Облак — конь княгини, белый арабский жеребец, стоял неподвижно, не мешая конюху холить и чистить атласную розовую шкуру. Немой конюх ласково мычал, влюбленно проводя волосяным жгутом по могучей груди белого зверя.
Конюху помогал отрок. Он весь полыхал светлым мальчишеским счастьем, расчесывая, волосок к волоску, тяжелую, как струи парного молока, белопенную гриву.
Немой надел на морду жеребца оглав-недоуздок и глянул на помощника, который давно уже зачарованно и недоверчиво ждал этого мига. Конюх кивнул — подросток прыгнул на спину жеребца. Араб слегка повернул точеную голову и покосился с удивлением на босоногого всадника. Немой ласково чмокнул губами, и араб, пританцовывая, двинулся по вышгородскому склону вниз, к Днепру. Отрок сидел на его спине сосредоточенный, бледный, преисполненный гордости.
Навстречу, с Подола, подымались верховые: юнец из Киева и еще двое. Гонец Вивера — расторопный княжий холуй с нахальным смазливым лицом — поставил своего коня поперек тропы, крикнул конюху:
— Пошто, немой, смерда балуешь?! Не ездить ему на таком коне! Он сын ключницы! Сын рабыни! — И стал напирать на подростка: — Слезай! Облак — конь княгини! Не ключницы! Или плети захотел?
Гонец размахивал сыромятной плетью перед самым лицом мальчишки, но тот не отпрянул, не отвел взгляда, а когда гонец чуть осадил своего коня, шепотом выпалил:
— Сын ключницы и… князя… Запомни, дурак. С дороги!
Верховые посторонились, ошалело переглядываясь между собой, проводили мальчишку всполошенными взглядами. Они уже не могли видеть, как он кусал губы, чтобы сдержать слезы.
Тогда верховые молча окружили конюха. Теснили его, поднимали коней на дыбы, разворачивали их задом — давили его, терзали. Немой боролся беззвучно, как и положено немому. Храпели кони.
Через несколько дней поутру гридни приволокли Владимира, сына ключницы Малуши, пред грозные очи князя. Князь был в кузнице. В домотканых перепачканных сажей портах и рубахе наблюдал, как куют Облака, коня княгини Ольги. Рядом с князем вертелся давешний нахальный гонец, довольно ухмылялся, поглядывая на мальчишку.
Обернулся князь — похолодело сердце отрока.
— Говоришь, будто ты мой сын? — устало спросил князь.
Мальчик молчал.
— Знаешь меня?
— Кто тебя не знает… Знаю, — не поднимая глаз, ответил отрок. — Святослав ты. Князь. Сын княгини Ольги.
В кузнице всколыхнулся страх. Молоты повисли в воздухе, кузнецы боялись вспугнуть наступившую тишину.
Князь пристально рассматривал отрока. Повернул его к себе спиной, снова лицом, прощупал сквозь рубаху плечи, мышцы на груди, на руках, отодвинул от себя, сел на наковальню.
— Говорят, ты греческие книги читать умеешь?
— Умею, — смело глядя в глаза князю, сказал подросток. — Монах научил, грек Арефа, черноризец, что с княгиней пришел.
— А по-нашему, по-славянски, можешь?
— И по-нашему могу.
— Тоже грек выучил?
— Нет. Болгарин… Василий… слепой, ты его знаешь. Тот, которого Свенельд ослепил, чтоб не ушел. Тот, что поет.
— Чему еще обучен?
— Коней люблю…
— Все коней любят, — усмехнулся князь.
— Стрелы мечу.
— А нож? — Князь протянул отроку свой нож.
Мальчишка взял его, поискал глазами гонца — тот стоял, привалившись плечом к срубу кузницы, — и взмахнул рукой. Нож со звоном вошел в прокопченную стену в двух пальцах от побледневшей щеки гонца. Князь крякнул.
Мальчишка пошел за ножом, вынул, протянул князю.
— Коня этого знаешь? — Князь говорил уже каким-то другим, не усталым надтреснутым голосом, а крепким, сочным, хрустящим, как недозрелое яблоко.
— Это Облак — конь княгини Ольги.
— Умерла княгиня сегодня на заре… — помолчав, сказал князь. Он подошел к коню, уперся лбом в его крутую шею, потрепал холку. — Коня вместе с ней схоронить полагалось бы… — Обернулся к кузнецам, гридням, глаза его сверкали гневом. — Попы греческие да монахи околдовали мать со своим Христом! Эх! Велела хоронить себя по новому, по христианскому обычаю! Эх!..
Поднял князь голову мальчишки, заглянул в глаза. Спокойные глаза, умные, светлые и бесстрашные, как у самого князя. Легче стало на душе, сказал:
— Так что коня этого себе возьмешь!
Молотобоец выронил пудовый молот на наковальню.
Князь протянул отроку повод Облака:
— Иди…
Гонец тихо-тихо исчез в аспидно-черной глубине кузницы.
Мальчишка стоял ни жив ни мертв, однако решился, потянул повод. Но не успел он сделать и трех шагов, как князь остановил его.
— А может, ты мне все наврал про свои науки?..
Мальчишка резко обернулся:
— Спроси, что хочешь.
— Ну… — подумал князь, — скажи… как времена в году друг за дружкой идут? Где начало? Где исход?
Отрок сосредоточенно смотрел в глаза князю. Начал:
— С пролетья год начинается… с месяца березиля, свистуна, когда ветры свистят и щука хвостом лед пробивает. Потом месяц цветень — пустые щи, заиграй-овражки, ледолом-месяц. За ним травный месяц, мур — зеленые щи, росенник. Вослед — червец, изока, паутный, сирень-комарной, летний коловорот.
— Что за изока? — слукавил князь.
— Кузнечик такой в траве — изока, стрекочет. И слепни-пауты коней мучают…
Отрок замолчал, на глаза навернулись слезы — вот-вот брызнут. Князь заметил, приказал:
— Дальше!
— Дальше за коловоротом — липец червленый, сенозорник, сеностав, страдник, он же грозник… Потому как грозы о ту пору самые сильные…
— Отчего — сенозорник?
— Сено зорится, зреет на солнце… Оттого и следующий месяц зорничник, а еще — серп. Серп-месяц. За ним рютень, в то время олени починают рюти, реветь, любиться… А там уж листопад, зазимье, грязник… Наступает грудень, когда земля в грудки смерзается… И году конец: студень-зимник… Еще просинец-полукорм, когда день починает сиять, прибавляться… Да волчье время — лютый месяц. Княгиню жалко… — без перехода всхлипнул отрок, и предательская слеза все-таки перечеркнула щеку.
Князь не прогневался, утер отроку глаза заскорузлой ладонью:
— Никогда не плачь. Вон не плачут. Наступит пролетье-зеленые щи, пойдешь со мной в степь. А княгиню жалко… Ступай, Владимир. Всем говори: коня отец подарил… Стой. Кто открыл тебе, что мой сын?
— Княгиня Ольга. Она добрая.
— Добрая?
— Добрая была…
— К тебе добрая?
— Нет, ко всем…
— Знаешь… Садись верхом, беги к своему греку, скажи: князь велел описать жизнь матушки-княгини Ольги… По примеру греческих кесарей-императоров… Беги! Как опишет — пусть приходит ко мне.
По киевским холмам, оврагам, лесам нес белый атласный жеребец отрока, будто легкое перышко горлицы, туда, в Берестов, и за Берестов, где денно и нощно стоит за молитвой черноризец грек Арефа, который первый напишет по княжьему приказу правду и неправду о первой русской княгине. Те, кто будут за ним, — перепишут, переиначат, перекроят.
Настал месяц рютень, отревели олени, отлюбились. И выпал снег на киевские горы, на Верхний город, на Подол. Сковал первый утренник Почайну и Лыбидь, и только Славута катил зелено-медные полны, прогоняя могучим дыханием неокрепший морозец.
Пришел к князю грек Арефа. Владимир, сын Малуши, нес за монахом завернутую в холстину толстую рукописную книгу, коня вел и поводу.
Их не впустили. Долго ждали у теремного крыльца.
— Не ко времени ты пришел, Арефа. Пирует князь с новгородцами. Третий день пирует, — лениво объяснил вооруженный челядни у крыльца. — Просят у князя сына на новгородский стол… Ярополк с Олегом не хотят в Новгород… А про тебя, Владимир, и слушать не желают. Говорят: «Пошто нам сын ключницы?». Что вам тут под крыльцом околачиваться, идите к гридням… Коли что, я кликну… Там у гридней много с княжеского стола объедков…
Только к вечеру привели их к князю.
Святослав тяжело сидел на рундуке, перегруженный едой и медами. Но был трезв и зол. Слуги снимали с него тяжелое златотканое убранство. Остался в белых портах и рубахе. Вздохнул:
— Не любо мне сидеть в Киеве, хочу в Переяславец, на Дунай. Там середина земли моей. Там все: из греческой земли — золото, паволоки, вина, из Венгрии — кони и серебро, из Руси — меха, воск, мед… Любо мне там быть. Прокисну я тут… как забытая квашня. Что Владимир, а? Отдам Ярополку Киев, Олег пусть идет к древлянам. А тебя в Новгород отведу. С моим мечом полюбят. Крепко полюбят! Правда, молод ты еще для таких дел, да ладно, Добрыня, дядька, присмотрит… за ними…
Внесли светец и плошки.
Князь с плошкой склонился над рукописью, долго всматривался в темные, непонятные узоры букв, вздохнул:
— Это может рассказать про мою мать?
— Читать? — спросил Арефа.
— Пусть Владимир читает.
Владимир приступил к чтению:
— «И умерла Ольга. И плакали по ней плачем великим сын ее, и внуки ее, и все люди, и понесли, и похоронили ее на открытом месте. Ольга же завещала не совершать по ней тризны, так как имела при себе священника — тот и похоронил блаженную Ольгу. Была она предвозвестницей христианской земле, как денница перед солнцем, как заря перед светом. Она ведь сняла, как лупа в ночи. Так и она светилась среди язычников, как жемчуг в грязи, потому как язычники загрязнены грехами, не омыты святым крещением…»
— Пусть это замолчит! — крикнул князь, показывая рукой на рукопись. — Хватит! Я слышал такое от матери. Она учила меня принять крещение. Говорила: «Я познала бога, сын мой, и радуюсь, если и ты познаешь — тоже станешь радоваться…» Хм! А дружина моя станет насмехаться надо мной! Хватит! Пусть это говорит о моей матери, княгине Ольге, а не о ее распятом боге.
— Дела нечестивых далеки от разума — так сказал Соломон, — потупя взор, еле слышно возразил Арефа.
— Довольно! Умник… — успокоился князь. — Читай ты, только о жизни.
Арефа притянул к себе рукопись, перелистал, нашел нужное место:
— «По смерти Олега стал княжить Игорь. Женой у него была Ольга из Пскова. И затворились от Игоря древляне по смерти Олега. И пошел Игорь на древлян, и победил их, и возложил на них дань больше Олеговой.»
— Правда, — подтвердил Святослав. — Теперь правду говорят буквицы.
— «И приспела осень, спустя тому много лет, и сказала дружина Игорю: «Отроки Свенельда изоделись оружием и одеждой, а мы наги. Пойдем, князь, с нами за данью, и себе добудешь, и нам.» И послушал их Игорь. Пошел к древлянам за данью и прибавил к прежней дани новую, и творили насилие над ними мужи его. Взяв дань, пошел он в свой город. Когда же шел он назад, поразмыслил и сказал своей дружине: «Идите с данью домой, а я возвращусь и посбираю еще.» И отпустил, а сам малостью дружины вернулся, желая большего богатства…»
— Стоп, Арефа!.. — воскликнул князь возбужденно. — Это всегда говорит так пли завтра скажет по-иному?
— Да, князь, одно и то же навеки.
— Смелые буквицы — всегда па своем стоят… Не то что человек. Смелые знаки! — Князь довольно рассмеялся. — Дальше!
— «Древляне же, услышав, что возвращается Игорь, задумали со своим князем Малом так: аще повадится волк в овчарню, то повыносит все стадо, аще не убьют его. Так и этот. И вышли из города Искоростеня, окружили и убили Игоря и малую дружину его. Ольга же была в Киеве с сыном своим, ребенком Святославом…»
Князь побледнел. Владимир замер, не дышал, ловил каждое слово.
— «И послали древляне лучших мужей своих, числом двадцать…»
Князь возбужденно перебил Арефу:
— Помшо! Помню! Приплыли они в ладье… Пристали под Боричевым узвозом! Дальше!
— «…И поведали Ольге, что пришли древляне, и призвала их Ольга к себе…»
Лицо Владимира вдохновенно сняло, он принимал каждое слово как откровение, теснились перед глазами картины… Вот растворился, пропал, растаял голос Арефы… Вот уже прорисовалось перед его очами теремное крыльцо… и на нем сама княгиня Ольга… молодая, не та, которую он знал… вот подходят к крыльцу древлянские мужи, кланяются княгине до земли…
И захлестнуло Владимира видение…
Долго смотрела Ольга па древлян. И они стояли молча.
— Гости добрые пришли, — сказала Ольга вместо приветствия.
— Пришли, княгиня.
— Говорите, зачем пришли сюда?
Ответил старший:
— Послала нас деревская земля с такими словами: мужа твоего мы убили…
Ольга покачнулась. Порывисто прижался к матери ребенок, сын Святослав.
Старший продолжал:
— …так как муж твой, аки волк, расхищал и грабил, а наши князья хорошие, потому что ввели порядок в деревской земле. Пойди замуж за князя нашего, за Мала.
Ольга смотрела на древлян невидящими глазами. Дружина, челядь — все напряженно ждали исхода. В этой гнетущей тишине какой-то древлянский недотепа стал объяснять княгине:
— Имя такое — Мал. Имя князя нашего, древлянского… Мал…
Наконец заговорила княгиня:
— Люба мне есть речь ваша… мужа моего мне уже не поднять, но хочу воздать вам завтра честь перед людьми своими. Ныне не идите к своей ладье и ложитесь в ладью, величаясь… А утром я пошлю за вами, а вы говорите: «Не едем на конях, ни пеши не пойдем, но понесите нас в ладье.»
…Всю ночь перед теремным крыльцом при свете смоляных факелов копали бездонную яму и землю уносили прочь.
На рассвете пришли гонцы от княгини, Свенельд и Асмуд, под Боричев узвоз и с ними мало не весь киевский люд. И сказал Свенельд:
— Зовет вас Ольга для чести великой.
Ответили, как было договорено:
— Не едем ни на конях, ни на возах и пеши не идем, но понесите нас в ладье.
Ответил Свенельд за всех:
— Нам неволя, князь наш убит, а княгиня наша хочет за вашего князя…
И понесли их в ладье вверх по Боричеву уз-возу, облепив ладью со всех боков, как мураши майского жука. Сидели древляне в ладье подбоченясь, красуясь, величаясь, глотая слюни, предчувствуя близкий пир.
Принесли их к теремному крыльцу и бросили вместе с ладьей в яму.
Вышла Ольга. Народ расступился, пропуская княгиню. Склонившись над ямой, спросила громко, перекрывая стоны:
— Хороша ли вам честь? — Обернулась к народу, не дожидаясь из ямы ответа: — Засыпьте и сравняйте это место. А Свенельду приказала: — Свенельд, бери малую дружину, иди к древлянам и передай мои слова: «Если вправду меня просите, то пришлите лучших мужей, чтобы с великой честью пойти за вашего князя, иначе не пустят меня киевские люди.»
Пропало видение, очнулся Владимир. Мерцает плошка, тяжело шагает вдоль стен Святослав, читает по книге Арефа:
— «…избрали лучших мужей из древлянской земли и прислали за ней…»
— Мне страшно! — вырвалось у отрока. Святослав остановился напротив Арефы, приблизил к чернецу гневное лицо:
— Не помню такого… не мог я такого забыть! Врешь ты, чернец!
Арефа встретил гневный взгляд князя спокойно:
— Не разумеют те, кто ходят во тьме, и не ведают славы господней… огрубели сердца их, с трудом уши их слышат, а очи видят… Читать дальше?
Князь сдержал гнев:
— Читай, не страшись! Ежели хоть одно слово неправды будет изречено…
Князь искал и не находил ту меру наказания за неправду, что хотел пообещать чернецу. И снова чернеца не смутили его угрозы:
— «Потому что звал вас и не послушались меня, направил слова и не внимали мне, но отвергли мои советы и обличений моих не приняли…»
— Читай!
— «Когда же древляне пришли…»
Снова видение окутало Владимира.-
Идут на княжеский двор древлянские мужи, самые достойные. Встречает их Ольга словами:
— Гости добрые пришли! Гостюшки дорогие… Только не гоже с дороги за княжеский стол. Истопила вам баню по-белому, сама дров наколола, сама воды наносила, сама веники по весне резала. Правда, для мужа еще. для Игоря-князя… оно и к лучшему — попаритесь, похлещетесь княжеским веником…
Подвели их к бане.
— Вымывшись, придите ко мне.
Вошли довольные древлянские мужи в баню, все пятеро.
Затворила за ними княгиня двери, подперла дубовым брусом. Подала знак — ей принесли факел. Подожгла княгиня баню со всех четырех углов.
— Довольно! — оборвал крик Святослава страшное видение.
В неверном свете плошки было видно, как дрожат руки чернеца на дубовой столешнице.
Святослав был страшен:
— Пошто гневишь своего бога?! Пошто поклеп возводишь на мать мою, или не она тебя обласкала на чужой земле, грек?! Такая твоя христианская вера, значит? Такая благодарность?! — Он обернулся к сыну: — Выйди, Владимир! Я говорю с этим монахом…
— Не выйду, — еле слышно ответил отрок. — Княгиня — моя бабка. Я хочу знать правду.
Столько было твердости в детском голосе, что матерый князь опешил, не знал, как поступить.
— Добро, оставайся… Вижу сокола по лету… — И добавил, погодя, с усмешкой: — Полюбят тебя новгородцы, полюбят… И без моего меча полюбят.
Мальчик зарделся, хотел, видно, сказать что-то дерзкое, но сдержался. Отец заметил его порыв и похвалил:
— Молодец. Умеешь держать себя в узде. Хорошим наездником будешь. — И повернулся к чернецу: — Что там еще написано?
— «И послала к древлянам со словами: «Вот уже иду к вам, приготовьте меды многие у того города, где убили мужа моего, да поплачусь на могиле его и сотворю тризну по своем муже.» И пришла к могиле мужа своего и оплакала его. И повелела людям своим насыпать великую могилу, и, когда насыпали, приказала совершать тризну. После этого сели древляне пить, и приказала Ольга отрокам своим прислуживать им. И сказали древляне Ольге: «Где дружина наша, которую послали за Собой?». Она же ответила: «Идут за мною с дружиной мужа моего.» И когда опьянели древляне, велела отрокам своим пить за их честь, а сама отошла прочь и приказала рубить древлян, и иссекли их пять тысяч. А Ольга вернулась в Киев и собрала дружину».
Арефа умолк. Потом заговорил. Уже не читал по писаному, а обращался к князю от себя:
— Еще тут описано одно страшное деяние княгини. Как она, взяв дань с города Искоростеня голубями и воробьями с каждого двора, привязала каждой птице к ноге горящий трут и пустила на город. Как птицы вернулись под свои стрехи и сожгли город дотла… за то, что жители Искоростеня убили Игоря. И нельзя было погасить, ибо горело все сразу: голубятни, клети, сараи, сеновалы, дома и бани.
У князя кровь отлила от лица.
— Много неправды сотворила твоя рука, монах… Но зачем? Что тебе княгиня худого сделала? Ответь! Ибо все — неправда. И я тому свидетель.
Арефа заговорил таким тоном, как говорят с малым, неразумным дитем:
— Ты свидетель тому, что видели твои невидящие глаза. Душа язычника незряча. Умрешь ты — слепой свидетель, умру я — грешный чернец, останется людям написанное. То, что внушено мне свыше — истина… Истина темной, злобной язычницы, на которую снизошла благодать божья и отвратила ее от греха. И крестил ее цесарь Константин с патриархом в Греческой земле. Просветившись же, она радовалась душой и телом. И наставил ее патриарх в вере и сказал ей: «Благословенна ты в женах русских, так как возлюбила свет и оставила тьму. Благословляют тебя русские потомки в грядущих поколениях твоих внуков.»
— Вот как ты повернул, монах… — потрясенно проговорил князь. — Стало быть, чтобы доказать силу твоего бога, ты сделал из моей матери страшную грешницу! Да-а-а… понимаю. Что толку из доброй язычницы стать доброй христианкой… А вот из погрязшей в крови язычницы сделать святую — тоже нужен сильный бог. Пожалуй, и Перуну, и Стрибогу, и Дажбогу, и Яриле, и всем им такое не под силу… — Князь встал. — Только ты ошибся, чернец. Не останется после тебя ни одной буквы. Сожгу я ее сейчас. По праву сына и князя. Эй! Кто там за дверью!
Вошли люди на зов князя.
— Разведите перед крыльцом костер. Живо!
Горела рукописная книга в жарком костре. Летели к звездам искры.
Уходил со двора чернец Арефа, и юный Владимир смотрел ему задумчиво вслед.
Святослав приказал во мрак ночи, туда, где шевелились чьи-то неясные тени:
— До света седлать коней. Малая дружина, Владимир, Свенельд! Побежим в Новгород. Князя ставить.
— Добро, князь. — с готовностью откликнулся голос Свенельда.
Перечеркнув небо, упала звезда.
Веселый молодой голос пропел мечтательно:
— Говорят, над чьим домом упадет звезда — там девка невинность потеряла.
— Ха-ха-ха…
— Оттого и повелось: под счастливой звездой родился.
Рассыпав холодную сверкающую пыль, целый рой падучих звезд ринулся с неба…
Дружный взрыв мужского хохота прокатился из конца в конец княжьего двора.
Вошел в свет костра старый Свенельд, хмуро глядел на догорающую книгу, заговорил:
— Напишут и про тебя, князь… Так напишут: «Когда Святослав вырос и возмужал, стал он собирать много воинов храбрых, и легко ходил в походах, аки пардус, и много воевал… В походах же не водил за собою ни возов, ни котлов, не варил мяса, но, тонко нарезав конину, или зверину, или говядину и зажарив на углях, так ел. Не имел ои и шатра, по спал, постилая потник с седлом в головах. Такими же были и все прочие его воины. И послал в иные земли со словами: «Хочу на вы идти…»
— Уж не собрался ли ты в монахи, Свенельд, на старости лет? — отшутился князь.
Снова все дружно рассмеялись.
Свенельд возложил тяжелую руку на плечо Владимира:
— Под счастливой звездой ты родился, князь.
И медленно повел грозными очами по темным углам княжьего подворья. И было это как приказ дружине и клятва на верность юному князю, как приказ — забыть навеки, что был он сыном рабыни, ключницы.
В конюшне, в стойле Облака, решил заночевать и Владимир. Не спал, да и не давали спать конюшонки — вели на сеновале разговор, пугали небылицами один другого. А может, и не небылицами… Говорили со знанием дела, горячим шепотом — так страшней:
— Нет, ты не знаешь… Древо-туча, это такое дерево, в котором свил гнездо дождь.
— Сам ты туча! Это когда было: дерево-туча… это все неправда!.. А вот нашли дорожные люди младенца в поле. Кладут его в повозку, а кони ка-а-ак захрапят! Не везут! Тогда несут найденыша в руках… То-о-олько подходят к деревне, а оно ка-а-ак захохочет, ка-а-ак вырвется из рук! И исчез! С глаз долой! Значит — упырь!
— Сам ты упырь! Это же кикимора была! Кикимора, а не упырь!
— Много ты понимаешь в кикиморах! Упырь ночью заявился к моей бабке, Миросе. Упырь бабку спрашивает: а ка-а-ак сорочки делают?.. У меня бабка знает, ежели сразу скажешь — он из тебя кровь высосет. Надо разговор вести до петухов. Вот она и начинает…
Долго еще шептались на сене мальчишки, пугая друг друга. Потом смолкли, засопели.
Но не спал Владимир в ту осеннюю, с перезрелыми звездами, ночь. Кормил овсом с ладони своего ненаглядного Облака. Тихо скрипнула дверь конюфии, чья-то тень проскользнула в светлый проем, приблизилась к Владимиру. Ои узнал немого конюха. Немой что-то возбужденно мычал, прикладывал палец к губам. Тревогой и страхом повеяло от него. Потом он скоро и бесшумно обмотал копыта Облака мягкими тряпками, заседлал, набросил уздечку и вывел коня во двор.
Звездный омут вершил вращенье над миром.
Владимир вспрыгнул в седло.
Немой торопливым шагом задворками повел коня в поводу с княжеского подворья. Тайно, по-воровски, прошли они через размытый водой провал в киевском земляном валу.
В ближнем овраге маячила тень всадника.
Немой опустил повод, поцеловал в колено юного князя и коня в атласные губы, пропал в ближних зарослях, будто его и не было.
Владимир медленно приближался к верховому.
— Узнал?
— Мама…
Конн сошлись вплотную, похрапывали, приветствуя друг друга.
Малуша перехватила повод из рук сына:
— Я боюсь за тебя, сынок. Они убьют тебя… Бежим…
— Но, мама, кто убьет?.. Зачем?
— Бежим! В Любеч, там у меня верный человек. Исчезнем… сгинем… Бойся княжеских ласк. Не забывай: ты не ровня нм, ты сын рабыни. Они не простят, твои братья… Бежим!
Лунный свет ослепительным водопадом перелился через край небесного облака. Облак земной заржал. И это было как сигнал паники.
Кони понесли.
Нет, неспроста любят ключниц князья! Есть ли еще на русской земле такая краса? Эх, Малуша, Малуша! Не играла бы ты с князем, не ласкала бы его русые кудри, не целовала бы его смелые глаза, — не пришлось бы тебе этой воровской ночью гнать коней из неизвестности о неизвестность, спасать свое чадо.
Кони умерили бег, пошли крупной рысью.
— Сынок, — первой нарушила молчание Малуша, — Облака придется убить.
Владимир взвизгнул:
— Никогда! Зачем?!
— Они найдут тебя по коню. На всем белом свете места не найдешь, чтоб такого коня упрятать. А прогонишь его, он вернется к тебе и приведет за собой убийц. Сейчас он твой враг.
— Тогда убей меня вместе с ним! — Владимир остановил бег. — Так вот почему немой поцеловал Облака!.. Гад! Он прощался с ним! Он все знал! Предатель!
— Он не предатель. Только он и любит тебя… Да я.
— Не нужна мне такая любовь! Я умру вместе с конем! — мальчишка срывался на истерику. — Я умру! Но перед смертью я хочу от тебя узнать правду о бабке.
— О княгине? — Малуша растерянно смотрела на сына. — Зачем тебе знать правду о княгине?
— Она моя бабка. И я не могу умереть, ненавидя ее.
— Ненавидя? Кто оговорил ее?
— Рассказывай!
— Хорошо, успокойся, я расскажу… От меня у нее не было тайн… Бежим!
Пет. Я не сдвинусь с места, пока не узнаю правды.
Малуша спешилась.
— Слезай с коня, пусть кони передохнут, путь неблизкий.
Она говорила ласково, как только и может говорить любящая мать, она успокаивала сына своим голосом, своим серьезным доверием к его требованию, своим уважением к его юному мужскому достоинству.
Владимир не торопился сойти с коня.
Мать молчаливо выждала и согласилась и на это:
— Хорошо, будь в седле. Слушай… Это было давно. Ни тебя, ни меня еще не было на свете… Была ночь, купальская ночь..
Мать взяла поводья своего коня и Облака и медленно двинулась в ночь, так медленно, чтобы не спугнуть ожидания сына. И речь ее была похожа на колыбельную песню.
— Ты знаешь — горят костры в эту ночь по всем землям славянским: жгут славяне костры над Ильмень-озером, жгут кривичи по-над Двиною и Волгою-отроковицей, над Припятью дреговичи жгут, по берегам Сожи — радимичи, вятичи по Оке, над Десною и Сеймом — северяне, бужане по Бугу-реке, по Днестру и по Пруту до самого моря — тиверцы и уличи, белохорваты под самыми горами Карпатскими и поляне под Киевом над могучим, бездонным Днепром. И над малой рекою, на прозванью Великая, что протекает по земле псковской, пылала жаром тогда купальская ночь… И над этой рекою в ту ночь Ольга, юная Ольга, была со своим возлюбленным, которого звали Рус.
Костры взметнули искры в воображении Владимира… И разом прыгнула через костер влюбленная пара: Ольга и Рус. И потерялись в толпе девушек и юношей, украшенных цветами…
Вот волокут по траве сани, ставят со смехом на сани колесо, сажают на него ряженого — Я рилу, везут «хоронить». Не разобрать, мужчина ли, женщина: на голове красный колпак, на шее ботало коровье, колокольчики на запястьях и на колпаке, весь в румянах и саже.
А толпа пляшет отчаянно, силою бахвалятся парни перед девицами — бьются на кулачках, будто до смерти.
Тут топят в реке соломенное чучело — Ма-рану-Мару, там собирают волшебное купальское зелье: чебер, мяту, зорю и калуфер, здесь бросают девушки в воду свои венки — гадают, к какому берегу прибьется, пускают с горок горящие колеса-солнца.
А вот несут срубленное дерево, увешанное цветными тряпицами-лептами. Прыгают парни, пытаясь сорвать заветную лепту, что повязала желанная. Пляшут, хороводы водят, поют, игры затевают…
Ольга с Русом прижались к березе, шепчутся:
— А правда, Рус, будто в купальскую ночь деревья бродят по лесу н любятся, и чешут друг другу зеленые кудри?
— Правда. Я, — клен, ты — березка…
— А правда, что сегодня Ярила оборачивается в кукушку?
— Правда. И надо спрашивать у него, кто сколько проживет лет.
— А правда, что если в эту ночь повесить на дерево рушник, убрус, то русалке будет рубашка?
— Правда.
— А правда… что я люблю тебя?
— Правда.
— А правда, что ребеночка надо называть — жизненок?
— Правда.
— А правда, он будет похож на тебя?
— Неправда! Он будет похож на тебя…
Но черным-черна станет для них эта купальская ночь через миг.
Каленые стрелы тяжелы и бьют без промаха. Как вихрь налетает на праздник малая княжья дружина. Кто нужен им здесь, в далекой стороне?
Самая красивая.
И нетронутая.
Давно уже высматривали из укрытия, из оврага, из непролазных зарослей терна холодные глаза. И высмотрели Ольгу.
Падают юноши, пораженные стрелами, оглушенные ударами рукоятей тяжелых секир, смятые напором дружины. Путаясь в тряпье, спотыкаясь и падая, убегает с криком раненый Ярило.
Хватают безразличные руки Ольгу. Отшвыривают раненного в грудь Руса, что безоружный бросается на дружинников с отчаянной смелостью, бьют поверженного ногами.
Уносят бездыханную от ужаса Ольгу невесть куда.
Судорожно ползет вслед за ними Рус, из последних сил поднимается па ноги, бежит, качаясь…
Пусто на игрище, только кукушка ведет счет чьим-то непрожитым годам…
Малуша обернулась к сыну:
— С той ночи, сынок, все и началось. Всю остальную жизнь, до самой смерти, на купальскую ночь княгиня запиралась в нетопленой бане и плакала до утра.
— Так она не княжеского рода? — сдавленно спросил мальчик.
— Нет, сынок, как и я. А похитили ее, чтобы принести жертву Перуну. Не хотели из своих никого отдать, вот и пошли на сторону, подальше от своих порогов. Даже Вещий Олег на поход и на битву не отваживался без Перунова дозволения. А Перун любит отроковиц. С Перуном шутки плохи. Ты же знаешь капище? Оно и сейчас на том же месте. Так вот, в тот день дружина Олега и молодой княжич Игорь, Рюриков сын, лежали ниц, ждали вещего знамения Перуна.
Как не знать Владимиру капища? Вот оно, стоит перед глазами, будто он и сам присутствует здесь в тот далекий роковой день…
Перунов холм, обнесенный могучим частоколом, не может вместить дружину Олега, и жен их, и детей, и других киевлян: тиунов, вирников, ябетников, емцов-мечников, холопов, паромщиков-мытарей, изгоев-сирот, огнищан и гридней, и торговых гостей, и заморских надменных послов, и лазутчиков, и паломников, и татей…
Жертвы требует Перун, жаждет жертву-жаризну жрети-сожигати.
Трижды мечет пред идолом перунов жрец клыки медведя и вепря и трижды выходит человеческая жертва. И вещает жрец:
— Жертвы жаждет, жаризны жаждет, жаждет жрети-сожигати от дочерей ваших, отроковицу ждет Перун. Где та, счастливая? Ведите избранницу!
Молча теснятся за перуновой спиной смиренные боги славян, смиренные в перуновом присутствии, в присутствии творца и производителя всего живого, но лютые да скорые на расправу, только он даст волю! И Хорс-огневик многоименный — он и Дажбог, он и Ярило; и Волос — бог скотий, пастуший; и хозяйка всех вод земных и небесных — богиня Мокош; и бог бурь, ветров, суховеев — Стрибог; и боги предков — Роженица и Шур… Только один улыбается идол, глядя на павших ниц, — бог любви Лад, светлый Лель…
Но вот расступились убогие и нищие, что корчились в молениях пред самим Перуном — жрецы привели отроковиц на заклание и жертву дабы купить кровью удачу в походе. Их четверо, головы покрыты златотканой тяжелой парчой. И одна должна умереть — та, на которую падет жребии. Ставят их на четыре стороны света от Перуна. Жрец поднял руки:
— Перун добр. Ему нужна только одна. Та, на которую упадет первый дым костра, принадлежит ему. Ту он возжелал.
Жрец высек искру, вздул огонь. Тонкая струйка дыма поднялась пред грозным ликом истукана…
Замерло все живое на капище.
Белая пелена дыма упала, как саван, на ту, что стояла на полночь от идола, и скрыла ее от людских глаз. А когда дым снова поднялся вверх, стояла она уже с непокрытой головой. Была отроковица несказанной красоты. Ольга это была, Ольга с реки Великой, что в псковской земле протекает.
И не сдержался при виде ее красы княжич Игорь, вскочил па ноги, нарушив обряд заклания. Бросился он к жрецам, что уже волокли Ольгу к костру, властным движением руки остановил их:
— Отпустите ее!
Но лишь на мгновенье остановились жрецы, лишь краткий миг колебались они и тут же двинулись с угрозой на княжича сплошной, черной, безликой стеной. Никому не дано идти против права жрецов! Даже Игорю, княжичу.
И поднялся тогда с колен Вещи и Олег — конунг и хозяин всего живого на Руси. Нельзя Вещему ослушаться воли Перуна, по и желание княжича, сына Рюрика, кто не исполнит? Кто осмелится? Потому Олег и прозван на Руси Вещим, что быстр его разум, еще резвей и неотразимей хитрость его. Недаром поставил его после себя Рюрик при малолетнем Игоре, пока не войдет княжич в зрелое мужество.
С полувзгляда понимают Олега воеводы Свенельд и Асмуд. Повел бровью Вещий в сторону улыбчивого идола Лада-Леля, а Свенельд и Асмуд уже с гриднями и огнищами незнамо как позади истукана скучились… То ли из задних рядов любопытный люд поднапер поглазеть на небывалое дело, то ли дружина постаралась, то ли истинно сталось чудо великое, только пал ниц бог любви Лад. Пал ниц пред всесильным Перуном, пал прямо в жертвенный костер, и приняло огонь сухое дерево идола с готовностью.
Первым сообразил, что к чему, главный жрец — встретился взглядом с Вещим Олегом, все понял и прокричал:
— Чудо! Перун принимает заступничество бога любви Лада! И дарит свою невесту молодому князю Игорю! Хвала! Хвала! Хвала всемогущему богу Перуну! Будет удача в походе! Будет свадебный пир по походе!
И жрец соединил руку жертвенной отроковицы с рукой молодого князя.
Кони шли шагом, бок о бок. Малуша уже была в седле, продолжала рассказывать:
— Они ушли в поход прямо с капища. Игорь велел своим слугам беречь Ольгу пуще собственных глаз, только она сбежала на пятый день. Решила умереть, не хотела жить без любимого. Но прежде… Ты, сынок, уже не мальчик, а муж… Я расскажу тебе, по этого не должен знать никто на свете. Только ты, я и наши кони…
Сбежала Ольга из княжьего терема в глухую ночь.
Прокралась на капище. Пусто и тихо на Перуновом холме. Серебрится под луной ус истукана. Не нужна охрана капищу — не решится посягнуть на серебро и злато идолов даже самый свирепый тать, самый отчаянный бродяга.
Не молиться, не просить милости пришла Ольга на капище. Пришла с топором, который загодя припрятала в глухом углу княжьего подворья. И сказала Перуну:
— Я знаю, ты всегда всемогущ. И вера в тебя беспредельна. И живет страх перед тобой в каждом живом человеческом сердце: к в запуганном сердце холопа и в окаменевшем сердце князя. А я не боюсь тебя… Я пришла мстить! На рассвете я умру. Ты умрешь раньше. Я не забыла твоего костра! Я знаю, кто отнял у меня мою любовь… Сначала я отрублю тебе усы, истукан!
Дважды блеснул топор в лунном свете, и два золотых уса идола упали в землю, напоенную кровью жертв.
Ольга подняла глаза, потому что кто-то смотрел на нее из-за истукана Волоса.
Это был Рус. Одежда изорвана, ноги сбиты в кровь, рана на груди запеклась, но все еще кровоточит.
— Это правда, что ты невеста князя?
— Правда… Нет! Неправда! Я твоя!
Так неожиданна была ночная встреча на Перуновом холме, что, узнав друг друга, они все еще не могли поверить в это. Но вот приблизились, вот коснулись руками золотых волос, вот слились в поцелуе… Нет никого на Перу-новом холме, а идолы слепы, а идолы бесчувственны, не могут они помешать влюбленным.
Но так ли уж пусто в полночь па холме? Берегитесь, влюбленные!
Как псы, бросились на них со всех сторон верные Олеговы гридни.
Схватили. Растащили в стороны.
— Отпустите его!
Слуги только осклабились на крик Ольги.
— Или вы забыли, что поручил вам Игорь? Я напомню: не сносить вам головы, коли упустите девицу. А ведь упустили…
Отступили гридни от Руса, отошли.
Ольга плакала и, глядя в глаза Русу, говорила, не обращая внимания на княжьих слуг:
— Теперь уходи… Ты мой единственный отныне и навсегда. Ты уйдешь, но со мной останется залог нашей любви! Живи и помни обо мне, а я буду вечно с тобой до смерти… Разлучает нас сила, сильнее которой нет на земле, — воля князя Руси… Но и князь не волен заставить меня полюбить его! Тебя я люблю, мой желанный, только тебя! И на всю жизнь! А теперь уходи, не то они очнутся от страха и убьют тебя! Прощай!
Рус ушел, и никто пальцем не шевельнул, чтобы помешать ему.
— Все поняли, сторожевые псы? Поняли, что молчать нам до смерти? Иначе смерть придет непрощенно, незванно, моя и ваша вместе, одна на всех. Отведите меня в терем, псы!
На крутом берегу, на высоком холме над Днепром, на дубовых резных столбах раскинулись навесы свадебного пира. Все как в песне поется: «Покрыты палатушки черным бархатом, увиты палаты по бархату частыми звездами». На дубовых столах чаши из злата и серебра с пенными медами. Не первый день, видно, гудит, гремит пир над древним Славутою, потому как много уже буйных головушек уложил хмель в высокие травы. Пляшет пир, веселится, молодецкую удаль показывает. Скоморошья ватага веселит народ, и гудки у них гудят по-звериному. и сопели поют по-птичьи, ухают филинами барабаны, рассыпаются трелями ложки да тарели, тянут волынку бычьи пузыри-волынки — веселый народ скоморохи!
А вот выводят в круг косматого зверя. Лют медведь, свиреп и силен. Зазывают скоморохи желающих: кто померяется силой с лесным хозяином? Рыкает зверь, рвет зубами железную цепь, на которой вывели его в круг шестеро дюжих мужиков, сами как медведи. Ахнул пир, расступился — кому охота помирать в когтях свирепых?
В тот же час из толпы тех. кто не пировал, а только глазел на княжеский пир издали, выступил юноша.
Узнала Ольга Руса, встрепенулась, поднялась за столом. Но сидевший одесную от нее Вещий Олег властно усадил ее на место, простер длань, разрешая поединок.
Поклонился Рус до земли то ли князю, то ли молодому и молодой, а может, и прощался со своей любовью.
Спустили медведя с цепи. Ринулся зверь на юношу, но тот в последний миг качнулся в сторону, и косматая туша пронеслась мимо. Развернулся медведь, встал на задние лапы и медленно пошел на юношу.
И вот сплелись в жарких объятиях зверь и человек. Сплелись в смертельном танце. Зверь хотел только убить, а человек жаждал поведать любимой о силе своей любви, о своем человеческом праве быть свободным от всех злых сил. Не молодецкая бесшабашная удаль горела в его крови, а неистовый огонь бессилия перед несправедливостью, перед княжеской слепой волей, защищенной мечами и секирами.
Трещали костры, лилась кровь, сверкали клыки, горели глаза.
Ахнул народ — зверь осел, обмяк, повалился наземь. Шестеро провожатых поспешно унесли его.
Стоял, покачиваясь, окровавленный, задыхающийся Рус.
Встал князь Олег. Налил в свою золотую чашу пенного меда, всыпал полную пригоршню золота. Расторопные княжьи слуги с подобострастными поклонами поднесли чашу смелому юноше.
Выпил он мед. А золото, высоко подняв чашу над головой, чтобы всем видно было, высыпал на землю. Л вместо золота попросил у князя разрешения станцевать с молодой прощальный танец. По обычаю предков, в самом конце свадебного пира танцует молодая свой прощальный танец с каждым, кто пожелает. Это ее последний девичий танец, и когда станцуют с нею все, только тогда наступает черед жениха. И после этого танца до конца жизни ни с кем уже танцевать ей не дозволено.
Нахмурился Олег, но не захотел прилюдно отказывать герою. Махнул гусляру — тот заиграл.
Первым вышел танцевать с молодой сам грозный хозяин. Однако недолго танцевал старик с отроковицей. Подвел ее к Русу.
Танцевали прощальный танец влюбленные: княгиня Руси Ольга и псковский смерд Рус.
И все русские люди, что видели этот танец, плакали. Может, с тех пор, с того первого раза, и положено плакать на свадьбах.
Долго танцевали влюбленные, так долго, что несколько раз порывался Игорь прервать этот танец, по каждый раз сдерживал его Олег. И вот подсел к Игорю древлянский князь Мал, приглашенный на свадебный пир в числе прочих князей, что платили дань киевскому князю. Рад услужить Мал будущему князю киевскому — Олегу не долго осталось жить, стар Олег, а услугу Игорь не забудет. Склонился Мал над Игорем, зашептал ему что-то в самое ухо. Кивнул Игорь.
Тогда Мал, не один, а со своими ближними людьми, направился к танцующим.
Трижды он просил Руса прервать танец, уступить и ему право потанцевать с невестой, и трижды не замечал его просьб Рус. И оборвал нож древлянского князя прощальный танец молодой.
Потрясенная стояла Ольга над бездыханным Русом.
Словно вихрь пронесся над пиром, все смешалось в мгновенье ока. Метались люди, рушились столы, неистово завопили-заиграли скоморохи.
Встал грозный Олег. И все остановилось, будто ничего и не случилось на свадьбе. Да и что за дело могучему владыке до смерти безымянного смерда! Ведь сам навлек на себя гнев неподобным, безрассудным танцем с княжеской невестой. Как песку по берегам Днепра, так и смердов не счесть во владениях Вещего Олега.
И продолжил прощальный танец Олег, конунг.
Какие силы держали на ногах Ольгу?
Все слилось для нее в один обжигающий клубок горя, что клокотал в груди вместо сердца.
Можно! Можно и танцем прокричать на весь свет о том, как рушится в душе далекий, прекрасный, цветущий мир юности — беззаботный, искрящийся, сотканный из первых нежнейших побегов любви. Лазоревый и туманный мир неведения и зовущих надежд… Мир недолгого счастья, летящий стремительным стрижом над чистыми водами детства… Можно, можно прокричать танцем о том, как разверзается под ногами неведомая доселе пучина страха и бессилия, повергающая в ужас каждым мгновением этой ликующей, наглой, алчной незнакомой жизни! Можно простонать боль утрат и, простонав, упрятать эту жгучую боль так глубоко в тайники души, чтобы до времени ни один взор не приметил этой боли! Можно пропеть гимн верности, непокоренной, несломленной верности… Можно танцевать с каждым, с любым! И никто из них не увидит, что нет уже девочки-отроковицы… вот танцует мудрая женщина… а вот уже старость навалилась на согбенные плечи… вот и саван смерти укутал поредевшие седины… Нет Ольги! Умерла Ольга! Танцует иная. Только по странной прихоти судьбы зовут ее Ольгой с малой речушки Великой. Танцует великая Женщина, познавшая счастье, любовь, зачатие, смерть и вечность спокойствия…
Танцует княгиня Ольга с мужем своим князем Игорем!
Горько!
Горько!
Горько!
Кони шли ирпеньским бродом над Вышгородом. Стали тянуться мордами к воде, но Владимир не позволил:
— Подбери повод, мать, нельзя им сейчас пить.
Малуша усмехнулась, она не хуже сына знала, что нельзя им пить, однако порадовалась заботливости сына.
— Все, все тебе рассказала. Теперь торопиться надо. Нас уже, пожалуй, хватились, коней седлают. Видишь, Стожары на зарю кажут…
— Не все ты рассказала. Я хочу знать, как она мстила за смерть Игоря.
— Она не мстила за Игоря.
— Неправда!
— Правда. Ох, какая правда, когда б ты знал… Никому, кроме Перуна, она не мстила.
Не такой она была человек, чтобы мстить. Я ведь люблю ее, как тебя, И тебя она любила… Сынок, я не узнаю тебя, ты будто стрела, что летит и остановиться не может. А вдруг в сердце живое ударишь?
— Я скажу тебе, что я задумал, мать… Только я хочу прежде знать, как она мстила за Игоря.
— Не мстила она! — выкрикнула Малуша. — Глуп ты еще, как полюбишь — поймешь. Коня любить, не человека любить. Играешься все, а уж князем величают…
— Я хочу знать, как она мстила за Игоря.
— Слушай! Когда убили Игоря под Коростонем, дружина его заставила Ольгу поит в деревскую землю. Пришли. Те сами вышли из города, упали в ноги. Говорит: возьмите нашего князя Мала в мужья Ольге, за все заплатим. Знаешь, что она сделала?..
Стояли на коленях древлянские мужи, что вышли из города Искоростеня. Грудилась вокруг них Игорева дружина с обнаженным оружием. Перед Ольгой распростерся Мал, князь древлянский. Ольга спросила:
— Где убили Игоря?
— На этом месте, — ответил подобострастно Мал. — Но ты ведь не любила его…
— Ты все так же глуп, Мал, — усмехнулась Ольга.
— Прости.
— Прощаю.
— Он аки волк…
— Молчи!
— Молчу! — со слезой в голосе кивнул Мал.
— Медведя, — приказала Ольга Свенельду.
— Какого еще медведя? — У Мала задрожал подбородок.
— Бурого, — строго объяснила Ольга.
Игорева дружина стала вокруг Мала, ощетинившись рогатинами. Привели на цепях медведя, выпустили в круг. Зверь лег — видно, от страха.
Князь Мал двумя руками ухватился за грудь и пополз на коленях к Ольге.
— Хочешь жить, — сказала Ольга, — борись с медведем.
Мал приподнялся и рухнул на землю бездыханный.
— Отпустите зверя, — сказала Ольга, — пусть живет.
Люди расступились, медведь, будто нехотя, косолапо двинулся к лесу.
Куковала кукушка.
Свенельд спросил Ольгу:
— Тебе кукует?
— Медведю, — ответила Ольга. — А теперь сожгите город!
— Тетенька! — невесть откуда бросилась в подол Ольге девчушка. — Не-е-е надо! Тетенька! У меня в Любече братик сгорел! Не надо, тетенька!
Ольга очнулась, будто от дурного спа:
— Не надо… не надо, доченька…
И расплакалась как последняя баба.
— Та девочка — это я и была, — устало закончила Малуша. — С той поры была при княгине.
Кони шли шагом.
— Мать, — сказал Владимир, — я буду киевским князем. Потом, не скоро… Я не поеду в Любеч прятаться и вернусь к отцу! И не пробуй меня догнать, мама. Облака не догонишь… Прощай!
Владимир развернул коня и пустил его вскачь.
Схватили Владимира под самым Киевом. Как ни отбивался мальчишка, ссадили с коня, заткнули кляпом рот, связали руки за спиной, кинули поперек чужого седла, торопливой рысью побежали в город. Только и успел рассмотреть в темноте кривую ухмылку старого знакомца — гонца да услышал его торопливый приказ:
— В огнищанскую баню его упрячьте, коня — в стойло на место, да оботрите насухо.
…Вскоре бросили, развязав руки, в баню, во тьму. Грюкнул запор. Глухие голоса послышались за дверью:
— Думаешь, скажет, куда бегал?
— У меня заговорит…
— Огнем пытать не дозволят.
— Зачем огнем… Чтоб заговорил, надобно вложить в зубы конские удила, подвесить за руки, а бить не по телу, а по стене супротив сердца… Почнет говорить…
— Малушу надобно стеречь, Малуша князю может поведать…
Голоса удалились. Стало тихо.
И и этой тишине Владимир вдруг почувствовал, что он в бане не один. Присмотрелся. В углу сидел старик — древний, косматый, худой.
Старик заговорил, будто ждал Владимира:
— Обвели тебя, Владимир, вокруг пальца.
— Кто обвел? — встрепенулся мальчишка.
— Известно кто — братья твои старшие.
— Почем знаешь?
— А я ведун. Волхв. Ильм меня зовут.
— Как обвели?
— Малушу напугали, подослали ей своего человека — Виверу, наговорили, будто убьют тебя этой ночью. Вот она и всполошилась и побежала. А им только этого и надобно, затем вас и выпустили из города. А князю донесли, будто ты па киевский стол заришься, за подмогой побежал. Худо, брат, худо. Теперь не докажешь своей правды. Про удила слыхал? Это они нарочно так громко баяли — знали, что ты слушаешь. Стращают.
Небо за крошечным окном бани засерело.
— Откуда все знаешь? Может, и ты с ними заодно?
— Ведун я. Ильм все знает.
— А пошто ты в этой бане сидишь?
— Знал, что тебя сюда приведут. Вот и дожидаюсь тебя здесь целую ночь. — Старик встал. — Сейчас баню истопим.
— Зачем?
— Я перед смертью помоюсь… Тебя от смерти заговорю…
Старик, покряхтывая, неторопливо подошел к очагу. Сунул руку в пепел, пошарил, что-то бормоча, вынул остывший уголек. Покатал его на ладони, продолжая что-то нашептывать. Уголек тихо затрещал и вдруг расцвел на ладони пунцовым цветком — вспыхнул. Старик бросил его в очаг — уголек замерцал голубыми языками пламени.
Владимир зачарованно следил за Ильмом.
— Ильм, как ты сделал это?
Старик не ответил, подбросил в огонь лучины, потом поленьев.
— Дрова откуда? — уже ничего не понимая, потрясенно спросил мальчишка.
— С вечера припас. Это тоже ильм, еще называют его вяз. Самое жаркое дерево для ба-ни, береза такого жара не даст. Раздевайся, сынок.
— Так ведь вода холодная, — растерянно проговорил Владимир и увидел, что в тот же миг забурлила вода в котле и клубы пара наполнили баню.
— Зачем ты пришел сюда, Ильм?
— Разве не понял? Ты хотел все знать про свою бабку, старую княгиню… Я про нес много чего знаю. Я ей сны разгадывал…
Мальчик растерянно озирался:
— Я боюсь тебя… Как ты огонь добыл?
Старик обернулся с тихой улыбкой к мальчику:
— Говорю тебе, с вечера припас. Жар в нем был в середке…
— А вода?
— Много будешь знать — скоро состаришься…
Старик опустил в кипящий котел веник, по не березовый, а собранный из сухих болотных и степных трав. Владимир, уже ничему не удивляясь, послушно разделся. Старик вынул из-за пазухи сухую корку хлеба, стал обтирать ею юного князя, невнятно бормоча какие-то заклинания. Потом объяснил:
— Это пот твоего страха. Я его снял с тебя, страх, сейчас сожгу в огне. — Он бросил корочку в очаг. — Теперь ты бесстрашный, запомни. Ложись на полок, похлещу тебя веничком: дурь выбью, злобу выпущу, лукавство изыму, коварство изгоню, неверность запорю, предательство отгоню… — Старик хлестал мальчишку веником и все приговаривал: — Не люби себя, князь! Люби чада свои!.. Князь всем отец и голова, для них живи! Народ свой люби: от последнего смерда до родной матери! Вот я тебя веничком! Вот я тебя голого! Приходила ко мне бабка твоя, Ольга-княгиня, рассказывала сон вещий.
Из клубов белого пара, под свист веников, возникает картина, да так ясно, будто видит все Владимир собственными глазами…
В княжеской опочивальне над колыбелью склонилась Ольга. Баюкает дитя, о муже думает… И как из туманов в полумраке опочивальни возникают видения:
…вот дружина Игоря скачет на борзых копях лесными просеками. Хочет повернуть Ольга мужа, чует ее сердце беду, по видение ускользает и гаснет во мраке…
…гремит жестокая сеча дружины Игоревой с древлянами. Вот сошлись дна князи лицом к лицу. Как в дурном сне замедленны их движения, бесшумно ударяют мечи по щитам и шеломам… Пытается встать между ними Ольга, но видение вновь растворяется во мраке опочивальни, только свечи мечут неверный свет по углам…
Не находит себе места княгиня в опочивальне, вьется вокруг колыбели голубкой, разрывается ее душа от дурных предчувствий. Думы, думы…
И засыпает Ольга прямо па медвежьей шкуре у колыбели. И сон заполняет княжескую опочивальню, будто не сон это, а явь…
Вот выкатывается из мрака трон киевского князя. Но вместо князя на троне… медведь! А из темных углов, разверзая мрак, косолапо вываливаются другие медведи… и рвут друг друга в исступленной звериной вражде, душат в смертельных объятиях… и наваливаются на того, что па троне — только все они теперь уже в княжеских шеломах. Потом с рычанием сцепившийся клубок укатывается во мрак. А затем всю опочивальню заполняют исхудавшие смерды в изодранных портах и рубахах. Стонут они и рыдают в отчаянье и молятся идолам, что возникают по темным углам опочивальни. И нет этим идолам счета… Как медведи, наваливаются они друг на друга, круша и давя смердов. А вот и сами медведи. Пляшут, трясут головами в княжеских шеломах…
С криком просыпается княгиня — пусто в опочивальне, мерно покачивается колыбель, солнце роняет первый луч в узорчатое оконце…
Прочь наваждение! Прочь дурной сои!
Есть в опочивальне мать, и ненаглядное дитя, и радость детского пробуждения…
— Как ты разгадал этот сон, Ильм? — спрашивает Владимир, осторожно нахлестывая веником старика, распростертого на банном полке.
Старик не отвечал.
Загремела дверь, распахнулась. В баню ворвалась Малуша, за нею князь и его люди.
— С легким паром! — сказал отец Владимиру, но тот молчал.
Старик волхв приподнял голову:
— Я не разгадал этот сон, князь. Разгадай сам.
Он опустил голову и затих.
Свенельд шагнул к старику, склонился над ним.
— Кто это? — спросил Святослав.
— Это Ильм. Волхв. Но он умер…
— Много смертей в одну ночь, — мрачно изрек Святослав. — Но будет еще одна! — Ои резко повернулся и шагнул из бани, пылая гневом. — Гонца! Виверу! Задушу своими руками!
…Когда Свенельд выводил из бани бледного Владимира, мимо проволокли знакомого гонца Виверу.
Свенельд вошел в опочивальню, чтобы разбудить юного князя. Был он здесь, видно, впервые — зоркие глаза в миг вобрали все до последней мелочи: погасшую лампадку перед образами, перстень, закатившийся под лаву, темный от времени серебряный кубок у изголовья ложа, рядом с открытой книгой. Тот самый кубок! Мелькнуло в памяти Свенельда видение…
…Поднимает Рус высоко над головой княжеский кубок — темное серебро с медальонами, — сыплется наземь золото…
— Не спишь? — сказал Свенельд. — А я будить тебя пришел. Кони оседланы. Пора, князь, отец ждет. В Новгород пора.
Владимир встал.
— Будь осторожен, сынок, — поправился: — князь… Бежал Вивера, гонец. Будь осторожен.
— Буду, — пообещал отрок. — Только у меня еще дело одно осталось в Киеве. Повидаться надо с одним гадом. С конюхом немым.
— Зачем?
— Он гад, знал, что Облака должны убить.
И позволил.
Старый Свенельд посмотрел на Владимира с пристальным интересом:
— Неужно не знаешь, князь?.. А ведь лучший друг был. Повесился немой. В стойле Облака… Твоего слова ждем, не снимаем. Что прикажешь?
— Свенельд, мой отец Святослав чей сын?
— Ольгин, — улыбаясь, сказал старик.
— Отец кто?
— Раньше времени умереть хочешь?
— Вместе с тобой, Свенельд.
— Мне скоро сто.
— Одна такая ночь идет за сто.
— Умрем вместе, князь, — согласился Свенельд спокойно. — Его отца медведь заломал.
— Ты ошибся, Свенельд.
— Не горячись, князь.
— Ты сам сказал: я под счастливой звездой родился…
— Кто тебе рассказал? Ольга?
— Конь княгини — Облак! — с вызовом крикнул мальчишка.
— Вот и беседуй с конем, дурак.
Свенельд отвернулся, чтобы уйти, но передумал:
— Что с немым делать? Висит…
И тут силы покинули Владимира — мальчишке. все-таки, четырнадцать лет. Ои зарыдал. И старый Свенельд ничем не мог помочь ему, только приговаривал:
— Плачь, вой, плачь… Все вон плачут, когда друзья умирают, когда любимая уходит, когда их ранят в живот, когда кукушка врет, когда мамки умирают, когда пет правды на земле, когда дите первый раз узнает бессилие, когда старик познает бессилие, а жить хочется, когда наступает пролетье, а тебе умирать. Плачь, вой, плачь… А дед твой, отец князя Святослава, холоп был — Русом звали. Силен был — медведя голыми руками брал. Плачь, вой, плачь! Умрем вместе. Что же делать с немым конюхом?
Владимир вроде пришел в себя, всхлипывая, сказал:
— Он христианин был, вместе с Ольгой. Надо позвать Арефу.
— Не надо Арефу, — ласкал мальчишку Свенельд. — Зачем нам эти греки! Все путают, путают, житья от них нет… Ты знаешь, кто лошонком привел Облака в Киев? Немой.
Он от голода умирал, когда его нашли иод Киевом, а на шее была торба с овсом — лошонка кормил. Откуда он взялся, немой, и лошонок его? Никто не знал, будто с облака свалились. Так и коня назвали — Облак, благо он легкий, быстрый. Так что тризну надо справить и коня вместе с ним…
Свенельд не успел договорить, Владимир зажал ему рот рукой:
— Нет! Пет, Свенельд, нет! Как у вас просто, у стариков! Муж — жена, человек — конь, умер — убей!.. А ты умеешь, как Облак, говорить кожей, Свенельд? Глазами говорить умеешь? Умеешь знать наперед, куда не надо ступить?! Умеешь бежать и умереть на бегу? Умеешь быть другом, не зная, что ты друг? Умеешь?
— Умею, — спокойно сказал старик. — Все, что ты захочешь, я умею. Я человек — я все умею… Только неправильно ты говоришь: умею, не умею. Я так живу и ты так живи, князь… Что делать с немым?
— Сам сниму. Сам похороню.
— Как знаешь, князь.
— Облак отвезет его к яме.
…Обещал — не соврал. Похоронил. И грек Арефа пропел, что надо, над могилой. И конь Облак копытом в сырую землю бил.
Солнце вставало медленно, плавилось, куражилось, не хотело…
И побежали в Новгород. Впереди рыщет молодежь, горячая, незрячая. За нею — Свенельд — каждый кустик осмотрит, каждый след обнюхает. Потом — малая дружина, а дальше — вальяжно — князь. Сам все умеет, но доверяет юным, а больше Свенельду.
И не пропустил Свенельд того, что искал. Дождался Святослава:
— Князь, следы свежие. Конь Виверы, и с ними шестеро. Думаю, у брода па Уряче будет поджидать…
— Зачем?
— Ему терять нечего… Княжонка прикончит. Владимир все слышал.
— Вот пусть княжонок и решает, — не дрогнул отец.
Кони шли размашистой рысью.
— Не помню, чтобы Вивера когда промахнулся.
— И я не помню, — подтвердил Святослав. — Надень ему кольцо.
Свенельд подъехал к Владимиру и надел на палец кольцо. Владимир вопрошающе смотрел на отца.
— Приказал я выковать железное кольцо из того крюка, па котором немой повесился… Оно тебя от всех бед оградит. Не снимай его никогда. А теперь решай.
— Отец, я хочу поговорить со Свенельдом.
— Говори. — Князь хлестнул коня и ускакал вперед.
— Свенельд, как проехать к этому броду… — мальчик запнулся, — ну, где ждет Вивера?
Свенельд рукой указал направление.
— Свенельд, дай мне своего коня.
— Зачем?
— Я пойду к Вивере один. Не говори отцу…
— А зачем тебе мой копь?
— Я боюсь за Облака.
Они спешились и поменялись лошадьми. Владимир снял с себя лук, колчан, протянул Свенельду нож. Тот не торопился брать, угрюмо молчал, что-то обдумывая. Потом согласился, взял у Владимира оружие, так и не пророй ни ни слова.
Юный князь направился в сторону брода, исчез в зарослях молодого ельника. Свенельд внимательно смотрел ему вслед.
Владимир выехал на поляну. Навстречу ему шел старик — оборванный, всклокоченный, босой в простоволосый. Заметив Владимира, он напряженно замер. Владимир подъехал к нему.
— Старик, ты из этих мест? Как проехать к броду?
— Нет! Нет! — испуганно забормотал тот. — Я не из этого леса… Я дерево, но я не из этого леса…
Дрожь пробежала по спине мальчишки — старик был безумен, и молодой князь с трудом различал слова в торопливом невнятном бормотании:
— Меня хотели срубить… пришли с топорами… Я убежал из родного леса, вырвал себя из земли и убежал… Стал деревом-тучей. Куда ветер дует — туда и несет меня… Я дерево-туча…
У Владимира перехватило дыхание от страха — старик приближался к нему и говорил, говорил:
Слушай: когда молния ударяет в человека, он умирает, не услышав грома. Так умирают и кони. В меня молния била три раза. Я живу… живу… Ведь я дерево…
Тихий зловещий смех за спиной вырвал Владимира из оцепенения. Он обернулся — за его спиной, на опушке, стоял Вивера и с ним еще шестеро верховых.
— Я еще и не такие штуки знаю, похлеще дерева-тучи… Это Козья Нога — мой человек.
Владимир обернулся к старику. Тот, нагло ухмыляясь, отходил в сторону.
— Не торопись стрелять, Вивера, — проговорил Владимир.
— Ты что-то хочешь сказать перед смертью, сын ключницы? Ха! Ты, я вижу, без оружия. И один…
— Иди ко мне служить, Вивера, я дарую тебе жизнь. Будешь при мне гонцом, как прежде, при Олеге.
— Надо бы знать, — презрительно скривился Вивера, — чем я должен заплатить за такую княжью ласку.
— Только одним: рассказать мне правду о княгине Ольге. Ты много знаешь, она посылала тебя по самым тайным делам. Решай.
— Об Ольге? Ха! Я о ней все знаю… — Вивера не верил ни единому слову Владимира, но что-то в спокойной интонации князя смутило его. — Знаю, например, что она была болгарка, из Плиски.
— Болгарка? — изумился Владимир.
— Ха! Так сказал Вещий Олег, когда привезли ее для Игоря. Сказал, что она болгарка княжеского рода. А себя называл варягом… Знаю я, какой он варяг. Как я — греческий император! Грабил он торговых людей в верховьях Днепра, потом и вправду подался в варяжскую землю. А вернулся уже, видите ли, — ха! — варяжским конунгом!
— Почему? — спросил Владимир.
— Не понимаешь, ха! Чтобы и он, и его дети, и его внуки были князьями по праву крови, ха! А иначе каждый смерд начнет зариться на княжеский стол! Вот ты, к примеру, заришься, ан не выйдет, даже если я не убью тебя. Ты сын ключницы, не захотят тебя новгородцы. И отец не поможет своим мечом! Только до этого дело не дойдет. Живым не уйдешь, мне за это уже заплачено. Вперед заплачено…
Вивера вновь поднял лук.
— Не стреляй! Ты был с Ольгой в Константинополе. Зачем она стала христианкой?
— Ха! Первый раз такого дурака вижу! Вместо того, чтобы выпрашивать себе жизнь, он глупости спрашивает! Хорошо! Отвечу еще па два вопроса, чтобы всего три вышло. Такое твое право перед смертью. Так вот, она уже из Болгарии пришла христианкой, тайной, а в Константинополь ходила за крещением, чтобы уравняться во власти с кесарем… от себя добавлю, забавное дело вышло там. Возжелал ее кесарь, красивая баба была… но и хитра… она и попроси его крестным отцом быть. Ладно, крестили ее. Он и говорит: ну, а теперь пошли ко мне. А она и отвечает: тебе теперь нельзя со мной быть, ты теперь отец мой крестный! Ха-ха! Так и получил кесарь от ворот поворот! Ха-ха!
— А почему у нее только один сын Святослав? Другие дети были?
В третий раз вскинул лук Вивера и зло выкрикнул:
— Не было других! Не было! Она так и не допустила к себе Игоря, как и кесаря! Любила кого-то она всю жизнь, да об этом человеке даже я не знаю!
Тяжелая стрела, со свистом рассекая воздух, врезалась Вивере в бок, сбросив его с коня.
Обернулся потрясенный Вивера и увидел на опушке Свенельда с княжьими людьми. Прохрипел судорожно последние слова:
— Да! Хитер- мальчишка… хитер… будешь князем… будешь…
— Кто велел тебе?! — зло крикнул Владимир Свенельду.
— Знал много… Болтал и того больше. — мрачно промолвил Свенельд, подъезжая к Вивере, который уже затихал в окровавленной лесной траве. Но собрал тот последние силы, приподнялся и прохрипел в лицо Свенельду:
— Ненавижу… Всю жизнь ненавидел! Верный пес! Кому служишь? Тебя они тоже… Чужими руками, как и меня, когда ты им станешь не нужен… Ненавижу…
И упал и больше не подавал признаков жизни.
Те шестеро верховых, что были с Виверой, смиренно ждали своей участи, окруженные людьми князя. Свенельд приказал:
— Отберите у них оружие и коней. Пусть идут, куда ветер дует…
В ту ночь на привале к костру, у которого одиноко сидел в глубоком раздумье мальчишка, подошел воин, сказал:
— Пошто приуныл, молодой князь? Меня Дроздом-Пересветом зовут… Хочешь, спою. Я сам песни складываю…
И Дрозд запел:
Дрозд перевел дыхание и повел дальше сильным высоким голосом… А к их костру на песню уже стягивались со всех сторон дружинники, рассаживались в круге костра.
— Чего замолк? Пой дальше! — проворчал из мрака недовольный голос.
— Дальше я еще не надумал… Слова еще не пришли. Не знаю дальше…
— А чего там знать! — с досадой на то, что оборвалась песня, вступил еще один голос. — Чего знать-то, говорю! Пой, как оно было, вот тебе и слова: как поехала княгиня по всем землям славянским, стала собирать дружину для сына своего Святослава… Мал он еще был, да и дружину она собирала ему под стать — из таких же отроков, как он сам. Говорила нам княгиня: подрастете — защитой будете земле русской.
— И затем я вас собираю из всех земель, — перебил третий нетерпеливый голос, — и вятичей, и полян, и кривичей — словом, всех, дабы в общем деле любовь свою крепили и дружбу. В дружине дружба куется.
— Пой! По правде пой — тогда слова сами придут!
Вдруг все разом поднялись, и звуки взбудораженного привала наполнили лесную поляну — ржали кони, покрикивали крепкие мужские голоса, кто-то кого-то звал, смеялся, звенело оружие н сбруя.
Владимир на миг снова остался одни у костра. Тотчас рядом обозначилась неясная фигура, и Владимир узнал мать. Малуша говорила быстрым шепотом:
— Сынок, уйдем! Это последний переход! Уйдем! Я умоляю тебя! Я боюсь, нет — я не боюсь, я знаю. Это страшно. Вспомни Виверу! Поверь матери!
— Мама, успокойся… Я боюсь только того, чего не понимаю. А это я понимаю. Успокойся, мама, мне не страшно. И не уходи!
Владимиру уже подводили оседланного Облака. Подошел Свенельд, узнал Малушу, ничего не сказал, только долгим пытливым взглядом изучал ее, будто проникал в самую сердцевину ее тревог.
— Малуша поедет со мной, — сказал молодой князь.
Ополдень прискакали дозорные и доложили князю Святославу:
— Не в Новгороде ждут нас, а в поле. Дружина поболе твоей, князь, воевода посередке. На малой речке стоят, на ручье, Удалец прозывается. На том берегу стоят. Похоже, не первый день… Только сегодня изготовились — прознали про тебя, видно.
Святослав со Свенельдом отъехали в сторону и какое-то время их кони бежали рядом — на ходу шел военный совет. Потом Свенельд поскакал в голову конного строя, на ходу отдавая какие-то приказы. Владимиру не слышно было слов, но по повадке Свенельда было ясно — готовит князь дружину к внезапному нападению новгородцев, а может, намерен и сам напасть внезапно. Люди подтянулись, напряглись, это настроение передалось и лошадям — вся до этого мирная толпа превратилась в отлаженный боевой организм, готовый в любой миг действовать решительно и умело.
И когда обогнули плоский холм, поросший редким ельником, открылось широкое поле под низким северным небом, ручей и строй новгородцев — мужики как на подбор.
На берегу ручья дружина князя остановилась.
— Здоров будь, воевода! — крикнул Святослав и подмял приветственно могучую руку.
— И ты здравствуй, князь! — ответил воевода и ждал, что станется дальше.
На белом арабском жеребце по кличке Облак в прозрачную воду ручья въехал юный князь Владимир. Он приблизился к воеводе и спешился. Протянул воеводе повод.
— Я дарю этого коня, копя княгини Ольги, моей бабки, дарю тебе в знак уважения и дружбы. Прими дар, воевода. Коня зовут Облак.
Воевода, восхищенно осматривая коня, принял повод. Усмехнулся:
— Благодарю тебя, князь новгородский! Отплачу верой и правдой. Только не для воеводы такой конь, это княжеский конь. Так что не обессудь и садись в седло.
Владимир гордо поднял голову — юный, строгий, пылающий от волнения:
— Княжеское слово крепко.
Воевода удовлетворенно улыбнулся. Он был стар, мудр и любил отвагу и правду. Обернувшись к своим людям, сказал:
— Моего жеребца Облака мы пустим в табун! Ни седло, ни узда до конца его жизни не прикоснутся к нему! — И зычно выкрикнул: — Коня новгородскому князю Владимиру!
Уже вели коня, покрытого парчовой златотканой попоной.
— Прикажешь, князь, дорогих гостей звать на пир?
— Зови. — сказал Владимир.
Спустя много-много лет умирал в стольном граде Киеве князь Владимир Красное Солнышко. И перед смертью пожелал:
— Приведите ко мне грека Арефу.
Забегали люди бесшумно по опочивальне, засуетились, зашептались. Склонился над князем священник, сказал:
— О, князь! Преставился раб божий Арефа тому сорок лет.
— Нехорошо… — огорчился князь. Впал в забытье, очнулся и приказал: — Скорописца ко мне! Со всем снарядом писчим. Буду говорить со слов, писанных Арефой. Слово в слово. О бабке моей, светлая ей память…
Опять забылся.
Когда пришел в себя, все уже было готово, и князь начал диктовать:
— Была она предвозвестницей христианской земле… как денница перед солнцем, как луна в ночи…
Князю было трудно говорить, он мучительно вспоминал слова, слышанные нм от грека Арефы на заре своей юности. Но вспоминал. И повторял слово в слово:
— …она светилась… как жемчуг…
На старческой, сухой как пергамент руке тускло мерцало железное кольцо.
Где-то близко, за окном, заржал копь. Белопенные облака плыли по синему небу.
