать вне людей и мира, важно уйти в пустыню бесстрастия, отвергнувшись себя. Отречение половинчато и несовершенно, если не простирается до главных имений, сокрытых в нашем многочисленном, многоликом я, всегда желающем вопреки Евангелию пыжиться и утверждаться. Стяжанием является всё, что имеет общение с душой, а всё, что имеет общение с душой, пойдет в будущий век. Протиснется ли в игольные уши верблюжий горб наших убеждений и заблуждений, если и в веке сем он клонит нас к земле, лишая маневренности и свободы?
Как часто мы сами стоим у себя на пути со своими достоинствами, знаниями, воспоминаниями, любимыми друзьями, фильмами и книгами, ворохом пристрастий и неприязней, на них же стоим и утверждаемся. Замечено: некоторые, например, бывшие учительницы, как правило, к монашеству непригодны, у них слишком большое имение: интеллигентство, добрые дела, репутация и как следствие – непроницаемое самоуважение.
Монашество требует освобождения от всего, что обременяет, будоражит и томит наши мысли и ощущения. «Если вцепиться в семью, политику, науку, христианство обращается в шутку; в формуле “Христос плюс еще что-нибудь” второе слагаемое по мере возобладания Христа необходимо умаляется, сходя к нулю», чтобы сердце ни к чему не прилеплялось. Единственный критерий зрелости – минование не только боязни житейских превратностей, но и страха смерти, готовность разрешиться и быть со Христом: «уничтожь в себе всякое разделение, пусть будет весь человек собран воедино и всецело устремлен к Богу»; иначе не осуществить монашества.
Рассеянность эмоций и помыслов делает человека бессловесным рабом обстоящего разноречивого мира. Ничем не лучше одержимость какой-нибудь одной целью, порабощающей страстью, т. е. собой. Предпочтителен третий способ существования, когда все силы, все мысли, все желания устремлены к Богу. Это и есть истинная простота, населенная ангелами, подразумеваемая в известном афоризме: концентрация на единственно ценном и важном, а не бедность чувств, не темнота воззрений, не высокомерная слепая пошлость, игнорирующая тайну и щедрая на рецепты. Тот монах, кто живет для Бога, и притом для Него одного, сказал святитель Григорий Богослов.