Ранняя осень, день на исходе. Золотой поднос солнца докатился уже до края синей скатерти неба, жара спадала.

Снизу, от реки Зеравшан, прилетал приятный свежий ветер, продувая обширную равнину, поделенную на части рядами деревьев — джиды, урюка, тутовника. Полный труда, забот и беспокойства день подходил к концу. С кетменями и лопатами в руках, гоня перед собой рабочий скот, дехкане возвращались в кишлак. Усталые, голодные, они словно только и ждали этого вечернего часа, чтобы покинуть поле и поскорее уйти домой. Лишь некоторые из них, вроде Сайда Пахлавана с сыном, еще продолжали копаться на своей бахче. Проходя мимо, дехкане приветствовали Сайда:

— Не уставайте, Пахлаван! Пусть ваша бахча принесет добрый урожай!

— Дай бог вам здоровья! — отвечал Пахлаван, переходя от одной грядки к другой.

Когда солнце село и по земле побежали ночные тени, Пахлаван наконец окончил работу и вышел на край участка — к куче сорванных дынь.

— Ладно, Мирак, давай кончать! — сказал он сыну. — Этого достаточно, чтобы завтра отвезти на базар. Хорошо, если тебе удастся все продать.

— Как судьбе будет угодно! — отвечал Мирак. — Завтра, если повезет, базар принесет нам удачу!

Поглаживая окладистую с проседью бороду, отец посмотрел на бедный, украшенный множеством заплат халат сына и покачал головой.

— Кто знает… На все воля божья! — сказал он. — В этом году дыни хорошо уродились везде, и много найдется таких, как ты, сынок, кто надеется на удачу.

— Но таких дынь «калябури» и «амири», как у нас, ни у кого нет! — сказал Мирак уверенно. — Я выеду рано утром, папа, все дыни распродам и вернусь.

Пахлаван снова с сомнением покачал головой. Но Мирак, гордый и довольный поручением, был полон надежд.

— Вы только взгляните — вот дыня так уж дыня! Ей-богу, даже слепой даст теньгу и заберет две таких.

— Времена нынче тяжелые, сынок, — сказал Пахлаван задумчиво. По умному лицу его пробежала печальная улыбка. — Люди Обнищали, обезденежели. Сейчас таких транжир, как ты думаешь, нет. Люди не знают, как свести концы с концами.

— Ну, а если в Бухару отвезти наши дыни?

— Что говорить о Бухаре?! Во-первых, народ в Бухаре живет не лучше, чем в Кагане. Здесь у нас рабочие на заводе и на железной дороге все-таки имеют кое-какой заработок, они обеспечены и без разговоров купят все, что привезешь. Да и неспокойно в окрестностях Бухары с тех пор, как эмир стал врагом России. Говорят, что воины афганского падишаха и эмирские львята засели возле кишлаков Кари и Ширбадан и никого не пропускают. А уж если увидят такого мальчишку, как ты, непременно пристанут, как муха к сладкому. С ними бороться трудно — если и убьют, никто ничего не посмеет сказать. Нет, в Каган вези — в Кагане пока безопасно.

— Хорошо, папа, я поеду в Каган, — сказал Мирак и, помолчав, спросил: — А почему эмир сделался врагом русских? Разве русские плохие?

— Эх, сынок, — сказал Сайд Пахлаван, оглядываясь, — ты еще молод, не знаешь жизни, не знаешь, чего хотят русские, чего хочет эмир. Подрастешь — узнаешь… Нынче такие понятия, как справедливость, забота о благе народа, стали редкостью, как яйца птицы Анко, которой и на свете — нет. Нам, простым людям, нужна справедливая власть, которая прислушивалась бы к голосу народа, откликалась на его нужды. Пусть хоть козлом будет, лишь бы молоко давал, как говорится! А эмир нехорошо сделал, не помогли ему и ученые муллы. Дай бог, чтобы все скорей кончилось. Вот теперь люди в Бухаре остались без ситца, без спичек, без керосина и без сахара. Все это мы получали из России. А теперь ничего этого нет. Хорошо, хоть в лавках Кагана можно иногда найти кое-что, а то и у нас ничего бы не было.

— У нас есть дыни, пшеница, джугара, — возразил, словно утешая отца, Мирак.

— У нас и долги есть! — сказал Пахлаван.

— Ну, если будет война, а потом придет свобода, тот, кому вы должны, сгинет!

— С чего ты это взял?

— Ребята говорят…

Пахлаван в изумлении качал головой.

— Да, папа, — сказал Мирак многозначительно, желая показать отцу, что он что-то знает, — ребята говорят, что будет война. Это правда?

— Бог знает, — сказал Пахлаван и потом добавил: — Если начнется война, польется кровь, за грех одного погибнут сотни…

— А кто сильней — эмир или русские?..

Пахлаван не успел ответить на вопрос сына: поблизости послышался кашель, и из темноты, как призрак, появился человек. Русские сильней, конечно! — сказал пришелец.

Пахлаван, который ничего не боялся, так как, по его словам, «родился на день раньше страха», сейчас, услышав эти слова и увидев вышедшего из тьмы человека, испугался немного. Пришелец не был местным жителем Пахлаван никогда не видел его здесь. Это был человек среднего роста, худощавый, длиннолицый, с большой бородой. На голове чалма, как у муллы, одет в поношенный халат, под которым гимнастерка и галифе, на ногах ичиги с калошами. Плеть, которую он держал в руке, свидетельствовала о том, что он привык ездить верхом, однако по тому, как он устало опустился на землю рядом с Пахлаваном и с наслаждением вытянул ноги, видно было, что он долго шел. Голос его был груб, неприятен, движения быстры и решительны.

— Ассалом алейкум! — сказал он, усевшись и протягивая Пахлавану руку. — Вы не ждали гостя, а бог вам прислал его.

Слава господу, да пошлет он вам добра и успеха!

Пахлаван кончиками пальцев дотронулся до его руки, отвечая, как положено. Мирак сидел удивленный, раскрыв рот.

— Я помешал вашей интересной беседе — вы так оживленно разговаривали…

— О чем говорит крестьянин на бахче? Только о том, как прожить, — сказал Пахлаван. — Парень должен завтра рано утром отвезти на базар дыни и раздумывает, куда ехать. Вот потому-то и задает такие глупые ребячьи вопросы, только голову отцу морочит.

— Не бойтесь меня, — сказал неизвестный. — Яне сыщик, не шпион, мне нет никакого дела до вас и ваших разговоров. Я случайно услышал вопрос вашего сына и вмешался. Извините. — Помолчав, он добавил: — Я нездешний, иду издалека. Нукеры эмира отняли у меня коня, я сам едва спасся и почти весь путь… большую часть пути проделал пешком. Это кишлак Кули Хавок?

— Кули Хавок.

Незнакомец вздохнул с облегчением.

— Живет в этом кишлаке Наим Перец?

Этот вопрос усугубил подозрения Пахлавана: Наим Перец считался в кишлаке скандалистом и хулиганом. За резкость, за то, что говорил людям в лицо дерзкие, обидные слова, его прозвали «Перцем», и порядочные люди старались его обходить. Кроме воров и хулиганов, в доме у него никто не бывал. Сам он воровством и разбоем не занимался, но все знали, что он водится с ворами, прячет награбленное добро и потом сбывает его… Вот почему Пахлаван подумал, что если бы пришелец был порядочным человеком, он не спрашивал бы о Наиме Перце. Бог знает, кто он такой…

— Да, Наимбай живет в нашем кишлаке, — сказал Пахлаван. — Вы к нему в гости?

— Нет, какой я гость? — сказал незнакомец, словно догадавшись, что подумал Сайд. — Я ведь уже сказал, что попал сюда случайно, очень устал… В этом кишлаке у меня, кроме Наима, знакомых нет. Я подумал, что переночую у него, а рано утром пойду в Каган.

— Ну что ж, — сказал Пахлаван. — Наимбай человек щедрый и гостеприимный. Дом его на большой улице, немножко ниже мечети, всякий вам покажет.

— А вы не знаете, — спросил незнакомец, — других гостей у Наима сейчас нет?

— Нет, мне кажется, никого нет, — сказал Пахлаван, желая поскорее отделаться от пришельца, хотя совсем не знал, что творится в доме Наима Перца. — А если и есть кто — одним гостем прибавится!

— Ладно, — сказал незнакомец, не обратив внимания на последние слова Пахлавана.

А эмирских нукеров нет в кишлаке?

— Нет, — сказал Пахлаван, теперь уже окончательно уверенный, что человек этот или вор, или какой-то беглец, который боится эмирских нукеров.

— Ваши подозрения напрасны, — сказал незнакомец, опять догадываясь, о чем подумал Пахлаван. — Я не вор и не разбойник. Но эмирские нукеры отняли у меня лошадь и теперь, боясь расплаты, могут сказать, что я джадид, оклеветать и схватить меня — потому я и спрашиваю. Ну ладно, дай вам бог завтра хорошего базара!

— Аминь! — сказал Пахлаван. — Отдохните у нас, я сейчас дыню разрежу.

— Нет, спасибо! — сказал незнакомец, с трудом подымаясь и подходя к груде дынь. — Не режьте дыню, но, если вы так добры, подарите мне одну из сорта «эмирских», я отнесу Наиму. Он скупец, конечно, скажет, что у него нет дынь.

— Берите, какая понравится, пожалуйста!

Незнакомец выбрал большую дыню и направился в кишлак, даже не попрощавшись.

Когда он ушел, отец и сын посмотрели друг на друга.

— Папа, кто этот человек? У него револьвер.

— С чего ты взял, что у него револьвер? Слишком много ты знаешь…

— Я видел — он у него в кармане галифе.

— Ну и ладно, пусть револьвер, — сказал Пахлаван как будто равнодушно. — В наше время у каждого может быть револьвер. В Бухаре, говорят, есть магазин, где продаются револьверы. Этот бродяга тоже где-нибудь купил. Сейчас без оружия одному в степи ездить опасно.

— А кто он, если один ездит по степи?

— Не знаю, — коротко сказал Пахлаван и встал с места. — Подымайся, сынок, приведи ишака, погрузим дыни и пойдем домой. Поздно, твоя мать, наверное, уже сварила луковую похлебку.

Мирак встал, пошел на скошенное уже клеверное поле и пригнал оттуда осла. Отец с сыном уложили дыни в мешок, взвалили на осла и направились в кишлак.

В голове Сайда Пахлавана все время вертелся вопрос: кто этот человек?..

Чалма как у муллы, а в кармане — револьвер! Речью похож на учащегося медресе, а манеры разбойничьи. Сайд Пахлаван не помнит, чтобы этот человек когда-нибудь появлялся в их округе. Его глаза, когда он уставится на собеседника, так и просверливают насквозь, кажется, что от него ничего не скроешь. Лицо незнакомца, его тонкие губы, прямой и острый нос крепко запомнились Сайду Пахлавану. Он подумал, что узнает этого человека даже через двадцать лет, даже в темноте. Кто же он? Откуда и куда идет? Завтра он увидит Наима и узнает все. Тем более что Наим Перец собирался утром к нему прийти — починить испортившееся охотничье ружье.

Наступил вечер. На чистом небе появились звезды, весело замигали земле. Вдали, в стороне Кагана, горизонт светился, словно там был большой пожар. В степи со всех сторон раздавался треск кузнечиков, лягушки па болотце начали свой концерт. Стадо уже давно пришло, и даже озорных кишлачных мальчишек не было видно на улицах, когда Мирак с отцом добрались до кишлака. Около мечети им встретились имам и служка, которые, прочитав вечерний намаз, заперли двери мечети и направлялись домой.

— Салам алейкум! — сказал им Сайд Пахлаван, почтительно прижав руки к груди.

— Ваалейкум! — ответил имам. — Бог в помощь, Пахлаван!

— Спасибо, господин!

— Что-то вас давно не видно в мечети. Совсем не показываетесь. — Имам посмотрел строго и сказал: — Погнались за мирскими делами и забыли путь к дому бога?

— Не забыл я путь, знаю…

— Почему же пропускаете намазы?

— Виноват, господин.

— Бог разгневается и накажет вас.

Ничего, бог милостив, он меня простит! — сказал в ответ Сайд Пахлаван и пошел дальше.

Имам от возмущения взялся за воротник и покачал головой, но сказать уже ему было нечего. А Мираку отцовский ответ так понравился, что он от восторга захохотал было, но сразу прикрыл рот ладонью, чтобы еще больше не рассердить имама.

В это время Наим Перец, с чайником и дастарханом в руках, с веселым и довольным выражением лица входил со двора в свою мехманхану. Мехманхана, с семибалочным потолком, устланная ковром, с тремя рядами курпачей у передней стены, освещалась висячей десятилинейной лампой. На одеялах в переднем углу, облокотясь на подушку, сидел тот самый незнакомец, о котором шла речь.

— Что ты велел приготовить мне поесть? — спросил гость, увидев вошедшего хозяина.

Только не суп, я не ем супа…

— А чего вы хотите, Махсум-джан? — спросил Наим Перец. — Все, что хотите, жена вам приготовит. Для вас я готов зарезать барана, быка, даже верблюда! Жаль только…

— Не тяни, Наим! — нетерпеливо сказал незнакомец. Если ты еще ничего не заказал, то расстели дастархан и пойди скажи, чтобы поскорее приготовили плов, да пожирнее. Не бойся, за каждую свою рисинку ты десять раз плова поешь.

— Плов? Пожалуйста, со всей душой! Вы ведь знаете, что для вас я жизни не пожалею. Вы сидите, пейте чай, а я сейчас…

— И вот что… если у тебя есть вино-мино, тоже принеси!

— Вино? — изумился Наим, но быстро добавил: — Со всей душой! Но вы… Ладно, пожалуйста, если будете пить вино, я хоть из-под земли достану.

Махсум-джан удивлялся: каким сладким на язык стал Наим Перец! Или он ждал от ночного бродяги хороших вестей? Раньше, если Наим и угощал своих гостей пловом, то сначала высыпал на них целый мешок острот и колкостей. А сейчас без всяких разговоров готов даже вина принести. Что за чудо случилось? Но тут Наим вошел в мехманхану с двумя четырехгранными бутылками домашнего вина, расстелил скатерть, разломил лепешку, разрезал вдоль на три части принесенную Махсумом дыню, налил вина в две пиалы и сказал:

— Ну, слава богу! Выпьем за то, что довелось встретиться живыми и невредимыми!

«Чтоб твоя рожа черту приглянулась!» — сказал про себя Махсум, кивнул и выпил залпом полную пиалу вина. Брови его слегка разгладились, по телу растеклась приятная теплота.

— Ты не спрашиваешь, — сказал Махсум, ставя пиалу на скатерть, — где это я научился вино пить?

— Я удивляюсь, — сказал Наим, — прежде вы вина и в рот не брали. «Спрошу», — сказал себе, но подумал, что неудобно спрашивать…

— Я и сейчас не пью, — сказал твердо Махсум. — Но сегодня не грех выпить… Ты знаешь, я ведь все могу, любое дело, что захочу — выполню, могу и вино пить…

Сегодня пью, завтра — нет!

— Я как будто предчувствовал, — сказал Наим Перец. — Это вино я приготовил, вернувшись домой после того, как мы с вами расстались, тогда в Кагане, в агентстве, и вот только сегодня разлил его по бутылкам, как будто предвидел, что вы придете. Ну, расскажите же, где вы были это время, что делали? Почти два года мы не виделись…

— Лучше бы вместо предчувствий ты что-нибудь дельное сказал! — проворчал Махсум-джан. — Ну, наливай своего вина, несчастный!

Наим понял, что чем-то не угодил гостю, огорчился, попросил прощения и снова налил вина в пиалы.

— Выпьем же за то, чтобы пришла наша пора, — сказал Махсум, немного захмелевший уже от первой пиалы.

— За нашу удачу! — сказал Наим и, выпив вино, добавил: — Когда же она придет наконец?

— Завтра или послезавтра! Так и знай! — сказал Махсум и тоже выпил. — Завтра или послезавтра возьмем власть в свои руки, придет наше время! Ты и Хафиз тогда испугались и сбежали, вас следовало бы расстрелять или повесить, но я простил вам грех. Ладно, живите! Но грех ваш вы должны искупить верной службой и преданностью!

Наим помнил, что было тогда — два года назад.

Два или два с половиной года назад Махсум-джан жил в скромной келье в медресе Хаджи, где он тогда учился. Наим довольно часто ездил в Бухару — перепродавать разные товары, украденные в других местах, и ему приходилось ночевать в городе. Там и познакомился с Махсумом, чтобы пользоваться его гостеприимством и прятать в его келье свои товары.

Махсум был родом из Байсуна. Но приятели в знак уважения называли его Махсум-джан. Наим Перец думал сначала, что, подружившись с простодушным на вид Махсум-джаном, он сможет его эксплуатировать, по, узнав поближе, понял, что Махсум-джан не так прост, наоборот, он скоро подчинил себе Наима.

К Махсуму в келью, кроме Наима, приходили еще другие люди и тоже подчинялись ему во всем. Одним из самых усердных был Хафиз. Этот бедняк ремесленник занимался гончарным делом; приходя к Махсуму, он выполнял работу служки и за это пользовался его милостями. Наим узнал потом, что Хафиз раньше учился в одной школе с Махсумом.

Махсум был щедр, любил повеселиться, но характер у него был резкий, вспыльчивый. Он никого не боялся, никого не стеснялся, был нахален и самоуверен, остер на язык. Он получал от отца не так уж много денег, но каждый вечер у него в келье был плов, всякие угощения, каждый вечер тут пировали приятели. Наим удивлялся, откуда он берет деньги на такие расходы. Хафиз говорил, что Махсум-джан водится с джадидами, вращается в их кругу, и Мирзо Муиддинбай, главарь джадидов, любит Махсума, поддерживает его.

Узнав об этом, Наим Перец немножко испугался, но не очень-то поверил Хафизу.

Махсум, по его мнению, вовсе не похож на джадида. Во-первых, он сын казия, учился в медресе, выполнял все намазы, верил в бога; во-вторых, он не знал русского языка, не читал газет, не пил водки, никогда не произносил таких слов, как «свобода», «равенство», «да здравствует»… Как же он мог быть джадидом? Наим Перец, как и многие жители Бухары, думал, что цель джадидов — отобрать чужое имущество, снять с женщин паранджу, сделать жен общими. А вот Асад Махсум вовсе не был таким, не стремился отбирать имущество у богатых и не собирался делать общими жен. Наоборот, он был на стороне богатых и торговцев, хотя и завидовал им, потому что сам жаждал богатства.

Несколько дней Наим терзался, колеблясь между сомнениями и подозрениями, с одной стороны, и доверием к товарищу — с другой. Он не сочувствовал джадидам, их цели и намерения не привлекали его, но он знал, что джадиды осуждены на смерть, что муллы хватали даже их близких друзей, тащили в Арк и там обезглавливали. А Наиму еще не надоела голова. Поэтому он решил, что нужно все выяснить, поговорив с самим Махсумом.

И вот как-то вечером, после плова, Наим заварил крепкий зеленый чай, и оба они уселись и стали беседовать.

— Как в Кагане? — спросил Махсум. — Спокойно?

— Да, спокойно, — сказал Наим, довольный таким началом беседы. — У нас не так шумно и не такой беспорядок, как в Бухаре.

— Беспорядки в Бухаре тоже недолго будут, — сказал Махсум, с удовольствием прихлебывая чай, — через день-другой все успокоится. Если судьбе будет угодно!

— Это уж будет, наверное, после того, как всех джадидов поубивают?

— Не так-то легко перебить джадидов! — сказал Махсум. — У джадидов корни крепкие! Вот погоди, они покажут твоим муллам!

— А вы откуда знаете?

— А ты что, соглядатай, что выпытываешь у меня?

— Клянусь богом, нет! — сказал Наим, но огненные глаза Махсума, впившиеся, как сверла, в его лицо, заставили его сказать: — Что вы, как я могу шпионить за моим господином? Бог с вами! Я вас хотел спросить только из-за любопытства, — сказал Наим. — Вы, Махсум-джан, не сомневайтесь во мне, я, право, ничего плохого не делаю… Вы лучше о себе подумайте!

— Как так?

— А вот так! Люди говорят, что вы водитесь с джадидами, бываете у Мирзо Муиддина… А я, ваш верный друг, как я могу быть спокоен, когда ходят такие слухи!

— От кого ты это слышал?

— Ваши товарищи говорят, я не могу сказать — кто. Но, клянусь богом, не вру.

Неужто это правда?

— Да, это так! — спокойно сказал Махсум. — Но ты не бойся, тебе ничего не будет. Ты только не болтай, молчи — и все, и мир тебе будет цветником!

— Вы джадид?

— Вроде! А что плохого сделали тебе джадиды, что ты так говоришь?

— Ничего плохого я от них не видел… Но люди говорят, что джадиды…

— А ты не слушай людских разговоров, слушай меня! Вот когда джадиды возьмут власть в руки, тогда наш альчик выиграл.

— Да разве можно отнять власть у эмира? В мире такого не бывало.

— Ну, ладно, тебе не объяснишь! Ты слышал звон, да не знаешь, где он. Ты даже краешком этого не касался, не понимаешь! Завтра вечером пойдем с тобой в одно место — там все сам поймешь.

— Я с вами пойду, куда скажете… Но бог знает…

— Бог знает, и ты узнаешь! — сказал Махсум. — Но смотри, никому ни слова. Понял?

— Понял, — сказал Наим и замолчал.

На этом и кончилась их беседа. А назавтра вечером они втроем — с ними был и Хафиз — пошли на собрание джадидов. Самое слово «собрание» Наим впервые услышал в тот день. Да, они пошли на тайное собрание джадидов. Около ворот Саллох-хона в глухом переулке они постучались в низенькие ворота. Детский голос изнутри спросил:

— Кто тут?

— Знакомый, — сказал Асад Махсум.

— Кто вам нужен?

— Мирзо-ака меня звал, я его ученик.

Ворота открылись. Отворил их не мальчик, а смуглый юноша высокого роста. Увидев Асада Махсума в сопровождении двух чужих, он смутился.

— Здравствуйте, ака Махсум, — быстро сказал он. — Как живы-здоровы? Пожалуйте… Я сейчас… Знаете что… Мирзо-ака нездоров немного… Я пойду узнаю… Табиб приходил… Подрждите, я сейчас…

Но удержать наглого Асада Махсума не удалось. Он насмешливо улыбнулся и вошел в ворота, Наим и Хафиз последовали за ним. Не бойтесь, Хаким-джан, — сказал Махсум. — Это свои. Хаким-джан, увидев, что тут ничего не поделаешь, вопреки хорошему тону пошел впереди и почти бегом направился в мехманхану. Асад Махсум засмеялся, глядя на своих спутников.

Вы здесь незваные гости, потому вас так и встречают. Правда, что собрание тайное, но я поручусь за вас, что вы не выдадите наших секретов.

Головой пожертвую, но тайну сохраню, Махсум-джан, — сказал Хлфи:

— Если нам не доверяют, мы можем и не входить. Разве так обязательно нам тут быть? — тихо проговорил Наим.

— Обязательно! — сказал Махсум. — Особенно тебе, острому перцу, надо побывать на этом собрании. Узнаешь, кто такие джадиды. Но знай, если заикнешься об этом даже своей жене или матери, ты пропал. Ты еще не испытал силу моего удара!

— Хорошо, хорошо! — согласился Наим. — Как будто вы меня не знаете! Идите вперед, мы за вами!

Махсум с довольной улыбкой взглянул на Наима и пошел вперед. Он любил Наима за его острый язык: горечь, говорил он, имеет свой особый привкус, который не всякий способен оценить…

Все трое поднялись на площадку перед домом и без предупреждения вошли в прихожую. Их встретили хозяин дома ака Мирзо и Хаким-джан.

Ака Мирзо был низенький плотный мужчина, круглолицый, с окладистой бородой, с большими ласковыми глазами и улыбчивым ртом, вежливый и любезный. Приход Махсума с незнакомыми спутниками, казалось, обрадовал его, он сказал приветливо:

— Добро пожаловать! Наше жалкое жилище озарилось светом с появлением таких дорогих гостей!

— Спасибо! — сказал Махсум. — Это мои близкие друзья, нужные нам люди. Можете им верить, как мне самому.

— Конечно, конечно! Речи друга, о чем бы он ни говорил, приятны нам, вести, принесенные им, воодушевляют нас, — сказал Мирзо, вспомнив стих Саади (ни Махсум, ни его друзья этого не поняли), и пригласил гостей в комнату. В большой комнате, обставленной небогато, но опрятно и со вкусом, находилось пятеро гостей. Двое из них — один высокий, худощавый, с козлиной бородкой и другой, низенький, полный, рыжеватый, в очках, — сидели друг против друга и играли в шахматы. Трое остальных расположились вокруг, следили за игрой, давали советы. Казалось, они так были заняты, что даже не заметили, как в комнату вошли Махсум и его спутники. Асад Махсум вспыхнул, как бумага от огня, но сдержался и ничего не сказал. Вошедший за ним следом ака Мирзо объявил:

— Дорогие друзья! Наш друг Махсум-джан пожаловал к нам со своими товарищами!

Двое из тех, кто следил за игрой, подняли головы, посмотрели на пришедших и встали. Худощавый шахматист, не подымая глаз от шахматной доски, кивнул головой.

— Добро пожаловать! Добро пожаловать! — сказал он и передвинул пешку.

А рыжий взглянул поверх очков и сказал почему-то:

— Да!

Третий, следивший за игрой, даже головы не поднял.

Терпению Махсума пришел конец, он не стал больше сдерживаться; не говоря ни слова, пошел прямо к игравшим и, не обращая внимания на присутствовавших, смел рукой с доски шахматные фигуры.

— Так люди не поступают!

— Да, да! — сказал насмешливо рыжий человек в очках. — Люди именно так поступают, как Махсум-джан!

— Конечно, — сказал Махсум, — я правильно действую! Раз причина вашего невнимания — шахматы, значит, долой их — и все в порядке! Всегда надо найти причину болезни, тогда найдется и способ лечения, это доказано на практике!

Все засмеялись, встали и поздоровались с пришедшими. Махсум представил своих спутников:

— Это люди полезные… сочувствующие…

— Не рано ли называть яйца цыплятами? — сказал толстяк шахматист.

— Нет, эфенди, они у меня уже петухи! — сказал твердо Махсум. — Вот это Хафиз, мой задушевный друг. Если скажу: умри — умрет за меня; скажу: живи — будет жить. А это — Наим Перец, горький… немножко злой на язык… иногда сквернословит, но зато сам не замечает этого…

— Будь невеждой — и тебе дадут место на пиру жизни. А если будешь много знать, тебя выгонят из рая! — сказал с улыбкой ака Мирзо.

— Он знает то, что надо знать, — сказал Махсум. — Он человек верный и нужный… из кишлака Кули Хавок, около Кагана… Можно не остерегаться его.

— Хорошо, хорошо! — сказал худощавый. — Вы правильно сделали, что привели его. Чем больше нас будет, тем лучше. Ну, пожалуйте!

Все сели. Хаким-джан принес два чайника. За чаепитием сначала разговор шел обычный. Хозяин дома Мирзо шутил и смешил гостей.

— Беда не в том, что человек ошибается, — говорил он, — плохо, когда человек не догадывается о своей ошибке. Вот домулло у нас в школе ошибался и не догадывался даже об этом. Как-то раз он пришел в школу, взяв вместо четок связку нанизанных фисташек. Один озорник, увидев это, вытащил из кармана нитку своих фисташек, сел напротив учителя и давай ими играть. Домулло удивился и сказал: «Твои четки похожи на мои». Ребята засмеялись, а он: «Почему смеетесь?..»

Вот какие у нас домулло в школах…

— Верно, — сказал Асад, — наши домулло часто бывают глуповаты.

— Дорогие друзья! — провозгласил человек с козлиной бородкой, желая перейти к делу. — Мы собрались сегодня здесь, чтобы посоветоваться по одному важному делу. Вы уже знаете, что тираническая политика кушбеги и казикалона сделала свое дело: те несколько ново-методных школ, которые мы организовали, закрыты; ученики и учителя разогнаны. Но нельзя дальше оставлять народ без школ, без просвещения, без прогресса. Ни один мало-мальски честный человек не может смириться с тем, что наши будущие поколения останутся неграмотными, лишенными всех достижений современной науки…

Но ведь школы не только в городе, и в кишлаках многие дети учатся! — прервал говорившего Асад Махсум. Джадиды удивленно переглянулись.

Не надо удивляться словам Махсум-джана, — поспешил заметить ака Мирзо. — Махсум-джан сравнительно недавно здесь, новый человек среди нас и пока еще не в курсе наших дел, он не был на собраниях, где шла речь о просвещении.

Пусть так, но все-таки… — пробормотал кто-то.

— Основная цель передовой молодежи Бухары, — сказал рыжий, глядя поверх очков на Махсума и его друзей, — это просвещение, школы! Те школы, о которых вы говорите, не могут нас удовлетворить. Наше время — время прогресса, движения вперед, время развития торговых сношений, расширения связей с народами мира. Без обширных и всесторонних знаний невозможно поддерживать отношения с передовыми народами мира. Наши старометодные школы не могут дать людям те знания, о которых мы говорим. Например, учащиеся в них не получают необходимых знаний по арифметике, географии, геометрии, алгебре и другим современным наукам. И сам метод преподавания устарел. Ведь требуется десять — двенадцать лет, чтобы даже способный ученик научился читать и писать и стал более или менее сведущим в шариате. А в новой школе, в школе новометодной, все это изучают за шесть месяцев или за год. Видите, какая разница!

Все присутствующие закивали, подтверждая слова рыжего.

Но Асад Махсум зло усмехнулся.

— Очень признателен, благодарю, что разъяснили! — сказал он с еле скрытой насмешкой. — Однако возражение мое было вызвано тем, что господин Мунши, — он указал на худощавого с козлиной бородкой, — сказал, что наше молодое поколение будет неграмотным… Это, конечно, неверно. Слава богу, наука из Бухары распространяется по всему свету. Бухара дает знания и тюркам и таджикам… Вы сами, здесь сидящие, и я также учились и стали образованными в Бухаре. И таких, как мы, слава богу, немало… Почему же теперь нам впадать в уныние и страх и к чему из-за такого малозначительного вопроса вызывать гнев двора и мулл? Не лучше ли нам оставить эти распри по поводу школ и стараться расширить наши ряды, чтобы организация младобухарцев стала сильной, сплоченной, отважной и могучей… Чтобы она могла взять в свои руки государство! Вот тогда…

— Нам не нужна государственная власть, — сказал Мунши. — Существующая власть — его высочества эмира — вполне приемлема для Бухарского эмирата, пусть только он немного уступит, даст дорогу нашей партии, предоставит возможности для развития нации, обуздает своих невежественных мулл — и этого будет достаточно. Мы выучим, сделаем грамотным и просвещенным наш народ, наше молодое поколение, и тогда оно само подумает о себе. Вот такова наша задача! По-моему, Махсум-джан, не надо сворачивать разговор в другую сторону, давайте нынче говорить только о школе, тем более что не все наши руководители смогли прийти.

— Хорошо, хорошо! — сказал Махсум. — Я ведь только сказал, что мы должны быть осторожнее и не драться попусту со сторонниками эмира… А впрочем, вы сами это знаете…

— Осторожность, конечно, необходима, — сказал ака Мирзо. — Надо найти такой путь, чтобы и овцы были целы, и волки сыты и чтобы наш друг Махсум не сердился.

— Да, да! — сказал Мунши. — Ведь мы для этого и беседуем! Мы хотим посоветоваться, как быть. Открывать ли новометодные школы тайком и дальше? Если открывать, то кто покроет расходы? И как содержать их в тайне?

Наиму надоело слушать эти разговоры; под предлогом покурить чилим он вышел в прихожую и сидел там, болтая с Хаким-джаном. Когда собрание кончилось и из комнаты выходили Асад Махсум с Хафизом и хозяин дома, Наим дремал.

— Вставай, пошли! — сказал ему Асад. — Здесь не место спать.

— Если не спать, то что же тут еще делать? — проворчал Наим. Асад, закусив губу, быстро вышел из крутого прохода к воротам.

На улице он обругал Наима.

— Хозяин дома ничего не слышал, — вступился Хафиз, чтобы предотвратить ссору.

В медресе, у себя в келье, Асад за чаем спросил Наима:

— Ну, видел джадидов? Что они — с рогами?

— Рогов у них нет, — сказал многозначительно Наим, — но я удивляюсь…

— Чему ты удивляешься?

— Удивляюсь, — сказал Наим, — что вы хотите с этими господами весь свет перевернуть, кричать с ними «да здравствует!». Моему маленькому умишку сдается, право, что они своего собственного осла не смогут вытащить из грязи, а не то что бороться с эмиром!

— Твои слова в известной мере справедливы, — сказал Махсум. — В самом деле, с теми людьми, которых ты видел, киселя не сваришь — куда уж тут затеять что-то большее! Но есть и настоящие джадиды, которые, стоя во главе дела, вытащат из грязи и своего осла и нашего с тобой!

— Мой ишак вышел из грязи! — сказал Наим. — Я с джадидами не желаю иметь никакого дела.

— Глупости! Хочешь ты или нет, а пойдешь со мной, куда я пойду!

— Во всяком случае, будьте осторожны, Махсум-джан! — сказал Хафиз.

Махсум понял намек и улыбнулся.

— Учиться в школе, сделаться грамотным — разве в этом все дело? И ты, Хафиз, и ты, Перец, говорите так о джадидах потому, что не понимаете политики. Вам достаточно, чтобы сегодняшний день был для вас хорош! И таких, как вы, много, а мы, играя в политику, сядем на вашу шею и будем ездить на вас.

— Скажите уж — сделаете нас ишаками… — сказал со смехом Наим.

— Да, сделаем вас ишаками, — повторил Махсум.

— Что ж, хорошо!

— Что хорошо?

— Ишак — животное вьючное, — сказал Наим, — его погоняют, покалывая палкой… Но если вы его уколете больно, он вас сбросит со своей шеи так, что от вас мокрое место останется. Поэтому слова Хафиза имеют смысл: будьте осторожны. Будете играть в политику, доведете народ до беды, тогда, боюсь, как бы он не сбросил вас самих в пропасть!

Улыбка исчезла с лица Махсума.

Ах ты, Перец! — сказал он серьезно. — В твоих словах есть доля правды! Эк нужно учесть да! — сказал Наим. Прошел почти год. И вот однажды Асад Махсум, довольный и веселый, вошел в келью, где Хафиз и Наим Перец были заняты приготовлением плова, и, обратясь к ним, сказал:

— Бросьте все, сейчас плов-млов не нужен! Пошли!

— Куда еще? Что за спешка? — спросил Наим.

— Сейчас едем в Каган… Ну-ка, подымайтесь!

— Все твои несчастья на мою голову, Махсум-джан! — пошутил Наим. — Если мы собираемся ехать ко мне в Кули Хавок, то давайте возьмем с собой все для плова, потому что мои домашние, наверное, сварили похлебку с машем.

Пусть твой дом обрушится тебе на голову! — сказал Махсум полушутя-полусерьезно. — В Кагане будет большой той, мы поедем на той.

— Значит, будет угощенье?

— Такое будет угощенье, какого ты в жизни своей не видал! Может быть, тебе даже самому придется играть на бубне!

— Ну, коли так, дайте только знак — и мы бегом побежим.

Все трое вышли из кельи и, как велел Махсум, незаметно выбрались на улицу. Около медресе Говкушон они повернули к хаузу Девонбеги и пустились в путь.

Было начало весны — первые веселые дни Ноуруза. На чистом лазурном небе — ни облачка. Воздух был свеж и приятен, улицы полны людей. Особенно людно на площади Сесу — у трех углов и под куполом Саррофон, где сидели менялы; жизнь тут кипела, торговля в полном разгаре. Саррофон и примыкающие к нему торговые ряды считались центром бухарской торговли. Все новые магазины, все самые большие караван-сараи, все банки и другие финансовые учреждения были расположены неподалеку, вокруг этого центра. Поэтому в полдень на этих улицах толпился народ. Много фаэтонов и всадников. Сквозь эту шумную кипучую толпу можно было пройти незаметно.

Три наших друга пробрались через толпу незамеченными, дошли до Сенного базара, где торговали люцерной и где была биржа извозчиков, наняли парадный фаэтон, уселись и поехали на вокзал. Тогда между Бухарой и Каганом три раза в день — рано утром, в полдень и вечером — ходили поезда. Когда три приятеля приехали на вокзал, дневной поезд готовился к отправлению. Асад Махсум велел Хафизу купить билеты, и они сели в поезд.

Народу было немного. Они вошли в вагон. Поезд тронулся.

— Слава богу! — сказал Асад Махсум, вздохнув облегченно. — Я боялся, что не успеем. Теперь мы в безопасности.

Наим Перец побледнел.

— Разве нам что-то угрожает? — спросил он.

— Да нет… Не бойся, тебя никто не тронет! — успокоил его Махсум. — Но, возможно, нас не пустили бы на этот праздник и, может быть, даже отвели бы во двор Арка, где казнят джадидов.

— Как же так? За что? — удивился на этот раз и беззаботный Хафиз…

— Мне передали, чтобы я был осторожен… Но теперь все хорошо, сошло благополучно…

— Как сошло? Но ведь вы же потом опять вернетесь в Бухару, — сказал Наим, — а ведь там и Арк стоит на месте, и дворик в нем…

— Кто знает, — весело сказал Махсум, — может быть, к нашему возвращению и Арк сдвинется со своего места, и дворик исчезнет.

— Вы бредите! — с досадой сказал Наим.

— Ладно, не верь. Вот увидишь!

— Постойте, куда ж мы едем — на праздник или на похороны?

— Верно сказал — и на праздник, и на похороны! — засмеялся Махсум, умолк и до самого Кагана не отвечал на расспросы Наима.

Наим каждый раз, когда приходилось ему ездить в поезде, садился у окна и смотрел с любопытством на все, мимо чего проезжал. Но теперь он не обращал внимания на весенние пейзажи за окном и даже не заметил, как подъехали к Кагану.

В Кагане они увидели на путях красные вагоны, в одном из них военные смазывали и налаживали винтовки. Наим удивился, но ничего не сказал. Вслед за Махсумом они вышли на большую улицу Кагана и направились к Российскому представительству.

— Видели войска? Это вам не шутка! — сказал Асад Махсум. — Я знал, что они тут, потому и позвал вас на той.

— Махсум-джан, дорогой господин! — сказал умоляюще Наим. — У меня больная мать и дети, за которыми некому присмотреть… Не лучше ли, я издалека послушаю звуки бубна на этом празднике?

— Замолчи, трус! — сказал твердо Махсум. — Еще ничего не известно. Зайдем в представительство — узнаем!

Они дошли до представительства и вошли во двор. Там собралось много народу, в больших котлах и в самом деле, как на тое, жарили мясо, варили плов, шли большие приготовления. Войдя в ворота, Махсум сказал товарищам, чтобы они подождали его на дворе, а сам вошел в здание представительства. Наим и Хафиз сели на деревянный помост у ворот и стали разглядывать собравшихся. Тут были и русские, и татары, и узбеки, и туркмены. Все они были вооружены револьверами, саблями, винтовками. Они громко смеялись и болтали беззаботно, словно и впрямь пришли на той.

Среди тех, кто входил в здание представительства, Наим увидел ака Мирзо и Мунши, подбежал к ним:

— Здравствуйте, ака Мирзо! Это правда, что тут болтают, будто мы теперь будем драться с эмиром? И скоро наступит этот час?

— Скоро, если богу будет угодно! — сказал ака Мирзо и вошел в дом.

— Сам Колесов приехал, — сказал Мунши. — Дай бог, чтобы все хорошо кончилось.

— А Колесов — это кто? — спросил Наим.

— Самый главный в Туркестане, глава всех революционеров, — сказал Мунши. — Хорошо, что он здесь, хорошо, если дело хорошо кончится!

— Да, — сказал Наим, — дай бог, чтобы все хорошо кончилось.

— Воевать с эмиром — нешуточное дело! — многозначительно сказал Мунши и прошел в здание посольства.

Наим вернулся к Хафизу.

— Дорогой друг! — сказал он. — Ты как хочешь — твоя воля, но я не собираюсь воевать. Я еще хочу пожить на этом свете!

— А я приехал сюда, даже не предупредив никого дома, нехорошо получается… — сказал Хафиз, как будто воевать он мог только с разрешения своих домашних.

— Знаешь что, — тихо сказал Наим, — давай, друг, потихоньку выберемся отсюда и подумаем о себе и своих делах. Что ты скажешь?

— Давай!

Они незаметно вышли из ворот представительства и пошли назад, к вокзалу. Там они расстались — Хафиз отправился пешком в Бухару, а Наим зашагал по дороге в свой кишлак Кули Хавок.

А на другой день произошли так называемые «колесовские события». До кишлака дошло известие, что между Бухарой и Каганом идет война, слышна была стрельба, артиллерийская канонада. Потом стало известно, — что джадиды потерпели поражение, войска эмира захватили Каган, убивают кого попало, рекою льется кровь… Несколько дней во всей округе люди боялись выходить на улицу. Наим Перец тоже отсиживался дома, только через неделю, когда стало спокойнее, он на лошади окольными путями отправился в Бухару.

Поезда не ходили. Вокзал был разгромлен, пути повреждены, много русских убито.

В Бухаре Наим направился в дом своего приятеля, старого галантерейщика. Оставив у него лошадь, пошел к Хафизу. Хафиз встретил его испуганно, со множеством предосторожностей, сказал, что Наим напрасно приехал в Бухару. Всем известно, что Асад Махсум был заодно с джадидами, из Кагана он не вернулся. Муллы разграбили его келью, растащили все его вещи. Что с Асадом Махсумом, никто не знает. Убит ли он или взят в плен и сидит в тюрьме? Во всяком случае, пусть Наим больше не приходит в дом Хафиза.

В тот же день Наим вернулся к себе в кишлак и старался даже не вспоминать Бухару. Он занялся хозяйством, стал настоящим кишлачным жителем.

Прошло более двух лет, и Наим Перец почти позабыл даже имя Асада Махсума…

И вот теперь Махсум сидел против него, живой и здоровый. Он только похудел немного, лицо потемнело, стал походить на степняка. Черная густая борода стала длинней, но глаза сверкали по-прежнему и смотрели зорко, поведение и характер, видно, тоже не изменились, а бахвальства даже прибавилось. Новым было только, что он стал пить вино, которым угощал Наим.

— Вы ведь знаете мою преданность вам, — сказал Наим подобострастно, — никогда я не поступал наперекор вашему приказу, ни на волос не сворачивал с намеченного вами пути. Но в тот день покойный Хафиз сбил меня с толку, вывел из представительства и увел с собой. А что мне было делать? Ведь этот взрослый здоровенный человек чуть не плакал тогда, да освятит господь его могилу!

— Что? Разве Хафиз умер? — огорчился Асад. — Когда же?

— Вот уже месяц… совсем неожиданно… здоровый был, лег в постель, уснул и не проснулся. Я узнал об этом спустя неделю после его смерти, ходил поминать его.

— Да будет милостив к нему господь! — сказал Асад, подняв руки для молитвы. — Хороший был человек, добрый! Правильно говорят, что смерть выбирает лучших. Вот мы с тобой, хитрые и злые, живы…

— Кому жизнь, кому смерть… — сказал Наим и, помолчав, спросил: — Ну ладно, расскажите же мне теперь, где вы были все это время, что делали?

— Больше года я вина в рот не брал… — сказал Махсум. — Но сегодня вечером грех не выпить! Ты, проклятый, мастер вино делать.

Меня уже разобрало…

— Я рад, Махсум-джан, — сказал Наим.

— Да, слава богу, дожили до этого дня! Ну ладно, где же плов?

— Сейчас, сейчас, — сказал Наим и хотел встать, но Асад сделал ему знак, чтоб сидел.

— Уже больше года я никому не говорил, что у меня на сердце… Но мне нужно высказаться… Нужно кому-то рассказать о полных опасности приключениях…

— Оставьте, не рассказывайте, — сказал Наим, который хорошо знал характер Махсума. — Что себя зря расстраивать? И меня не печальте.

— Нет, расскажу, — упрямо повторил Махсум. — А не то мое сердце лопнет, так я мучаюсь, понимаешь, мучаюсь! Ну-ка, налей еще пиалу!

Ты и Хафиз тогда убежали, но мы… я, Колесов, Файзулла, Мирзо Муиддин, Абдухамид, Муинджан, Ходжигадой и еще другие, — Махсум из гордости всегда ставил себя впереди всех, — все бывшие там младо-бухарцы решили, что будем воевать с эмиром. Ты знаешь, какой я смелый и как метко стреляю! Я просил бога, чтобы началась настоящая война, чтобы я мог показать свое военное искусство. Но другие думали, что надо действовать скрытно, напасть неожиданно, и надеялись, что мы, не проливая крови, захватим город. Все были согласны с таким решением. Один я был уверен, что бой будет ожесточенный… Потому что я знал — войска эмира знают о нашем решении выступить и хорошо подготовились к отпору.

Что? Откуда я это знал?.. Потому что нет ничего, чего бы я не знал.

Ты помнишь, когда мы вышли из Бухары, сели в поезд и он тронулся, я возблагодарил бога и сказал, что мы избавились от опасности. Мои слова имели тогда серьезное основание, чего вы не поняли и не могли понять! Да, в тот момент я, может быть, спасся от топора палача! Дело в том, что за два дня перед тем я приехал в Каган и узнал, что джадиды с помощью Колесова, который приехал из Ташкента с войском и оружием, хотят шшасть на Бухару. Мне было приказано, чтобы я быстро вернулся в Бухару и сообщил об этом всем известным мне джадидам, чтобы они по возможности покинули Бухару, укрылись в Кагане и побеспокоились о своих женах и детях… С этим поручением я вернулся в Бухару, но был неосторожен… Судьбы не избежишь, как говорится! Люди кушбеги сторожили у ворот Кавола и, как только я вошел в них, схватили меня и отвели прямо в Арк к самому кушбеги. Кушбеги хорошо знает моего отца и меня. Он стал бранить меня и сказал, что я должен быть благодарен отцу, что только ради его имени… Одним словом, сам не знаю для чего, я стал каяться перед ним.

Но он не принял во внимание мое раскаяние. «Тебя спросят, что ты сам делаешь, и не будут спрашивать, кто твой отец», — сказал он словами поэта. — Все твои дела нам известны, известно твое неблаговидное поведение. Зачем ты ездил в Каган? Если ты скажешь мне правду, я спасу тебе жизнь, а не то прикажу отвести на дворик!»

Я не хотел ничего говорить, думал все отрицать. Но другого способа спастись у меня не было. Тогда я подумал и сказал, что ездил в Каган купить пива. Я ведь и в самом деле привозил оттуда пиво. Люди кушбеги подтвердили это. Потом я сказал, что видел в Кагане русские войска и слышал, что приехал Колесов, а ничего больше не знаю… Я утешал себя тем, что все равно они это знают и узнали бы и без меня. У них ведь глаза есть, а что в Каган прибыли войска, это все видели: Каган недалеко, и шпионов там много.

Кушбеги приказал меня освободить, но сказал, что проверит мои слова, и если я солгал, то он меня повесит. По-моему, кушбеги, освободив меня, надеялся получить бесплатного шпиона, вызывать меня, когда понадобится, и, грозя казнью или палками, добывать от меня сведения… Но я был еще хитрее, чем он. Впоследствии все эти разговоры перепутались в моей голове, стали казаться сном, а стыд, который я испытал в плену у кушбеги, постепенно выветрился и позабылся…

Мы начали восстание… Мои предположения оправдались, мы не сумели захватить войска эмира врасплох, началось настоящее сражение… Я просил начальников, чтобы мне дали отряд, уверял, что могу пойти в обход и нанести удар там, где не ждут. Они не согласились, не дали мне отряда, не поверили мне! Но спорить было не время. В гневе я схватил винтовку и патронташ и стал сражаться наравне с солдатами. Из Бухары на нас двинулись пехота, артиллерия и целое ополчение из учащихся медресе и ремесленников, которые шли с криками «Аллах!». Их было гораздо больше, чем нас. Но русская артиллерия хорошо поработала, бухарские войска повернули назад. Русские солдаты с криками «ура!» преследовали их. Они мчались как тайфун, и я подумал, что так они могут пройти весь свет. Под их напором войско эмира обратилось в бегство, пошло в город. Ворота заперли и приготовились к осаде. Мы шли впереди и уже почти ворвались в город… Но тут сам кушбеги вышел с белым флагом. Ни его, ни его людей не тронули. В специальном фаэтоне их повезли в Каган. Что там случилось, я не знаю, но наступление наше было остановлено, и пришел приказ всем нам возвращаться в Каган. Я пошел к Мирзо Муиддину и спросил: «В чем дело?» Он ответил, что эмир сдался.

Я засмеялся. Он спросил: «Чему ты смеешься?» Я сказал: «Вы простаки, вас обманул кушбеги!» — «Нет, — сказал он мне, — эмир подписал и поставил свою печать на договоре, который прислал нам». Другие подтвердили его слова, но я все не верил и говорил, что кушбеги провел их. И что же, вышло все по-моему. Наших людей, которых мы послали в город для переговоров, схватили. Пришлось опять сражаться. И опять мы почти разбили эмирских сарбазов, но, на беду, у нас кончились патроны Я думаю, что враг знал об этом и на это надеялся. Все равно мы готовы были драться дальше. Но командующий русскими войсками дал приказ отступать. Солдаты отступили. А я один на вершине холма стрелял, и враги падали, как ягоды с тутовника. Если бы командир насильно не увел меня, я бы, кажется, продолжал сражаться в одиночку. Солдаты окопались вокруг Кагана. Рабочие с заводов и железнодорожники вооружились и готовы были сражаться. Но мы все, вместе с Колесовым, сели в поезд…

В вагоне начальники стали совещаться.

«Если мы заберем войска и уйдем, — говорил один из них, — что будет с населением Кагана? Эмирские войска придут и всех перережут».

Другой сказал:

«По-моему, нужно эвэкуировать рабочих депо, специалистов, работников вокзала и их семьи. Всех вывезти невозможно, да и какое дело эмиру до гражданского населения?»

«Да, да, — сказал Колесов, — надо вывезти тех, кого оставлять опасно. С нами должен выехать также Государственный банк с деньгами и золотом».

В результате этих переговоров, взяв людей, имущество, деньги и золото из казны, книги и документы, продукты, а также несколько цистерн с водой, поезда вышли один за другим. Но, отъехав немного от Кагана, остановились: оказалось, что люди эмира разрушили железнодорожный путь. Хорошо, что русские это предвидели и взяли с собой мастеров, рабочих и целый вагон инструментов… Ей-богу, эти русские молодцы! Если бы не они, наши кости достались бы степным волкам! Солдаты высыпали из вагонов, вышли в степь, готовые отразить нападение врага. Командир и нас заставил работать вместе с другими. В двух верстах от нас шел бой, гремели выстрелы, стучал пулемет, а мы таскали рельсы, шпалы, песок.

Рабочие восстанавливали путь.

Так, исправляя путь версту за верстой, сражаясь с воинами эмира, юлодные, без воды, мы понемножку продвигались вперед. Степь у Момо-джурготи и Куюкмазара голая, каменистая, воды не осталось, жара была страшная. Вот-вот войско эмира настигнет нас, сомнет и всех уничтожит… Но, к счастью, подоспела помощь из Ташкента, и мы были спасены…

Между Каганом и Зирабулаком, где проходит граница Бухарского чанства с Туркестаном, расстояние такое, что в мирное время поезд проходит его за четыре часа, а мы прошли его за двенадцать дней, понемногу восстанавливая железнодорожный путь. Каким мучительным, кипим тяжелым и полным лишений было это путешествие! Я был так и шуром, так измучен, что со всеми ссорился, все мне были противны. Сто раз я проклинал себя за то, что сделался джадидом, но лучше от этого мне но было Хорошо, что у меня тогда отобрали винтовку и револьвер, я в припадке гнева мог бы перестрелять их всех…

Пошто я восхищался русскими. Вот у кого нужно было учиться выносливости, трудолюбию, способности не падать духом при неудачах. Русский человек работает днем и ночью, даже если плохо с едой и совсем мало воды, он не унывает… Когда у него выпадает свободная минутка отдыха, он закуривает махорку и начинает петь песни. Он спит, положив голову на камень или прямо на горячий песок; он пробуждается с улыбкой, потягивается и, выкурив самокрутку, приступает к работе… А мы работаем кое-как, отговариваемся, спорим, ссоримся, завидуем, подсиживаем друг друга — потому нам и нет удачи в нашем деле. Мы даже спать не можем, когда устанем и измучаемся; нам и свет не мил…

«Давай думать, решать что-нибудь, — сказал я себе. — Что мне делать с такими товарищами в Самарканде или в Ташкенте? А в Катта-Кургане у меня есть один верный человек, Тухтабай; он когда-то служил у моего отца, а потом отпросился к себе в Катта-Курган и занялся там садоводством и торговлей изюмом. У него был сын Халим, который некоторое время прислуживал мне в медресе, а потом вернулся к отцу. Вот я и пойду к ним, погощу какое-то время у них, а там что бог даст».

Придя к такому решению, я вошел к начальникам в вагон — к Мирзо Муиддину и Файзулле. Поздоровался и попросил, чтобы они разрешили мне сойти в Катта-Кургане.

«Почему? — спросил Мирзо. — Мы тебе так надоели?»

«Не надоели, — сказал я, — но я до смерти устал, хочу немножко отдохнуть… вы ведь тоже где-нибудь остановитесь, еще увидимся…»

«Ваша энергия и отвага поразили нас всех, — сказал Абдухамид. — Мы на вас надеемся. Бухарской революции нужны такие самоотверженные люди».

«Благодарю, — сказал я, — в любой момент, когда понадоблюсь, позовите, я явлюсь… Но сейчас хочу уйти».

Начальники посовещались и дали согласие. Им ничего другого и не оставалось, как в пословице: «Я сам бродяга бездомный, куда же поведу тебя?» Они, правда, просили сообщить им в Ташкент, где я буду, чтобы могли вызвать меня, когда понадоблюсь.

«Хорошо», — сказал я, но про себя подумал: «Да пропади вы пропадом, проживу как-нибудь и без вас!»

Когда поезд пришел в Катта-Курган, я распрощался со всеми, сошел и пешком отправился в город. Я раздумывал, как мне найти дом Тухтабая, как вдруг увидел лавку торговца изюмом. «Ну, — сказал я себе, — торговец изюмом, конечно, знает другого торговца изюмом». И не ошибся. Торговец поздоровался со мной, стал расспрашивать меня, догадался, что я нездешний, и сообщил мне, что Тухтабай уже год назад покинул этот мир, а в доме его живет теперь сын его, Халим-джан. Разыскав дом Тухтабая, постучался в ворота. С горечью говорил я себе: «Вот оно — колесо изменчивой судьбы! Сын знатного человека, известный в Бухаре Махсум-джан, бродит бесприютный по свету, стучится в ворота своего собственного слуги!»

Я постучался второй раз, и тогда, не спрашивая «Кто там?», ворота открыли, и передо мной лицом к лицу оказалась молодая женщина, луноликая, стройная, с тоненькой талией, нежная, — словом, утеха сердцу. Признаться, хоть я был усталым, измученным дорогой, эта женщина поразила и смутила меня, лишила разума. Я не мог вымолвить ни слова, стоял и смотрел на ее красивое лицо. Она сначала тоже смутилась, увидев меня, растерялась, но потом опомнилась, закрыла лицо рукавом и отступила назад, и я услышал ее голос.

«Кого вам нужно?»

«Это дом Тухтабая?»

«Да. Кого вам?»

«Сын его Халим-джан дома?»

«Дома. Заходите!» — сказала женщина и вошла в дом.

Я еще немного постоял и со словами «Господи, благослови!» вошел во двор. Тут из мехманханы вышел Халим-джан и, увидев меня, по-братски обнял, потащил в комнату.

«Жена очень испугалась, — сказал он. — Я был нездоров, несколько дней пролежал; слава богу, поправился, сегодня уже ходил на работу, вот только недавно вернулся. Мы прибирали в мехманхане, когда вы постучали в ворота. Я ей говорю: «Сиди, я сам пойду отворю», а она говорит: «Вы нездоровы и так устали». И пошла к воротам. Мы подумали, что пришел Мулладуст — есть у нас такой приятель-пьяница. Жена его не любит. «Если это Мулладуст, я скажу, что вас нет», — сказала она. А вот, оказывается, бог послал вас. Добро пожаловать! Ваше появление — радость для нас. Откуда нам солнце засияло? Какой ветер вас принес?»

«Ветер революции!» — сказал я и коротко поведал свои приключения.

Я узнал, что Халим-джан — учитель, преподает в школе. Что он человек одаренный, я понял еще в Бухаре, когда он был моим служкой в медресе.

Отец его умер, но умный сын и без отца не пропадет. Теперь, при Советской власти, каждый может заработать кусок хлеба… Халим-джан радостно смотрел на меня своими умными глазами, а услышав, что меня принес к нему в дом ветер революции, совсем разволновался. Да, да! Ведь я представился ему революционером, бойцом, борцом за свободу! Молодому человеку, живущему при Советской власти, эти качества дороже и выше всякой святости! Ты, Наим, не можешь этого понять, ты ведь не знаешь еще, что такое Советская власть!

Так вот, Халим-джан не знал, что и сказать, как меня уважить.

«Этот дом — ваш дом, я — ваш раб, а жена моя — ваша служанка, — сказал он горячо. — Все, что вашей душе угодно, сделаем, только прикажите. Слава богу, у нас ни в чем недостатка нет, живем хорошо. Покойный отец, приехав из Бухары, купил этот дом, развел сад, усердно трудился и имел хороший доход, семья наша процветала. Потом он меня женил, устроил той, словом, выполнил заветное желание. Но жизнь его была недолгой. В прошлом году он внезапно скончался. Конечно, я почувствовал себя одиноким, но Халимахон из всех сил старалась смягчить горе. Моя жена в самом деле выше всяких похвал. Мы с ней живем не как муж и жена, а как двое влюбленных. Халимахон учится в вечерней школе, стала грамотной, хочет сбросить паранджу, стать свободной. Но только в нашем городе еще трудно это. Столько еще у нас сторонников старого, столько предрассудков, и много еще всякой контры, которая мешает нам… Ну, да это недолго уже будет, революция выкорчует гнилые корни предрассудков пока моя жена дома уже не закрывается от моих друзей.

Мы сторонники свободы», — говорит она…»

«Очень хорошо! — сказал я. — Мы — революционеры — тоже к этому стремимся! Надо, чтобы наши женщины стали свободными, работали наравне с мужчинами, получали образование, были счастливы… Это очень хорошо, и я обоих вас приветствую!» А про себя сказал, что душу отдам за революцию, которая заставляет красавиц снимать паранджу, так что мы, люди с горячим сердцем, можем свободно ими любоваться…

Халим вышел из мехманханы, долго был где-то, потом вернулся с узлом в руках и сказал:

«Сейчас мы закусим немного, потом пойдем в баню. Вот это для вас одежда. Не обессудьте, я собрал все, что у меня было ненадеванного… Временно сойдет… А там купим новую…»

Мне стало стыдно.

«Дорогой брат мой, — сказал я со слезами на глазах — так я растрогался. — Спасибо тебе, спасибо! Я не забуду твоей доброты Если будет суждено и я вернусь на родину, я возмещу тебе вдесятеро».

«Пустяки!» — сказал Халим.

Я просто не знал, что говорить. Перед таким гостеприимством я сразу позабыл все мои огорчения и дорожные лишения. Хорошие слова даже змею из норы вызывают! Не давай мне плова, не давай вина, успокой мое сердце хорошими словами — это дороже тысячи золотых! Но Халим-джан и хорошие слова говорил, и уважение мне выказывал, и дела делал. Мы очень хорошо с ним позавтракали и пошли в баню. Там долго парились, и я рассказал моему другу все, что со мной было. Он только качал головой в изумлении и говорил:

«Ну, теперь деспоту недолго осталось жить! Если богу угодно, революция победит и народ Бухары освободится от оков рабства, дождется лучших дней».

После бани я надел новую одежду и вернулся в дом, где уже был готов плов. Ночью я прекрасно выспался. За два-три дня отдохнул, совершенно пришел в себя, даже присоединился к Мулладусту-пьянице, выпил с ним вина.

Хорошее вино, оказывается, лечит душу изгнанника… Я там привык к выпивке. Ты знаешь, ведь раньше я не пил вина, и даю тебе слово мужчины, что вот эта пиала будет последней — наливай!

Прошло дней десять. Я спокойно жил в мехманхане Халима, а из Бухары доходили ужасные вести. Мы узнали, что эмир и муллы пришли в ярость, начались казни джадидов, страшная резня. Связь между Бухарой и Туркестаном была прервана, всякие сношения с Россией прекратились. «Как хорошо, — говорил я себе, — что я покинул Бухару, а то меня уже, наверное, сейчас свезли бы мертвого из Арка».

Халим-джан каждый день уходил на два или три часа — учить ребят в школе, а вернувшись, был со мной. Каждый день мы с ним ходили в гости, угощались, беседовали, — видно, он старался развлечь меня, чтобы я не скучал. Однажды я сказал ему: «Не надо, не делай этого. Хватит и того, что я у тебя в гостях. Занимайся своим делом, я не буду скучать, найду себе занятие».

Я купил на базаре книги, стал понемножку читать, надеялся подыскать себе какую-нибудь работу, — так я говорил другу.

Но Халим-джан продолжал заботиться обо мне. Как-то вечером он все же ушел на собрание. У меня болела голова, я не выходил на улицу, лежал в мехманхане. Вдруг со двора вошла Халимахон. На ней было красное атласное платье — темная комната словно осветилась при ее появлении. Жилетка из красного бархата облегала ее грудь. Лицо ее, белое, как катта-курганская булочка, пылало румянцем, глаза под длинными черными бровями казались темными и манящими, на нежных губах играла ласковая улыбка… Словом, это была не земная женщина, а ангел небесный, в ее красоте была какая-то сверхъестественная влекущая сила…

«Вам нездоровится, у вас голова болит, — сказала она заботливо. — Я пришла постелить вам постель… Хотите, я заварю чаю?»

Ты знаешь, я никого на свете не боюсь, но в этот миг руки и ноги у меня похолодели, сердце сильно забилось, и я так смутился, что не мог выговорить ни слова.

«Напрасно, — сказал я, — вы напрасно побеспокоились… я сам все сделаю».

«Вы — наш дорогой гость, — сказала она ласково, — вы — названый брат Халим-джана, как же мне не беспокоиться?»

Эти ласковые слова окрылили меня.

«Да, — сказал я, осмелев, — я названый брат Халим-джана, и потому я и счастлив и несчастлив».

«Избави вас бог от всякого несчастья! — сказала она. — Почему это вы считаете себя несчастным?»

«Потому что я лишен возможности любить вас, дорогая».

«Что? Что? — сказала она, не сразу поняв мои слова. — Любить меня? О чем вы говорите?»

«Признаюсь вам, моя дорогая, что едва я взглянул на ваше лицо в первый раз, как тотчас потерял свое сердце. На этом свете лишь вы одна…»

«Перестаньте, бесстыдник! — прервала она меня строго и быстро пошла к двери. — Я думала — вы человек, а вы, оказывается, просто грубое животное. Хоть бы, по крайней мере, уважали нашу хлеб-соль! Мой муж работает, ему в горло кусок не пойдет без вас, а вы так себя ведете! Стыдно, стыдно, стыдно! Это не по-человечески!»

Она хотела уйти, но я подбежал к двери и загородил ей путь.

«Простите, простите меня, извините, ради бога! — сказал я, засмеявшись. — Это был вам экзамен, испытание. Да, теперь я знаю, что вы верная жена и честная женщина. Халим-джан так вас хвалил мне, говорил, что вы стремитесь к свободе, хотите снять паранджу, и у меня явилось подозрение, я решил вас проверить. Слава богу, вы хорошая жена и действительно выше всех похвал!»

«Разве можно так испытывать? — сказала она, не переставая сердиться. — Я с первого же дня почувствовала, что вы не тот человек, с каким можно обращаться по-родственному… Вы смотрели на меня нечистыми глазами…

Но я молчала из уважения к мужу… А вот теперь мне все ясно!»

«Что ясно? — сказал я серьезно. — Да неужели я на свою сестру, на жену Халим-джана, могу смотреть дурными глазами? Стыдно, Халимахон, стыдно! Вы простите меня, забудьте мою шутку и не говорите ничего Чилим-джину, а то вы и меня унизите, и себе жизнь испортите».

«Почему это испорчу жизнь?»

«Потому что, как бы там ни было, Халим-джан начнет в вас сомневаться, скажет, что вы дали мне повод говорить вам любезности. Поэтому, моя дорогая сестра, пусть этот разговор останется между нами. Через несколько дней я уеду отсюда, будьте покойны!»

«Ну хорошо, я ничего не скажу Халим-джану, но вы знайте, я не из таких женщин, как вы думали!» — сказала она и ушла.

Я услышал, как она накинула цепочку на калитку, ведущую на женскую половину.

Я вернулся в мехманхану и сам удивился своему поступку. Как нехорошо получилось! Проклятая Халимахон не попалась на удочку… Дай бог, чтоб она не рассказала Халиму!.. Но что же делать? Шайтан говорил мне: «Перепрыгни через дувал, войди к ней и покажи этой «честной женщине», что ты умеешь добиваться своего, удовлетвори свое желание и тогда посмотришь, кому она будет жаловаться». Но голос бога говорил мне, что это нехорошо, что я жил в этом доме как родной, что нужно сдержаться, нужно смирить свое сердце, глаза и руки. «Ты пришел сюда как странник, тебе некуда было идти, у тебя нет ни пристанища, ни защитника, зачем же ты хочешь быть таким коварным со своими благодетелями? Лучше найди себе работу и уйди отсюда, уйди от греха!» И я послушался голоса бога, прогнал шайтана и сказал себе, что уйду отсюда. Что? Жаль, что не всегда человек, послушав бога, прогоняет шайтана? Не знаю. То ли бог дремлет иногда, а шайтан делает свое злое дело, потом наступает раскаяние, да уж поздно…

Через день я уехал — по совету Халима отправился в отдаленный кишлак, аксакал которого был ему знаком. Халим-джан поехал вместе со мной, и мы провели ночь в доме аксакала. На мое счастье, имам того кишлака заболел и уехал в город, его заменял суфи. Аксакал повел меня в мечеть и познакомил с прихожанами, сказав, что я сын известного бухарского муллы. Прихожане согласились, чтобы я стал у них имамом. Ты знаешь, не по мне это занятие, но другого выхода не было.

Я стал имамом кишлачной мечети, жил одиноко в полусырой келье. Я хорошо читал Коран, усердно выполнял все намазы и, кроме того, каждый вечер давал наставления своей пастве, рассказывая о загробной жизни.

Я понравился им, они — мне. Через некоторое время приехал Халим-джан и привез известие, что между эмиром и туркестанскими властями заключен мир и что проезд в Бухару открыт. Я очень обрадовался этой вести и попросил, если кто поедет в Бухару, зайти к Хафизу и привезти его сюда ко мне. Халим-джан пообещал и уехал.

А я стал ждать.

Ты не знаешь, что значит ждать, — на чужбине, одинокому бездомному скитальцу. День ли приходит, ночь ли наступает — мои глаза смотрят на дорогу… Прочитал утренний намаз и думаю, что весточка придет позже. Но ее нет! И тогда я мечтаю: может быть, она придет после полуденного намаза? Опять нет! Ну ладно, говорю себе, значит, она, наверное, придет после ужина… И все напрасно. Пятый, последний намаз перед отходом ко сну я тоже читаю с надеждой. И долго потом стою у мечети и жду… И наконец иду в свою печальную келью и, вконец измученный, кладу голову на подушку…

Наконец приехал из Бухары Хафиз. Его приезд осветил мою жизнь, душа моя успокоилась.

Оказывается, только на чужой земле понимаешь, что такое родина. Пока живешь у себя на родине, пользуешься всеми ее дарами, не понимаешь, не чувствуешь, какой ты счастливец! Почувствуешь это только на чужбине. Ну, кто мне Хафиз? Кем он мне доводится? Но, увидев его, я обрадовался, как отцу родному, как брату; расспрашивал его о Бухаре, и мне казалось, что я слышу запах Бухары от его одежды, в его лице я увидел лик родного города, своих родных и друзей.

Усадив его на почетном месте, я расстелил перед ним дастархан с угощением и сказал: «Говори все, расскажи, что происходит, прямо, без утайки и недомолвок!»

Хафиз рассказал: отец мой умер, мать из Байсуна переехала в Бухару; одиночество, нужда и лишения уложили ее в постель… Эмир и муллы свирепствуют, аресты и казни джадидов продолжаются…

От таких вестей сердце мое облилось кровью, я пришел в ярость. «Клянусь, — сказал я, — если только бог даст мне силы, я так отомщу, что весь мир изумится. Я еще не показал людям свою силу, народ еще не знает, на что я способен. Но погодите!..»

Так я поклялся тогда, а сегодня я счастлив и благодарен богу, потому что пришел канун моей мести. Если богу будет угодно, то завтра подымется моя могучая рука и будет так, как я захочу, и я встану, как солнце среди сверкающих звезд.

Никто больше не сможет преградить мне путь. Я буду мстить, отнимать жизнь у врагов!

Не бойся, ты и тебе подобные, собирая крошки с моего дастархана, тоже достигнете вершины своих желаний. Ведь и сорняки на рисовом поле пьют воду, которой заливают рис! Если я буду разить мечом, ты будешь есть объедки. Так-то, Перец! Придет пора, наступит наше время! Наступит!

Хорошо, так о чем шла речь?.. Ах, да, Хафиз…

Хафиз переночевал у меня две ночи и уехал — бог с ним! От него я узнал, что джадиды опять действуют в Ташкенте, Самарканде, в Керках и Чарджуе. А эмир получил из Афганистана боевых слонов, оружие и войско. Эти известия снова воспламенили мне душу, и снова потянуло в гущу битвы…

Вскоре аксакал нашего кишлака собрался ехать в Ташкент. Я послал с ним письмо Мирзо Муиддину и Абдухамиду, сообщая, где я нахожусь. Очень быстро я получил ответ: «Наше движение разрастается. Русское правительство нам помогает. Ленин послал в Туркестан своих учеников». Ты спрашиваешь: кто такой Ленин? Ленин — большой человек, он свергнул с трона белого царя и Керенского; сейчас он главный правитель в Москве! Его ученики — искусные мастера революции. Двое из них сейчас находятся в Ташкенте… Мирзо Муиддин писал мне: «Скоро мы ударим по Бухаре. Будь бдителен, готовься; когда придет время, мы тебя вызовем».

Я был бдителен, я готовился, я был готов каждую минуту — днем и ночью пуститься в путь, туда, где бой. Но никаких известий я больше получал. Опять ожидание, опять надежды и разочарования… Это меня я стал совсем как безумный. Видя такое мое состояние, аксакал посоветовался с почтенными жителями кишлака, и меня, несмотря на мое сопротивление, решили женить на одной молодой вдове. Я стал женихом! Пропали надежды моих родителей на пышную свадьбу… впрочем, и самих родителей уже не было в живых… Да, так вот, в далеком катта-курганском кишлаке я нашел себе жену. В доме невесты устроили небольшой той, отвели меня туда.

Когда я зашел за чимилек, то увидел, что женщина совсем не так дурна, сойдет для изгнанника. Я женился. Настроение мое несколько улучшилось, возбуждение мое улеглось. Выяснилось, что первый муж моей жены был нукером, а после революции служил милиционером, но, не прослужив и трех-четырех месяцев, внезапно заболел и умер, оставив бездетную вдову и дом без хозяина. Я вошел в дом. Женщина эта искренне меня полюбила и была во всем мне покорна: что ни скажу — выполняла, что ни попрошу — давала мне. Она отдала мне все вещи своего первого мужа: вот эта куртка, и галифе, и револьвер — все это от того милиционера. Револьвер он получил еще от прежней власти и спрятал его. В кишлаке мне он был не нужен, в кишлаке меня ублажала эта женщина. Но потом вдруг пришло письмо, что в августе, в конце месяца, начнется восстание и что я должен ехать в Каган.

Я воспрянул духом и решил ехать как можно скорее. Пошел к аксакалу, сказал, что моя мать в Бухаре при смерти и мне нельзя не навестить ее. Пусть до моего возвращения суфи снова будет имамом в мечети. Аксакал согласился, даже собрал мне немного денег на дорогу.

Жена приготовила мне еды, сварила двух кур, мяса, дала хлеба, сахару и в придачу — сладкие поцелуи и обильные слезы. Я сказал ей: «Не огорчайся, я не задержусь дольше двадцати дней».

Потом я облачился в куртку и галифе милиционера, сверху надел халат, подпоясался, поверх всего накинул легкий халат без подкладки. Револьвер я положил в карман галифе и вышел из дома. Прихожане посадили меня на арбу и отвезли в город Катта-Курган. Там я, не задерживаясь, пошел прямо на вокзал. Я хотел поездом добраться до Кагана. Но, на мою беду, поезд только что отошел, а следующий отправлялся лишь утром. Ничего не поделаешь, я пошел к Халим-джану. Уже стемнело, на улицах было мало прохожих… Раздумывая о своей неудаче, я и не заметил, как очутился около знакомого дома. Ворота были заперты, я постучал. Долго никто не отзывался, потом кто-то подошел к воротам, и незнакомый женский голос спросил:

«Кто там?»

«Это я, друг Халим-джана. Откройте мне!»

«Халим-джана нету», — сказала женщина.

«А Халимахон?»

«Она болеет».

«Жаль, — сказал я, — ну все равно откройте, я имам, друг этой семьи, хотел попрощаться, еду в Бухару…»

Женщина замолчала и ушла, потом вернулась и сняла цепочку на воротах. Я подождал, пока она уйдет, открыл ворота, вошел и, подойдя к калитке на женскую половину, спросил:

«Халимахон, сестра, что с вами?»

Послышался слабый голос Халимы:

«Вот уже два дня, как у меня лихорадка, мне очень плохо… Халим-джан уехал в кишлак по делам школы… У меня нет сил подняться… Эта женщина — моя соседка… ухаживает за мной…»

«Да пошлет вам бог исцеление! — сказал я. — Я еду в Бухару, но опоздал на поезд, следующий будет завтра в полдень. Я и решил, что зайду к вам, переночую, а завтра отправлюсь дальше… Но мне не повезло, я не застал Халим-джана… Ну ничего, я пройду в мехманхану и переночую там».

«Хорошо… устраивайтесь в мехманхане… там все есть… а меня извините… Если завтра мне будет легче, я приготовлю вам завтрак. Спите спокойно…»

«О, не беспокойтесь обо мне, я приехал из кишлака, у меня есть с собой еда. Но, сестра моя, нужно бы над вами прочитать молитву.

В кишлаке говорят, что у меня есть сила внушения… Я облегчал боль многим… Конечно, прежде всего воля божья, но и сила внушения тоже, оказывается, действует на больных…»

«Не беспокойтесь, мулла, — сказала Халимахон. — Мне, наверное, к утру полегчает…»

«Какое же беспокойство! — сказал я. — Сейчас совершу омовение, прочитаю вечерний намаз и приду полечить вас, если богу будет угодно!»

Халима ничего не ответила. Я решил, что молчание — знак согласия. Взял кувшин с водой, совершил омовение, прочитал вечерний намаз. Пока я читал намаз, пришел сын соседки и увел мать. Это было мне на руку. Быстро закончив молитву, я со словами «во имя господа!» вошел в калитку. Халима лежала на суфе. Приблизившись тихонько, я сел возле ее постели. Ночь была не очень темная. Между тополями, окружавшими дом, видна была всходившая луна на ущербе. Хотя было еще тепло, Халима спала, укрывшись одеялом. Ее длинные черные волосы беспорядочно раскинулись на подушке. Глаза ее были закрыты, лицо горело, но и больная она была прекрасна, как ангел. «Во имя господа», — сказал я и взял ее за руку, бессильно лежавшую поверх одеяла. Она сразу очнулась, спросила: «Кто тут?» — и со стоном выдернула руку. Чтобы успокоить ее, я стал читать молитву, но она с громкими стонами все повторяла:

«Уходите, уходите! Не нужно! Уходите, оставьте!»

Я принял это за женское кокетство, стал более настойчивым, взял ее руку, нагнулся и хотел поцеловать ее румяную щеку. Но она вскочила, шкричала. Я хотел поцелуем закрыть ей рот, но в этот миг сильная рука схватила меня за плечи и отбросила от нее. Я упал на землю, но не ушибся. Вскочил в страхе и вижу, что это Халим-джан тяжело дышит, сейчас бросится на меня… И не знаю, что было бы со мной, если бы я не схватил попавшийся под руку камень и не швырнул в него. Он вскрикнул и упал, Халима застонала… Я выбежал на передний двор; лошадь Халим-джана нерасседланная стояла у ворот… Я возблагодарил господа, вывел лошадь на улицу, вскочил в седло и погнал ее на большую дорогу. Целый час и шал ее, не останавливаясь, наконец добрался до какой-то рощицы, дал лошади передохнуть и сам отдышался. Потом я опять сел на лошадь и ныохал на дорогу — и подумай, какое счастье, это оказалась дорога и» Капа Кургана в Кермине. Уже рассветало, когда я очутился на родной бухарской земле. Счастливый, я привязал лошадь к кусту и в степи, на песке, стал читать намаз. В эту минуту появились два эмирских сарбаза-пограничника. Я сделал вид, что не заметил их, и продолжал молиться.

Я притворялся, что молюсь, а сам думал: что же мне теперь делать? Потихоньку вытащить револьвер и застрелить обоих? Или быстро вскочить на лошадь и умчаться?.. Нет…

Это не годится. На выстрел прибегут еще сарбазы и убьют меня. И убежать нельзя, потому что они все равно догонят меня и схватят — конь у меня заморенный. Я не знал, на что решиться, когда один из сарбазов, которому надоело ждать, сказал:

«Пошли! Пусть читает свой намаз!»

«Давай возьмем его лошадь и уведем. Если она ему нужна, он придет за ней на караульный пост и что-нибудь нам даст за нее».

«Совет хорош!»

Они отвязали и увели с собой мою лошадь. А я еще помолился, — в благодарность, что все так удачно кончилось. Пусть пропадает лошадь, зато сам я остался на свободе. Ведь, увидев мою милицейскую куртку, галифе и револьвер, они непременно арестовали бы меня и отвезли в тюрьму в Бухару. А в Бухаре кушбеги, конечно, сдержал бы свое обещание, и я оказался бы на виселице. Помолившись, я пошел пешком, прячась в кустах и, не заходя в Кермине, повернул сюда. Три дня и три ночи я шел без отдыха. Хорошо, что у меня в кармане сохранились деньги, собранные аксакалом, — я покупал в кишлаках лепешки и фрукты, молоко и простоквашу и кое-как питался. Слава богу, больше я не встретил эмирских солдат и вот пришел в Кули Хавок. И хорошо, что мы снова увиделись, что мы живы и здоровы. А теперь вставай и тащи плов, он уже, наверное, давно переварился.

— О, я в восхищении! — сказал Наим Перец, выслушав эту повесть Асада Махсума. — Вам всегда везло, вот и теперь все сложилось удачно!

— Если богу будет угодно, теперь наступает наша пора, — сказал Асад Махсум и рассмеялся, довольный.