На другой день с утра в городе уже было тихо, стрельба прекратилась. Все знали, что победили большевики и солдаты и вся власть перешла к Советам.

Дядя Юсуп взял Талиба с собой, помогать в лавке. Дул прохладный ветер, поэтому всю дорогу они шли по солнечной стороне улиц, и позднее осеннее солнце ласково грело их.

Лавка дяди Юсупа была совсем крохотной. Два ящика с ламповыми стеклами занимали ровно половину пространства за прилавком. На узеньких полках лежали пакетики с синькой для белья, несколько кусков мыла, нитки, иголки, в углу стояла связка веников — вот и весь товар.

Сначала подошла какая-то женщина, в парандже с новой волосяной сеткой — чачваном, поторговалась насчет пакетика синьки, потом приценилась к ламповому стеклу, пересчитала деньги и купила одну только синьку. Подходили и другие покупатели, внимательно рассматривали товар и уходили. Появился русский рабочий в высоких сапогах и фуражке с лакированным козырьком, увидел ламповые стекла, удивился и сразу купил не торгуясь.

— Гляди-ко, — сказал он дяде Юсупу. — Весь новый город обошел, и нигде нету, а у тебя пожалуйста. И дешево.

Когда рабочий отошел, дядя Юсуп сказал с гордостью:

— Видишь, я знаю, что брать. Теперь бы оконных стекол достать, они хорошо пойдут. Сходи, Талибджан, в новый город, посмотри, много ли стекол выбито. Стрельба ведь была сильная.

Талиб обрадовался. Походить по новому городу, посмотреть, послушать, что люди говорят, — это очень интересно. С независимым видом он прошелся мимо других лавок и направился в сторону большого арыка Анхор, разделяющего старый и новый Ташкент.

С одной стороны находился старый азиатский город, которому тысяча лет от роду, с кривыми пыльными улочками, немощеными дорогами, с приземистыми глиняными домиками без окон. А по ту сторону Анхора за короткое время были построены красивые дома, окна большие, за стеклами занавески, почти возле каждого дома палисадник с цветами, тополя по обе стороны улицы, а сами улицы вымощены булыжником.

Талиб хотел прокатиться на трамвае, но жалко было денег, ехать же на подножке, как он часто делал раньше, он счел теперь для себя неприличным и пошел пешком. Возле керосинной лавки у самой дороги внимание Талиба привлек мотоцикл, очень красивый и совсем новенький темно-зеленый мотоцикл, сверкавший на солнце огромным никелированным рулем со множеством рычажков и с начищенными до сияния медными трубочками под баком, на котором был изображен тоже никелированный, сверкающий горный козел, застывший в яростном прыжке.

Хозяин мотоцикла выглядел весьма необычно. Он весь был в новой коже, сверкавшей на солнце почти так же, как и его мотоцикл. На нем была кожаная фуражка, кожаная куртка, кожаные штаны, на ногах кожаные ботинки, а икры обтягивали странные кожаные чехлы с пряжками. Потом Талиб узнал, что такие кожаные чехлы называют крагами. Вся кожа одного цвета — коричневая. Сам человек был невысокого роста, рыжеватенький, под носом рыжеватенькие усики. Как щеточка.

Хозяин мотоцикла что-то купил в лавке, может, масло, а может, бензин. Он стоял возле своего сверкающего мотоцикла и вытирал руки тряпкой. Потом он сунул тряпку куда-то под высокое сиденье с пружинами, надел кожаные перчатки и крутанул какую-то ручку.

Мотоцикл затрещал. Мотоциклист сел на него верхом, тронул длинный рычаг с костяной шишечкой, и мотор мотоцикла вдруг замолк. Тогда хозяин снова слез, опять крутанул ручку, завел мотор, сел за руль, тронул тот же рычаг, и мотоцикл опять заглох. Так повторялось четыре раза. Тогда кожаный человек обошел мотоцикл вокруг, почесал в затылке, сдвинул фуражку в прежнее положение, опять завел мотоцикл, сел за руль, теперь он нажал левой рукой какой-то рычажок на руле и только тогда взялся за костяную шишечку. Тут мотоцикл рванулся вперед и, виляя по улице, направился вверх, к Анхору, к новому городу. Талибу тоже нужно было туда, и он побежал следом.

Мотоциклист ехал не быстро, Талиб бежал изо всех сил и не отставал. Только за мостом мотоцикл заметно опередил Талиба и, проехав немного прямо, свернул в первую улицу направо. Талиб огорчился и сбавил ход, но когда он добежал до поворота, то сразу же снова увидел зеленый мотоцикл. Он стоял, прислоненный к тополю, возле арыка. Кожаного человека поблизости не было: вероятно, он вошел в дом, видневшийся за деревянным растрескавшимся забором. Талиб подошел к забору и прильнул к щели, но ничего не увидел, кроме голого осеннего сада, красных опавших листьев на дорожках и желтеющей травы. Он вернулся к мотоциклу и, подобрав полы халата, сел перед ним на корточки. Вблизи мотоцикл был еще красивее, чем издали. На баке рядом с прыгающим козлом вилась какая-то надпись. Буквы были похожи на русские, но не все. Из бака вниз тянулись две медные трубочки. Но они не просто тянулись, а были красиво изогнуты. Одна из них подходила к какой-то штуке, сделанной из белого металла, другая шла ниже, к такой же белой коробке, на которой были буквы, три буквы, тоже непонятные. От этой коробки к другой тянулась цепь, как у велосипеда. Велосипед Талиб видел несколько раз. На них катались богатые гимназисты.

Талиб долго не решался дотронуться до мотоцикла, но потом пощупал медную трубочку и нажал на какую-то кнопочку. Кнопочка эта была в той штуке из белого металла, куда входила трубка. Нажималась она легко. Талиб несколько раз нажал на кнопку, и от этого сильнее запахло бензином. Больше он ничего не стал трогать, а просто сидел и нюхал бензин. Запах ему нравился.

Через некоторое время из калитки вышел кожаный человек и, внимательно оглядев узбекского мальчика в тюбетейке и халате, принялся заводить мотоцикл.

— Каерга кетяпсыз? — неожиданно для самого себя бухнул Талиб по-узбекски.

— Чего? — переспросил человек.

Талиб перевел свой вопрос на русский:

— Куда вы едете?

— А тебе зачем?

— Я за вами побегу. Я от керосинной лавки бежал.

— Понравился? — кивнул человек на свой мотоцикл.

— Да! — ответил мальчик.

— Понимаешь, — сказал кожаный человек, — я бы тебя посадил на багажник, но сам еще плохо езжу. Боюсь, уроню тебя.

— Я буду крепко держаться.

— Понимаешь… (Скоро Талиб убедился, что человек этот все слова говорил только после слова «понимаешь».) Понимаешь, этот мотоцикл мы реквизировали у офицеров. Ездить на нем я не обучился как следует. На автомобиле могу, а на этом никак не освоюсь.

— Я буду крепко держаться, — повторил Талиб.

Человек еще немного подумал и сказал:

— Понимаешь, а тебя дома не хватятся?

— Нет.

— Понимаешь… — замялся человек в коже. — Садись сюда и держись крепче.

Талиб уселся верхом на багажник и, чтобы успокоить несколько озадаченного хозяина мотоцикла, серьезно сказал ему:

— Я понимаю.

Сначала они подъехали к большому белому зданию, где помещался Совет рабочих и солдатских депутатов. Там было много народу, шум, суета. Ходили солдаты с винтовками и какие-то рабочие. Стояли лошади под седлами и сразу два автомобиля.

Хозяин мотоцикла ушел по делам и долго не возвращался. Потом он вышел с какой-то бумажкой в руках, перечитал ее и сунул в наружный карман своей сверкающей куртки. Что-то изменилось в его облике. Талиб не сразу даже понял. На правом плече у него висел большой пистолет в деревянной кобуре.

— Понимаешь, — сказал он Талибу, — порученьице дали. Надо произвести обыск у одного генерала. Бекасов. Не слышал? Солдаты туда пошли.

Ехать пришлось довольно далеко, по пути они догнали двух солдат, старого и молодого, которые, как выяснилось, шли к тому самому генералу Бекасову. Генерал уже несколько лет был в отставке, но на всякий случай у него нужно изъять оружие, и если при обыске у него найдется что-либо предосудительное, то генерала тоже нужно изъять. Мало ли что может случиться.

Человек в кожаной форме и Талиб подъехали к генеральскому дому раньше, чем подошли солдаты. Они уселись на скамейку у арыка на другой стороне улицы.

Мотоциклист с удивлением, будто в первый раз, оглядел свои ботинки, краги, штаны, куртку, положил на колени деревянную кобуру, пощелкал по ней пальцем и сказал:

— Понимаешь, какое удивительное дело. Год назад в это самое время я ходил в кандалах и полосатом халате, гонял тачку на прииске, и каждый надзиратель с одной лычкой или даже без лычки мог дать мне в морду. Не в лицо, а в морду, ведь у каторжника лица нет. Понимаешь? И вот сижу я теперь с тобой на лавочке, в кожаной куртке, и в кармане у меня ордер на арест и обыск генерала Бекасова. Мне дано решать, ходить этому генералу по земле или сидеть ему в кутузке.

Талиб слушал и кивал в ответ, понимая, что человек говорит что-то очень важное для себя, говорит не ему, а себе. Не будь здесь никого, он все равно говорил бы это про себя или даже вслух своему мотоциклу:

— Понимаешь, жизнь, оказывается, очень длинная вещь. Я и не думал, что доживу до этих дней. Просто не верилось. Вот и этот генерал. Командовал он, наверно, сначала взводом или ротой, потом, допустим, полком, дивизией… или в штабе служил. Били его японцы, ругали старшие начальники, сам государь император его в отставку выгнал за глупость, допустим… Жил себе генерал и не думал, что царя прогонят, что Керенский убежит, а будет судьбу его решать бывший каторжник Федор Пшеницын.

Мотоциклист порылся в кармане кожаных брюк, вытащил трубку и сунул ее в рот.

— Курить, понимаешь, бросил, сосу теперь пустую, как грудной младенец. Чахотка у меня.

— У дяди Юсупа тоже чахотка, — сказал Талиб.

— Плохое дело. Я в тюрьме две вещи приобрел: образование и чахотку. Вернее, образование в тюрьме, а чахотку на каторге. Мне очень повезло. Был я литейщиком на заводе в Москве, книжки иногда почитывал, а в тюрьме меня жизнь свела с образованнейшими людьми. Три года я с ними пробыл, они занимались со мной по очереди, подготовили за гимназию. И алгебру, и геометрию, и русский язык с литературой. Говорили: выйдешь на поселение, сможешь сельским учителем быть. Мне это очень по душе — быть сельским учителем. Глухая такая деревня в лесу, молоко, ягоды, картошка своя, речка недалеко, вода синяя, а по берегу, по зеленой траве ходят белые гуси. Понимаешь, синяя вода, зеленая трава и белые гуси. Это мне на каторге так мечталось. А вот вышло все иначе, партийный долг иного требует. Да и не смог бы я в деревне, я городской человек, толпу люблю, сутолоку… — Твой отец кто? — спросил он, пряча трубку обратно в карман брюк.

— Кузнец, — ответил Талиб.

— Самая пролетарская профессия. Ты ему помогаешь в кузне?

— Он два года в России, его на работы взяли.

— Теперь вернется скоро, небось написал уже.

— Он ничего не пишет, ни одного письма.

— Понятно, — сказал мотоциклист. — Ты меня зови дядя Федя. Пшеницын. А мать чего делает?

— Умерла она три дня назад, — сказал Талиб.

— Понятно. — Федор опять вытащил трубку и сунул ее в рот. Больше он ничего не говорил до тех пор, пока не подошли те два солдата, которых они обогнали в пути.

— Понимаете, хлопцы, — сказал Пшеницын солдатам. — Мы должны вежливо войти, предъявить ордер и на законном основании произвести обыск. Чтобы все было аккуратно. Пошли. И ты иди с нами: посмотришь, как генералы живут.

Они подошли к парадному, и Федор с силой крутанул вертушку звонка, на котором было написано: «Прошу повернуть». Дверь приотворилась, и в щелку выглянула пожилая женщина в фартуке и косынке.

— Ох, господи! — испугалась женщина. — Вы к кому?

— Обыск! — сказал Пшеницын.

Дверь тут же захлопнулась, и Федор опять с силой крутанул звонок. В доме послышались голоса, и хриплый бас прогудел:

— Минуточку, господа.

Вскоре дверь распахнулась настежь.

Маленький лысый старичок с венчиком серебристого пуха вокруг лысины, с большими и пышными седыми усами стоял в передней. На нем была домашняя курточка со шнурами на груди, генеральские брюки с красными широкими лампасами и мягкие войлочные шлепанцы.

— Прошу вас, господа большевики. Я долго ждал вас.

Федор Пшеницын пропустил солдат вперед, а сам прошел вместе с Талибом.

— Вот ордер, — сказал он генералу.

— Даже ордер? — иронически удивился генерал. — Зачем такие формальности? Я готов ко всему.

Федор нахмурился и очень резко сказал:

— Откуда вам известно, что будет все?

За спиной генерала стояли две женщины, одна пожилая, в фартуке, та, что в первый раз отпирала дверь. Другая — очень молодая, красивая, в черном платье с белым воротничком и белыми манжетами.

— Кто это? — кивнул Федор на женщин.

— Моя невестка Вера Павловна, — ответил генерал. — Учительница. А это кухарка Лизавета.

— Хоть бы ноги вытерли, — сказала кухарка.

— Тише, Лиза, не надо, — прошептала генеральская невестка.

Солдаты ухмыльнулись и посмотрели на свои пыльные сапоги, Федор тоже.

— Правильно, — сказал он. — Ведь ей убираться.

Все вытерли ноги о коврик, а Талиб снял кауши.

— Этот мальчик, очевидно, представитель туземного населения? — с той же иронической миной спросил генерал. — Представитель народа?

— Разговорчив ты больно, ваше высокопревосходительство, — ответил ему один из солдат, тот, что был старше. — Будет тебе ехидничать, поехидничал свое.

Обыск начали со столовой. Заглянули под стол, растворили дверцы большого буфета, набитого таким количеством посуды, какого Талиб ни в одном магазине не видел; отодвинули от стены диван, заглянули в стоящие в углу высокие часы с золотым циферблатом, сверкающим золотом маятником и двумя тяжелыми гирями. Едва Пшеницын отвернулся от часов, как в них раздалось шипение, затем какая-то музыка и они пробили шесть раз. Стрелки показывали два часа дня.

— Это почему они шесть раз бьют? — спросил у генерала молоденький солдатик, стоящий у входа в столовую.

— Испорчены, сбился бой, — ответил генерал.

— Починить надо, — строго заметил солдатик.

— Вы часовщик? — спросил генерал.

— Нет. Непорядок это. Два часа всего, а они шесть бьют.

Потом все прошли в гостиную. Там стоял рояль, столики, крытые зеленым сукном, много мягкой мебели и виолончель без чехла.

— Кто играет? — спросил Федор.

— Сын, — коротко ответил генерал.

— Тут нечего искать, — сказал Федор. — Покажите кабинет. Да не ходите вы за нами, — сказал он женщинам. — Мы лишнего не возьмем.

Невестка покраснела и отвернулась. Обе женщины остались в гостиной.

В кабинете было полутемно, тяжелые шторы закрывали окно, пропуская лишь тонкую полоску света.

Федор потянул за веревку, оканчивавшуюся пушистой кисточкой, и штора раздвинулась. Все стены были заставлены книжными шкафами. Федор внимательно оглядел корешки книг.

— Артиллерист? — спросил Федор.

— Фортификатор, — с достоинством ответил старый генерал. — Инженер.

Федор кивнул и продолжал осмотр кабинета. Солдаты ходили за ним и не знали, что им делать. Пожилой заглядывал туда, куда уже смотрел Пшеницын, а молодой ходил просто так. Наконец Федор сел за большой письменный стол и стал выдвигать ящики. В одном из них лежали письма, аккуратно связанные пачками. Федор спросил, от кого письма.

— От сыновей, — ответил генерал.

— Это они? — указал Пшеницын на портреты двух молодых людей в офицерской форме.

— Петр и Леонид. — Старик старался отвечать исчерпывающе.

— Где служат? — опять спросил Федор. Ему было ясно, что старый саперный генерал не представляет серьезной опасности для Советской власти. Эти молодые бравые офицеры — совсем другое дело.

— Погибли в Августовских болотах. Оба, — сказал генерал и закашлялся.

Старый и молодой солдат с уважением поглядели на старика. Они знали о том, сколько русских солдат и офицеров погибло в знаменитых Августовских болотах, на западной границе России, в первый год империалистической воины.

Талиб посмотрел на фотографии генеральских сыновей. Они были молодые и красивые.

— Оружие есть? — сухо спросил Федор.

Талибу не понравилось, что тот так строго разговаривает со старичком, у которого оба сына погибли.

— Есть, — спокойно ответил старичок. — В диванной.

В другой небольшой комнате не было ничего, кроме двух диванов и двух огромных стенных ковров. На коврах висело всевозможное оружие: старинные ружья с очень длинными стволами и узкими прикладами, старинные пистолеты, сабли в кожаных и металлических ножнах, кинжалы, тесаки, кортики и даже алебарда.

— Ого! — сказал старый солдат. — Целый взвод можно вооружить.

— Оружие придется изъять, — сказал Федор.

— Очень жаль, — сказал генерал. — Но я ко всему готов. Прошу только учесть, что это коллекция старинного оружия, которую я собирал всю жизнь. Это не должно пропасть. Да, я совсем забыл: в кабинете в нижнем ящике лежат два современных пистолета. Я сейчас принесу.

Старичок очень проворно вышел и вернулся с наганом и браунингом. Без всякого сожаления он протянул их Пшеницыну. Тот передал их солдатам.

— Я бы хотел, чтобы на коллекцию была составлена опись, — довольно настойчиво заявил генерал. — Это мое право.

Федор посмотрел на солдат и сказал, что это займет много времени, а им надо спешить.

— И все-таки, — сказал генерал, — я позволил бы себе настаивать, господа большевики.

Федор достал из кармана лист бумаги и карандаш. Старичок стал диктовать.

— Первое, — начал он. — Пищаль стрелецкая времен Алексея Михайловича с кленовым ложем. Второе. Кремневое ружье дальнего боя, работа уральских мастеров…

Федор писал мелко и быстро. Генерал диктовал размеренно и четко.

— Пятое. Пара дуэльных пистолетов французской работы. Мастер Лепаж. Из таких пистолетов стрелялись во времена Пушкина. Это можно не писать… Особо прошу отметить клинок дамасский.

Старик снял со стены кривую саблю в дорогих, осыпанных самоцветными камнями ножнах и выдвинул клинок. Черная сталь и золотые волнистые узоры заиграли на свету.

— Это мой отец делал, — тихо сказал Федору Талиб. — Мой отец…

— Что? — переспросил генерал. — Нет, дорогой, это старинный клинок настоящей дамасской стали. Сварной булат. Здесь есть клеймо мастера и на нем слово «Дамаск». Если бы твой отец, мальчик, мог делать такие вещи, он стал бы самым богатым человеком в Ташкенте. Сейчас есть подделки — в основном германского происхождения, Золинген и Клингенталь; но это настоящий Дамаск. Полюбуйтесь.

Федор взял клинок в руки и сказал Талибу:

— Как металлист, говорю тебе, это старинная штука. Ей цены нет. Тысяча рублей ей цена.

— Простите, я заплатил две тысячи триста, — заметил генерал. — И не переплатил. Но пойдем далее. Какой там номер?

— Шестой, — ответил Федор Пшеницын.

— Шестое, — продолжал генерал. — Алебарда парадная, Франция, шестнадцатый век. Седьмое…

Оружие снимали со стен и клали на пол. Когда дошли до двадцать восьмого, последнего номера, старый солдат сказал:

— Тут же десять пудов будет, как их тащить?

Действительно, оружия набралось много, и вряд ли они могли бы унести все. Федор посмотрел на это оружие, на солдат, на старого генерала и сказал так:

— Есть два предложения. Первое — унести с собой оружие, оставив в доме опись. И второе — унести с собой опись и письменное поручительство генерала Бекасова, что он обязуется хранить эту коллекцию как народное достояние…

— Простите… — Генерал с саркастической улыбкой развел руками. — С каких пор моя личная коллекция стала народным достоянием?

— С этого момента, ваше высокопревосходительство, или как вас там величали, — рассердился Федор. Он хотел, как лучше, а тут… — Неужели не ясно?

Улыбка сошла с генеральского лица. Он потер лысину двумя пальцами, и лицо его стало сердитым и надменным.

— Может быть, вы объясните несознательному генералу, что значит народное достояние и что значит народ?

— Народ — это он, он, я и вот он, — сказал сурово Федор, последовательно указывая на старого и молодого солдата, на себя и на смущенно стоявшего Талиба. — Но не вы!

— Благодарю вас, — заволновался генерал. — Значит, это будет принадлежать тебе, мальчик. Ты народ?

Талиб молчал. Он понимал, что дело сейчас совсем не в нем, и не знал, как ответить.

— Значит, это все теперь твое? — не отставал генерал.

Талиб с деланным равнодушием поглядел в окно.

— Вот видите, господин большевик, народ безмолвствует, — подпрыгивая на месте, сказал генерал Федору.

— Не надо, папа, — раздался из-за спины генерала голос невестки. — Ты не прав. Пусть они забирают, что положено. Революция.

Федор опять посмотрел на груду оружия, на солдат, на генеральскую невестку, стоявшую в дверях.

— Видите ли, — сказал он невестке, — тут есть два предложения. — И он повторил то, что казалось ему вполне справедливым и разумным. — Я согласен оставить это временно и под вашу ответственность.

Никто не вмешивался в этот разговор. Солдаты, видимо, думали о том, как им тащить через весь город такую тяжесть, Талиб смотрел в окно, а генерал стоял, заложив руки за спину, и раскачивался с пятки на носок. На висках его вздувались жилы.

— Папа очень разволновался, — сказала невестка. — Вы простите, ему семьдесят восемь лет. Он всю жизнь собирал эту коллекцию и не думает ею спекулировать. Ему просто обидно… Я согласна взять коллекцию под свою ответственность. Все будет цело.

Она подошла к генералу и погладила его, как маленького. Генерал перестал раскачиваться и стал вроде бы меньше ростом. Лицо его сморщилось и от этого стало добрее. Невестка подвела старичка к окну, где стоял Талиб, и сказала:

— Посмотри, как красиво. Червонное золото. В России небось снег выпал, слякоть, холод. Симпатичный мальчик, — указала на Талиба, который отвернулся от окна, чтобы не мешать взрослым.

— Да-да-да, — сказал старичок. — Народ, народ. Народ безмолвствует. Без-мол-вству-ет!

Действительно, все молчали, потому что старичок и невестка Вера вызывали у каждого какое-то смутное, неосознанное чувство жалости.

Невестка перехватила чей-то взгляд, ей стало неловко, и неестественно бодрым голосом она предложила всем пообедать:

— У нас просто. Сядем все, поедим щи и вареную говядину. Прошу вас.

— Спасибо, — отказался за всех Федор Пшеницын. — Это не входит в наши полномочия.

Солдаты переглянулись было, но слова Федора отрезали им путь к обеду.

— Мы сытые, — сказал молоденький. — У нас паек.

Старичок и невестка не стали настаивать. Они подписали составленный Федором документ, Федор сунул опись в карман, и все гуськом направились к выходу. В передней старичок взял за рукав молоденького солдата и шепнул:

— Если бы не революция, приказал бы я тебе у себя отобедать, ты бы «слушаюсь!» — и все. Вот так. Меняются времена.

Солдат не ответил и вышел на крыльцо, громыхнув винтовкой о дверь.

— Видишь, Вера, — услышали Федор и Талиб, когда дверь закрылась за ними. — Народ безмолвствует. Безмолвствует!

— Ехидный старикашка! — сказал старый солдат.

— А барышня хорошая, добрая, — сказал молодой.

— Вот что, ребята, — сказал Федор. — Вы свободны. Пистолеты сдать не забудьте. А мы с парнем поедем поесть. Жрать хочется, сил нет.

— Поехали к нам в казарму, тут рядом, — предложили солдаты.

Федор отказался. Солдаты простились и пошли по усыпанному осенними листьями кирпичному тротуару.

— Дядя Федор, а что он говорил про народ: «Народ без-мол-вству-ет»?

— Это он так. У Пушкина есть такие слова. Но они сюда не относятся. Это он от старости спутал все. Пушкин — это знаменитый русский поэт, стихи писал.

Федор завел мотоцикл и, перед тем как сесть, спросил:

— Как тебя звать, парень? Пора уж и познакомиться.

— Талиб, — сказал Талиб.

— Толя по-русски, значит. Поехали, Толя, обедать.

* * *

Обедали они в том самом доме за дощатым забором, возле которого Талиб догнал зеленый мотоцикл Пшеницына.

Очень высокая, худая и некрасивая женщина лет сорока молча накрыла на стол, поставила корзинку, в которой был хлеб, каждому положила по блестящему и, как выяснилось впоследствии, очень тупому ножу, по вилке и по ложке.

Сначала они съели суп-лапшу. Он был прозрачный, блестки жира светились на солнце, но самой лапши было мало, на донышке тарелки. Талиб, не торопясь, стараясь не обогнать Федора, съел все, что ему дали, и собирался уже встать из-за стола, как вдруг рослая женщина, сидевшая до сих пор по другую сторону стола и смотревшая в стену за спиной Талиба, порывисто вскочила, убежала и вернулась с двумя плоскими тарелками, на которых лежали куски жареного мяса с румяной картошкой. Вот тут-то и выяснилось, что ножи были очень тупые. Дядя Федор никак не мог разрезать кусок, и тогда Талиб вытащил из-под халата свой узбекский пчак — ножик, подаренный отцом. Каждый взрослый узбек носит такой нож на поясе, им он режет дыни и арбузы, мясо, морковку для плова или лук.

— Пожалуйста, — протянул Талиб свой нож Федору. — Мой острее. А ваши я наточу на кирпиче.

Федор ничуть не удивился, разрезал мясо и вернул нож Талибу.

— Отличный нож. Отец делал?

— Да, — сказал Талиб. — Возьмите его себе.

Федор отказался. Он брал маленький кусок мяса вилкой, намазывал его толстым слоем горчицы, густо посыпа́л солью и отправлял в рот. Талиб поступил так же, но женщина сказала:

— Мальчик, не надо во всем подражать дяде. Есть столько горчицы — дурная привычка.

Талиб охотно послушался, ибо горчица только портила, по его мнению, замечательно вкусное жареное мясо. Потом дали компот из свежих яблок.

Хозяйка дома так же молчаливо, как она делала все, убрала со стола, Федор пересел на диван, усадив Талиба рядом, вынул трубку и стал ее сосать.

— Отдохнем немного, а потом я тебя домой отвезу.

Талибу надо было спешить, потому что солнце уже спряталось за деревья сада. Теперь темнеет рано, дядя, наверно, вернулся уже из лавки и ждет. Однако, узнав, что его отвезут домой на мотоцикле, Талиб готов был ждать еще сколько угодно. Шутка ли сказать, вернуться в свой квартал на мотоцикле с человеком, с головы до ног одетым в сверкающую кожу.

— Понимаешь, — начал послеобеденный разговор Федор, — вот эта женщина, Олимпиада Васильевна, очень хороший человек — ее родной брат со мной на прииске работал, завалило его породой, — но она не понимает, что он погиб не зря. Ему дали шесть лет каторги за подпольную типографию. Напечатал он всего тысячу или чуть больше листовок. И погиб. Она говорит, зря погиб. Не понимает, что ату тысячу листовок прочли, может, пять тысяч человек. Эти пять тысяч узнали правду о царизме и стали, может, революционерами.

Понимаешь, все в жизни в конце концов делится на две части: на революцию и контрреволюцию. Рабочие, крестьяне, солдаты, часть трудовой интеллигенции и другие — это за революцию. А богатеи — купцы, баи, по-вашему, торгаши разные, фабриканты, полицейские, офицеры и генералы — это контрреволюция, враги трудовых людей, таких, как твой отец, как я, как те солдаты, с которыми мы сегодня обыск делали. Понимаешь?

Талиб кивнул. Это было понятно. Конечно, и Усман-бай, и полицейский Рахманкул, и другие богачи были врагами простых людей, недаром же их не любили.

— Чего хочет революция? Чтобы все фабрики и заводы, леса и земли принадлежали тем, кто работает. Это справедливо? Справедливо. А контрреволюция сопротивляется, поэтому им никакой пощады быть не может. Поэтому мы сегодня делали обыск у генерала, взяли у него огнестрельное оружие и заберем в музей всю его коллекцию. Конечно, он особый генерал. Во-первых, он очень старый и почти не опасный, потом он инженер, строил крепости и по должности своей в людей не стрелял. Большинство же генералов и офицеров — это те же полицейские…

— А наш полицейский Рахманкул говорит, что когда власть установится, его опять позовут, потому что власти нужен кулак, — возразил Талиб. — Это правда?

— Это ложь, — убежденно ответил Федор Пшеницын. — Какой это полицейский так говорит?

— Наш полицейский, бывший полицейский Рахманкул. Он теперь почтальон.

— На почте работает? — удивился Федор, — Безобразие! Русских полицейских мы выгнали, аппарат связи тоже укрепили, а про местных-то полицейских совсем забыли. Спасибо, что напомнил. Мы им всем промывку устроим.

Федор достал записную книжку и что-то отметил там.

— Я еще хотел спросить. Вот вы говорите, что все торгаши — контрреволюция. А у меня дядя лавку держит.

Федор строго посмотрел на Талиба:

— Я не знал. Родной?

— Нет, двоюродный, но мы вместе живем.

— Он богатый?

— Бедный. Он в долг берет, продает, потом расплачивается. Синька, мыло, иголки, ламповых стекол достал два ящика.

— Да-а, — протянул Федор. — Это не очень хорошо. Лавочник, мелкая буржуазия. Она, конечно, не то, что крупная. Но все же.

Талиб вопрошающе глядел Федору в глаза, и тот добавил:

— Тут надо конкретно решать. В каждом случае.

Что такое конкретно, Талиб не понял, а спрашивать больше он стеснялся. Кстати и Федор встал, надел свою куртку, посадил Талиба на багажник и повез его домой. Талиб не считал, что он нарушил дядин наказ. Он весь день смотрел по сторонам и видел, что многие стекла в домах были выбиты, а в центре города и возле крепости таких домов было особенно много.

Пшеницын быстро доставил своего пассажира на улицу Оружейников. За этот день Федор привык к мотоциклу. На углу, возле чайханы, он затормозил, пригласил Талиба заходить, когда будет охота, и, лихо развернувшись на глазах удивленного чайханщика, укатил обратно.

Степенно, как ни в чем не бывало, Талиб поклонился чайханщику и выглянувшему из дверей Тахиру, пожелал им здоровья и направился домой. Жаль, что мальчишки не видели его в тот момент! Впрочем, мальчишек в то бурное время родители неохотно выпускали на улицу. Так что у сироты есть какие-то преимущества.

Вечерело быстро. Дядя Юсуп еще не приходил. Талиб решил убрать в доме и заклеить бумагой окно. Ночи становились все холоднее. Потом он вытащил из чулана сандал — устройство для согревания ног в холод — железное корыто для углей, низенький столик, который ставился над этим корытом, старые одеяла, которыми укрывался этот столик. Раньше по вечерам они сидели вокруг сандала, сунув ноги под столик, — отец, мать и Талиб. А теперь… теперь Талиб поставил сандал посреди комнаты, потом расстелил одеяла, зажег свечу и взял книгу стихов Навои, подаренную дедушкой Рахимом.

Талибу особенно нравилось то место в поэме «Фархад и Ширин», где рассказывается, как молодой и отважный царевич Фархад победил дракона и обрел чудесный меч, подобный легендарному клинку халифа Али.

Читал он недолго, потому что вскоре пришел дядя Юсуп. У него было хорошее настроение и много планов. Торговля шла бойко. Он решил, что завтра с утра пойдет за ручной тележкой, купит стекла и будет сам в новом городе их вставлять. Он и без Талиба узнал, как много в эти дни было выбито окон, и считал, что сможет неплохо заработать. Вставлять стекла он умел, а алмаз ему обещали одолжить.