Поезд шел неторопливо, останавливаясь на каждой станции. Была у этого поезда странная манера: он останавливался не постепенно, а рывками; мешки валились с полок, дыни катались по полу, люди стукались головами о стенки. Точно так же поезд трогался с места.

На каждой станции кто-то входил и кто-то выходил из вагона, и эта смена пассажиров долгое время развлекала Талиба. К вечеру он очень устал и крепко проспал всю ночь в обнимку с дядей Юсупом. В Самарканде поезд стоял долго, часов пять или шесть. Они успели бы посмотреть город и поесть чего-нибудь горячего, но боялись оставить вещи без присмотра и потому видели только кирпичное здание вокзала, колокол и часы, которые показывали совсем не то время, какое показывали медные, похожие на репу, карманные часы дяди Юсупа. Самарканд только тем и запомнился Талибу, что здесь он выяснил особенность железнодорожного времени и то, что не везде в стране время одинаковое. Часы в Самарканде на вокзале показывали московское время, а в Москве, оказывается, было на два часа меньше. Когда поезд остановился, вагон почти опустел, но вскоре в него стали входить все новые и новые пассажиры, и к отправлению он был набит битком.

Хорошо, что Талиб с дядей заняли вторую и третью полки. На нижних лежать было бы нельзя, там сидело по четыре человека. То ли от количества людей, набившихся в вагон, то ли от того, что проводник решил затопить печку, а скорее всего от того и другого вместе в вагоне стало чуть теплее. Люди входили в вагон очень возбужденные, шумные и суетливые, потом, пристроив вещи и утвердившись на своем месте, постепенно притихали, молча и неподвижно ожидая того момента, когда в последний раз звякнет станционный колокол и загудит паровоз. Провожающих было мало.

Наконец паровоз загудел и через минуту дернул состав. Лязг буферов и железная дрожь нарастали от первого до последнего вагона; все ухватились, кто за что мог, и ждали толчка. Вагон встряхнуло, опять посыпались мешки и чемоданы, кто-то изо всей силы стукнулся о стенку и выругался. Кто-то засмеялся. Так продолжалось несколько раз, пока поезд медленно не набрал скорость. Проплыла мимо водокачка, и Талиб увидел большое здание, куда вели железнодорожные пути.

Ворота здания были распахнуты, и оттуда появился маленький паровозик. И над паровозиком, и над зданием Талиб увидел красные флаги.

— Слава аллаху, поехали, — сказал с противоположной полки новый сосед, плотный, крепко сбитый, очень смуглый дяденька с крашеными усами и бородой. — Надоели эти красные флаги. В Самарканде, куда ни пойдешь, везде красные флаги.

Талиб подумал о том, что в Ташкенте много красных флагов, потому что революция. Неудивительно, что и в Самарканде их много, но ничего не сказал.

Сосед вытащил из-за пояса небольшую тыковку, высыпал на ладонь немного насвая и ловко отправил его под язык. Потом он протянул тыковку дяде Юсупу, который казался ему наиболее почтенным из соседей.

К удивлению Талиба, дядя взял насвай и тоже положил его в рот. В Ташкенте дядя никогда не употреблял этот ядовитый порошок. Видимо, догадался Талиб, дядя хочет ближе познакомиться с новым попутчиком. Действительно, вскоре между ними завязался разговор. Выяснилось, что новый их сосед, Зарифходжа, коренной бухарский житель, торговец каракулем, возвращается домой после выгодной сделки в Самарканде. Он долго выспрашивал у дяди Юсупа про ташкентские новости, ругал большевиков и вообще всех, кто слушает речи русских смутьянов, почтительно отозвался о ташкентских купцах и, узнав, что дядя Юсуп знаком с Усман-баем, а Талиб приходится ему родственником, стал относиться к ним дружелюбнее.

Зарифходжа поговорил о том, что для настоящих узбеков нет ничего дороже Бухары и его величества бухарского эмира Сеида-Алимхана, ибо где, в каком еще царстве, в каком еще городе мира правит людьми такой настоящий узбек из славного рода Мангыт. По его словам выходило, что все ташкентские, самаркандские, ферганские и другие узбеки должны подчиняться одному только эмиру и что так в конце концов и произойдет в скором времени.

— Наш мудрый эмир был другом белого царя Николая, потому что почитал Николая великим из великих царей, — говорил Зарифходжа, заговорщицки тараща маленькие, неопределенного цвета глазки. — Оказалось, царь Николай весь из ваты. Кто мог подумать? Даже великие мудрецы ошибались. Теперь наш эмир стал полноправный государь, важнее и главнее Николая. Где Николай? Никто не знает. Где наш эмир? Наш эмир на своем месте. Раньше русский консул совал свой короткий нос в наши дела. Теперь где консул?

Русские особенно злили Зарифходжу. От них вся зараза пошла. Раньше никто не мог противиться воле эмира. Захочет он — такой закон издаст, захочет — другой. Что захочет, то и может сделать. Теперь опять все должно было вернуться к старому.

— Вот был я в Самарканде, — продолжал таращить глазки Зарифходжа. — До чего русские довели: все болтают, что хотят. В чайхану зайти неприятно. Власть ругают. Старую власть ругают, Николая ругают, Керенского ругают, даже новую власть и то ругают. Никто ничего не боится. Разве это хорошо? Неужели в Ташкенте так?

— Очень похоже на то, что вы, почтенный, видели в Самарканде, — ответил дядя Юсуп.

— Даже новую власть ругают! — не переставал удивляться бухарец. — Разве это власть, если она позволяет себя ругать? Правда, новую власть в Самарканде ругают самые почтенные, богатые люди, но все равно! Вот посмотрите в Бухаре. У нас такой порядок, никто ничего против власти не говорит. Не только наш эмир Сеид-Алимхан, даже любой его приближенный не позволит взглянуть на себя искоса. А наш куш-беги — настоящий визирь. Его все боятся. У него обычай: приходит к нему какой-нибудь жалобщик, плетет, плетет. Как куш-беги надоест, он только так сделает, — Зарифходжа взялся за кончик носа, — и стража уже знает, надо жалобщика хватать…

Дядя Юсуп решился перебить говорливого собеседника:

— А правду ли говорят, что новый купеческий староста караван-беги Абдуррауф очень хороший и добрый человек?

— Как можно спрашивать, любезный? Как можно спрашивать? Это золотой человек, наш караван-беги Абдуррауф, он первый защитник старых шариатских законов. Золотой человек. Если ему хорошую взятку дашь, он все сделает! Если, конечно, хорошую… Я так скажу. Есть у нас в Бухаре разные торговцы, есть узбеки, чистые узбеки, их караван-беги очень любит, есть таджики, среди них тоже бывают приличные люди, есть всякие индийцы, евреи, цыгане, иранцы. Этих караван-беги не любит. Где мусульманину надо серебро дать, там индийцу или еврею — золото. А с цыганом и говорить не будет. Даже если драгоценный рубин принесет. Замечательный человек!

От всех этих разговоров Талибу было явно не по себе. Слова Зарифходжи, рассчитанные на похвалу бухарским порядкам, вызывали в нем страх, а когда бухарец начал рассказывать, что, по слухам, в Бухаре опять введут старый способ казни, опять будут сбрасывать преступников с минарета, он слез с полки и пошел гулять по вагону, чтобы не слышать подробностей этой казни.

В одном углу русские и узбекские железнодорожники играли в домино. У них было весело, стучали костяшки о фанерный чемодан, поставленный «на попа», люди шутили, подзадоривая противников. Талиб пристроился за широкой спиной какого-то русского мужчины с желтой лысиной.

— Кто это мне на лысину дышит? — спросил он. — Ты, что ли? Ты на лысину мне не дыши. Она от пара ржавеет, — строго сказал он Талибу. — Ладно, садись рядом. По-русски кумекаешь?

Талиб кивнул. Больше лысый ничего не говорил. Началась новая партия, он весь ушел в игру.

— Скоро станция, — предупредил кто-то, глянув в окно.

И действительно, вслед за этими словами паровоз дал гудок, и состав слегка дернуло. Доминошники не обратили на это внимания и мгновенно поплатились за беспечность. Следующий толчок был сокрушающим. Чемодан повалился, костяшки полетели под скамейку, а Талиб уткнулся головой в небритый подбородок лысого железнодорожника.

— Фу ты! — крякнул тот. — Чуть язык из-за тебя не откусил, — и тут же заботливо спросил Талиба: — Ты не ушибся?

Игра в домино не могла больше продолжаться, потому что игроки стали спорить, за сколько толчков остановится поезд. Одни говорили — за восемь, другие считали — за двенадцать.

Лысый сказал, что спорить тут не о чем, потому что машинист не виноват. Тормоза не в порядке. Талиб спросил, что такое тормоза, и лысый объяснил. Он сам оказался машинистом, возвращавшимся из отпуска. На станции он предложил Талибу пойти поглядеть на паровоз, и они осмотрели его очень внимательно, потому что поезд стоял долго.

Лысый показал цилиндры, шатуны, рассказал, как пар движет колеса, а потом вместе с Талибом поднялся на паровоз, где машинистом был его приятель.

То ли машинист умел хорошо объяснять, то ли Талиб очень внимательно слушал, но он все понял, вопросы задавал толковые и понравился обоим машинистам и татарину-кочегару.

— Ты сам из Бухары? — спросил лысый машинист.

— Из Ташкента, — ответил Талиб.

— А зачем в Бухару?

— Торговать, — сказал Талиб.

Оба машиниста и кочегар удивились. Талиб рассказал, что торговать будет не он, а его дядя, которого обокрали в Ташкенте, а в Бухаре дядя хочет поправить свои дела.

— Нашел местечко, — сказал новый знакомый Талиба, а кочегар-татарин покачал головой и длинно сплюнул сквозь зубы.

Тут и самому Талибу впервые показалось странным их путешествие и то, как быстро они собрались. Он вдруг понял, что и дядя Юсуп, хотя все время храбрится, на самом деле очень встревожен. Ему стало жалко своего дядю-неудачника. Не так жалко, как становится жалко другого, потому что жалко себя, а совсем иначе. Талибу вдруг показалось, что он большой, взрослый человек, а дядя, напротив, слабый и беззащитный ребенок. Ему вспомнилось, каким несчастным и робким он был в доме Усман-бая, каким жалким был в дунганской чайхане, когда купец издевался над ними.

Вот так неожиданно в совсем неподходящем месте, на паровозе, везущем состав из Ташкента в Бухару, мальчик вдруг впервые почувствовал свою ответственность за кого-то другого.

Он не знал, что чувство ответственности за другого человека — это первое и главное, что отличает взрослого от ребенка.

Они вернулись в вагон, поезд тронулся, а немного погодя Талиб пошел проведать дядю.

— Эти новые люди у нас не нужны, — будто и не переставая, разглагольствовал Зарифходжа. — Эти всякие новые школы, новые, как их называют, методы, нам не нужны. Зачем сыну водоноса грамота? Чтобы он зазнавался? Чем меньше оборванцы знают, тем лучше…

Талиб опять пошел к железнодорожникам. «И зачем мы едем в эту Бухару? — тоскливо думал он. — Разве нужно нам было бросать дом, знакомых, родной город?» Улучив минуту, он сказал о своих мыслях дяде Юсупу. Тот возразил:

— Не бойся, Талибджан. Все зависит от того, кто рассказывает. Когда слушаешь, бывает неприятно, даже страшно, а потом сам увидишь и все поймешь по-другому. Бухара — город большой.

* * *

До самой Бухары поезд не шел. На станции Каган дядя с племянником сгрузили багаж, впервые после Ташкента поели горячей пищи и наняли арбу, чтобы ехать в Бухару. Можно было ехать и специальным поездом Каган — Бухара, но он только что ушел, да и цена за арбу была меньше, чем стоил билет.

— Вези нас прямо в дом почтенного Зиядуллы, — сказал арбаке́шу дядя Юсуп.

— Разрешите и мне с вами, — попросился Зарифходжа. — У меня ящик маленький. Я свое заплачу.

Дядя Юсуп согласился.

Арбакеш сидел верхом на лошади, поставив ноги на оглобли; колеса арбы отчаянно скрипели и заглушали разговор, происходивший между Зарифходжой и дядей Талиба.

— Я услышал, что вы едете к почтенному Зиядулле, — тихо сказал Зарифходжа. — Это еще прибавляет уважения к вам. Неужели вы, как и я, ничтожный, как он, почтенный, тоже торгуете каракулем?

Дядя уклонился от прямого ответа. В свою очередь он спросил:

— Скажите, что за товар везете вы из Самарканда? Вы так бережно его несете, так тщательно закрываете ящик мешком, что это невольно вызывает интерес.

Бухарский житель очень испугался, услышав эти слова молчаливого дяди Юсупа.

— Вы правы. Я стал таким осторожным, что потерял осторожность, — и, наклонившись к самому уху собеседника, сказал, что везет из Самарканда коньяк и ликер. Этого никто не должен знать, ибо пьянство запрещено законом, могут быть большие неприятности.

Вечер был холодный, но небо ясное, чистое, и солнце играло на постепенно приближавшихся куполах мечетей, на порталах медресе.

Они подъезжали к благородной Бухаре.

— Смотри, Талибджан, какая красота! — сказал дядя.

Талиб и так не мог оторваться от удивительного зрелища. Больше всего его привлекал огромный и величественный минарет Смерти, или, как его еще называют, Минар-и-Калян — Великий минарет.

Чем ближе они подъезжали к минарету, тем выше вздымался он в синее небо. Удивительно стройный и постепенно сужающийся кверху, к холодно-голубому изразцовому поясу, он вдруг начинал расширяться, фигурные кирпичные пояски образовывали странные и удивительные узоры, и сама макушка, как голова великана, была украшена красивой шапкой. Из-под шапки во все стороны глядели глаза — не то просто окна, не то бойницы. На Талиба сразу глянуло шесть или семь таких глаз-бойниц…

И вдруг над городом зазвучал призыв на молитву, на последнюю вечернюю молитву. Он несся и с минарета Калян, и со многих других минаретов Бухары.

Арбакеш остановил лошадь, слез и расстелил на обочине дороги маленький молитвенный коврик. Пассажиры последовали за ним. Талиб замешкался, а Зарифходжа сказал с гордостью:

— В Бухаре триста шестьдесят улиц и триста шестьдесят четыре мечети.

Путники встали на колени, и молитва началась. В этот час все мусульмане города стояли на молитве.

* * *

Двор Зиядуллы находился недалеко от купола Сарафон. Собственно говоря, в этом дворе жили два родных брата — Зиядулла и Ширинбай. Оба были крупными торговцами каракулевыми шкурками и, по преданию, происходили от первых каракулеводов в Бухаре.

Так это или иначе — неважно. Сейчас оба брата уже не пасли овец, а сидели в Бухаре на своих складах и оценивали качество товара, привозимого узбеками, таджиками, казахами и каракалпаками. Дело их быстро росло. В Европе и даже в Америке модницы ценили бухарский каракуль: черный, серебристый, черно-серебристый и особенно каракуль-сур, золотой.

Имя Усман-бая открыло дяде Юсупу с племянником двери этого дома. Работники устроили приезжих в комнатушке недалеко от кухни, покормили их и дали одеяла. Хозяева не показывались долго, а потом пришли вместе оба брата. Оба они был смуглые, стройные, с правильными чертами лица, только Ширинбай был чуть шире в плечах и ниже ростом, чем его младший брат Зиядулла, который, несмотря на седую бороду, казался юношей — такой он был узенький и изящный.

Ширинбай почти ничего не говорил, а только присматривался, Зиядулла был разговорчивее. В ответ на слова дяди Юсупа, что Талиб — родственник Усман-бая, он заметил, будто про себя:

— Надеюсь, не очень близкий родственник. Потом братья ушли. На прощанье Зиядулла пожелал им спокойной ночи, а Ширинбай добавил:

— Сегодня ночуйте, а завтра ищите себе место в караван-сарае.

* * *

Утром Талибу не терпелось выйти в город посмотреть на Бухару, но пришлось ждать Зарифходжу, который накануне слез с их арбы за три квартала до дома Зиядуллы и обещал утром помочь с устройством.

В город они вышли втроем.

Они шли по торговой части города мимо многочисленных лавок, магазинов, мимо кирпичного двухэтажного здания банка, где у широких ступеней стоял новенький пароконный фаэтон с откинутым верхом и кожаными сиденьями. Возле дверей стоял пузатый бухарский полицейский или какой-то другой служитель или охранник. На нем был мундир с блестящими пуговицами, шашка, пистолет в кобуре, а на голове чалма.

Окно первого этажа рядом с дверью было распахнуто, на подоконнике стоял граммофон с трубой, повернутой на улицу. Из трубы неслась музыка и слова на русском языке:

Голос у певца был сильный и красивый. Слова он выговаривал четко.

Толпы людей ходили между лавок и торговых рядов, кто-то что-то покупал, большинство же бродило без всякой цели.

— Пойдемте, сначала я покажу вам Арк, — сказал Зарифходжа. — Арк — это цитадель ислама в Бухаре.

Они вышли на площадь Регистан, и Талиб увидел странное и очень красивое здание со стройными деревянными колоннами, стоящее возле большого бассейна — хауза. Деревья, окружающие хауз, облетели, и сквозь прозрачные голые ветви, как сквозь кисею, по другую сторону Регистана мальчик увидел цитадель. Высокие стены покато уходили ввысь, завершаясь наверху зловещими зубцами. Там, за стеной, высоко над городом виднелись крыши.

— Там дворцы нашего эмира, — пояснил Зарифходжа. — Там трон нашего повелителя, там живет наш куш-беги — тень эмира, там живет тупчи-баши — главнокомандующий всеми войсками…

Возле Арка ходили солдаты — узбеки и таджики, одетые в русскую форму. Какие-то люди в дорогих парчовых халатах и шелковых чалмах на тонконогих вороных лошадях подъехали к башне с воротами, ведущими в цитадель, спешились и, поклонившись страже, прошли за ворота. Башня была белая и широкая, она походила на огромную мечеть с двумя минаретами по бокам от входа, с террасой между этими двумя минаретами, но на этих минаретах вместо муэдзинов стояли солдаты с винтовками.

— Под этой башней есть тюрьма для смутьянов, — с гордостью сказал Зарифходжа. — Говорят, она уходит далеко под землю. Если счастье позволит вам пройти через эти ворота, вы сможете увидеть верхний этаж этой тюрьмы. Я видел.

— А кого пускают в Арк? — спросил Талиб.

— Избранных, — многозначительно произнес Зарифходжа. — Я там был. Но довольно глядеть туда. Это опасно. Мало ли что могут о нас подумать! Пойдемте лучше на базар. Арк — сердце Бухары, базар — желудок.

На краю базара боком прилепилась к сапожной мастерской глиняная коробочка с распахнутой дверью и крохотным оконцем без стекла. В дверях, облокотясь о косяк, стоял длиннолицый медноволосый человек с полотенцем, перекинутым через плечо, — базарный парикмахер, вернее, цирюльник. Нос парикмахера нависал над оттопыренной нижней губой, которая придавала его лицу выражение иронического равнодушия. Глаза парикмахера жили как бы отдельно от его лица. Тяжелые веки с длинными ресницами прикрывали их только наполовину, морщинки возле глаз были добрые. Талиб с удивлением отметил, что халат парикмахера подпоясан не платком, как у всех, а пеньковой веревкой — такой обычно завязывают мешки.

— Это очень кстати, — сказал Зарифходжа. — Вам, дорогие, надо побрить головы. Настоящий мусульманин должен чаще брить голову, а этот цирюльник самый дешевый в городе.

— Хорошо ли он бреет, если дешево берет? — спросил дядя.

— Очень хорошо. Только тем и держится. Он еврей, а не мусульманин: его прогнали бы сразу, чуть что.

— Почему он подпоясан веревкой? — спросил Талиб.

— Чтобы все видели, что он неверный, — ответил Талибу не Зарифходжа, а дядя Юсуп. — В Бухаре закон строг. Евреям запрещено подпоясываться платком, ездить верхом на лошади, входить в мечеть и многое еще…

Парикмахер поклонился клиентам и, взмахнув полотенцем, будто обметал табуретку, стоявшую перед тонким, потускневшим и облезлым зеркалом без рамы, привычным жестом пригласил дядю Юсупа сесть. Тот подтолкнул прежде своего племянника, и Талиб уселся на высокий деревянный табурет о трех ножках.

Парикмахер окунул руки в медный таз с мыльной водой, затем хорошенько смочил и крепко растер коротко стриженную голову Талиба. И вдруг в его правой руке, словно из воздуха, возникла, появилась широкая и непомерно большая бритва. Талиб заметил, что она не похожа на обычную бритву не только размером и шириной лезвия: сталь бритвы была почти черной, вернее, отливала чернотой и золотом. На ней виднелись волнистые светлые полосы такого же рисунка, как на отцовской сабле и сабле генерала Бекасова.

— Ты похож на наследника престола, такой у тебя сердитый вид, — едва заметно улыбнувшись одними глазами, сказал парикмахер. Он несколько раз с небрежной лихостью провел бритвой по ремню и занес ее над головой Талиба.

Брить голову на базаре не очень-то приятно. Каждый мальчишка старается избежать этого. Иногда ведь попадешь к такому цирюльнику, что, пока тебя побреют, наплачешься. Вся голова потом в порезах, и капельки крови на ней, как божьи коровки на арбузе.

Талиб зажмурился. Но бритва шла легко и мягко. Парикмахер провел от лба к затылку первую полосу, полюбовался своей работой и запел, вернее, замурлыкал про себя какую-то песню.

Закончив бритье, он вытер голову Талиба полотенцем и опять сказал:

— Ты случайно не родственник эмира?

— Молчи, еврей, — бросил ему Зарифходжа. — Он узбек, и хотя бы поэтому он в тысячу раз ближе нашему эмиру, чем ты.

Парикмахер и бровью не повел, он привычным жестом пригласил к облезлому зеркалу дядю Юсупа. Дядя занял место на табуретке, а Талиб, присев на корточки возле двери парикмахерской, грелся на солнышке и глядел на пеструю базарную толпу.

Вдруг из-за базарных рядов на небольшую пустую площадку выбежал человек в халате, будто нарочно сшитом из самых немыслимых лоскутков, в остроконечной шапке, отороченной черным, вроде бы собачьим мехом, с посохом в руке и пятью маленькими выдолбленными тыковками у пояса.

«Дервиш», — понял Талиб. Таких дервишей он видел в Ташкенте. Полумонахи-полубродяги, они ходили по городам и селениям, проповедовали, нищенствовали. Некоторые из них считались «дивана», то есть сумасшедшими. Впрочем, Талиб знал, что многие просто притворялись.

Дервиш подпрыгнул на месте и закричал тонким, почти женским голосом. Слова разобрать было невозможно, только изредка в их потоке угадывались имена пророка Мухаммеда и святых халифов. Худоба дервиша бросалась в глаза, лицо его было слегка перекошено, и один глаз казался меньше другого.

На крик собрался народ. Зарифходжа пошел посмотреть и послушать дервиша. Талиб встал на глиняное возвышение — суфу — возле парикмахерской, чтобы лучше видеть. А дервиш все кричал и прыгал на месте. Потом, когда народу стало больше, дервиш бросил свой посох на землю, приложил ладони к щекам и, кружась, стал призывать всех правоверных мусульман послушать его.

— Рабы божьи, рабы божьи! — кричал дервиш. — Все, кто хочет попасть в рай, все, кто хочет милости всевышнего, идите сюда!

Когда народу собралось достаточно много, дервиш обратился к присутствующим:

— Пусть все правоверные, кто хочет в рай, возденут руки к небу… Не опускайте руки, не опускайте руки! — предупредил дервиш и стал обходить толпу по кругу.

Он подходил к тем, кто был одет побогаче, и говорил, заглядывая в лицо выбранной им жертвы.

— Ты богатый человек, опусти руки в карманы и дай мне то, чего тебе не жалко. Ты богатый!

Люди опускали руки в карманы и давали деньги. Это были серебряные монеты бухарской чеканки и русские монеты по десять, пятнадцать и двадцать копеек. Собрав деньги, дервиш объявил, что все, кто пожертвовал на его молитвы, молитвы угодного богу дервиша, могут опустить руки.

— Эти люди спасутся, они будут в раю! — закричал дервиш, стоя в центре круга. — Но неужели справедливо, что одни из вас спасутся, а другие нет? Кто на земле богаче, тот и на том свете будет жить лучше? Разве это справедливо?

Талиб подумал, что дервиш совершенно прав. Очевидно, так же подумали и собравшиеся вокруг него люди. А дервиш тут же сказал:

— Пусть все бедные, кто хочет попасть в рай, тоже дадут свои деньги. Пусть будет справедливо! — я стал обходить круг, протягивая каждому одну из своих тыквочек.

На этот раз деньги сыпались в тыквочку дождем. Это были всякие мелкие монеты, и серебро, и пятаки, и копейки.

Талиб очень удивился такому быстрому и простому торжеству справедливости. А в это время дядя Юсуп, окончив бритье, расплатился с парикмахером и стал рядом с Талибом.

— Пойдем поближе, — предложил дядя.

— Вы идите, я постою, — ответил Талиб. — Отсюда лучше видно.

Дядя Юсуп, однако, тоже не пошел, а остался у парикмахерской.

Между тем дервиш продолжал свое. Он вытащил из-за пазухи кипу сложенных треугольниками бумажек — талисманов, туморов, на которых пишут чудотворные молитвы.

— О правоверные! — воскликнул дервиш. — На этих святых бумагах написаны самые сильные молитвы, но пусть все мошенники, все воры, все, кто родился не от своего отца, кто опозорил свой род, — отвернутся.

— Эге, какой умный, — послышался тихий голос парикмахера, который стоял в своей обычной позе, облокотясь на косяк. — Кто же сознается, что он вор, мошенник и опозорил свой род.

«И правда, — подумал Талиб. — Кто же сознается при людях, что он мошенник?»

А дервиш зорко поглядел вокруг и, будто услышав слова парикмахера, крикнул опять:

— Пусть все неверные, все цыгане, индийцы, евреи, не смотрят на святые эти молитвы!

Парикмахер сразу же отошел от двери. Юсуп вздохнул и сказал Талибу:

— Надо обязательно купить талисман. В чужом городе, среди чужих людей надо быть, как все. Я и так прогневил аллаха…

Продав свои бумажные треугольнички, дервиш деловито зашагал в сторону мечети с четырьмя минаретами, видневшейся неподалеку. Толпа стала расходиться.

— Я покажу вам караван-сарай, где можно недорого снять комнатушку, — сказал Зарифходжа. — Потом пойдем в мечеть, но скажите: чем вы торгуете?

— Мы торгуем бумагой и тетрадками, карандашами и перьями, — сказал дядя Юсуп. Скрывать это теперь не было никакой надобности. Из случайного попутчика Зарифходжа превратился вроде бы в старого знакомого.

— Неплохой товар, — искоса взглянув на дядю Юсупа, сказал тот. — Я слышал, в Ташкенте закрываются бумажные фабрики. Теперь бумага вздорожает. Только я вам не помощник. Я не люблю эти новые школы, которые у вас будут покупать бумагу и карандаши. Я их не люблю.

Дядя Юсуп ничего не ответил, и они пошли молча.

— Подождите меня, — вдруг сказал Талиб. — Подождите, я быстро! — Он повернулся и, придерживая полы халата, побежал к парикмахерской.

Длиннолицый парикмахер брил эмирского солдата в новеньком мундире. Увидев Талиба, он одними глазами спросил, что ему надо.

— Скажите, пожалуйста, — сказал Талиб, — скажите, откуда у вас эта бритва?

— Ты знаешь толк в стали? — удивился парикмахер. — Эта бритва принадлежала моему отцу, до него — моему деду, до него — деду моего деда. И все они были замечательными парикмахерами. Как я.

— Спасибо, — разочарованно сказал Талиб и побежал догонять дядю.

* * *

Караван-сарай, куда их привел Зарифходжа, оказался просторным двором, вокруг которого теснились мазанки — побольше и поменьше, — пристроенные одна к другой. Дальний угол был занят конюшнями и навесами, где, лениво жуя что-то, стояли верблюды. Они изредка переступали задними ногами и помахивали длинными хвостами.

Хозяин караван-сарая молча выслушал Зарифходжу, взял у дяди Юсупа плату вперед и повел их к одной из мазанок. Он открыл ее большим деревянным ключом и, вручив ключ новым постояльцам, молча удалился.

Небольшая комната без окон была чистой, на софе лежал старенький, вытертый коврик, на полу — камышовые циновки. Весь этот день ушел на устройство в новом жилище, на перевозку товара и знакомство с обитателями караван-сарая. Обедали они у Зиядуллы. Обед был сытный и вкусный. Шурпа, плов из жирной баранины и с айвой и крепкий ароматный чай. В середине обеда пришел старший брат Ширинбай. Он быстро поел шурпу, плов и еще яичницу из трех яиц. Яичницу он, вопреки законам гостеприимства, ел один, не предложив никому ни кусочка. Никто этому не удивился, кроме Талиба. Потом он узнал, что скупость Ширинбая известна всей Бухаре. Будучи миллионером, он экономил на еде, частенько обедал у брата, чтобы самому не тратиться, а яичницу съел один потому, что три курицы, ходившие по их общему с братом двору, были куплены Ширинбаем.

В конце обеда Зиядулла сказал, что завтра с утра он поведет дядю Юсупа в новую школу, открывшуюся недавно в их квартале, познакомит с учителем Насыром, который несомненно заинтересуется ташкентскими тетрадками и карандашами.