Утром они проснулись от выстрелов. Впрочем, может быть, они проснулись от холода. По ночам теперь иногда выпадал иней.
Небо опять, как и вчера утром, было голубое, солнце освещало дворик и стену кузницы, а в воздухе то и дело раздавались выстрелы. Во всяком случае, это было первое, что они услышали.
— Что это? — спросил Талиб.
— Не знаю, — ответил дядя Юсуп. — Наверно, то, о чем я вчера тебе говорил.
Они быстро выпили вчерашний холодный чай с лепешками, и дядя Юсуп ушел.
— Я хотел взять тебя в лавку, но сегодня не нужно выходить в город, — сказал он на прощание. — Мало ли что может случиться. Вот тебе деньги, купишь поесть.
Сначала Талиб сидел дома. Он убрал пиалушки и чайник, сложил на место одеяла, закрыл пробкой пузырек с пахучим лекарством, подмел во дворе, нашел где-то висячий замок и впервые за два года запер кузницу. Потом он оглядел себя, снял отцовский камзол и аккуратно уложил его в сундук вместе с шелковым поясным платком. Он надел свой старенький халатик, вытер тряпочкой ичиги и кауши — кожаные галоши, в которых ходят только на улице, и, прислушиваясь к нестихавшей стрельбе, вышел со двора.
На углу, где обычно располагался крохотный базарчик — три-четыре продавца сушеных фруктов, кислого молока и овечьего сыра, было пусто. Только в чайхане сидела кучка завсегдатаев. Увидев Талиба, чайханщик позвал его:
— Эй, грамотей, иди-ка сюда!
Талиб подошел ближе.
— Заходи, Талибджан, заходи, — вежливо, как взрослому, сказал чайханщик. — Мы вот сидим сейчас и думаем: пришел бы Талибджан, он по-русски читать умеет, все бы нам объяснил.
Талиб был единственным мальчишкой на улице, который умел читать и по-узбекски и по-русски. В домашних частных школах, какие были почти на каждой улице в старом городе, обучали только чтению корана по-арабски, изучали религиозные книжки, наизусть заучивали молитвы, и мало кто выходил из такой школы грамотным. Даже те взрослые, кто в детстве умел с грехом пополам прочесть текст из старинной духовной книги, с годами забывали все и становились такими же неграмотными, как и большинство узбеков в то время. Талиб тоже ходил в такую школу, но выучился писать и читать по-узбекски и по-таджикски не там, а дома. В отличие от большинства женщин их улицы, его мать была довольно образованной и сама учила сына. Она была даже грамотнее своего мужа, кузнеца Саттара.
По-русски Талиб научился читать совсем недавно, после отъезда отца. Этим он был обязан своему дяде Юсупу. Тот и раньше брал Талиба с собой в европейскую часть города, поручал ему разносить мелкие покупки в дома, где жили русские, читал ему вслух русские газеты и в прошлом году подарил русский букварь с картинками.
— У тебя светлая голова, — говорил дядя Юсуп. — Ты можешь стать большим человеком, управляющим, доктором или переводчиком. Ты даже большим купцом можешь стать.
Дядя Юсуп знал русский язык много лучше, чем Талиб, но большим человеком почему-то не стал. Почему? Талиб не спрашивал. Недаром дядю звали Юсуп-неудачник.
У входа в чайхану Талиб снял кауши и вежливо остановился на пороге.
— Заходи, заходи, не стесняйся, — повторил чайханщик.
По тому, как люди в чайхане смотрели на него, Талиб понял, что здесь действительно говорили о нем и ждали его.
Талиб сел, подобрав под себя ноги, ему протянули пиалу с чаем, он отхлебнул, вернее, только слегка замочил губы и, поставив пиалу на ковер, стал ждать, что ему скажут.
— Вот стреляют, — сказал старик Касымходжа, занимавшийся в летнее время заготовкой камыша на озерах, а зимой сидевший без дела. — Зачем стреляют, мы не знаем.
— Почему не знаем? — возразил другой завсегдатай чайханы, ночной сторож из соседнего казенного склада. — Стреляют, чтобы власть захватить. Власть без стрельбы не возьмешь. Всегда так было.
Остальные трое посетителей: ломовой извозчик Нурмат, сын бабушки Джамили поденщик Тахир и продавец овечьего сыра Раджаб — не поддержали разговор.
— Все говорят: революция, — сказал чайханщик. — Скоро год, как все говорят: революция. Теперь Николая нет, теперь Керенский стал. Опять говорят: революция. Давай лучше почитай нам русскую газету.
Он протянул Талибу номер газеты «Туркестанский курьер». На первой странице, сразу под заголовком, очень крупными буквами были напечатаны всевозможные объявления. Талиб, не читая, знал, что там не может быть про революцию, но в левом нижнем углу первой страницы он, кажется, нашел то, что искал.
«Петроград, — прочел он. — Нам сообщают, что премьер-министр Керенский заявил, что война будет продолжаться до победного конца и революционное Временное правительство не пойдет на уступки требованиям большевиков во главе с Ульяновым»…
— Нет, это не про революцию, — сказал Талиб. — Это я уже знаю… «до победного конца». Сейчас в другом месте посмотрим.
Талиб перевернул страницу и прочел еще одну заметку: «Сарты на приеме у Керенского».
В заметке рассказывалось о том, что в приемной Керенского ожидают аудиенции делегаты из Ташкента, просящие вернуть на родину мобилизованных царским правительством двадцать пять тысяч джигитов местных национальностей. «Мы не знаем, сумеет ли наш премьер-министр принять делегатов, ибо у него сейчас много других государственных забот, но надеемся, что каков бы ни был его ответ, он будет благоприятен» — так заканчивалась заметка. Талиб добросовестно, как мог, перевел содержание прочитанного и сказал:
— Мне кажется, об этом я тоже слышал уже от дяди. Это свежая газета? — Талиб посмотрел на дату и добавил: — Это же старая газета. Она вышла пять дней назад. В ней ничего не может быть о новой революции.
— Э-э, — обиженно протянул чайханщик. — Газета не молоко, за пять дней не скиснет. Просто ты читать не умеешь. Вот прочти лучше, что здесь написано. — И он ткнул пальцем в крупное объявление на первой странице.
Театр лѣтняя «Хива» * Мировой боевикъ! Роскошная картина! Въ 4-хь частяхъ
Забытынѣжныялобзанья
— Это не про революцию, — сказал Талиб.
— А это? — ткнул пальцем в другое объявление упрямый чайханщик.
ТЕАТРЪ «Гелiосъ»
Только три дня!
Гвоздь сезона! Въ 4-хъ частяхъ
Голубая Кровь
— И это тоже не про революцию, — уверенно сказал Талиб.
— А про революцию так ничего и нет? — ядовито усмехнулся чайханщик. Недоверие свое он не скрывал. — Так во всей газете ничего нет про революцию? Ты давай переведи нам вот это. А!
Театръ МАКСЪ
Еще одинъ день
Только для взрослыхъ!
Дамочка съ мухой
Пикнатный фарсъ въ 4-хъ частяхъ
Прочел объявление Талиб довольно легко, но перевести оказалось куда труднее. Некоторых слов он не знал, это точно. «Гвоздь» — слово понятное, но к чему здесь гвоздь, совсем неизвестно. Дамочка — это красивая женщина, но почему с мухой? Неясным был и «пикантный фарс».
— Это трудно перевести, — сказал Талиб.
— Трудно! Конечно, трудно, — не унимался чайханщик. Видимо, газету достал он, и, ему казалось обидным такое пренебрежение к его усилиям. — Может быть, как раз здесь и сказано про революцию. Тогда дальше читай. Не может быть, чтоб совсем не было. Крупные буквы читай.
Талиб не хотел разочаровывать слушателей, не хотел обижать чайханщика и стал читать все объявления подряд.
Объявления были такие:
«На Ташкентском ипподроме, за кадетским корпусом, правее свалки, ЗАВТРА СКАЧКИ».
«НУЖНА грамотная горничная. Обращаться по адресу…»
«ИНТЕЛЛИГЕНТНЫЕ БАРЫШНИ со средним образованием ищут место горничных. Адрес в редакции для Р.С.Т.С».
«БАРС спешно продается, ручной, ласковый, как котенок…»
«ЗУБ-врач Д. С. ЕДВАБНАЯ, вернувшись, возобновила прием».
Талибу понравились два последних объявления. Во-первых, ему захотелось иметь собственного барса, а во-вторых, он почему-то заинтересовался ЗУБ-врачом ЕДВАБНОЙ.
Интересно, что такое ЗУБ-врач, откуда она возвратилась и почему у нее такая фамилия.
— Хватит читать, — сдался наконец чайханщик. — Вот идет наш Рахманкул-полицейский. Он больше знает, чем газета.
Рахманкул действительно принес новости. С его приходом посетители чайханы совсем забыли о существовании Талиба.
— В Петрограде, — начал свой рассказ бывший полицейский, — в Петрограде было Временное правительство. Оно жило во дворце царя Николая. Это, говорят, очень большой дворец, Зимний. Там даже зимой тепло. Вчера по речке Неве, которая, говорят, больше, чем Сыр-Дарья, к дворцу подошел пароход, как называется, я забыл, и стал стрелять по дворцу из пушек. А с другой стороны всякая голытьба, всякие там поденщики и солдаты тоже стали стрелять. Тогда Керенский убежал…
— Подожди, — перебил Рахманкула поденщик Тахир. — Почему ты сказал «всякие там поденщики»? Что, поденщик не человек? Бывший полицейский лучше? Интересно, где были в то время бывшие петроградские полицейские, когда пароход стрелял из пушек?
— Не знаю, — сказал Рахманкул. — Не знаю, где были полицейские, а за поденщиков прошу прощения. Теперь у каждого надо просить прощения, — зло добавил он. — Если обижаетесь, я не буду рассказывать.
— Продолжайте, уважаемый, — попросили Рахманкула чайханщик и продавец овечьего сыра.
Рахманкул сделал вид, что обиделся, и стал пить чай и есть сахар.
Сахар он не клал в чай, а грыз зубами, и Талиб, сидевший за спиной бывшего полицейского, слышал хруст, видел, как движется большая челюсть Рахманкула и шевелятся его маленькие уши, похожие на пельмени.
— Ну вот, — опять стал рассказывать Рахманкул. — Эту голытьбу подговорили боль-ше-ви-ки.
— Кто это? — спросил продавец овечьего сыра.
— Неужели не знаешь? — вмешался в разговор извозчик Нурмат. — И у нас есть большевики, даже среди мусульман есть большевики. Сын учителя из квартала Укчи — большевик…
— Пусть их всех покарает аллах, если они плохие! Пусть аллах будет им защитой, если они хорошие! — сказал осторожный чайханщик.
— Эти самые большевики — немецкие шпионы, — с чувством собственного достоинства продолжал Рахманкул. — Они хотят всю Россию отдать царю Вильгельму и кричат: «Вся власть Советам!» и «Долой войну!» Когда наши ташкентские смутьяны узнали об этом, они тоже стали кричать и тоже захотели свергнуть власть. Вот теперь идет стрельба. В новом городе по улицам пройти нельзя.
— Что же будет после?.. — спросил продавец овечьего сыра.
— Этого никто не знает, — отвечал Рахманкул. — Потому что умные люди еще в марте говорили, нельзя разгонять полицию, а Керенский — глупый человек — взял всех полицейских и уволил. Ты спрашиваешь, — обратился Рахманкул к Тахиру-поденщику, — где были полицейские? Полицейские сидели дома и пили чай с халвой. Потому так и получилось. Ну ничего, какая бы власть ни пришла, если она хочет быть крепкой, непременно всех бывших полицейских обратно возьмет. Каждой власти такой кулак нужен. — И Рахманкул показал присутствующим свой огромный кулак с золотым кольцом на среднем пальце.
Кулак бывшего полицейского выглядел убедительно. Посетители чайханы не стали возражать, но и соглашаться с Рахманкулом им почему-то не хотелось. Они только вздохнули. Сила солому ломит, это каждый знал.
Талиб чуть не спросил Рахманкула, где же были полицейские, когда прогоняли царя Николая. Ведь тогда они все еще ходили в мундирах с шашками и свистками и царь Николай их не прогонял. Но взрослые молчали, промолчал и он.
Талибу захотелось уйти, но он все сидел, поджав под себя ноги, и слушал, как стреляют в новой, европейской части города.
— Это из крепости стреляют, — заметил чайханщик.
— Из крепости и в крепость, — уточнил Тахир.
— Кто победит, посмотрим, — вздохнул продавец овечьего сыра.
Талиб встал, вежливо поклонился присутствующим и вышел из чайханы.
* * *
Вечером пришел дядя Юсуп. Он был взбудоражен событиями дня и долго рассказывал Талибу о том, как генерал Временного правительства Коровиченко не хотел уступить власть Советам депутатов, вооружил учащихся кадетского корпуса и гимназистов, захватил крепость, и поэтому на улицах города льется кровь.
— Народ войны не хочет, народ хлеба хочет. Сейчас все только и говорят о Ленине, который у большевиков самый главный. Помнишь, я тебе говорил про Ленина?
— Помню, — ответил Талиб, хотя не мог точно сказать, говорил ему дядя про Ленина или про кого-нибудь другого. Дядя часто рассказывал ему новости, и все имена упомнить было бы просто невозможно.
— Этот Ленин очень хороший, говорят, человек, только один у него недостаток. В бога не верит, ни в русского, ни в мусульманского, ни в еврейского — ни в какого бога не верит. Это очень плохо.
Несмотря на то, что дядя Юсуп был человеком по тем временам довольно образованным, он свято верил в аллаха, читал коран, пять раз в день совершал молитву, каждую пятницу ходил в мечеть. Он сам больше года учился в духовном училище — медресе. Дядя не любил вспоминать об этом, а когда его спрашивали, отвечал коротко: «Везде есть хорошие люди и везде есть плохие люди, но аллах в этом не виноват».
— А Усман-бай верит в бога? — спросил Талиб.
— Верит, — ответил дядя Юсуп. — Почему ты спрашиваешь?
— Он нам сто рублей должен за клинок. Сто рублей или отдать тетрадку дедушки Рахима, уста-Тилля. Обещал достать тетрадку, а не достал.
Дядя очень удивился:
— Откуда ты про тетрадку знаешь? Мы с твоей мамой тоже про это говорили, но она не хотела напоминать Усман-баю. Она боялась его. Пусть, говорила она, отец вернется, тогда сами мужчины все решат между собой.
— У нас совсем нет денег, — сказал Талиб. — Потому я вспомнил. Пусть деньги отдаст.
— Не огорчайся, Талибджан, мне удалось достать два ящика ламповых стекол, это хороший товар. Стрельба кончится, тогда я продам стекла, еще что-нибудь достану. Проживем. — Дядя Юсуп был человеком покладистым и робким. Он ни с кем не хотел портить отношения.
— А может, Усман-бай тетрадку достанет, — не унимался Талиб. — Пусть тетрадку отдаст. Или деньги.
Дядя Юсуп внимательно посмотрел на племянника, вздохнул и сказал с уважением:
— Ты теперь наследник, твое право требовать. Если хочешь, завтра пойдем с тобой к Усман-баю. — И добавил: — Ты решительный, как твой отец.
* * *
Возле высокой глиняной стены с резной калиткой из толстых дубовых досок дядя и племянник остановились. Эта стена и эта калитка с начищенным медным кольцом невольно внушали уважение. Усман-бай был самым богатым человеком не только на улице Оружейников, весь Ташкент знал Усман-бая.
На двух базарах Усман-бай держал мануфактурные магазины, его доверенные люди занимались скупкой шерсти и кож в Ташкенте и во многих других городах. Злые языки говорили, что Усман-бай в молодости занимался конокрадством и грабежом на караванных дорогах, а потом, накопив денег, занялся торговлей. Так это или не так, но Усман-бая уважали и боялись. Наверное, больше боялись, чем уважали.
Дом Усман-бая огромный, двухэтажный, с террасами и балконами, с амбарами и конюшней на шесть лошадей; посреди двора протекает арык, а перед домом клумба с цветами. Это мужская половина, куда могут зайти посторонние, А по ту сторону дома — женская половина. Что там находится, этого и не видел никто. Четыре жены есть у Усман-бая. Ровно столько, сколько позволяет священная книга «Коран».
— Почтенный Усман-бай дома сейчас? — искательно и робко спросил дядя Юсуп у работника, чистившего лошадь возле конюшни.
— Дома, кажется, — ответил работник, молодой плечистый парень с выбитыми передними зубами.
— Не будешь ли так любезен, друг, не скажешь ли ему о нашем приходе?
— Мне нельзя входить в дом. Там чисто, а я грязный, — сказал работник и опять принялся скрести лошадь. — Там есть веревка, дерни за нее, и в доме будут знать.
Действительно, у калитки с внутренней стороны стены болталась веревка, которая тянулась через весь двор к дому.
Дядя Юсуп дернул за веревку, но, видимо, недостаточно сильно. Он подождал и дернул сильнее. Через минуту или через две на террасу вышел сам Усман-бай, из-под ладони, против солнца, поглядел на вошедших и спустился на одну ступеньку. На этой ступеньке он задержался, повернулся задом к гостям и старательно надел кауши.
— Прошу вас, прошу вас, пожалуйста, — заговорил он, с протянутыми руками двигаясь навстречу дяде и племяннику. — Рад видеть вас вместе. Как здоровье, как самочувствие? — сыпал он обязательными приветствиями, не давая гостям и рта раскрыть. — Горе, кругом теперь одно горе, велик аллах, — продолжал Усман-бай. — Заходите, рады вам, заходите. У всех теперь горе. Цены растут, три дня в городе стрельба, убийства, три дня ни одна лавка в городе не торгует, вы тоже не торгуете, почтенный Юсуп-ака. Одно разоренье. И холодно уже становится. Вот завяли у меня розы, совсем осыпались. Приходите весной, какие розы у меня, знаете? Из дворца эмира благородной Бухары у меня розы. Мой друг, садовник эмира, под большим секретом продал мне три куста. Для вас, уважаемые, самый лучший бутон срежу…
Он так сыпал словами, был так радушен и суетлив, что у Талиба в голове слегка загудело. Дядя Юсуп смущался все больше и больше.
— Мы к вам по делу… — вставил наконец слово и дядя Юсуп.
— Дела, дела, — прервал его Усман-бай, — у всех теперь дела. Ох, тяжелое время настало! Заходите, посидим поговорим о делах. Рад вам, очень рад. Пословица есть: гость в дом — радость в дом…
Усман-бай провел дядю Юсупа и Талиба в комнату для гостей, большую и просторную, с круглой высокой железной печью, какие Талиб видел только в русских кварталах новой части Ташкента.
Стены были разрисованы всякими рисунками, похожими на павлиньи перья, потолок лепной, там тоже всякие узоры, гирлянды из роз и лепестков. На полу лежал мягкий и яркий туркменский ковер, горы атласных подушек.
Усман-бай быстро и звонко защелкал пальцами. Тотчас откуда-то вынырнула служанка и расстелила шелковый дастархан. Печенье и прозрачный сахар, кишмиш и изюм с косточками, фисташки и миндаль, европейские конфеты в обертках и матовые гроздья винограда появились на дастархане под звонкое щелканье байских пальцев.
— Быстрей, быстрей, — приговаривал Усман-бай. — Разве ты не видишь, глупая, какие сегодня у нас дорогие гости!
Чем больше Усман-бай говорил, чем больше расхваливал гостей и чем больше угощенья появлялось на разостланной шелковой скатерти, тем больше неприязни к хозяину испытывал Талиб. Он и сам не понимал, почему так получается. Даже чайники с раскосыми китаянками под цветистыми зонтиками вызывали неприязнь мальчика. Дядя Юсуп совсем растерялся и сник.
— Берите, берите, угощайтесь, — рассыпался Усман-бай, время от времени бросая быстрые взгляды то на дядю, то на племянника.
Дядя Юсуп оторвал одну виноградинку от кисти и положил в рот, не решаясь раскусить. Талиб тоже оторвал одну ягоду и держал ее в руках.
— Мы по делу, — опять начал дядя Юсуп, с трудом проглотив виноградинку. — Вот Талибджан сейчас остался сиротой, ему нужны деньги, а вы должны…
— Сто рублей, — перебил дядю Юсупа Усман-бай. — Да, я обещал еще сто рублей за клинок, хотя он никогда не стоил и четверти этой суммы. Саттар обманул меня, но я все равно согласен уплатить, раз обещал. Только не сейчас. Сейчас совсем нет денег.
— Вы обещали сто рублей или тетрадку моего дедушки, — сказал Талиб.
— А, наследник! — вроде бы обрадовался Усман-бай. — Ты настоящий наследник, молодец! Зачем тебе старая тетрадка твоего дедушки? Я дам тебе десять таких тетрадок, только совсем новых. Зачем?
— Вы обещали сто рублей или тетрадку моего дедушки, — не умея скрыть неприязнь, повторил Талиб.
Дядя Юсуп даже покраснел оттого, что племянник такой невежливый. Он пытался что-то сказать, но Усман-бай теперь смотрел только на Талиба.
— Ты, наследник, совсем большой и упрямый, как твой отец, — сказал Усман-бай совсем другим тоном. — Тетрадку я не смог добыть. Не смог, понимаешь? Спроси у Рахманкула. А теперь полиции нет, где же я достану тетрадку? И денег у меня сейчас нет. Ни копейки!
Талиб смотрел на Усман-бая в упор. До этой минуты он не решался посмотреть в глаза самого уважаемого человека их улицы, а теперь смотрел прямо и уверенно. Тут уж сам Усман-бай отвел глаза и обратился к дяде Юсупу:
— Конечно, я обязательно отдам долг. Не такой я человек, чтобы не отдавать долги. Но рассудите сами, зачем вам эти деньги сейчас? Теперь деньги сильно подешевели, в то время сто рублей — богатство, а нынче на базаре фунт мяса шестьдесят копеек, картошка — по восемь рублей за пуд… Погодите, вот установится новая власть, деньги опять подорожают, тогда отдам.
Юсуп знал, что деньги не могут подорожать, наоборот, с каждым днем дорожали продукты, но так прямо возразить Усман-баю он не решился.
— Тяжелые времена, — только и сказал он.
— Вот видишь, наследник, — вздохнул Усман-бай. — Твой дядя, как и я, торговый человек, он понимает. Ты у него учись, как с людьми разговаривать.
Талиб посмотрел на своего робкого родственника, понял, как тот стыдится собственной слабости, и обиделся на него.
— Тогда давайте тетрадку, — упрямо сказал Талиб. — Вы же обещали.
Он понимал, что нарушает законы гостеприимства, что не должен так разговаривать со старшим по возрасту человеком, но Талибу почему-то вспомнился тот спор отца с баем и полицейским, вокзал, красный вагон, растерянное отцовское лицо в крохотном окошке под крышей и слезы на его глазах.
Усман-бай смотрел прямо перед собой и осуждающе качал головой.
— Невежливо. Невежливо, — бормотал он про себя, но так, чтобы слышали все.
Тогда Талиб, не в силах сдержать себя, вскочил с ковра и неожиданно громким голосом спросил:
— А помните, что говорил папа, когда вы с Рахманкулом уходили с нашего двора?
— Не помню, дорогой, — с усмешкой отвечал Усман-бай, — твой отец был умный человек, царствие ему небесное уже наверно, но он очень много тогда говорил.
— Не помните?
— Нет. Не помню и не хочу помнить. Я даже не знаю, что ты имеешь в виду, дорогой Талибджан. Знаю только, что ты больше похож на своего горячего отца, царство ему небесное, горемыке, чем на свою добрую мать, да будет ей земля пухом. Не помню.
— Насчет ушей, — выпалил мальчик, еле сдерживая слезы, — насчет ваших ушей и ушей Рахманкула…
Больше сдерживаться не было сил, и Талиб бросился вон из комнаты. Остановился он только за калиткой и стал ждать дядю Юсупа. Тот вышел смущенный, на племянника старался не глядеть и сказал скорее жалобно, чем укоризненно.
— Вот, обидели почтенного человека. Конечно, он нехороший человек, но уважаемый, а мы его обидели… Пришлось мне за тебя прощения просить.
— Ну и зря! — пробормотал мальчик себе под нос.
Они довольно далеко отошли от байского дома, когда Талиб заметил, что в руках у него та самая виноградинка, которую он взял с дастархана. Он вернулся назад и швырнул ее обратно через высокую глиняную стену, окружавшую двор Усман-бая.