1

Садык всегда во всем сомневался.

— А ты точно знаешь?

— Точно.

— Рубль двадцать?

Кудрат не ответил. Он скучающе посмотрел на потолок, где раньше было гнездо летучих мышей и густая паутина. Теперь гнездо они разрушили, и паутина висела клочьями.

— Подожди, — сказал Закир. — Почему же тогда их все не покупают? Простые стоят восемь, а такие крепкие — рубль двадцать.

— По справкам, — так же скучающе ответил Кудрат.

— Ну и что? — недоверчиво, но примирительно спросил Садык.

— По справкам все дешевле. Там сказано — предприятиям и организациям.

— Значит, по справкам рубль двадцать. А без справок? — не унимался Садык.

— Если не верите, спросите у Азиза, — сказал Кудрат.

Это был запрещенный прием. Никто из ребят, сидевших на чердаке, не мог спросить у Азиза: для каждого это было бы унижением. Азиз был старше их, он окончил семилетку и служил курьером в какой-то конторе, где бухгалтером работал его отец, Уктамбек Таджибеков. Азиз ходил в длинных полосатых брюках, в ботинках фабрики «Скороход» и с ребятами говорил свысока.

— Спросите у Азиза, — повторил Кудрат.

— Ладно, допустим, — согласился поверить Садык. — У нас есть шесть рублей. Шестьсот на сто двадцать — пять. Мы можем купить пять пар бутсов. А справку где возьмем?

— Я напишу, — сказал Кудрат.

— Правильно! — обрадовался Закир. — Он умеет справки писать. Пиши справку.

Садык встал с циновки и вышел на балкончик.

Совещание происходило на чердаке дома, в котором два года никто не жил. Его бывший хозяин кузнец Саттар умер, а сын учился в Москве и со дня похорон отца в Ташкент не приезжал. На калитке и на дверях висели замки, заперта была и кузница, а на чердак ребята однажды пробрались с крыши дома, где жил Закир. Это было ранней веской, и к лету чердак был вполне освоен и обжит. Тут у них лежали циновки, по стенам расставлены ящики, в которых лежали книги и брошюры. В единственной нише на тряпочке лежал волейбольный мяч. Отец Закира к захвату мальчиками соседского чердака относился довольно равнодушно, и даже председатель махалинской комиссии — так в Ташкенте называют уличный комитет — не возражал.

Время приближалось к полудню.

Внизу был пустой дворик, за глиняным дувалом — узкая улица, по которой ехала арба, груженная мешками. На дувале росла трава и, еле движимые дыханием полуденного зноя, качались два мака.

— А мы разве предприятие? — обернулся Садык.

— Мы организация, — отвечал ему из пыльной и темной глубины чердака голос Кудрата. — Нас пять человек. Мы всегда вместе, мы играем в футбол. Мы даже не организация просто, а добровольная организация. Как артель.

«Может быть, мы и правда организация, — подумал Садык. — Вроде как артель». И тут же улыбнулся: артель футболистов. Такого он не слышал.

В прошлом году они впервые попали на стадион «Пищевик» и увидели, как играют в футбол. Потом они взяли две тюбетейки, набили их тряпками и сшили вместе. Играли на пустыре. Взрослые очень сердились на них.

— Как не стыдно! — сказал им однажды бухгалтер Таджибеков. — Такие большие, а бегаете в трусах, позорите свои семьи. Разве вы не мусульмане? Вы самарские, что ли?

Бухгалтер Таджибеков не с каждым разговаривал. Он вмешивался в жизнь улицы только тогда, когда, как ему казалось, такое вмешательство было крайне необходимо. Видно, он высказал свое мнение о футболе и в чайхане, потому что скоро ребятам просто не стало житья.

Старый чайханщик сказал им:

— Вы ногами бьете по голове пророка, безбожники! Вот увидите, на том свете черти так же будут бить по вашим пустым башкам, как вы бьете по этим несчастным тюбетейкам.

Председатель махалинской комиссии Махкам-ака относился к ребятам хорошо и даже принес им откуда-то волейбольный мяч, но и он сказал, что нехорошо таким большим мальчикам бегать в трусах, хотя на пустыре их мало кто видит.

— Надо уважать обычаи, — сказал он. — Мы боремся за раскрепощение женщины, но пока мальчики в трусах выглядят так нее неприлично, как женщина без паранджи. Конечно, скоро настанет время, когда можно будет женщинам ходить без паранджи. Такое время, конечно, настанет. Но в трусах — это слишком. Я убежден, что даже русские футболисты будут в конце концов играть в футбол в длинных брюках. Чем плохо?

Махкам-ака говорил об этом не раз, но мяч принес все-таки он. А то до сих пор играть бы ребятам двумя сшитыми тюбетейками.

Кудрат с Закиром наконец сочинили справку.

— Ну как? — с гордостью спросил Кудрат.

— Складно получилось, — удивился Садык.

Ему особенно понравилось начало: «Дана настоящая магазину…»

— Когда у Махкам-ака на пальце нарыв был, я ему несколько дней справки писал, — похвастался Кудрат, хотя об этом давно знала вся улица.

Закир стоял рядом с Кудратом и торжествовал. Он радовался любой удаче.

— Надо сообщить остальным, — сказал Закир, — как мы хорошо придумали. Рахиму надо сказать и Эсону-головотяпу. Мы все вместе в магазин пойдем.

Действительно, хорошо, если у всех бутсы будут. Прямо сегодня же пойти, и вечером на пустыре можно первую тренировку сделать. А потом можно на Бешагач пойти, сыграть там с большими ребятами.

Обо всем этом подумал Садык и потому с трудом выдавил из себя вопрос:

— А без печати справку примут?

Закир сразу огорчился, а Кудрат нисколько.

— Маленький, что ли? Конечно, без печати магазин не возьмет. Печать я достану. Я знаю, где она лежит. Я у Махкам-ака все знаю.

— Нет, — сказал Садык, — так не пойдет. Его обманывать нельзя. Если он сам поставит печать, я согласен.

— Конечно, поставит, — сказал Кудрат.

— А если он не поставит? — спросил Закир.

— Будем играть босиком, — твердо сказал Садык.

Ребята знали, что если он так говорит, спорить с ним бесполезно. Было решено, что Кудрат сейчас же пойдет в махалинскую комиссию и попросит председателя приложить печать. Конечно, тот согласится — ведь в справке все правда. А после обеда они впятером пойдут на улицу Карла Маркса, в спортивный магазин.

Садык попросил Закира подсадить его, достал из бывшего гнезда летучих мышей сверток, пересчитал деньги. Было шесть рублей четырнадцать копеек.

Махкам-ака председателем работал уже несколько лет. Это был смуглый голубоглазый невысокий старичок с черными усами, такими жесткими, что это было видно даже издали. Никогда еще махалинская комиссия не пользовалась таким авторитетом, как при нем. Махкам-ака всегда был в курсе всех уличных и даже домашних происшествий, и к нему часто приходили с жалобами.

А время было трудное. В Узбекистане только что закончилось проведение земельно-водной реформы. По новому закону многие богачи лишились своих земель и права продавать воду беднякам. Одни из них стали басмачами, другие, захватив все, что было ценного, бежали в города. И в Ташкенте появилось много таких людей. Они приезжали к родственникам и знакомым. Покупали дома и устраивались на работу. Все это было невозможно без махалинской комиссии, и поэтому у Махкам-ака стало много всяких забот. Появились и враги, хотя об этом мало кто думал.

Однажды к Махкам-ака пришел родственник бывшего купца Усмана, длинноногий Саидмурад, которого обычно называли Саидмурад-приказчик, и попросил справку о том, что он рабочий и из рабочей семьи. Справка была нужна для поступления на курсы советских продавцов.

— Нам нужны честные продавцы, — сказал Махкам-ака. — Почему ты хочешь с жульничества начинать?

Тогда тот предложил Махкам-ака взятку — сто рублей. Может быть, об этом никто не узнал бы, но Махкам-ака дал Саидмураду такой сильный пинок, что тот вылетел через дверь на улицу и сбил ишака, который вез на базар глиняные горшки.

Конечно, Махкам-ака не такой сильный. Как ни говори, а ему давно перевалило за шестьдесят. Просто, когда племянник Усман-бая положил на стол деньги, Махкам-ака швырнул их к порогу, а когда тот подбирал их с полу и все уже собрал, тогда Махкам-ака и дал ему ногой по тому месту, которое выпирало.

Много горшков тогда разбилось. Хорошо, что деньги несчастный Саидмурад еще держал в руках. Гончар, хозяин ишака, на базар даже не поехал. Домой повернул.

А председатель махалинской комиссии стоял в дверях своей конторки и, когда байский племянник полностью расплатился с гончаром, объяснил собравшимся:

— Когда-нибудь, в будущем, когда все-все будут честными, никаких справок никто просить не будет. Особенно фальшивых справок. Я убежден, что такое время настанет. Чем плохо?

Махкам-ака был человек аккуратный и очень заботился о своих посетителях. Поэтому он всегда приходил в конторку к девяти утра, в час дня уходил отдохнуть, а с трех до девяти вечера сидел в конторке или на пороге. Если он уходил куда-нибудь, то за стеклянной дверью поверх занавески вывешивал табличку: «Ушел домой», или «Пошел в исполком», или «Скоро буду». Таких табличек было пять, их нарисовал все тот же Кудрат, у которого был самый красивый почерк на всей улице. Обычно, проходя мимо конторки, Кудрат с гордостью поглядывал на таблички. Особенно ему нравилось: «Пошел в исполком», потому что в слове «исполком» он нарисовал много всяких красивых хвостиков и завитушек.

Но сегодня он подошел к стеклянной двери и нахмурился. Именно эта табличка висела за стеклом. Пошел в исполком — значит, неизвестно когда придет.

Со справкой в руках Кудрат постоял перед дверью, потом рысью побежал домой. Прежде всего нужно оставить справку дома, чтобы не помять.

Он так и сделал. Через десять минут с короткой доской под мышкой он подошел к дворику махалинской комиссии со стороны широкого арыка и, прислонив доску к дувалу, стал на нее, потом подтянулся на руках и перевалился внутрь. Как он и предполагал, дверь, ведущая во двор, была открыта. Махкам-ака никогда не закрывал ее летом.

Кудрат вошел в комнату. Здесь все было знакомо. В нише стоит крепкий железный ящик с большим замком, на столе — фарфоровый чайник и пиала. Переставив пиалу на подоконник, мальчик приподнял до блеска вытертую локтями крышку стола и из углубления в ножке вынул печать. Об этом тайнике Кудрату рассказал сам Махкам-ака. Он знал, что мальчик не проболтается, и объяснил так:

«Ящик хотя и тяжелый, его воры могут унести, а здесь никто никогда не найдет. И не потеряется. И место сухое. Чем плохо?»

Кудрат знал еще одну тайну. Ключ от железного ящика лежал точно в таком же углублении в другой ножке стола.

Он проверил, на месте ли ключ, сунул печать за пазуху, поставил пиалу и чайник на прежнее место и вскоре не спеша шел домой, неся под мышкой короткую доску.

Едва он переступил порог своего дома, мать спросила:

— Принес редьку?

Редьку он, конечно, не принес. Забыл. Пришлось идти за редькой. Потом его усадили обедать. А когда он пообедал и вышел на улицу, там его ждали ребята. Невысокий, коренастый Садык, большеглазый Закир, Эсон-головотяп — длинный, с длинной шеей, которая переходила в длинную голову. У Эсона были большие уши и раньше его все звали Ушастым, но в последнее время кличку ему переменили, потому что Эсон усиленно учился драться головой и достиг в этом больших успехов. Он закалил свой лоб и научился таким точным движениям, что, придерживая у столба двумя пальцами орех, мог ударом головы расколоть его. Эсон пришел со своим братишкой Рахимом, который совсем недавно стал играть в футбол и был голкипером, потому что у него вот уже месяца три болела нога.

— Вот, — сказал Кудрат и показал ребятам справку. Печать на ней была яркая, все буковки видно.

— Пошли, — сказал Садык, — а то магазин закроют.

— Не закроют, — сказал Кудрат, — он до темноты работает.

— Нет, не до темноты, — сказал Садык. — Магазин работает до шести часов.

— А сейчас еще трех нет, — сказал Кудрат. Ему нужно было полчаса, может быть двадцать минут, для того чтобы избавиться от ребят, особенно от Садыка, и положить печать на место, пока не вернулся из исполкома председатель махалинской комиссии. — Я сейчас не могу, — сказал Кудрат. — Мне нужно еще деньги отнести, мать велела. Вы меня подождите, я сейчас вернусь.

— Нет, — сказал Садык, — мы все пойдем. Мы и так долго тебя ждали.

— А на обратном пути не можешь деньги отнести? — спросил Закир. — Вдруг другие организации бутсы возьмут.

— Можно и на обратном пути, — сказал Кудрат. Он незаметно пощупал за пазухой печать и решил, что они вернутся из города раньше, чем Махкам-ака из исполкома.

Они шли и разговаривали, впятером загораживая всю улицу. Когда проходили мимо конторки махалинской комиссии, увидели табличку: «Пошел в исполком».

— Когда же ты успел печать поставить? — спросил Садык.

— Я его по дороге встретил, он мне на ходу поставил, — соврал Кудрат и рассердился: все Садыку надо, ничего и соврать нельзя!

У трамвайной остановки они увидели Азиза. Он шел им навстречу. В крепких ботинках, в полосатых брюках, на голове большая, плоская, как блюдо, корзина с крупными оранжевыми абрикосами. Он придерживал ее левой рукой, а в правой нес ведро, полное желтой моркови.

— Эй, вы, куда направились? — спросил он, не потому, что действительно интересовался, а для того только, чтобы обратить на себя внимание.

Не объяснять же ему, куда и зачем они идут…

— В город, — ответил Садык.

— Погулять, — сказал Кудрат.

— Гулять, голытьба? Как же вы это без денег гулять будете?

Не показывать же ему деньги…

— А то приходите к нам на плов, — продолжал Азиз, — к нам гости приехали издалека. Вы любите вчерашний плов?

Эту шуточку и Кудрат и Садык знали. Они промолчали.

— Ты любишь вчерашний плов? — опять спросил Азиз у маленького Рахима.

— Люблю, — ответил тот.

— Тогда приходи завтра… если останется.

Азиз добился своего и захихикал. Придерживая рукой корзину с абрикосами, он ни разу не оглянулся.

В спортивном магазине пахло бутсами и мячами. А может быть, просто колеей и резиной. Было пусто. Продавец скучал. Только над застекленным прилавком стоял один покупатель — светловолосый молодой человек в вельветовой куртке. Под стеклом прилавка лежали увеличительные стекла, какие-то коробочки, пачки бумаги с надписью «Ред стар». Там же лежал небольшой и удивительно красивый фотоаппарат с гармошкой. Надпись на фотоаппарате была не русская и не узбекская.

Бутсы стояли на полках. Они были черные, с белыми шнурками. Распяленные на деревянных вешалках, висели белые и красные нитяные футболки, белые спортивные трусы, окаймленные синим, висели волейбольные сетки, похожие на гамак, лежали связки каких-то веревок. А между полками на одинаковом расстоянии друг от друга парами висели боксерские перчатки. На самой верхней полке рядами были расставлены полированные кегли. Их никто не покупал, и стояли они только для красоты.

— Нам нужно пять пар бутсов, — сказал Садык и выложил на прилавок мятые бумажки и мелочь. Тут было ровно шесть рублей. Четырнадцать копеек они оставили дома.

— Пять пар бутсов, — сказал продавец, — стоят сорок рублей. — Он даже не взглянул на деньги.

— А мы по справке, — сказал Кудрат.

— Ну и что? — возразил продавец.

— Мы — организация, — объяснил Кудрат.

— По перечислению, что ли? — спросил продавец.

— По какому перечислению?

Кудрат положил перед продавцом справку:

— Вот справка. Мы организация. Нам надо пять пар бутсов.

— Пожалуйста, хоть сто пар — по восемь рублей.

— У вас написано — организациям отпускается. И цену я видел. Там, где написано «организациям», там рядом бутсы лежат и написано: рубль двадцать копеек.

— Ты что-то путаешь, — засомневался продавец.

— Вот там, на улице, — сказал Кудрат.

— Пойдем посмотрим, — сказал продавец.

Все вышли к витрине.

— Вот смотрите, — показал Кудрат. — Здесь написано: «Организациям и предприятиям». И вот здесь написано: «Рубль двадцать копеек».

— Грамотный очень!.. — рассердился продавец. — Рубль двадцать стоит шахматная доска.

— Извините нас, — сказал Садык. — Значит, мы просто ошиблись.

Эсон обиделся:

— Вечно ты, Кудрат, что-нибудь путаешь!

Закир рассердился:

— Ты только справки писать умеешь! Трудно было зайти спросить?

А Садык засмеялся. Не над Кудратом, а просто так.

— Ребята, а зачем нам бутсы? Ни на одной улице ни у каких ребят бутсов нет, все босиком играют. Если мы будем в бутсах, мы им ноги поломаем, мяч порвем.

— И действительно, зачем нам бутсы! Рахим — голкипер, он руками играет, Эсон-головотяп — головой…

Так они стояли и разговаривали около витрины.

Посовещавшись, ребята опять вошли в магазин. Теперь они внимательно осматривали все, что там было. А там было много всего, кроме бутсов. Были деревянные точеные кегли, крокетные молотки, черные мячи для лапты, которые почему-то назывались арабскими.

Блондин в вельветовой куртке все еще стоял у прилавка.

— Ребята, — сказал он неожиданно, — сколько у вас денег?

— Шесть рублей, — сказал Закир.

— Знаете что? — сказал парень в вельветовой куртке. — У меня есть к вам предложение. Хотите купить фотоаппарат?

— Этот? — спросил Закир.

Все видели, что фотоаппарат стоит двадцать пять рублей.

— Не этот, — сказал парень. — Этот я сам хочу купить. У меня дома есть фотоаппарат. Он хуже этого, но хороший. Я вам продам его за пять рублей. И пластинки давать буду. И проявлять буду. И учить снимать буду. Дайте мне сейчас пять рублей, и пойдем ко мне домой за фотоаппаратом. А если не понравится, я за те же деньги его у вас выкуплю.

— А зачем нам фотоаппарат? — спросил Кудрат, пряча за пазуху ненужную теперь справку. — Мы же футбольная команда.

— Как зачем? — сказал парень. — Фотографироваться. Все вместе и сфотографируетесь. На память.

Мысль о фотоаппарате никому из ребят в голову не приходила, по крайней мере до сих пор, и никто бы не решился так быстро переменить планы. Но Садык сказал:

— По-моему, фотоаппарат купить надо.

— Конечно, надо, — обрадовался парень. — Вот скажите, у ваших знакомых или у знакомых ваших знакомых у кого-нибудь есть фотоаппарат? Ни у кого нету! А у вас будет настоящий фотоаппарат. И еще я вам в придачу собаку дам. Доберман-пинчер.

— Нет, — сказал Садык, — собака нам не нужна. У нас на улице много собак.

— Ребята, — сказал парень в вельветовой куртке, — ни о чем я вас не прошу, только пойдем ко мне домой и посмотрите, какой фотоаппарат. Понравится — купите, не понравится — не купите. Пойдете?

— Нет, — сказал Эсон.

— Далеко? — спросил Закир. — А то у Рахима нога болит.

— Недалеко, недалеко! — уговаривал их парень. — У Воскресенского базара.

Это было по дороге домой.

— Пошли, — сказал Садык, — посмотрим.

Иван Кустов — так звали парня в вельветовой куртке — жил в глубине большого зеленого двора. Двор этот внутри был разделен штакетником на маленькие дворики. В каждом маленьком дворике был свой маленький цветничок и маленький виноградничек, и только у двери, которая вела в комнату Ивана, не было палисадничка, не было цветов, зато было огромное ветвистее дерево.

В комнате было пусто. Там стояла железная кровать, покрытая серым одеялом, посреди комнаты — табуретка, в углу на фанерном ящике — примус, на стене — гитара.

Парень выдвинул из-под кровати большой сундук и, откинув крышку, сказал:

— Смотрите…

Половину сундука занимал полированный ящик. Парень вытащил ящик, закрыл сундук и сказал:

— Вот это фотоаппарат. Почти камера-обскура. Честное слово, он стоит десять рублей. Если бы не были нужны деньги, никогда б его не продал. Отлично снимает. Годится как для пейзажных, так и для групповых фотоснимков. Очень прост в эксплуатации. Смотрите, это вот объектив. Он закрывается крышечкой.

Парень очень волновался. Но и ребята тоже. Именно такие фотоаппараты видели они у фотографов города Ташкента. К ним приникали дяденьки и, накрывшись черным, долго целились и наконец говорили: «Смотри, сейчас оттуда вылетит птичка». Потом они снимали крышечку. Птичка, конечно, не вылетала. А через неделю можно было прийти за фотографией.

Именно такой, не маленький, а большой полированный ящик.

— Вот, ребята, — сказал парень, — всего пять рублей. И еще кассета с пластинкой. И приходите ко мне домой в любое время, буду вас учить фотографировать. Хотите, сам к вам приду… Всего пять рублей. Договорились?

— Не знаю, — сказал Садык. — Как, ребята?

— А как его носить? — спросил Закир.

— Вот ручка, — сказал парень.

Действительно, у фотоаппарата наверху была ручка, как у чемодана.

— А собака где? — спросил Рахим.

— Ах, собака… — сказал Иван Кустов. — Сейчас будет собака. — Он выбежал из комнаты, не захлопнув за собой дверь.

Ребята стояли около фотоаппарата и имели возможность посовещаться.

Парень был прав. Ни у кого на их улице, даже и на соседних улицах не было фотоаппарата. Если бы был, они бы уж знали. И всего пять рублей. Рубль еще остается.

Парень вернулся с собакой. Это была даже не собака, а щенок. Небольшой гладкошерстый песик без хвоста.

— У нас на улице такой собаки нет, — сказал Рахим.

— Конечно, — сказал парень. — У вас сразу будет и собака, и фотоаппарат. Теперь смотрите, как снимать. Вот все вы станете, наведете фотоаппарат… Иди сюда, я тебе покажу, как наводить фотоаппарат… Его можно поставить на штатив, но штатива у меня нет. Поэтому его можно поставить на пригорок, или на табуретку, или на забор и держать руками. Навести надо вот так, потом надо вытянуть крышку кассеты, вот эту, — показал парень, — потом сказать: «Внимание!» — и снять крышечку. Сосчитать до десяти и крышечку закрыть. И все. А потом придете ко мне, я вам пластинку проявлю, заряжу в кассету новую пластинку. И так все время буду вам помогать.

 

2

Махкам-ака пришел из исполкома под вечер. Он сел за свой стол, плеснул в пиалу холодного чаю из чайника и задумался. Сегодня в исполкоме ему рассказали о том, что шайка бандитов, захваченная недавно в окрестностях Самарканда, бежала из тюрьмы. По каким-то сведениям получалось, что часть этих бандитов, а может быть, и все они сейчас находятся в Ташкенте. Во главе шайки человек по имени Кур-Султан. Два месяца назад шайка Кур-Султана разрушила железнодорожный путь под Самаркандом, а когда поезд сошел с рельсов, напала на почтовый вагой, убила четырех проводников, захватила много денег и ценную почту. Внешность главного преступника никто точно описать не мог, и приходилось догадываться, что Кур-Султан звался так потому, что был косой или кривой: именно это и означает слово «кур», а Султан — это просто имя.

Председателей махалинских комиссий предупредили, чтобы они обращали внимание на всех вновь прибывших и обо всех подозрительных лицах сообщали в милицию.

До сих пор Махкам-ака не видел на своей улице никого подозрительного. Правда, дня два назад к бухгалтеру Таджибекову приехали из Ходжента родственники. Родственники эти никуда не выходили, ни с кем на улице не знакомились, и это могло бы вызвать подозрение. Но у Таджибекова в доме временно проживал его земляк милиционер Иса, и если бы Иса заметил что-нибудь подозрительное, он, конечно, рассказал бы об этом председателю махалинской комиссии. Хотя… Иса странный человек. Надо будет с ним завтра поговорить.

Махкам-ака приподнял крышку стола, привычно достал в углублении ножки ключ от железного ящика — в том, что печать на месте, он не сомневался, — открыл свой железный ящик, полистал книгу, в которой подряд были записаны все жители, и подумал о том, что никаких подозрительных людей на улице Оружейников быть не может. Потом он поставил в железный ящик фарфоровый чайник и пиалу, закрыл замок и сунул ключ обратно в тайник.

Солнце уже заходило, наступал вечер. Посетителей сегодня почему-то не было. Махкам-ака распахнул дверь на улицу, увидел, что, придя из исполкома, забыл снять табличку, и понял, почему никто к нему не зашел.

Он сидел на пороге своей конторки, когда увидел бухгалтера Таджибекова. С ним было двое незнакомых председателю людей — видимо, гости.

— Здравствуйте, председатель! — сказал бухгалтер Таджибеков. — Мы к вам.

— Здравствуйте, товарищи! — ответил Махкам-ака и подумал, что получилось очень удачно: поговорит, все выяснит, и милиционера Ису не надо спрашивать. — Заходите, заходите…

Бухгалтер Таджибеков вошел первым. Один из его гостей, высокий человек с чуть-чуть рябоватым лицом, аккуратно притворил дверь.

— Дорогой Махкам-ака! — сказал бухгалтер. — Это мои родственники, очень почтенные люди. Это сын моей тети, — указал он на высокого рябоватого мужчину, — а это его двоюродный брат. Вот они живут у меня, и мы хотим завтра пригласить вас к себе на плов.

«Как все-таки нехорошо, — подумал про себя Махкам-ака, — когда есть у тебя к человеку предубеждение. Ведь я ничего плохого про Таджибекова не знаю. Работает в советском учреждении, вежливый человек. С вежливыми словами пришел. Почему я не верю его словам?» Так подумал Махкам-ака и сдержанно сказал:

— Если я смогу, я обязательно приду. Но, знаете, у меня сейчас очень много работы… Как вам у нас нравится? — обратился он к приезжим. — Надолго ли к нам? Трудная ли была дорога?

Все это Махкам-ака спрашивал больше из вежливости, чем из интереса, и потому удивился, когда рослый рябоватый мужчина ответил ему на вопрос слишком серьезно.

— Дорога была трудная, — сказал он. — У вас мне пока нравится. Потом посмотрим. — Он сделал какое-то еле заметное движение, и его молчаливый спутник закрыл входную дверь на крючок. — Я думаю, — продолжал рябоватый мужчина, и, когда он повернулся к окну и глянул прямо в глаза председателю махалинской комиссии, Махкам-ака увидел, что на левом глазу у него бельмо, — я думаю, что вам выгоднее меньше меня спрашивать… Мне нужно несколько справок с места жительства, удостоверений. С круглой печатью и вашей подписью. Все остальное напишу я сам. Или наш друг бухгалтер Таджибеков.

Махкам-ака понял, с кем он говорит. Ведь человек с бельмом на глазу тоже может называться Кур.

Несколько справок — это, очевидно, для всей шайки. И потому, что Махкам-ака понял, с кем он говорит, понял все сразу, он сказал так:

— Конечно, я могу вам дать справки, пожалуйста, родственники бухгалтера Таджибекова всегда могут получить нужную справку. Но, к сожалению, сегодня я справки дать не могу, потому что у меня нет бланков. Бланки кончились.

Это была правда. Именно сегодня, перебирая бумаги, Махкам-ака заметил, что бланки справок с места жительства действительно кончились.

— Нам можно без бланков, — сказал человек с бельмом на глазу, — нам важна круглая печать. Надеюсь, круглая печать не кончилась?

— Круглая печать… — сказал Махкам-ака. — Ах, круглая печать? — удивился он и сам заметил, как ненатурально это у него получилось. — Круглая печать осталась в исполкоме. Я ее там сегодня оставил.

Лучшего придумать он сейчас не смог.

Бухгалтер Таджибеков сказал:

— Мы не шутим, уважаемый Махкам-ака, и вы с нами не шутите. Вы не выйдете отсюда, пока не дадите нам печать.

— Я же сказал, сейчас ее здесь нет. Завтра…

— Она здесь, — грубо оборвал его человек с бельмом.

— Если вы так хорошо знаете, что она здесь, ищите, — сказал Махкам-ака. Он-то знал, что им никогда не найти печати.

— Мы не будем искать, — сказал человек с бельмом. — Пока ты живой, мы не будем искать. Пойми, старик, если ты дашь печать, ты станешь нашим сообщником. Если ты сам дашь печать. Ты же не будешь доносить на себя сам. А если мы отнимем у тебя печать, ты донесешь на нас. Поэтому пойми, старик, если ты сам печать не дашь, мы тебя убьем.

— Понимаю, — сказал Махкам-ака, — понимаю. Если я вам дам печать, вы меня не убьете. Пока. Вы будете убивать других. А если я вам не дам печати, вы убьете меня. А других вам будет убивать труднее. Я так понял?

— У вас одна жизнь или две? — спросил бухгалтер Таджибеков. — Неужели трудно дать несчастным людям возможность уехать в другой город… Они же не будут здесь жить. Возьмут документы и уедут.

— Пусть уезжают без документов, — сказал Махкам-ака. — Если успеют. Вряд ли успеют. Если я узнал тебя, Кур-Султан, значит, и другие узнают.

Человек с бельмом усмехнулся и распахнул халат. На поясе у него, там, где должен был висеть узбекский нож, висел наган.

— Вот видишь, — сказал он бухгалтеру Таджибекову, — ты говорил, что старик совсем глупый, и, только поверив тебе, я пришел сюда. Ты думаешь, мне хочется его убивать? А теперь я должен. Зря ты меня узнал, — сказал человек с бельмом, — зря ты меня узнал, старик, с первого раза. Надеюсь, второй раз ты меня уже не увидишь.

Махкам-ака понял, что настала последняя, решительная минута. Он прекрасно знал: убить человека сразу очень трудно. Сразу вот так, в разговоре — взять и убить. Убийство обычно совершается не в начале драки, а в конце. Еще несколько слов, подумал он, надо сказать им несколько слов, еще немного оттянуть время. Может быть, кто-нибудь войдет, кто-нибудь помешает. Он совсем упустил из виду, что за стеклом закрытой двери поверх занавески была табличка «Пошел в исполком». Выбежать во двор и там закричать во весь голос — «убивают»? Но кто услышит? С одной стороны — арык, за другим дувалом — двор милиционера Исы, но его там никогда не бывает: двор есть, а дом не построен еще. Кстати, после того как в исполкоме кончилось совещание председателей махалинских комиссий, там начался инструктаж участковых милиционеров. «Я закричу, и они убьют меня в этот момент». Ему страшно не захотелось умирать с криком, и потому он сказал:

— Кур-Султан, уходи с миром. И сейчас же убегай из Ташкента. Молись, чтобы я не успел на тебя донести. За мои слабые ноги помолись, они медленнее твоих.

Это были последние слова председателя махалинской комиссии. Кинжал был у Кур-Султана в рукаве халата. Он резко ударил. Старик упал и, уже лежа, правой рукой ухватил полу басмаческого халата. Кур-Султан нагнулся и ударил еще раз.

— Уктамбек, — сказал он бухгалтеру, — мы возьмем ящик и перелезем во двор к милиционеру. Печать, конечно, в ящике. А ты пройдешь через улицу.

Кур-Султан сделал шаг, но что-то его остановило. Край халата все еще был зажат в стариковской руке. Он попытался разжать эту руку, но не смог. Тогда он не торопясь кинжалом полоснул по сухожилиям запястья, рука разжалась. Вместе со вторым басмачом Кур-Султан поднял ящик. Внутри по железу что-то покатилось.

— Он прячет туда чайник, — сказал бухгалтер Таджибеков.

Через несколько минут Кур-Султан и его помощники были во дворе милиционера Исы, а бухгалтер Таджибеков, выглянув из-за занавески и убедившись, что улица пуста, выскользнул из конторки.

«Пошел в исполком», — прочитал он табличку и, усмехнувшись, медленно двинулся вдоль улицы. У поворота он оглянулся. В дальнем конце показался человек со связкой книг в руках. Это был отец Садыка, учитель Касым. «Видел или не видел?» — подумал бухгалтер.

 

3

Иван Кустов вынес фотоаппарат во двор, научил ребят прицеливаться и вытягивать задвижку кассеты, объяснил, как надо становиться перед фотоаппаратом, чтобы все уместились на пластинке, говоря, что чем дальше стоит аппарат, тем больше людей можно снять. Если близко, то одного человека. Если десять шагов — пять человек можно снять. Если двадцать шагов — десять человек можно снять.

— А если сто? — спросил Садык.

— Если сто, то человек двести можно снять, — сказал Иван. — А зачем так много?

Фотоаппарат несли по очереди. Каждому казалось, что он может нести лучше. Когда носильщик уставал, ящик начинал бить его по ногам. Но все говорили: «Не бей его ногами, он испортится».

Почти всю дорогу они шли молча. Только изредка кто-нибудь говорил: «А по-моему, он хороший». И тогда кто-то другой соглашался: «Конечно, хороший. За пять рублей разве плохой продадут!» «А по-моему, дяденька добрый», — опять говорил кто-нибудь. И опять кто-то другой отвечал: «Конечно, он нам все объяснил, все показал, велел приходить к нему. Он же сказал, что аппарат стоит десять рублей, а нам он его продал за пять».

— Камера-обскура, — сказал Садык. — Красивое слово…

— А что, если мы сейчас все вместе сфотографируемся? Прямо пойдем на пустырь и все вместе сфотографируемся.

…Хорошо, что на пустыре никого не было.

— Мы сделаем так, — сказал Садык. — Я поставлю фотоаппарат на землю, все станут вон там, я прицелюсь, сниму крышечку и побегу, чтобы стать рядом.

— А ты получишься? — спросил Закир.

— Конечно, получусь. Он сказал — надо считать до десяти или даже до пятнадцати.

Садык долго пристраивал аппарат, подкладывал под него камни, прицеливался, заглядывал в матовое стекло — для этого ему приходилось ложиться на землю — и наконец сказал:

— Нет, так не выйдет. Надо, чтобы кто-нибудь стал на четвереньки, а аппарат мы поставим ему на спину.

— Кто же станет? — сказал Эсон. — Ведь кто будет под аппаратом, тот на фотографии не получится.

— Тогда сегодня фотографироваться не будем, — сказал Садык. — Темнеет быстро.

— Сегодня! Сегодня! — закричали все, и больше всех Закир: он держал в руках мяч и очень хотел фотографироваться.

— Конечно, сегодня, — сказал Эсон. — Надо тянуть жребий.

Самая короткая соломинка досталась Эсону.

— Может быть, Рахим лучше? — сказал Эсон. Он всегда отыгрывался на своем младшем брате.

— Ничего! Когда новую пластинку достанем, ты с мячом будешь фотографироваться, — утешил его Садык. — Становись на четвереньки.

Эсон колебался.

— Лучше я стану, — согласился Рахим, — Я в другой раз, меня отдельно и с мячом.

— Нет, я, — возразил Эсон.

— Хватит спорить, — сказал Садык, — уже темнеет. Становись скорей… О, теперь совсем другое дело!

Садык смотрел в матовое стекло и прицеливался так, чтобы ребята получились во весь рост. Справа он оставил место для себя.

— Э, слушай, опусти голову, всех заслоняешь! — сказал он Эсону. — Опусти, тебе говорят!.. Вот теперь не двигайся. — Садык снял матовое стекло, закрыл объектив крышечкой, вставил кассету, вытянул задвижку. — Теперь все замрите! — скомандовал он, снял крышечку с объектива и в три прыжка оказался рядом с ребятами. — Раз, два… — начал считать он. Садык для верности решил считать до пятнадцати.

И тут он увидел, что Эсон поднял голову и с любопытством смотрит на четверых своих товарищей.

— Опусти голову! Голову опусти! — чуть не плача с досады, крикнул Садык. — Заслонил все!

— Чего? — спросил Эсон.

— Опусти башку! — Кудрат показал Эсону кулак.

— Не двигайся, — сказал Кудрату Садык, — так с кулаком и получишься.

Наконец Эсон сообразил или подействовала угроза — он наклонил голову. И тут только Садык заметил, что Эсон и сам-то весь приподнялся. «Эх, сбил наводку! — подумал Садык, но ребятам ничего не сказал: чего их расстраивать! — Ноги, конечно, не вышли, но лица могут получиться».

Он подошел к Эсону, несильно ткнул его кулаком в шею, закрыл объектив и кассету.

— Пошли домой! Я думаю, что-нибудь да вышло.

И по дороге в город, и в спортивном магазине, и во дворе у Ивана Кустова Кудрат все время помнил о печати, а если и забывал про нее, то, когда вспоминал, страшно пугался и ощупывал себя. И на пустыре Кудрат помнил про печать.

Фотоаппарат они отнесли на чердак, а когда проходили мимо махалинской комиссии, пожалуй, только один Кудрат обратил внимание на вывеску «Пошел в исполком». «Неужели до сих пор не вернулся? — подумал он. — Это хорошо. Значит, он не хватился печати».

 

4

Поздно ночью вдоль арыка скользила тень мальчика. Это был Кудрат. Для кого-то другого этот день, может быть, и был удачным, а для него — слишком много тревог и разочарований. Бутсы, которые стоят восемь рублей, печать, испорченная пластинка — и вот теперь не хватало бы еще попасться. Ночь такая лунная, все видно лучше, чем днем. Кудрат перелез через дувал, шмыгнул в конторку. Там было темно. Ощупью найдя стол, Кудрат приподнял крышку и сунул печать на место.

Дверь, которую он плохо затворил, вдруг начала со скрипом отходить. Скрип испугал мальчика. Он оглянулся и вдруг увидел, как во всё расширяющейся бело-голубой полосе лунного света появляются очертания знакомого человеческого тела. В лунном свете на полу в черной луже крови лежал Махкам-ака…

Всю ночь Кудрат не спал. Неужели это был Махкам-ака? Кто мог его убить? Почему его убили? А может быть, это был не Махкам-ака? Может быть, это вообще только привиделось ему? Так думал Кудрат. Он не спал всю ночь и лежал тихо, молча.

Тихо было на улице Оружейников. Но еще в одном доме не спали в эту ночь.

В одной из комнат дома бухгалтера Таджибекова сидели пятеро: сам хозяин, Кур-Султан — человек с бельмом на глазу, его помощник Барат и милиционер Иса.

В углу, растопырив длинные худые ноги на глиняном полу, трудился Саидмурад-приказчик, родственник купца Усман-бая, который месяц назад получил от Махкам-ака тот знаменитый пинок. Он распиливал ножовкой замок на железном ящике. Полотно ножовки было старое, со стертыми зубьями, оно издавало неприятный скребущий и свистящий звук. Бухгалтер Таджибеков время от времени оборачивался к Саидмураду. Тогда тот переставал пилить, утирал пот и выжидательно смотрел на хозяина.

— Скоро? — спрашивал Таджибеков.

— Уже половина.

— Давай, давай, потом отдохнешь, — говорил Кур-Султан. — Зарабатывай пролетарские мозоли.

— Все-таки странно, что вы не нашли ключа, — сказал Кур-Султану бухгалтер Таджибеков. — Плохо искали.

— А вы вернитесь и поищите еще раз. — Кур-Султан нацелился на него своим бельмом.

Бухгалтер промолчал.

— Меня беспокоят две вещи, — сказал он немного погодя. — Во-первых, что поднимется завтра и, во-вторых, видел ли учитель Касым, как я оттуда выходил.

— Завтра утром, — сказал Кур-Султан, — наш друг милиционер Иса первым зайдет туда и увидит, что какие-то бандиты убили вашего председателя. Он не найдет никаких следов. Особенно тех, которые идут к нему во двор. Это во-первых. А во-вторых, если даже учитель Касым видел, как вы выходили, то это означает, что, когда вы выходили, председатель еще был живой. Во всяком случае…

— Один я туда не зайду, — сказал милиционер Иса. — Я очень боюсь покойников.

— Зайдешь, — сказал Кур-Султан. — А потом выбежишь на улицу как сумасшедший и закричишь: «Убили! Убили!»

— Я очень боюсь покойников, — сказал милиционер Иса.

— А меня ты не боишься? — сказал Кур-Султан. — А его ты не боишься? — кивнул он на своего молчаливого помощника, который приветливо улыбнулся своему начальнику.

Иса действительно боялся этого человека. Он знал, что его зовут Барат, что он пришел вместе с Кур-Султаном. Он уже несколько дней был с ним, но ни разу не слышал от Барата ни одного слова.

— А нашего хозяина ты не боишься? — продолжал Кур-Султан.

— Ты пойдешь утром, осмотришь, не осталось ли следов, и потом закричишь: «Убили! Убили!» — сказал Таджибеков. — Прибежит много народу, и ни один сыщик не найдет там следов. Теперь ты должен быть храбрым, Иса. Теперь это единственное средство спасти свою жизнь. Надо бояться живых, а не покойников.

— Золотые слова! — сказал Кур-Султан. — Правильно, Барат? Правильно я говорю?

Молчаливый помощник улыбнулся и кивнул головой.

— Пили́, пили́, — обернулся Кур-Султан в угол, где сидел Саидмурад, — рабочий стаж зарабатывай.

Саидмурад опять склонился над ящиком.

— Главное, все должны очень удивиться, — рассуждал Кур-Султан. — Удивиться и возмутиться. Негодование, понимаете… Вы, Уктамбек Таджибекович, как честный советский служащий, уважаемый бухгалтер, сразу должны взять дело в свои руки. Вы человек образованный, по-русски знаете хорошо, вы должны заместить убитого председателя.

В это время из угла, где Саидмурад пилил замок, раздался треск.

— Готово? — спросил бухгалтер Таджибеков.

— Ножовку сломал, — сказал Саидмурад, виновато глядя на Кур-Султана.