Палочка чудесной крови

Тридцатого декабря 1991 года в шесть часов по декретному времени громко запел разбитый динамик. Студентка Лариса Макаревич смотрела в это время сон, который под влиянием гимна Советского Союза стал быстро изменяться в худшую сторону. Она некоторое время надеялась, что динамик вдруг сломается и замолчит, но ломаться в нём было нечему, он пел. Пришлось подняться с постели и выдернуть вилку из розетки.

Пол был холодным, воздух тоже. Девчонки спали укутанными с головой и музыки не слышали. Лариса же, существо капризное, укрываться с головой не любила (путались косички), как не любила и спать в свитере (колется) и шерстяных носках (пальчикам душно). Поэтому она сразу стала стыть, а ещё пришлось закрыть на крючок дверь, которая за ночь открылась под действием сквозняка чуть не настежь. «Вот бы ворвались ночью пьяные насильники Гыча, Вача, Батя и Дуремар Петрович и всех четверых изнасиловали!» — злорадно подумала Лариса, гигиеническим коконом закручиваясь в ещё тёплое одеяло.

В одеяле стало так тепло и уютно, что она окончательно решила не ходить сегодня в институтку, и, показав язык портрету мужчины-музыканта Джаггера, укоризненно смотревшего со стены своей страшной рожей, сладко сомкнула глаза. Всю бы комнату изнасиловали, и они бы все как забеременели! И сказали бы хором: «А мы будем рожать!» Ходили бы все четверо пузатые, потом одновременно легли в роддом. Заняли целую больничную палату, а пьяные насильники, тоже всей толпой, носили бы им передачи, стояли под окнами… Вот бы весело было!

Едва Лариса стала засыпать, как затрещали в разных комнатах будильники, завставали девчонки, зашуршали в шкафу полиэтиленами и застучали посудами. И конечно, каждая лично подошла и спросила, собирается ли Лариса в школу. Начиная с третьего раза ей уже хотелось ругаться, но она воздерживалась. Ей было слишком хорошо, у неё как раз началась первая стадия всякого праздника — высыпание. К тому же в Рождество ругаться нехорошо. Конечно, строго говоря, не было никакого Рождества, а наступал Новый год, да и то завтра, но это детали.

Окончательно она проснулась около полудня. За пределами одеяла летали грозные ветры и сквозняки, и даже на подоконнике лежало немножко снежку. При свете дня хорошо были видны серые, пушистые, словно мышки, комочки пыли под шкафом. Она подмигнула Джаггеру и показала язык соседским картинкам — В. Кузьмину с гитарой «на-караул» и настоящим автографом около уха, А. Пугачёвой с убитым тараканом между грудей, а также самому настоящему Алену Делону, его повесила тоже противная женщина Наташка Савоськина, бывают же такие фамилии. На столе стояла грязная посуда, по всей видимости, чтобы Лариса её помыла. Там же лежала половинка кекса, чтобы утешиться после посудомойства. За обледеневшим окном искрилось розовое пятно солнца. Лежащие на тумбочке металлические бигуди тоже отливали розовым. Рядом, с краешку, свисал Танькин лифак. Он, судя по прикольной позе, скоро должен был упасть, и Лариса твёрдо решила подняться, как только это произойдёт.

Но тут в дверь постучали.

— Чё-ё! Я же голая! — громко закричала Лариса, но, опомнившись, со смехом спросила: — Кто это там ко мне стучится?

— Это я, Лариса, открой, — ответил хриплый женский голос.

Пришлось встать раньше намеченного срока и, содрогаясь от прикосновения ногами к полу, открыть дверь. На пороге стояла соседка Алёна в длинном тёплом халате, свитере, штанах и с перевязанным горлом. Её светлые глаза слезились, а в руках был сопливый платочек с вышивкой.

— Привет, — удивилась Лариса. — Ты чё, заболела? Гриппер, да?

Алёна вошла и стала рассказывать о своих злоключениях. И там такое оказалось!

Лариса усадила её на табуретку посреди комнаты и, вполуха внимая повествованию, занялась своими делами. Она закинула постель, оделась, побрякала чайником, поискала в шкафу что-нибудь съедобное и помыла слюнями чернильное пятно на запястье.

Алёна рассказывала, как прожила сегодняшний день. Она встала в шесть часов.

— Я тоже, — легкомысленно сказала Лариса, чем ввергла Алёну в шок, потому что встала только что на её глазах. Пришлось объяснить, что встать-то встала, да не проснулась.

Ну ладно, а Алёна встала и проснулась, сварила кашу, умылась, наложила кашу в тарелку, съела её, померила температуру, обнаружила тридцать восемь градусов по Цельсию, выпила таблетку… но что это?! Полтаблетки! Да, полтаблетки аспирина, взяла учебник…

— Представляешь, а сегодня захожу в туалет, а там окно завешано новой газетой и, прикинь, приколота бумажка с надписью: «Девушки! Имейте совесть газету не рвать, она повешена не для ваших задов!!!»

— Правда? Так и написано? — восхитилась Лариса, оставив стакан, который просматривала на свет.

— Ага, представляешь?! Это староста этажа, я точно знаю, она такая хамка, один раз, представляешь…

Тут Лариса вспомнила, что хочет есть, и опять полезла в шкаф, и опять нашла там то же самое, то есть пятилитровую банку, на дне которой темнело варенье. Но снимать с неё крышку всегда звали мальчишек, притом всё равно уже с плесенью. Лариса взглянула на чайник и увидела, что он не закипит.

— Эй! — удивлённо вскрикнула она. — А чай-то у нас непоставленский!

Алёна испуганно посмотрела на неё. Этот возглас сбил плавное течение речи и перепутал её мысли. Лариса пообещала в другой раз без причин не кричать и села краситься, решив поесть потом.

Красится Лариса очень подолгу, может даже целый день. Вот она сидит рисует, вот, казалось бы, всё нарисовала, но это только эскиз. Посмотрит на себя такую в зеркале, закатит глаза и всё сотрёт. Походит, построит всякие физиономии, поковыряет в носу и придумает новое. Сразу энергично так сделает набросок другого варианта! Встанет, отойдёт посмотреть в зеркало издали — не, не нравится… И так может продолжаться долго, если, конечно, некуда бежать.

И никто не понимает её порывов и позывов! Встанет над душой какая-нибудь дурочка: «Ну Лариииса, ну красииииво, ну хвааааааатит!» Красиво! Понятно, что красиво. Когда некрасиво, так и краситься бесполезно. Но «красиво» бывают разные, да и смысл макияжа вообще не во внешности, а во внутренности, ради душевного комфорта и равновесия. Если ей невесело или не хочется жить — она красит себе рожу и другим советует.

Вот простой пример: ноябрь, на овощехранилище решили перебрать овощи, потому что в июле убрали, свалили, а они гниют, как ненормальные. Все людики едут ковырять морковки. Отделять их одну от другой. Перед отъездом Лариса обязательно сядет и будет краситься минут сорок, и наплевать им всем на лысины ректора Ястребова, и даже если из-за этого она не успеет купить с собой еды, то зато у неё будет хорошее настроение, а потом в крайнем случае можно всё стереть, ну и уж накормят. И напоят.

Или просто все тебя бросили, зарезали на госэкзамене ни за что ни про что, просто потому что ты красивая и глупая, а профессорша чрезвычайно старая дева с бородавкой на щеке, притом умная, хотя и не особенно.

Или просто накатило вдохновение — вот она и сидит, малюет. И из зеркала на неё глядит то впервые накрасившаяся школьница, то она же, но уже на выпускном, то дама с шармом за прилавком попугаев, вобл и семечек, то ещё кто-нибудь.

И уж тем более это не для мужчин. Мужчины! Господи, что они-то могут понимать!

Правда, тут есть одна такая штучка, что от такого поведения может и косметический набор кончиться. Это, конечно, будет полная стрельба, но и эту пугающую мысль можно пока закрасить, а там авось кто-нибудь да подарит.

Алёна давно ушла, и на часиках было начало четвёртого, когда Лариса опомнилась. Сейчас должны были вернуться девчонки, собираться на вокзал, по домам. Ей ни капельки не нравилось присутствовать при хлопотах, разбивках посуды, поруганиях, помирениях, передаче приветов всем и вся, и она, собрав по карманам и тумбочке все наличные деньги, стала одеваться. Оделась, закрыла комнату и, разжав пальчики, уронила ключ в карман. Быстро простучав каблуками в тёмном коридоре, стала спускаться по лестнице.

Для всех нормальных людей день близился к концу. Явно ощущалось приближение праздника: на лестнице появились окурки относительно хороших сигарет и мандариновая кожура, многие комнаты опустели, а из других громче обычного доносилась музыка. На втором этаже около электрощита студент Коровин чинил ток. Он выворачивал все пробки по очереди, а издалека кричали: «Нету-у! И сейчас нету!»

На улице оказалось так морозно, что у Ларисы захватило дух, а уже через несколько секунд защипало нос. Под её осенними (зато модными!) сапогами снег скрипел так здорово, что она понесла с места в карьер, сообразив, что сапоги недолго сохранят тепло. По небу пролетела одна-единственная ворона. Торопливые прохожие закрывали варежками свои разные носы, и все варежки были белым-белы от инея, а кусты, под которыми притаился канализационный люк, казались снежными кораллами.

Дважды поскользнувшись, Лариса подбежала к автобусной остановке. Толпа волновалась, как море, и каждый думал о том, что ему нужно ехать на автобусе. Лариса попрыгивала на одной ноге и растирала ухи и нос. Подошёл и первый автобус, но такой ужасно толстый, что влезать она и не пыталась. Автобус вместил в себя от силы пассажира два и отъехал, медленно стряхивая излишних людей, цепляющихся за разные его части. Начало смеркаться, и некоторые автомобили зажгли фары.

Откуда ни возьмись возник ещё один автобус. Лихо набирая скорость, он пронёсся мимо остановки и, внезапно остановившись метров через тридцать, несмело открыл одну переднюю дверь. Толпа ахнула и рванула вперёд. Хрустнуло под сапогом какое-то стекло, и, поскользнувшись, Лариса упала.

Быстро спрятав руки под себя, она вскочила на корточки, но сразу же была сбита вновь.

— Дураки, что ли?! — громко удивилась она и, встав на колени, опёрлась руками о лёд, выбирая удачный момент для броска вверх. Перед глазами мельтешили валенки, возле ладони вдавились в лёд чьи-то раздавленные очки. Когда она вскочила, автобус ещё не отъехал. У его двери образовалась давка, похожая на вибрирующий вокруг улья рой медведев. Увидев, что автобус увяз в толпе и не может двигаться, вся остановка с новой силой бросилась на штурм.

Внезапно совсем рядом послышалось отчаянное оханье и причитание. Лариса оглянулась — какая-то хармсовая старуха, сбитая с ног, пыталась встать, но от каждого толчка снова летела на четвереньки. Ей бы следовало пока подобрать под себя конечности и притаиться, а она дура. Тут же какой-то зубастый дядька запнулся о старухин валенок, оступился и с размаху впечатал тяжёлый сапог в зелёную бабкинскую варежку. Не в смысле рот, а в настоящую варежку, на руке.

Лариса болезненно сморщилась, боясь услышать тихий отвратительный хруст, который она очень знала, но ничего такого не услышала из-за рёва толпы и шума машин. А ведь он был, хруст-то, не мог не быть. Старуха тонко закричала. Зубастый дядька промчался вперёд. Автобус тронулся, люди отхлынули, бабка сидела на грязноватом льду и жалобно выла, выставив руку перед собственным лицом. Оно сжалось в кулачок, а обтянутый тёмной кожей оттопыренный подбородок, столь выдающийся, что слёзы капали прямо на него, противно дрожал.

Быстро образовался круг любопытных. Никто не смеялся. Не только добрая, но и находчивая, Лариса догадалась помочь старухе встать.

Несколько человек сразу захлопотали вокруг жертвы. Кто-то сдёрнул зелёную варежку, и тут же нечаянно её потерял, а бабкино запястье на глазах распухало, наливаясь синюшным соком.

Лариса не стала досматривать — слишком тесно стало от сочувствующих, они толкались, а ей такая травма — фигня просто. Она не таких насмотрелась. Например, летом приходит в травмпункт бомжиха. Ещё не очень старая, то есть в полном расцвете сил, крепкая такая бабёшечка, загорелая, обдутая всеми ветрами, но страшно смущена тем самым, что она бомжиха со всеми возможными в этом состоянии наворотами. Тем более со страшного похмелья. Очи держит долу, между делом нюхает, не сильно ли она подванивает, а тем временем имеется открытый перелом большой берцовой кости. Зрелище торчащих костных обломков — ужасное, для немедика едва ли выносимое. Сама пациентка, кстати, не медик, поэтому для неё зрелище было невыносимо. Она плакала, дрожала крупной дрожью и все дела. А Ларисе — хоть бы хны!

И нечего тут смеяться! Потому что впечатлительным людям чужое не лучше своего. Вот у них в группе одна впечатлительная девочка потеряла сознание при виде снятия операционных швов, а пациент ничего такого не потерял, хотя больно было именно ему. И не то чтобы он был какой-нибудь героический атаман, наоборот — худенький и лысенький, и страшно скулил и сучил ножками, пока хирург вытягивал из полузасохшего шва окровавленные нитки. А девочка на это смотрела, смотрела, потом побледнела, застонала и — хлоп на кафель. Хирург уложил её на кушетку, дал нюхнуть аммиака, а уж потом вернулся к больному и снова стал тянуть из него жилы.

Так что какое-то там запястье у старухи — фигня просто. Лариса только вообразила скользкую дорогу в травмпункт, причём визовский, стужу, не унимающую боли, и резкий окрик хирурга: «Ну разогни, кому говорят! Разогни, неправильно срастётся, ну!»

Но, впрочем, это происходило уже в автобусе, где Ларису неловко прижало к поручню поясницей, почти на излом. Рядом дышал густым алкоголем прямо в ухо симпатичный, несмотря на прыщавость, юноша в собачьей шапке. Его партизанская рука двигалась, а дыхание прерывалось. Ощутив робкое прикосновение к бёдрам, Лариса ловко двинула тазом в сторону соседа и ощутила крепость толчка, пришедшегося как раз. Юноша подавился и стал беспокойно переступать с ноги на ногу. Автобус шёл в центр.

Колготок, за которыми, она, собственно, и ездила (просто это плохая примета — говорить куда, а то не получится), Лариса не купила. Попалась на глаза эта противная пластиночка, то есть она не противная, а замечательная, только из-за неё не осталось денег.

Лариса стояла в комнате спиной к батарее, прижав одну ногу к её горячим облупленным рёбрам. Комната, тускло освещённая слабой лампочкой на потолке, была чиста и пуста, на столе лежала записочка, желавшая ей хорошо встретить праздник и забрать в 39-й комнате Наташкины конспекты для Минзифы, потому что она будет рожать и хочет до этого сдать хоть часть экзаменов.

Когда сквозь дырочку в капроне стало жечь пятку, Лариса попыталась отойти от батареи, но не тут-то было, потому что пятка успела как-то застрять между рёбрами батареи, и она долго её вынимала разными обманными движениями ноги и успела обжечься. Подпрыгивая на одной ножке, стала расстёгивать кнопки на пальто ещё плохо гнущимися пальцами.

До ночи было долго. Подружки разъехались. Новая пластинка радовала только отчасти — проигрывателя-то нету, а читать надписи скоро надоест, и всё равно будешь весь вечер слушать «Ласковый май» из-за стены, вот тебе и весь вечер трудного дня.

Лариса вздохнула и стала раздеваться дальше. На глаза ей попалось зеркало, откуда глянула черноглазая красотка с пылающими щеками. «Славная! — подумала она. — Снять лифак, что ль?» Сняв и убедившись, что с голыми-то сисечками ещё в сто раз красивее, она услышала, что дверь открылась.

На пороге стоял длинновязый студент Смычков и, быстро расплываясь в улыбке, спросил:

— К вам можно?

Лариса повернулась к нему спиной и, прикрыв млечные железы руками, ответила:

— Выйди вон, скотина.

Студент Смычков шумно плюхнулся на пол и, вытянув длинные ноги в разваливающихся тапочках, промурлыкал:

— Лариса, ведь ты сестрёнка мне, Оленька! И как же ты меня не любишь, не жалеешь?

— Серёженька, я тебя очень люблю и особенно очень жалею, но выйди из комнаты, а? Видишь, тут голая женщина… — сказала Лариса, глядя в чёрное окно, за которым прожекторы стадиона не могли развеять морозного тумана.

— Я мэн крутой, я круче всех мужчин! — заметил Смычков и зажёг окурок папиросы.

— Да уберёшься ты или нет?! — вспылила Лариса и, отняв руки от груди, подняла с пола тяжеленный второй том анатомического атласа Синельникова и угрозила им Смычкову, замахнувшись с намерением опустить на вражескую голову. Глаза её вспыхнули неземным светом, а тяжёлые круглые украшения всех женщин чарующе качнулись перед носом Смычкова. Он вскочил на ноги и, выбежав за дверь, со стуком её захлопнул.

— И не приходи больше никогда и нигде! — крикнула она вслед.

— Свят, свят, свят… — пробормотал за дверью студент и, пригласив её в гости, ушёл восвояси.

Лариса подошла к зеркалу и снова замахнулась фолиантом. Получилось страшновато и красиво. Она бросила Синельникова на кровать и накинула халатик. Она присела и немножко почитала конверт пластинки — «Кэнт Бай Ми Лов», «Эни Тайм Эт Олл» и вдруг подумала, что шут с ними, с колготками, а вот что-нибудь съедобное точно нужно было купить. В этот самый миг за стенкой включили — ну, что она говорила! — запись группы «Ласковый май». Он так любит целовать и гладить розы, что уже не может сдерживаться даже при посторонних. И так третий год подряд! Лариса выключила свет, запахнула халат и, шлёпая тапками по линолеуму, пошла к Алёне.

«Вот они условия! Вот оно — Рождество Христово! Хоть бы Алёна, что ли, дома оказалась!»

Та оказалась. В компании незнакомой девочки в очках. Девочка вязала, а хозяйка болела. Работал телевизор, но звук был выключен, и на мелькающем экране первый и последний президент СССР, как рыба, хватал ртом воздух, спасибо, что не вафлю. Ларисе налили горячего слабого чаю и дали вилку — на столе стояла сковородка с обжигающей разогретой лапшой.

— Представляешь, она мне говорит: «А что ещё там происходит?» Я говорю: «Воспаление». Она говорит: «Какое?» Я говорю: «Я же назвала». Она говорит: «Ну правильно, а ещё какое?» А какое, больше никакого, я специально потом в учебнике смотрела.

— Надо было так и сказать, — сказала очкастая подружка, кстати, очень хорошенькая, и почесала спицей в ухе.

— Ну да, скажешь ей! Она сразу: «Больше трёх я вам поставить не могу». Я говорю: «Вы знаете, я болела, у меня аднексит, и справка есть». Она говорит: «Ну так что же, учить не надо?» Я говорю: «Я учила». Она говорит: «Недостаточно учили».

Лариса неторопливо ела пищу и, с интересом поглядывая на президента, пыталась понять, как это глухие читают с губ, но не смогла, хотя смысл речи в общем был ясен. Алёна показывала девочке справку о своей болезни, та, не глядя, кивала головой. Лариса подумала, что, наверное, если бы Алёна показывала не справку, а непосредственно очаг воспаления, там, на экзамене… Тут она поперхнулась, обожглась чаем и перестала представлять глупости.

Это как один раз в клинике: был разговор об эндоскопии и повели группу смотреть на это чудо техники. Сидит, раздвинув толстые ляжки, пожилая тётка, ей в маленькую дырочку засунут эндоскоп, и всех студентов приглашают полюбоваться на внутренности тёткиного мочевого пузыря. И приглашают довольно настойчиво, потому что студенты конфузятся. А они конфузятся, потому что надо глазом прильнуть к окуляру эндоскопа, а он глубоко погружён в тёткину лобковую шерсть, почему-то мокрую. То есть понятно, почему, потому что тётка тщательно подмылась перед процедурой, и это похвально, но вот вытереться не догадалась. И как-то прильнуть к эндоскопу студентам неохота. Но ничего, на такой случай всегда есть пара отличниц, они-то всё сделают, что им скажут. А остальные студенты стояли у стеночки и воздерживались. И однако это им, разгильдяям, не помогло! Потому что скоро преподавательница вынула полезный прибор из подопытной тётки и стала рассказывать о перспективах эндоскопии — с большим энтузиазмом, взволнованно размахивая прибором, с которого во все стороны летела моча, и тщетно студенты уклонялись от брызг. Тоже весело было.

Алёна тем временем рассказала, как она в клинике потеряла номерок от раздевалки и из-за этого не пошла на лекцию, а та девочка сказала, что правильно сделала, потому что этот дурак всё равно бы не пустил.

На стенке висел календарь с котёнком в рюмке. Президент взывал. Девочка вязала.

— А часы-то у вас стоят! — заметила Лариса.

— Ой, правда! — встревожилась, взглянув на будильник, хозяйка и рассказала, как уже два с половиной раза из-за них проспала. Лариса ещё посидела и распрощалась с девочками. Хорошего понемножку.

Выходя от подружек, она почувствовала, что уже вполне созрела для посещения Смычкова, да и он, наверное, исправился за это время. Поэтому она спустилась на этаж ниже и подошла к двери комнаты 17, из-за которой доносились звуки известной ливерпульской песни «День триппера» и другой разнообразный шум. Лариса постучала три раза. Разнообразный шум прекратился. Лариса ещё постучала. «День триппера» также был остановлен.

— Кто там? — осторожно спросил Смычков.

— Ну открывай же! — капризно сказала Лариса.

— Свои! — приглушённо сообщил Смычков собутыльникам в комнате и заскрежетал замком.

Лариса вошла. На лице Смычкова горели красные пятна, изо рта торчал потухший окурок. От стола до лампочки стелился слоистый дым. Сидящие за столом студенты Подгузный и Коровин с облегчением выставляли из-за занавески бутылки и стаканы.

Комната представляла собою прямоугольный параллелепипед с четырьмя железными койками, две из которых стояли вплотную, составляя так называемый «сексодром» для испытания секс-бомб. Подоконник был забит посудой, глобр винной, и остатками пищи. На полу имелся магнитофон со здоровенными колонками. Столбиками, как золотые дукаты у старинных банкиров, лежали возле него магнитофонные кассеты. Из предметов роскоши здесь был только самодельный плакат «НЕ СПИ, ТЕБЯ СЛУШАЕТ ВРАГ!», в середине которого Смычков приклеил высохшее чёрное ухо из морга. Глуповато, конечно. В смысле — текст лозунга. По идее-то спи себе, и пусть враг сколь угодно слушает твой храп. Но зато сделано собственными руками, и плюс, конечно, ухо мертвеца.

Смычков был мастер на такие дела. Он с первого курса был поражён в самое сердце известными байками из жизни студентов-медиков, их можно даже не приводить. Но с другой-то стороны, может быть, на белом свете остались ещё какие-нибудь люди, кроме медиков, так эти люди могли не слыхать, так лучше привести. Это всё из жизни трупов, жмуров то есть.

Вот точно такое же ухо мертвеца однажды в автобусе попросили передать на компостер вместо талона, и взявшая его подслеповатая женщина, когда ощутила в руке что-то неправильное, пригляделась и сошла с ума. (Любопытно, что все фигурирующие в этих байках жертвы студенческих шуток непременно лишаются рассудка, хотя с чего бы?) Также обезумел один сторож морга, нет, не один, а двое! Первый — оттого, что студенты рассадили жмуров за стол и всунули им в руки игральные карты, а сторож вошёл и увидел. Второй чокнулся вообще без помощи студентов, а всё потому, что привезли замёрзшего жмура с поднятой рукой, прислонили к стене, а сторож сел к нему спиной, а жмур оттаял и его рука упала сторожу на плечо. Эта история вообще ниже всякой критики, её мог придумать только человек, никогда не бывавший в морге. Первую, кстати, тоже.

Большей внутренней культурой обладала байка, фигурировавшая в Свердловске под мрачным названием «Голова профессора Гвоздевича», причём ещё в те годы, когда сам Гвоздевич и доцентом-то не был, не то что профессором. В общем, там жил да был студент, который очень увлекался науками и решил, что не дело это — изучать столь сложный костный орган, как череп, по анатомическому атласу. Ну и вообще для эстетики, ведь вон Пушкин даже Дельвигу прислал череп, а уж медику, как говорится, сам чёрт велел. Конечно, в продаже имелись пластмассовые открывающиеся сверху черепушки, но это не стильно, да ещё денег стоят, а студент, может, был бедный. И вот он однажды засиделся на кафедре анатомии подольше и, воровато озираясь, прокрался в пустую (в том смысле, что живых там не было, а этих-то хоть пруд пруди) мацерационную. Выбрал себе жмура по вкусу, чтоб, главно, голова побольше была, и оную последнюю отпилил ржавым штыком, а потом бросил в авоську да и был таков! Приходит домой, а жил на квартире у хозяйки (которая в финале и сошла с ума), положил голову в бельевую кастрюлю и поставил кипятить, чтобы, значит, разварить и отделить от костей ненужное ему мясо. Устал, перенервничал, прилёг на диван и моментально уснул, а она, конечно, работала гардеробщицей в театре, а театр сгорел, тут она и приди.

Смычков долго и жадно вслушивался в эти истории, а впоследствии и сам внёс свой непосильный вклад. Сначала отрезал тонкий пластик от самой жопки колбасного сыра, где всё оно такое сморщенное, высушил, носил в нагрудном кармане, а в столовой доставал и говорил, что это срез мозжечка. Некоторые девушки визжали, хотя с ума ни одна не сошла. Потом, будучи однажды сильно навеселе, он притащил в комнату целую руку. Но это оказалось чересчур: тут визжали не только девчонки, а даже видавшие виды соседи по комнате, и тут же хотели его побить, но Смычков встал в фехтовальную позицию и стал защищаться жмуриной рукой. Получить этой рукой по морде никому не хотелось, и соседи, плюнув, ушли пить пиво в другую комнату. Однако через несколько часов оказалось, что эта обезьянья рука слишком смердит формалином, чтобы жить с ней в одной комнате, аж глаза слезятся, и ещё не протрезвевший толком владелец попросту выкинул её в форточку, приговаривая: «Вот так и рождаются нездоровые сенсации!» Окрестная стая бродячих собак скоро нашла препарат, обнюхала и пришла в ужас, однако расстаться с таким сокровищем им было жаль, и они ещё много недель таскали его по дворам в зубах, очевидно, надеясь, что мясо как-нибудь проветрится.

— Лариса! — восхитился Смычков и попытался обцеловать её, но промахнулся. Она милостиво улыбнулась. Будущие доктора Подгузный и Коровин засуетились, освобождая табуретку от кассет.

— Штрафную! — придумал Смычков и налил водки в мутноватый стакан. Подгузный включил магнитофон. Лариса не хотела долгих упрашиваний и сделала глоток тёплой водки. Мальчики заулыбались, и все трое стали говорить комплименты.

— Лариса! — элегантно заплетаясь языком, соврал Смычков. — Вы — прелесть! Я имею честь впервые видеть вас за нашим столом!

Стол был покрыт изорванной газетой, прозрачной от жирных вобловых пятен. Лариса посмотрела на Подгузного. Тот сразу опрокинул кружку, и пиво потекло по газете. Он извинился и объяснил, что голова у него абсолютно ясная, а вот руки всегда перестают слушаться, особенно если с димедролом. Ларисе тоже предложили пару таблеток, но она ответила, что вот именно на антиаллергический димедрол у неё как раз аллергия.

Выпили по следующей. Коровин долго смотрел на Ларису и, мучаясь, сказал:

— Ларисанька! Вы думаете, может, что мы — пьяницы? Вы так думаете? Не-е-ет! — и он насилу засмеялся. Видно было, что он выстрадал это. — Не-е-ет! Мы пьяны, да… Это от безысходности. Потому что наша жизнь — это прозябание. Да, Ларисынька! Твоя жизнь — прозябание. Чем ты живёшь? — и он брезгливо поморщился. — Ты живёшь только суетой, потому что ты живёшь только похотью и мещанством… это у тебя от безысходности… А мы… — и он с изумлением обвёл глазами комнату. — А мы — просто пьяницы, простые русские пьяницы.

Лариса чудесно улыбалась и слушала. Но друзья вступились за гостьину и свою честь. Смычков сказал, что не позволит очернять самую лучшую девушку курса. Подгузный перекрутил плёнку на начало триппера и закурил. Но сигарета была залита пивом и он поджигал мокрую бумагу, пока не обжёг пальцы.

В животе у Ларисы зажглось солнышко. Разлили водку до конца. Она не стала больше пить, но никто этого уже не заметил. Магнитофон стал тянуть, но и это никого не заинтересовало, даже когда он совсем остановился.

Подгузный снова опрокинул пиво — на этот раз не меньше литра. Оно потекло по полу, залив Ларисины шлёпанцы. Она сбросила их и поджала ноги под себя.

— Раз мне мой сосед говорит: «Вовка, к тебе сегодня этот приходил, с кафедры физиологии, препод наш!» Такой весь, бедняга, испуганный, наверно, решил что его на дому экзаменовать, пришли. Вы бы видели его рожу, когда этот препод через час на карачках возвращался из туалета! — с пафосом закончил Смычков.

Коровин жмурится и будто невзначай в четвёртый раз трогает Ларису за коленку. Ей щекотно и смешно, но она не подаёт вида.

— Это его в тридцатой комнате накачали, — поясняет Подгузный. — Ох, они и бухают! Я раз захожу, там — всё! Один под столом в простыне, другой сидит за столом и спит, уткнулся носом в учебник философии. У самого носа в учебник вбит гвоздь, и как он на него не напоролся, а это что, Смычков, ты спишь? Нет?.. Ну а третий — да? — третий совершенно голый на раскладушке, и причём на губах у него, прикинь, засохшие рвотные массы, и осталась такая в ней маленькая дырочка, через которую он, понимаете, дышит.

И долго ещё они рассказывали про тридцатую комнату. Туда специально собрали остолопов, каждый из которых, будучи поселён с нормальными студентами, быстро сделает их ненормальными. Но это было ошибкой руководства. Собранные вместе, эти бурсацкие типы обрели критическую массу и сделали ненормальным всё общежитие.

Звали их Гыча, Вача, Батя и Дуремар Петрович.

Гыча был профсоюзным активистом. Он отличался тем, что не менял носков даже на водку, но само по себе это бы ещё ладно. На беду он оказался щёголем, вовсе не хотел, чтобы носки его воняли. Поэтому он регулярно плескал во всю имеющуюся у него обувь всё, что ни подворачивалось под руку пахучего: одеколоны, духи, туалетные воды, дезодоранты, освежители воздуха, а иногда даже душистые шампуни. Когда вы проходили мимо комнаты, вы ощущали сложный парфюмерный запах, пожалуй, даже приятный. Но в самой комнате он становился столь густ, что уже никто не назвал бы его приятным. Сверх того, поскольку всякий побывавший в комнате быстро им пропитывался, а потом повсюду разносил, всё общежитие чрезвычайно странно пахло, и хотя запах собственно носков в таком букете субъективно не ощущался, объективно он всё же был, и очень концентрированный, со всеми присущими ему феромонами. Не исключено, что именно поэтому студентки, здесь проживающие, в общем обладали большей сексуальной активностью, нежели в среднем по отрасли.

Гыча кроме того увлекался восточными единоборствами и самыми экстремальными видами йоги. Однажды он свернулся в столь сложную медитативную позу, что не смог самостоятельно развернуться. И это бы ещё пустяки, но свернулся он, сидя на кровати, при попытках же развернуться с кровати упал и больно ушибся, но так и не развернулся. В этой позе и с шишкой на лбу его и обнаружили вернувшиеся сожители. А вернулись они поздно вечером, выпимши, и поэтому сначала долго смеялись над Гычей, потом сели пить и играть в карты, нарочно не оказывая ему никакой помощи до тех пор, пока он не посулил поставить ещё пива.

Кстати, об игре в карты. Вача был заядлым картёжником и быстро пристрастил к этому делу всю тридцатую комнату, которую сами её обитатели не именовали иначе как казино. Игра, как водится, шла до рассвета, число игравших достигало десятка, и, поскольку при этом выпивалось великое множество пива, а отрываться от ломберного стола никому не хотелось, в комнату обыкновенно ставился здоровенный эмалированный таз, куда всю ночь и мочились игроки. Самому Ваче обыкновенно не везло, и часто он проигрывался подчистую. Тогда он целыми днями бродил по общаге и орал: «Девки, жрать хочу!» Сердобольные девки его кормили. При этом он был одет в засаленный шлафрок и персидские туфли, а где их взял, неизвестно. Он вообще любил помещичий шик и, единственный из обитателей общежития, спал не на койке казённого образца, а на страшно ободранной оттоманке, которую однажды увидел на помойке, сбегал за приятелями и притащил в комнату. В отличие от Гычи Вача пил как художник.

Батя тоже пил как художник, более того — он вообще не был студентом. То есть когда-то был, потом его отчислили, но он продолжал жить в казино. Это, конечно, было совершенно противу правил, но имелось два обстоятельства, благодаря которым легче было выселить всё общежитие, нежели его одного. Первое — это его исключительная физическая мощь, второе — то, что теперь он работал таксистом, по ночам приторговывая водкой, зарабатывал соответственно, притом был щедр на займы и тароват на угощение, равно товарищам и коменданту. Он легко мог бы снимать квартиру, но ему гораздо больше нравилась студенческая жизнь, притом именно такая, о которой только и может мечтать всякий студент: а) экзамены сдавать не надо; б) денег — как грязи.

Что же касается Дуремара Петровича, учившегося в одной группе с Ларисой, то на самом деле никто его так не называл, это были два совершенно независимых погоняла. Одни люди звали его Дуремаром, другие — Петровичем, вот и всё. Он отличался дуростью, в смысле — способностью попадать в самые дурацкие положения.

Например, все пошли в пивбар вместо лекции, к вечеру все одинаково напились, но только одному Дуремару Петровичу случилось, выйдя, упасть на снег и тут же почувствовать, что мочевой пузырь лопнет прямо сейчас, что даже встать не успеть. Петрович судорожно расстегнул ширинку и стал мочиться лёжа. Именно в это время мимо пивбара проходил декан факультета и усмотрел это безусловно омерзительное зрелище — будущего врача (а поскольку из-под дуремарского полушубка торчали полы белого халата, это видели все прохожие), который напился до того, что мочится под себя. А Петрович вовсе не собирался мочиться под себя, но он неудачно упал, в ямку, и только потом заметил, что всё стекало к нему обратно. Вот не везёт, значит, а так-то он был ничуть не пьяней остальных.

В другой раз зашёл разговор о «цыганском гипнозе», но Петрович ни в какой гипноз не верил, кричал, что просто не надо быть лопухами, что его, бывшего пограничника, никто не обманет, и, увидев на улице стайку цыганок, нарочно подошёл и попросил ему погадать. Ему погадали, и он лишился обручального кольца и всех денег, а как раз получил стипендию, причём не только свою, но ещё и за одного заболевшего товарища. Ну и тому подобные истории, однако Петрович никогда не унывал, а наоборот, всегда громко ржал, широко открывая рот, где по разным случаям не хватало многих зубов.

…Но свет всё тусклее, речи бессвязнее. Пиво и водка кончились. Подгузный отвалился на кровать и, хрипя, засыпает. Смычков спорит с воображаемым оппонентом о судьбах отечества и призывает Ларису ни за кого не голосовать.

Коровин как-то странно хрюкает и припадает к вышеупомянутой коленке уже губами, но от резкого наклона ему делается плохо, и он, шатаясь, спешит в коридор, Смычков встаёт и, обняв Ларису, пытается ею овладеть. Она смеётся и, нашарив мокрые шлёпанцы, покидает комнату.

Ей ещё что-то кричат и неуверенно машут руками.

* * *

Лариса вернулась к себе и сначала решила помыть тапочки, липнущие от пива, и ноги заодно, но вспомнила, что по случаю Нового года воду в кранах выпили жиды. От этого захотелось плакать, и она села за косметический набор, поставив перед собой грустное зеркало.

А ведь она твёрдо рассчитывала никуда не ходить сегодня! Чем плохо сидеть дома? Тепло, светло и никаких неприятностей. Конечно, с другой стороны, сегодня просто некуда пойти, но это неважно. Важно, что человек сам хотел как лучше.

Она достала косметичку и стала краситься по-уличному.

— Нельзя же так, дорогие товарищи! — сердито сказала она своему отражению, не задумываясь, почему нельзя и чего, собственно.

Лучше всего, наверное, было бы не валять дурака и, включив телевизор с приклеенным бумажным номером, залезть под одеяло, но она уже почти накрасилась и жалко было этим не воспользоваться.

Решительно пройдя мимо спящего вахтёра бабы Сони, Лариса открыла тяжёлую дверь и оказалась на улице.

Какой мороз! Градусов тридцать или даже все тридцать девять. Ясное чёрное небо с такими звёздами! Огромная луна окружена белым туманным ореолом. Сквозь сплетения чёрных веток просвечивают яркие фонари. Со всех сторон — огромные жилые коробки, похожие на костяшки домино с жёлтыми точками.

«Ох, как тяжко жить на свете, не усвоив междометий, ох, как тяжко…» — торопливо выскрипывал снег под её сапожками.

Лариса не выносила тяжести. Она терпеть не могла тяжёлых: одежды, рока, живота, мыслей и жизни. Бороться со всем этим было не под силу, потому что труд тяжёлый ей тоже был тошен.

Она свернула на небольшую улочку. Здесь было совсем темно и, кажется, ещё холоднее. Появилось чувство, что колготки примерзают к коже, хотя такого не может быть по физике. Лариса зашла в первый же подъезд и, поднявшись на площадку, положила руки на батарею. Часики показали ей половину одиннадцатого. Вверху хлопнула дверь, щёлкнул замок и какой-то людик стал спускаться вниз, но остановился у неё за спиной и так стоял.

Лариса повернулась, чтобы сказать, но черты этого молодого человека оказались не только прекрасными, но и очень знакомыми.

— Лариса, привет, что тут делаешь? — с улыбкой воскликнул он.

Лариса тоже улыбнулась: прямо как в сказке! Старый знакомый! Перед самым Новым годом! Когда она замерзает под окном! Как в сказке!

* * *

Он проснулся первым, потому что всякое может случиться. Позолоченная стрелка настенных часов приближалась к одиннадцати. Рядышком, положив руки под голову и приоткрыв губы, крепко спала девушка. Очень пригожая. Он улыбнулся.

На кресле висело её платье, хотя он точно помнил, что вчера одежда была просто сброшена на пол. Он удивился, потом встал и, с удовольствием почёсывая спину, вышел из спальни. Опять улыбнулся: всё получилось как в сказке.

Ларису он видел третий раз в жизни, причём два раза она над ним подшучивала, а в третий — вот, полюбуйтесь! Обернулся, полюбовался. Женщины, пожалуй, действительно загадочные существа. И ласковые. Совсем другое дело, что не все это понимают. Не все родители. Они вернутся часам к двум, может, позже. К этому времени надо будет расстаться и немного прибраться.

Но главное дело-то в том, что — никто не поверит! — это было с ним впервые! И он был просто блестящ. Вы только подумайте — впервые! И даже многоопытная Лариса не догадалась! Каков ловкач! Он, конечно, читал специальную литературу, слышал много приятельских рассказов, смотрел порно по видику, но ведь это всё теория, а тут практика. Он так правильно и грамотно обнимал её, целовал, как будто всю жизнь только и делал, что встречался с женщинами. С лёгким внутренним трепетом, но очень решительно раздел, уложил в кровать, разделся сам, и всё у него получилось! Уму непостижимо!

А впрочем, ничего непостижимого нет. Просто он очень крут, а теперь приобрёл опыт и будет ещё круче! Он засмеялся от радости и направился чистить зубы.

(И кстати: что мы всё «он» да «он», как будто секрет какой! Коля его зовут, Коля Басманов, студент теплофака УПИ, познакомились на демонстрации.)

Ларисе снилось что-то красное и мокрое, кажется, шёлк. Поэтому проснулась она с удовольствием, окинула взглядом приятный интерьер незнакомой квартиры, всё вспомнила и, потянувшись, свободно раскинула ноги и руки по широкой кровати. Перевела взгляд на платье и сразу увидела затяжку на самом видном месте. Ужас какой, когда она успела? Под креслом валялось нижнее бельё, причём трусики были в очень некрасивой позиции, особенно при дневном освещении. Стоило, кстати, воспользоваться случаем принять душ.

Но все эти мелочи бледнели перед великолепным ощущением лёгкости и даже какого-то головокружения. Она посмотрела в окно и чуть не вскрикнула от неожиданности — небо такое низкое и мохнатое, что трудно различить, где оно кончается и начинается уже просто снег. На фоне неба снежинки были чёрными, а на фоне домов — белыми, лёгкая метель заворачивалась в какие-то длинные улитки и коридоры между домами.

Она встала и, не одеваясь, подбежала к окну. Стрелочный термометр за стеклом невероятно показывал минус шесть. Снегопад, матовый его свет — всё навевало приятную слабость и истому. Лариса чихнула и чихнула ещё раз. В носу будто запел комарик, она содрогнулась всем телом и вновь оглушительно чихнула. Вдруг неприятно кольнуло в пояснице. «Ещё не хватало почки вчера простудить!» — мелькнуло в голове. Она резко и досадливо нагнулась за трусиками, и тут внезапная боль пробила её от ног до шеи, как электрический удар. Лариса замерла. Отголоски боли пробежали по всему телу и притаились.

Ого! Нет, Лариса, никакие не почки, и это, с одной стороны, радует, но с другой-то.

Немного выпрямившись, она попыталась сделать шаг, но вскрикнула от нового, ещё более сильного удара. «Господи, да что это?!» — испугалась Лариса. По щекам сами собой потекли слёзы, а притихшая было боль вернулась и уже не проходила. Она криво прикусила нижнюю губу и, резко нагнувшись, повалилась на кровать. Она не слышала ни падения, ни своего голоса — в глазах потемнело…

…Она даже не сразу поняла, кто этот молодой человек с расширенными от страха и удивления глазами, стоящий рядом и что-то бестолково спрашивающий у неё.

— Мне больно. Я не могу… отчаянно сказала ему девушка.

Человек согласно закивал головой, как будто такой ответ его устраивал, но на самом деле он просто ничего не мог сообразить. Хотя, казалось бы, чего тут не сообразить — разбило человеку поясницу. Лежит и пошевелиться не может.

— Помоги, — сказала она.

Он очнулся, шагнул и, не зная, что делать, склонился над ней. Она сама опёрлась на его руки, со стоном легла чуть ровнее и немного развела колени — на несколько секунд стало свободнее. Лицо её было бледно, и на лбу появились капельки пота. Коля почувствовал мурашки под ложечкой — в этой же позе, колдовская и дразнящая, она была вчера, но сейчас это пугало и отчего-то казалось вызывающим. «Оттого, что шлюха полудохлая», — подсказал внутренний голос.

Руки у него стали дрожать и начало мучить собственное молчание.

— Тебе принести воды? — спросил он первое, что пришло в голову.

Она подумала: «С какой стати? Пить совершенно не хочется», — но кивнула. Смотреть на него было жалко. Он, слава богу, ушёл и принялся ошеломлённо искать воду и посуду.

Впервые в жизни она почувствовала, каким чуждым и злым может стать тело, тело в третьем лице, перестав быть просто «я». Она, конечно, болела и раньше, но как-то это болела именно Лариса, а тут вдруг очень неприятное чувство — болеет тело, а Лариса из-за него страдает! Лариса представила себя сейчас — голую, тяжёлую и неподвижную. Почувствовала, что её подбородок задрожал, вспомнила вчерашнюю старуху, и заплакала по-настоящему: от боли, бессилия и неожиданного стыда, даже не стыда, а простой стеснительности.

Пришёл мальчик и принёс не только воды, но и таблетку анальгина. Пока Лариса пила, он кусал губы, не заметив даже, что она проливала воду на себя и на постель. Машинально поставив опустевшую чашку на столик, он вышел в прихожую и поднял телефонную трубку.

— Алло! Станция скорой помощи? Тут у человека радикулит! Как что?! Она пошевелиться не может! Она-то? Она — это соседка, она сама позвонить не может, говорю же — не шевелится! Скорее приезжайте! Как зачем? Какого врача на дом? Её же увезти нужно! Да как это зачем, она же не шевелится! Какого врача вызывать, я вас вызываю!

Коля бросил трубку и, с дрожащими губами вбежав в спальню, сел было в кресло, но там было платье, и он подскочил.

— Вот сволочи, врачи называется! Представляешь, отказываются ехать! — с внезапной злобой крикнул он. — Ничего себе — какая разница, где лежать!

Она лежала здесь.

По-прежнему неподвижная, отвернувшись лицом к стене. «Шлюха полудохлая», — подумал он, и почему-то не столько с уместной в таком случае досадой, сколько с подкатывающим к горлу страхом. Когда он крикнул, внутри у Ларисы что-то сжалось, а потом отошло. Исчез давешний сковывающий стыд — стало всё равно. Она вспомнила: то же самое, в том же возрасте впервые случилось с её мамой, время от времени повторялось. Но у мамы это случилось уже после первых родов, а у неё… — и снова заплакала.

Коля, в свою очередь, был похож на человека, надевшего обувь в которую нагадил кот. Он явственно представил родителей, вернувшихся домой в таком светлом, праздничном настроении. Свой мучительный выход им навстречу. Даже доброжелательную улыбку папы: «Ты что, чудак, не в настроении?»

Да, но не дальше этого. Дальше он не мог вообразить. Ну ничего, скоро он узнает, как это будет выглядеть! Его передёрнуло: «Фу, прекрати!» А чего прекращать, так ведь именно и будет.

…Подташнивало. Стрелки бежали. Он не мог заставить себя войти туда. Он ходил по коридору.

«Кто она такая? Что с ней? Как она сюда попала? Почему она раздета?» — он мысленно слышал эти вопросы и его подташнивало. А она лежит поверх одеяла — даже не прикроешь! (Про любое другое одеяло или покрывало он почему-то не догадался.) Больше всего хотелось сейчас умереть. Ну не умереть — потерять сознание дней на пять. Пускай тогда приходят, пусть они сами втроём расхлёбывают это.

Эта мысль была очень привлекательна, более того — это была бы спасительная мысль, если бы можно было её осуществить. Он стал мечтать. Потом на глаза попались часы — прошло ещё сорок минут — почти час!

Раздался её голос. «Выздоровела!» — нет, не подумал, а только захотел подумать он. Тяжело вздохнул и вошёл в спальню.

В спальне произошло такое, чего даже его мрачная фантазия вообразить не могла. Она сказала, что хочет в туалет.

— Как? — не понял он, но потом понял.

— Я понял, — деревянным голосам сказал он и вышел. Зашёл в санузел и посмотрел на унитаз. Потом пошёл на кухню и посмотрел на холодильник. Потом пошёл в свою комнату и посмотрел в зеркало.

— Мне нужно подкладное судно, — объяснил он себе и сел на стул. Отправился на кухню, взял двумя пальцами двухлитровую банку. Он чувствовал, что она сейчас выскользнет. Банка со звоном разбилась. Его исподволь, но с каждой секундой всё сильнее стали душить рыдания. Он надел сапоги, куртку и, открыв дверь, побежал вниз.

…Щёки горят. Наверное — хотя с чего бы? — у неё всё-таки температура. Как в детстве, когда она болела. Но в детстве — какая благодать!

…Урок математики. Какая-то невообразимая, долгая, сонная, распадающаяся на несвязные фрагменты, ватная задача. Все пишут, но Ларисе лень писать — ей ничего не хочется. Все пишут семь часов подряд. Одну строчку. Лариса свободна от задачи, но это её не радует — это так и должно быть. Татьяна Викторовна говорит: «Лариса, иди домой». Ей вовсе не хочется идти домой, но лень не слушаться. Она встаёт и, сопровождаемая завистливыми взглядами, выходит из класса.

…А вот уже дома, в кровати. Щёки горят, но холодно. Огромная папина кружка с противным горячим молоком, содой, мёдом, солью, перцем, горчицей, лекарствием, но вкуса всё равно нету. Важно работает телевизор, но там только подготовка к снегозадержанию. Семь часов подряд треск приятного глазу кинескопа. А вот и снегозадержание: вата в ушах и во рту. Приятные звуки: далёкий звонок, замок, щёлк, ты знаешь, Лариска опять заболела, ну, ёлки-палки. Гренки. Мёд.

Да, в детстве она часто болела. А вот тут как-то пересталось, хотя мама по-прежнему всякое письмо начинала вопросами о здоровье, а заканчивала профилактическими напутствиями. Но за два года обучения Лариса болела только дважды, оба раза на седьмое ноября, аккурат после демонстрации, да и то один раз гонореей, а гонорея — это не считово. Считово только ОРВИ или грипп, чтобы было, как тогда. Так что раз всего-то и поболелось по-человечески.

Это было на уроке стрельбы. Нет, не на военной кафедре, на микробке, просто было две пары подряд и все стрелялись. И пришла она на стрельбу здоровой и полной сил, а ушла еле-еле. За какие-то три часика!

Но уже с самого начала в воздухе за окном вот так же протяжно, как сейчас, покачивались мириады снежных хлопьев и Лариса чувствовала, обмирая, какую-то особенно глубокую нежность и грусть, и была не смешливая, а ведь было по-прежнему смешно. Сначала делали смывы с друг дружкиных рук, микроскопировали, и была куча микробов. Потом стали изучать друг дружкину микрофлору рта, и Смычков сразу полез шпателем в рот к Ларисе, размазал по стёклышку, зафиксировал, окрасил по Граму, высушил и, глянув в микроскоп, немедленно обнаружил там море гонококков. Лариса даже подпрыгнула. Господи, да что за беда! Подошёл преподаватель по прозвищу Грустная Лошадь, долго крутил микровинт, глядя в окуляр, и наконец грустно сказал, что это не гонококки. Лариса как дала бы Смычкову по репе! Но не стала и даже не обиделась.

Петрович, растапливая агар с выросшим посевом, грел на спиртовке пробирку, и она взорвалась, брызги стекла и вонючего бактериального желе полетели во все стороны, но в основном, конечно, на халат Петровича, а он тут же и порезал руки заражёнными осколками и, испуганно заржав, побежал в туалет мыться. Это у него коронный номер. Видимо, в школе начитался «Отцов и детей» про смерть Базарова, с тех пор так и пошло. На первом курсе кромсал щипцами жмуриный позвоночник, так мало того что до крови прищемил палец, он ещё сразу засунул его в рот, а понял свою оплошность только после того, как его напарник по жмуру воскликнул: «Ну ты даёшь, Петрович!» — и, зажимая рот ладонью, бросился в туалет. Тогда Петрович понял и тоже побежал блевать.

Петрович вернулся мокрый и преподаватель по прозвищу Грустная Лошадь обработал ему порез. Все посмеялись, а Лариса нет, и думала, как Петровича жалко и ведь доиграется же он однажды. Она уже видимо заболевала и, когда через несколько дней, лёжа в общаге с температурой, решила почитать свои записи с этого занятия, убедилась, что точно уже заболела, когда писала. Почерком, особенно размашистым и небрежным, был исполнен следующий околонаучный опус.

«…стеклянная пипетка изнутри пустая да стерильная с грушей красной РЕЗИНОВОЙ. Давить рукой изгнать воздух. Через каковое обстоятельство на место его начнёт поступать любая нужная жидкость под воздействием атмосферного воздуха сверху потомучто природа не терпит пустоты. Берут ещё пластмассовую (а то ещё есть стеклянные так они устарели потому что бьются) чашку Петри с мясопептонным агаром с фоновой культурой микробов Стафилококков Окаянных или, что ли, Эйшерихий Коли 2–3 миллиметра фоновой культуры, в рамках которой и плавают означенные микроорганизмы, дыша всей поверхностью тела. Брать пипеткой, а чтобы не ошибиться, вот как Света Скрябина, жидкость поднимется до отметки „2 мм“, и это будет видать невооружённым взглядом. Потом обе пускать пластмассовую (а то ещё бывают стеклянные, а, да, я уже говорил) чашку Петри и растереть, пока вся поверхность не станет мокрая и блестеть. Остальное спустить в кружку где написано „ДЕЗ Р-Р“ в котором микробы уже не могут жить а сразу околевают, потому что ДЕЗ Р-Р очень едкий и вредный и его даже людям пить нельзя. Ну, так, пока микроорганизмы околеют, ждать не надо, а взять бумажные диски с антибиотиками и… а, перерыв. Ну, после перерыва».

Она писала это немного сонною рукой, почти не глядя в тетрадь, где строки наползали одна на другую, смотрела на снег, горела забытая заткнуть спиртовка, лежала открытая книга, был такой фильм «Открытая книга», и обе книги про микробов. Не каких-нибудь там дебильных гонококков, а про прекрасных и яростных микробов Йерсиния Пестис, а ещё лучше русских. Как хорош был Золотящийся Стафилококк! Она с тихим счастьем представила, что всё бросит и вступит в студенческое научное общество, она станет учёной, как та насквозь мокрая девочка из «Открытой книги». Ничего, что Лариса такая красивая и глупая, она купит очки и будет одеваться очень строго, и ведь, чтобы быть учёным средней руки, большого ума не надо. И там будет Золотящийся Стафилококк и вместе с ним самая прекрасная на курсе — нет, в мире! — самая лучшая — Палочка Чудесной Крови!

Ларисе стало мерещиться, как Золотящийся Стафилококк спасает умирающую Палочку Чудесной Крови от какого-нибудь там Фурацылина, как потом они, взявшись за руки, уходят в закат по мокрой пашне, и написано «ТХЕ ЕНД»…

* * *

31 декабря. На улице так тепло, как только может быть зимой. Везде нетрезвые горожане. С юго-запада дует влажный ветер с мокрым снегом, залепляющим стёкла очков и автомобилей.

Наступают сумерки, и в окнах некоторых квартир можно видеть последние пробные пуски ёлочного освещения. На некоторых из окон задом наперёд нарисован номер наступающего года. По улице неведомо куда бежит молодой человек в распахнутой куртке.

Никогда! Никогда больше! Вот оно, возмездие за разврат! В монастырь! Верно говорил папа: быть блудником есть физическое состояние, подобное состоянию морфиниста, пьяницы, курильщика! И он стал блудником, и это-то и погубило его! Предполагается в теории, что любовь есть нечто идеальное, а на практике любовь ведь есть нечто мерзкое, свиное, про которое и говорить, и вспоминать мерзко и стыдно! Ведь недаром же природа сделала так, что это мерзко и стыдно! А если мерзко и стыдно, то так и надо понимать! А тут, напротив, люди делают вид, что мерзкое и стыдное прекрасно и возвышенно! Никогда больше, и ни под каким предлогом!

Прошло время обеда, близился ужин (впрочем, какой уж там ужин 31 числа), а он ещё ничего не ел. Его расстёгнутые сапоги полны снега. Он ни за что на свете не вернулся бы в свою жуткую квартиру, если бы не замёрз и не проголодался. Но он замёрз. И проголодался. Наш герой вдруг почувствовал, что в нём растёт парадоксальное, совершенно невероятное после всего сказанного желание — а вернуться домой, в тёплую квартиру! И ещё удивительнее было то, как быстро пришло очень простое и, как теперь казалось, совершенно очевидное решение.

Он позвонил из автомата в «скорую помощь» и сообщил о том, что у бабушки плохо с сердцем. Он стал диктовать адрес и с ликованием вспомнил только теперь, что даже не закрыл дверь в квартиру! Вот покатило так покатило!

Ходить по улице пришлось ещё долго. Но вот «скорая» подъехала к подъезду. У него захватило дыхание. Из предосторожности он отбежал от места действия, но впопыхах слишком далеко, и не рассмотрел в точности, кого там вынесли. Теперь, когда машина уехала, он проклинал себя за чрезмерную осторожность, ведь нельзя быть уверенным, что приезжали именно за ней.

Нет творческих сил описать его терзания при подъёме на третий этаж. Но вот уже он перед своей дверью, она не заперта и чуть приоткрыта. Он долго с замиранием слушает, но из квартиры не доносится ни единого звука…

Тогда он решается сделать это… и квартира совершенно пуста. И кровать в спальне совершенно пуста.

«Боже мой! Пронесло, наваждение кончилось. Боже мой! Никого нет, ничего не было! Ничего такого больше никогда не случится. Только надо быть дома и ничего не делать… Нужно лечь и спать».

Он прошёл на кухню, плотно покушал и выпил бутылку пива для крепости сна. Затем заправил родительскую постель, роковым для себя образом умудрившись не заметить, что она мокрая, и лёг на диванчик в своей комнате. «Никогда в жизни не лягу и не присяду на ту кровать», — сладко поклялся он, закрывая усталые, измученные глаза.

И с того дня действительно исправился. Такой глубокий след в его душе оставило это происшествие, ставшее поучительным уроком на всю его жизнь. Никогда больше он не сидел на родительской кровати, не курил табака, не пил водки и не прелюбодействовал. Уж во всяком случае с женщинами. Потому что мерзко.

* * *

Звать её Лариса, а фамилия такова, что она не любит называть её без необходимости. Впрочем, не часто и спрашивают. Рядом лежат некоторые личные вещи, которые она не смогла надеть, так как чувствует себя плохо. Она не знает, что будет делать дальше, но, впрочем, хватит о гадостях.

И вот она слышит шаги. К ней подходят люди. Один из них, помоложе, открывает рот и говорит таковы слова: «Здравствуй, Лариса. Мне очень жаль, что ты заболела. Видишь, кто стоит рядом со мною? Это чудесный доктор Кашпировский. Он нечаянно прилетел в этот город и сейчас вылечит тебя».

И действительно, Лариса узнает чудесного доктора. Хотя никакой это не Кашпировский, а самый настоящий Фурацылин. Но всё равно он лечит её, и она выздоравливает.

«А теперь, — опять говорит первый мужчина, — вот тебе, Лариса, десять тысяч денег. Купи же себе тёплую шубку, шапку и сапожки, чтобы больше не мёрзнуть и так не болеть». «Спасибочки», — говорит Лариса. «А теперь, Лариса, давай с тобою поцелуемся. Я твой муж. Я буду тебя любить и не дам более таскаться по мужикам. А зовут меня Андрей, и я работаю музыкантом». «Никакой ты мне не муж», — отвечает Лариса, и они целуются. На Спасской башне рабочий и колхозница бьют куранты.

Машина приехала через час. Доктора сопровождал студент Смычков, который подрабатывал на станции «скорой помощи». Смычков, синий с похмелья весь, хотел выпить по дороге бутылочку пивка, но опытный врач строго-настрого это запретила. Она сказала, что, во-первых, надо меньше пить; во-вторых, что вполне помогает таблетка шипучего аспирина; а в-третьих, если уж совсем невмоготу, то надо было на станции накатить, как она, мензурку спирта, а пиво — через её труп! Потому что пиво — самый вонючий в мире напиток и даже известный император Юлиан Отступник, не чуждый музам, когда в ходе войны с германцами впервые попробовал трофейного пива, немедленно под его воздействием написал следующие стихи о пиве же:

Она также сказала, что, бывало, оприходуешь бутылку водки — и ничего, больные довольны, а выпьешь стакан пива — и звонят потом родственники, жалуются, врач-де приезжал пьяный. Так что Смычков был синий с похмелья весь и поэтому, увидев в почему-то пустой квартире вместо бабки-сердечницы голенькую Ларису, сначала не поверил своим глазам.

Докторша страшно возмутилась таким очковтирательством, но Смычков протёр глаза и, наконец поверив им, быстро всё уладил.

Лариса со следами страдания на лице и заплаканными глазами показалась ему хороша как никогда, несмотря даже на то, что лежала на неведомо чьём ложе, совершенно голая и вся обоссанная. Сердце Смычкова просто растаяло, он позабыл про муки похмелья, остатки скромности и нежно поцеловал Ларису прямо в аленькие губки, потом в голую сисечку, но тут врач истошно заорала, что, может, здесь вам не тут, а?!

Лариса рассказала о своих злоключениях, и врач, растрогавшись, всплакнула. Больную доставили с квартиры прямо в общежитие. Смычков хотел, чтобы её положили к нему в комнату, но девушка настояла всё-таки на своей, заметив, что девчонки всё равно разъехались, и Смычков вполне может временно туда переселиться, чтобы ухаживать за ней днём и ночью.

Спаситель отпросился со смены и стал ухаживать. Первым делом он сбегал к завхозу и принёс пару досок, положил их поверх коечной сетки, чтобы было ровно, сверху бросил матрац и постелил простыню. Потом перенёс туда девушку, взбил ей подушки и укрыл одеялом. Затем он убежал на улицу, а вернулся с пятью литрами пива, больничной уткой для Ларисы и вяленым лещом. Потом в три приёма притащил снизу свой магнитофон с колонками и расставил аппаратуру.

И только после всех этих приготовлений они с Ларисой чокнулись полными пива эмалированными кружками.

— За тебя, Серёженька! — потупившись, сказала Лариса.

— За нас, милая! — восхищённо глядя на неё абсолютно влюблёнными глазами, прошептал Смычков.

Они выпили, и Смычков, наклонившись над кроватью, нежно поцеловал её в губы. Поцелуй затянулся надолго и мог быть ещё дольше, но у Ларисы пошла пивная отрыжка, и она деликатно отвернулась.

— Не хочешь целоваться? — огорчился он.

— Да рыгнула я, — улыбнувшись, ответила она.

— Я тебя люблю.

Она хотела ответить: «Я знаю», но, оговорившись, произнесла: «Я тоже». Поправляться не стала.

Они пили пиво три дня и три ночи, и первые сутки немало пошатался по коридору с полной уткой пьяный Смычков, однажды даже расплескал, не дойдя до туалета. Это была чистая и целомудренная любовь девушки и её спасителя.

И даже когда Лариса уже поднялась с постели, их любовь ещё почти неделю оставалась столь же целомудренной, потому что одно дело — с постели, а другое — под возлюбленного. Впрочем, зачем же скромничать? Не под возлюбленного, а под жениха, потому что через полгода они поженились.

И я был на этой свадьбе, и пиво пил, и, бывши дружкою, уже надоумил Смычкова, что ему следует делать с новобрачною. И даже, сказать по правде, будучи к концу вечера слишком навеселе, просил обоих молодожёнов, чтобы они разрешили мне самому показать жениху, как это делается. Уж так хороша была невеста в свадебном наряде! Молодожёны посмеялись, но не разрешили, и я долго в одиночестве плакал, пока не уснул.

Лариса, правда, так и не стала выдающимся микробиологом, но зато жили они долго и счастливо, и сейчас живут, чего и нам с тобой желаю.

 

Пепельница

Кто как, а Петров баб — ох! Не любит. Да и где ему баб любить. Внешность у него обыкновенная, багровая, рост чрезвычайно средний, настроение нелепое. Одевается Петров как попало и денег не считает. Он, как кот, боится парикмахерских — придёшь, а над тобой что-нибудь такое и сделают. Испанскую причёску. Да по-испански! В повседневной жизни он занимается такой чепухой, что совестно писать. Что же касается важнейшей части мужского организма, то есть носа, то его нос протягновен и покляп. По поводу секса кой-какая потенция имеется, но вообще маленькая, детская, а при существующем порядке вещей как бы даже смехотворная.

Они ничего этого якобы не понимают и прут.

Лестно было бы прикинуться евнухом или лучше главным евнухом, но, во-вторых, не всякий раз получится, а во-первых, их же, сволочей, жалко. Надо ли говорить, что после этого Петров боялся их, как огня, или, лучше, как заразы, хотя не лучше, потому что заразы он как раз не боялся. Он был в курсе, всё понимал, ещё в раннем детстве прочёл в журнале «Здоровье» историю, которая называлась что-то… червоточина? накипь? яма?.. а, нет, она называлась классично и сурово «Я хочу рассказать вам…» жирным чёрным курсивом. О совсем молоденькой, но уже легкомысленной женщине и о том, как легкомыслие нередко оборачивается распущенностью, а последняя порой ведёт к преступлению. Её осудили по сто пятнадцатой и заточили в тюрьму, и горько плакал тогда маленький Парамон.

Итак, он всё понимал, но почему-то не боялся. Так что первое было точнее — как огня.

Не то чтобы он совершенно их не переносил, он был всё же живой человек, кроме того, Парамон полагал себя натуралом. Его сердце ёкало, когда, шаря у неё за пазухой, он, всякий раз неожиданно, встречался с хорошеньким соском или, засовывая ей за шиворот бумажку, оглаживал тёплую спинку. Вот это славно, спору нет. Приятно погладить её по голове, но нельзя же всё понимать буквально.

Например, одна интриганка стала покусывать Петрова за ухо. Было трогательно, но достаточно больно, и тогда Петров в шутку пригрозил покусать её за одно из интимных мест. Он таким образом предполагал отвлечь внимание интриганки от побелевшего уха чем-нибудь шуточным, немного фривольным. И ещё договаривая угрозу, он понимает, что несёт что-то ни с чем не сообразное, и ведь никто не тянул за язык, сразу ставший таким сухим и шершавым, как будто им только что облизали пепельницу. Вот так задний ум Петрова уже почти догоняет передний, а всё-таки немного отстаёт. И она действительно много курила, и Петров в курсе про «целовать курящую женщину всё едино, что облизать пепельницу», но ему не понять мужчины, который не захотел бы вылизать пепельницы, в которую погадила всё-таки женщина.

Приходится встречаться с друзьями, где опять сидит незнакомка, обыкновенно дура, ну и сидела бы себе, закусывала. И Петров бы кушал себе, выпивал. Попил, поел, поблагодарил хозяев — и вали обратно на улицу, хотя не скроем, что там милиция. Но ему, видите ли, неэтикетно, ему надлежит поддержать беседу. И поскольку все люди стали хорошенькие и беседуют очень громко и все разом, остаётся незнакомка, потому что слыхала, что так сойдёт за умную, хотя и это заблуждение. И это надо понимать так, что уже имеется невесёлый жизненный опыт, что прежде, пока молодая была, беззаботно напивалась, плясала и хохотала всевозможные глупости, невинные, может быть, даже трогательные, но уже чрезмерно дебильные. И не одному её приятелю в такие моменты бывало мучительно стыдно за неё, и потом, возвращаясь домой, он зло выговаривал ей, она же выслушивала, всё слабее улыбаясь сквозь уже подступившие и вскоре капающие слёзы, но это не трогало приятеля, скорее наоборот, потому что всё было некстати, и выходил из него хмель, и заболевала голова, а у неё краснел и сопливел нос. И если незнакомка была из простых, то Петров не поручился бы, что дома она не становилась даже жертвой рукоприкладства, ведь в доме у неё тоже всё велось по-дурацки.

Петров мог бы помолчать, легко мог. Но он выпил, и ему лень сделать над собой наималейшее усилие. Он открывает рот, и дальнейшая его судьба на этот вечер предрешена. Причём, памятуя о прошлом случае, он не рискует утешить незнакомку фривольной шуткой, а вместо того начинает участливо расспрашивать её о житье-бытье. И опять ошибается! (Дописав до этого места, я уже начинаю сомневаться и в самоем уме Петрова, о котором был неплохого мнения, садясь за стол.) Здесь как раз такая шутка была бы уместна, а неспешная беседа за жизнь заставляет её подпрыгнуть на крякнувшем от неожиданности диване. Незнакомка удивлённо выкатывает щедро накрашенные очи и, подозревая ещё подвох, тем не менее начинает излагать про себя всё по порядку, без малейшей утайки. Постепенно она понимает, что никакого подвоха нет, в её душе расцветает одна незабудка, приводятся подробности, от которых Петрова колбасит и плющит, а то и начинает щипать в носу, и он наливает незнакомке ещё водки, которую та с каждым разом глотает всё больше и непринуждённее. Он, пригорюнившись, гладит её по голове, бюстам, коленям, а она болтает, плачет, улыбается и в один непрекрасный момент садится к нему лицом к лицу, верхом на его колени, и трещит забытая поддёрнуть мини-юбка, и незнакомка, дыша духами и потом, долго целуется. Теперь поздно уходить, тем более что ноги слушаются плохо, ботинок давно не найти, опять же милиция. Еле чадящий в парах алкоголя и фатализма фитилёк разума подсказывает Петрову послать девушку в соответствующее ей место, но, сверх милосердия, он опасается быть неоригинальным (а вот это гордыня — от лукавого): по всему видно, что уже до него часто бывало послано. Нет, он ей ещё расскажет несвязную сказку сказок, и чувству найдётся уголок под хозяйским пианином, и незнакомка, проснувшись, увидит, что Петров притиснул её к полированному боку, к педалям, чтобы нависший уступ клавиатуры укрыл девушку от возможного ночного дождя.

Вот так губят Петрова, обратите внимание, три вещи — легкомыслие, лень и гордыня. А в иные вечера также абстрактный гуманизм. Бывают ведь и такие, что прямо коммуникативная катастрофа, чёрт в юбке, крокодил, и тут уж помимо гуманизма не до порога. Например, имела завидного жениха, но не успел ещё сбежать, как сама выгнала, и с поджопником, и так типа раза четыре. Бегло посмотреть — и смех и грех. Но ежели, к примеру, вволю выпить и в меру закусить, то становится абстрактный гуманизм. Вот Петров погладит её по голове — но она глядит зверем, а то и по морде бывало. Один раз даже был случай, что злой пяткой — хорошо, что хоть голой — прямо в глаз, между прочим, истинное происшествие, свидетелями были многие люди и даже два известных уральских литератора, неделю ходил с подбитым глазом. Потом, конечно, нежная и многолетняя любовь. Так что вот, глядит зверем, гладить по бюсту он даже и не решается.

Это на самом деле очень больно! Такая умница, красавица, на высоком лбу написаны фломастером два высших образования, притом мастерица и рукодельница, что ж ей ещё делать, комсомолка, аэробика и шейпинг, а всё из-за какой-то, прости господи, коммуникативной катастрофы псу под хвост. А мужикам всем только одного и надо! А барышни и сами бы рады, да непривычные они, то есть — не приучены, а им лишь бы скорей, а какая бы жена была! Горько Петрову, стыдно, хоть плачь. И плакал потихоньку, а перебравши — и открыто, в скатерть, тарелку или какую-нибудь пепельницу.

А вот и подлинное описание пепельницы. Каслинского литья, украшенная сценой охоты легавой собаки на Серую Шейку. Пепельница не вполне овальна в плане, овал немного сплюснут с противоположной наблюдателю стороны, той, где ветер из окна, так и не удосуженного заклеить на зиму, и левый бок легавой таким образом постоянно подвержен простуде, но она не парится, а с прижатыми ухами, на полусогнутых лапах по-кошачьи крадётся к, вероятно, подстреленной утке, которая раскрыла клюв и тщетно машет крыльями. Поза пса столь же противоестественна, сколько и его поведение, ведь он не кошка, и вслед подкрадывающемуся псу подкрадывается предчувствие и дальнейшей противоестественности его поступков. Ибо его чугунный гениталий, если только он не живёт отдельной жизнью, кажется некстати крупен для обычной охоты не на жизнь, а на смерть, он, кажется, приуготовлен для охоты с противоположной направленностью. Мысль о такой охоте, в рассуждении не только межвидовой, но и межродовой разницы участников, и создаёт неоднократно упомянутое ощущение противоестественности. Что вело рукой уральского скульптора, когда он создавал свой шедевр, — небрежность ли немного сонной руки, святое ли незнание собачьей пластики, или, хуже того, неуместное озорство? Бог знает, Бог ему и судья, а мы так не шутя считали эту тяжёлую (в натуре тяжёлую, Прелесть Наша, тяжёлую, как всё!) вещицу лучшим украшением нашего кухонного равно письменного стола.

Если только не стоит на нём масс баварского пива и медное блюдо, на котором благоухают грязноватые, хотя и варёные, свиные ножки с кислой капустой и зелёным горошком «Хайнц», а под столом, где их обдувает мороз из щелей, — ещё много непочатых шклянок того же пива. Но и тогда роскошная пепельница и скудоумные часы за спиной распалённого похотью кобеля напоминают, что пиво и свиные ножки — лишь блуд чревоугодия, не столь, впрочем, греховный, сколь краткий и суетный. И пепельница так же равнодушно принимает на своё лоно трубочную золу, аккуратно выбиваемую сейчас слегка нетвёрдой рукой, как утром принимала в себя один за другим торопливые сигаретные окурки, когда по бумаге торопливо мелькал «Паркер» — относительно дешёвенький, но самый настоящий паркер, подарок уральского драматурга Надежды Колтышевой.

И никогда прежде в такие, как утром, моменты (радостного труда) о пепельнице не думалось, и никогда больше не подумается, ведь нужно последний раз в жизни описать пепельницу, но делать это дважды было бы слишком обременительной для восточных славян данью постмодернизму. Как больно, милая! Как странно! Осознавать это. Сейчас я пишу и думаю только о тебе, и так не бывало прежде, не будет и впредь. А прикинь, как непросто, хотя и весело, писать о какой-нибудь ебучей пепельнице, думая только о тебе. Я не врал тогда в письме, я первый и последний раз писал тебе о тебе чернилами, может быть, я ещё напишу кровью, но хотелось бы, чтобы нет. Но сейчас есть.

И совершенно неважно, какую пепельницу описать, какими бы смазливыми или, напротив, викториански сухопарыми они ни были, это всё-таки одно, как вода с разных бортов одной лодки. Понятно, моя пепельница особенная — ей приходится труднее многих, — так с меня больше и спросится.

Зло! Предательство!! Фальшь!!! Мерзкие хоббитцы, глупые докторишки, грошовые любомудры. Эти твари берутся судить о времени, не спросив меня, как. Меня, человека, который сейчас владеет временем не хуже, чем когда-то Петров владел женщиной. Эти создания твердили, что время ни на миг не остановишь, что нет жалкого настоящего, всё — мёртвое прошлое или нерождённое будущее, а сейчас — ускользающий от сознания миг, ускользающий, да, но смотря от чьего. Я же знаю, что никогда не описывал твоей пепельницы прежде, не займусь ею впредь, и всё время, пока я этим занят — оно, настоящее, жалкое! И в моей воле растягивать его до бесконечности, по крайней мере, пока руку не сведёт судорога. Мне нельзя лишь остановиться, ведь продолжить после остановки — значит, перенести процесс в будущее, а это совершенно противу правил, это — снова попасть в общечеловеческое время. Да, времени до сих пор нет, но сейчас я снова запущу его, в результате чего когда-нибудь и издохну под забором козырька, опять ставши смертным, ну да и хер со мной.

Но хоть теперь-то вы поняли, почему так заклинал Чехов описывать именно пепельницу, и ничего, кроме пепельницы? Чехов говорил о том, что времени больше не будет, а жалкие хоббитцы полагают, будто речь шла о литературном мастерстве. О технике, слышите ли, братья луддиты!

Ну-с, обратно Петров.

И начнёт к ней ходить. Под окнами торчит, например, часа четыре или пять, а летом — и все двенадцать. Был такой случай — двенадцать часов от звонка до звонка. В девять утра на месте, — а это был другой конец города, это был, грубо говоря, так называемый Пионерский посёлок, улица имени доктора Сулимова, если кто знает. Аккурат возле Основинского парка. И ещё слава богу, что возле парка, потому что он сидел на скамеечке возле бабушек и всё это время потягивал пивчик, так вот и слава богу, что возле парка, там прямо через дорогу ходил в кусты мочиться, а то бы где? Милиция, брат. Двенадцать часов! Сразу видно, что Петров бездельник, а ведь он бездельник. А барышня, оказывается, вышли из дому в восемь утра и весь день проходили инструктаж, а потом скакали с парашютной вышки, если ещё не с самолёта. И вернулись поздно, когда Петров поспешно уехал, ибо очень-очень захотел уже какать, а это дело более как бы серьёзное. Отдельно отметим, что все эти двенадцать часов Петров читал журнал «Урал», замусолив его до последней степени и дважды облив пивом. Что делает ему честь, а вот кому или чему — Петрову, «Уралу» или пиву, — попробуйте угадать хотя бы с четырёх раз.

Но то двенадцать. А вот если два или три, зимой, то он потопчется, попрыгает, и пойдёт звонить к ней в квартиру. Он жмёт кнопку и втайне надеется, что дома никого. Она, легко догадаться, дома. В трёхкомнатной квартире одна. И хотя его губы от мороза ещё плохо артикулируют, он сразу начинает произносить «обмокни» вместо «Евдокия», то есть сам зубами стучит, а сам разговоры разговаривает. Она держится холодно и, кажется, терпит гостя только из политкорректности, а минут через десять, когда он чуть согреется, попросит ему выйти вон. У того скребут на душе кошки, крепнет убеждение, что барышня не просто запущена, а окончательно потеряна для общечеловеческих ценностей. Надежда оставляет Петрова, и он поворачивается и уходит, и только тут она неожиданно начинает целоваться, и вкус её слюны прекрасен, а запах от ноздрей её, как от яблоков. Надежда возвращается, Петров радуется, как впервые в жизни, но недолго, потому что барышня как-то очень быстро не стоит на ногах. Другой бы оставил её на полу в прихожей, там и совсем неплохое ковровое покрытие, но до других нам нет дела, а Петров никогда так не поступит. Очевидно, барышня в обмороке, и надобно уложить её на кушетку, но надобно ещё долго искать эту несуществующую в квартире кушетку, переходя из комнаты в комнату с хрупкой, но всё же взрослой барышней на руках. Нужно открывать лбом стеклянные двери, не кантовать, не нужно, но так получается — стукаться о косяки её головой и лодыжками, внутренне обмирая, оттого что сделал ей больно, хотя ей вовсе и не больно, она вообще гораздо выносливее, чем воображает Петров, и уложить на диван. Расстегнуть ворот и приподнять ноги для притока крови к голове. И — вот торжество массовых санитарных знаний! — она точно немедленно приходит в себя, одёргивает подол, но не сердится, и не порывается вставать с несуществующей кушетки, и готова любить ушами.

И любит. Потому что пиздёночка. Она совсем одна. Барышня бегает по травке, читает стихи и бренчит на фортепьянах, а она совсем одна всегда взаперти. Барышня защищает дипломы и диссертации, живёт в Паутине, квасит в Болгарии сухое винишко с жареной рыбкой, поедает в Испании осьминогов в компании прогрессивных журналистов, гуляет по Елисейским полям и различным землям Германии, а она забронирована джинсами, трусами и ещё стальной прокладкой на каждый день. Ей душно. Барышня пишет маслом по стеклу, печёт шарлотки, часами болтает по телефону (нет, по телеграфу!), читает лекции брутальным студенткам — а она томится в кромешной тьме мучительных лунных циклов. Барышню поздравляют с праздниками, вручают цветы, взятки, премии и стипендии, упоминают в продажной прессе. До барышни дотрагиваются мужчины, даже обнимают и целуют, и только она горько плачет в своей темнице, а барышня ведь добрая. Жалеет всяких дурацких щенят и котят, барышня не станет её больше обижать, её забывать, нет, а слёзки мы ей вытрем, да, прямо вот так и вытрем, нет, теперь она плачет от радости. Любить и быть любимой? Да нет, от радости прожить жизнь так, чтобы не было мучительно больно, а больно немучительно, и не было, а будет, и не прожить, а только родиться для жизни, потому что нельзя. Потому что нельзя льзя, потому что сейчас ас, потому что когда да. Оп, и… Кам. Ка. Да, Ка. Ка? Да это какой-то бог типа египетский, что ли, не помню. Болван Велес. Или болван Волос? Сам ты болван волос. Без волос! Тебе вот всё хиханьки, а таракан не ропщет.

Женщины бывают довольно разными, но не очень. Потому что либо красивы, либо не очень; либо умны, либо ещё ничего; либо хорошие люди, и их большинство, либо наоборот. Петров был убеждён, что любое из этих качеств в наше время заслуживает только жалости. Все их мечты несбыточны, все стремления тщетны. И когда он в очередной раз убеждался в этом на конкретном примере, он прямо не мог членораздельно разговаривать, хотя, на минуточку, и так-то заикался.

И однако Петров был всё же самый человечный, в смысле нормальный человек, эгоизму не чуждый. Плевал он, Петров! Ишь!

Решил с ними не разговаривать. Вот сидит, демонстративно молчит, порою мрачно усмехаясь и почёсываясь. Так им это, уважаемые россияне, понимаешь, любопытно. А вот кот от любопытства сдох, мучаясь, загнулся. Напротив как раз сидела подруга — красавица, глаз не отвести. Петров отвёл. Она тогда стала ёрзать на стуле, задавать вопросики, дальше больше — дошло до подкладывания Петрову салата «зимнего», который он терпеть не может, отчего пришлось вступить с нею в вербальный контакт, чтобы хватит накладывать, спасибо, конечно. Ну и не ешьте, а вот горячее, и ещё трогательно подтирать салфетками, а если их не подано, то собственным носовым платком, а коли его засморкала, то ладошками, содержимое опрокинутых Петровым мимо рта рюмок, стаканов и кубков, а опрокидывал он их, чуть подопьёт, — страшное дело!

Вообще, что не касаемо до тела, руки у него были как крюки и неправильно приросли. Он научился завязывать шнурки в восемь лет, да и то развязывать приходится шпилькой, на уроках труда получал тройки в основном за сопение и шибкую испарину. Страшно подумать, что получилось бы, стань он дровосеком, слесарем или белошвейкой. А также поваром. Потому что он ранил себе руки шариковыми ручками, глубоко резал книжными страницами, или вот один раз посреди пустой комнаты к стене была прислонена дранка с гвоздиком, и через какое-то время он намертво к ней прислонился задницей своей безобразной! Он как минимум трижды разбивал себе голову об угол открытой форточки, притом всегда в трезвом естестве, и скальп, как водится, обильно кровоточил. Тут с ним поспорил бы только Сан Саныч.

Конечно, до Сан Саныча ему в этом смысле было ещё далеко, но до Сан Саныча в этом смысле далеко всем. Сан Саныч до странной степени не дружит с предметным миром, хотя в остальном вполне социален, семеен, детен и даже имеет кой-какую торговлишку на паях. Магазин для рыболовов, где помимо всего, что у всех, стоит ещё большая деревянная кадушка с влажным чернозёмом — выковыривать оттуда дождевых червей, это делает миленькая продавщица, причём к концу дня червей мало, а чернозёма по-прежнему много, так что возюкаться приходится долго. Продавщица, зовут её, кстати, Наташа, она замужем, к этому делу уже не только привыкла, но и пристрастилась, и даже уже перестала надевать перчатки. Но мы отвлеклись на Наташу, а что касается Сан Саныча и предметного мира, то тут мир с ними обоими происходит прямо по Гудову — полнейшее развеществление и отстой, не говоря уже о том, что и коты его, ох, не любят! Началось всё с младых ногтей, большинство из которых давно оторвано. Многие мальчики берут негашёную известь, запечатывают в сосуд с водой, и всё летит в пизду (в плохом смысле), и получается праздник, но лишь немногие родители относятся к этому терпимо. И это не случайно, ведь осколки разлетаются далеко, а самая смесь весьма едка на ощупь, особенно в глазах. Маленький Сан Саныч сделал всё как у людей и побежал швырять, но по ходу ему попался лоток с мороженым, и в кармане шевелилась копейка, правда, имелась и коротенькая очередь. Он обратился к продавщице с предложением обслужить его вне очереди, потому что она щас как подзарвётся! Банка в руке стремительно грелась, и потому всю речь он выпалил чрезвычайно скоро и неразборчиво. Продавщица переспросила. Мальчик в ужасе трясёт (и трясёт, кстати, совершенно напрасно) баночкой перед её лицом и повторяется уже с беспокойством в голосе, и на сей раз дошло. И почтенной женщине отнюдь не понравилось, что разные сопляки шантажируют её разными самодельными взрывными устройствами, лезя ещё без очереди. Она устанавливает руки в боки, широко открывает свой рот, но тут как раз происходит взрыв, очередь разбегается, продавщица чудом не пострадала, чего, понятно, не скажешь о маленьком Сан Саныче. Здесь мы видим яркий обличительный пример недружбы с предметами, ну и, конечно, с головой.

С головой ещё непосредственнее связана другая ситуация, а также с камнем. Сан Саныч выучился на студента и подрабатывал на стройке. Трубопровода. Уренгой — Помары — Ужгород. Брали трубы и варили в одну длинную и извилистую. Но прежде варки их, как макароны по-скотски, продували сжатым воздухом от всяческого внутреннего мусора. Ну задули, а Сан Санычу случись идти мимо. Вдруг слышит изнутри трубы загадочный вой. Сняв каску, чтобы не мешала, он с любопытством кота засовывает голову в трубу. В лоб ему прилетело оружие пролетариата, и он упал на песок с разбитой головой.

Но самый поразительный случай произошёл много позднее, ночью, в квартире, где спала соответствующая семья. Вдруг в кромешной темноте заплакал грудной ребёнок, точнее, девочка, потом послышался страшный грохот и всё стихло. Когда засветили лампочку, нашли Сан Саныча на полу в самом плачевном состоянии без видимых повреждений и признаков жизни. Впоследствии выяснилось, что Сан Саныч вскочил на звук девочки и впотьмах не заметил полуоткрытой двери. Любой другой человек в этой ситуации пришёл бы на работу с фингалом. Но не таков наш эпизодический герой! Он врезался босой ногой в дверь, причём та как-то попала ему между пальцев, сломав сразу два, и он упал в обморок от боли. И не надо думать, что, упав, он не вывихнул плеча.

Читатель вправе спросить: к чему нагромождение подобных мерзостей? А вот именно к тому, что, хотя Петрову и далеко до Сан Саныча, но всё-таки это типа того. Что же касается нашей красавицы, то, руками ухаживая за Петровым на столе, она не забывала ногами ухаживать за ним под столом, случайно наступая на корявые петровские ноги всё чаще и с дольшим и сильнейшим нажимом. В общем, вышел из петровского молчания один грех. Она как-то исподволь завелась. Глядит на неё Петров исподлобья, потом искоса, но как ни гляди, видна как на ладони вся её нелёгкая судьба, ибо сказано: не родись красивой. А коли родилась, надо постараться себя как-нибудь незаметно для окружающих изуродовать, потому что иначе все ебут. Петров не выдержал и ей потихоньку объясняет, что нельзя так, да при наших зарплатах. Ну сказал, сказал, а чего сказал — и сам не понял. Факт-то налицо. Она сама в голос заревела.

Всё у неё потекло, пошли умываться. Ужас! Квартира коммунальная, дверь в ванную вместо шпингалета запирается на согнутый гвоздик, о который Петров тотчас же и обрезался, туда же ломится пьяная соседка, небезызвестный проницательному читателю котяра гадит кал на газетку, а отгадив своё, начинает оглушительно мяукаться наружу и биться головой о дверь и, мучаясь, загнулся от любопытства. Из ладони Петрова сочится кровь, как будто он макал в рану перо, похожее на штык, и писал возвышенные стихи, и теперь, чтобы не накапать на женщину, руку приходиться держать на отлёте, как изваянию, что ли, Ленина, что, нетрудно представить, придаёт всей сценке вид настолько паскудно-скабрёзный, что Петрова начинает разбирать смех, ибо именно памятником Ленина на своём месте против воли себя и представляет, а она хлюпает, кажется, носом, то ли ещё рыдает, а то ли рыдает уже — в общем, такой срам, что, вернувшись домой, Петров всю ночь не спал, сгорая от стыда.

Некоторые называли его соблазнителем, но оставим это на их так называемой совести. Соблазняют как раз женщины, а потому, что Петрова соблазнить трудно (то есть очень легко, но они ведь не знают, как именно!), то и безо всякого соблазнения плачут ему между рук или расстёгивают рубашку и гладят живот, а ему стеснительно, что у него такое волосатое чрево, но не упрекнёт женщину.

Также, хотя и не лишены оснований, но совершенно неосновательны слухи о его, Петрова, якобы крайнем бесстыдстве. Да, действительно, случай, лёгший в основу этого мифа, когда, ночуя в общаге на одном полу и под одной попоной с двумя женщинами, он одновременно трогал обеих и ещё себя, стараясь, чтобы правая не знала, что делает левая, и всё, естественно, стало явным, имел место. Но следует помнить, что все были нетрезвы, а левая сама начала его трогать, и оттолкнуть её было бы грубо, бестактно и, главное, совершенно не в духе нашего героя и повествования. Что же касается моральной сомнительности такого поведения, то за это с Петровым расквитались немедленно и пылко, так что даже ему пришлось бежать на балкон. Но если глубоко задуматься, то и с моральной точки зрения здесь всё сносно — просто были элементы свинга, которым нередко занимаются и достойные люди, с той лишь разницей, что не было ни второго мужчины, ни взаимного согласия. Так что пускай клевещут.

За свою жизнь он истратил на красавиц немного денег. То есть это, может быть, для вас немного, один рубль, а ему нормально, потому что настала пора рассекретить, откуда он их берёт. Надо ещё иметь в виду, что пространственно-временная ориентация текста осуществляется в большом городе во времена позднего застоя или самого начала перестройки. А то бы Петрову мало не показалось во времена борьбы с тунеядством, разных мультиков типа Вовки в тридевятом царстве или процесса Бродского. Но не суть важно, а важно, что рубль тогда котировался на внутреннем рынке неплохо, а в министерстве финансов вообще давали доллар за семьдесят одну копейку, но, конечно, не всем желающим с улицы. Согласитесь в этом смысле, что более доллара за одну женщину, тем более что речь шла о малорослой безродной сиротке, — цена вполне хорошая. Он уплатил за неё штраф, плюс же уплата штрафа не освобождает от оплаты проезда, так что ещё за три копейки он купил ей билет. Тем более всё-таки это не олигарх, а Петров, а он все свои деньги находил на улице.

Давеча я обмолвился, что в повседневной жизни он занимается такой чепухой, что совестно писать. И вот я осыпан читательскими письмами с одним и тем же вопросом. Что ж, так тому и быть, а стыд глаза не выест. Петров — он писатель, типа меня, но, конечно, гораздо хуже, потому что молодой ишшо. А писателям жить хуёво. То есть, разумею, жить хорошо, но надоедает недоедать. А отчего недоедаешь? Да просто потому, что надобно оставить ещё на завтрак, а завтра всё заново, и так каждый божий день. Конечно, хорошо получать стипендию, тем более губернаторскую, но надоедает недоедать. Петров, как и я, в отличие от того же Сидорова, писал что-то несусветное и соцреализму, да и просто реализму, и модернизму даже, оппозиционное. Если б мы писали соцреализм или типа того, может быть, мы бы доедали. Ну я-то доедал, врать не стану, я вообще люблю покушать и выпить не дурак. Другое дело Петров. Но, правда, пиши он тогда соцреализм, было бы то же самое, а то и хуже, потому что, во-первых, много было их таких, а во-вторых, писатель-то он тогда был ещё хуёвый. Хотя он перевёл «Гаудеамус» и уверял, что его перевод не просто лучший в России, но вообще первый адекватный в метрическом, смысловом и стилевом плане. Вот как это у него выглядело:

Ну как вам? По-моему, хуйня. Дальше — больше, он вообще перешёл на латынь и засел за учёную поэму гексаметрами, от которой сохранился следующий фрагмент:

в общем, для дурки он созрел уже тогда, но выяснилось это несколько позже, а покамест он собирал деньги по улицам. А по улицам на самом деле валяется немало денег для того, кто внимательно смотрит под ноги, а не витает в облаках и не глядит на плывущих женщин, то есть для Петрова, обладавшего к тому же феноменальным зрением, позволяющим углядеть копеечки на противоположном тротуаре. И ведь не одни копеечки валяются тут и сям, а и семишники, алтыны, пятаки — этих, впрочем, меньше, понеже велики и видны всякому подслеповатому гоблину. В отличие как раз от гривенников, которые неброски и удобно закатываются в половые щели и беленькие сугробы и сидят там тихо, как мышки в корке, дожидаясь Петрова.

Иногда дикий ветер долго носит по воздуху трёхрублёвку, которую потом ловит Петров вместе с песком и мусором. В телефонах-автоматах люди забывают свои гнутые медяки, немало их и на тротуаре возле автомата, особенно в тёмное время года, когда ушастый абонент, даже слыша звон, не понимает, где ему щупать. Тем паче когда снег глушит последние уши. И уж совсем благодать наступает по весне. Тогда истекают жидким сугробы, обнажаются помойки, газоны и пустыри, тогда вытаивают ведь не только подснежники, но и деньжата, много деньжат! Первая пора после схода снега — страда для Петрова, когда, бывало, насобирывал он от зари до зари до семи рублей.

А расходы у него какие? Да почитай что и никаких. Он ведь получил от бабушки богатое наследство — деревянный дом на окраине, полный чуланами, сенями, сундуками и комодами, в свою очередь набитыми не только хозяйственным мылом, солью, спичками и сухарями, но и майками, портянками, кепками, башмаками лыжными и обыкновенными, рукавицами и ридикюлями. В сарае висел на костыле мешок махорки. Одним словом, припасы были, а ел и пил Петров всегда на халяву, так что уличных деньжат вполне хватало, что же касается безбилетной сиротки, то, не забываем, это был единственный случай. Квитанцию об уплате штрафа он присунул в карман её курточки, где уже пряталась от мороза девичья ладошка. Петров нежно смял её в большом кулаке, и сиротка подалась. Они вышли из вагона на залитый зимним солнцем проспект Ленина, посмотрели друг другу в глаза.

Вокруг не было ни жилых подъездов, ни древних руин, ни даже варежек у неё, было лишь минус двадцать восемь. И Петров её пожалел вот так.

— Вот, Парамон, ты уже хуже гинеколога, — с удовлетворением в голосе сказал Петрову его пошлый и опасный друг Сидоров.

— Я лучше! — вырвалось у Петрова.

— Чем лучше?

— Чем гинекологи! Они профи, за деньги работают, и им никого не жалко.

— Зато гинекологи лечат.

Вот тут-то и началось. Обиделся Петров страшно и заявил, что одним глаженьем по голове может вылечить добрую половину женских и социальных болезней.

— Только ты молчи! — испугался Петров и показал Сидорову кулак.

Сидоров пообещал молчать, но поинтересовался, как именно это делается в смысле конкретно. «Конкретно»! Жалкий Сидоров! Здесь страшное, здесь о вечности, а он — конкретно! Да разве в доме всепроникающей жалости к человечеству, пространству и времени говорят о технике! Её нет, потому что не может быть никогда, покуда мир держится на приношении Нашей Прелести, если захочет прийти. И цыплёночку.

Сидоров молча поцеловал его в лоб и сказал:

— Ну ты, блин, извращенец.

— Я натурал! — воскликнул Парамон.

Нет, объяснил ему пошлый Сидоров, ты извращенец, потому что ты не любишь женщин, а жалеешь их. И если ты вступаешь с ними в связь, это ничего не доказывает, и перечислил много гадких терминов, обозначающих разных дебилов, извращенцев, козлов и уродов, все из которых тоже вступают в связь с женщинами. С мёртвыми, безногими, прикованными к скале, измазанными собственным дерьмом, малолетними, престарелыми, кровнородственными. С теми, кто дерётся хлыстиком или наступает этим субъектам на лицо. Вступают только сзади или наоборот, или в отверстие между сомкнутых ступней, или в мокрой одежде, белой, латексе и резине на высоких каблуках, измазанных сливочным кремом, с клизмой, в автомобиле, на люстре, перерезая горло. Это всё извращенцы, бедный Парамоша.

И Петров захворал. Все думали, что СПИДом, а оказалось, что сошёл с ума, и уже очень давно. Признали у него манию величия, и все дела. Потому что слова Шиллера «миллионы, обнимитесь» он понял слишком буквально и, очевидно, отвёл себе роль организатора этого единения миллионов. Его полгода откачивали инсулином и электрошоком — еле откачали, аж все зубы выбили. Вышел Петров из дурдома хмурый-прехмурый. Встал посередь дороги, плюнул себе на лыжи и сказал сам себе: хватит! Буду бабки заколачивать. Защитил докторскую, заколотил сколько нужно, вставил медные джинсовые зубы и женился. Жене он никогда не изменял. Один раз она ему, с каким-то блаженным. Петров ей врезал раза пепельницей промеж глаз — ничего. Потом помирились.

Вот на этой прозаической, но жизнеутверждающей ноте и хотелось бы нам завершить рассказ про Петрова. И знаете что?! Мы так и сделаем. Потому что эпизод обрёл пускай сказочную, но завершённость, и это лучший момент, чтобы заткнуться и не задаваться лишними вопросами. Типа а всё ли в жизни заканчивается свадьбой героя, тем более что ведь и так уже не свадьбой, уже, глядите-ка, затронута тема не всегда лёгкости семейной жизни, так вот, лучше заткнуться. А то это будет опять незнание чувства меры, ведь обещалось только описание пепельницы, а оно произошло.

Читатель-то вправе задаться лишним вопросом — а как сложится дальнейшая судьба этой семьи? Ведь неужели мадам Петрова, коль скоро она уже стала на кривую дорожку адюльтера, столь малодушна, что откажется от этого из-за одного удара меж глаз? Кто знает, может быть, и откажется, хотя бы на первое время. Петров мог пожалеть о своём поступке (см. выше — «помирились»), мог пожалеть женщину, и неизвестно, как долог был у него после процедур период стойкого воздержания от жалости, — а ведь долог, иначе когда бы Парамон успел и защититься, и разбогатеть, и даже прискучить супруге. А ведь воздержание опасная вещь, и тут позволительно предсказать, что в диалоге и ремарках сцена ссоры была безобразна, но прекрасно бурно получилось примирение, с весенним ливнем, и Петров развязал.

Но если это точно так, то он снова и снова будет нуждаться в приливах жалости. А ведь мадам Петрова, судя по вышесказанному, особа молодая, привлекательная, не нищая, и особенно сильно жалеть её как будто не за что. Так нельзя ли создать условия, при которых она станет достойна жалости?

А вот на это господин дракон велел сказать: «Я знаю только то, что ничего не знаю. И знать не хочу». На этот вопрос способен ответить только персонаж. Что, Петров, вот тут читатели интересуются: мог бы ты прищёлкнуть её к батарее и отделать дедушкиным ремнём, симулируя припадок садизма, а затем, влагая пальцы в расцветающие полосы и звёзды, облиться слезами над вымыслом? Говорит — не мог бы. Но если так и крокодиловы слёзы не настоящие, а хочется настоящих, — где и каких по-настоящему жалких женщин взыскался бы ты, легко оставив семью и кафедру? В какие бы низины ты спустился, взошёл на какие горы, какие бы пересмотрел страхи и ужасы России, не даёт ответа, потому что рассказ давным-давно кончился. А также есть мнение, что никакой Петров не извращенец и тем более не мессия, а обыкновенная блядь, но, кажется, не совсем справедливое.

 

Проблема пола

(Рассказ, служащий продолжением «Пола Партии»)

Вообще-то проблем множество.

В частности, он сломан. Его нечаянно продавил драматург Богаев, он же испортил мне холодильник, отскребая ножом единственный пельмень. Но мы не будем осуждать Богаева. Во-первых, он художник и ему всё можно, во-вторых, он подарил мне столько полезных подарочков на день рождения и просто так, что совестно поминать какой-то там облёванный пол и холодильник с моторчиком. Он подарил мне полный примус керосина, пластинку Иоганна Себастьяна Баха, две старенькие футболки, картину Сальвадора Дали с автографом, баночку для кала, пластмассовое яблоко и подписал множество книжек и открыток. Да и, признаться, пол и холодильник получили по заслугам. Холодильнику «Юрюзань» исполнилось в обед тридцать лет, столько даже порядочные люди не живут. А переживать больше отмеренного тебе Богом, может быть, и лестно, но — не на добро это, ох, не на добро! И в оконцовке он стал братской могилой для множества мышей и малышей. Вот так и наша жизнь. Что же касается пола, то люди вытерпели от него неизмеримо больше, так что теперь они квиетисты.

Другая проблема пола состоит в том, что он очень грязен, а всё потому. Для начала, что я живу один и мыть его мне лень. А тем более я однажды попробовал, и ничего путного из этого не получилось, то есть стало ещё хуже. Так-то вся половая нечистота припудрена серенькой передоновской пылью, и на первый взгляд он выглядит ничего себе, наподобие просёлочной дороги. А тут я его помыл. Не от хорошей жизни, конечно: случайно опрокинулась изрядная кастрюля, до половины наполненная жирными щами, которые ведь мы, русские люди, каждый божий день едим и гречневку лопаем.

Это какой-нибудь безработный иммигрант в Америке, может, ест щи холодными на балконе, да пусть питается хоть витаминизированным вторичным продуктом, а наши щи холодными не поешь. Потому что наши щи варятся так. Берётся большой кусок свинины на кости. Разрубается топором на несколько частей, чтобы впихнулось в кастрюлю. Затем берётся изрядный шматок сала, можно голубого, но обязательно с нежной шкуркой, режется и кусками бросается сверху. Доливается немного воды и варится до отделения мяса от кости. Потом кидается добрая жменя квашеной капусты, лучше бочковой, десяток луковиц, горсть лавров, горсть чёрного перца горошком, солится, доваривается. Потом наливается, точнее, накладывается в миску, вытряхивается туда же стакан сметаны, выпивается бутылка водки, и теперь щи можно есть. Но только горячими, потому что иначе жир сверху застынет и до щей не дороешься.

Зачем выпивать бутылку водки? Ну во-первых, для аппетита, потому что миска очень велика, а во-вторых, для растворения холестерина. Кушать наши щи без водки — прямая дорога к атеросклерозу уже после второй миски.

Ну и вот, я выпил первую бутылку, съел первую миску. Хорошо пошло! Выпил вторую, ан захмелел и вторую миску неосторожно разлил. Жир на полу сразу стал застывать, так что в подступающих сумерках я рисковал поскользнуться и сломать себе палец. Пришлось взяться за тряпку. И вот, когда я смочил верхний слой пыли, под ним открылось такое, что ни в сказке сказать, прямая гадопятикна. Однако опасность поскользнуться сохранялась, и я с грехом пополам что-то такое сделал, но потом долго ждал, пока поверхность снова запылится до радующего глаз состояния просёлочной дороги. Так что пол с любой точки зрения мыть плохо. Наоборот, если моет женщина, это хорошо с любой точки зрения, но особенно с задней, чтобы она не видела, где у меня в это время руки.

Однажды после многих лет разлуки встретились одноклассники. Были объятия и слёзы радости, выпито два ящика водки, я целовал живые руки покорно сказочной Лейли, потом обиделся на человечество и пошёл домой пешком, да не дошёл, ночевал в подъезде, а поутру они проснулись, купили пять ящиков пива и шаланду кефали. Я к тому времени выспался и вернулся на хату. Напиваться уже никто не хотел, и потекла неторопливая и благостная беседа за жизнь. Я рассказал, между прочим, что трагически одинок и три года не мыл пол. Тогда одна знакомая, хорошая девушка Таня, какая пройдёт по земле и пройдёт по воде, предложила свои услуги, несмотря на сидевшего рядом растолстевшего со школьных времён мужа. Она сказала, что готова приехать ко мне и отмыть любую грязь и ей ничего не надо от меня взамен, кроме одного: чтобы пока она мыла, я не приставал к ней. Она сказала, что это давняя её мечта — мыть пол и чтобы никакой мужчина в это время не лез под юбку. Я удивился и сконфуженно спросил: а как же иначе? А муж её погано захохотал, вот так и живём, и уже очень давно. Вот тоже был случай во Второй ударной армии или типа того, короче, в незапамятные годы, но точно в послевоенные. Один мужик, кажется дровосек, спал со своей бабой на, что ли, лавке или полатях, ну на чём они там спали? Ну вот, она чуть свет подымается, надевает, например, юбку и начинает хлопотать по хозяйству. Она затопляет печь, на которой сушатся последние пимы дровосека, приносит воды из колодезя, месит, допустим, какое-нибудь тесто в квашне, желательно ногами (так легче и быстрее, пока брезгливый дровосек не видит), в общем, всё вполне литературно. И что-то она замешкалась и забыла про пимы, вдруг чувствует, что пахнет палёной шерстью. Она к печи — и точно: последние пимы уже тлеют, или, что то же самое, тают на раскалённой плите красными огоньками и всё плохо. И она смекает сразу много чего, потому что была отъявленная ведьма. И она выплёскивает на пол ведро воды (а может быть, лохань помоев, время торопит, и уже неважно), бросает тряпку и начинает ею по полу возюкать. И она делает это максимально громко, она шумно вздыхает, шмыгает носом, кашляет, сморкается, хлюпает тряпкой, шлёпает ногами по лужам (по глаголу «шлёпает» чуть пройдёмся ниже абзацем), кряхтит, потом уже вполголоса заводит «Лучинушку». Дровосек просыпается и видит бабу со спины, в подтыкнутой гораздо выше принятого юбке, она стоит на четвереньках и моет за сундуком. Он реагирует, и вот она уже в постели, в смысле на лавке или полатях, и пахнет всем, чем только может, а через грамотно выбранный промежуток времени томно охает и сообщает из-под глыб, что пимы бы надобно снять с печи, того гляди подгорят. Он, понятно, рычит и всё отвергает. История из старинного эпоса про дерзости насчёт женской мерзости. Очень мизогинная вещь, я-то сам, наоборот, феминист. Не забудем сказать, что дровосек был настоящий, народный, а вот баба подозрительная. То ли еврейка, то ли комсомолка, а то ли опростившаяся донельзя народница, а то ли актриса бывших императорских театров, или, вероятнее всего, циркачка, а он её полюбил. Таких баб, конешное дело, надо учить.

Так вот, шлёпает. Ещё великий русский постмодернист Прутков отметил, что матерьялисты и нигилисты не годятся в горнисты, потому что для этого надобны грудь и ухо. А как русские писатели почти поголовно таковы, то и вот. Грудь пока оставим в покое, а ухо плохо. Например, Горький. Вы знаете, Шура, как я уважаю Горького, но вот в романе его просветлённая мать едет по революционным показаниям в деревню, и что там происходит? На улице, быстро шлёпая босыми ногами по влажной земле, девочка говорила, речь девочки мы из скромности опускаем. Шлёпать — в смысле, что звук будет такой «шлёп-шлёп», как будто олени Санта-Клауса какают на лету и типа их какашки падают на землю со звуком «Шлёп!» «Шлёп!» — можно только нарочно, как жена дровосека. И не по влажной земле, а по мелким лужицам или самой поверхностной грязи, потому что при углублении всё это переходит в бульканье или чавканье соответственно, а по влажной земле звук от девочки будет совершенно иной, а именно — мягкое топанье. Неоднократно встречается также фраза, что кто-то шлёпает босиком по асфальту, простительная лишь для асфальта мокрого, потому что в противном случае (если же каламбурить, то не противном, а столь же прекрасном) возникает совершенно четвёртый звук — шорох. В общем, тут тщательнее надо, а то материя сакральная, а среднестатистический автор и в хуй не стучит.

Но ближе к полу. Как сам потерпевший и настрадавшийся за правду, могу свидетельствовать, что у грязного пола тьма недостатков. В первую очередь тот, что всякая вещь в себе, лишь слегка коснувшись его, тоже делается грязною. И в первую очередь бутерброд с маслом и икрой, которая сразу становится чёрной. А так-то она была жёлтая, мойвы. Также кончики брюк, которые поэтому приходится надевать, вставши на собственный стул. Беспокойно свесившееся до пола одеяло. Упавший с вешалки шарф или в изумлении выроненная из рук книга, тем более что и она, подобно бутерброду, падает вниз разворотом страниц, а не обложкой.

Но есть у грязного пола и достоинства, тоже многочисленные. Во-первых, на него не страшно пролить чашечку кофе, или ванну, или опять кастрюлю борща, не щей, подчёркиваю я, а борща, хотя последнего всё равно жалко. Ведь борщ варится так. Берётся килограмм говядины на кости. Разрубается топором на несколько частей, чтобы впихнулось в кастрюлю. Затем берётся килограмм говяжьей вырезки, режется и кусками бросается сверху. Доливается немного воды и варится до отделения мяса от кости. Потом кидается свёкла, десяток луковиц, горсть лавров, горсть чёрного перца горошком, солится, доваривается. Потом наливается, точнее, накладывается в миску, вытряхивается туда стакан сметаны, выпивается бутылка водки, и борщ можно есть.

На грязный пол в сердцах можно богобоязненно плюнуть, или, если по нему пройдётся босоногая красавица, то её ножки станут грязными, а ведь это очень красиво. Ради этой красоты я и терплю недостатки, хотя на самом деле роняю книги или надеваю брюки гораздо чаще, чем привечаю красавиц или, тем более, опрокидываю борщ.

Вопрос «Почему ножки должны быть грязными?» ответа не заслуживает. Но я сейчас сытый, пьяный, добрый, так уж и быть. Потому что это естественное их состояние в натуре, а как по происхождению я натуралист, словно Лев Толстой, то и люблю всё в натуре. В этом смысле я бескомпромиссен. По специальности я редактор среднего звена и работаю в офисе. Рабочий стол моего компьютера украшает картинка, где дама давит ножкой слегка подсохшую коровью лепёшку. Крупный план, отличная графика, ушлый натурализм. Драматург Сигарёв, когда это увидел, страдальчески поморщился и с нескрываемым отвращением сказал: «Андрей, это же говно!» Заценим, что это сказал не юный Вертер, а Вася Сигарёв, которого считают самым отъявленным чернушником. А что до начинающих литературную карьеру юных Вертеров или тем более впечатлительных пенсионеров-стихотворцев, то от них отбоя нет, и если какие-нибудь репродукции картин Бугеро из жизни пейзанок последние рассматривают с нескрываемым удовольствием, вероятно, предаваясь воспоминаниям о своём босоногом пионерском детстве, то картинку с рабочего стола мне приходится прикрывать от впечатлительных пенсионеров газетой. Лучше всего «Лимонкой». Потому что у Бугеро эти нормандские деревенские девочки очень хорошенькие, хотя и босенькие, но старательно причёсанные и умытые, у них даже ножки как-то остаются чистыми, и это относится не только к пейзанкам, но даже и к молоденьким нищенкам, по которым художник тоже прикалывался, а тут, понимаешь, всё в говне, как в жизни.

Иные возразят — зачем пол, разве ножки не бывают грязными сами по себе? Увы, не бывают. То есть я иногда видел, но это были какие-то нереальные женщины — цыганки, сумасшедшие, преклонных лет странницы, в лучшем случае — странницы средних лет или продавщицы собственноручных овощей на колхозном рынке в жару, но это всё равно не формат, потому что по жизни я вынужден общаться с врачами, студентками, аспирантками, драматургами, актрисами и поэтессами. А от них дождёшься.

Приходится крутиться самому, в смысле пачкать. Конечно, лучше всего делать это по взаимному согласию. На этом пути я испытал многое. Я испытал акварель и гуашь, масло и уголь, ваксу и гуталин. Землю, как я испытывал землю! Ведь у меня под рукой имеется огород, весьма для этого подходящий. Я ухаживаю за ним. Я тщательно подбираю с земли все стёклышки, гвоздики, куски железа, острые камни, кости и обломки кирпичей. Я выпалываю крапиву и осот. Крыжовник, известный своей колючестью, я аккуратно оградил дощечками, так что даже ночью и спьяну в куст не наступишь. Дорожки я заботливо поливаю — мочой, спитым чаем, остатками супа и прочими помоями, а если этого недостаточно, то и просто водой из лейки, так что даже самым засушливым летом грязь на огороде всегда имеется. И земляная грязь действительно очень пластична и живописна, но беда в том, что скоро сохнет и, осыпаясь под одеялом, колется и мешает спать. Причём спустя пару часов эти сухие комки непостижимым образом осязаются уже и под спиной и вскоре на подушке. Думаю, что ещё хуже обстоит дело с навозом; впрочем, ни разу не доводилось спать с девушкой, чьи ноги были испачканы навозом.

(А также не забываем, что зимой огород не работает.)

Да, землю, нашу мать, я всегда ставил превыше всего, но она не держится. Я пробовал наклеить земляную пыль на разные ингредиенты — сахарный раствор, яичный белок, пиво, варенье, мёд, жир. Лучше всего на пот, но для этого объект нужно вспотеть, а это отдельная песня. Первым я отверг жир, на него легко налипает, но так же легко, вместе с ним, смазывается совершенно дочиста, недаром римляне и чукчи мылись маслом. Гораздо прочнее загрязнение на основе углеводных или белковых соединений, но напыление должно производиться сразу же после помазания, потому что сладость (как и пиво и яичный белок) быстро загустевает, да к тому же, говорят, тянет кожу, что, конечно, неприятно. Вакса и гуталин — см. комментарий о жирах. Акварель и гуашь — да, но ведь надо лежать у обнажённых ног модели, расписывать кисточкой, ей очень щекотно, иногда холодно и всегда смешно, а получается плохо. Потому что я не живописец и мы занимаемся не боди-артом, а имитируем естественную грязь.

И вот, когда в конце восьмидесятых уебукнулась Белоярская АЭС на станции «Свердловск сортировочный», было много шума в продажной прессе. Вообще было много шума, и город подумал «ученья идут», а на самом деле всё было плохо, заблаговременно началась сибирская язва, вылетели все стёкла в домах, и горело северное сияние, моя бабушка Катерина невольно подсказала мне правильное решение. Когда грохнуло и всё зашаталось, а дело было ночью, она вскочила с кровати и подбежала к окну, по её словам, чтобы полюбоваться ядерным грибом, которого она никогда прежде не видела. А потом снова легла спать, а поутру проснулась и видит, что весь пол в доме покрыт тонким слоем сажи. Это ударной волной выдуло всю сажу из дымоходов. И только на этом чёрном фоне остались более светлые её следы к окну и обратно в постель, которая таким образом тоже сильно пострадала от взрыва. Но, испачкав простыню, её ноги не стали чище. Это парадоксальное свойство сажи ещё не изучено науками, но я им пользуюсь в практических целях.

Проведём простой опыт. Возьмём пригоршню сажи и разомнём в ладонях. Они станут чёрными. Теперь оботрём ладони о прекрасное женское тело, и оно испачкается, но ладони не посветлеют. Так я и делал некоторое время, но потом придумал лучше. Потому что в натуре женские ноги — не ножки (feet), подчёркиваю, а именно ноги (legs) — не бывают покрыты грубыми полосами и жирными пятнами, они мелкодисперсно запылены, и то, откуда растут, конечно, тоже. Но это в натуре, а в жизни так не бывает. Лишь долгие размышления позволили мне найти очень простой и эффективный способ. Берутся колготки, наполняются сажей, опорожняются и надеваются на женщину. Через пять минут она от пупа до копчиков пальцев выглядит так, как будто жаркий месяц подряд окучивала картошку.

Если нет сажи, то плохо. Тогда колготки можно наполнить мелкой земляной пылью, но в них ей нужно будет походить часа два да желательно ещё и вспотеть. Последнее легко — я очень жарко натапливаю печь, и скоро женщина уже сама рада прилечь на пол. И немножко поползать на четвереньках и по-пластунски.

Кроме того, ведь женщины очень капризны. Одна требует, чтобы грязь, которую она согласна месить, предварительно была подогрета до комнатной температуры. Другая почему-то брезгует наступать на окурки. Третья готова на всё, но вот в уборную босиком заходить не желает. Да что там! Доходило до смешного, — одна прелестница сказала, что в грязь бы согласна, но дело было зимой, а когда я предложил ей налить в туфельки варенья и посыпать это сажей, скривила такое личико, что я диву дался. Потому что грязь, по её понятиям, — это естественно и даже приятно, а вот варенье — извращение, карлсоновщина и, наоборот даже, противно. Вот как кушать его ложечкой, так не противно, а в туфельки не можем. И вообще попросить женщину разуться проще, чем убедить уже разутую эти свои ножки ещё и вымазать, а без этого сами понимаете. Поэтому пол грязен и всё происходит само собой. Ножки, испачканные посредством специально подготовленного пола, выглядят настолько грязно, что не знаю, сколько (и где) девушке пришлось бы обходиться без обуви, чтобы довести их до такого состояния.

То есть сейчас уже речь идёт о весёлой науке испачкать ей ножки без её ведома. Ведь вышеперечисленные фокусы уместны лишь в общении с самым близким человеком, с настоящей боевой подругой, с соратницей в моей борьбе. Для случайных же поклонниц, пачкать которых ещё как бы неудобно, мы ограничиваемся полом. Отказать-то в сменной обуви, которой нет, проще простого. (Хотя на самый худой конец сменная обувь имеется, но в эти туфельки-лодочки тоже предварительно была насыпана сажа, и я этого не скрываю.) И не будет же она всю ночь сидеть в сапогах, а я натапливаю пожарче, а колготки или носочки пожалеет. Конечно, если девушка попадает в гости неожиданно с какой-нибудь жёсткой пьянки и в давно не топленном зимой помещении стоит абсолютный ноль, то никакого свинства не происходит, но тогда обычно и у меня не встаёт, и её хватает только на то, чтобы снять шубку, шапку и муфточку, и то уже под всеми одеялами. А в норме достаточно добежать от кровати до кухни посикать в помойное ведро или, лучше, какнуть, хотя на это немногие решаются, чтобы всё получилось. Во время совместного ужина, кстати, редко убережёшься (человек я неаккуратный, вообще свинья, хотя почему-то и Дева), чтобы не капнуть на пол ложечку-другую варенья по ходу наиболее вероятного маршрута незнакомки, также очень хороша, для этих целей маленькая лапшичка, а сама незнакомка вечно до изнеможения наливается пивом, вином, чаем и кофеем. А также, если имеется, то и молоком, правда, от этого иные блюют. И хотя натуралистичней было бы ей побежать до ветру на двор, по сугробам, но по отношению к непривычной городской барышне это негуманно, а ведь они все такие, и я ставлю белое эмалированное ведро. Оценим и мою галантность, ибо ведро вовсе не помойное, вообще-то я держу в нём питьевую воду, конечно, ключевую.

Однако никому не советую сводить мой культ рыцарского поклонения к грубому любострастию! В одном из своих ранних рассказов — не в таком программном, как этот, — я признался, что не дал бедной девушке Дарье бутылку водки в обмен на её последние туфли, но потом загадочно обронил: оттого что не знал, чьи они, в точности. Теперь я уточню, почему знай, что Дарьины, купил бы. Я коплю, рыдая медленно, изображения дамских ножек. И я должен знать героиню в лицо, а то я буду любоваться туфельками, а их носила вовсе не Дарья, а какая-нибудь посторонняя прохожая женщина, может быть, даже лесбиянка.

Главным образом меня подвигло на это стихотворение Шварца проклятого, а если подумать, то Олейникова:

— ну и т.д. Это вам не пушкинские строки о ножках, где пылкий лирический герой всё же остаётся их пассивным обожателем на зелени лугов, решётке камина или взморье. Это руководство к решительной манипуляции! И я, засучив рукава, принялся. Вначале я действительно мазал их сажей вручную, просил наступить на лист формата А4 и складывал стопочкой. Потом додумался использовать краску разного цвета, чтобы у каждой женщины был свой. При помощи кальки я сделал обводы стоп и раскрасил по своему разумению, но ведь это были уже не настоящие следы. Для искусства это, может быть, неважно, но важно для меня, я-то знал, где настоящий оттиск живой стопы, а где имитация. (Мне ведь, сразу предупреждаю, по пистолету чистое искусство для искусства, то, что я делаю, — больше, чем искусство. А если какой-нибудь эстет скажет, что, наоборот, меньше, я не стану спорить на эту тему.) Притом отпечаток босой ножки немного отличается от тех её очертаний, которые она принимает, будучи обутой. Получить изображение последней очень легко: достаточно заполучить поношенную женскую туфельку и вынуть из неё стельку, если таковая имеется.

Для стелек я сконструировал специальную расправилку с булавками и щадящим гидравлическим прессом, описание которой почему-то не прилагается.

Однако само превращение рельефной поверхности стопы в плоское изображение на бумаге неизбежно искажает нечто важное, нечто такое, что и дорого в ножке. В этом смысле бесценным свидетельством являются отпечатки женских ножек на почве, однако наиболее распространённая для этого почва — пляжный песок — их не хранит, нечастые в городе прошлёпы по грязи размываются дождями, а убедить трусоватую женщину оставить след на застывающем бетоне трудно, да и самая возможность у меня, нестроителя, появляется редко, если не сказать большего.

Кстати, о нечастых прошлёпах. В городе! А за городом, можно подумать, чаще. Вот один вопиющий пример из жизни автора. Однажды в прекрасную летнюю пору, после дождичка в пятницу, он с семьёй двигался пешком на свою писательскую дачу, чтобы славно поработать и, главное — не забыть полить помидоры, которые под плёнкой, и поэтому дождик им по барабану, а в рот не попало. Они идут, наслаждаясь природой, которая расстилается по обе стороны просёлочной дороги, несмотря даже на то что увешаны сумками, пакетами и всем, чем положено из писательского спецраспределителя. Даже маленький ребёночек пяти лет по прозвищу Шишкин — и тот увешан оружием. И посреди дороги вдруг торчит лужа. Не простая такая лужа, которых вокруг было пруд пруди, а лужа истинно гоголевских масштабов, как в Миргороде, но, конечно, гораздо более холодная, потому что всё-таки это наша, настоящая уральская лужа. Поэтому в отличие от миргородской в ней не лежит никакой свиньи, но зато её хорошенько размяли грузовики и трактора. Но никак не легковые машины, потому что им бы её не форсировать. Она уже немного подсохла на солнце, обдута ветрами, и воды не сказать, чтобы очень много. Но грязи много. Её столько, что, ничуть не хвастаясь, скажу: по части грязи Гоголь отдыхает.

Они остановились у самой её кромки и с облегчением поставили сумки на прибрежную травку. Автор закурил, рассматривая лужу, пытаясь для начала хотя бы мысленно наметить какой-нибудь маршрут по какому-нибудь её краю. Но края упирались в болото. Маленький ребёночек достал китайский музыкальный пистолет на батарейках и стал ожесточённо расстреливать лужу, оглашая окрестности назойливыми звуками сигнализации. В паузах между трелями пистолета над головой шумели сосны. Где-то стучал дятел.

Грязь-то, в общем, не очень глубокая, до колена не дойдёт. На авторе — резиновые сапоги, но на жене их нет, потому что они как раз на авторе, и порядочно жмут, и он хочет как можно скорее добраться до места. А на ней — какие-то кроссовки. (Что там на ребёнке — вообще не важно, потому что его по-любому придётся тащить на руках, но он-то лёгкий.) Какие кроссовки? Да уж конечно, белые.

Он джентльменски говорит:

— Я, конечно, могу тебя перенести.

Она не даёт даже окончить фразу и интересуется:

— А ты не уронишь?

— Нет, зачем же ронять? Только вот…

Только вот неправильно это, совсем даже неправильно! Нести женщину на руках через такую прекрасную грязь. Которой в жизни, за всех не говорю, но в жизни автора встречается не так много, чтобы пренебрегать случаем. Это, может быть, у других её много, так они могут себе позволить через иную невзрачную слякоть перенести женщину на руках, а автор вынужден дорожить всякой самой маленькой грязькой. Это вон знаменитый учитель танцев у замечательного в своём роде писателя Игоря Резуна может себе позволить заявить кандидатке в бальную школу, осматривая её ножки: «Так, а вам на скотный двор, десять километров босиком по навозу. Свободна!» Это вот и называется — с таким счастьем, и на свободе. Человек видал скотные дворы с десятью километрами навоза, а автор так и десяти метров навоза никогда не видел, и ему, конечно, очень больно взять её на руки и всё своё недолгое счастье таким образом просрать. Гораздо лучше перенести ребёнка, а она и сама не маленькая, шестьдесят кило, между прочим, и одно краше другого, короче, катастрофа.

— Что вот?

Автор выразительно посмотрел на свою жену, и она прочла в его упорном и несытом взоре немую мольбу вкупе с разгорающимся вожделением. Молодая женщина знала, что, охваченный им вполне, супруг станет туп и энергичен до невменяемости и всякие разговоры с ним будут тщетны.

— Ещё чего! — воскликнула она, окинув автора весьма презрительным взглядом, втайне надеясь, что он обидится. Так и произошло, а поскольку повод для обиды был совершенно непроизносим вслух, тем более при ребёночке, которого они благовоспитывали, то автор был вынужден это проглотить.

— Ну что, давай сперва сумки?

— Я их могу взять с собой.

— Ага! Давай, Гена, я понесу сумки, а ты — меня!

Проблема возникла нешуточная. Если перенести сперва ребёночка, то он, оставленный по ту сторону лужи без присмотра, отнюдь не медленно убежит в пампасы. Если сначала сумки, то вдруг их украдут. А если начать с жены, то ребёночек убежит в пампасы по эту сторону лужи.

— Кто украдёт?! — возмущён автор до глубины души.

— Ну кто-нибудь выскочит из леса и украдёт.

— Вот разувайся и иди, тогда не выскочит, — сказал автор, нисколько, впрочем не рассчитывая, что она это сделает, сказал так, лишь бы только поспорить.

— Ой, перестань, — она поморщилась и махнула рукой.

Поскольку все варианты были равно неприемлемы, то без разницы, какой предпочли. А кажется, Шишкину, благо имелся пистолет, поручили охрану сумок, чем он с удовольствием и занялся, правда, всё равно убежал в лес, но устроил там засаду и подкарауливал вора в кустах. И, кстати, он таки его поймал. Долго бил его, ломал ему руки, сапогами мял бока, а воришка, маленький оборвыш, харкая кровью, кричал: «Не надо, дяденька!» Шишкин же в свою очередь орал на него: «Ты не сознание, ты совесть свою потерял!» и опять раздавались глухие удары и стоны.

А автор нежно обнял женщину за спину и бёдра, а она его за шею, и понёс. Но тут у неё в попе зазвонил телефон, она машинально сунула руку в карман, отпустив шею, и автор заорал, что роняет её, а она тоже заорала и снова обхватила носителя, причём уронила в грязь телефон, которому это очень бесполезно. Автор мгновенно поставил её на ноги и подхватил ценный аппарат, который ещё не успел погрузиться в густую грязь, и таким образом спас. Женщина была чрезвычайно благодарна за телефон и даже не упрекнула за некогда белые кроссовки, но уже не стала их снимать, а дошла до суши так. А счастье было так возможно, вот вам и за городом, что уж говорить за сам город. Хотя я, честно говоря, и сам не понял, зачем вру, ведь на ней были никакие не кроссовки, а какие-то туфли, и вовсе даже коричневые.

Но вернёмся к плантографии. Я решил было прослыть концептуальным художником, всюду ходить с пачкой бумаги, коробочкой сажи и дедушкиным мочальным помазком для бритья и предлагать знакомым и малознакомым женщинам сделать оттиск для моей выставки «Терпсихора плюс». И даже одна девушка, Лёля Собенина, научила меня, как это правильно делать. Оказывается, не сажа, а типографские краски, бумага и непременно губка и мыло, чтобы потом собственноручно умывать ноги моделям, и чтобы никакого сексизма, и на таких условиях, якобы, любая дама с радостью мне даст, а Лёля охотно поможет организовать выставку. Однако я застенчив и лишь изредка обращался с этим предложением к женщинам, да и то в ответ неоднократно бывал коммуникативно унижен. И немудрено: концептуализм концептуализмом, а фетишистский душок этой затеи слишком силён, сколько ни ссылайся на Пушкина, Сологуба и Тарантино. Затея провалилась, а остатки уникальной коллекции я пропил.

Но не пьянства ради, а саморазрушения для, потому что так жить нельзя. Потому что я хожу по городу в любую погоду, и все женщины обуты, а та единственная, которая нет, тоже приносит порой неисчислимые страдания. Вытерпев две недели по моим рецептам, она после совершенно глупейшей, беспричиннейшей, телефонной ссоры приходит домой, сбрасывает туфли и идёт в ванную. Она становится в неё и включает горячую воду. Она сперва приподнимает одну ногу, и на слегка пожелтевшем дне ванны какие-то секунды сохраняется чёрный отпечаток подошвы, но уже пенистый поток ржавой воды делает его всё бледнее, уносит в канализацию наше произведение декоративного искусства тела! Бешено носится по радиусу сливного водоворота высохший было окурок, розовеют от горячей воды щиколотки. Остаётся только грязь под ногтями, но ненадолго; и, бешено оттерев почерневшие пятки пемзой, она достаёт маникюрный набор и использует его в качестве педикюрного. Слёзы медленно текут по моим щекам. Вслед за никелированными орудиями пытки на свет извлекается крем для ног…

…Я ли их не холил, не целовал, брезгуя и восхищаясь, не пачкал, рефлексируя над каждым штрихом! Постой, глупая женщина, — ломать не строить! Вспомни, каких трудов и терпения нам стоило привести твои ножки в такое состояние! И вот они сейчас, после десяти минут разрушения: распаренные, горячие, розовые и чистые, как новорождённые поросята, — тупые, мягкие и холёные.

Итак, однажды летом, когда две недели стояла невозможная жара и взбесились все социал-кровавые собаки, я твёрдо решил, что покончу с собой по причинам вполне отвлечённым, если не встречу правильную девушку.

Потому что в мире обутых женщин жизнь не стоит труда быть прожитой. Я пишу стихи о любви, а читать их будет гимназистка в тёплых домашних тапочках, и если один из них свалится, то откроется белоснежная или розовая ножка, для которой ковровый ворс всё-таки грубоват. Гимназистка станет самой искренней моей поклонницей, и мне как сочинителю это будет очень лестно, но жить в таком мире как человек я всё-таки не хочу. Я жду лирического наступления весны, когда зацветут сады, поля и луга, чтобы по ним гуляли нарядные барышни в ярких кроссовках, и я перестаю ждать этого наступления. Для меня с равным успехом на Земле могла бы трещать ядерная зима, с равным успехом можно жить на Луне, в Антарктиде или Атлантиде. А ещё лучше в Аиде.

На селе пейзанки собирают колоски и с визгом мочатся в кустах. От своих городских сверстниц они отличаются только жаростойкостью — у них на ногах не босоножки, а галоши с шерстяными носками. Я ем омлет и давлюсь от мысли, что где-то от зари до зари трудятся доярка и птичница в одинаковых резиновых сапогах. Такая же история с мясом, маслом и хлебом. И я поддерживаю угасающие силы одним трупным чаем, но только индийским, из Индии, где, говорят, с этим делом пока всё в порядке, но, думаю, ненадолго. Потому что пятнадцать лет назад свердловские цыганки сплошь и рядом ходили босиком, а теперь никогда, и я думаю, что Индию ожидает то же. Я искал! Я целыми днями бродил по городу под палящими лучами солнца, сначала насквозь промокала рубаха, потом — трусы, я натирал себе подмышки, поясницы, промежности, я обшаривал самые злачные уголки города, то есть улицы и переулки, примыкающие к пляжам и водоёмам, часами стоял на набережной, выезжал на садовые участки и в окрестные сёла — и что же?

А то, что чудо произошло и я встретил такую правильную девушку, но, увы, слишком поздно. Я окончательно спился с кругу и успел стать импотентом. Зато врач остался жив, но кому это теперь нужно.

Но это присказка, а самая-то сказка, на минуточку, впереди. На самом деле проблема пола связана с полом, а в мире почти всё так устроено, как будто их один, а их несколько. Различаются в лучшем случае одежда, парфюмерия и врачи, а так-то всё чисто одинаковое. Например, постели, об одной из которых пойдёт речь впредь, как раз одинаковые. А полы по-прежнему разные.

Однажды, вернувшись до хаты с реализации всякой фигни типа плееров, балтийской сельди и глобр ваты, мечтая уже об огнедышащем борще (огнедышащий борщ — это не наш борщ, это гораздо быстрее и дешевле — вода, провиант и глобр два десятка стручков жгучего красного перца в кастрюлю, подавать кипящим), я обнаружил на крылечке свою бабу. Я протёр глаза. Тогда я уже начал пить в одиночку, но делал это ещё не так ежедневно, как теперь. И был, между прочим, глубоко прав. Но это в сторону. Мы поздоровались. Помолчали. Но от меня не укрылась тень испуга в её серых, прекрасных в своём роде глазах.

А ведь она по жизни не слишком пуглива. Так, однажды, ещё барышней, путешествуя на пароходе по морю, омывающему страны Балтии, она схлестнулась с одной безумной балтийкой почтенного возраста. Это была типичная сумасшедшая латышка в помойной шляпе с цветами, собачкой в штанах и ридикюлем, ярко накрашенная старуха, которая бродила по палубе и задирала прохожих, а также и моряков. Будущая же баба имела опыт общения с одной свердловской сумасшедшей, которая в свободном состоянии тоже вела себя безобразно, но навзничь конфузилась при вопросе: «Ты что, в дурдоме давно не лежала?». И она, вместо того чтобы, подобно здравомыслящим балтийцам, отводить глаза и прятаться в каюту, решила испробовать это уральское средство на чокнутой латышке и швырнула в лицо распоясавшейся дуре этот проклятый вопрос!

На что дура, страшно заверещав, вцепилась ей в волосы и потянулась к её лицу своими страшными когтями. Вот это было круто. Спасло мою будущую бабу только то, что она, в целом рослая и стройная уралочка, в отрочестве была волейболисткой-левшой, которая била с левой и тем хронически конфузила же противника. С левой она врезала этой почтенной, хотя и придурковатой, женщине, и та опрокинулась на палубу, и это было ещё круче.

А вот теперь эта бесстрашная женщина, будущая мать моего сына, с нервной усмешкой протянула мне измятую бумажку, на которой было написано: «Андрей, привет! Просьба не беспокоить!»

Это был почерк Толика, он мне дороже новых двух друзей, хотя однажды мы даже подрались, но это безрассудок. Причём в конце драки он был весь в крови, а ведь я ни разу его не ударил. Потому что бить человека по лицу я с детства не могу, и если такое и случалось, то чисто по необходимости, как, например, когда однажды в армии меня зачем-то хотели выебать, причём тогда-то я был зол, а теперь думаю, что, наверно, был очень сексуально привлекательный, хорошенький такой! А Толика, которого недоброжелатели также звали Тозиком из-за пристрастия его к тазепаму и всем остальным транквилизаторам, которыми он и меня щедро угощал, да, видать, не в коня корм, я по лицу не бил. Я вообще ни разу не ударил, только уворачивался от его кулаков и иногда освобождался от захватов да несколько раз оттолкнул.

Но потому что он был сильно пьян, то всё время падал и скоро был весь в крови, потому что падал так немилосердно, что даже я, будучи с ним вообще-то в состоянии драки на тот момент, несколько раз пытался придержать его при падении, например, с разбега мордой об стену или ступеньки лестницы. Дело было в общаге, и он повёл себя нехорошо в девичьей комнате, и я стал его выставлять, а он, обидевшись, — меня бить. Но дело прошлое, и он не только не обиделся, а даже не помнит, а я так дёшево обрёл репутацию благородного рыцаря. Благодаря отчасти и чему вскоре женился на одной из девушек той комнаты 59 «Б», как они сами шутили, потому что сразу понятно, почему именно «бэ», это они так в чисто шутку именовали себя блядями, хотя и это дело прошлое, я бы даже сказал давнопрошедшее.

Толик — очень серьёзный молодой человек, погружённый в глубочайшие созерцания и духовные искания. Он совсем не шалопай. Но, может быть, вследствие такой погружённости он иногда манкирует пустыми светскими условностями, особенно когда выпьет своего любимого апельсинового пива и гашиша с колёсами.

Например, двое пьяных подростков просят у вас закурить. Вы либо даёте, либо, пожадничав, отвечаете, что эта (которая дымится у вас во рту) — последняя. А Толик не так. Он сначала смеряет попрошаек долгим презрительным взглядом, потом долго помолчит, потом отвернётся и вынет откуда-то из-под малахайки мятую и наполовину высыпавшуюся «Беломорину» и говорит: «Нате, на двоих», невзирая на то что у самого во рту «Мальборо». Как его ни разу за это не побили, я просто развожу руками.

Вообще его судьба как-то хранит, из чего приходится сделать вывод, что он дурак. Вот он регулярно воровал открытки в книжных магазинах. Я, впервые увидев, в изумлении и отчасти возмущении спросил, типа, а что это за фигня? Он мне отвечает в упоении, показывая открытки, репродукции Левитана: «Но ведь это же чистые пейзажи, посмотри, какие они чистые!», и слеза блеснула на щеке, и дальше воровал все чистые пейзажи и ни разу не попался.

Так что, может быть, судьба хранит его за, в общем-то, лучшие побуждения, из которых он иногда и ведёт себя немного странно. Один раз он был в рюмочной и там какой-то честный лейтенант спросил у стойки сто грамм водки. Нет, уточнил он, нет, не лейтенант, а младший лейтенант, и не сто, а всего-то пятьдесят! И тут офицера оттирают плечом какие-то хамы, вообще быки, такие наглые бычары, и разговаривают с ним насмешливо, даже пренебрежительно, и, короче, в подробностях не помню, но возмущённый до глубины души этой наглостью Толик бросился на них с кулаками в защиту скромного и симпатичного младшего лейтенанта, и Толика опять-таки даже не побили.

В другой раз в Новый год он был на ёлке на площади, напился одеколона «Айвенго», было ему весело, хорошо, он там резвился, а потом, когда счёл, что уже поздно и людям пора спать, залез на самую высокую ледяную гору и стал, размахивая руками, кричать: «Ёлка закрывается, ёлка закрывается, пошли все на хуй, ёлка закрывается!», за что его, конечно, моментально на цугундер, а в милиции он уронил какой-то шкаф и благоразумно назвался вымышленным именем. А именно, Рюриком.

Иногда, впрочем, и просто резвился. Вот мы стояли на заснеженном балконе на сто десятом этаже, пили сухое красное вино из горла, смотрели на великолепную панораму вечернего города, и я читал стихи, и он тоже, и свои, и чужие, он читал, в частности, своё любимое в мире стихотворение — «Конь блед» Брюсова, тоже, кстати, симптомчики. Толик читал его с таким сладострастием и завываниями, что хоть кому б в похвалу, и всё было хорошо, и мы, охмелённые, веселились и смеялись. Внезапно счастливый Толик, перегнувшись через бетонное ограждение балкона, дотянулся до окна соседней квартиры и стал бить по нему опустевшей бутылкой. Я в ужасе схватил его за шиворот, оттащил от окна, отобрал бутылку, а он смущённо улыбался и с искренним непониманием спрашивал: «Да ну, на хуй, чё тут такого?»

Другой раз мы сидели выпивали в общежитии, в прекрасной компании. Кроме медиков, в комнате присутствовали гости из сопредельного вуза — два милейших студента университета. Мы пили спирт, беседовали, читали, опять же, свои и чужие стихи. А студенты университета, хотя выпить тоже совсем не дураки, но в отличие от студентов-медиков к чистому медицинскому спирту, конечно, мало приучены, и один из них после очередной мензурки закашлялся, а сидел за спиной у Толика, и тому на шею попали брызги слюны. Толик стал медленно разворачиваться на табуретке. По мере разворота его глаза, лицо и шея быстро наливались кровью, а рот перекосился нечеловеческой яростью. Завершив разворот, он стал медленно подниматься с табуретки, и руки его затряслись крупной дрожью. Поднявшись над замершим в ужасе студентом, он издал грудью хриплый, какой-то подземный скрежет и вой, а потом оскалил все оставшиеся зубы и свистящим шёпотом, переходящим в рёв Минотавра, медленно произнёс:

— НЕ НАДО. НА МЕНЯ!.. ПОЖАЛУЙСТА!! РЫГАТЬ!!!

Студента без чувств вынесли на шинельке, а Толик очень удивился, что окружающие смотрят на него со страхом, и сказал, что ему показалось, будто студента на него вырвало.

Ну и всякие другие случаи. Так что, прочитав записку, я, в общем, нисколько не удивился, а обрадовался новой встрече со старым другом, хотя и не сказать, чтобы очень.

— Так что ж, — сказал я, — по всему видать — ебутся! — И с этими словами решительно вошёл в хату. Баба осторожно вошла за мной, готовая в любой момент отпрянуть назад, я же, наоборот, поспешал, в надежде увидеть что-нибудь такое.

Однако мне не повезло. Толик встретил меня в исподних трусах «Вася» фирмы «Пальметта». Он казался растерянным, что ему очень шло. Девушка оказалась плохо (в смысле мало, хотя и плохо тоже) одетой косоглазой брюнеткой с тоненькими ручками и ножками. От неё пахло Толиком.

Были объятия и слёзы радости. Девушка торопливо одевалась, но от торопливости все члены засовывались неправильно и получалось у неё как раз медленно.

Мы немного поговорили с Толиком на крылечке, причём он указал, что я неправильно ухаживаю за огородом, выпили по рюмочке, закусив сие жёлтой икрой мойвы, которой у меня была трёхлитровая банка и потом протухла, и они ушли.

Они ушли. Мы с бабой задумались. Я, признаться, под огнедышащим супом подразумевал нечто большее, или, чтобы не вступать в аксиологические дискуссии, нечто иное, то есть бабу. Она, видимо, тоже. И вот мы критически осматриваем нашу постель. До какой степени её изгадили незваные гости.

Я сказал:

— Я не знаю этой девочки. Наверное, она то, что ты сказала. Но я знаю Толика. Вот в чём загвоздка.

Баба слушала, сняв очки и выбирая место, куда их положить, чтобы не потерять.

— И, — говорю я, — всё бы ничего. Но меня не прикалывает ложиться в постель, осквернённую моим лучшим другом.

Баба сказала:

— Я не знаю твоего Толика. Но в одну постель с этой шлюхой немытой я не лягу.

«А сама-то ты, можно подумать, мытая», — нежно думаю я и говорю:

— Да нет, это фигня, это пускай, даже пикантно, но вот если там будет пахнуть Толиком, то пошли лучше в сарай.

Баба сняла свой белый пиджак, повесила его на плечики и отвечает:

— Ты сам подумай, какая-то блядь, ещё, чего доброго, мою подушку под жопу клала!

— А вдруг мою?

— А вдруг мою?!

Я заметил:

— А вдруг совсем не клала?

Баба поставила чайник и рассуждает:

— Может, у неё мандавошки. (Меня как обожгло: а вдруг у него? Бр-р!)

Блядь косоглазая, не успокаивается баба, наливая кофе. Я тоже попросил чашечку, а поскольку было очень горячо, то мы не спешили.

— Знаешь, Бог с ней, что блядь, — рассудил я, с удовольствием прихлебнув кофе. — Всё ж таки жертва общественной ситуации…

— Какой ситуации! — баба поморщилась. — У всех ситуация, а блядь она одна.

— Да ни фига не одна, — уточнил я.

— Ты на кого намекаешь? — живо заинтересовалась она.

Я в принципе ни на кого не намекал, но если б я сказал, что ни на кого, она бы подумала, что на неё. Пришлось соврать:

— На Наташу, например.

— Наташа сирота, — вздохнула баба.

— Да ни фига себе сирота! — опешил я. — Этак и я тоже сирота! Ей сколько лет — пять, шесть? Сирота, блин! Да в её возрасте люди и должны быть сиротами. — И прикусил маленький язычок, ибо тут мог быть усмотрен намёк на здравствующих тестя и тёщу, и спешно загрузил:

— А что, сиротам типа всё можно?! Типа социально близкие? Ты тоже, между прочим, — воодушевился я, — не из пуховиков дворянского гнезда! Ты тоже хлебнула — и ничего! Чувство собственного достоинства, и бережёшь честь смолоду!

— Не подхалимствуй, — пригорюнилась баба, вспомнив непростую свою юность, в которой были и друзья-хулиганы, и пьяные подружки, и яростный стройотряд штукатуркой, оставивший след не только в её душе, но и на теле. Шрам на лодыжке от язвы, полученной в стройотряде посредством погашения кусочка извести непосредственно на молодой бабьей коже, а также разные катастрофы. Однажды в коровнике она сверзилась с лесов на молодого телёночка, у неё на бедре был чёрный синяк величиной с голову телёночка, а тот, в свою очередь, неделю не просил кушать, стал вообще придурковатым, а когда вырос, оказалось, что у него не стоит бычий хуй, и его отдали в поликлинику для опытов. Особенно запомнился ей обряд инициации, который заслуживает отдельного описания, но это огромная тема, не встраивающаяся в рамки проблемы пола, и мы к ней обязательно вернёмся, но не сейчас. Ну и по мелочам — почерневшие от ржавой воды зубы и прочий педикулёз.

— Знаешь, — почесал я грудь, вешая рубаху на те же плечики, — это ничего. Пускай пахнет двумя женщинами вместо одной, это ничего.

— Ах двумя? — прищурилась баба, уже снявшая было правую туфлю, но теперь надевая её обратно на то же самое место. — Значит, от меня так же пахнет?!

— Да что ты! — всплеснул я руками. — Наоборот! Совсем не так, я про что и говорю, что будут разные запахи! Ну ладно, ладно, не буду. Пошли вообще в сарай.

— Да, в сарай! Там ни лечь, ни сесть, и щепки в колени втыкаются.

— Ну давай бросим одеяло.

— Да? Сам на своём одеяле ебись!

— А что такого? — выразил я искреннее недоумение, хотя знал, чем ей не мило это старое одеяло.

Она не брезглива, но ревнива. Поэтому ей не нравится, что на одеяле остались критические следы моей бывшей подруги. Жизни. Эти следы давно высохли, испарились, присыпались пылью, остатки погребены под новыми наслоениями, и сам спектральный анализ не обнаружил бы их, хотя я не силён в спектральном анализе, может быть, и обнаружил, но ревнивая память обнаруживает легко. А ларчик, как оказалось впоследствии, просто открывался: мы подстелили его обратной стороной.

Она молчит. Я прикалываюсь:

— Чё ж ты такая нежная, блин, достала! Давай тогда поедим.

— Вам бы, мужикам, только жрать.

«А вам бы, бабам, только», — подумал я, но решил лучше подлизываться и сказал:

— Я ж, блин, проглот.

— Обжора!

— Свинья!

— Блядун!

— Пидор!

— Почему это ты пидор? — не поняла она и внимательно посмотрела на меня.

— Ну так, — пожал я плечами, — это я в общем смысле, типа козёл там. Это чтобы ты меня утешила, я же подонок, ничтожество.

— Ой, кончай, — говорит баба, снимает туфли, осматривает их изнутри и поправляет оторвавшуюся подкладку. Вдохновлённый, я восклицаю:

— О да! Я недостоин утешений! — И в горести изо всех сил хлопнул себя ладонью по лбу. Получилось так звонко, что баба вздрогнула и с грохотом уронила туфли. Я проследил за ними взглядом и удивился:

— Слушай, а чего у нас пол-то такой грязный?

Она посмотрела вниз, по сторонам, приподняла ногу и, взглянув на подошву с прищуром, ответила:

— А кто его мыл?

— Ты.

— Ну и когда это было?

— На Пасху.

— Ты бы ещё Рождество вспомнил.

Вот не надо! Вот Рождество-то я запомнил на всю жизнь! Точнее, Новый год. То есть приходят к вам в Изнакурнож друзья и подруги, все выпивают и веселятся, слушают архаичный джаз, би-боп и кул. Потом, естественно, шампанское, потом водочка и уральские пельмешки, девушки помогают на кухне, всё как у людей. Но избушка же, все воды сливаются в умывальников начальник, а там, в нутре, неонка и простое поганое ведро присунуто, подвыпивший хозяин не ловит мышей и бух туда всю кастрюлю из-под пельменей! Ну и оппаньки. Поток горячей воды из-под умывальника, и вдруг одна отважная девушка в праздничном прикиде, причёске, при маникюре, цацках и брюликах, хватает тряпку и, несмотря на увещевания хозяина, всё подтирает, а у меня на кухне — это, знаете ли, не у вас на кухне! После этого я просто обязан был на ней жениться. И женился.

Тут она подняла другую ножку и так же оценивающе осмотрела. Я тоже глянул. Это было круто. Это была типа крутая грязная ножка, влекущая своей условною красой. Но дело-то не в этом, а в том, что я затаился и гадаю: будет она сейчас мыть пол или нет. И я прикидываю, что ведь заняться влажной уборкой — удачное решение проблемы пола, можно избежать постели сейчас, а к ночи она всяко проветрится. Но то я. А она, конечно, смотрит на это иначе. У неё вообще странное отношение к влажной уборке. Она устраивает её не для того, чтобы испачкать руки и ноги, а если повезёт — и попку, а для того, чтобы, наоборот, стал чистым пол, что, как понятно из присказки, наоборот плохо.

Короче, мы пошли в сарай, и она ещё приговаривала, что подчиняется насилию и несёт тяготы и лишения семейной жизни и женская доля такая. И, в общем, она типа ничего не хочет, ну ладно, я так быстренько, а потом оказывается, что она передумала и захотела, ну здравствуйте, девочки! А зачем я тогда кончал? Я лично никуда не торопился. Ещё хорошо, что она давно не мылась, а то бы я мог второй раз и не захотеть. Вот вам и мораль, что одинаковое одинаковому — рознь.

И все женщины будут в раю.

 

Передоза

{1}

Я никогда не ем устриц. Что я, извращенец, что ли?! Склизкие, пахнут нехорошо и шевелятся, шевелятся.

Я, правда, беден, но и будь у меня деньги — из любопытства бы попробовал — и баста! Пушкин мне не указ. Во-первых, ещё неизвестно, чем они там в Эфиопии своей питались, тогда ведь гуманитарной помощи не было. Во-вторых, а куда им ещё деньги было девать? Прислуга крепостная, за Интернет платить не надо. А я не извращенец.

Другое дело пряники. Мы с Давидом Бауи ими даже водку закусывали. И не какими-нибудь там печатными с сахарными лебедями — простыми пряниками из полиэтиленового мешка. Бутылка водки и кило пряников. И хорошо сидели.

Вот, кстати, говорят, там под водочку, пальцы гнут и бьют в грудь известно чем, а я так думаю: всё это одна лжа. В смысле закуски. Если ты огородник, то, ясно, ничего нет лучше огурчиков, да помидорчиков, да с крупной сольцой. А если ты горожанин, то самое лучшее — килька в томатном соусе.

А если эстет — то солёные огурцы и селёдка. А другие запивают томатным соком, а третьи, с деревенским воспитанием, орут, что запивают только барышни, а сами за что ратуют? За шипящую на сале яишенку-глазунью, и чтобы снизу уже чуть пригорело, а сверху ещё жидко и чуть тёпленько. А тогда это, извините меня, что, как не запивание? Структуралист В.Б. Корона однажды встретил мужика с бутылкой водки и кошёлкой сырых яиц, и они прямо на лавочке выпили и то и другое, и Корона весьма хвалил сию методологию. Так что всё потёмки, и я уже не верю в существование неких оптимальных закусок и подходящих к блюду напитков. Я верил в это раньше — и был счастлив, а теперь не верю, и кому от этого хуже, кроме меня, но нельзя же верить, как и любить, из чувства долга? А может, и можно. Ведь можно же из чувства долга надеяться, как это убедительно доказал Малышу Карлсон, так почему же нельзя верить и любить?

Ну замолол! Вернёмся к этому барану. Мы хорошо сидели, но Бауи, между прочим, пряники мыл. Берёт в левую пряник, правой отворачивает кран, пряник под струю, брызги на стены и пузо, встряхивает его и ест.

Я говорю:

— Ну и что, вкусно?

Бауи пожал плечами и наливает по новой. Пьём, он закусывает, а с пряника капает, к пальцам он у него липнет, вода-то горячая. Бауи их давай обтирать об полотенце.

Я говорю:

— Ну вот, рушничок будет липнуть.

Он подумал и стал их мыть с мылом. Я, даром что пьяный, удивился:

— Не противно, — спрашиваю, — с мылом-то?

Он говорит:

— А тщательнее надо, чтобы и сахар, и мыло смывались заподлицо!

И взял мочалку. Мочалкой моет и ест.

Я подумал и сказал:

— Ты знаешь, Бауи, как я тебя уважаю. Но признайся, что ты дебил. Нарочно признайся!

Бауи, за это люблю, признаётся. Но тут же, свиное ухо, приводит такой контраргумент, что а кому сейчас легко?

Я заметил ему:

— Я, конечно, дико извиняюсь, но вспомни четвёртый закон диалектики — одинаковое одинаковому рознь (тут я поднял палец), и вкуса никакого.

Бауи вздохнул и признался:

— Не люблю я их.

Я опешил. Бауи разрыдался:

— А что делать? А кто виноват? Но ведь мы же русские люди! Какой ж русский не любит пряников?

— Ну ты полегче! Я лично — средний. У меня в предках русские, украинцы, белорусы и одна прабабка турецкоподданная. Так что это ты, может, русский, а я нормальный. А кому сейчас легко?! Ешь тогда устриц.

Бауи обиделся:

— Что я, извращенец, что ли?

— Конечно, извращенец! Он сладости не любит! Да ведь в ней-то, в сладости, самый смысл пряников и есть! Ешь тогда устриц.

Бауи отвечает:

— Что я, извращенец, что ли?

И новый пряник моет.

Я говорю:

— Ты бы его ещё проспринцевал, чтобы и внутри сладко не было.

Вот и видно, что мы были уже хорошенькие. Бауи взял резиновую грушу с пластмассовым наконечником и стал спринцевать. Причём я не понял, он прикалывался или что? То есть спьяну пока засунешь, если вообще засунешь, а потом брызнешь, короче, от пряника уже мало что в руках остаётся, больше на полу и в раковине.

— Вот и хорошо! — говорит Бауи. — Не люблю я их.

А я был хорошенький и сказал так:

— Бауи, признайся, что ты пидор! Нарочно признайся.

Он говорит:

— Я не пидор, но я не скрою, что ты мне нравишься как мужчина. А я тебе?

— Не нравишься. Мне вообще мужчины не нравятся, я бы их наполовину сослал в глубинку на восьмой километр. Я вообще считаю: мужчины недоразумение природы.

Бауи загрустил:

— И я?

— Да ты-то, блин, первый! Ты пряники моешь! Это неуважение к труду кондитера. Это отрицание самого существа сладости. Это поиск противоестественного. Это, если глубоко задуматься, сатанинская мерзость.

Бауи задело.

— Нет, — говорит, — мерзость — есть немытое!

И аж его передёрнуло.

А я как заору:

— Нет, не мерзость! Мерзость — мытое!

— Почему?

— По кочану! Стал бы ты устриц мыть?

— Зачем их мыть, они и так не сладкие.

Я пожал плечами и сказал:

— Пидор ты, Бауи, пидор, и даже не отнекивайся. И всё-таки я очень тебя люблю и высоко ставлю. Кто из одной бутылки не пивал, тот и дружбы не видал!

— Ишь, ловко! Уж очень складно! Поцелуемся, дружок! — визгливо захохотал Бауи.

Мы поцеловались.

Тут только я заметил, что в пылу спора Бауи перемыл все пряники. Пришлось посыпать их сахаром. Я это делал, а Бауи ходил вокруг, с шорохом потирал сухонькие ручонки и хихикал — у кого-де отрицание существа и кто-де ищет противоестественного?

Я молчал. Выглядело это действительно, наверно, глуповато, но я был пьян и уже не мог сдерживаться. Всё-таки, если сказать правду, у нас была не одна бутылка, а три, и уже вторая закончилась.

 

Пёстрая ленточка, или Дворец беременных

В избе вопила и грохотала музыка (если это вообще можно называть музыкой, вариант: музыка ли?), но вот по полу покатились круглые клубы морозного тумана, и лирический герой понял, что дверь открылась.

Он весь день курил дрянский табак, собственноручно выпотрошенный из былых окурков, и слушал пластинки — не умывался, не завтракал, потом не обедал, бродил по комнате и слушал. Но не пластинки, как тут успел всунуться со своими советами пьяный соавтор Ильенков, вот так мы и пишем вдвоём, как братья Ильф и Петров, а когда залает собака во дворе, а когда она (точнее — он, Акбар, о, аллах, назовут же соседи!) залаяла, как раз не услышал, но увидел глазами мороз. Он растерялся, поспешил ей навстречу и остановился.

Героиня стояла у порога и делала что-то толковое длинными гибкими пальцами у воротника незнакомого ему пальто.

— Здрастуй, — сказал герой и от смущения прямо, но с таким настроением, что как будто бы криво, усмехнулся.

Она прилежно кивнула и ещё добавила словом:

— Здрастуй.

Герой опять усмехнулся, потом спохватился:

— Раздевайся, давай, я помогу!

— Нет, я же ненадолго… Ты же быстро… Времени-то уже… — так говорила она, наклоняя волосатую голову и поворачиваясь, пока он снимал с неё пальто и разматывал шарф.

— Нет уж… Можно раз в жизни… Спокойно поссать… — бормотал он, снимая с неё пальто и разматывая шарф, пока она кружилась, кружилась, кружилась… Как змея Скарапея, понимаешь.

Вот она стоит у вешалки, ставшей сразу непраздной, и он стоит, но непонятно на чём. И тишина.

— Хочешь конфетку? — обрадовался он и достал с буфета красивую коробку.

С пыльной крыши хорошего старинного буфета, где хлопья сажи, паутина, где её старенькие туфельки и колготки, с трудом натягивая которые, он… Так, давайте не отвлекаться, где всего лишь тенёта и нетопыри, достал коробку «Рыжика».

— Хочу! — наконец-то улыбнулась она и села за стол. Он поспешил сдвинуть бумаги на край земли (стол по краям был припорошён пригоршнями земли), а пишущую машинку, настоящий кайзеровский «Ундервуд», кряхтя, переставил на горячую после топки плиту, и когда вернулся из загса, когда-то чёрная, а теперь пёстрая от ударов железными литерами, ленточка поплавилась и слиплась.

Затем хлопнул себя по лбу и убежал в комнату. Ему нужно было срочно спрятать одну вещь, слава богу, что она близорука. Выключил… ну хорошо, не музыку, пластинку, и стало тихо-тихо на усёй зямли.

А когда вернулся, она наливала чай, а он только что хотел достать чистую чашку, а она уже пила из грязной, его любимой. Нелюбимую чистую он взял себе. Посидели. Попили. Он задумчиво смотрел на неё, она поправилась и выглядела устало. А она — в стену, стена не изменилась, даже обидно. Потом хмыкнул:

— Ну как ты… вообще?

— Ничего… Только ты побрейся! — озаботилась она. — А то пойдёшь опять, как этот.

Он направился искать бритву.

— А ты мне дашь стихов… пожалуйста? — попросила она, рассматривая кусочек конфеты или мела, э пис оф чок.

— А! У! — донеслось примерно из-под шкапа, где, надо так понимать, держалась бритва.

Она поднялась и, неловко ударившись бедром об угол стола и испачкавши юбку, прошла в комнату.

— Ты чего постель не заправляешь? Пачкается же, балда!

Тишина.

Она вздохнула и придумала:

— А покажи мне новые пластинки и семьдесят седьмой акай.

Он ожывился.

Засуетился так отвратительно, про себя приговаривая «сейчас сейчас Леночка сейчас миленькая моя маленькая», хотя не очень и маленькая, а если и миленькая, то уж какая, штурман в жопу, «моя»! Ладно хоть не вслух.

Славный прибор, в смысле аппарат, у лирического героя! (Хотя и другой прибор у него тоже что надо. Анемометр чашечный для измерения скорости ветра, в который, всякий раз, когда последний попадался ему на глаза, герой до изнеможения и головокружения дул.) Отличнейший, и даже живём явно не по средствам. В курной избе между печью и полатями первое и последнее детище конверсированной оборонки с мёртвыми огоньками, кнопочками, цифровой и графической индикацией, тридцатиполосным эквалайзером — он мыл руки, прежде чем дотронуться, и ноги.

А какие пластинки! Да, какие пластинки? А вот такие самые, что послушаешь-послушаешь, да и смешно станет! Переходящие, как знамя, из рук в руки свердловских меломанов первый Дилан, первый Болан, первый Давид Бове и так далее. Заботливо оклеенные целлофаном, с автографами слушателей, их виньетками и заметками («Улёт!», «ГУАНО», «Этот диск слушал я, Ганс Сакс!», «Привет из Минусинска» etc) на внутренней стороне конвертов.

Бабушкина этажерка оказалась как ничто приспособлена для хранения дисков на трёх своих пространных этажах и кассет на двух верхних маленьких. Они там типа играли в тесную бабу, хотя бабы все тесные, а особенно у них щекотные ночью у вашего лица волосы. Диски неколлекционные всевозможные приключения Бибигона в исполнении автора, песенки из м/ф «Петушок и его запоздалые штанишки», рязанские наигрыши, партия Ленина из оперы «Жизнь Клима Самгина. Сорок лет» — стояли и валялись, где и как довелось им по-козацки упасть. Для их проигрывания предназначалась отдельная дубовая радиола «Серенада-404».

И он собрал всех битлов во всех составах, но это всё проформа, а сам последние полгода слушал исключительно тру норвежиан блэк метал, на полную громкость, да так и спал, не раздеваясь, в кольчуге и с топором. С такими-то дарованиями на кой ляд ему жена? Только всё портит.

(Другая тема пошла через два года, когда вся звукозапись мановением насмешливой руки поп-рока перевелась на СиДи. Вот когда он раскаялся, рвал на себе волосы и частично облысел, тогда-то и пришлось снова жениться, да поздно было, жизнь не удалась.)

Вот смотри, указывал он, и вот. Или не вот, эту ведь, кажется, купили ещё тогда?.. Нет, он забыл, не тогда. Тогда он как семейный человек не мог позволить себе таких покупок. Это уже потом он широким жестом отдал всю свою зарплату сторожа за одного Леннона живьём в Нью-Йорк Сити.

— О-ой-ой! — удивилась она. — Чётенько!

Она погладила гибкими пальцами обложки и ещё помечтала, сидя на краю постели:

— Хоть бы ты и мне подарил какую-нибудь пластиночку…

«Какая наглость!» — подумал он, но чисто мозгами, а вот в душе ничего не вскипело, и он, вместо того чтобы врезать ей промеж глаз (и совсем не жизнеподобно) или сказать злую фразу (вот это гораздо теплее, почти горячо), равнодушно отвечал, что посмотрим, может куплю.

(Я уже два раза написал, а никто не врубается, так я не гордый, повторю и в третий. Очень гибкими длинными пальцами. Не знаю, как лирический герой, а я таких больше ни у кого не видел. А он, думаю, и подавно не видал, потому что молодой ещё и женщин познал меньше моего и, главное, гораздо хуже. А ведь это его, родная и близкая, хотя и бывшая, жена, так что он тоже в этот момент, возможно, что-то такое почувствовал.)

— Поставь эту? — посмотрела она на него снизу вверх.

— Эту тебе нельзя, — покачал он головой и включил другую, которая нравилась ей и прежде. Кажется, это был «Автограф» или, может быть, «Кинг Кримсон». В общем, блин, какой-то пинкфлойт. Из тех, что нравились хиппо-панкующим барышням, навроде нашей героини, с багажом английской и музыкальной школы.

И не надо на меня, пожалуйста, рыгать. И за а-ля «праволевацкий уклон» я отвечу легко. Не знаю, как там на гнилом западе Москвы или Роттердама, а у нас в деревне были тоже хиппаны и панки, а также примкнувшие к ним металлисты и митьки. Это были одни и те же люди, но в зависимости от погоды. То есть летом, когда растут цветы и тёплый асфальт, лучше всего хипповать, а зимой, надевши телогреечку, валенки и ватные штаны, а также отрастив бороду лопатою, разумнее митьковать. Панковать же и метлюжить хорошо в промежуточную погоду, тогда по сезону как раз кожаная косуха. А люди-то всё те же, если этих костонед вообще можно называть людьми, вариант — люди ли? Потому что они же извращенцы, и мы, нормальные пацаны, их всегда гасим.

Ещё недавно хиппо-панкующая барышня, а ныне женщина с нелёгкой судьбой, она опустила лицо, по которому пробегали тени неуловимых мыслей. Неуловимых, потому что лирический герой не хотел бы их поймать. И показалось ему в какой-то момент, что побегут слёзы, и он было испугался, что сейчас начнётся. Но ничего, пронесло.

Сбегал в уборную, подтёрся ипекакуаной, вернулся. Она слушала с закрытыми глазами. На её переносице он заметил сосудистую звёздочку, хотел спросить, но не стал.

Тут, не под шкапом, а в шкапу, как у нормальных людей, нашлась бритва. Он пошёл на кухню, чтобы не жужжать здесь, но и она, открыв глаза, поднялась и пошла за ним.

— Я ещё чашку чаю спью.

— А хочешь памир?

— Ой, хочу, — улыбнулась она, и он достал из холодильника трёхлитровую банку.

Вот как! Недавно гуляли, он поспорил с одной барышней, что у него есть банка маринованных помидоров, а та хохотала и твердила, что у таких людей банки, тем более помидоров, не может быть по определению. Поспорили на поцелуй, это очень грамотно — спорить на поцелуй, и он проиграл, а банка в холодильнике таки была, но под ковриком. А теперь Леночка сидела и ловко, как свинья, разделывалась с лопающимися томатами. Она съела их все. Она всегда любила солёное.

— Знаешь что? — сказал он неожиданно и очень беспечно. — Давай не будем торопиться, пойдём попозже, никуда оно не убежит.

Ей ну совсем не хотелось! Сейчас задерживаться. Или, может быть, наоборот, хотелось, только это было нежелательно. Ну пусть даже желательно, но лучше не надо… И она осталась, хотя, наверное, лучше было пойти.

— Ну ты стихи-то дай! — вспомнила она вдруг.

— Щас, всё брошу! — угрюмо посулил он и, взяв пухлую пачку бумаги, пристроился рядом с хоэфорой. Это, кстати, опять выпендрился пьяный Ильенков, а значит всего лишь «рядом с просительницей».

— Я, говоря откровенно, — начал лирический герой занудно, но язвительно, — уж не знаю, что тебе эдакое и дать.

— Ну… про меня, — прошептала она, глядя на стол. На газете, покрывающей стол, был нарисован цветочек и написано «Андрюша», но, кажется, она смотрела совсем не на это. Там же были и его рисунки и надписи, а также множество грязи. Не забываем о пригоршнях земли по краям стола.

— Да нет, я догадываюсь, но, видишь ли, какое обстоятельство: ведь тут практически всё про тебя.

— Да у тебя же там… — удивилась она и замолчала.

— Вот тебе и там! И там, и сям — везде ты! Куда же мне без тебя?! Ну скажи!

И с этими словами он рухнул на колени и кинулся целовать ей ноги, хотя, по-моему, зимние сапоги — это ещё очень далеко не ноги. Она взвизгнула и подскочила, но он снова усадил её и вернулся к сапогам. Она молчала и, судя по доносившимся сверху звукам, быстро чёркала ручкой по газете, покрывавшей стол.

— Ты везде, но везде разная, — мягко заговорил он, обирая пальцами губы, на которые налипла какая-то погань с её сапог, даром что была зима. — Если вдруг себе не понравишься, не обижайся, всё равно это не только ты одна, и не ты полностью. Но вообще на самом деле ты ещё пестрее, чем в стихах. Короче, для хорошего человека Овна не жалко!

Под Овном подразумевалась его новая подружка, которой он тоже обещал кучку стихов.

Героиня пробегала листы глазами и, слегка сутулясь от усердия, равняла их в аккуратную стопочку.

— Только одна просьба: ты там особо не распространяйся, что это всё про тебя, скажи — так, дал.

— Хорошо, — согласилась она и, подумав, спросила: — А почему?

— Не хочу! — передёрнул он плечами.

— Ладно, ладно.

— Ну ёлы-палы! — жалобно воскликнул он, глядя прямо ей в глаза. — Я даже вспотел.

Она почувствовала это по запаху, моргнула и дважды (у неё тогда было два глаза) капнула слезинками, потом ещё одной, хотя и не совсем, потому что из носа. Но всё-таки и не вполне соплёй, а такой как бы смесью. Он порывисто вздохнул и, встав, сильно охватил её за плечи. Она сидела. Он отнял руки, тоже сел на место и, мечтательно глядя в закопчённый дочерна потолок, на крюк из-под стоящей в углу, рядом с носками, люстры, с которого свисала странная инсталляция, сказал:

— Знаешь, я тебя, наверное, немножко люблю.

— Немножко…

— Потому что как появишься, так и вот.

— Вот…

Они встали, обнялись и долго молча стояли.

Потом он чуть-чуть двинулся.

— Ну нет! — удивилась она. — Я не хочу!

— Ну чё-ё! — жалобно возмутился он и потянулся к её губам.

— Нет, правда не надо! — воскликнула она и стала со слезами вырываться, почти ломая руки (ему) и вопия: — Не трогай меня!

— Тс-с! — растрогался и шёпотом прикрикнул он. — Не хочешь — не надо, только не вырывайся.

Она успокоилась, вздохнула, и они продолжали стоять в объятии. Он опять потянулся к её губам. Они остались на месте. Он осторожно поцеловал её, — она не двигалась. Он усадил её в кресло и снова поцеловал. Губы дрогнули и ответили. Сначала они были просто мягкими, потом обрели упругость, а потом ожили совсем.

— Время-то! — шёпотом посетовала она. — Раздеваться долго.

— Чего там долго?

— А я же беременная, — сообщила она.

— Вот и славненько.

Она ещё помялась и, с каким-то облегчением вздохнув, впилась в него руками и ртом. Вот как раз поэтому никогда не нужно заправлять кровать.

— И рожу скоро.

— Что значит скоро? — бормотал он, деловито убирая всё лишнее.

— В марте.

— В каком таком марте? — продолжал говорить он, расстегнув юбку и увидев бандаж у неё на животе. Остановился. Остановился, конь этакий в кожаном пальто, причём педальный.

Она ещё не заметила этого, и что-то там делала такое со своими прекрасными по понятиям, но утомительными в неустроенном быту волосами, опять рассыпающимися по голым грудям и спине. Ленточка прежде была обычной городской барышней, и подружки всегда завидовали её волосам — чёрным, длинным и крепким, но вот мыть их в тазике, а потом сушить и расчёсывать оказалось чистым наказанием, так что вторая попытка оказалась и последней. Тогда она просто заплела толстую косу и иногда, по мере растрёпывания, её переплетала. И так оказалось гораздо лучше, правда, первый месяц она боялась, что заведутся вши. Откуда заведутся? Ну… от грязи! Вши заводятся не от грязи, а от вшей-родителей. Да я знаю! Ну так что? Ну ничего… а вдруг возьмут и заведутся?! Ну тогда помой голову и успокойся. Нет уж, хватит с меня, сам мой, и так далее, но вши всё не заводились, и она постепенно успокоилась.

Ну потом это, натурально, кончилось, и так печально! Но об этом сейчас не стоит.

Нет, стоит. Потому что если не сейчас, то больше некогда. Слова эти не скажутся, а несказанные они лежат на личной совести лирического героя, а он, обладая совестью слишком пужливой, этого не любит. Он немедленно застрелится, а скорее, не имея револьвера (потому что стреляться из автоматического пистолета претит его эстетическому чувству; пистолета, впрочем, тоже нет), ещё долго не застрелится. Но ведь можно помаяться-помаяться в поисках револьвера, а потом лопнет терпение — и повесишься как миленький. И даже не без злорадства.

А так они из категории мучительной совести переходят в категорию литературного факта, и два в одном — обогащение литературы, пускай и сомнительное, и очищение так называемой совести. Итак, всё кончилось натурально и так печально…

— А я же тебя спрашивал — беременная, что ли? — часто моргая, он смотрел на её живот. — «Поправилась»!

Идея беременности не нова, но и не стареет. Для каждых новых людей она восстаёт из пепла тысячелетий с новой силой, и всякий раз непраздно. Об этом каждые новые люди что-то слышали, но приходит время — и мысль семейная становится самой насущной, регулярно обновляющейся, прекрасной и яростной. Каждый день бездны на краю, например на крыше общежития под звёздным небом, особое упоение. Никакой контрацепции, ибо натурализм с подозрением относится к гормональной химии, а на механические приспособления никогда нет лишней секунды (а оно ещё вечно рвётся, причём обнаруживается это, когда уже кончено и вынуто) и каждый месяц истекает облегчённым вздохом. Впрочем, не каждый.

Но только об этом сейчас не надо, хорошо?

Плохо. Потому что если не сейчас, то больше некогда. Потому что, как говорил писатель Сведенцев-Иванов, рассказ должен ударить читателя по душе, как палкой, чтобы читатель чувствовал, какой он скот! Хотя при чём здесь читатель, непонятно, тут уж скорее писатель. Ну да это без разницы, главное — что скот.

Известно, что после первой беременности наступает аборт. И даже когда в медицинскую практику прочно вошла вакуумная аспирация, после первой беременности по-прежнему наступает аборт. И хотя это происходит более от девичьей памяти и неопытности, сама тенденция выглядит как наш ответ лорду Керзону. Наш задушевный, дурий ответ докторам и всяким фершалам из лекпомов, которые талдычат по умным книжкам, что это очень вредно. Ин ладно, будь по-вашему, и с возрастом мы прибегнем к мини-абортам, затем займёмся политкорректным планированием семьи, когда-нибудь наступит время рожать, но наш исконный и посконный первый аборт нам отдай! Это святое, это как дефлорация, эту кровь собирать в надгробный кратер из Дипилона и поливать розы из кошмарных снов.

Лирический герой сам ассистировал на аборте «Я ваша раба». Кто не знает — все аборты, как боевые корабли, имеют своё собственное имя. Оно даётся недаром. Всякий аборт неповторим, хотя цена известна — рост наркомании.

«Я ваша раба» начался по плану, но сам-то герой ничего об этом не знал. Он маялся от скуки в гинекологическом отделении, где разгильдяйски проходил производственную практику, будучи студентом-медиком. Он слонялся по отделению, ничего делать не хотел, да ему и не позволяли, потому что пусти такого козла даже к простой внутривенной инъекции, не говоря уже об одноимённом вливании, так пациентке не покажется мало. Он захаживал в процедурную, где прекрасные молодые леди сидели в креслах, принимая вагинальные ванночки, и страдальчески смотрели на постороннего молодого человека, заставшего их в таком неловком положении. И он тактично выходил, но всё-таки не сразу, потому что пользовался случаем определить для себя, какая же форма вульвы ему наиболее симпатична, и выбрал свой идеал, хотя у его жены всё равно была не такая. И одна врачиха, которой противно стало смотреть, как он маялся, позвала его ассистировать на «Я вашей рабе».

Первое, что он почувствовал, было опасение порвать перчатки, которые оказались маловаты, а обручальное кольцо он, конечно, снять не удосужился, стал было снимать, но врачиха сказала, чтобы уже натягивал перчатки, как есть. Второе — температуру. Женская кровь очень горяча, она льётся по перчаткам в ведро и на пол, и сразу начинают потеть руки, и не только руки, но и лоб, а вытереться уже не судьба. Потому что вы держите зеркало и якобы слушаете рассказ опытной врачихи, но на самом деле не слушаете, так, какие-то дурно пахнущие обрывки информации — пулёвочка, кюреточка, что там ещё?

Сначала в узенькую дырочку тоненький цилиндрик, потом потолще, потом ещё потолще, и дырочка расширяется, потом пулёвочка, щипчики такие острые, пулевые щипцы, вынимать пули, ими губу оттягиваем сильным, уверенным движением. Невежда и сексист ощущает сильнейший зуд внутреннего обмирания за пациентку, ему кажется, что ей безумно больно и всё сейчас порвётся, а оно под наркозом не больно и всё куда прочнее, чем кажется сентиментальному невежде и сексисту.

И вот, когда всё лишнее смачно шлёпается в ведро с кровью, начинается выскабливание как таковое.

Есть разные мерзкие звуки: гвоздём или мокрым пальцем по стеклу, серпом по яйцам, от потирания бок о бок кусков пенопласта, но все они отдыхают по сравнению со скрыпом кюретки о внутреннюю поверхность матки. Ведь этого скрыпа ещё нужно достичь! Как объясняет опытная врачиха, его-то и должны мы достичь! Его пока нет, так, какое-то бесхарактерное хлюпанье кровавой слизистой. Надобно выскоблить до скрыпа матки, которая, хотя и глубоко внутри человека, но вот должный скрып начинает слышать и ассистент далеко снаружи человека, и это самый мерзкий звук, который ему доводилось слышать до и после, с той разницей, что морщиться можно, а убегать нельзя, держишь зеркало перед нею и ею, перед ними обеими.

А потом, когда всё закончилось, у женщины начался отходняк от наркоза.

Она шептала: «Я ваша раба навеки, я ваша раба навеки, я ваша раба…» Это не то чтобы возвратилось сознание, но и не сказать, что дикое коллективное бессознательное, это что-то среднее, это врачиха объяснила, что рабе сорок два года и четверо детей, не замужем и пятый без базара лишний. Не в том дело, что нечем будет кормить, нет, на первое время сиськи-то имеются, и очень симпатичные, хотя, конечно, в меру отвислые, но это только пока, а в другом. Что и последние из предыдущих детей не очень великовозрастные, и всех четверых оставить вот просто так и лечь в роддом — трудно. Ну и, естественно, впоследствии сиськи сиськами, а шубы из них не сошьёшь, на одних пелёнках разоришься, хотя уже вовсю в торговле были памперсы, и даже для взрослых, но это живые деньги, так что про памперсы временно по команде забыли. И хотя срок был достаточно велик, уже, собственно говоря, несколько превышал допустимый, но в порядке мощных социальных показаний мы на этот скрып пойти решились.

А та повторяла свои слова про «я ваша раба» с такой счастливой улыбкой, таким умиротворённым голосом, что сразу было понятно, что женщина не по-детски вкручена этим ихним внутривенным наркозом. А то бы она постеснялась. А может, и нет. Хабалка-то была ещё та.

И, глубокоуважаемый шкаф, простите, читатель, если сами Вы не имеете прямого профессионального отношения к акушерству и гинекологии, то глубоко (точнее, высоко) насрать на мнение на сей счёт церкви. Почему такое грубое слово — «насрать» — и почему, собственно, насрать?

Ну хотя бы потому, что тогда Вы не присутствовали на аборте «Ножки пошли», а он этого заслуживал. Потому что его делала другая врачиха, между прочим, очень хороший человек и большой мастер своих заплечных дел, не говоря уже о том, что прекрасный диагност. Она очень долго разговаривала с пациенткой, пытаясь понять, зачем же ей потребовалось вытравлять плод, и чтобы убедить, что вовсе не потребовалось. Потому что только очень немногие врачи торгуют абортивным материалом (из корысти) и пьют человеческую кровь (по физической своей неумолимой потребности), а остальные — люди вполне дискурсивные. И пациентка долго косила под социальные показатели, но неубедительно, потому что, несмотря на слегка опухшую от пьянства физиономию, она не казалась измождённой голодом и непосильным трудом. Одета она была сносно, жильё имела, детей — нет, а интимная стрижка и анамнез показывали, что ей не чужды даже сексуально-куртуазные претензии типа чтения глянцево-жёлтой прессы и амурных похождений, чему деторождение, конечно, помешало бы. Поскольку право решения оставалось за пациенткой, то наша врачиха, исполненная сложных чувств, приступила к исполнению своего профессионального долга. Сложных чувств — в смысле одновременной неприязни к пациентке, жалости к возможному ребёнку и понимания того, что это всё равно не мать. И не только сложных, но и эмоционально окрашенных, ибо женщина она весьма эмоциональная, и она скоблила и приговаривала: «А вот и ножки пошли, а вот у нас и ручки пошли, а вот и головка наша…» — и видавший виды средний медперсонал при этих словах поёживался. Можно также рассказать про наркозный аборт «Оставьте немножко», но всякий здравомыслящий литератор знает: всё, что бывает в жизни, не можно вставлять в рассказ. Потому что жизнь огромна, а рассказ невелик, и одно дело, как говаривал лирический герой, — помочиться в море, а другое — в вашу, а точнее — в мою, ведь никто не перечитает этот рассказ больше раз, чем я, кружку пива.

(Тут в рукописи рукой Пушкина зачёркнуто «кружку пива» и надписано: «чашку чаю». Пушкин прав: кружка пива большая и по вкусу сходно, а в чашке чая сразу чувствуется.)

И героиня тоже пострадала, но только единожды. Потом, на свадьбе, всё получилось уже само собой. Пела и плясала свадьба, молодая вся в белом и на измене, потому что у неё опять не начинается. И брачующиеся всем улыбаются, горько целуются, а сами думают: ну, блин, приехали. Рожать не время. Папа Ленин говорит — учиться, учиться и учиться!.. И хотя учиться уже тоже не особенно охота, потому что час моей воли пришёл, хочу жениться, но это хотя бы занятие более привычное, чем, конечно, деторождение и детовоспитание. И невеста мается, а жених крепится, а гости уже напились, пошли танцы. Невеста тоже что-то такое исполнила, кажется, акробатический рок-н-ролл, и уже только поздно вечером возвращается из туалета вся сияющая, типа выкинула. И опять же проблемы платье-то белое, вдруг чего-нибудь такое протечёт. В общем, скорее поехали отмечать первую брачную ночь, и ничего не отмечали, а просто крепко обнялись и уснули.

Но мы отвлеклись, а этот первый хирургический аборт, как и все остальные, между прочим, — признак чего бы вы думали? Да высочайшей санитарной культуры!

Хирургический аборт в первую очередь культурен. Он культурно-историчен. Он культурологичен и просто урологичен. Он — наше всё, и недаром он освящён благословением Святой римской церкви и Иосифом Бродским. Правда, последний благословлял на это исключительно советских женщин, чтобы их сыновья не воевали в Афганистане, потому что в Афганистане должны воевать американские парни. Вот и пойми классика, почему: то ли ради американской мечты во всём мире, то ли что советских сыновей пожалел.

А вообще я подозреваю, что ни первое, ни второе, а пожалел он афганских сыновей и дочерей, вообще невинно страдающих детей. Вот уж это напрасно, потому что у нас тут в третьем мире с рождаемостью пока нормально, и понятно почему.

Потому что нельзя слишком любить детей, кормить их украдкой и всякая такая вещь. Потому что такие дети лишь в самом лучшем случае вырастают избалованными негодяями, а чаще пухнут и дохнут. Почему? Да потому что нельзя торговать любовью, потому что любовь не купишь и не продашь.

Ведь мать любит своё дитя бескорыстно или как?

Если бескорыстно, то дитя должно отплатить ей полной нелюбовью, равнодушием и желательно на старости лет выгнать из дома и прибить в дорогу палкою. Или, что то же самое, отправить в дом престарелых. И такая горестная мать должна утешаться, что любила бескорыстно. А если дитя не выгнало старуху, то старуха, значит, не любила бескорыстно, она, значит, продала своё право на любовь за чечевичную похлёбку на старости. Воля ваша, а такую старуху уважать не за что. На такой старухе разрешается разорвать салоп и выбить ей зубы.

Но пойдём дальше. А если дитя высокоморально или, вне всякой связи с моралью, просто искренне любит свою мать и не мыслит себе выгнать её из дома? Тогда дитя должно заблаговременно умереть, лучше в младенчестве, или уродиться уродом. И хорошие дети действительно так делают.

Вот один из многочисленных примеров. Известно выражение «заспать ребёнка», то есть во сне раздавить это тщедушное тельце массой материнской туши. Многие понимают это как иллюстрацию средневековой дикости, но это случается и в наши дни.

Это, говорят, случается достаточно регулярно, когда женщина, обыкновенно очень интеллигентная и несчастная в личной жизни, лет под сорок добивается счастья стать матерью-одиночкой. Она каким-то невероятным способом не только беременеет, но и, пролежав девять месяцев на сохранении, умудряется родить долгожданного ребёночка. Он, конечно, получается довольно плохонький — макроцефал с родовой травмой об пол и асфиксией и вряд ли выживет, но врачи работают, и это созданьице выживает, и вот его приносят на первое кормление. Примерно через месяц после рождения. До этого оно не просило кушать, и маме было очень плохо, ей удалили очень многое, чтобы она только осталась в живых, да и этому несчастному ребёночку тоже.

И вдруг оба-два оклемались! Как будто она правда нормальная молодуха-роженица, а оно и правда крикливый, здоровый и голодный младенец! Трудно передать всю степень счастья, охватывающего обессиленную переливаниями крови мать! Ведь вот он! Он живой и светится! Он сосёт настоящую её сиську, в которой вдруг и действительно оказалось материнское молоко! Счастливая мать засыпает даже быстрее, чем ребёнок, а проснувшись, видит, что она раздавила его.

Напоминаю для ясности, что эта ситуация почти типична. Я ведь не сам её придумал, мне рассказала одна женщина, которая столько детей приняла, что если бы я столько зачал, то спасибо бы мне от всей вырождающейся нации.

И я так подозреваю, что и в средневековой дикости было почти так же. Гиб любимый ребёнок под матерью, а нелюбимые спали там кучкой говна где-нибудь под нарами, в лучшем случае на соломе. Ну вот, кстати, пример на сей счёт из русской классики.

Н.С. Лесков. «Могильные крысы (К одному из социальных вопросов)». Вариации с фрагментами оригинального текста и комментариями по ходу, специально никак графически не выделенными. Исполняется впервые мною на компьютере.

Одна семья потеряла девочку семи лет, прекрасную собою и нежно ими любимую. За ребёнком был самый тщательный досмотр и самая разумная бережь, и однако дитя заболело простудой; её лечили самые лучшие специалисты по детским болезням, и однако дитя умерло. Случай весьма обыкновенный. В тщательности досмотра за девочкой никаких сомнений быть не может, но вот точно ли разумною была бережь, утверждать трудно. Нельзя не признать, что гигиенические знания в 1885 году, когда была опубликована означенная заметка, очень далеко отстояли от настоящего положения вещей. Или, так скажем, от того положения вещей, которое считается настоящим в настоящем. Уделялось ли достаточное внимание разумной закалке ребёнка, его физической активности — неизвестно. Не исключено, что и не уделялось. Трудно представить такую девочку голенькой на солнечном пляже или гоняющей на велосипедике до холодильника и обратно. Насколько правильным было её питание — и об этом судить невозможно. Ведь вспомним примеры опять же из классики. Отправляя сыночка в Петербург, мамаша Адуева сокрушалась, что в поместье он питался булочками, сухариками, сливочками, а каково там, в столице, на что можно возразить, что описанный стол вовсе не столь полноценен, как считала мамаша, и что в условиях русской деревни с ещё не подорванной экологией Саша мог питаться стократ лучше. Так что и девочка в разгар эпидемии могла остаться без ударных доз витаминов, поскольку молочко для неё наверняка кипятили, а спаржу отваривали на паровой бане не менее двадцати четырёх часов, а смородины не давали вовсе, так уж какие там, в жопу, витамины. Да что там витамины! Я как сейчас помню: лет уже через двадцать после описываемого случая другая маленькая девочка захворала чахоткой. Приходит добрый доктор и прописывает ей режим питания: густой бульон и крепкий портвейн. И это при том, что девочка непьющая, при том, что туберкулёзным больным алкоголь противопоказан. Правда, может быть, добрый доктор счёл её состояние безнадёжным и решил скрасить ей последние дни портвейном, это тоже может быть. Потом, разумеется, ребёнку, то есть не этой девочке, а той, первой, что из 1885 года, сделали «щёгольский» гробик у Изотова и похоронили на одном из кладбищ в фамильном склепе. Тут бы, думалось, только и жить, и между тем её нет, а перед родителями снуют и жалобно канючат таких же, как и покойница, лет оборванные кладбищенские нищенки — все они в лохмотьях, все, несмотря на стужу, босые, неумытые и нечёсаные, все скребутся ногтями, точно неаполитанцы. О неаполитанцах мне особенно понравилось. И их не берёт ни дифтерит, ни скарлатина, ни коклюш, они здоровы без всякой гигиены и терапии. Секрет их благополучного существования заключается, вероятно, в удивительной приспособительности человеческой натуры. Хотя ведь и умершая девочка с настоящей гигиеной, как было показано выше, не дружила, а что касается терапии, то не смешите меня, какая же терапия инфекционных болезней без антибиотиков! Что же до описанных нищенок, то босые, несмотря на стужу, — это вам не обтирания махровой рукавицей, так закалялась сталь.

Может, часть начинающих нищенок и умирала в горячке после первого часа скакания по стуже, но лучшим-то, выжившим, уже не была страшна никакая простуда. А что они скребутся ногтями, точно неаполитанцы, то вши ни дифтерит, ни скарлатину, ни коклюш не переносят, так что с точки зрения современной медицины шансы у всех девочек были равны. Но умерла-то только одна. Все уже поняли, почему именно она? Совершенно верно, она была горячо любима родителями. Спасибо за внимание, поклоны.

Воистину говорю вам, матери: не баловством и попущением только, но самой любовью своей, если она чрезмерна, вы губите детей своих равно духовно, морально и физически. Любовь зла не только потому что полюбишь козла с легионом младых, она зла сама по себе, вот что неприятно понять. Все мальчики, горячо любимые матерями-одиночками, все эти инфантилы-многоженцы и донжуаны несчастны потом в личной жизни точно так же, как и горячо любимые отцами дочери, те дочери, которые в шесть лет обещают, когда вырастут большими, выйти замуж за папу. Они вырастают и, если не исполняют обещанного, то выходят замуж в лучшем случае много раз, что уже не есть хорошо, или вообще ни разу.

Любовь — страшная сила, со смысловым ударением на втором слове предложения. Почему же великие поэты, художники и мыслители прошлого прославляли любовь как божественное начало? А вы посмотрите-ка на годы жизни всех этих людей! Просто это были первобытные, хотя и одарённые, натуры с грубыми чувствами. А в наше время это всё столь же неприемлемо, как употребление морфия в случае лёгкой бессонницы. Человек так устроен, что излишние знания для него почти несовместимы с жизнью, ему нельзя познавать добро и зло, а он это сделал, и вот теперь в муках рожает детей. Это безобразие.

Это безобразие! Мёртвая река — это безобразие!!! (Это я слушаю тут сейчас.)

Потому что безобразные девки и солдатки бросают детей в пруды и колодцы; тех, понятно, надо сажать в тюрьму, а у нас всё делается своевременно и чисто. Потому что это не водка с мылом спринцовкой вовнутрь, а ведь водка с мылом — это посильнее, чем «Девушка и смерть» Горького! И, кстати, на ту же тему. Это пятьдесят на пятьдесят. Пятьдесят выживают, если, конечно, опытный хирург, пятьдесят нет, потому что ковровый ДВС и сплошная экстирпация матки. А у нас всё делается своевременно и чисто.

А раньше, когда мыла не было, водку выпивали вовнутрь себя, а этих маленьких пакостников просто прокалывали, как лягушек, вязальной спицей тоже вовнутрь себя, и это правильно, но зачастую вместе с сопутствующими внутренними органами, что уже чревато известным последствием. Это рассказывала мне моя бабушка. Там, в заповедных местах, в деревне, где сплошной лад и народная эстетика. «Слыхал, как говорится? Дай, Господи, скотинку с приплодцем, а деток с приморцем. Вот как говорится у нас!» И поэтому, сказывала бабушка, на широком народном гулянье водили поселяне хоровод и самая сексапильная бой-баба деревни выходила с выходом и разворотом и, будучи хорошо брюхатой, откидывала такие коленца, что мужики и рты поразевали. А соседка ей кричит: «Да ты что, выкинешь!» А та в ответ хохочет: «Э-э! Знам, где взять!» Лев Толстой писал, что курица не боится того, что может случиться с её цыплёнком, и дети для неё не мученье. Она делает для своих цыплят то, что ей свойственно и радостно делать; дети для неё радость. А сдохнет цыплёнок, она не спрашивает себя, зачем он умер, куда он ушёл, поквохчет, потом перестанет и продолжает жить по-прежнему. Ну да, на то она и курица, а вот женщины в те времена этого дела на самотёк не пускали.

Потому что ещё прежде того, когда не было не только мыла, но и спиц, и вместо водки в кабаках подавали сургучную казёнку, настоянную на крепких табачных корешках, то, по свидетельству классика, когда у соседей дифтерит убивал ребёнка, мать вела своих детей прощаться с умершим для того, чтобы её ребятишки заразились от покойника и тоже перемёрли. Зараза дифтерита прилипчива, передаётся легко, и бывали случаи, когда мать, выпросив рубашку умершего от заразы, надевала её на своих детей.

Всё потому, что мы живём в мире, где победила доброта и гуманизм, а раньше этими пакостниками были забиты все канавы, как придорожные, так и городские сточные, они раздувались и синели под каждым рыбным прилавком, под каждым ткацким станком, всплывали в каждом деревенском пруду и колодце, не говоря уже о монастырских или дворцовых.

Да, мы живём в эру милосердия, но беззвучный крик там плода и его отдёргивание от инструментария кого как, а иных абсолютно не умиляет, потому что хочет, дрянь этакая, жить. А собственно, за какие такие заслуги?

Жизнь — величайшая ценность, по мнению некоторых дебилов — даже единственная реальность, а ты кто такой? Есть мнение, что эти нерождённые младенцы вообще слишком много о себе понимают. Они ещё ничем не заслужили. Прослушивания симфонической музыки и разговоров с родителями, которые, какие ни будь распоследние ракалии, жыды и студенты, всё-таки суть люди, и в этом смысле несут крест бытия и полные штаны быта, а оно, без году неделя многоклеточное, тупая бластула, будет гнуть пальцы.

Апломб вполне понятен: один из многомиллионной орды живчиков с криком «Я самый крутой!» внедрился в мамкину клетку — понятен, но не извинителен. И, входя вместо дикого зверя в мамкину клетку, следует помнить, кто ты. А ты хуже, чем дикий зверь, ты паразит и вампир. Помни об этом и веди себя скромно, как все прочие паразиты и вампиры, которые скромно прячутся в темноте кишок или старых гробов и только ночью выползают на разведку и кормёжку.

И в старые добрые времена это все хорошо помнили, в особенности матери знали цену этим существам. И она гораздо ниже теперешней, когда за эту дрянь готовы платить живыми баксами.

Ведь это уникальное в природе восхождение: сначала ты одноклеточное, потом паразит и вампир, затем уже млеком питаешься, позднее становишься полноценным мыслящим тростником, а там, глядишь, и в святые выбьешься и твой хладный труп будет благоухать всеми цветами радуги и носков! Если, конечно, ты мужчина, потому что я перенюхал много женских носков, и все они… Алё, не отвлекаемся, я хочу сказать — до этого ещё нужно дорасти, а будучи зародышем, надо быть скромнее. И если тебя желают выскрести, то помни, что это не какие-нибудь врачи-убийцы, Абрамы, родства не помнящие, а родная матка так решила. А ты пожил немножко — и будет, дай место другим, которые окажутся ещё круче и доберутся до выхода.

Я спьяну беседовал с одной молодой женщиной, хотя какая это женщина, это ангел, и она сообщила, что ей это в своё время тоже грозило. «И что?» — спрашиваю. А она слегка выпила, и отвечает очень весело: «А я хотела жить!» Вот это — настоящая тяга к жизни, без жеманства, без чопорности, такой зародыш не тварь, перед кюреткой дрожащая, и ребёнок получился очень милый и не без многочисленных дарований. А так (в смысле, если вы не таковы, как она) — нечего.

Потому что ещё раньше, когда вообще не было никакого спиртного и даже железа, собственных детей вообще перорально ели вовнутрь. И заметим — ведь это ещё боги, а что уж люди творили — представить тошно.

Так что идея беременности хотя и не стареет, но абсолютно не нова. Просто всё, как всегда, оказалось до подлого визга неожиданно. То, чего боялось, но вопреки разуму и хотелось, о необходимости чего говорилось, свершилось. Он ещё не раздел её до конца, но уже хотелось одеть обратно, однако было поздно, пришлось раздевать дальше, уже не предвидя от этого никакой особенной радости.

Она была, как неродная, — нерешительно стояла голая посреди холодной комнаты, поджимая пальцы ног. Мелькнула мысль, что ей нельзя, наверное, стоять на холоде. Но всё-таки он ещё немного полюбовался, потому что она как-нибудь не простудится за лишнюю минуту, а ему прекрасно. Какая она босиком беременная на кухне.

Как раньше германские невежды и сексисты, тупая кайзеровская сволочь, колбасники и пердуны, особенно генералы, тоже имели свой ку-клус-клан в отношении угнетённых женщин — три «К». Киндер, Кирхен и Кухня. Кухня уже на всех языках одинакова, и где им единственное место, это по результатам феминистической практики уже понятно всем людям. Киндер.

Киндер-сюрприз, да, уважаемый? Ну ты как, ничего? Только ты в натуре побрейся.

Единственно, что немцы малость оговорились, ляпнув «кирхен» вместо «барфус», хотя если вспомнить метафизику и произносительные особенности, то почти и не промахнулись. Но всё-таки оговорка фрейдистская, явно выдающая империалистическую подоплёку и даже начала нацизма, что, впрочем, у них повелось ещё с Гегеля. Не говоря уже о том, что всякий боженька есть труположество, они как бы намекают, что если она ходит не в кирху, а в костёл или тайно посещает синагогу, то она уже и не женщина. А она так ничего себе, ещё получше иных прочих. Про босиком понятно, а кому непонятно, тот пускай вспомнит, что учение иньдао рекомендует женщинам ходить без обуви всегда, когда только это возможно, во всяком случае в период бурной любви, в медовый месяц и перед сексом. И тем чаще, чем она моложе и чем меньше у неё детей. Особенно это рекомендуется девственницам, бездетным женщинам и, главное, беременным.

Особенно по кухне. По кухне — это тру, тут и говорить нечего, ибо сказано всякому металлисту: «Будь тру. Не будь пидором. Все, кто не тру, — пидоры». А если кто не понимает, сколь хороша женщина босиком беременная на кухне, то этот человек сам не тру. Или он сам малодушная женщина, которой холодно, и она ради комфорта готова пойти не только что на развал Советского Союза, а и на прямое предательство идеалов Мироздания.

— А дальше? — спрашивает писклявый детский хор. А вот дальше-то, дети, ничего не надо. Особенно вас.

— Ленточка, что ж ты, ложись под одеяло, — и, быстро выскочив из одежды, лёг тоже. Со всеми присущими ему в таких случаях наворотами.

И вдруг опять остановился.

— Слушай, а тебе можно? — спохватился он.

Она кивнула с закрытыми глазами, но всё равно было немного не по себе и как будто даже совестно. Он так-то был вполне совестливый, уж поверьте.

— Я буду осторожно, — пообещал он, показалось, что сморозил глупость, и он поторопился эту глупость поскорее чем-нибудь замять, например сиськами, но и тут не было полной свободы, уж слишком они были теперь особенные. Она, к счастью, ничего не сказала, не слушая. Он на миг прислонился к ней лицом и замер. А потом глубоко вдохнул, выдохнул и стал сдерживать клятву насчёт осторожности.

И тут кровать отчаянно заскрипела, а он, оказывается, уже успел забыть — быстро же! — как ужасно скрипит эта кровать. Конечно, почтенное семейное ложе, на котором когда-то был зачат и сам лирический герой, но от старости рассохшееся и мерзко, так, что, наверное, слышно на улице, скрипучее. И он даже забыл, что они никогда не пользовались кроватью в игривых целях, для этого им служила вся поверхность Земли, а кровать для сна, причём глубокого, чтобы особенно-то не ворочаться.

— Пускай она скрипит, наплевать! — умоляюще сказал он, а ей-то было как раз наплевать, да только не ему, и он почему-то то ли не догадался, а то ли не решился предложить попросту съехать на пол, а стал рукой придерживать спинку кровати, но так, чтобы она этого не замечала.

Она не замечала, пытаясь сосредоточится на своём, и непонятно, с каким успехом, а вот он — с самым плачевным. Он отвлекался — её грудь изменилась, словно из её глубины выступили на поверхность могучие голубые кровепроводы вен, и прежде простые сосочки стали непростыми, что-то затевалось, есть бестолковица, сон уж не тот, что-то готовится, что-то идёт, вспомнил он, засмеялся и испугался вдруг: а не тяжело ли ей?

Не прошло и двух минут. Так или иначе, но она уже устала и лежала обессиленная, но не счастливая взамен, как это принято изображать. А он тогда сел у её ног и стал молча гладить ей живот, ни о чём не думая. Гладил и гладил, оглаживал и оглаживал и снова гладил.

Она была как Афродита каменного века, в смысле века каменных джунглей, с большим плодородным животом, мощным тазом, туго налитой грудью, но только с почти детским лицом.

— Устала? — осторожно спросил он так, чтобы его неподдельное удивление — с чего бы тут уставать? — выглядело, как простая нежность.

— Ага, — сказала она и виновато улыбнулась. — У меня какой-то приступ импотенции.

— Да, — кивнул он, — и у меня что-то фригидность разыгралась. Не иначе — к дождю.

— Не ешь ничего, вот и разыгралась.

— Я не ем? — изумился он и тяжело вздохнул: — Я ем.

Да, он ел по вечерам. И ещё как ел! А как пил! И тут он как будто стал припоминать… Тот сон. И отдёрнул руки.

— Чё ты вздрагиваешь?

— Стреляли, — машинально ответил он, передёрнул плечами. И, подумав, (или, что в настоящем контексте одно и то же, не подумав) спросил:

— Ну ты как, замуж-то выходишь?

(Да, точно! Ты сам, козлодой, не понял, что написал. «Подумав» — это в смысле, что сделав паузу, в течение которой можно было и следовало подумать, а «не подумав» — что паузу-то сделал, а подумать забыл, так и выдержал её без единой мысли в голове.)

(Да ни фига, мутант! Это, может, ты без единой мысли в голове, а у него мысль была поважнее, чем о её замужестве либо одиночестве!)

(А, ну да. Без базара, чувак, без базара. Он просто про другое думал, сейчас до меня типа допёрло.)

— Ну ты как, замуж-то выходишь?

— Не берут пока, — невесело улыбнулась она.

А по нему прокатилась волна противоречивых чувств: справедливого злорадства, что её обманули, одновременного сочувствия к ней, что её обманули, и главной обиды — чего ж ради рушили?

Когда она сказала, что любит другого, герой не поверил и стал смеяться. Ей было нисколько не смешно, а… он не верил ещё целые сутки, в продолжение которых она кричала, плакала и другими способами показывала свою нелюбовь. Сутки кончились, и она, опухшая, с синяками под глазами, больше ничего не могла добавить к сказанному. Он поверил и совершенно растерялся.

Расстались они быстро, но тяжело.

Расставаться, когда перед глазами картины ещё вчерашней любви (а то и сегодняшней, ведь это смотря как считать — по московскому или по местному времени), совсем несладко. Даже когда женщину плохо переносишь больше одного дня, то и тогда это тяжело, а уж если любишь, то, не знаю, как там лирический герой, а я об этом и говорить не хочу.

А как тогда всё? И вообще — что значит «полюбила другого», дура какая, ты полюбила, а я виноват? Не я же полюбил, я тут при чём? Я ни при чём, ну вот и нечего от меня уходить. Полюбила и люби, а меня обманывай, только умело, чтобы я не догадывался! И меня тогда всё равно тоже люби! И чтобы только меня одного! Да ещё развод, здрасьте пожалуйста!

А как же всё, что было хорошего, оно куда теперь денется? Подарочки, одуванчики и хвощики, стишки, колечки золотые, морковинки — всё это было такое смешное, очень интимное, оно может существовать только в любви, а без неё всё исчезнет, испарится вместе с теми частичками сердца, и сердце без частиц будет нецелым, дырявое сердце, и мы же сдохнем, дура какая!

А как насчёт будить друг друга только губами, иначе стыдно, и — здравствуйте, ручки, и здравствуйте, ножки, и здравствуй, писечка, а она обижалась: «Это место у меня не смешливое!» Хотя не очень-то и обижалась. Она же как маленькая, совсем маленькая девочка, так же ещё не в ладах с речевыми стандартами. И когда было холодно: «А писечка не мёрзнет?»

— «Нет, не мёрзнет, у меня же там внутри солнышко! И ещё, не к столу будет сказано, у меня же там есть шёрстка!»

А как вообще насчёт разделить? Они так срослись за это время, надо резать по живому. А надо ли? Конечно, нет, а она режет! А как насчёт открытых уголков души, таких уголков, о которых можно знать только любимому и любящему человеку? А если мы расстались, то и нелюбимые, тогда и нельзя знать, а уже знаем, и что нам с этими уголками делать? Их нужно удалить, а, во-первых, — как? А во-вторых — что же будет с душой такой дырявой, это же не тема, это вообще не душа, это получается вообще хуйня, а не душа, дура какая!

Да теперь как людям в глаза смотреть, общим знакомым, а у них все знакомые общие. Его спросят на голубом глазу: «Ну, как там Ленка?» А он скажет: «Не знаю». — «Как так не знаю? А кому же знать? Ах ты, шалунишка!» То есть всех знакомых теперь придётся избегать. Это трудно представить, а вот ещё хуже: а родня? Мать узнает — зарыдает, смахнёт слезу старик отец. Сестрёнка-гимназистка тоже будет плакать, а то и утопится.

Но это были ещё цветочки, пускай бы топилась. Его прошибла мысль чудовищной силы: она полюбила другого и сперва молчала. А он-то не знал, он-то с ней как с родной! А она уже в это время, принимая ласку, значит… Он понял теперь задним числом, как мог смешон быть в её глазах своей самодовольной снисходительностью или нежным сюсюканьем, и краска тяжкого оскорбления заливала его уши.

Он решил: «Во-первых, я отомщу. Во-вторых, жестоко отомщу. И в-третьих, скоро отомщу!» Он долго раздумывал, как именно жестоко и скоро.

Хотелось помечтать перед сном, когда душили слёзы. Он вообще-то всегда был плаксой.

Однако все приходившие ему в голову способы мести казались либо чересчур мелкопакостными, либо слишком опасными. Либо уже совершенно нежизнеподобными. Он, например, представил, как убьёт кого-то из них, но это сразу напомнило рассказ Антона Чехова. И даже хуже, потому что чеховский мститель дошёл в воображении только до суда, а наш — до шконки и параши, представил, как он присел, это было омерзительно представить, как он присел. А муки нравственные? О, конечно, нравственных мук он не перенесёт!

И тогда сказалось это. Сначала мысленно: «Женщина, а ведь это наказуемо». А потом и устно при первом удобном случае. Она немного оробела и спросила: «Как?» Он, не задумываясь, ответил: «Через детей». Не задумываясь, зато потом он задумался — почему так, не задумавшись, ответил. И думал ещё долго — всю оставшуюся жизнь.

Но это было потом, а тогда ему сначала сказалось, а потом подумалось. Что это толково придумано. Но, признаться, как будто несколько жестоко? Ну ничего. Во-первых, так ей и надо. А во-вторых, мечтать не вредно. Ему хочется помечтать, ведь хорошо в очках мечтать, и это его личное дело. Между тем игра могла получиться захватывающая. Каждую ночь перед сном. Было чем заняться. В долгие часы бессонницы.

Он подумал, что эта нехорошая женщина, конечно, очень хороша, но только собою, а в себе носит кошмарный сонм хронических заболеваний, да вот-с мы тут, юнош мой яхонтовый, и списочек приготовили-с:

1) хроническое малозубие с недоразвитием всех пар челюстей;

2) привычный вывих плеча;

3) хронический гепатит то ли А, то ли Бэ, то ли ни А ни Бэ. И Цэ и Дэ до кучи;

4) хронический цистит, всякий раз обострявшийся после сексуальных эксцессов и беганья босиком по снегу;

5) хронический, кроме простого цистита, и холецистит;

6) ну и просто дура какая;

7) остеохондроз;

8) детское косоглазие и носила очки для спрямления орбит, правда, вроде, спрямила, но факт есть факт;

9) острым педикулёзом однажды в детском лагере хворала, как обнаружилось по возвращении домой;

10) подострый ринит с усиленным соплеотделением;

11) не исключён также гастрит, потому что съели мы как-то раз по пирожку неподалёку от вокзала, и мне ничего, а она залетела, в смысле живот заболел, правда, это могло быть связано и с холециститом, а также с болезненными менструациями (см. пункт 12). Она тогда съела и говорит, что, кажется, съела пулю. «Какую пулю?» — удивился он. «А в живот!» — отвечает, и точно — болело весь день. Но главный-то юмор состоит в том, что спустя много лет на месте того места выстроили предприятие быстрого питания под заголовком «Пуля». Правда-правда!

12) болезненные менструации;

13) головные боли, истерики, битьё посуды, слёзы;

14) пиромания —

и это-то всё в двадцать один год! Да ей обложиться грелками, пиявками и питаться овсянкой через трубочку, а она рожать собралась!

Он лёг на диван и, с удовольствием пуская вверх дым, сплёвывая на пол и стены, до потолка, конечно, не доставал, хотя и попробовал, но всё вернулось обратно — на лицо-то полбеды, а вот подушка мокнет, — и, с удовольствием воняя носками, размышлял. Она весьма внушаема. Когда у неё что-нибудь побаливало, иногда живот, а чаще его низ, он укладывал её в кровать, сам садился рядом. Он делал значительное лицо и тоном гуру, по-нашему это будет учитель, называл время, через которое боль пройдёт, и гладил её по всему, и боль проходила в предсказанное время. Он считал, что это психотерапия, а сейчас вдруг подумал: а вдруг это не психотерапия? Теперь, измотанная известными событиями, она услышала от него, никогда прежде не ошибавшегося, такое зловещее пророчество.

Он знал и то, что в её роду идёт уже серьёзно ряд подобных из этих болезней, пока коснувшихся некоторых посторонних и малоценных родственников. Он сам в своё время был озабочен этим, и даже на досуге беспокоился за судьбу их возможного будущего ребёнка. Вот тут стоп. А если не врать?

Возможного и будущего ли? То есть, конечно, ещё как возможного, но вот будущего ли — вопрос. Всё-таки сперва надо выучиться, закончить институт, правильно говорил Ленин папа на свадьбе: «Учиться, учиться и учиться!». То же и все говорят. Брать ей академический отпуск — всё забудет, и без того двоечница, опять же время терять.

А вот если не врать?

Ну, конечно, придётся подрабатывать, конечно, неохота. Сторожем. Ночь не спать или спать мало и неудобно, а с утра на занятия, и полдня клевать носом, а ведь ещё вопросы задают, то есть ещё готовиться к занятиям, вот дерьмище-то! Сторожем… А платят сколько? Это значит — мучиться, а денег всё равно будет не хватать. Лучше дворником — ночь спи, с утра работай. Да, но только не зимой. С утра шёл снег, а потом слежался, и вот поди-тко поколи лёд, а он ведь — сволочь прочная и бесконечная, лёд. Плюс помойки, а вокруг — девятиэтажки, это всё мусоропроводы, так он не понял, кто он будет — голубой дворник с бляхой или мусорщик на Лорее? А зарплата, как у сторожа, если, конечно, не обслуживать десять дворов, но тогда когда жить, учиться и бороться?

(Бороться, бороться, что-то я хотел сказать про бороться, забыл.)

Ну котельная. А где она? А вон она, ближайшая дымит за сто вёрст, да туда и идти-то страшно, не то что что. Вагоны разгружать? Так это на вокзале, это ещё дальше, да и как там всё — хрен его знает. А может, там какая-нибудь мафия, всё-таки место криминогенное. Рэкет. Опять же это ночами, спать вообще не получается, это ещё хуже, чем сторожем. Ну, какие ещё работы бывают? То-то, что никаких. Хлопотно это. И ни хуя себе, а когда вообще стихи писать?!

Ну ладно, ладно, мы поняли: лирический герой — лентяй. А вот если всё-таки совсем не врать?

Ну тогда, наверное, надо вспомнить, что никакая ты не Манька Облигация, а лирический герой. Герой, понимаешь? Поэт деревни и гражданин мира. Что стихи обыкновенно пишутся в трамваях, а это будет вполне актуально при поездках на вокзал, а также сторожевыми ночами. А не хочешь писать — не пиши, сынок, а захочешь — напишешь. Что денег не хватает естественным образом, и родители помогут, и стипендия к жалованью, так что и проживём, и выучимся, а что тебе неохота, то мы это понимаем, но не более того.

Нет-нет, вы не понимаете, уважаемый автор, или, хуже того, передёргиваете! Я не так говорил. Я говорил: жить, учиться и бороться! Вот что «тогда, если не врать».

Мы так любим бороться. Я сильнее, но ненамного, а если совсем чуть-чуть поддаваться, то силы равны. По полу раскиданы одеяла, в доме жарко натоплено, так что хочется раздеться и лечь на пол. Подножки запрещены. Захватывать можно только руками и только выше пояса, потому что борцы обнажены. Смуглый противник с толстой косой, как угорь выскользнув из жарких объятий, переходит в наступление, но тщетно. Тогда снова атакует фаллофор. Мягкими движениями он отбивается от цепких рук соперника, вдруг охватывает его поперёк живота и падает вместе с ним назад, так что длинные ноги первого описывают в воздухе очаровательную дугу, но в полёте этот ловкий олимпионик успевает по-кошачьи изогнуться, и вот уже упирается в одеяло затылком и пятками. Фаллофор всем телом наваливается на этот живой мост и начинает дожимать. И мы помним, что руками захватываем только выше пояса, это правило остаётся в силе, даже если борцы начинают соитие. Да, мы славно боролись, и Людмила — это ведь только здесь, в публичном доме, ей присвоили за прекрасность имя Елены — Людмила лежала на полу и хохотала, как русалка.

Каково-то ей похохочется, будучи брюхатой? А потом, конечно, пелёнки или, хуже того, памперсы. Хотя памперсы очень полезны, например, литератор Павлинов, когда бедствовал, засовывал памперсы в прохудившуюся обувь и таким образом содержал ноги в тепле, голову в холоде, а брюхо в голоде. Но за памперсы нужно платить живыми деньгами, а потом, полные, они очень тяжелы и ещё нередко сваливаются с ребёночкиной жопы. Тогда Людмила, соблазнительная с высохшими подтёками на халате, под которым покачиваются непраздные груди, будет поправлять памперсы ребёночку, вместо того чтобы сдёргивать штаны с отца. Ведь недаром сказал один литературный герой у Горького в людях: «Жена — друг до первого ребёнка… как водится».

Он будет сосать (то есть вот именно, что ОН, а не он) эти самые груди, а она будет премного довольна, а он только похотливо посматривать, а она, повторяю, премного довольна без него.

То есть чуете? Уже сам русский язык протестует, потому что понятно, кто такая «она», но кто таков «он»? Это я или он? И если это он, то кто тогда я? Центр вселенной или хрен с горы? Да, я — хрен с горы! Потому что чем больше он будет подрастать, тем больше будет себя ощущать именно центром вселенной, но ведь ничего не изменилось, центр вселенной по-прежнему я? А если он — то, значит, уже не я, потому что не может быть у неё два центра! И значит, всё изменилось и я должен умереть. А ведь я ещё так молод!

Если нет цели никакой, если жизнь для жизни нам дана, незачем жить. И если так, то Шопенгауэры и Гартманы да и все буддисты совершенно правы. Ну а если есть цель жизни, то ясно, что жизнь должна прекратиться, когда достигается цель. А ведь цель-то достигнута — это он, лирический герой! Апокалипсис читайте: в уставе всё сказано, и нечего тут самодеятельную песню разводить.

«Ведь только подумать, какое великое дело совершается в женщине, когда она понесла плод или кормит родившегося ребёнка. Растёт то, что продолжает, заменяет нас», — говорит этот придурок. Что? Заменяет? Нас заменяет? Нет, дети могут, если им угодно, оставаться маленькими сопливыми детьми, но отнюдь не претендовать заменить Нас. А то мы их съедим. Они очень вкусны. И мы знаем, где взять.

А ведь они так и норовят. И они в своём праве. Потому что в глубине-то души, если уж совсем-то окончательно не врать, он тоже всё понимает. Что он не только лирический герой, а вообще мужчина, то есть существо, нужное лишь для осеменения человека, да и то не особенно. А в остальное время пригодное для воинских подвигов, развития культуры и искусства, спортивных и научных достижений. Для буйной уголовщины, задушевного пьянства, игры в нарды, виндсёрфинга, плетения никому (кроме лирического героя) не нужных лаптей, бани, спиннинга, всеобщего избирательного права, виртуозного мата. Всю эту чепуху мужчины называют творчеством, а ведь творчество — это совсем другое. Это создать вселенную или человека. Создать, сказал я, а не штамповать уже существующую модель.

Мужчина — это роскошь, всякий мужчина есть неповторимая лишность. Это видно даже при первом взгляде. Между ног болтается, вы думали — продолжение рода? Да как бы не так — вспомним Афинский Партенон. Это — УКРАШЕНИЕ! И неспроста мужчина так гордится, если член у него большой, а ведь для деторождения и доброго секса размер не имеет значения. Это для красоты, а кто скажет, что описываемый орган вовсе не красив, тот пошлая дура — ещё Пушкин заметил, что женщины напрочь лишены чувства прекрасного. И правильно, зачем им, носительницам живой жизни, какое-то там, на фиг, чувство, тем более этого сомнительного прекрасного.

Многие насекомые очень хорошо это понимают. И они не могут себе этой роскоши позволить. Также понимают это некоторые люди, например понимали амазонки. И они, как мне думается, выжигали себе правую грудь не только потому, что она так уж сильно мешала им метать копьё или стрелять из лука. Что-то советским спортсменкам не мешала! А затем, чтобы, во-первых, менее соблазнять мужчин, а во-вторых, чтобы самим их менее хотеть. Потому что, уважаемая, выжгите-ка себе правую грудь в кустарных условиях без обезболивания, так вы ещё не скоро захотите мужчин, из-за которых принято так поступать. Думаю, не скоро. Притом амазонки были нормальной ориентации и ежегодно совокуплялись с самцами соседних диких ахейских племён. А также с ахайцами, данайцами, пеласгами, — вообще с кем попало. Некоторые, говорят, даже с мирмидонянами, хотя это, вероятно, пустое еллинское баснословие.

Многие мужчины считают, что они умнее, сильнее, храбрее, и все подобные сравнительные степени, женщин. Опыт показывает, что всё наоборот, но мужчины продолжают считать по-своему, и им не просто нравится, но и жизненно важно так думать. Почему? Да потому что полноценным женщинам безразлично, круче ли они мужчин. Они необходимы, они — земля. А мужчины — соль земли. Но дело в том, что земле совершенно не нужна соль, и всякий огородник это подтвердит.

Естественно, мужчинам это не нравится. И многие из них судорожно, как Гитлер, но с гораздо большим удовольствием, оттягивают свой конец. И главный враг мужчины, конечно, подстерегающий его сын. Дочь тоже, но ту, по идее, можно будет, когда подрастёт, взять замуж. Потому, несмотря на весь европейский фольклор про тёщ, многие матери подсознательно желают скорее спихнуть дочерей замуж или отправить на панель, а отцы наоборот часто недружелюбны к женихам. Потому что старая жена надоела и неаппетитна, а дочь как раз аппетитна. И вследствие того её следует понять, и тогда она станет вам другом. Но до первого ребёнка, как водится. Притом если не помешает мать, а иначе и дочерей придётся проглотить, и тут их аппетитность тоже пойдёт на пользу.

Знаете Акульку? Иные зовут её матрёшкой, но это безрассудок, вы только посмотрите на неё, это же форменная акулка! Именно так поступала страшная баба, описанная тем же автором в юмористическом рассказе «Волшебник изумрудного города». Старинная русская игрушка с весьма прозрачным смыслом. Она ест или рожает, это с какого конца взяться за дело. Акулки, однако, суть футляры, и самоценна только последняя, вот она-то и есть милая Матрёшечка. Весь ряд жизней на ней завершился, она всех румяней и, как это ни абсурдно звучит, одновременно белее, она плод и потому бесплодна, ради одной только красоты существующая. Не мнимой красоты живого цветка для привлечь мохнатого шмеля, и опять зачать, как акула. Истинной и бескорыстной красоты каменного цветка. Это Матрёшка. Она — как мужчина, и потому она игрушка. Но только как последний, окончательный мужчина, как лирический герой, глотающий свои клоны. Так страдал юный лирический герой. Вследствие своего ослоумия. Потому что плохо он думал о вселенной, у которой вовсе не обязательно может быть только один центр, и о себе, которому, коли уж ты точно центр, всё параллельно, симметрично и попендикулярно. Центр, и баста!

Но он был очень глуп в те годы. Справедливости ради следует сказать, что он и в эти годы был бы столь же глуп, если бы сохранился.

Да, признаться, было, воображал всякую гадость, каялся он впоследствии. Про «ржавый гвоздь, оставшийся в её голове». (Какие у этого грека все сильные выражения!) Как он встретит её и осторожными расспросами убедится, что мысль ей запала. О том, как, увидев это, он будет идти домой, испытывая болезненную удовлетворённость. Что он сумел заставить её не думать о жёлтой обезьяне, она силится забыть — значит, запомнит ещё крепче, и что этот страх сделает своё чёрное дело. Да, мечтал, но ведь понарошку, и никаких детей никогда и никем не предполагалось Тут у любого руки дрогнут.

Тем более потом-то оказалось, что ничего страшного. Правда, пошли кошмары — ну так пить надо меньше. А боль улетучилась странно быстро. Жить стало легко, курить в кровати, бычки тушить о штукатурку, разуваться не у порога, прямо в кровати перед самым сном.

Ночи, свободные от глупостей, если опять же не считать кошмаров, стали великолепны. Можно сочинять какую-нибудь херь. Можно напиться неразведенного вина, закусывая сыром и оливками, а затем возлечь на ложе и прочитать, что топорик, который носил Сатурн, римский эквивалент Крона, имел форму вороньего клюва и, вероятно, использовался в седьмой месяц священного тринадцати месячного года для «оскопления» дуба путём отрезания омелы, аналогично тому, как ритуальным серпом срезался первый хлебный колос. Это было сигналом к принесению в жертву царя-жреца Зевса. Однако впоследствии царям уже разрешалось царствовать в течение великого года, равного ста лунным циклам, а вместо них в жертву ежегодно приносился мальчик; вот почему Крон изображается пожирающим своих детей, чтобы избежать низложения. Порфирий («О воздержании» 11.56) сообщает, что в давние времена критские куреты практиковали принесение детей в жертву Крону. Молодцы, куреты.

Можно, как это ни странно покажется несведущим, всласть дрочить, что первое время тоже приятно, потому что это можно делать по десять раз на дню и по часу каждый раз, и если бы вы видели, какие фантазии проносились и рассусоливались тогда в его голове, вы бы содрогнулись. И одному было гораздо лучше, чем вдвоём, когда ещё приходится обращать внимание на женщину.

А расставание во всех случаях трактовать как Божье испытание и Жертву, положенную на Алтарь. Иными словами, считая, что горюет, он блаженствовал, хотя никогда бы себе в этом не сознался, а потом взял и сознался. И на душе стало хотя немного совестно, но ещё лучше, а ведь ему сочувствовали, особенно женщины.

Очень быстро он забыл всё неприятное, связанное с ней. Так было и удобней, и несравненно благородней, как прекрасен мир, и, конечно, ни о какой обиде не могло уже идти речи. Какая обида! Он вспоминал только то счастье, которое получил от неё, и это было и благороднее, и тем лучше, что много приятнее.

А что виновата — то это так, но ведь сам же сказал — судьба накажет, так вот пусть и наказывает, скажи, Серёга. А он не только не намерен судьбе в этом содействовать, но и будет рад, если судьба её простит. Он даже однажды помолился за неё в каком-то особенно хорошем настроении, навеянном сочинением особенно доброго и мудрого стихотворения. Он так впечатлился тем, что написал, что подумал: не может его автор не быть столь же добрым и мудрым.

Он простил её и тут уже раскаялся всерьёз и надолго. Сказано же русским по белому — не пожелай зла. Причём не то что бы «не желай», а «не пожелай», то есть ни разу нельзя. А он не только пожелал, но и слова были сказаны, и вылетели, и их не поймаешь. Они летают, батенька, воробьи летают опять, типа того, что здесь, внизу, мы называем это сладкой начинкой, а мы здесь, наверху, называем это лошадиным дерьмом.

Нужно было срочно узнать, помнит ли она эти слова, что вряд ли, но, естественно, так, чтобы не напомнить, если забыла. Он несколько раз встречался с ней и вёл дипломатические беседы, спросить напрямик было нельзя. Тут его уму предоставилось большое поле догадок, суждений и умозаключений, и он с таким же удовольствием, как в грязи, барахтался в этой работе мозга. Когда же заключил, что всё-таки забыла, наступило облегчение и радость.

— Я уже остыла.

Он получше укрыл её одеялом и уткнулся лицом в её грудь.

— Ну чё, щекотно, — засмеялась она, не двигаясь. А он опять вздрогнул — щекотно! Была такая песня у «Агаты Кристи», очень инфернальная, и он слушал её накануне, вот и вздрогнул. Впечатлительный он тип, да, прямо как маленькая собачка.

— Ты чего?

— Да ничего, — вздохнул он и с чувством сказал: — Эх ты!

Она вздохнула и пожала плечами.

— Ты теперь смотри, — пригрозил он. — Веди себя хорошо, голой попой на снегу не сиди, водки много не пей.

— Ладно.

Молчание.

Она сказала:

— Он, наверное, меня ещё оценит, когда я с ним поживу…

Он покосился. Её глаза покраснели, и слёзки были на колёсиках. И ему совсем не хотелось убить её за такие слова, обращённые к нему. Именно поэтому, что не хотелось, он, догадываясь, перебил её:

— А что родители?

— Да что родители… — вздохнула она.

— Слушай! — Он подскочил и сел: — А это его ребёнок?

— Его.

— А ты точно знаешь?

— Конечно, — усмехнулась она грустно, но и как будто насмешливо, и пояснила: — Я же вас не чередовала! Я тогда сперва тебе сказала, а потом мы с ним… Ну я к нему тогда поехала.

— Так ты что же, — не понял он, точнее, понял, но не поверил своим ушам, — мне сказала, когда у вас вообще ещё ничего не было?

— Ну да, — не понимая его непонимания, сказала она. — Что я, блядь?

— Не блядь. Просто обычно женщины так не делают.

И ему стало столь же стыдно за этот вопрос, сколь и печально вообще. Он не оценил её, сейчас оценил, и хотя поздно и бесполезно, но какая разница. Второй раз, сволочуга, за день его удивила, просто праздник какой-то живота.

— Ну ты, ё-моё, прямо Татьяна!

— Какая?

— Одна у нас Татьяна, Ларина.

— Чё, дурачок, не смей надо мною смеяться! — сказала она обиженным голосом.

Они поспешали, спотыкаясь о бутылочные льдины между строительных вагончиков и гусеничной техники. Квитанция госпошлины и паспорта лежали в кармане, и он временами бережно-испуганно прихватывал, придерживал, поддерживал её за талию. На душе было гнусно.

Гнусно же было оттого, что всё это он, оказывается, знал. И сколь фантастичен её уход, внезапное помутнение рассудка, и что замуж её не возьмут, именно что, как в народных сказаниях, бросят с ребёнком. И это её-то, в общем-то до сих пор самую близкую ему женщину, и тут не поможешь, она сама захотела так. Гнусно было оттого, что он впервые подумал о ней. Как это гадко думать о других людях! Всё у них глупо, нелепо и пошло, и хорошо, когда они тебе безразличны, и не дай бог любить кого-нибудь. Включая, впрочем, и себя самого, потому что тоже людь и тоже у тебя всё глупо, нелепо и пошло, если глубоко задуматься. Всё он знал заранее, только не знал, что будет так раздосадован и опечален.

Они получили печати в паспорта и медленно вышли на улицу, где сразу обжигал лицо резкий ледяной ветер. Он поёжился и вспомнил о Лэнге в ледяной пустыне.

Он вспомнил, что направившийся в своих поисках на Север найдёт среди ледяных полей тёмное плоскогорье Лэнга. Узнает забытый временем Лэнг по вечно пылающим злобным огням и отвратительному клёкоту чешуйчатых птиц, парящих высоко над землёй. Услышит голос ужасного Гастура, скорбные вздохи вихря, свист запредельного ветра, кружащегося среди безмолвных звёзд. Мощь его валит лес и сокрушает города, но никому не дано увидеть беспощадную руку и познать душу разрушителя, ибо Проклятый безлик и безобразен и форма его неведома людям. Услышь же его голос и молись, когда он будет проходить мимо.

— Так грустно…

— Хуже юмора.

Шли молча. Живот выделялся уже в шубе, хотя это была иллюзия, даже без шубы он его сперва не заметил там, на кухне, и по-прежнему был гололёд, вокруг носились отвратительные школьники, со своими жопами, под которые следовало напинать, и пребольно, потому что они поскальзывались и падали ей прямо под ноги, так что ей приходилось останавливаться, оберегаясь.

— Ну ладно, — сказала она, когда подошёл автобус. — Я порыла, заходи, ладно?

— Конечно, — пообещал он, — обязательно зайду. Смотри же, — нахмурился он и погрозил кулаком, — осторожнее теперь, а то морду набью!

Она улыбнулась и не совсем ловко заскочила в уже тронувшийся автобус.

В кулацком хозяйстве ящик водки не помеха. Он не опустел ещё и наполовину, поэтому вечер опять прошёл удачно. День был тяжёлый, и поэтому, хотя он для начала завёл соответствующую случаю битловскую песню про ночь трудного дня, решил пить сегодня, как горюющий русский мужик.

Он поставил на стол солонку, очистив, порезал на четыре части несколько луковиц и хотел было нарезать хлеба, но хлопнул себя по лбу и отложил нож. «После первой не закусываю», — назидательно сказал он и опрокинул содержимое стаканчика внутрь. Стало горячо. После второй тоже не закусывают, и он мгновенно разработал в уме водочный ритуал «горестный».

После первой следует занюхать рукавом, и он немедленно занюхал, правда, с опозданием, и никакого занюха не получилось, а может быть, нужен особенный рукав? Может быть, у мужиков были более грязные рукава, пропитанные сытными запахами? Ну конечно, ведь столы у мужиков были деревянные, скоблили их от грязи только по праздникам, значит столы и соответственно рукава пропитывались запахом лука, редьки, кваса, хрена, конечно, таким рукавом можно было занюхать! Ну ладно. Он решил, что после второй занюхает кусочком ржаного хлеба (а стало уже хорошо!), а вот после третьей уже закусит луковицей, макнув её в крупную серую соль! Йес! И на радостях от такой идеи он тут же налил снова, отломил краюху хлеба, и немедленно выпил и занюхал.

Водка пошла плохо, обильно потекли слюни, и даже несколько секунд у него было ощущение, что всё пойдёт назад, но он сдержался сильным усилием воли и глубоким дыханием. Очень уж не хотелось с самого начала испортить так удачно складывающийся горестный вечерок. Отдышался, позыв к рвоте прошёл, и вот тут-то стало по-настоящему хорошо!

Он закурил и решил переодеться соответственно случаю. У него имелась настоящая русская рубаха — длинная, с широкими рукавами и воротником, завязывающимся на шнурочек. Осталось выпить и её найти. «Эй, не гони лошадей! А то, сволочь ты эдакая, ты и рубахи не сыщешь», — предупредил он, совсем не желая слишком быстро назюзюкаться и упустить весь кайф. «Как скажете, барин!» — ответил он, разводя руками. «То-то, гляди у меня, каналья!» — и погрозил кулаком.

Он разделся догола и пошёл искать рубаху, которая нашлась неожиданно быстро, надел её, поёживаясь от холода, и встал перед зеркалом.

— Хорош, нечего сказать! Ты хоть портки-то надень, пьянь ты эдакая!

Он надел штаны обратно, только уже без трусов, потому что какой же мужик носил трусы. Посмотрел на ноги и закручинился.

Лаптей-то нетути! И ведь экая же он бестолочь! Ведь сорок раз говорил себе, что надо купить лапти! Ведь продаются же лапти, там, в центре, где каменные и деревянные поделки, где самовары и картины из бересты с голыми бабами на них, где патефоны и колокольчики! И всякий раз проходил мимо, то жадничая, то исходя из высших соображений, что ведь это не настоящие липовые лапти, а декоративные берестяные.

— Ну и что, что декоративные, скотина?! Тебе что, поле в них пахать, в лес за дровами ездить? Тебе же, уроду, чисто в них побухать! А вот в чём ты сейчас бухать будешь?

— Ну я могу босой…

— Босой? Ты глянь, дурень, зима на дворе! Ты же не юродивый, ты, понимаешь, нормальный сиволапый мужик, крестьянин в беде!

— Ну я могу в сапогах…

— Ишь, в сапогах! А не жирно в сапогах-то будет? Которые в сапогах ходят, те не хлебцем занюхивают! У тех, братец ты мой, и на щи, и на кашу хватает, да ещё и с убоиной! Ну что с тобой поделаешь, беги за сапогами! — И с этими словами он взял фонарик и пошёл в чулан.

С сапогами повезло меньше. Один кирзач он высветил сразу, а второй чисто корова языком слизнула! Чулан был завален всяким хламом, сверх того морозы стояли нешуточные, а он выскочил в одной рубахе и штанах. Через минуту заледенели ноги, потом тело, вскоре уже и руки, и нос, и уши, а сапог всё не находился, но, выпивший и упрямый, он не сдавался и нашёл-таки его на какой-то верхней полке, за пыльными дедовскими подшивками «Известий» и «Крокодила».

— Ну уж теперь дозвольте стаканчик! — сказал он и налил, быстро выпил, обмакнул четверть луковицы в солонку и разжевал. Прошибло до слёз. Он подошёл к печке, и согрел на горячих кирпичах покрасневшие от холода руки, потом прислонился к ней спиной и постоял так, поочерёдно прикладывая к горячим кирпичам онемевшие ступни. Захорошело тучное жнивьё. Рычит в конюшне боров кровожадный и роет землю кованым копытом.

— А ну отставить Гребня!

— Есть отставить макать капитана!

Повело. Он сел на пол и стал обуваться. Не очень ловко намотал на ноги какие-то тряпки и с трудом вбил эти сооружения в задубевшие на морозе сапоги.

— Отставить макать капитана, а вот я тебе поставлю хорошую пластиночку! — И с этими словами он подошёл к этажерке и, немного порывшись, извлёк на свет «Русские песни» Градского. Поставил диск куда следует и, слегка промазав, царапнул иглой поверхность, за что назвал себя «гадюка семибатюшная» и пообещал всю харю разворотить.

— А под Градского следует выпить! — воскликнул он и, поскольку возражений не последовало, громыхая сапогами, вернулся к гостеприимному столу. Выпил, закусил опять же лучком с сольцой и стал слушать, конечно, «Плач».

Потом он ещё поставил «Русские картинки» «Ариэля» но это захватывало меньше, и он для усиления эффекта достал с полки пыльный том Некрасова и стал читать поэму «Кому на Руси жить хорошо», где поспела водочка, поспела и закусочка, пируют мужички. Потом стал плакать и причитать:

— Что, любишь её? Как же не любить её, горлинку? Я ль её не целовал, не холил, не лелеял! Уж ли ты ли, горлинка, жила да красовалася! Уж ли ты ли со мной да по речке хаживала, да с друзьями на свадьбе гуливала, да губы жарко нацеловывала, да хуй в роще сасывала, да отца с матерью уваживала! Ой, да беспечальное житьё-о-о!

Он голосил, пока не опух и не охрип, потом бросился в кровать и мгновенно уснул. Проснувшись с бодуна в четыре утра, он включил свет на кухне, открыл новую бутылку, налил стаканчик, выпил и снова лёг, надеясь уснуть. Ворочался-ворочался да вдруг как подскочит!

Онемел. Он сейчас вспомнил, почему вспомнил тогда, и вспомнил, что именно и почему. Всё дело было в том, как он гладил вчера ей живот. Тогда во сне и вчера наяву — одинаково одинаковыми движениями.

Сон был невнятный, но вполне отвратительный: течёт вода, живот с двумя рядами сосков, а также её слова, что-то типа: у тебя руки жёсткие как железо а тебе это неприятно вот ещё глупости почему это может быть мне неприятно только я думаю ты и всю меня испачкал сажею. Но это слова, и не очень достоверные, а вот живот он гладил именно такими размашистыми и неуверенными движениями, как вчера.

Ему было нехорошо. Я-то знаю почему, но он думал иначе. Мимо плохо зашторенных окон проносились бесформенные ночные тени, конечно, демоны. Шуршали и били хвостами в подполе какие-нибудь монстры. На какое-то мгновение его объяли такой страх и такая невыносимая тоска, что он перестал не только шевелиться, но и дышать. Он сидел в кровати и периодически дрожал. Подрожит-подрожит, потом перестанет, потом опять подрожит-подрожит и снова перестанет, короче, замёрз от своих внутренних причин. Когда волна арзамасского ужаса схлынула, он сбегал ещё выпил и, укутавшись с головой в одеяло, стал думать, что он свинья. Проснулся ближе к обеду, разбитый и измученный, и сразу побежал за бутылкой.

Поправившись, он задумался. А может быть, живот и нельзя гладить иначе, сама форма диктует стиль поведения? Но зачем вообще было гладить? Сейчас, поумневший, он бы не гладил — просто из принципа, на всякий случай. Нет, он бы, например, одобрительно похлопал её по пупу и сказал: «В-о-о, толста!» Да вообще наплевать на этот живот, поцеловал бы сиськи, сказал: «Ой-ой-ой, Ленточка, а у тебя тут такие синенькие ленточки, они такие интересные», а она бы засмеялась и сказала: «Ну это такие… специальные ленточки. А чтобы потом кормить детишков!» Мог ведь! Почему не сделал?

Оно конечно, младенцев распускать негоже, их нужно держать в ежовых хирургических перчатках и преподавать им свои уроки мужества. Но зачем вот это, с двумя рядами сосков? На что это намекается? Мы как-никак живём в городе братской любви, и, кстати, вышеупомянутый Иосиф Бродский высказался за аборты вполне в духе современных толерантных взглядов. Потому что аборт — это лучше, чем варианты с двумя рядами сосков.

Да и чем он, в конце концов, хуже других?! Прежде писатели тоже с превеликим удовольствием колбасили младенцев (но, конечно, только виртуально), однако предпочитали уже родившихся. Но если виртуально, то всё дозволено. Хотя многие парламентарии с последним положением не согласны, ратуют за цензуру, за ограничение жестокости телепередач, кино, компьютерных игр и художественной литературы. Но в основном почему-то чёрного юмора и вывертов постмодернизма, хотя это совершенно неверно. Ведь по части детоубийства классики, и особенно критические и социалистические реалисты, безусловно лидируют.

Давайте спросим хотя бы нашего вождя и учителя Льва Толстого.

Он, как известно, призывал людей оценить пользу насекомых паразитов. Я не спорю, в домашних членистоногих есть своя прелесть. Тараканов можно и нужно сажать в стаканы; мух, сидя на печи с отнявшимися ногами, изо дня в день давить палкой; блох ловить, оттачивая свою спешку. Клопов можно нюхать, многим нравится этот запах. Вши незаменимы, чтобы приучить неряшливых детей регулярно и очень тщательно расчёсывать волосы густым гребешком. Я, правда, не понял, какая польза может быть от чесоточных клещей. То есть понятно, что чесотка, но какая польза от чесотки? Главное, что если неряшливый ребёнок, заболев чесоткой, станет каждые полчаса мыть руки, ноги и живот мылом или хоть зубным порошком, то ведь чесотка от этого всё равно не пройдёт. Так что пользы чесоточных зудней я решительно не понимаю. Притом все эти насекомые могут стать переносчиками опасных инфекций, от которых гибнуть будут опять-таки в первую очередь дети.

Впрочем, это всё пустяки, а вот спросим-ка его, начто он утопил ребёночка Поликушки? Я не спрашиваю, зачем он удавил самого Поликушку: тут понятно, так надо было по смыслу рассказа, а почто мальчонку-то, ваше благородие, а, ваше благородие, мальчонку-то?.. А не иначе, чем для жалости, потому что рассказ должен ударять читателя, как палкой, чтобы читатель понял, какой он скот. Поэтому мальчик утоп.

Или вот Антон Чехов. Вот поссорились в овраге две бабы, и одна моментально окатывает младенца другой кипятком из ковша, его свезли в земскую больницу, и к вечеру он умер там. Особенно отметим это «к вечеру», это, как говорил красноармеец Сухов, что лучше, конечно, помучиться. А дед ещё стонет, что, дескать, эх, Липа, не уберегла ты внучка. Дедушка, голубчик, да разве ж от автора убережёшь?

Но спросим автора — зачем непременно детей? Можно же было как-то обойтись, ну я не знаю, птичками там, собачонку какую-нибудь завалить, как Троепольский, или, что ли, коня. Нет, вот подавай вам младенчиков!

А вот давайте-ка посчитаем, гражданин Чехов, сколько «Энола Гей» убила детей. Конечно, виртуально. Сын у извозчика умер зачем? Чтобы показать, как извозчик про это рассказывает своей страшной лошади. А эпидемия, где сначала два мальчика умерло, а потом ещё очень много, чтобы шершавым языком плаката приколоться над российским бюрократическим бумаготворчеством. А вот Стёпку почто автор покусал бешеным волком и смертию умре? Это потому, что иначе главный герой мог сомневаться в том, что волк точно бешен. А вот спать хочется, где и младенца удавили, и девочке, надо полагать, тоже достанется совсем не по-детски. Думаю, что её попросту убьют, уж я бы во всяком случае убил. А вот единственный сын доктора Кириллова помирает от дифтерита, чтобы показать всю глубину коммуникативной пропасти между человеками. Ну лесникову девочку топором зарубили вместо хитрой девочки Анюты, прямо как в сказке про бабу-ягу и её дочку Алёнку. Володя, хотя уже большенький, ну да всё-таки несовершеннолетний, застрелился.

Ладно, Чехову некоторая жестокость простительна, он всё же был хотя и не анестезиологом, но всё-таки доктором, аллопатом. А вот за что Бунин, бессмертный академик, — я просто ума не приложу. Давайте-ка и его спросим.

А впрочем, что мы всё риторически да риторически? А вот давайте-ка спросим-ка! Как спросим? А непосредственно! Вот мы сейчас вызовем его дух и спросим. Сейчас-сейчас…

И лирический герой сел вызывать дух Ивана Бунина.

Ну, бляха-муха, ну бесит он! Вот нажрётся, как внутренняя свинья, и гонит пургу, и гонит! А если ещё курнёт, так хоть из дому беги. Да не было такого никогда! То есть было, но совсем не так. А было вот как.

Вызывал он, да, но никакого не Бунина, что ж врать-то. Вызывал он, между нами говоря, другого духа, и гораздо худшего. Правда, тут у него есть железная отмазка, что это не он вызывал, а злая волшебница Гингема, но, по-моему, говно отмазка. Тем более что в состоянии опьянения, это вообще отягчающее обстоятельство.

«Ужо тебе!» — подумал он тогда и, хотя пропустил рюмочку для храбрости, всё же не без опаски полез в чулан за Чёрной Книгой. Да, у него в чулане столько всякого хлама, что есть и Чёрная Книга в новейшем русском переводе.

Один городской чернокнижник перевёл её с кельтского ещё в советское время, а когда стали появляться разнообразные кооперативные и частные издательства, принёс свой перевод приятелю, ставшему как раз таки частным издателем. Приятель, конечно, не захотел печатать это барахло. Тогда чернокнижник подпоил его, и тот было согласился, но наутро отказался от своих слов совершенно наотрез, несмотря даже на то что чернокнижник, с тайной целью произвести мистическое впечатление, опохмелил его в точности как Воланд Стёпу Лиходеева. Издатель с удовольствием выпил ледяной водки, закусив её икрой и сосисками в маринаде, но при первых же словах о Книге только замахал руками. Тогда чернокнижник пришёл в третий раз. На голове его был длинный сиреневый парик, на лице — маска для подводного плаванья, на ногах — ласты, а в руках — бубен и связка чеснока. В офисе он немедленно разделся догола, оставив лишь парик, съел, не поморщившись, весь чеснок и, ударяя в бубен, приступил к исполнению колдовского танца, специально разработанного им для этого случая. Такое уже не могло не подействовать, и вскоре плохо проклеенная Чёрная Книга карманного формата в дешёвенькой бумажной обложке вышла в свет тиражом в пятьдесят тысяч экземпляров. По мнению издателя, ещё не отвыкшего от советских стандартов, это был самый скромный тираж.

Далее, как и обещал переводчик, начались разнообразные чудеса. Главным из них было то, что в годы бешеной гиперинфляции Чёрная Книга была единственным известным на отечественном рынке товаром, который не повышался, а падал в цене. Всего, к ужасу издателя, было продано двадцать четыре экземпляра. И кстати, к вящему удивлению переводчика, который, правда, знал в городе полтора десятка человек, способных оценить эту великую Книгу, но им-то всем он раздал авторские экземпляры с дарственной надписью. Издатель от отчаянья пытался даже всучивать Чёрную Книгу в нагрузку к Чейзу, но это вам не советское время и в нагрузку экземпляров разошлось ноль. Издатель, вскоре разорившийся и всем задолжавший, спился и подох под забором от контрольного выстрела в голову. На что переводчик, ставший к тому времени православным ортодоксом, с торжеством указал как на вопиющий к небу пример того, что будет со всяким, не отрёкшимся от сил тьмы.

В общем, затея оказалась самым провальным проектом отечественного книгоиздания, сами книжки долго ещё горели, мокли и гнили на городской свалке, и не смеялся над этой историей только ленивый, хотя Чёрная Книга была самая настоящая, и я бы очень хотел знать, где и у кого спрятаны остальные двадцать три экземпляра.

Он наконец нашёл её среди всяческого хлама, как то: старых фотоаппаратов, радиоприёмников, магнитофонов, битых банок, мятых кастрюль, среди вороха невероятно замызганных и обспусканных женских платьев, юбок, халатиков, блузок, колготок и туфель. Он раскрыл Книгу и вслух прочитал:

— О приготовлении порошка Ибн Гази. Возьми три части праха с могилы, в которой тело пролежало не менее двухсот лет. Ладно, похожу по кладбищу, поищу такую. Возьми две части порошка амаранта, одну часть толчёного листа плюща и одну часть мелкой соли. Смешай все компоненты в открытой ступке в день и час Сатурна. Ик! Когда ты пожелаешь наблюдать воздушные манифестации духов, дунь на щепотку этого порошка в том направлении, откуда они являются. Не забудь совершить при их появлении Старший Знак, иначе душу твою оплетут тенёта тьмы. Круто-круто!

Он выпил водки, закурил это дело сигаретой и, швырнув книгу на пол, возопил:

— Я-а-а! Злая колдунья Бастинда-а-а!

И далее, беспрерывно повторяя «я Бастинда! я Бастинда! я Бастинда!», начал кружиться по комнате, срывая с себя одежду. (А я выше написал «Гингема»? Да нет, Бастинда, конечно.) Он распахнул шкаф и, быстро перебрав висящие там брошенные женою одеяния, выбрал самое длинное, которое доходило у неё до самой земли, сорвал его с плечиков и, треща шёлком, с трудом натянул. У него оно тоже лишь слегка открывало лодыжки. И это было круто! Я Бастинда! Ем кишки и кровь я пью, всё равно тебя убью! Он схватил нож и, приподняв подол, стал пороть его на полоски, быстро превратив невинное летнее платьице в настоящие ведьминские лохмотья. Закружился на месте, любуясь, как лохмотья разлетаются в стороны. Выпил водки. Благодарствуйте, я никогда не закусываю, я Бастинда. Вот разве что немного крови! И он вспомнил про курицу. Если её разморозить, с неё потечёт кровавая водичка, и я буду её пить! Курицу он положил в тазик и установил на двух кирпичах над плитой, так должна оттаять быстро. Ура!

Нет, не ура. Почему? Потому что я, блядь, великая и ужасная Бастинда! А этого пока не видно.

И он сбросил платье и открыл дверцу печной трубы. Посыпалась сажа. Он засунул руку в ещё горячий дымоход и, выгребя пригоршню сажи, размазал себе по лицу. Второй пригоршней обмазал уши и шею, остатки растёр по рукам до локтей и выше. Третья горсть пошла на бёдра и колени, четвёртой, уже с трудом наскобленной ногтями по сусекам дымохода, он обмазал голени, щиколотки и подъёмы ступней, справедливо полагая, что подошвы испачкаются естественным способом, и после этого снова надел платье. Потрогал курицу. Она только-только согрелась снаружи, стала слегка влажной, и влажные ладони он вытер о живот, оставляя на платье страшные чёрные отпечатки. Выпил водки, благодарствуйте, я никогда не закусываю. Поставить музыку! Но руки слишком грязные, а мыть нельзя, ведь я Бастинда! Он поплевал на ладони и тщательно обтёр о лохмотья подола. Достал «Коррозию металла» и запустил в космос. Сумасшедший дом во мне, санаторий Сатаны!

А ведь я Бастинда! Он взглянул на себя в зеркало, и член, дрогнув, стал напрягаться. Бросился в шкаф, достал губную помаду и лак для ногтей, подмигнул отражению и взглянул на свои чёрные ногти. Коротковаты для ведьмы! Эх, накладные бы! Но ничего, мы, Бастинды, за ценой не постоим. И он неуклюже и очень долго мазал алым лаком ногти на руках и ногах, а затем губы и ресницы, но уже губной помадой. Посмотрелся в зеркало. Страшное дело!

Скоро на плите зашипело. Курица в тазике наполовину оттаяла, снизу уже стала подгорать, и он налил на сей раз полный стакан водки и, залпом выпив, вонзил зубы в несчастную птицу, точнее, не птицу. Хотя как сказать, вот по-древнегречески курица и птица будет как раз одно слово, птерос, так что можно поспорить. Тёплая снаружи, ближе к костям она оставалась мёрзлой, но он стал рвать зубами шкуру, затем откусил и разжевал небольшую, но жирненькую гузку, и та оказалась очень вкусна. Теперь покурить! Бастинда, как эскимосская ведьма, будет курить трубку… да, кстати! Он понял подтекст! Бастинда-то эскимоска, потому-то и боится воды! Значит, страна Оз — круто, страна ос! — это Аляска! Да, о чём это он? Да, он будет курить трубку с крепчайшим табаком, который он выпотрошил из двух высушенных «Беломорин», утрамбовал и поджёг. Первая же затяжка пробрала так, что он понял — сейчас обгадится. Не я, а эта мерзкая тварь Бастинда обосрётся, уточнил он, грозя пальцем в пространство, и, затянувшись вторично, пулей вылетел из избы.

Он успел сделать только один шаг в сугроб, и вот ему дно-то прорвало! Как ещё успел присесть? Плохо успел присесть, голой жопой в сугроб, не говоря уже о босых ногах, но ничего, сейчас согреемся, выпил полстакана, не очень удачно закусил мёрзлой курицей, а трубка дымилась, ещё затянулся.

— А жопу подтереть не хочешь?

— А Бастинда бы не стала!

— Ну Бастинда бы не стала, а ты же не Бастинда.

— Ни хуя себе, а кто же я?! Я Бастинда, блядь!

— Ну ты, дура, хочешь, чтобы у тебя весь подол был в говне?

— Хочу-у!

— Да, и стулья, и кровать?

— Да-а-а!

— Ага. А тебе, чувак, это понравится?

— Вот ещё не хватало!

— Ну так скажи ей, пусть подотрётся.

— Эй ты, слышала? А ну, бегом!

— Хорошо. Но только страницами из Священного Писа-а-ания!!!

— Обломайся, блядь, у него только одна библия.

Бастинде пришлось обломаться обычной туалетной бумагой, но за это она выпросила ещё рюмочку и погрузилась в чтение.

Один из ритуалов — Дхо-Хна — позволял спуститься в запредельную бездну, где обитал бесформенный владыка С'ньяк, вечно размышляющий над тайной хаоса. Это нимало не прикалывало старую, но по-прежнему вздорную волшебницу. Она терпеть ненавидела вот таких умников, любила персонажей, которые сначала сделают, а уж потом, на пенсии, подумают, и раскаются, и напишут книгу, в которой режут правду и матку, а сама предпочитала пытать счастье: сначала сделать, а уж потом сделать другое, и только потом сделать третье, но и после этого не думать.

Ещё хуже было заклинать великого Ктулху. Это позволяет познать тайны глубин, но на фига ей-то, ленивой и нелюбопытной, а ещё узнаешь невесть что лишнее про себя самое, так мало не покажется.

Совсем другой коленкор — возобладать всеми земными наслаждениями! Земные наслаждения, — это тру. Тем более сказано же «всеми», а не только теми, которые дозволены хоббитской моралью и уголовным правом. Это надо обращаться к Шаб-Ниггурату Чёрному. И она принялась за дело. Для начала следует подобающим образом установить камни…

О нет! Для начала следует как следует подкрепиться, и она предусмотрительно, пока ещё держалась на ногах, сбегала в лавку за дополнительной водкой и закуской. Кроме того, она вспомнила, что водка без пива — деньги на ветер, а ещё часть пива можно разлить и потом размазать по столу, чтобы локти прилипали, это же очень трушно. Но нельзя было бегать в своём настоящем виде, следовало вначале обратно преобразиться в лирического героя, а то ведь ментологи моментально на цугундер или побьёт население.

И что же, умываться ей прикажете?! Приказываю тебе умыться! «А вот это видал?!» — воскликнул дребезжащий голос, и лирический герой увидел в зеркале, как она повернулась к нему задом, раздвинула лохмотья и, выставив голый зад, с некоторым напряжением пукнула ему, герою или зеркалу, из фразы непонятно, в лицо. Но после недавнего беганья в сугроб звук выдался жалкий и ничуть не убедительный. Пришлось умыться.

Слава КПСС, что была зима, и злая фея ограничилась лёгким ополаскиванием своей страшной рожи и смазыванием её остатков о полотенце. Лицо получилось, как у лирического героя, даже немного лучше, что значит практическая магия! Все остальные открытые места он закрыл ей перчатками, шарфами, опущенными шапочными ушами и, стараясь не пошатываться, направился в лавку. И главное — не вступать в разговоры с кем бы то ни было, а то можно познакомиться, пойти в гости, и тогда её все увидят, главное — удержаться от разговоров.

Вот мы вернулись с подарками, немного продышались на морозце, даже ещё не раздеваемся. Итак, на чём мы остановились? Ага, для начала следовало подобающим образом установить камни, затем правильно использовать знаки, а после этого в нужном месте произнести верные слова, и дело в шляпе. То есть следует, когда солнце вступит в знак Овна и наступит ночь, обратить своё лицо к Северному Ветру и громко продекламировать; «Йа! Шаб-Ниггурат! Великий Чёрный Козёл Лесов, я призываю тебя!» Затем надо опуститься на колени, сказать: «Отзовись на крик твоего слуги, ведающего слова силы!», и совершить знак Вур.

Стоп-стоп. Чувиха-то типа не врубилась. Ладно, ночь наступила, хотя и не факт, что в знаке Овна. Но как понять, что обратить к северному ветру, а если ветер будет, как всегда, западный? Может, имеется в виду вообще обратиться к северу? И потом, неясно — а где установлены камни, когда они нигде не установлены?

Чувиха с головой ушла в мудрёную книгу, и оказалось, что всё сложнее. Надо сперва установить камни, один из которых, в частности, и носит название «Северный Ветер». Вот каковы эти учёные маги — словечка в простоте не скажут!

Одиннадцать камней. Сперва четыре главных камня, которые укажут направления четырёх ветров, каждый из которых дует в свою пору. Это, кажись, поняла. «На Севере воздвигни камень Великого Холода, который станет Вратами для зимнего ветра, и вырежь на нём знак Земного Быка».

Стоп-стоп-стоп! Во-первых, чем это «вырежь», на камне-то? А ты дурочку-то не валяй! Ты же в краю умельцев-камнерезов! Ладно, ладно, а вот «знак Земного Быка» — это как? Ну для начала попробуй просто вырезать быка. Земного. Может, сойдёт. Да, но ты же и рисовать не умеешь. Ну ничего, я уж постараюсь, срисую, переведу через кальку, в общем, ты сам дурака не валяй, неужели не нарисую, если постараться?! Ладно.

«Камень Вихрей надлежит поставить на Востоке, где происходит первое равноденствие. Вырежь на нём знак того, кто поддерживает воды».

Вот ни хера себе! А я совершенно без понятия, кто поддерживает воды! Кто поддерживает воды?

Эта проблема была из разряда тех, с которыми без бутылки не разобраться. Бутылка-то вот она, тута. Она приложилась, а пока перекуривала… Э, не понял, а почему сигарета? Бастинда же курит трубку! Ну ладно, пусть это будет не Бастинда, пусть это будет пока он. А разве он не Бастинда? Пока они так препирались, про поддерживающего воды было, конечно, напрочь забыто.

«Врата Ураганов должны отметить точку крайнего Запада (на расстоянии пяти шагов от камня Востока), где Солнце умирает по вечерам и возрождается ночь. Укрась этот камень эмблемой Скорпиона, хвост которого достигает звёзд».

Легко! По этому поводу ещё налито и выпито. И стало жарко и прекрасно.

В общем, посрать, какой такой алтарь, обычный алтарь из костей и валежника! И посрать, посрать на него не забыть, он же типа чёгт, чёгт, посгать, батенька, агхинепгеменно! О ты, пребывающий за Сферами Времени, услышь мою мольбу. Йог-сотхотх, слуга Твой призывает Тебя! Явись! Я называю слова, я разбиваю Твои оковы, печать снята, пройди через Врата и вступи в Мир, я совершаю Твой могущественный Знак и заклинаю могущественными Именами Азатота, Ктулху, Гастура, Шаб-Ниггурата и Ньярлатхотепа! Говорю тебе, восстань из своей опочивальни и явись с тысячью Своих двурогих слуг! Я совершаю знаки, я называю слова, которые открывают дверь! Пройди по Земле ещё раз! Явись, Йог-сотхотх! Явись!

Её окончательно развезло, и она заявила, что больше не может без живой крови. Для храбрости она приняла целый стакан и полоснула лезвием по руке. Удар был удачным, и кровь потекла довольно обильно, тут она и кончила, хотя и не по-женски, и струйка спермы потекла по ноге, и она уже без особой охоты попила крови, с грехом пополам смазала грязную окровавленную руку йодом и завязала салфеткой, а минут через пять отрубилась прямо на полу.

Ну а поутру, как всегда, оказалось, что ни шиша, как всегда, не оказалось. И что если кто-то и отрубился, то это был лирический герой, а вовсе, наоборот, не Бастинда. Потому что баба завсегда хитрее. Не очень болел порез на руке, с той разницей, что их было семь. Спал он в нормальной кроватке, в люлечке, в санешечках, где угодно, но никак не на полу. На котором валялся испачканный калом измятый листок, на котором коричневыми расплывающимися буквами было написано: «ЖИЛ ГРЕШНО УМЕР СМЕШНО». А был ведь и лифчик, дамские трусики, две сиськи из-под пива и какие-то невероятно грязные бабские одежды.

Кроме того, трудно было не заметить безобразия на столе. Там друг напротив друга стояло одно зеркало со вписанной губной помадой в знак Сатурна козьей мордой и лежали осколки (причём очень мелкие, поэтому непонятно, с чего изображением на них той же губной помадой) другого зеркала. О котором Земля забыла. Кроме того, лирический герой, по-прежнему грязный и раскрашенный, обнаружил листок бумаги, на котором коричневыми расплывающимися буквами было написано:

Между тем наличествовало Прощёное воскресенье. Опохмелившись, он позвонил всем своим малознакомым и попросил пощады, потом сбегал в кулинарию за блинами (сам не пёк, потому что и вообще-то руки неверно приросли, да ещё спьяну, всякий, блин, комом!) и прочими припасами.

Поставил на стол водки, коньяку, грибки, селёдку, кильки… кильки, я должен вам сказать, поражающие. Зернистая икра, и, кажется, недурная! На сковородке грелись блины. С маслом и сметаной. И с икрой, добавьте.

Он готовился разыграть весёлую сценку — импровизированную инсценировку рассказа Аверченко «Широкая масленица», где жадный хозяин налегает на водку под кильки, а бесцеремонный гость — на коньяк, закусывая его столовыми ложками икры, но это показалось ему неинтересно. Гораздо интереснее разыграть не так, как было в рассказе, а проследить возможную бифуркацию событий. Что было бы, если бы сработали обе модели поведения — и хозяина, и гостя?

Вот он входит и, слыша: «Водочки перед блинками, а? Хе-хе-хе!», не просит коньяку, а покорно пьёт водку, кушает тающую во рту селёдку, блины с маслом и сметаной и так далее. А потом проделывает всё по второму кругу в соответствии со вкусами гостя.

К середине первого круга он уже окосел, потому что в тексте было указано три вида дешёвых холодных закусок, что потребовало трёх рюмок. Затем подали блины, от которых одной рюмкой не отделаешься, а ведь в желудке надо было оставить место и для второго круга бифуркации событий. В круге втором, по его замыслу, хозяин, видя, как безжалостно гость расправляется с коньяком и икрой, решает не отставать и пошиковать хоть за свой счёт и, соответственно, тоже жрать икру ложками и коньяк по пол гранёного стакана зараз.

И что?! И почему всё так плохо?! Он же любил её и страдал. Да, он типа не хотел детей. А ты уверен?

А зачем тогда ты искал всегда последней близости? Не только в переносном, сексуальном смысле, а в прямом — полной физической близости. Для чего ты с упорством, достойным (хотя едва ли) лучшего применения, хотел непременно спать с ней, носить одну одежду — футболки, трико, носки, шарфы, свитерки, шлёпанцы, джинсы, что там ещё есть унисексуального, слишком мало. Мало спать с ней в одной постели по разные стороны стены. Нужно спать, тесно прижавшись и переплетясь, даже когда спиной к спине, всё равно прижаться затылками. Ладонь на ладонь, ступня к ступне, и чтобы обязательно перепутались волосы. Непременно нужно есть и пить с ней из одной посуды, пользоваться одной расчёской, одним полотенцем, одной зубной щёткой! Разгрызать для неё скорлупу и кормить орехами! Ты же никогда не жуёшь жевательную резинку! За единственным исключением — если она уже не пожевана ею. Ты же не ешь ничего сладкого, кроме конфет, побывавших уже у неё во рту.

И даже выделения. Нет, не даже, а в особенности! Секс в сауне — это утомительно и вообще беспонтово во многих отношениях. Кроме одного — нигде не сливается в таких количествах ваш пот. Смешно это или наоборот, но признайся, что тебе доставляет смутное удовольствие помочиться с ней в одну ёмкость. Признаюсь.

А тебе не кажется, что ты всё это время хотел ребёнка? Но ты же хотел полного неразличения тел, а ребёнок — это оно и есть. Да ты гонишь. Да не гоню я, Стёпочка.

Ты думал, зачем дети? Чтобы хотеть жену, больше незачем? Она должна младенца выкормить, а потом ты должен его проглотить и начинить её новым, чтобы всегда-превсегда была она босиком беременная на кухне. Затем, что так она тебе мила. И значит, ты её любишь, ты же — цель, воплощённая гармония, а гармоничный человек немыслим без любви. И она должна любить тебя, а не какого-то маленького уродца! Да, думаешь ты, так и было в трушные времена, когда крестьянка или дворянка всегда зачинала, носила и кормила и всегда была мужу желанной, а дети от украдки пухли и дохли. Вот потому тогда мы совершали безумные поступки и залазили к женщинам в окна.

А хорошо ли всё это? Мёртвая река — это безобразие, потому что дети должны быть. Тут разность потенциалов, между которыми проскакивает чёрная молния. Между потенциалами серафической девушки, которая на самом деле лишь подросшая реинкарнация маленькой девочки, и страшной всемогущей женщины, то есть по-нашему, по-фрейдовски, между твоей матерью и дочерью.

И тогда понимаешь, что ни матери тебе, ни дочери не надо, потому что это мёртвые потенциалы, а надобно живую разность, вот именно примерно такую молодую и прекрасную, ангелическую, но одновременно животную женщину. И я тут не про потенциалы, а таки про разность! Ну ладно, это ты не поймёшь, я и сам-то не понял, что сказал.

Но ведь согласен же ты, если не сознанием, то телом, что настоящая женщина — это только беременная и кормящая? Согласен, уж я-то знаю. Я вижу это невооружённым взглядом. И если нет в жизни счастья, то только потому, что нельзя иметь женщину одновременно беременную и кормящую.

Но лично ты ещё более несчастен. Потому что ты, так боясь детей, не можешь иметь этого даже по отдельности. У тебя никогда не будет кормящей женщины, и ты не узнаешь, как на самом деле прекрасна на ощупь непраздная грудь под халатиком с засохшими пятнами молока. Не узнаешь, хотя всю сознательную жизнь это воображаешь. Ты сдохнешь, и на твоей могиле аршинными английскими буквами будет высечено: «HERE LIES MAN WHO NEVER SCORED A PREGNANT».

Известно, что великого императора Александра Вильбердата при виде ребёнка тут же начинало рвать, но это нисколько не мешало ему быть очень хорошим человеком. Однако нигде не сказано, что он был хорошим мужчиной, тем более — гармонической личностью, осуществившейся целью истории. Склонность к детям почти то же, что склонность к зародышу, а склонность к зародышу — почти то же, что склонность к испражнениям. С этим не поспоришь, но у лирического героя в этом смысле всё было в порядке, он испытывал склонность и к тому, и к другому, и к третьему. Классик сказал: «О детях я точно знаю, что их не надо вовсе пеленать, а надо уничтожать. Для этого я бы устроил в городе центральную яму и бросал бы туда детей. А чтобы из ямы не шла вонь разложения, её можно каждую неделю заливать негашёной известью». Классик неправ, как распоследняя нутрия. Во-вторых, чтобы не париться с ямой, да ещё с почему-то негашёной известью, хотя достаточно простой хлорки, детей достаточно поедать. А во-первых, хлеба к обеду в меру бери, хлеб — драгоценность, им не сори! Потому что жизнь без детей — это не жизнь. А полуголодное существование. Котёнок. Был один котёнок, хвостик тонок. Очень хорошенький, даже почти не блохастый. Он умильно тыкался мордочкой в блюдце с молоком, и герой с умилением наблюдал за ним. Но потом пришла жена и решительно потребовала забрать эту дрянь обратно, иначе она просто выкинет его на помойку или утопит в сортире. В ответ же на упрёк в жестокосердии она расплакалась и закричала, что она не может ребёночка родить, а тут будет всяких котят холить и лелеять! Пусть его лелеет его драная кошка, а она могла бы найти лучшее применение своей любви и нежности! И муж прекрасно понял чувства жены, и она уже не казалась ему злой мегерой.

Правда, он считал, что лучшее применение её любви и нежности уже найдено, но промолчал. Разумеется, любое бесполезное домашнее животное есть эрзац ребёнка. И неспроста так любят животных бездетные люди, не зря же убеждённый холостяк Фрэдди Крюгер разводил котов десятками, а потом душил, душил! То же самое относится к Малышу, который хотел поиметь собаку. На самом деле он, конечно, хотел поиметь младшего братишку. (Малыша, кстати, совершенно напрасно изображают мальчишкой: разумеется, это девочка.) Правда, он обрёл Карлсона, который живёт на крыше, а это, уж поверьте, более чем полноценная замена. Карлсон запросто заткнёт за пояс любого братишку или даже сынишку, причём непосредственно через рот. Маме Малыша повезло, что у неё было уже трое детей, а то Карлсон прилетел бы к ней. В равной степени это относится и к папе, потому что Карлсону, предупреждаю сразу, совершенно безразлично, ему лишь бы это шевелилось.

Такая же фигня случилась с Вересаевым на крыльце, где кухарка крапивой порола курицу, чтобы та не смела садиться на яйца, а курица по-прежнему садилась и садилась, а кухарка её порола и порола. Может быть, неохотно допустил он, дети нужны не только для украшения женщины в его глазах. И даже это именно так.

А утром Чистого понедельника, когда, как всегда, не хотелось жить, он встал, надел бумажную курточку с продранными локтями и, принципиально не опохмеляясь, начал бороться за чистоту.

Но ни в коем случае не подметать пол. Потому что если его подмести, то и никакой борьбы не получится, а ведь хотелось измучиться не только похмельем. Нужно взять большую сексуальную тряпку, но не сексуальное ведро, а помойную лохань, чтобы всё было трушно. Лохани нет, пришлось воспользоваться старым эмалированным тазом, а чтобы он стал помойным, слить туда воду из-под умывальника, выплеснуть заварку из чайника, вытряхнуть пепельницу и помочиться. А теперь окунуть тряпку в лохань и, не отжимая, плюхнуть на замусоренный пол. А после этого хлопнуть себя мокрой рукой по лбу, вспомнив, что пол мыть следует в последнюю очередь.

Снять занавески, чтобы комнату залил голый, холодный и скучный великопостный свет. А теперь… О, ёб твою мать! Теперь же надо выкуривать Масленицу, а единственный в хозяйстве таз уже опрометчиво превращён в помойную лохань!

Приходится слить лишнюю часть помоев на огород, остальные вернуть в умывальное ведро на потом и таз вымыть. Положить в него раскалённый на плите кирпич, пучок сушёной мяты и поливать уксусом, чтобы шипело и поднимался кислый священный пар. Где она тут, Масленица-жирнуха? Мы её выгоним!

Он елозил тряпкой по полу и думал, что они (черти) стерегут, чтобы ухватить душу, а душа трепещется и плачет: «Увы мне, окаянная я!» Думал он, да. Вот и индюк тоже думал. Да уж они ухватили, ухватили! Уж она чёрт знает где! Это тоже он думал. Так размышлял по ходу целый день, а вечером надел длинную рубаху кающегося грешника, отыскал в соответствующей книге соответствующий текст и, встав на колени, зашептал: «Моли Бога о ней, святая угодниче Елена…» Проделав всё это двенадцать раз, успокоенный, лёг спать.

Ну и, конечно, сон ему приснился тот же самый, но по большому счёту это фигня, потому что девочки у неё получились довольно хорошенькие, между прочим, тройняшки.

А вот лирический герой, тот действительно спился от угрызений совести и, в основном, моральной распущенности и безнаказанности и однажды удавился-таки на одной из тех странных инсталляций, которые свисали у него с потолка в самом начале нашей истории.

Но тоже не без форса. Есть такая книжка «Морские узлы» Л.Н. Скрягина (Москва: «Транспорт», 1984), так там на 72-й странице посмотрите, у кого имеется. Лирический герой долго выбирал между затягивающейся удавкой и эшафотным узлом, последний подкупал названием, но удавка была гораздо красивее. Завязав узел, он прикрепил пеньку к крюку из-под люстры, отошёл и полюбовался получившейся инсталляцией. Затем намылил верёвку и проверил, легко ли затягивается. Но висело слишком низко, он встал на собственный стул, продел голову в петлю, осторожно затянул и посмотрел, насколько удлинилась при этом верёвка. Удлинилась более чем достаточно. Вылез, перевесил повыше, опять затянул, но стул как раз хрустнул и повалился. «Ну кто бы сомневался, что мы именно сейчас сломаемся!» — саркастически подумал он. Затем следовало испугаться, но уже не успел.

Так что если с моим стулом не произойдёт такой же фигни, в дальнейших моих текстах будет фигурировать уже не лирический герой, а лирический персонаж, что даже ещё гораздо хуясе.

«Я хотел рассказать что-то благородное, героическое, а вышло — озорство… Тут пропущены детали, вот в чём дело… Детали — это иногда самое главное…»

М. Горький, «Жизнь ненужного человека».

 

Про женщин

Есть анекдот, что сидят ночью некие вооружённые мусульмане в засаде или типа того. Вдруг — идут двое, в темноте не видно. Один мусульманин спрашивает: «Кто идёт?» — «Это я, Саид». — «А кто перед тобой?» — «Жена моя, Зульфия». — «Эх, Саид, Саид! А ведь по шариату жена должна всегда следовать за мужем!» — «Когда появился шариат, не было противопехотных мин. Иди-иди, Зульфия».

Вот уж, что называется, с больной головы на здоровую! Не знаю, как там по шариату, а всегда пропускать женщину вперёд — это требование европейского этикета. Который тоже сложился задолго до того, как появились противопехотные, а равно противотанковые мины. Но зато в изобилии имелись волки, медведи, единороги, химеры и горгулии, василиски, вервольфы, гадюки, страшные лесные разбойники, капканы, силки, волчьи ямы, овраги, альпийские и карпатские ущелья и пропасти, а также Гримпенская трясина с соответствующей Баскервильской живностью. И даже в самом благоприятном случае, когда речь не шла о возможном членовредительстве, женщина, пропущенная вперёд, попадала в густую крапиву, глубокие грязные лужи и многочисленные навозные кучи. Если же речь шла о благородной даме, то, первой садясь в карету или палантин, она первой принимала, на себя кинжальный удар злодея в чёрном плаще и полумаске.

И это, в общем-то, нисколько не удивительно. Потому что в отличие от мусульманского востока в христианской Европе существовал настоящий культ женщины. Ну ещё бы! Она — единственная, на всю жизнь данная! Жене — и почёт, и уважение, потому что никуда от неё не деться. И церковь, хотя и позволяла вдовцам снова жениться, но делала это довольно неохотно. Но всё-таки позволяла… Но даже если и не позволяла, то и культ умершей возлюбленной был тоже развит, и вечная верность, и всё такое. В общем, это вам не Восток, где надоела жена — взял новую, а первая сидит себе в дальнем углу гарема, и можно с ней даже не здороваться.

Прошли века. Недавно читаю книжечку о правилах хорошего тона. И вот, в частности, узнаю, как нужно женщину усаживать в автомобиль. Оказывается, если вы поймали такси на улице, нужно открыть заднюю дверцу, пропустить опять вперёд женщину (это уж непременно, а то вдруг там террорист), после чего сесть самому. По это, как пишет автор пособия, не очень этикетно, это компромисс. Потому что самым почётным местом в автомобиле считается заднее правое, наискосок от водителя. Поэтому лучше всего садиться в машину не на дороге, а на закрытой стоянке. Там вы можете усадить свою даму с полным почётом. То есть: открыть дверцу справа, усадить даму, потом обойти машину и самому сесть слева. Вот это уж полный шик-блеск!

И вот читаю это я и вспоминаю, что где-то слышал: заднее правое сиденье, наискосок от водителя, — наиболее опасное в случае аварии. Что при столкновении водитель, инстинктивно выходя из-под удара, инстинктивно же подставляет под него наиболее далёкую от себя часть автомобиля. Ту самую. Почётную…

Этикет бессмертен!

* * *

Одно время небезызвестный уральский постмодернист, так называемый Костя Богомолов, повадился звонить домой одному своему сослуживцу, тоже, естественно, литератору. Началось всё с того, что он раз ему позвонил, другой позвонил, а того всё нет дома, и трубку каждый раз берёт его молодая жена. А она женщина симпатичная, обворожительная, с шармом и очень к тому же приветливая. И так происходило несколько раз, и в конце концов Косте понравилось. Он понял, что не столько нравится общаться с самим литератором, сколько с его супругой. И он стал звонить уже целенаправленно ей, хотя всякий раз для приличия сначала спрашивал мужа. А потом уже подолгу и с удовольствием беседовал с ней самой.

Ей это тоже постепенно понравилось, потому что Костя Богомолов очень вежлив, интеллигентен, остроумен и всё такое. Разговаривает этак с усмешечкой и, по выражению Курицына, с расстановушкой. Так они много раз мило беседовали, а только один раз она его и спрашивает: «Слушай, Костя, а почему ты меня всё время Аллой называешь?» А она действительно была отнюдь не Алла. Её как бы по-другому зовут. Костя удивился, но, как всегда, сделал вид, что не удивился и с усмешечкой сообщает: «Да я, кажется, не называю тебя Аллой». И перевёл разговор на другую тему, потому что сам в душе думает — а ну-ка я и вправду называл её Аллой и сам того не заметил? Всякое может случиться — перепутал человек или как-нибудь там машинально. Ну они опять побеседовали и мило распрощались.

А на другой день встречает Костю этот самый литератор, который муж. Выглядит напряжённо, хватается за сердце, а под глазом синяк. И произносит какую-то странную речь. Он чрезвычайно горячо просит Костю больше не звать Аллу, когда придётся позвонить ему на домашний телефон. Потому что молодая жена, оказывается, вчера рассказала ему всё. Она рассказала, что Богомолов постоянно звонит нам домой, когда тебя нет, и зовёт какую-то Аллу. И мало того, он ещё меня принимает за эту Аллу и беседует со мной как бы с ней. И что интересно знать, какая такая Алла и когда именно и как долго здесь у тебя проживала? И почему, интересно мне знать, ты мне ничего об этом никогда не рассказывал?! Может, вы и сейчас с ней встречаетесь?! И в оконцовке она врезала ему в глаз. И потом в ещё ухо, но уже не так сильно, так что на ухе следов не осталось.

Костя, конечно, удивился. И стал искренне убеждать мужа, что никогда никакую Аллу не звал. А тот, естественно, не верит. В общем, они кое-как объяснились, но муж по-настоящему Косте так и не поверил.

Проходит какое-то время. Сидят они в одном кабинете, и тут Косте позвонили. Он, как водится, отвечает: «Алло, здравствуй, да, это я», — в общем, всё как обычно. И когда разговор закончился, муж с упрёком говорит: «Вот видишь, Константин, сейчас же ты Аллу узнал!»

— Какую опять Аллу?! — возмущается Константин, и тут до него доходит. Ну да, речь у него этакая импозантная, ну да, слово «алло» он произносит с ударением скорее на первый слог, чем на второй, но неужели нельзя получше вслушаться?

* * *

У одного человека в голове завелись вши. А так-то он был очень хорошенький, хотя почему, собственно, «он», это была она, то есть одна субтильная барышня средних лет. Между прочим, из довольно приличной семьи музыкальных педагогов, и сама работает в офисе, так что про вшей она вообще ничего прежде не знала. Ну что-то такое слышала в детстве, какие-то побасёнки. Так, думала, какая-то мифологическая фауна типа брюквы, червячки такие, давно внесённые в Красную книгу рекордов Гиннесса.

И вот она едет в отпуск куда-то чёрт знает куда. То ли на Кипр, то ли в Анталию, а то ли в Таиланд, хотя последнее вряд ли, потому что зачем приличной женщине ехать в Таиланд. В общем, куда, я уточнять не стану, чтобы не сочли меня чёрным пиарщиком. Съездила с большим удовольствием, хотя, конечно, и поиздержалась. В общем, потом возвращается домой как бы на Урал.

И всё бы хорошо, но через какое-то время она чувствует, что слишком часто почёсывается. Причём именно что голова. Ну поначалу она ничего такого плохого не заподозрила, просто стала мыть голову не два раза в день, как делала прежде, а три раза, то есть перед едой. И поначалу вроде бы даже помогало, но ненадолго, минут на пятнадцать каждый раз. И она забеспокоилась. Она подумала: а вдруг у меня аллергия на что-нибудь? Или какой-нибудь там нейродермит? Это ж всех врачей по очереди придётся обегать, и каждому плати!

Она занялась самолечением. Для начала решила сбросить пару лишних килограммов, купила дорогой тренажёр и до изнеможения на нём качалась, накачала за месяц неплохие мускулы, но голова по-прежнему чесалась. Видимо, дело всё же было в неправильном питании. И она села на диету, которую долго выбирала из тысяч возможных вариантов, использовав добрый десяток глянцевых журналов. Такая оригинальная нашлась диета — ноль калорий, но зато море микроэлементов, витаминов и, главным образом, пророщенного конопляного семени. Сбросила ещё пару килограммов, а голова всё-таки чешется, особенно на висках и на затылке. Ну, думает, беда! Не иначе это нейродермит. Значит, надо лечить нервы. Она купила специальную видеокассету для релаксации и стала релаксировать, но и это ей не помогло. И тут она поняла: да, пора себе сознаться в самом страшном. Лучше горькая правда, чем сладкая ложь. Нужно уже решаться на пластическую операцию.

Не надо думать, что это решение далось ей легко. Всё-таки она была ещё совсем молодой женщиной, ни одна из её сверстниц ещё не пользовалась услугами пластической хирургии. Притом не миллионерша, так что решение, повторяю, далось нелегко. Она пришла в соответствующую клинику. И там первая попавшаяся докторша осмотрела её, записала в очередь на операцию, а кроме того спросила, не ездила ли пациентка в какое-нибудь путешествие, потому что у вас, извините, вши, вот я вам заодно и написала на бумажке название специального шампуня. Пациентка сначала лишилась чувств, но когда воспользовалась советом врача, голова сразу перестала чесаться. Но пластическую операцию, конечно, всё равно пришлось делать.

* * *

Двойники — проблема нешуточная. Возьмём хотя бы екатеринбургского художника Лёню Луговых. Так однажды на улице его какие-то зеваки приняли за литератора В. Курицына, хотя они друг на друга нисколько не похожи, разве что оба бывают очень лохматыми. В другой раз, наоборот, сам Луговых, желая попасть на какое-то, кажется, театральное или концертное, мероприятие, куда его совершенно справедливо не пускали, сказал, что он — драматург Олег Богаев, и его немедленно пустили. И вот это в нашем городе называется фейс-контролем!

Но это тоже ещё фигня. А вот что произошло совсем недавно с поэтессой Еленой Бочкарёвой в столице. Вот эта самая поэтесса туда приезжает и там с пользой и удовольствием проводит время. Вероятно, день-деньской ходит по театрам, музеям и богемным кабачкам. Всё-таки она поэтесса, то и дело пишет стихи, довольно милые, хотя порой чересчур декадентские. Но что декадентские — это уже такая натура, с этим ничего не поделаешь. Она и сама такая: эффектная стройная брюнетка, роковые чёрные очи, красиво курит, элегантно выпивает, и разговоры ведёт такие, что слушаешь, слушаешь, да и страшно станет! Одним словом, очень хорошенькая. Ну и вот, такая артистическая особа, да ещё на отдыхе, конечно, устраивает себе культурную программу, в которую входит и посещение могилы поэта Сергея Есенина. И вот она в соответствующем случаю настроении и прикиде, медленно пройдя меж пьяными, совершенно одна, возникает над могилой. А там тоже люди, какие-то старички, старушки интеллигентной либо безумной внешности, всё торжественно, вокруг шелестят красные рябины и золотые берёзы, короче, всё круто. И она тоже стоит, и тоже всё круто, а только она как барышня чувствительная постепенно чувствует: что-то не так. Как-то напряглось мироздание. Она потихоньку озирается по сторонам, и все старички и старушки на неё, оказывается, уставились, некоторые даже крестятся. А она хотя и поэтесса, но достаточно здравомысленна. Она понимает, что едва ли её литературная слава столь велика, чтобы её узнавали на улицах чужого города. Тем более чтобы при её виде замирали и крестились пенсионеры. Она поступила как истинный знаток человеческой психологии: медленно и величаво пошла прочь. И тут же её догоняет один старичок и, задыхаясь от быстрого шага и волнения, спрашивает, не потомок ли она Галины Бениславской? Потому что, оказывается, она как две капли воды похожа на эту возлюбленную Есенина и все знатоки остолбенели. Одни решили, что это призрак; другие — что живая реинкарнация и сейчас вновь покончит с собой на могиле поэта; третьи же, атеисты, подумали, что, может быть, родственница. Так кто вы, прекрасная незнакомка? Ну Лена как бывший медик спешно успокоила предынфарктного старичка, дескать, родственница, ничего сверхъестественного, и он, хромая, побежал обратно к могиле поведать людям правду.

Один молодой человек по имени Ваня познакомился с одной молодой женщиной, Марусей. Она ему очень понравилась, он ей тоже. Они стали встречаться, и однажды Маруся рассказала, что у неё есть проблема в личной жизни. Которая заключается в муже. Ваня удивился, так как думал, что она не замужем. Героиня объяснила, что де-факто она, можно сказать, не замужем, потому что с мужем они разводятся, но де-юре — всё-таки замужем, так как ещё не развелись. Ване это не очень понравилось, но что тут поделать. Оставалось только ждать. А пока ждали, конечно, встречались и всё такое. И Маруся вследствие врождённой болтливости нередко заговаривала о муже, притом ничего хорошего о нём никогда не говоря, а только наоборот, так что у Вани сложилось об этом неведомом муже самое негативное впечатление. Как о подлинном чудовище, способном буквально на всё. И надо сказать, что Маруся несколько сгущала краски — был этот муж как муж, ничего особенного. И даже, хотя они и разводились, но общались вполне мирно.

Вот однажды Маруся сидит у себя в офисе и бухает. Какое-то там случилось мероприятие, то ли день рождения чей-то, то ли что-то типа того, неважно, но нарезались они ничего себе. Их там было четверо мужиков и две бабы, то есть Маруся и подружка её, девушка по имени Бибигуль. Они от души веселились, хохотали и плясали. Вдруг звонит этот самый пресловутый муж, и чего-то ему от Маруси именно сегодня понадобилось. То ли взять что-то, то ли передать. Она ему говорит, что через полчаса. А тот отвечает — ничего, в машине подожду.

А Маруся, слегка выпивши и развеселившись, решила позвонить Ване. Звонит и со смехом говорит: «Привет! А мы тут день рождения отмечаем! А меня внизу муж ждёт! А мы с Бибигуль! И ещё четверо мужиков! Прикинь!»

Ваня и прикинул. Что Маруся с Бибигуль нетрезвы. А внизу их поджидает этот клинический идиот и маньяк. И ещё четверо мужиков. Вероятно, таких же громил и негодяев. И что Бибигуль из этой переделки ещё может выйти живой, но уж Маруся — ни за что. Если он её не спасёт. Ваня страшно напрягся, посоветовал Марусе пока не выходить на улицу и стал обзванивать своих друзей. Потому что пятеро разъярённых ублюдков — это вам не фунт изюма. И, как назло, у него не было друзей каких-нибудь там омоновцев или спецназовцев. Но всё-таки один был пожарный, притом начальник, Ваня ему и позвонил, изложил ситуацию. Тот говорит — ладно, делать сейчас нечего, подъеду. Ваня объяснил, что там пятеро уголовников. А друг ему отвечает: «Да ты не парься, мы всей командой подъедем, на автобусе». Ваня несколько поуспокоился и тоже поехал. Приезжает, а там на улице стоит его Маруся и с каким-то типом беседует. Ваню увидела, обрадовалась, с тем типом быстренько распрощалась, он сел в машину и уехал. А Маруся, слегка пошатываясь, бросается Ване на шею. Пока она целуется с ничего не понимающим Ваней, раздаётся сирена и к подъезду подкатывает пожарный транспорт…

Хорошо, что Ванин друг был начальником и человеком с чувством юмора, а то могли бы и неприятности выйти.

* * *

Говорят, что гигиена — враг туризма. А также, что танки грязи не боятся. А вот лет сто пятьдесят тому назад, наоборот, считалось, что чистота — залог здоровья. Это, конечно, едва ли так.

Я хотя и филолог по образованию, но в своё время долго и безуспешно учился в медицинском и с тех пор унаследовал некоторый интерес к вопросам здравоохранения. И вот я как-то читал книжку про здоровый образ жизни с многочисленными примерами. И там история, как, значит, гуляли на природе такие два энтузиаста здорового образа жизни — парень с девушкой. Причём парень-то типа уже продвинутый в области натуризма, а она только начинающая. Оба, естественно, босиком. Вот гуляют они, гуляют, час гуляют, второй, третий. Потом эта барышня наступает наконец на какое-то там, что ли, стекло или, может быть, на дикорастущий кактус. А смешнее — если бы на дикобраза. И говорит: «Ой!» Он спрашивает: «Что — „ой“, блин?» Она говорит: «Больно мне, на хрен! Ногу поранила». Он отвечает: «Вот и очень хорошо». И объясняет, что небольшие загрязнённые порезы и травмы ступней чрезвычайно полезны для здоровья. Что это якобы вызывает такую иммунную активность, что и вообще все болезни вмиг пройдут. И я, между прочим, в это верю. Потому что был противоположный случай.

Одна женщина имела (в хорошем смысле) одного ребёнка. Будучи по происхождению из глухой деревни, она его воспитывала в русле гигиенических представлений позапрошлого века. Что типа надо мыть руки перед едой, желательно водкой, а после еды прополаскивать рот, водкой же. (А вот перед едой рюмочку — наоборот, ни-ни!) Но несмотря даже на такие предосторожности она строго запрещала ему есть ту часть тоста, за которую он держался пальцами. Эти кусочки она собирала и утилизировала. А если надо подвинуть к себе тарелку или ещё что-нибудь нестерильное, то надо делать это локтями. И уж, конечно, вся пища для него кипятилась не меньше десяти минут. Потому и речь выше шла именно о тостах, а не о хлебе. Потому что хлеб сначала поджаривался в тостере и только после этого давался ребёнку. И она добилась своего: ребёнок никогда не болел желудочно-кишечными инфекциями.

И вот однажды поехали они куда-то в гости. Маме там пришлось на время отлучиться, и она строго-настрого запретила ребёнку что-либо есть: потом-де вернёмся домой, там покушаешь. И вот она отлучилась, а возвратившись, видит: ребёнок ест. Она его — в охапку и бегом в больницу. И пока до больницы добрались, вся клиническая картина уже была налицо: высокая температура, резь в животе, рвота. Ребёнка срочно госпитализировали и через некоторое время вылечили. И, ознакомившись с анамнезом жизни пациента, врач сказал — всё очень просто. Острейшая реакция стерильного организма на совершенно безвредных микробов. Кончайте, мамаша, дура вы этакая, свою гигиену. Потому что и так еле вытащили с того света. А если попадёт в него хоть одна реально дизентерийная бактерия — не вытащим. И это совершенно серьёзно.

Такая вот уэллсовская «Война миров». Не верится? Истинный случай.

Наше время.

* * *

Давным-давно, лет тридцать, а то и сорок назад, жила-была на белом свете одна маленькая девочка. Не в смысле, что совершенно одна, нет. Наоборот, она жила в большой и дружной семье, всех членов которой мы описывать не станем, потому что для нашей истории не все они одинаково важны. Для нас существенными являются только сама эта девочка, а также её папа и бабушка. Девочка, как мы уже сказали, была маленькая и миленькая, круглая отличница, хотя и с характером. Бабушка была обыкновенная, нормальная такая бабушка. Папа же был большой железнодорожный начальник, Герой Социалистического Труда и самодур. Ну вот, живут они себе и живут. И живут, как нетрудно догадаться, по тем временам совсем неплохо, то есть вполне благополучно. Дом у них — полная чаша, дача имеется, личный автомобиль и всё такое. Ну и культурный уровень тоже.

Вот папа решил, что надо дочку музыке учить. А что, хорошее дело. Решил так решил. А какой инструмент? Дочка хотела на пианино — оно как-то изящней. А папе что-то это не понравилось. Что-то уж слишком изящно, во-первых. А во-вторых — больно огромное оно, пианино. И в-третьих, семья хотя и не бедная, но всё же дороговатый инструмент. Нет, папе больше по душе было, чтобы на аккордеоне. Оно и демократичнее как-то, и звук красивый получается. Не то что, например, от скрипки или гобоя. Сказано — сделано. Купили аккордеон, наняли за хорошие деньги учительницу, и занятия начались.

А только девочке играть на аккордеоне почему-то не нравилось. То ли он казался ей слишком тяжёлым, то ли быть аккордеонисткой, с её точки зрения, было не так престижно, как пианисткой, а только она заскучала и даже попыталась капризничать. Но папа был твёрд и настаивал. Да и учительница оказалась страшной энтузиасткой этого дела.

Она жила до сего времени на одну зарплату где-то в тесной избушке на самой окраине города. И когда она попала в квартиру своей ученицы, то прямо ахнула — такой роскошной показалась ей эта квартира. Хозяева были доброжелательны и предупредительны. Даже до такой степени, что, узнав о неблагоустроенном жилье учительницы, бабушка любезно предложила ей, если есть желание, принимать у них ванну и нисколько не стесняться. Пользоваться телефоном, сколько заблагорассудится. Бабушка поила её чаем и кофием. Деньги предложили тоже очень хорошие. Смущала только не слишком радивая ученица. И учительница приложила все усилия, чтобы девочка занималась.

Наставница приходила к трём, принимала ванну, пила кофе, а потом уединялась с девочкой в комнате, откуда по причине застенчивости ученицы удалялась бабушка. Бабушка сидела в другой комнате и в течение часа с восхищением слушала игру, которая с каждым месяцем становилась всё увереннее, а вскоре, пожалуй, стала, не побоимся этого слова, виртуозной. Это продолжалось довольно долго, пока однажды папа не вернулся домой раньше обычного. Этот номенклатурный самодур не постеснялся войти в комнату во время урока. Он увидел там дочку, читавшую книжку, и учительницу, игравшую на аккордеоне. И очень удивился.

* * *

Ну я ещё понимаю, когда дети. Но ведь и взрослые люди! Тоже вечно суют в рот всякую гадость. Типа жевательной резинки, а то и чего похуже. И даже не только в рот. Решительно не понимаю!

Когда это ребёнок, я ещё понимаю. Вот гулял я однажды летом с одним небольшим ребёнком. Годик ему миновал этак третий или, что ли, четвёртый.

Мы гуляли по парку, где над нами шумели, помавая могучими ветвями, столетние дубы и липы, а под ногами расстилался чудный ковёр из трав, цветов и папоротникообразных. И одуванчики, ещё недавно радовавшие глаз нестерпимою желтизною своею, теперь достаточно очень созрели и сделались восхитительно беленькими и пушистенькими. И ребёнок потянулся своей ручонкой к одуванчику и сорвал его. И некоторое время восхищённо рассматривал это чудо природы. А потом засунул его в рот. Наверное, думал, что раз это так красиво, то и вкусно. И сделал очень разочарованную гримасу. И долго плевался и пальцами вытаскивал изо рта мокрый пух. И я ему помогал, тоже пальцами, хотя это и не очень гигиенично. Но это ничего.

А вот когда взрослый человек, услышав о том, что засунутую в рот электрическую лампочку самостоятельно вытащить невозможно, немедленно проверяет это и действительно не может вытащить — вот этого я не понимаю.

Или там ладно, когда маленькая девочка, увидев, как фокусник засовывает в ухо платок, а вытаскивает его через рот, пытается это повторить. Платка под рукой у неё не оказывается, она решает обойтись спичкой и настойчиво суёт её в ухо, пока та лезет, а потом сидит со спичкой в ухе, и ждёт, когда она полезет изо рта, пока не приходит домой — и сразу же в ужас — мама. И она вытаскивает эту спичку и очень нелестно отзывается о разных там фокусниках, которые показывают всякую чепуху вредную, а потом дети повторяют. Но наивную маленькую девочку понять ещё можно.

А вот когда приходит к гинекологу взрослая женщина (на минуточку — с высшим образованием) и довольно смущённо жалуется на инородное тело, а он усаживает её в кресло и ни черта не может понять — вот этого я уже не понимаю. И доктор (тоже, кстати, женщина) спрашивает: «Что это вообще такое?» А та ещё более смущённо объясняет, что это фарфоровая крышечка из какого-то там китайского сервиза. Что они с другом как бы, что ли, баловались, вообще шалили… Доктор бы и вынула, да на беду у крышечки нет ни ручечки, ни какой-либо шишечки, ухватиться не за что. Доктор деликатно осведомляется, почему нельзя было воспользоваться хотя бы целой посудой. Пациентка, потупившись, мямлит, что сначала крышечка была с шишечкой, да шишечка отломилась, когда друг пытался её вынуть в домашних условиях пассатижами. Докторша, разумеется, спасла нечастную женщину. Но впредь посоветовала не увлекаться продукцией жёсткого порно, а лучше перейти на лёгкую эротику. А если отказ от жёсткого порно для них с другом совершенно немыслим, то хотя бы ограничиться просмотром, отнюдь не пытаясь повторять эти фокусы на себе.

Последнее равно относится к боевикам и триллерам. Ну как дети, честное слово!

* * *

Древние греки говорили про разных слаборазвитых уродов, что этот человек не умеет ни читать, ни плавать. Человечество запомнило это и в век всеобщей грамотности в лице самых прогрессивных своих представителей выдвинуло свой встречный лозунг: «Плавать раньше, чем ходить!». Под самыми прогрессивными представителями разумеем продвинутых молодых родителей, которые этому плаванию благополучно обучают своих новорождённых чад, исходя из соображения, что плавало же дитя в околоплодных водах и всё должно помнить. И надо сказать, что многие из этих детей и родителей достигают выдающихся результатов. Не скажу, чтобы олимпийских, но всё-таки выдающихся.

И вот одна из таких продвинутых мам с соответствующим малолетним младенцем девяти месяцев от роду приезжает на отдых к южному морю. Там, конечно, пляж, всевозможные молы, пирсы, причалы и тому подобные прибрежные сооружения. И вот она с ребёнком располагается на одном из подобных сооружений, кажется, на лодочной пристани. Ложится на полотенце и загорает. И ребёночек в панамке тут же ползает. Он ползает, ползает, потом дополз до края. Бултых в воду и поплыл, как его там научили на курсах про плавать раньше, чем ходить.

А мамочка-то молодая, симпатичная, и неудивительно, что на неё заглядывались мужчины. Вот как раз один мужчина, между прочим, бравый морячок из береговых, на неё и заглядывался, когда ребёночек упал в воду. Морячок только и успел ахнуть, но мгновенно сосредоточился, рванул на себе тельняшку и, разбежавшись, нырнул вниз головой за ребёнком. Там действительно оказались какие-то не то трубы, не то коряги, и он так и порядочно треснулся об них лбом, но всё стерпел, подплыл к ребёнку, причём оказалось, что плыл зря — воды было по пояс. Тогда он встал на ноги, одну из которых немедля и порезал об какое-то стекло или, может быть, гвоздь, спас ребёнка и, прихрамывая, подал его растяпе-мамаше. Мамаша смущённо поблагодарила спасителя, и они даже перебросились парой приветливых фраз, но по-настоящему сердечного знакомства всё-таки не произошло.

Ну ничего, подумал морячок, основы заложены, дальше со временем дожмём. И, прихрамывая и потирая ушибленную голову, но в общем довольный собой, отправился дальше наблюдать за новой знакомой.

Она лежит загорает. Ребёнок опять ползает. И, как в дурном сне, опять ползёт к воде и опять бултых. И опять поплыл. Но морячок не видит, что ребёнок плывёт, потому что опять летит его спасать от неминуемой гибели. На сей раз он не ударился, потому что, помня о мелководье, не стал нырять вниз головой. Что же касается ног, то теперь пострадала и вторая, которую он пребольно зашиб о какой-то подземный камень. И он снова подаёт матери ребёнка и говорит уже несколько нервно, что, мол, нате, берите. И мама с вежливой, но явно искусственной улыбкой, говорит ему: «Да спасибо, спасибо, не надо!»

Мы-то с вами понимаем, что она хотела дать юному пловцу немного потренироваться. А что подумал морячок об этой детоубийце! извергине! демоне в женском обличье! — тоже можем догадываться.

* * *

Жила-была одна женщина. Средних лет и не без дарований. И даже их у неё было лишку; можно было бы иметь их и поменее. А то полный менталитет различных дарований — и всё впустую. Работала она где-то там, где никому этих дарований даром не надобно. Она писала стихи, прозу, пьесы, пейзажи и симфонии, играла на фортепиано и в театральной студии, но никто этого не был способен оценить, потому что работала она, кажется, продавщицей в супермаркете, торговала там чем-то. А душа у неё по-прежнему была мятущаяся. И тогда, глубоко задумавшись, она стала педалировать ещё одно своё свойство — чувственность. Потому что эту как бы общечеловеческую ценность её коллеги способны были оценить.

И вот она начала всем на работе рассказывать, какая она чрезвычайно чувственная. И даже, между нами, девочками, глубоко развратная. И хотя возраст у неё был уже давно не бальзаковский, но, с другой-то стороны, он приближался к русской народной мифологеме «в сорок пять — баба ягодка опять», и она это имела себе на уме. И она рассказывала молоденьким сотрудникам и сотрудницам, какие оргии постоянно происходят у неё дома. И как она ездит по саунам, где так же оргии. И как она в отпуск ездит в Турцию, и там — то же самое. Она внимательно изучила «Камасутру», затем литературные опусы различных писателей, как-то французского Де Сада и австровенгерских Фрейда и Захер-Мазоха, и всё это уверенно цитировала. И она наконец-то стала купаться в лучах долгожданных признания и славы. Всё у неё получилось, и весь супермаркет был от неё в ужасе и восторге одновременно.

В том числе и начальница, в смысле владелица, хозяйка то есть. Но не в восторге, а только в ужасе. Потому что она этих вещей не одобряла, будучи хотя и буржуйкой, но женщиной в сексуальном смысле достаточно скромной, или, как она сама про себя понимала, вполне приличной. Как, впрочем, и наша героиня на самом-то деле. У героини были муж, двое почти взрослых детей и, естественно, никаких особых приключений, кроме малоталантливых стихов, прозы, пьес, картин и кантат. Но хозяйка-то этого не знала и стала поглядывать на героиню искоса. И героине об этом вскоре сообщили подружки, и она раскаялась. Но было поздно. Все считали её роковой и чудовищно развратной женщиной-вамп, и имидж приходилось поддерживать. Она регулярно заходила в магазин здоровья «Казанова» и покупала всякую фигню для демонстрировать подругам.

И вот однажды в супермаркете проходила благотворительная акция. Все сотрудники должны были принести из дома разные вещи для детского дома. Всяческие там поношенные носки, варежки, тапочки и кофточки для бывших беспризорных детей. И наша героиня тоже несёт полный пакет старья. А по дороге на работу, как обычно, зашла в «Казанову», купив там десяток ароматизированных презервативов с музыкой, пару фаллоимитаторов, комплект нижнего белья с металлическими шипами и несколько видеокассет. Сложила всё в пакет и тоже принесла на работу. И, конечно, пакеты перепутала. И вскоре под благовидным предлогом её уволили.

* * *

Новую технику освоить — это вам не ешака купить.

Вот лет пять назад встречаю на улице одну знакомую. Причём возле банкомата и очень озабоченную. Она сказала, что им теперь начисляют зарплату на банковский счёт. И теперь она должна пользоваться банкоматом. Первый раз в жизни. Вот она перекрестилась и боязливо вставляет карточку. Аппарат загудел, заглотил и требует выбрать язык, затем вид операции — всё как положено. Потом требует ввести код. Она закрывает клавиатуру рукой и вводит.

Я поразился и спрашиваю: «Ты что же, думаешь, я подсмотрю код, потом выкраду карточку и тебя обворую?!» Она удивляется: «С чего ты взял?» — «А что ж ты кнопки-то от меня закрываешь?» Она смотрит на меня, как на дурака, и говорит: «Почему от тебя? Не видишь, в инструкции сказано — закройте рукой». Но это ладно, всё-таки основной принцип работы банкомата она понимала.

В отличие от некоторых других. Висит банкомат. Подходят люди, берут деньги. А неподалёку пьяный бомж. Наблюдает.

Вероятно, завидует. Потому что всякий раз, когда клиент получает деньги, бомж качает головой и что-то бормочет. И всякий раз — всё энергичнее. И вот в очередной, пятый или шестой, раз бомж, не в силах более сдерживать эмоции, вскакивает и возбуждённо сквернословит. Смысл примерно следующий: «Да что же это такое?! Это что же за игральный автомат такой?! Я уже час наблюдаю: кто ни подойдёт — ну все до одного выигрывают!»

Однако пальму первенства в деле непонимания основного принципа мы должны отдать одной школьнице.

Дело было году примерно в 1990-м. Жили две подружки-шестиклассницы, Надя и Катя. Надя ещё ничего, а Катя из очень обеспеченной семьи, которые тогда только-только стали появляться. У Кати — кожаная куртка, золотые серёжки с бриллиантами и кроссовки «Адидас». У папы — «Мерседес». Про маму и говорить нечего. А дома у них — просто ни в сказке сказать, ни пером описать!

Вот однажды Катя, когда папы не было дома, позвала Надю в гости и давай всякие папины чудеса показывать. Видеомагнитофон, на котором можно видеокассеты смотреть! Персональный компьютер, на котором можно, как на машинке, печатать, а можно — в крестики-нолики играть! «А смотри, что ещё покажу!» — говорит Катя и ведёт Надю к очередному загадочному импортному аппарату с импортной надписью «XEROX». Потом достаёт из кошелька двадцатипятирублёвую купюру, засовывает её туда и нажимает какую-то кнопку. Аппарат загудел, замигал — и вот Катя достаёт из него вместо одной две двадцатипятирублёвки.

Надя обмерла. Она всё поняла… Поняла, на чём строится благополучие этой семьи! Надя всплеснула руками и говорит: «Катька, ты дура! Ты этот станок никому не показывай и никогда про него не говори! Посадят же папу твоего! А я никому не скажу, честное слово!»

Катя смутилась. И хотя папа от своих друзей денежный станок не прятал, но мало ли! На то они и друзья, а посторонним знать нельзя. Катя попросила Надю, чтобы никому ни слова! Надя торжественно пообещала. С тех пор они стали самыми близкими подругами: их объединяла общая страшная тайна.

* * *

Одна женщина приехала в сад. Не в какой-нибудь там вишнёвый — в обычный коллективный сад. Вот она такая идёт. В одной руке у неё сумочка со всякими там деньгами, ключами, телефоном и прочими присущими ей пенсионными удостоверениями. А в другой руке у неё полиэтиленовый пакет, в котором она несёт угощение для своего домашнего питомца. Это кот. Он живёт у неё в саду, спит на деревяшке. И он хоть и кот, а, как человек, хочет поесть. И вот она несёт ему угощение. Рыбку. Она всегда угощала его рыбкой, при этом цитируя строки рыбацкого поэта Дмитрия Шкарина: «Ну на, поешь, маленький, поешь рыбоньки, поешь сальненькой!» Впрочем, последнее я, так сказать, прилгнул: никогда она Шкарина не цитировала, откуда ей его знать, но я на её месте, угощая котика, непременно бы цитировал.

И вот она заходит на свой участок и слышит отвратительно громкий собачий лай и жалостное мяуканье своего питомца. Она роняет обе сумки и, схватясь за сердце, бежит в сторону душераздирающих звуков. Там, за домиком, старая корявая яблоня, а высоко на яблоне её милый котик жалобно плачет от ужаса, а на яблоню с остервенелым хриплым лаем кидается здоровенная лохматая злобная незнакомая (вероятно, бродячая) псина. Женщина в ужасе кричит. Собака оглядывается, чует, что слишком зарвалась, и в три прыжка благоразумно покидает чужую территорию. По ходу она ещё успевает молниеносно обнюхать брошенные хозяйкой сумки, молниеносно же сунуть морду в ту из них, где рыбонька сальненькая, сожрать её и перемахнуть невысокий заборчик.

Но что же милый котик? О, он находится в самом плачевном положении! Он сидит высоко на яблоне, трясётся и воет от ужаса. Хозяйка самым ласковым голосом его утешает и уговаривает спуститься вниз. Через четверть часа котик наконец насилу успокоился, перестал дрожать и вместо нечленораздельного воя стал производить членораздельное мяуканье. Намекая на то, что он, в принципе, согласен даже спуститься вниз. Но только он не умеет спускаться с деревьев. Наверх залезть — ещё туда-сюда, если нужда заставит, а вниз — оно труднее. Потому что котик разворачивается и пытается спускаться башочкой вниз, башочка перевешивает, он орёт от страха и прекращает попытку.

Женщина не знает, как и помочь своему питомцу. Она приставляет лестницу и лезет на яблоню, но лестница слишком коротка. Тогда женщина с кряхтением подтаскивает к яблоне старый стол, с трудом карабкается на него с лестницей в руках, пытается установить лестницу на стол, но всё страшно шатается, и залезть на это сооружение пенсионерка не решается. Она бежит к изгороди и видит идущего по дорожке какого-то парнишку лет восемнадцати. Она упрашивает его придти на помощь — всего лишь подержать лестницу. Он нехотя соглашается. Женщина достаёт котика, спускается с ним на землю и плачет от радости, и целует его, и гладит, и причитает. Забыв обо всём на свете. Давно ушёл помощник, а она всё не нарадуется на котика. Потом, спохватившись, вспоминает о рыбоньке, идёт к брошенным сумкам. Но в сумках уже нет ни рыбоньки, ни денег, ни телефона.

* * *

Эту историю мне рассказала одна известная сказочница. Сказочница не в смысле, что всё выдумывает, а в прямом — что пишет сказочные пьесы. Страсть к театру у неё с детства, когда она посещала какую-то не то детскую театральную студию, не то народный театр. Она беспрестанно играла Снегурочку и другие подобные роли, особенно любила с танцами.

И вот наклёвывается такая очередная роль. И не просто с танцами, а с целым балом. Руководительница, отъявленная режиссёрка, решила поставить «Золушку». Желающих на главную роль оказалось много. Девочки спорили, кричали, некоторые даже царапались — так все хотели играть Золушку.

Это, между прочим, не от большого ума режиссёрки. Если бы «Золушку» ставил я, у меня бы на эту роль не рвались. Понятно, что фея, принц, но в начале-то спектакля я не только одел бы Золушку в рваньё, но и заставил хорошенько вымазать сажей лицо, шею, уши, руки и ноги. И каждый божий день репетиция, а как бы она отмывалась — это её проблемы. А чтобы лучше вошла в роль, я бы по системе Станиславского и спать её заставил на куче золы, а заодно она мыла бы в театре полы, окна, туалеты, штопала реквизит; бегала за пивом, получала оплеухи и так далее. Как бы реалистически она потом играла!

Но режиссёрка придерживалась не реалистических, а попсовых традиций. В соответствии с которыми выбрала на роль девочку с самой попсовой внешностью. Эта была настоящая манекенщица — метр девяносто пять, худая длинноногая блондинка со взглядом женщины-вамп. Колтышевой досталась роль одной из злых сестёр, и то ещё спасибо, что женская: с мальчиками в студии была напряжёнка, а там одних стражников четыре человека.

Начали репетировать, и всё шло хорошо, пока не дошли до известной фетишистской сцены. Получается так, что у обеих злых сестёр тридцать шестой размер ноги, а у Золушки соответственно росту — что-то около сорок пятого. Режиссёрка закусила губу. Это, между прочим, тоже не от большого ума. У Шарля Перро не сказано, что туфелька была всем мала, сказано — «никому не впору». Но режиссёрка была знакома со сказкой по старому советскому фильму, а там как раз Золушка отличалась маленькими ножками. Что естественно, потому что она и ростом была меньше сестёр. Но у нас-то фотомодель, и начинаются муки творчества. Причём именно для злых сестёр, которые посредством актёрского дарования должны изобразить, что на них не налазит Золушкина туфелька. Изобразить очень непросто, потому что, если всунуть ногу до самого носка, пятка едва доходит до середины туфельки, а если прижать пятку к заднику, обувь предательски срывается с пальцев. Тем более зал небольшой, сцена рядом и зрителю всё видно.

Решение пришло внезапно. В этой постановке фея дарила Золушке не хрустальные туфельки, как у Шварца, а некие «волшебные сапожки». Всё получилось, и спектакль имел даже некоторых успех.

Между прочим, один знакомый сказал, что где-то уже слышал подобную историю. Видимо, не одна на свете режиссёрка, знакомая со сказкой только по фильму и предпочитающая формат манекенщиц.

* * *

Наряду с «Золушкой» существует также сказка о принцессе на горошине, мораль которой тоже обычно воспринимают неправильно как дети, так и взрослые. Финальную фразу королевы, которая мама главного принца, воспринимают некритически и слишком буквально. Она там говорит, что лишь принцесса может быть такой чувствительной, чтобы почувствовать горошину под кучей перин, тюфяков и матрацев. И что происхождение и всякая такая наследственная вещь и типа кровь — штука, которая всегда даст себя знать. И с этим мы не станем спорить. Но ведь одновременно вырисовывается и мысль, что настоящая принцесса — она всегда физически такая нежная, слабая и как бы перманентно имеет общую склонность к умиранию. А всякие там крестьянки, как говорили декаденты, пошло жизненны и вообще могут спать на гвоздях.

Это, конечно, неверно. Причём это видно из самой же сказки. Вспомним, в каком состоянии эта замаскированная нищенкой принцесса добралась до принцевого дворца. Она была насквозь мокрая и стучала зубами от холода. Что она должна была сделать после этого? Конечно, заболеть. Однако она ни разу не чихнула, не кашлянула, и далее ни о малейших соплях с её стороны в сказке не упоминается. То есть речь идёт о богатырском здоровье и редкой выносливости, которая, однако, сочетается в ней с чрезвычайной тактильной чувствительностью. То есть речь идёт о том, что настоящая принцесса в физическом плане способна на всё, о величайшей её лабильности и универсальности. Какая-нибудь тупая крестьянка может всю жизнь копаться в земле, а пошли её на лесоповал — тут ей и крышка. А принцесса может всё. Вот смысл-то, оказывается.

Вот мы тоже с одной барышней оттопыривались. Она тоже принцесса. В том смысле, что чрезвычайно царских кровей она по прямой линии происходит от знаменитого хана Узбека, хотя внешности она совершенно нордической. Но кровь есть кровь.

Короче, задержались мы в гостях. Пришлось заночевать. Ну выделили хозяева нам какой-то весьма узенький диванчик. Совершенно второй свежести диванчик, но и на том спасибо. Он, диван-то, скрипел, шатался и где-то в ногах у него была продавлена изрядная яма. Мы с вечера были ещё навеселе и уснули. А вот ближе к утру я просыпаюсь и чувствую: что-то мне как-то неудобно. Что-то такое ближе к ногам мешается. Но я-то не принцесса — снова уснул. Утром просыпаюсь окончательно. Принцесса всё ещё спит. Я встаю и смотрю, что же там такое было. А там уже упомянутая яма в диване, и в ней лежит утюг, и мы, значит, на этом утюге спали. А принцесса и до сих пор спит. Видимо, укладываясь спать, мы его уронили и всю ночь не замечали. Видимо, очень устали.

Вытащил я из-под неё этот утюг — она ничего, не проснулась. А проснулась она спустя некоторое время по другой причине. Её разбудила нитка, попавшая ей между пальцев ноги. Заметим, что не какая-нибудь там навороченная типа мохеровой или брезентовой, а обычная тоненькая ниточка. И я убедился, что она точно настоящая принцесса из рода Узбека.

Только настоящая принцесса может быть такой лабильной.

* * *

Гулять так гулять! Так, кажется, говорят у нас в народе. Вот как однажды я с приятелями, уральскими озорными гуляками, погулял.

Пришёл ко мне один знакомый, Василий его звать, и уже навеселе, поэтому я буду называть его Вася Эн — навеселе, значит. С пивом. И мы немножко выпили, бутылки три или четыре, от силы пять. Но у меня было немножко водки, и мы тоже её выпили. А потом пришёл ещё один знакомый, и что характерно — тоже Василий. Его я буду называть Вася Пэ — от слов «потом пришёл». Вася Пэ принёс бутылку водки. Мы немножко выпили, побеседовали о прекрасном, и кто-то предложил попить кофе. А мне уже захорошело, и я захотел пить кофе с водкой. То есть налить водку, размешать в ней растворимый кофе и, зажмурившись, выпить. Вася Эн меня поддержал, Вася Пэ тоже. Хорошо пошло! И мы, сказать по правде, немножко опьянели, и даже в достаточной степени. И разговоры пошли уже не о прекрасном, а об экстремальном.

В частности, Вася Эн стал уверять, что всяческие там йоговские штучки типа танцев на битом стекле полная лажа. Он сказал, что осколок стекла имеет такую форму, что по законам физики об него нельзя порезаться, и выразил готовность это продемонстрировать. Мы согласились. Вася Эн разложил на полу полотенце и стал бить на нём пивные бутылки. Набив достаточное количество осколков, он разулся и встал на стекло. И действительно — хоть бы хны! Вася сказал: «Это ещё что!» Он встал на табуретку и с неё на это битое стекло спрыгнул. И тоже не порезался. Вася сказал: «Это ещё фигня!» Снял рубашку, лёг на осколки грудью и попросил слегка попрыгать у него на спине. Я согласился, и — о чудо! — осколки не втыкались в Васину грудь. Тогда и мы с Васей Пэ становились на это стекло, прыгали на него с табуретки — и ничего. Правда, Вася Пэ под конец всё же порезался, но уж это он сам виноват — на битом стекле можно стоять, по нему можно скакать, но вот вытирать об него ноги, как о коврик, не следует.

Мы обработали Васину ногу водкой, оделись, а к Васе Эн пришла новая идея. Он сказал: «А теперь пойдёмте в театр!» Я спрашиваю: «Это ещё зачем?» Вася объясняет, что приехала известная актриса Елена Яковлева и мы вступим с ней в интимные отношения. Вася Пэ прореагировал на это предложение крайне негативно и категорически отказался. (Это, впрочем, и неудивительно. Сексуальная ориентация у Васи Эн — нормальная, а у Васи Пэ — противоположная.) Но я тоже говорю: «Что за глупости! Мы незнакомы, она мне, кстати, не нравится, и с чего вообще она это будет делать? Бред!» Вася отвечает: «Нет, не бред! Познакомишься, понравится, уговорим».

И мы пошли в театр. Дело было зимой. Вася Эн оставил нас с Васей Пэ мёрзнуть на улице, а сам скрылся в дверях служебного входа. Он сказал, что через полчаса её выведет. После фокусов с битым стеклом я уже всему верил, и даже Вася Пэ остался — из чистого любопытства. Вася Эн вышел через пять минут и со счастливым смехом сообщил, что Яковлева не придёт — её охранники не выпускают. А то бы непременно!

И мы пошли переулком в знакомый кабак.

* * *

Вообще-то я не люблю водку. Многие люди, которые патриоты, да и просто так любители, весьма её хвалят, говорят, что это самый чистый и здоровый напиток из всех спиртных и так далее. Я с этим не спорю, но всё-таки её не люблю. Меня бесят её вкус и запах. И ведь неспроста её пьют охлаждённой, а ещё лучше — замороженной. Поскольку оптимальная температура любой пищи для распознания её вкуса — это температура тела, а при охлаждении вкусовые ощущения притупляются, то понятно, что на самом деле вкус и запах водки бесят слишком многих, а то бы люди грели рюмки в ладонях, с наслаждением вдыхали аромат, смаковали маленькими глоточками и так далее. Так что не люблю, но это совсем не значит, что не пью.

Главная лично для меня причина пить именно её — гастрономическая. Как-то так случилось, что подавляющее большинство блюд русской кухни приспособлено под водку. Представьте себе, что вы пьёте вино и закусываете его борщом. Не манит? Ну хорошо, попробуйте щами или ухой. Пельменями. Селёдкой под шубой. Солёными груздями или маринованными опятами. Кулебякой. Домашним холодцом. Что, опять не манит? Вот и я о том говорю… Приходится мучиться. Но я-то ладно, а вот сейчас будет водочная история, от которой просто кровь стынет в жилах.

Сидим в одной замечательной компании, пьём водку. Люди все очень приличные, частично даже испанцы. Все пьют и пьянеют, а меня что-то не берёт, и я вижу, что одну прекрасную леди тоже не берёт. Мы разговорились. Она тоже оттуда, хотя совершенно русская, но у неё муж испанец, а она вообще филолог, редактор и переводчица, естественно, с испанского же. И я спрашиваю — что ж ты трезвая такая, обидно даже. А она отвечает в том духе, что, дескать, нам это ничаво, привычные мы. Как, удивляюсь, привычные? В солнечной-то виноградной Испании? Там что, все водку пьют? Не все, вздыхает она, а я пью. А-а, понимаю! Водку любишь?

Нет, объяснила она, терпеть не может, любит вино, но, уж видно, не судьба. А всё началось, как она только вышла замуж за испанца. Когда он привёл её познакомиться со своим лучшим другом, тот был очень рад. Он подготовился заранее. Он накрыл вкусный стол с лучшими блюдами испанской кухни, но самый главный сюрприз достал потом. Он знал, что его гостья — русская, и поэтому торжественно поставил на стол огромную бутылку водки. Русская гостья очень порадовалась, что ей уделено такое внимания, хотя водка была на уровне нашей палёнки. С тех пор так и повелось. Все испанцы, зная, что к ним пожалует столь очаровательная русская, как один проявляли гостеприимство и выставляли на стол водку, многие из них — впервые в жизни. Сами они пили экзотический напиток с уважением и интересом, но одновременно и с трудом, так что отдуваться приходилось больше ей.

Она рассчитывала хотя бы в России вволю попить вина, но не тут-то было. Сопровождающие её испанцы, всё как следует продегустировав, единодушно пришли к выводу, что вино в России — дрянь, зато водка превосходит всякие ожидания и надо пить только её. Мы сидели и её пили.

* * *

Жила-была одна женщина. Правда, очень интеллигентная, учительница музыки. А муж у неё, наоборот, был сотрудник частного охранного бюро. Вооружённый громила. Такое тоже случается. Родился со временем у них ребёнок, она ушла в декрет. Так и живут: муж осуществляет вооружённую охрану, она с младенцем тетёшкается, всё чин-чинарём.

И вот однажды зимним вечером, когда муж был на работе, она стала укладывать младенца баиньки. А живут они на первом этаже, а на улице шумно, так что младенец уснуть никак не может. Под окном уселась на скамеечку компания молодых людей, в просторечии именуемых гопниками, и пьют пиво. А ведь известно, как пьют пиво гопники. Шумно и безобразно. Но что безобразно, то это нашу героиню сейчас не волнует. Её не волнует, что они сидят на скамейке на корточках, мечут окурки во все стороны, поминутно харкаются, бьют опустевшие бутылки, иногда тут же блюют и мочатся под себя. Это, безусловно, некрасиво, но её не очень волнует. Волнует, что они орут благим трёхэтажным матом, ржут, как кони, и громко задирают прохожих. Потому что младенчик не может заснуть, а у него режим.

И вот она, накинув пелеринку, выходит из подъезда и вежливо просит их вести себя потише. А лучше — совсем отсюда уйти. Естественно, молодые люди загибают пальцы и вступают в пререкания. Они посылают героиню по матушке и предупреждают, что если она ещё раз вякнет, то они её дружно отымеют всеми им известными противоестественными способами.

Если бы героиня наша была более тёртой бабой, она бы, конечно, знала, что все эти угрозы — лишь гнилой базар, лишь следование своеобразному гопническому этикету. Но она была женщиной интеллигентной и несколько робкой по характеру, так что всерьёз испугалась. Дрожа от страха, она бросилась в квартиру, а через пару минут вернулась с мужниным газовым пистолетом. Она решила дорого продать свою жизнь!

Пистолет же был очень большой. Это была копия известной во всём мире модели «Кольт 1911А1». Она, с трудом удерживая эту дуру двумя руками, направила ствол на гопников и предупредила, что сейчас откроет огонь на поражение (точно такие слова она как-то слышала от мужа). С молодых людей в момент слетел хмель. Тем более что женщина ведь не сказала: «Уходите, иначе открою огонь!» Она только сказала, что сейчас откроет. И с громким щелчком отвела курок. Молодые люди сильно занервничали, вскочили со скамейки и залопотали что-то в дом духе, что, дескать, хорош, убери волыну, уходим!

Понятно, что героиня наша не слишком-то разбиралась в оружии. Она ещё способна была отличить пистолет от ружья, но уж никак не от газового пистолета. Не желая никого убивать, она стала целиться по ногам, но поскольку было темно, и она боялась промазать, то из самых гуманных соображений сказала: «Пожалуйста, медленно подойдите к фонарю и встаньте там. Это в ваших же интересах». Но они не послушались. Они бросились врассыпную, стараясь держаться самых тёмных мест. Однако наша героиня такому исходу была только рада: ей совсем не хотелось проливать человеческую кровь.

* * *

Когда-то на одном совещании молодых писателей я познакомился с одной поэтессой. Она писала стихи, иногда также пьесы. Она была ничего себе, довольно симпатичная и весьма юная, меня моложе лет, наверное, на десять. Ну мы разговорились, немного погуляли в промежутках между семинарами и типа подружились в самом невинном смысле. Природа, на лоне которой протекало совещание, была упоительна. Погода благоприятствовала любви.

Плюс частые многолюдные выпивки в избранном обществе молодых писателей — всё это сближает. Потому что молодые писатели, а особенно поэты, очень любят выпить и потом беседовать о поэзии. Меня это всегда бесит, её, как оказалось, тоже, поэтому мы совершали прогулки по натуральной природе и разговаривали о вещах более умных, чем поэзия, то есть за жизнь. Во многом наши мысли и взгляды совпадали, и мы типа ещё более сблизились, в ещё более невинном смысле.

Коснулись мы, конечно, и темы любви. И я узнал по поводу любви, что наша поэтесса не так чтобы уж очень любит мужчин. То есть любит, но женщин всё-таки больше. После того как я об этом узнал, невинность наших отношений была гарантирована. Однако по-человечески она была мне симпатична, и наши прогулки продолжились. Поскольку поэтесса нередко была хмельна, я узнал много интересного из жизни людей. Я узнал, с каким отвращением иная женщина может относиться к такой части гардероба, как бюстгальтер. Я тут же захотел спросить насчёт прокладок, но столько ещё не выпил и сообразил, что, вероятно, ей горько об этом говорить. Я узнал, сколь противны старые писатели — руководители совещания — когда они пытаются ухаживать, говорят комплименты и по-отечески похлопывают по талии. Я молча намотал себе это на ус и стал дотрагиваться до неё пореже. Благодаря этому она испытывала ко мне глубокое чувство доверия, и, в общем, было превесело.

Но однажды поэтесса что-то перебрала, да и я, признаться, тоже. Нас даже слегка пошатывало. И ночью возникла проблема. Поэтесса жила в одном номере с двумя другими поэтессами, но ничего такого им не рассказывала. Те поэтессы тоже были ничего себе, одна даже хорошенькая. И вот моя приятельница в ужасе рассуждает вслух, что как же такая пьяная я пойду туда спать? Я же не выдержу и полезу к девчонкам! Неудобно получится.

Я говорю, что, уж конечно, удобного мало, и предлагаю пойти ко мне в нумера. Потому что я в нумерах совершенно один, а кровати две. Она говорит: «Ну нет, ты тоже пьяный, ты ко мне полезешь». Я говорю: «Не полезу». Она говорит: «Полезешь, уж я вижу». Я говорю: «Ну ты типа тогда напомни, что я не должен. И потом, может, ты ещё захочешь». Она говорит: «Вот все вы мужики такие. Не захочу ни при каких обстоятельствах, даже не мечтай». Я сказал: «Всё! Не полезу! Раз ты всё равно меня не любишь! На фиг ты нужна! Приходи и спи! У меня, кстати, ещё пиво есть».

Она сказала, что сходит к себе и посмотрит. Если девчонки уже спят, она останется там, а если ещё нет — тогда ночует у меня. Она не пришла: видимо, девчонки спали или она всё же не доверяла моему рыцарству.

* * *

Однажды мы с супругой собрались в кино. В Дом кино. Идём степенно, под ручку, беседуем о различных приличных случаю материях. Приходим, берём билеты. До сеанса ещё достаточно времени, и можно как-нибудь достойно его провести. Но поскольку всё-таки зима, долго гулять по аллеям не приходится. А рядом как раз «Мак-пик». И так как мы собираемся смотреть как раз американскую фильму, «Килл Билл», то лучшего заведения и нарочно не придумаешь.

Супруга советует мне выпить пинту пивчика и съесть вон то замечательное блюдо, название которого век бы не вспоминать. Ну хорошо, попробуем, а ты? А ей ничего такого вообще не надо. Максимум что пакетик картошечки фри за компанию. Ладно. Она там садится за столик, а я дожидаюсь подноса, несу его к столику и, конечно, моментально опрокидываю. Причём пиво выплёскивается, делясь на три струи. Первая, самая маленькая, наливается в то загадочное блюдо, которого я так и не попробовал. Вторая, побольше, льётся мне в карман дублёнки, где ещё оставались какие-то деньги. Третья, самая большая, омывает чужое пальто. Всё было так замедленно, как в кино. Я опускаю глаза, и вижу, что внизу сидят два молодых человека, — владелец пальто и его друг, точнее, они уже вскакивают и бросают на меня испепеляющие взгляды. Я бормочу извинения, но друг владельца кричит: «Скорее на улицу, затирай снегом!» Они выбегают, но друг оставляет верхнюю одежду здесь, и я чувствую, что они ещё вернутся. «Давай уже пойдём», — говорю я, и мы выходим на улицу через другую дверь. Добавлю, что её пакетик фри нисколько не пострадал и она прихватывает его с собой. Мы сидим на скамейке, она кушает картошку, а меня обуревает сложное чувство, где комплекс вины сочетается с категорическим нежеланием видеть этих молодых людей или тем более спонсировать им химчистку.

Но вот наконец наступает время сеанса, мы занимаем свои места и предвкушаем удовольствие. И вот двое незнакомцев пробираются на свои места по нашему ряду. Причём как воспитанные люди они делают это лицом к публике. Не стану описывать своих чувств, когда я это увидел. Тем более эти чувства были просто ничто по сравнению с тем, что я испытал, когда увидел, что весь ряд уже занят, за исключением двух свободных мест рядом с нами. Спасло меня, впрочем, не чудо, а то, что оба они смотрели вниз, чтобы не наступать публике на ноги, а не рассматривали лица. Но вот они сели. Теперь ничто не помешает им поглазеть по сторонам и…

Конечно, я срочно нагнулся и стал развязывать и завязывать шнурки, но это не давало ни малейшей гарантии безопасности. Я медленно грелся, парился и потел, но вдруг происходит следующее. По нашему ряду протискивается ещё одна семейная пара. Она приближается к нам, и скоро оказывается, что двое негодяев сели на чужие места и теперь изгоняются. И опять вставать, тереться грудью о неприятелей, опять остаться неузнанным. За этот сеанс на моей голове прибавилось седых волос. А после него в очереди в раздевалку они опять стояли прямо за нами, но тут я уже вообще перестал реагировать.

* * *

Удивительно — и даже если бы мне рассказали, то я не поверил бы, — что человек, на протяжении многих лет пишущий разные забавные истории, ни разу не коснулся сакраментальной темы «Тёща». Я подумал, что с этим пора кончать. И вот следует история про злую тёщу. Причём, как и бывает чаще всего, истинное происшествие. Малость подредактированное.

В общем-то, она была не такая уж злая. Да вообще не злая. Но, конечно, очень и очень надоедливая. Она жила в маленьком городе и периодически навещала дочь с зятем, живущих в городе большом. Приезжала, что называется, погостить. И это бы ничего, если бы ненадолго. Но она приезжала надолго. Во всех остальных отношениях она была безупречна. Она была вежлива и предупредительна, ела не слишком много, пила — тем более, по ночам не храпела. И это последнее, между прочим, было очень важным положительным качеством, потому что хозяева не могли предоставить ей отдельной комнаты. Они проживали в двухкомнатной хрущёвке. И у них было двое детей. Мальчик и ещё мальчик. Так что тесновато получалось. И поэтому то, что тёща не храпела по ночам, было просто здорово. Так что, повторяем, достоинств у неё хватало. А недостаток мы тоже уже очертили, повторяться не будем.

Вот однажды приезжает она погостить. Гостит неделю, гостит другую, и уже зятю хочется, чтобы она поехала обратно в свой маленький город. И жене тоже хочется. И это, в общем, понятно. Люди они ещё молодые, можно сказать — горячие, кровь играет, все дела. Ну и вообще — тесновато, как ни крути. Зять однажды за ужином осторожненько поинтересовался, когда она планирует уезжать. А тёща отвечает: «Ой, да я уже всё! Я завтра вот к зубному схожу — стоматологов-то у нас там хороших нет — да и домой!» Он говорит: «А что ж так рано, погостили бы». Она отвечает: «Ой, нет, по дому соскучилась».

Назавтра она возвращается от стоматолога задумчивая. И рассказывает, что стоматолог ей предложил зуб либо немедленно рвать, либо лечить. Это недели две. И вот она и задумалась. Дочь говорит: «Мама, о чём тут думать?! Рви, конечно!» Та отвечает: «Ладно, я ещё подумаю. Вот записалась на завтра к косметологу, так всё равно пока здесь буду, вот и подумаю». Ладно.

Назавтра возвращается от косметолога и сообщает, что ей посоветовали удалить родинку. Поэтому сегодня там сделали анализы, через неделю будут результаты, так всё и решится. И с зубом тоже, получается, можно думать.

Через неделю она вообще не возвращается. А только звонит по телефону, просит за ней заехать и невразумительно плачет в трубку. Дочь с зятем подумали: неужели анализы плохие? Неужто онкология? Всполошились. Приезжают в клинику. Нет, с анализами всё оказалось хорошо. Вот только тёща, выходя из клиники, на радостях споткнулась на лестнице и сломала лодыжку. Наложили ей гипс, отвезли домой. Так всё само собой и решилось. Родинку ей удалят потом, когда снимут гипс. Тогда же и с зубом будут работать. А уж как именно работать — рвать ли его или лечить, — это она, пока в гипсе ходит, решит. Времени-то более чем достаточно.

* * *

Двое молодых людей случайно познакомились с двумя молодыми девушками. Пожалуй, что и несовершеннолетними. Но несмотря на свою юность, а может быть, наоборот, благодаря ей девушки были очень весёлые, легко согласились погулять вместе, когда им предложили пива — охотно стали его пить. Когда поступило предложение: «А может, это… чего покрепче?» — девушки тоже нисколько не испугались, ответив, что можно и чего покрепче.

Молодые люди переглянулись — кажется, девушки попались те, что надо. Собственно, изначально им ничего такого не было надо, просто так познакомились, что называется — разговор поддержать. Но раз всё так хорошо получается, то, как говорится, надо ковать железо, не отходя от кассы. И это даже несмотря на то, что оба молодых человека были женаты, так что им, вроде бы, и должно быть совестно изменять жёнам с такими, прямо скажем, легкомысленными особами. Но то ли подвыпивших молодых людей увлёк азарт внезапного приключения, а то ли оба оказались, как это часто бывает, любителями дармовщинки, но, короче говоря, давай они их в гости приглашать. Выпить и музыку послушать. А девчонки говорят: «Да, круто, круто, пойдёмте выпьем и послушаем!» Ну, значится, так тому и быть.

И тут только стали парни соображать — а куда же, собственно, им идти? Дома-то у каждого жена. И как-то это будет не совсем удобно. И если сказать, что встретили одноклассниц, то совсем неправдоподобно. И даже если сказать, что это троюродная сестра с подружкой, то всё равно всякая такая эротическая лирика исключается.

Тут один из парней вспомнил. У него есть ключи от тёщиной квартиры, а тёща сегодня в ночь работает. Вот это дело, голуба! И пошли они на квартиру к тёще. И по дороге закупили водки и закуски. Этот, который зять, конечно, сразу на берегу договаривается, что там давайте будем аккуратно. Водку выпили, музыку послушали — и по домам. И посуду после себя помоем. И лифчики под кроватями не забываем. В общем, он не хотел, чтобы тёща узнала, что зять заходил к ней в её отсутствие. Все ему говорят — да без базара, мы будем аккуратно. И девчонки посуду даже согласились помыть.

Ну, вот они приходят. Достали водку да как накатили! И очень хорошо пошло. Даже чересчур хорошо. Через пятнадцать минут все пьяные. Девчонки раздеваются чуть не догола и начинают танцевать. Потанцевали, ещё выпили. Потом ещё. Короче, минут через сорок все были уже не просто, а очень-преочень пьяные.

И одна барышня, шатаясь и хватаясь за косяки, скоренько пошла в туалет, извиняюсь за выражение, рыгать. Когда она закончила, то же самое приспичило второй, которая была ещё пьянее. Она даже не могла по-человечески встать перед унитазом на четвереньки, а с размаха повалилась на него грудью. Как ещё голову не разбила. Повезло.

Ей-то повезло, а вот унитазу не особенно. Унитаз мощного сотрясения не выдержал и, будучи, как оказалось, плохо прикреплённым к полу, упал. К счастью, не разбился. Но зятю пришлось приделывать его обратно. А поскольку он тоже был пьян в стельку, на это ушла вся ночь.

* * *

Дело было в Париже. Две наши соотечественницы там отдыхали недавно. Всё было замечательно. Дожди, Тюильри, Дом инвалидов, Монмартр, Кровать Наполеона — походная и обычная, со ступеньками. Собор Парижской Богоматери, причём с живым Квазимодой, который оказался негром. Мулен Руж. Могилы Ивана Бунина, Джима Моррисона и Эдит Пиаф. Жареные лягушки и, конечно же, луковый суп за семь евро. В общем, всё прекрасно, кроме того, что вокруг сплошь нерусские, а многие даже нехристи. Поговорить не с кем. Русских совершенно нет. То есть они наверняка есть, но помалкивают, а на них ведь не написано. А соотечественницы языками владели плохо. А именно английским плохо, французским же не владели вовсе. Ну, собственно, не очень-то и надо, как показалось им поначалу. Но потом ситуация изменилась.

Раз загулялись они по Елисейским полям, упёрлись от родного отеля куда Макар телят не гонял. И в туалет им захотелось. Вот тут-то проблема языкового барьера встала перед ними со всей своей насущностью. Потому что жестами показывать неудобно. А все надписи в Париже — французские. Это вам не Екатеринбург, где каждая вторая вывеска — английская. Там с этим делом строго: закон о французском языке — и всё тут! А те басурманы и нехристи, что шатаются по улицам, языком Шекспира хотя зачастую и владеют, но соотечественницы-то не знают, как будет на языке Шекспира «туалет». Что тут делать?

Да известно что! То же самое, что и в столице Урала. Нужно пойти в первое попавшееся кафе. В столице Франции их, кстати, нисколько не меньше, чем у нас. Так они и порешили. Заходят в какую-то местную припрыжку. Садятся за столик. Подбегает к ним гарсон и бодро лопочет по-французски. Они на него смотрят, переглядываются и посмеиваются. Он, сообразительный оказался, моментально переходит на английский и спрашивает: «Дринк ор фууд?» Одна из соотечественниц лучезарно улыбается, говорит «Дринк» и пальцами показывает, что только чуть-чуть. Он, подлец, убегает настолько поспешно, что она не успевает ничего спросить про туалет. А уже надо очень сильно. Они уже на стульях ёрзают.

Возвращается гарсон с двумя здоровенными бокалами пива. Одной из них ничего не остаётся, как начать пить это пиво, другая же, улыбаясь ещё более лучезарно, чем в первый раз, начинает демонстративно потирать руки, намекая, что хотела бы их помыть.

Глупый француз, естественно, ни черта не соображает и, улыбаясь, пытается увильнуть. Тогда соотечественница хватает его за одежду и они объясняются жестами и отдельными словами долго, но тщетно. За это время вторая дама выпивает своё пиво и начинает пританцовывать ногами под столом. На первую снисходит вдохновение и она неожиданно для себя конструирует английскую фразу, в переводе означающую: «Я хочу мыть мои руки!»

Француз делает скорбную мину и показывает жестами, что нельзя. Что временно не работает. Дамы судорожно расплачиваются и сломя голову бегут в другое кафе. Им опять приносят пиво…

К счастью, здесь туалет действует.

(Кстати, туалет по-французски так и будет — туалет.)

* * *

Вот тоже история. Причём во всех смыслах этого слова. Это и история как случай, и одновременно история нашего Отечества вообще. И это даже не просто случай, а случай с мощнейшим лирическим подтекстом необыкновенного и внезапно свалившегося на человека счастья. Правда, должен предупредить, что лирический подтекст будет оценён только алкоголиками.

В общем, дело было аж в 1946 году, если я не ошибаюсь в дате. Живёт в одном селе простая советская семья. Жена, муж и маленький ребёнок. Жена кладовщица, муж чекист. Правда, к сожалению, не слишком высокого чина. Он всего лишь младший лейтенант НКВД или, кажется, уже МГБ. Но с учётом того что он без образования, то и это очень хорошо. А с учётом исторической обстановки — и того лучше. А если вспомнить, что он ещё совсем не дурак выпить и насчёт аморалки, то вообще поразительно, как он дослужился.

И вот однажды поздно вечером прибегает жена с вытаращенными глазами, а муж спит пьяный. Она его будит, обзывает забулдыгой и кричит, что беда. Что по самым верным и совершенно засекреченным сведениям грядёт денежная реформа. Будет полный обмен денежных знаков по тому же курсу, но не больше определённой, весьма скромной суммы. Причём это произойдёт сегодня ночью. И тогда плакали их денежки. Которых у них не так чтобы очень много, не чемоданами, как у большинства удачливых и предприимчивых на трофеи фронтовиков, но всё же гораздо больше, чем дозволенная сумма.

Надо было что-то делать, и притом чрезвычайно срочно. И вот жену осенило. Она восклицает: «Ты же путался с Манькой-продавщицей! Одевайся, побежали к ней!» Муж, естественно, оскорблён в лучших чувствах и начинает возмущаться такой клеветой. Но жене не до сантиментов: «Врёшь, глаза твои бесстыжие, путался! Побежали, говорю!» И деньги достаёт из чулка и кладёт в карман.

Они бегут к Маньке, поднимают её с постели и разъясняют обстановку. Манька, в свою очередь, лезет в чулок, накидывает на неглиже телогрейку, надевает кирзовые сапоги не на ту ногу и они несутся в сельпо. Чтобы выгодно вложить свои сбережения. Во что ни попадя, лишь бы поскорее.

Вот прибежали. И тут бесстыжая Манька показала свой норов. В сельпо не сказать чтобы так уж много товаров. Там был порядочный отрез бархата, который Манька, положив все имеющиеся деньги в кассу, сразу обхватила руками и супругов к нему не подпустила. А в остальном там были керосин, пшено, хлеб, спички и прочая копеечная лабуда, так что капиталовложения не получалось. И тогда осенило на сей раз чекиста. И он спросил: «Манька! А где водка?!»

Точно! Про водку-то Манька и забыла! А водка у них в сельпо продавалась на разлив. И как раз на днях подвезли две полные пятивёдерные фляги. И эту-то водку и купили супруги. И как раз денег у них хватило.

И вот приносят они эти две фляги домой… Ну что тут ещё сказать? И стоит ли ещё продолжать повествование?! Супруга-то водкой не особенно увлекалась. Так, в праздники рюмочку-другую. А вот муженёк её… Вот я и говорю: только алкоголик способен оценить эту историю по достоинству.

* * *

Поговорим о культе личности.

В детстве я был чрезвычайно женолюбив. Много лет спустя я прочёл у Лермонтова что-то примерно в том духе, что, дескать, трудно поверить, но он, Лермонтов, уже был влюблён, имея отроду всего не то восемь (точную цифру я запамятовал), не то семь лет! Я тогда, помню, от души посмеялся над патетическим тоном Лермонтова. Я сколько себя помню, вечно был влюблён в какую-нибудь девочку. А уж когда я пошёл в первый класс, а пошёл я шести лет, то тут началось вообще чёрт знает что. Их, девочек-то, там, знаете, столько было! В первом классе я был влюблён дважды, во втором — трижды, а уж про дальнейшее и говорить не стоит.

И вот — как раз, помнится, лет в восемь — я влюбился в одну долговязую белобрысую девчонку. Я ей рассказывал разные страшные истории, мы иногда гуляли вместе, в общем, что называется, мальчик с девочкой дружил. Но я-то чувствовал себя влюблённым и постоянно переводил разговор на разные такие пикантные темы, что ей, кстати сказать, очень нравилось. В частности, мы очень много и охотно разговаривали на темы сексуальные, и я между прочим открыл ей глаза на то, как всё это бывает. Посвятил, то есть, в тайну деторождения. Она вообще-то знала, что существуют между мужчинами и женщинами физиологические отношения, но, представьте себе, вовсе не связывала с этим деторождение. Но это в общем-то неважно для проблемы культа личности. А просто однажды мне надоело, и я спросил её прямо: «Скажи честное октябрятское слово, кого ты любишь?» Она отвечает: «Маму и папу». Я говорю: «Ну это понятно, а ещё?» Она долго думает и говорит: «Ленина». Я чувствую себя совершенно униженным эротически и мстительно тогда спрашиваю: «А кого больше?» Вот она попотела! Разговор ведь шёл не просто так, а под честное октябрятское. Наконец она ответила, что маму и папу. Потому что Ленин всё-таки уже умер, а маму с папой надо слушаться и им помогать.

Вот такие были у неё чистые детские представления. А вот спустя несколько лет, уже в глубоко пионерском возрасте, у меня состоялся очень откровенный и рискованный разговор с одним приятелем. Он тоже, естественно, был пионером (здесь не забываем о том, что пионеры — юные ленинцы). Так этого ещё мало! Не простым он был пионером, а, в отличие от меня, круглым отличником и, к довершению ужаса, — председателем совета отряда! И вот этот человек с двойным дном в доверительной беседе мне заговорщически говорит: «А спорим, что и у Ленина тоже был один недостаток!» Я спорить-то не стал, но, конечно, страшно заинтересовался такой скользкой материей и спрашиваю: «Ну и какой же недостаток?» Он оглянулся — не подслушивают ли родители — и отвечает: «Онанизм!» Я чуть со стула не упал: «С чего это ты взял?!» А он мне и объясняет, что ведь вот была же у Ленина жена! Ну была, и что? А то, что детей-то не было! Значит, всё-таки и у него был один недостаток… Каюсь, он меня убедил.

Любопытно, что в обоих проявлениях любви к Ленину важную роль играло сексуальное начало. Это уж просто фрейдизм какой-то голимый.

* * *

Двух девочек долго, вплоть до восьми лет, учили, чтобы они ни в коем случае не брали никогда конфет у посторонних дядей. А также и у тётей незнакомых не брали, потому что тёти могут оказаться воровками. Ну и научили.

И вот однажды сидят они дома одни. И никакому незнакомому человеку дверь не отпирают, как глупые семеро козлят. И даже несмотря на то, что он уже давно звонит в дверь. И даже уверяет, что никакой он не незнакомый, а совсем наоборот. Что очень знакомый и даже родной, что он их родственник дядя Ваня, только что с поезда. Но проверить это было невозможно. В двери имелся глазок, но девочки до него не дотягивались.

Когда младшей сестрёнке Нюре надоели дядины возгласы, она обратилась к старшей сестрёнке Наде и предположила — а вдруг это правда дядя Ваня? Надя скептически усмехнулась, а всё ж таки призадумалась. А дядя Ваня за дверью продолжал скрестись и взывать. Надя ещё подумала и сказала: «Вот что, Нюра: давай-ка его испытаем». Нюра сказала: «Давай».

Нюра спросила через дверь: «Тогда скажите, как нас с Надей зовут?» Дядя немедленно ответил: «Вас зовут Надя и Нюра». Нюра удивилась и говорит: «Смотри, Надя, он знает! Наверное, это дядя Ваня». Надя подумала и вскрикнула: «Дуры мы, дуры! Мы же только что сами друг друга по именам назвали, вот он и подслушал!» Нюра тоже подумала и на ухо Наде шепчет: «А вот сейчас я узнаю, хороший это человек или хулиган». А потом спрашивает через дверь: «А вы на какой сигнал светофора улицу переходите?» Дядя немедленно отвечает: «На зелёный!» Нюра говорит Наде: «На зелёный он переходит». Надя подумала и сказала: «Притворяется! А вот я сейчас точно узнаю, дядя Ваня это или нет». И спрашивает: «А скажите-ка тогда, какая столица у Франции?» Дядя отвечает: «Париж!» Надя засмеялась, захлопала в ладоши и говорит Нюре: «Ну вот и видно, что никакошенький это не дядя Ваня! Мама же, помнишь, говорила, что дядя Ваня — пьяница и дурак. А этот умный. Значит, не дядя Ваня».

Дядя за дверью немедленно заорал: «Слушай, ты, Надя! То, что столица Франции Париж, каждый дурак знает!» Нюра спрашивает: «А вы пьяный?» Дядя кричит: «Пьяный, пьяный!» Надя подумала и требует: «А вот дыхните-ка в замочную скважину!» Дядя же, по счастию, на вокзале действительно выпил рюмочку-другую в буфете. Он дыхнул. Надя понюхала и говорит Нюре: «Действительно пьяный». Нюра добавляет: «И дурак. Может, пустим?» Надя говорит через дверь: «А вы тогда станьте под окно, мы на вас посмотрим». Дядя вышел из подъезда и стал под окном. Девочки подбежали к окну и стали смотреть. Надя встала на табуретку и кричит в форточку: «А вот и обманываете, что с поезда! А где же тогда ваши вещи?» Дядя отвечает: «Да я их возле вашей двери оставил!» Надя кричит: «Стойте на месте, мы проверим». Нюра сбегала, посмотрела в скважину и подтвердила, что есть чемодан.

Тогда девочки наконец поверили. Да что толку? Всё равно родители их закрыли на ключ снаружи и изнутри открыть дверь было нельзя. Впрочем, через несколько часов родители вернулись и впустили дядю.

* * *

В своей знаменитой сказке про Питера Пэна Джеймс Барри описывает фей как существ, хотя и пакостливых, но крайне субтильных и очень тщедушных. Дело доходит до того, что стоит какому-нибудь смышлёному ребёнку сказать, что он не верит в существование фей, как одна из них немедленно умирает. Очень глупо с её стороны, если, конечно, Барри в этом случае не привирает.

Совсем другое дело — наши отечественные маги и колдуны. Эти-то не умрут, не дождётесь! Множество соотечественников твердит, что не верит в магов и колдунов, а те от этого только размножаются. Кроме профессиональных колдунов появляется множество любителей, и до того дошло, что уже почти в каждом офисе или цехе. В том числе, конечно, и литературном цехе поэтов, прозаиков и сценаристов.

Жила в городе одна писательница, назовём её Наташа. Очень милая и к тому же смышлёная, преподавательница литературы в Уральском университете. И вот однажды сидит она дома в декретном отпуске с маленьким ребёнком в самом паршивом настроении. Потому что она простужена, чихает, кашляет и сморкается. И ребёнок то же самое — чихает, кашляет, сморкается и беспрестанно хнычет. И тут ей звонит другой писатель, назовём его Саша. И что-то начинает впаривать про Кастанеду и типа того. Она ему отвечает: «Саша, отвали со своим Кастанедой, мы болеем». А тот говорит: «Ну сейчас я вас вылечу».

Вскоре он приезжает с самым таинственным видом и сразу требует, чтобы пациентка села на тахту, предварительно сняв лишнюю одежду. При последних словах Наташу начинает разбирать смех. Но Саша сердится и кричит, что смеяться нельзя ни в коем случае, иначе не подействует, а то и окаменеть можно. Он объясняет, что не требует догола, просто чтобы минимум одежды на ней и на ребёнке. Ну ладно, она остаётся в одном халатике, а ребёнка заворачивает в одну пелёнку. Саша выпивает стаканчик урины, закусывает её парой сушёных мухоморов для открытия всех чакр, затем целой головкой чеснока для защиты от злых духов, снимает одежду, надевает длинный парик, достаёт бубен и начинает ритуальный танец. И долго длится пляс ужасный, и жизнь проходит пред тахтой безумной, сонной и прекрасной и отвратительной мечтой, и смех разбирает Наташу всё сильнее, но она не хочет обидеть Сашу, она сдерживается. Отворачиваться или закрывать глаза тоже не сметь! Наташа судорожно сжимает мышцы глотки и гортани, прикусывает язык, задерживает дыхание. Длится это по часам пятнадцать минут, по внутреннему ощущению — вечность.

Наконец потный Саша говорит, что процедура закончена, одевается и уходит. Наташа долго хохочет, потом проветривает пропахшее чесноком помещение и вдруг чувствует, что катаральные явления как будто ослабли. Она сказала, что поверила бы в Сашины способности, если бы ребёнок тогда тоже выздоровел, но он по-прежнему чихал, кашлял и хныкал. Своё же исцеление Наташа приписывает беспрецедентному пятнадцатиминутному сдерживанию хохота. Может, типа там перенапряжение мышц, усиленное кровообращение, вследствие чего — усиление иммунной активности и всё такое…

* * *

Одна женщина спит и видит во сне море: волна за волной, волна за волной… Ну, понесло… Видит море, как известно, писатель Дима Рябоконь, а волна за волной — это вообще из фильма «День радио». Но женщина точно спит, и ей приснился шум дождя. Но она сквозь сон помнит, что вообще-то зима на дворе, и потому удивляется такому шуму. Зовут её, кстати, Татьяна Ларина. Имя настоящее, фамилия вымышленная. И я охотно объясню почему именно такая фамилия дана героине. Это не из Пушкина, а из сериала «Улицы разбитых фонарей». Там был такой милиционер, Ларин. А наша Татьяна тоже милиционерка, только в отличие от Ларина она не капитан, а целый майор. Правда, в отставке, она из милиции незадолго до этого ушла.

И вот ей снится дождь, и она просыпается, а всё происходит на самом деле. С потолка кое-где капает, а кое-где течёт на пол. Ну она сначала вскакивает, расставляет по квартире имеющуюся посуду, а потом начинает размышлять. Живёт-то она на самом верхнем этаже, и залить её вроде бы как бы и некому. И тем более, напоминаем, зима на дворе. Она тогда одевается во что поплоше и направляется на лестничную площадку.

Вот лестница на чердак. А люк, обычно закрытый на замок, теперь этого замка лишён. Следовательно, кто-то туда лазил. И отважный майор милиции, долго не раздумывая, лезет тоже. На чердаке нет никого из людей, зато целые кучи талого снега, окружённые обширными лужами. Так прояснилась причина дождя в квартире. Татьяна опытным взглядом окидывает место происшествия и видит, что все окна открыты настежь. Теперь ей становится ясно, каким образом снег попал на чердак. Она закрывает окна и вспоминает, что именно вчера вечером был снегопад с сильным ветром. Итак, всё сходится! Осталось узнать, кто и зачем открыл окна, и тогда можно рассчитывать на поимку человека, который обязан оплатить ремонт.

Вы думаете, это невыполнимая задача? Не совсем так, ведь автор умышленно опустил важнейшую улику, которая и была недостающим звеном для мыслительной цепочки майора. Это был стоящий напротив одного из окон станок-тренога для закрепления стрелкового оружия. Ларина жила не в какой-нибудь там хрущёвке, а в очень хорошем доме. А дом напротив был даже ещё лучше, с очень дорогими квартирами. И сопоставив все эти данные, Татьяна пришла в полное остервенение. Она спустилась в квартиру, написала аршинными буквами записку и прилепила её на площадке возле лесенки. Записка гласила: «Товарищи киллеры! Убедительная просьба!! Закрывать за собой окна!!!»

Она пришла на работу и рассказала обо всём сослуживцам. Те охали и ахали. А один мудрый сослуживец спросил: «Таня, ты что, совсем дура?!» Таня подумала. И согласилась, что совсем дура. И побежала домой.

Тренога-то стоит? Стоит. Значит, они ещё вернутся? Вернутся. А понравится им, что подготовка обнаружена? Не понравится. А могут они как-нибудь вычислить автора записки? Вот это неизвестно, вот это вопрос вопросов. Татьяна, затаив дыхание и прислушиваясь к возможному шороху, подошла к записке и оторвала её. Несколько дней ещё боялась.

* * *

Такой весь типа навороченный автосалон. Японские автомобили. Этакое чудовище, оно же чудо цивилизации, из тонированного стекла, армированного бетона и ещё там алюминиевые колонны, мечта Н. Чернышевского, значит, воплотилась в Екатеринбурге 2005 года. Сто миллионов акров площади, под фундаментом погребено три детских сада, четыре школы, пять домов пионеров с кружками рукоделия и технического моделирования, шесть библиотек им. А. Серафимовича, А. Фадеева, М. Шолохова, Н. Островского, К. Симонова и С. Бабаевского соответственно. И семь народных театров.

Мимо ходят люди и, взглянув на это чудо, оно же чудовище, цивилизации, непроизвольно втягивают головы в плечи. Причём это такие, более или менее молодые, успешные и мобильные люди, а прочие никогда мимо не ходят, огибают за версту.

Пол беспрерывно моется моющими пылесосами. Персонал тоже дай боже. Не старше двадцати пяти лет, не менее ста восьмидесяти роста, не более пятидесяти пяти (для мужчин) и сорока пяти (для женщин) веса, безупречное знание английского, ослепительная улыбка, бесхолестериновая диета обязательно, НЕ КУРЯТ. Каждое утро смотр строя и песни, два администратора зала, мужской и женский. Мужской администратор на утренней линейке проверяет содержимое карманов, затем заставляет разуться и нюхает носки у каждого продавца, женский делает то же самое с прокладками каждой продавщицы. Потом увольняют провинившихся. Потом беседа с корпоративным психологом Шкариным, который им такое устраивает, что мама дорогая. В общем, контора, гляди-ко, солидная. Респект.

Ну и, конечно, покупателей у них было не очень много. У иного человека и хватило бы денег на какой-никакой японский автомобиль, но уж больно автосалон солидный: чуть что не так повернёшься, тут же засмеют, а то и чего похуже. Да и цены, что ни говори, высокие. Ну туда, в общем, изредка заходили люди, но в основном благодаря настойчивости женщин, которые сначала посещали фитнес-клуб, потом модные магазины, а потом тащили своих мужиков в автосалон. Типа потусоваться. Конечно, иногда и покупали, но крайне редко, скажем, один из ста посетителей, а за день бывало посетителя четыре, так что сами посчитайте.

И вдруг приходит сладкая парочка: сестра Варвара, она же Ирина, и Завьялов, фронтмэн и автор почти всех песен рок-группы «Палестина». Причём одеты они невнятно, так что охрана сразу напряглась, притом одна из посетителей сильно брюхатая, а другой на костылях, и на плече у него сидит кот Борис, в честь, понятно, БГ. Причём это не демонстрация; она действительно готовится стать матерью, а он совершенно случайно сломал ногу. И они решили купить новую машинку, а старую продать. И они приходят, а их хотели, понятно, выгнать в три шеи (кстати, до сих пор не могу понять первоначальной семантики фразеологизма: может, тут речь о Змее-Горыныче?), а они тут сразу дают кучу денег и говорят, типа, мы покупаем, и тут персонал, увидев живые деньги, неимоверно напрягся. И давай бегать по всему автосалону искать нужную машинку.

А у сестры с собой был во фляжке мятный чаёк и пирожки с морковкой, так пока весь персонал бегал, она присела на кушетку и стала всё это кушать, как простая бомжиха. А у Завьялова зачесалась сломанная нога, и немудрено, ведь сломал он её недавно, и ему только что сделали операцию, и первый раз выпустили из отделения, и заживает, и чешется, а он когда её сломал, она была довольно грязная, а за последующую неделю добавились только следы крови и гипса, так что реально сидят такие лиса Алиса и кот Василио плюс ещё кот Борис. В общем, это была ужасная сцена, кои так любит устраивать сестра Варвара.

* * *

Всяк развлекается по-своему. Вот как развлекались до поры до времени три юные барышни.

Началось всё случайно — где-то они подзадержались чёрт знает где, и домой (а жили они в одном дворе) надо было ехать на моторе. У них же не было денег. И тогда им ничего не оставалось, как останавливать все подряд машины и со слезами на глазах умолять, чтобы их довезли бесплатно. Поскольку барышни были молоденькие и симпатичные, а умоляли очень-преочень слёзно, то с какой-то там попытки им повезло.

И им это понравилось. А тем более что барышни были такие весёлые и, что называется, озорные. И даже, когда бывали в ударе, до такой степени, о которой известный киногерой товарищ Саахов сердито говорил: «Какой озорной! Хулиганка, слушай!» Задирали незнакомых молодых и не очень мужчин, всячески их высмеивая. Но не со зла — так, чисто из озорства.

И вот стали они по вечерам на тачках кататься. Остановят и в три горла вопиют: «Дяденька, миленький, нас в Кольцово поскорее, только у нас денег нет, пожалуйста, пожалуйста, а мы вас поцелуем!» Дяденька их довезёт, они выйдут, похохочут вдоволь, и снова на автостоп — из Кольцова же надо домой добираться.

И вот однажды тоже так сели. Дяденька посадил их на заднее сиденье и поехал. Но не доезжая до посёлка Изоплит, куда они просили, он внезапно остановился в безлюдном месте на берегу озера Шарташ и сказал: «Ну давайте, целуйте!» Девчонки переглянулись и захохотали. Дяденька же сказал, что ничего смешного, он ждёт с нетерпением. Девчонки снова переглянулись и — хвать за дверцы. А дяденька у себя какой-то кнопочкой — щёлк! И оппаньки, не открываются дверцы! Девочки возмутились: открывайте-де немедленно, а то мы кричать будем! А дяденька в ответ достаёт огромный чёрный пистолет и говорит, что ждёт поцелуя и далее всего, что следует далее. И он говорит, что по доброте своей не требует интимных услуг от всех троих сразу, но одну из них желает непременно. И пистолетом выразительно покачивает.

А чёрт его знает, что там за пистолет? Может, это зажигалка просто. А может, и настоящий газовый. А может — и «Кольт 1911А1».

Девочки смертельно перепугались. И засовещались. И совещание выглядело довольно странно: две, что сидели по краям, ту, что в середине, толкали локтями и шептали: «Давай, Любка, давай!..»

Оказывается, что девочки были хотя и озорные, но в массе своей относительно невинные. За отдельным исключением. И вот основная масса девочек стала очень решительно требовать, чтобы Любка исполняла прихоть маньяка, потому что кому же ещё, если не ей?! А Любке этого очень не хотелось, и она уже пожалела, что чересчур откровенничала с подружками на разные деликатные темы. И она давай отнекиваться. А те давай возмущаться таким эгоизмом подружки.

К счастью, оказалось, что дяденька пошутил. Он выставил девочек на берег Шарташа и укатил. И они еле-еле, уже в темноте, добрались до дома, потому что больше стопорить водителей не хотели. И с того дня компания распалась. Две подружки обиделись на Любу, потому что друзья познаются в беде.

* * *

Когда в нашей стране окончательно победила демократия — а было это ровно в 1992 году, — началось, по выражению Егора Летова (извиняюсь, конечно, за ссылку на столь одиозный авторитет), такое веселье, просто … твою мать! Причём у Летова было даже точнее, а именно: «Под тяжестью тела застонала кровать / Такое веселье, просто … твою мать!» Точнее — потому что про кровать. Потому что именно тогда у нас открылось невероятное количество заведений, предоставляющих сексуальные услуги. У меня это, помню, вызывало дикий энтузиазм. Не в том, не подумайте, смысле, чтобы я этими услугами пользовался или хотя бы желал пользоваться. Нет, пользоваться мне мешало безденежье, а желать пользоваться — семейное положение. То есть я тогда только что женился по любви во второй раз, и, уж конечно, все вместе взятые жрицы свободной любви меня интересовать не могли. В сексуальном отношении.

Зато в социальном могли. А уж особенно — в эстетическом! Потому что там, в этих скабрёзных объявлениях, развешенных по всем столбам и заборам, было очень дурно с литературным вкусом. И мы с моей новой женой их читали. И ей всё это не нравилось. А вот мне нравилось. Да-да, нравилось! Я ваще был в восторге бешенства или, что то же самое, в бешенстве восторга!

Например, написан номер телефона и слоган-название конторы «Райское блаженство». Я начинал демонически хохотать и размахивать руками. Райское блаженство! Так вот что такое райское блаженство! Ну, если ЭТО — райское блаженство, то не стоит терять времени на спасение души! Ну и так далее, и тому подобное. Что ж, действительно, у них со вкусом было плохо. Но если бы я был чуть поумней, я бы понимал: а что, у сутенёров должен быть хороший литературный вкус? Это было бы ещё обиднее.

Но я был дурак и ничего не понимал. Я нервно упражнял своё скудоумное остроумие над каждой бумажкой, в которой приглашались девушки, а особенно если юноши. Я начал даже орать типа того: «А почему бы не назвать контору просто „Шлюха“ — и телефонный номер! „Потаскуха“ — и телефонный номер! А, почему? Что, стыдно смотреть правде в глаза?!»

И вот однажды иду я с новой женой по улице (или, кажется, еду в автобусе) и вдруг вижу офигенную надпись белой краской по бетонному забору: шестизначный телефонный номер и страшно, криво намалёванное слово «ПАКЛЯ».

Вот уж тут я захохотал действительно по-мефистофельски. Я возопил: «Ты видишь?! Они действительно пали ниже плинтуса! Я предрекал! Я предрекал! А-ха-ха-ха!!!»

Тут спутница меня спрашивает, знаю ли я, что вообще такое пакля. Ха! Мне ли пакли не знать! Пакля — это такая фигня, забивать щели при строительстве, а тут оно, вероятно, обозначает пренебрежительное сленговое обозначение жрицы свободной любви. Спутница говорит: «Да нет, это просто обозначает, что продаётся пакля, забивать щели, по этому телефону».

Я, признаться, был озадачен: ларчик слишком просто открывался. А спутница моя ещё достаточно долго надо мною издевалась, называя фантазёром-извращенцем, бабником и тому подобными несправедливыми словами.

* * *

Я как-то рассказал правду о двух уральских писателях. Как эти два писателя, а точнее, драматурга, Федька и Петенька, ездили в Лондон на слёт юных драматургов, и что из этого получилось. Я рассказал чистую правду, но ещё далеко не всю. Я думал, что они устыдятся и наперебой кинутся звонить мне, приглашать на свои дачи, поить коньяком, предлагать взаймы на неопределённый срок и осторожно вспоминать старинную пословицу про кто старое помянет, тому глаз вон. Но ничего не произошло.

Что ж, пойдём дальше.

Итак, два молодых, но уже довольно известных русских писателя, Федька и Петенька, бродят по Лондону. Слёт юных дарований они игнорируют, потому что скучно и всё равно всё по-английски, а они в этом деле не сильны. Они ходят но Лондону и в меру побухивают. Ну день они ходят, два, три… И уже слегка поднадоело, а они, тем более, молодые, горячие, кровь играет, и вот захотелось им, как выражался великий русский писатель Гоголь, попользоваться насчёт клубнички. И полное отсутствие в этом сугубо чужеземном городе знакомых благородных аглицких барышень, ледями называемых, поневоле толкало их в объятия женщин более легкомысленных, иногда, прямо скажем, распутных женщин.

Они видели довольно много жриц свободной любви и вполне могли бы удалиться под сень струй, но возникли проблемы. Надо платить деньги, а их, во-первых, и так мало, а, во-вторых: да с какой же стати?! Им, таким привлекательным и знаменитым молодым людям, да с какой-то стати платить деньги каким-то худосочным британским одалискам! Не бывать этому! Но вскоре они убедились, что, не владея языком, они не могут похвастаться девкам, какие они знаменитые, да тем это и безразлично.

Тогда Федька предложил гениальный по простоте ход: барышень всё-таки пригласить, а потом не платить. Петенька было засомневался, но Федька кричал, что это очень просто: выгнать, и все дела! Не в полицию же те заявят! А на худой конец, самим убежать.

Вот пошли они на дело. Облюбовали себе красавицу и давай с ней изъясняться на языке страстных взглядов и решительных жестов.

И она была понятливая, и уже согласилась, но при этом тянула их в какой-то подозрительный притон. А Петенька, человек образованный, начитался про всякие пиратские притоны и говорит, что ну его на фиг, ещё зарежут.

Да и как её из собственного притона выгонишь, да и не убежишь потом. Это было справедливо, и Федька стал жестами указывать девушке на отель, а та мотала головой и указывала на притон, а Федька схватил её за сумочку и, широко улыбаясь, тянул в сторону отеля. Вдруг раздался треск, и сумочка оказалась в руках изумлённого Федьки. Барышня тотчас заверещала по-английски, и откуда ни возьмись на углу улицы появился здоровенный негр и бросился за ночными грабителями. Боязнь дипломатического скандала придала русским писателям такую прыть, что им удалось оторваться от погони.

Распотрошив сумочку в номере, они нашли косметику, презервативы и немного денег, которые тотчас же и пропили. Сумочка эта и сейчас хранится в одном екатеринбургском театре.

* * *

Эту историю поведала мне актриса и писательница Вера Цвиткис. История совершенно актёрская и писательская, но отчасти также и воспитательная.

Дело было аккурат под старый Новый год. У детей заканчивались все эти ёлки, но ещё не закончились, и вот опять на раздолбанном автобусе мчатся Дед Мороз и Снегурочка с посохом, мешками подарков и с примкнувшим к ним Котом Учёным на уже последнюю в этом году ёлку. В какую-то школу. Или, скорее всего, в детский дом, а может быть, в детскую колонию.

Вот они приезжают и, скрипя костями, идут в зал, где установлена большая ёлка. Причём скрипит не только Дед Мороз, которому это по сроку службы как бы уже положено, но и гораздо более юная Снегурочка и даже несовершеннолетний студент-первокурсник театрального института Кот Учёный. Сами понимаете, третья неделя ёлок, и уже не в радость ни румяные ребятишки, ни посильные гонорары.

Ребятишки, надо сказать, за праздники тоже уже приустали, переели мандаринок и шоколадок, переплясали вокруг ёлочки, в общем, и для них прелесть праздника уже несколько поблёкла. И если младшие дети ещё с удовольствием носили карнавальные костюмчики, хотя призывали ёлочку зажечься уже вразнобой, а плясали вяло, то дети постарше явно скучали в ожидании подарков. А дети скучать не любят…

Они стали шалить. Они не выполняли указаний Деда Мороза, уклонялись от хоровода, показывали язык Учёному Коту. Дальше — больше, и скоро чуткая Снегурочка услышала, что её уже рифмуют с «дурочкой», а Деда Мороза в синем кафтане называют «фиалочкой». Когда в Учёного Кота прилетел первый яблочный огрызок, артисты решили форсировать и перешли к хороводу. Но в хороводе отслеживать действия хулиганов стало ещё труднее, и вскоре из толпы детей послышались уже совсем никчёмные стихи про здравствуй, Дедушка Мороз, борода из ваты и так далее.

Особенно распоясались два малолетних негодяя, они противно приплясывали, показывали факи, толкали малышей и, как будто бы случайно, — Деда Мороза. Они ухватили Учёного Кота за хвост из обшитой тканью спиральной проволоки. Проволока растянулась метра на четыре, и теперь на хвост наступали все, кому не лень и обезумевший Кот не знал, мяукать ему или царапаться, пока хвост не оторвался.

Но когда самый долговязый озорник ухватил Снегурочку за грудь, она не стерпела. Снегурочка — это вам не девка-одноклассница, это внучка Деда Мороза! Хватать её за грудь позволено в лучшем случае Ивану-царевичу, а уж никак не двоечнику на школьной ёлке! У Снегурочки широко расклёшенная шуба до пят. Когда она подошла к хулигану и от всей души пнула его под зад прямо через шубу, никто, кроме самого хулигана, этого не заметил. Снегурочка, широко улыбаясь, всё ему тихо сказала и пнула ещё раз. Та же участь постигла и его приятеля, потом ещё некоторых особенно расшалившихся ребятишек, и порядок был восстановлен так быстро, что Дед Мороз и Кот Бесхвостый только диву давались. Раздали подарки, все дети улыбались и благодарили, и особенно вежливо это делали старшие.

* * *

Вот как одна девушка Катерина под Новый год пошутила над группой плохих товарищей. Группа была студенческая, а девушка эта состояла в ней комсоргом. То есть как бы начальством. Но студенты — народ легкомысленный, да и не бог весть какое начальство. Ладно бы ещё староста, а то — тьфу, комсорг! Да ещё ладно бы при Сталине, а то в конце восьмидесятых.

Семестр заканчивался, пошли зачёты и прочая фигня. Вот сдают они зачёт по гистологии. А зачёт по гистологии — это не шутка. Там ведь надобно рассматривать в микроскопчик различные ткани и зарисовывать в альбомчик. Одних цветных карандашей сколько уходит. Катерина же в своё время пропустила пару занятий, рисунков не хватает. Она и просит: «Дайте срисовать».

А все прямо как озверели — норовят поскорее всё преподавателю показать, зачёт получить и бежать по домам. Насилу Катерине любимая подружка (кстати, как раз староста группы) дала срисовать, да и то всё время торопила и толкала под локоть. В результате наша героиня получила какую-то фигню типа четвёрки или даже тройки. А она как отличница была к этому непривыкши и затаила в душе некоторую грубость.

Но виду не показала. И даже наоборот, пригласила всю группу к себе в гости встречать Новый год. Народ обрадовался. Потому что кто жил с родителями, кто в общаге — особо не развернёшься. А Катерина по дешёвке снимала у одной родственницы частный дом на окраине — дьявольская разница!

Большинство с восторгом согласилось. Как настоящий комсорг Катерина всё обдумала, собрала деньги и распределила кому чего покупать.

Когда гости собрались, как всегда оказалось, что про многое забыто. Забыто про хлеб, гвоздику и корицу, сахар, чтобы его жечь, и даже второпях про водку. Катерина предложила гостям пойти всем вместе — и веселее, и сразу всё купите, и быстрее получится, а то ведь уже Новый год шагает по стране!

Ну они весёлой гурьбой побежали в ближайший гастроном. После чего Катерина закрыла ворота на запор, спустила с цепи кобеля и призналась подружке-старосте, что про хлеб она пошутила, корица, гвоздика и сахар совершенно ни к чему, что же до отсутствующей водки, то у них достаточно шампанского и вина. Для двоих достаточно. Катерина сказала: «Ты одна мне помогла в трудной ситуации, с тобой праздник и встретим!» И сели уже встречать.

Вернувшихся студентов встретили запертые ворота. На стук никто не реагировал. Юноши и девушки стали мёрзнуть и взывать о помощи, но тщетно. Самые отчаянные полезли было через забор, но забор был высок, да и кобелю эти поползновения совершенно не понравились. Ему было холодно и очень скучно, и на первую же появившуюся над забором голову он прореагировал с таким яростным рычанием и хриплым лаем, что попытки прекратились. Мобильных телефонов, напоминаем, тогда ещё не было.

Долго кричали студенты, и постепенно до них дошло, что Катерина их жестоко кинула. (И поделом: начальство надобно уважать!) Вот несолоно хлебавши идут они пешком с далёкой окраины. Но ничего: водка и скромная закуска в виде хлеба и пряностей есть, небось не околеют.

* * *

Вот тоже история празднования Нового года. В общем, одной женщине, назовём её Амандой, приходит в голову плодотворная дебютная идея. Что надобно отметить Новый год. Только как-нибудь поприкольнее. Чтобы это было небанально и гламурно в одном флаконе. Женщина была с шармом, очень культурная, тонкая ценительница фильмов Андрея Тарковского и романов Дарьи Донцовой. Она придумала так: они с мужем берут шампанское, стейки, несколько золотых шаров, садятся в машину и едут в лес. Там выбирают самую красивую ёлочку, освещают фарами, вешают на неё шары, выпивают шампанское, а потом возвращаются в машину и там кушают. И, возможно, целуются. А ещё лучше пригласить на это мероприятие подружку, тоже с мужем и машиной, чтобы шары на ёлочке горели в перекрёстных лучах от фар двух автомобилей, и в обоих бы целовались. Оригинально? Оригинально. Гламурно? Вполне.

Конечно, далеко в лес не заедешь, у них был не джип, а какая-то сугубо городская малолитражная иномарка. Но далеко и не надо: подъехать к первой попавшейся ёлочке на обочине. Она сообщила мужу, и он не возражал. Она обрадовалась и давай звонить подруге. Подруге идея понравилась. Предварительно договорились, и Аманда стала думать над своим будущим туалетом и над составом стейков.

Но вот вскоре звонит эта подруга и говорит, что ужасно жалко, но муж её не сможет участвовать по какой-то там весьма уважительной причине. Но зато она пригласит свою подругу с мужем. Это несколько опечалило Аманду. Дело в том, что подруга машину не водила, и получалось, что все должны ехать вместе. Это, конечно, даже ещё веселее, однако исключало задуманную красивую картину ёлочки в скрещении автомобильных фар. Всё получалось куда менее оригинально и не шибко гламурно. Однако делать было нечего, и Аманда согласилась на эту профанацию. Приходилось срочно вносить коррективы в тщательно продуманные туалеты и состав стейков.

И вот, совсем накануне мероприятия, опять звонит подруга. У неё новости, и опять ошеломляющие. Муж той, второй, подруги, оказывается, тоже не сможет. Ну да ничего, она вместо него возьмёт свою третью подругу. Возможно, с мужем. Шокированная Аманда сообщает об этом супругу. Супруг неожиданно заявляет решительный протест. Он говорит, что ему совершенно неинтересно везти за город толпу баб и их развлекать. Как Аманда ни билась, ничего не помогло.

Она в отчаянье звонит подруге. Та утешает: ничего, и без мужиков прекрасно встретим. Но Аманда безутешна: она тоже не водит машину. Подруга невозмутима: обойдёмся без машины. Доедем до конечной на трамвае — вот тебе и лес. Аманда предложила отменить пикник, но подруга сказала: «Ни в коем случае! Мы все уже договорились».

Когда вечером возле конечной Аманда, путаясь в длинном подоле шубы, вылезла из такси с сумочкой и бутылкой шампанского, её уже поджидали. Четыре румяные особы с рюкзаками. Аманду встретили радостным возгласом: «Привет, подруга! А ты чего не на лыжах? Как по сугробам-то полезешь? У нас водка с собой, гитара, костёр разведём».

* * *

Вот наступает это Великий Пост, и я со смятенной душой начинаю мучительно размышлять, поститься мне или нет. С одной стороны — хочется, а с другой — колется.

Хочется по множеству причин. Оно и прикольно, и освобождение организма от излишнего холестерина, и для разнообразия жизни, и чтобы, когда он окончится, с особым удовольствием и аппетитом налечь на скоромное. И ради поддержки православной традиции в смысле «чтобы стоять, я должен держаться корней». А также ещё потому, что пощусь я обычно в окружении людей, которые этого не делают, что придаёт мне в их глазах определённый, если не мученический, то уж точно подвижнический ореол. И притом я всегда всем рассказываю, что пощусь, а если вдруг не стану, а меня спросят, а я отвечу отрицательно, то, во-первых, неловко, что типа не сдюжил и отказался, а во-вторых, и некоторый даже в этом имеется элемент соблазна и торжества диавольского в человеке.

А колется тоже по множеству причин. Больно уж долго. И ведь всё познаётся не сразу. Я-то несколько раз с большим удовольствием постился, отказавшись от животной пищи и будучи уверен, что всё делаю правильно. Вот что значит атеистическое окружение! А потом вдруг узнаю, что вовсе нельзя каждый день есть рыбу, как я делал раньше, а можно её только три раза за весь пост, и что даже растительное масло часто запрещено. А по особенно торжественным дням и вообще питаться нежелательно. Тут-то и я подумал: «Эге ж!» И долго чесал затылок, но делать нечего, назвался уже груздем.

Кроме того, я сплошь и рядом слышал, что нельзя пить спиртного, а это уже крайне неудобно, потому что на постный период выпадает куча дней рождений моих знакомых и родственников.

А потом одна знакомая мне и говорит, что в пост также нельзя иметь никаких дел с женщинами. Ну то есть можно, но только чтобы чисто платонически, а так — ни-ни! Я говорю: «Ну уж это ты врёшь! Эва куда загнула!» Она говорит: «Правда-правда!» Я, ошарашенный такой новостью, начинаю доказывать, что такого не может быть, потому что не может быть никогда. Что это уже ни в какие ворота не лезет и совершенно неправдоподобно. Что против этого странно возражать, и что это уж так самим Богом устроено, чтобы плодиться и размножаться. А она настаивает.

Тут, каюсь, я стал даже фарисействовать и книжничать. Я ссылался на Евангелие, где Христос говорил, что не всем вместить это слово. Я в отчаянье пошёл на прямое шарлатанство, называя с потолка даты рождения отцов церкви, святителей, преподобных и блаженных, указывающие на то, что они были зачаты именно в период Великого Поста, и тем не менее прославились впоследствии своими подвигами благочестия. И что уж мне-то, на особое благочестие не претендующему, это позволительно. А то что же это получается! Весна, понимаешь, все барышни с каждым днём одеваются всё легче, всё более доступны взгляду, вся природа, того и гляди, расцветёт и запахнет, а я, значит, вот так вот, да? Нет, что-то это очень сомнительно. Так не бывает. Это, уважаемые россияне, какое-то, понимаешь, явное недоразумение.

* * *

Вот тоже есть такая социальная, экономическая и отчасти даже философская проблема. Причём не только в России, а полагаю, что и везде, что бы там ни говорили яйцеголовые интеллектуалы и политологи. Но что там у них везде — это нам побоку, а вот что у нас оно существует, так это более для нас значимо.

Оно существовало всегда и называлось различными научными терминами, цитатами и пословицами. Например: «Ну как не порадеть родному человечку», «кумовство», «блат выше Совнаркома» — и тому подобные сильные выражения. В качестве более нового примера приведу даже настоящую цитату из трудов настоящих аналитиков М. Калашникова и С. Кугушева: «Гайдар не понял того, что получилась у него в чистом виде криминальная „экономика доступа“. Что такое криминальная „экономика доступа“? Это такая система, в которой главное — не деньги, а то, насколько ты близок к главарям системы, насколько ты допущен к кормушке». Вишь, как ругаются!

Ну я-то как простой литератор в такие заоблачные теоретические выси и дали не ездун. Но тоже могу кое-что порассказать на эту тему.

Вот гуляют дети но улице, бегают по двору, развлекаются. Домой идти не хотят, а родители их изо всех сил туда загоняют, крича из окон. А дети кричат снизу: «Ну ещё полча-а-сика…» Картина всем знакомая, некоторым даже памятная по собственному опыту. И вдруг бывает, что захочется в туалет, то, что воспитанные родители в зависимости от языковых предпочтений называют «по-маленькому», «пер ля пти» или же «намба уан». Хорошо, если это лето, а вы — бесцеремонный мальчишка. Совсем другое дело, если зима, а вы, наоборот, скромная девочка. Если всюду снег, мороз и бесцеремонные мальчишки-одноклассники в качестве насмешливых соглядатаев. Что делать?

И вот гуляли две небольшие девочки, младшие школьницы. В частности, моя сестрёнка Варвара, она же Ирина, и её подружка, помнится, Наташка. И вот такая фигня с ними происходит. Они только что с грехом пополам отпросились погулять ещё на полчасика, а тут такое обстоятельство. Ну ещё Ирина не такая уж скромная, она предлагает сделать это прямо на снегу, а Наташка — та натурально благовоспитанная и делать конфузится. А если сейчас зайти домой, то уже обратно на улицу, ясно, никто не отпустит. И вот тут-то у Варвары возникает гениальный проект совершенно в духе криминальной «экономики доступа». Она вспомнила, что у Наташки имелась ещё более младшая сестрёнка Оксанка, посещавшая детское дошкольное учреждение. То же учреждение посещал живущий неподалёку мальчик Серёжа.

И вот звонят в дверь. Хозяйка открывает. На пороге стоят две незнакомые девочки. Хозяйка спрашивает в том духе, что чем обязана вашему посещению, прелестные незнакомки? Девочки переглядываются, и одна из них выпаливает: «Здравствуйте! Вот её сестра Оксана ходит в одну группу с вашим сыном Серёжей. Можно мы у вас пописаем?» Хозяйка их пустила, они по очереди сделали то, что собирались, и, очень вежливо поблагодарив хозяйку, весело побежали догуливать свои оставшиеся полчаса.

Это я к тому, что доступ-то возможен.

* * *

Я очень не люблю стоять в очередях. Это у меня ещё с детства, когда порой приходилось выстаивать длиннющие очереди с кем-нибудь из старших. За колбасой во времена всеобщего дефицита. А впоследствии за вином в годы перестройки. И теперь меня встать в очередь на аркане не затащишь. Хорошо, что магазинов теперь стало много. И где купить, я выбираю по единственному критерию — очереди. Но теперь, когда я стал окончательно мудрым старцем, я понял, как верны слова о том, что разруха не в сортирах, а в головах. Так же и очередь — важна не длина, а кто перед вами стоит.

Лучше всего, если неблагополучный ребёнок или брутальный мужик. Таких может стоять хоть тридцать человек — смело становитесь за ними. Их требования будут решительны и кратки:

— «Чупа-чупс» и «Приму»!

— Бутылку водки и трындец!

Гораздо опаснее десятка таких покупателей одна-единственная матёрая домохозяйка. Она возьмёт колбасу, сыр, молоко, майонез, капусту, кошачий корм, детское питание, батон, йогурт, пельмени, минтай, брюшки лосося, тесто, масло, курагу — всего и не перечислишь вдруг. На каждом товаре она будет смотреть дату изготовления и спрашивать название изготовителя. Кроме того, если у неё будет возможность выбора, она всегда предпочтёт весовой товар расфасованному.

Ещё хуже бывает, когда перед вами стоит матёрая домохозяйка, у которой мало денег. Потому что она купит всё то же самое, но по сто граммов, и будет говорить: «Почём эта колбаса? Нет, тогда не надо. Взвесьте тогда ливерной. А сметана почём? А она свежая? Тогда дайте. Нет, вон ту маленькую упаковочку, а майонез не отбивайте». Продавщица будет возражать, что она уже отбила, но матёрую малообеспеченную домохозяйку на мякине не проведёшь, и продавщица пойдёт-таки за ключом от кассы. Ходить она будет полчаса, а тем временем домохозяйка ещё что-нибудь перерешит.

Но почётное звание самого ужасного предшественника в очереди я отдам другой героине. Точнее, двум. Я зашёл в павильон за сигаретами. У прилавка стояла мама с трёхлетней примерно дочкой, а продавщица уже укладывала покупки в пакет, так что я смело встал за мамой. Мама спросила: «Ещё чего-нибудь хочешь?» — «Хочу». — «Хочешь мороженку?» — «Хочу моложенку». — «Дайте ещё мороженое. Какую хочешь мороженку? Шоколадную, да?» — «Да». — «Дайте шоколадную. А хочешь с орехами?» — «Хочу с олехами». — «И с орехами ещё положите. А попить хочешь?» — «Хочу». — «А чего хочешь? Сока? Газировки?» — «Сока. Газировки». — «Дайте ещё сока пакет и бутылку газировки. А жевачку хочешь?» — «Хочу». — «А печенья?» — «Да». — «А какого?» Девочка пошла к прилавку выбирать печенье. Тем временем мама увидела на прилавке шоколадные батончики и предложила. Дочка не отказалась ни от батончиков, ни от рулетика, ни от мятных таблеток. При всякой новой маминой идее я надеялся, что это уже последняя, и не уходил из павильона, но всякий раз у неё рождалась новая.

Когда они ушли, я попросил пачку сигарет и сумму дал точную, без сдачи.

Видели бы вы, каким благодарным взглядом одарила меня продавщица!

* * *

Тут у меня племянница заговорила. В очередной раз. То есть так-то вообще она давно умеет разговаривать, ей уже два года. Катериной звать. Умеет, но очень понемногу и как можно более лаконично. «Мама» там, «папа», «дай», «нет», изредка «да». А вот когда она произносит целую фразу — это настоящее событие, и о таких случаях мне всегда докладывают. Вот и тут тоже мне доложили. Мама моя, в дальнейшем именуемая бабушкой, пожаловалась.

Вот настала хорошая погода, и решили они пойти погулять. Катя гулять любит, поэтому позволила себя одеть совершенно беспрекословно, хотя вообще-то она девочка с характером. А тут такая послушная — просто чудо, а не ребёнок. Курточка на ней жёлтенькая, розовые чулочки, всяческие голубенькие бантики на туфельках — картинка, одним словом. Правда, синяя джинсовая бандана на головке портит ансамбль, но это уж спасибо папе (он же зять), гитаристу-бизнесмену.

И вот они спускаются во двор. Но Катя уже почуяла свободу и взялась одной ручкой за перила, а другую, чтобы бабушка не держала, засунула в карман курточки. Другая бабушка на месте нашей грубо схватила бы ребёнка за руку и, невзирая на крик, повела бы вниз. Но наша бабушка отличается мудростью и не спешит прибегнуть к насилию над личностью. Она только сказала: «Ну, Катенька, если ты сама хочешь идти, то крепче держись ручкой за перила». В ответ на что Катенька демонстративно засунула в карман курточки другую ручку и такая самостоятельная идёт. Другая бабушка дала бы ребёнку оплеуху и понесла его, орущего, на руках. Но наша только дала совет: «Ну, Катенька, раз ты совсем не держишься, то внимательно смотри под ножки». В ответ на что Катя немедленно изо всех сил зажмурилась.

— А ты бы ей в этот момент подножку, — сказал я, слушая этот рассказ.

Нет, бабушка сделала мудрее. Она спросила у ребёнка, помнит ли он стишок «Киска, киска, киска, брысь, на дорожку не садись, наша Катенька пойдёт, через киску упадёт!» Катя помнила и открыла глаза. И именно здесь произошло удивительное совпадение. Прямо на её пути, на одной из ступенек, действительно сидела киска. А точнее, маленький и глупый котёнок. Потому что нормальная киска, конечно, убежала бы, но котёнок только в ужасе прижал уши, замер на месте и вытаращил глаза на приближающихся людей. И зашипел.

Катя остановилась на ступеньке, взялась обеими руками за перила и, кряхтя и кажилясь, перешагнула аж через целую ступеньку с котёнком, что при её росте, безусловно, стоило ей почти нечеловеческих усилий. После этого она снова засунула ручки в карманы, зажмурила глаза и именно тогда сказала цельнооформленную фразу, да ещё целых два раза: «Не падёт! Не падёт!» (В смысле — Катенька через киску.)

Не надо думать, что Катя вообще не упала. Она, конечно же, упала и больно ударилась, но только много шагов спустя, когда это было уже совершенно не считово. Отсюда мораль: авторитарными запретами ничего не добьёшься. И мудрой лаской тоже ничего не добьёшься. Вообще ничего ничем никогда не добьёшься. Скучно жить на этом свете, господа.

* * *

Вот тоже недавно рассказали мне один мелкий случай. Было это лет пятьдесят или шестьдесят тому назад. В наши дни такого случая произойти не могло физически. А тогда могло. И произошло.

Дело было в деревне. Одна маленькая девочка, лет шести, пошла в магазин за хлебом. Магазин в деревне был один-единственный, универсальный. Там тебе и мыло, и вёдра, и папиросы, и крупа, и хлеб. Продавщица тоже одна-единственная универсальная. И потому, хотя население деревни было ничтожно, в магазине всегда очередь. Ведь мало того что одна продавщица, а ещё и потому, что как она ими торговала, этими товарами — это с ума сойти можно. Как она торговала хлебом, знаете? Я когда узнал, то только головой покачал. Казалось бы, чего проще: взял у покупателя деньги, дал ему булку хлеба. Но тогда было всё гораздо сложнее. Вот приходит, к примеру, эта самая девочка, даёт деньги и просит килограмм хлеба. Продавщица берёт булку и кладёт на весы. Булка весит семьсот граммов. Продавщица берёт вторую булку, отрезает от неё часть и опять взвешивает. И оказывается двести граммов. Она отрезает ещё кусочек и опять взвешивает. И так до изнеможения. А ещё мыло, вёдра, крупа, папиросы и так далее. Отсюда очередь.

Ну вот, девочка очередь отстояла, продавщица долго резала, взвешивала и выдала нашей героине булку хлеба, выложила на эту булку все довески, и девочка осторожно понесла это сооружение домой. Обе руки заняты.

Идти до дома было довольно далеко. И тут девочка с ужасом почувствовала, что с неё стали сползать трусики. А надобно вам знать, что это были не такие трусики, как сейчас. Ибо сейчас трусики на резинках и они сами по себе с девочек нипочём не сползают. А у той девочки трусики были на завязочках. И если завязочки развязывались, то трусики неизбежно сползали. Особенно если при этом идти.

Вот девочка сделала несколько шагов, и трусики сползли. Прямо в грязь, которой в той деревне было предостаточно. И это само по себе уже неприятно, хотя, конечно, ничего страшного. Конечно, грязь — это вам не мазут какой-нибудь, отстирать легко. Но для этого нужно ещё дойти до далёкого дома. А трусики, хотя и сползли, но оставались на ногах, потому что девочка была в резиновых сапогах и они были большие. Девочка пыталась брыкаться ногами, чтобы сбросить трусики, но тщетно: сапоги мешали. Руки же, как мы помним, у неё были заняты булкой с выложенными на неё довесками, так что и брыкаться особенно не приходилось, а то ещё хлеб уронишь, а его не постираешь. Был бы какой пенёк рядом вот бы и спасение, но, как назло, вокруг девочки были одни только лужи, и более ничего. И ей не оставалось ничего лучшего, как идти домой со спущенными трусиками. Можете себе представить, какой длины были при этом её шаги и сколько времени заняла дорога домой.

МОРАЛЬ: А вот если бы девочка одевалась попроще, проблем бы не было. А то видите, какой гламур: и трусики-то на ней, и сапоги! Могла бы без трусиков за хлебом сходить. А уж коли тебе невтерпёж нарядиться и ты их натянула, так хотя бы иди босиком.

* * *

Умеренность и аккуратность — чудеснейшие два, и Чацкий совершенно напрасно иронизировал, и Софья таки предпочла их всем сомнительным достоинствам Чацкого. Софья права: умеренность и аккуратность очень важны. Например, умеренность, если иметь в виду, скажем, еду и выпивку. То же самое с аккуратностью. Аккуратные люди могут избежать не только таких мелочей, что типа к вам приходят гости, а у вас по всему дому валяются грязные носки и трусы. А если вы женщина, то к ним добавляются лифчики, колготки и прокладки. Нет, я о вещах более серьёзных.

Вот была такая песенка про пуговку. Шёл шпион, потерял пуговку. Пуговку нашла босоногая стайка советских ребятишек, и он был обезврежен, пострижен и посажен. Что, конечно, само по себе хорошо, но представим себе реакцию на это шпиона и содрогнёмся. А кто виноват? Сам виноват.

То есть полбеды, что, внедряясь на советскую территорию, шпион не удосужился переодеться во что-нибудь эпохи Москвошвея. Вероятно, был шпион молодой, франтоватый, захотел выпендриться. Джинсы там нацепил фирменные, кроссовки, бейсболку, непременно тёмные очки, а сверху ещё надел макинтош. Идёт, курит «Мальборо», на советский народ поглядывает свысока. Ну да, это не от большого ума. Но он мог хотя бы проверить, как там у него пуговицы с надписью «MONTANA» держатся?! Мог. Проверил? Нет. Ну вот и загремел в ГУЛАГ.

Или вот тоже случай, не столь драматический, но всё-таки неприятный. В общем, идёт одна дама. И не просто дама, а студентка. Но не просто студентка, каких вокруг хоть пруд пруди, а Екатеринбургского театрального института, с отделения драматургии. То есть фактически драматург! Идёт на занятия к самому Николаю Коляде. Она одета не хуже того шпиона, а то и получше. Джинсы у неё крутые, туфли на каблуках, блин, моднейшие, вообще вся такая прикинутая. Макияж вечерний по полной программе, походка лёгкая, от бедра. И во взгляде что-то такое прямо царственное. Ну правильно, как-никак такая модная, да ещё и как бы писательница, да ещё идёт на занятия к самому Коляде. И все женщины на неё оборачиваются, а мужчины — те просто падают и складываются в штабеля. Но она не удостаивает их взглядом. Заходит, значит, в институт, и тоже все на неё оглядываются. И приходит в аудиторию, и то же самое происходит. Все мальчики-драматурги с неё глаз не сводят. И даже, что особенно приятно, все девочки. Да что там — сам Коляда поглядывает чаще обычного и даже улыбается. И уж, конечно, в этот день она дала там всем шороху! Обсуждали пьесы начинающих драматургов, и уж им мало не показалось! Она просто разделала под орех все незрелые опусы этих литературных младенцев.

А потом оказалось, что аккуратность — великая вещь. Она вчера сняла джинсы вместе с колготками, а сегодня под те же джинсы надела новые колготки, но старые вытащить из них забыла, и они так у неё сзади и свисали из штанин, вызывая нездоровое любопытство ротозеев. И ещё всё хорошо кончилось, а ведь она могла на эти свисающие колготки наступить и упасть в грязь лицом, а то и расквасить нос.

Я, сказать по правде, и сейчас не подарок, а четыре года назад приличному человеку на меня просто противно было смотреть. Такой я был безнравственный и бездуховный прямо как Буратино.

Вот приезжает из области одна барышня, специально на выдающееся театральное мероприятие. Я в подробностях не помню, что-то на грузинском языке, и перевод шёл по радио, в ТЮЗе. Причём там какая-то фигня выдавалась вместе с билетами, такая радиотехническая, для синхронного перевода. А поскольку мы с этой барышней шли без билетов, то и никакой радиофигни нам не дали. И мест тоже не дали, и мы сидели на каких-то ступеньках между рядов, потому что аншлаг. Особенно приятно было, что очень близко от бомжующих нас сидел, тоже с барышней, О. Дозморов, и у него и места, и эта радиофигня была. И даже он нам предлагал, но мы вовремя отказались, потому что постановка-то была замечательная, а пьеса слишком уж старенькая, шестнадцатого века, так что слов лучше было не понимать. Ну мы так посидели, досмотрели даже до конца, в отличие от Дозморова, который свалил с барышней пораньше.

Выходим из театра. А, здрасьте, оказывается, спутнице негде ночевать! Потому что до её города далеко, особенно в такое время суток. Ну ладно, поехали ко мне! Она такая не отказывается, потому что действительно негде. А если кто-то из моих читателей ни разу не ночевал даже летом на улице, то пусть попробует, и ему это, клянусь, не понравится! Я однажды попробовал, и хотя был ещё август, но замёрз я на этой скамеечке страшно.

Ну мы приезжаем, конечно, купили немножко водки и закуски, выпили, съели, поразговаривали, спать надо. А кроватка-то у меня одна, так что вместе придётся. Но я ничего не имел против.

Мы легли. Я, естественно, начал было оказывать ей знаки внимания. Тут она мне отвечает сильным текстом! Что, во-первых, не надо, что она как-то душевно и эмоционально ни к чему подобному не готова и не имеет в виду. Во-вторых, что она женщина замужняя и это тоже имеет некоторое значение. Тем более что с её мужем я хорошо знаком, и не возникнет ли потом у меня ощущения некоторой неловкости? Ну а я откуда знаю, я же не пророк, тем более — человек порядочный, так что может и возникнуть, тут я не спорю. Всё это так, с одной стороны, но с другой-то стороны — женщина.

Ну я настаивать не стал, но про себя хитро и коварно подумал: «Ладно, говори-ка, говори-ка! А вот ты уснёшь, и мы ночью-то как окажем знаки внимания!» Ладно, говорю, ты права, спи. Пошёл покурить. Покурил.

А я до этого целые сутки пьянствовал и не спал. Так что, покурив, я вернулся в кровать, лёг, уснул через полсекунды, а потом меня барышня будит рано утром, что надо её на автостанцию проводить, поит крепчайшим кофеем, и мы движемся на вокзал. В общем, хитро воспользовавшись моим физическим состоянием, развела она меня легко, как ребёнка. Я даже некоторое время обижался.

А вот теперь, ставши значительно нравственнее и духовнее, я благодарен этой женщине, которая в ту страшную ночь спасла меня от грозившего мне морального краха.

* * *

Я уже рассказывал о детских годах жизни сказочницы Надежды Колтышевой. Как она играла на сцене театральной студии и что там вытворяла. Но вот недавно я узнал, с её же собственных слов, что она вытворяла дома. Это было ещё покруче.

Вот как это началось. Однажды её родители собирались поехать в сад. А она в сад не хочет и ехать отказывается. Потому что там надо полоть грядки, бороться с крапивой, собирать малину, носить вёдра с водой и тому подобная канитель. Ею же предпочиталось поваляться на диване с какой-нибудь интересной книжечкой или включить магнитофон и разучить новый танец. Вот она и отказывается. Но родители у неё тоже оказались не промах. Папа говорит: «Хорошо, Надюша, можешь оставаться дома, но в таком случае, пожалуйста, изволь перебрать клюкву».

Надюша отвечает: «Д!» В смысле: «Добро». И остаётся. Ну она повалялась на диване с какой-то интересной книжечкой. Кажется, с Гофманом. Потом включила магнитофон и разучила новый танец. Вероятно, фламенко. После этого она захотела кушать и отправилась на кухню. Однако на столе вместо ожидаемого ею обеда была навалена гора клюквы, которую, как она немедленно вспомнила, следовало перебрать. Что ж, она села и стала перебирать. Но через пару минут поняла, что ей это занятие не по душе. Но делать нечего — надо работать. Она тяжело вздохнула и снова принялась бескорыстно каторжно трудиться. В гробовом молчании прошла ещё пара минут. После этого Надя встала и сказала: «Баста! Сколько можно?! И как это папа с мамой не понимают, что очень вредно перебирать клюкву, если этого совершенно не хочется!»

Вот когда мачеха заставила Золушку перебирать фасоль, той фея помогла, а тут что же получается? Как говорится, мордой об станок! Впрочем… Как там фея-то сделала?..

И Надя побежала к телефону. И стала названивать всем по очереди подружкам. И приглашать в гости. Через некоторое время кухня была полна гостей, точнее — гостий. Надя радостно приветствовала подружек и сказала, что сейчас покажет всем новый танец и расскажет много очень интересных историй. А чтобы как-то занять руки, то можно помочь ей перебрать клюкву. Подружки с энтузиазмом согласились. Надя рассадила их за столом с клюквой, включила магнитофон и стала танцевать. Хорошо получилось. Потом она села на табуретку и начала рассказывать одну интересную историю за другой. Про Щелкунчика и мышиного короля, про песочного человека, про дожа и догарессу, дополняя прочитанные поутру истории своими сюжетными ходами, комментариями и риторическими украшениями. Девочки, раскрыв рты и беспрерывно работая пальцами, слушали удивительные истории. Рассказ затянулся надолго. Даже когда вся клюква была перебрана, Надя продолжала рассказывать. Наконец закончила, и девочки, благодаря Надю за чудесно проведённое время, разошлись.

Родители приехали, удивились и Надю тоже очень похвалили. Через неделю они снова поехали в сад, но разрешили Наде остаться дома, если она вымоет окна. Надя немножко повалялась на диване с книжкой, немножко потанцевала и побежала к телефону…

* * *

Известно, до какой степени нормальные дети любят прогуливать школу. Это естественно — прогуливать вообще очень приятно. Ведь когда ты совершенно ничего никому не обязан — к этому быстро привыкаешь и уже не получаешь удовольствия. Совсем другое дело, когда нужно куда-то идти, а ты взял и не пошёл — вот это прикольно, вот это просто праздник какой-то. Школьники очень хорошо это понимают, и, как пел Гребенщиков, ребята ловят свой кайф. Причём наибольший кайф ловят не хронические хулиганы, дебоширы, двоечники и прогульщики, которым уже всё это наскучило, а как раз наиболее законопослушные и примерные школьники, которым прогулы в редкость и потому особенно приятны.

Вот жили-были две небольшие школьницы, назовём их Надя и Настя, неразлучные подружки. Обе круглые отличницы, активистки и так далее. Гордость школы и тому подобное. Вот они ходят в школу и ходят, ходят и ходят, ходят и ходят… И вот в одно прекрасное утро заходит, как обычно, Настя перед уроками за Надей, а та, понимаешь, заболела! У неё там температурка имеется, сопельки текут, горлышко красное, все дела. И Надя очень довольная сообщает, что ни в какую школку она не пойдёт, а сейчас отправляется в поликлиничку. А Настя говорит: «Ну ничего себе! Ты в поликлинику, а я что?» А Надя весело отвечает: «А ты, Наська, в школку иди, что поделать». Настя даже не столько обиделась, сколько искренне расстроилась и даже чуть не плачет, потому что как же так? Называется подружка, а заболела одна, как единоличница какая-то, а Настя ведь без неё скучать будет!

Надо было срочно что-то придумывать. И Надя вскоре придумала. Она говорит: «А давай-ка вот что: пойдём-ка сейчас в мою поликлиничку, там меня оформят, а потом слетаем-ка в твою, и я там вместо тебя врачам покажусь и тебя тоже оформят. А потом пойдём в кино».

Так они и сделали. И потом, счастливые, побежали в кино. И на другой день побежали, и на третий. А на четвёртый, когда Надя поправилась, уже пошли на пляж, купались, ели мороженое, катались на водных велосипедах — одним словом, оттягивались.

Но всё кончается, и вот Наде назначен приём у врача, который решает, что пациентка совершенно здорова, и со свистом её выписывает. Подружки идут в другую поликлинику, и вот тут-то наступает облом. Дело в том, что Надя наблюдалась в обычной поликлинике, а Настя, папа которой был милиционером, — в поликлинике МВД. А там почему-то более тщательный подход. Доктор, осмотрев Надю, сделал вывод, что Настя ещё не совсем здорова, и продлил больничный на неделю. То есть происходит ужасный облом, потому что Наде назавтра идти в школу, а она одна не хочет, она не столько обиделась, сколько искренне расстроилась и даже чуть не плачет. А Настя и рада бы пойти уже учиться, но справка-то не закрыта…

В результате пошли в школу, и Настя объяснила учительнице, что, хотя она ещё болеет, но уж так хочет учиться, уж так хочет, что даже не уговаривайте! Учительница, конечно, всплакнула от восхищения. С чех пор школа ещё больше гордилась подружками-отличницами.

* * *

Вот и весна настала. Пришла пора печи топить. Точнее, нет, ещё не пришла, с топкой печей это я несколько поторопился. Это будет в мае. А пока ещё март. В частности, и восьмое его число. Поэтому я всех женщин мысленно поздравляю, а некоторых — и на самом деле. То есть прямо физически, с вручением ценных и памятных подарков. Женщин я люблю и уважаю. И даже, в отличие от одного известного русского писателя, могу сказать, что всем лучшим во мне я обязан женщинам.

А тут, тем более, весна. Всё очень красиво тает и впоследствии расцветает. Хотя бывают и заморозки, и иногда очень сильные. И это просто беда. Многие люди не любят, когда всё тает и вдруг снова мороз. Но я этого не люблю, наверное, больше всех людей на свете. Наверное, я эти внезапные заморозки не люблю больше, чем любой бездомный. Потому что я не бездомный. У меня есть избушка. А на улице у меня имеется туалет типа сортир.

И вот однажды началась весна. Снег тает, с крыши течёт, целые лужи уже натекли. Настроение великолепное. А однажды ночью, как водится, ударил мороз. Просыпаюсь я, смотрю — мороз. Встаю, одеваюсь и выхожу из дома в свой туалет. А дверь не открывается. Дёрнул я посильнее — бесполезно. Дёрнул со всей мочи такая же оратория. Тут-то я и вспомнил, что вчера тоже сюда еле попал — такая лужа была вокруг. А вот теперь она замёрзла. И дверь туалета глубоко вмёрзла в лёд. И это мне совершенно не понравилось! И я не постигаю, как мне дальше жить! И, как и следовало ожидать, мороз простоял недели две.

Это послужило мне хорошим уроком, который я запомнил на всю жизнь. Когда наступила следующая весна и мой туалет снова оказался в луже, я повёл себя очень предусмотрительно. Каждый вечер я открывал дверь настежь. И когда ночью ударил наконец мороз, я не был застигнут врасплох. И вот он ударил, дверь вмёрзла, я выхожу на улицу и крайне доволен собой. На этот раз дверь вмёрзла в своём открытом состоянии и туалет доступен. Однако когда я вошёл в него и по привычке хотел закрыть дверь, я понял, что всё опять не очень хорошо. Потому что туалет хотя и доступен, но пользоваться им не очень удобно. Потому что напротив него окна соседского дома, а дверь не закрывается. И только на следующую весну я нашёл выход, и теперь вмораживаю дверь в полуоткрытом состоянии — так, чтобы оставалась щель, достаточная для протиснуться.

Вот каков у меня месяц март. Даже женщин в гости звать неудобно. А вот май — совсем другое дело! Май я люблю. Потому что в майские заморозки дверь в лёд не вмерзает. Зато в благоустроенных домах к этому времени уже отключают батареи. И несчастные женщины стучат зубами от холода и, кутаясь во что попало, сидят возле электрообогревателей. А тут звоню я и приглашаю в гости. И между делом не забываю пожаловаться на жару. Что-то я, дескать, печку перетопил. Перестарался. Лежу сейчас на полу в одних трусах, а всё равно жарко. Обычно в этой ситуации женщина довольно оперативно собирается и приезжает. Поэтому лучше бы Женский день перенесли на май. Причём чтобы в заморозки.

* * *

Одна тётенька уехала в отпуск. А перед отъездом попросила свою приятельницу из соседнего дома в её отсутствие немного последить за её квартирой. Цветочки там пополивать, рыбок в аквариуме покормить. Ну и вообще поприглядывать. А то мало ли что.

На что приятельница говорит, что она, конечно, не против, и даже без базара. Но насчёт того, что мало ли что, посоветовала выдумать какую-нибудь хитрость. Например, оставить свет включённым. Или радио. И что вор, увидев и услышав в квартире признаки жизни, подумает, что там кто-то есть, и в квартиру уже не сунется.

На что отпускница с ужасом отвечает, что ой, да что ты говоришь! Сейчас такие воры продвинутые, их не проведёшь. Такой теперешний продвинутый вор ещё и наоборот! Он как увидит в квартире свет или услышит радио, так сразу начинает присматриваться и прислушиваться. И если свет долгое время как горел, так и горит, а радио как говорило, так и разговаривает, то он сейчас же смекает, что в квартире никого нет, и моментально обчищает. И что уж если так делать, то нужно установить специальный автомат, который периодически будет включать свет в разных комнатах и менять громкость звука радио. А ещё лучше, если время от времени будет включать магнитофон с записями звона посуды, пьяных возгласов, хорового пения а также семейных сцен. Но у неё, увы, такого автомата нет. И ещё не факт, что такие автоматы вообще существуют на белом свете. Так что всё будет выключено, а приятельница пусть уж, пожалуйста, проследит.

На что приятельница повторяет, что она — конечно, без проблем.

Отпускница горячо благодарит её и уезжает в свой дурацкий отпуск. Куда-нибудь, вероятно, в Турцию.

Через пару дней приятельница пошла вечером пополивать вышеупомянутые цветочки и покормить рыбок. Глянула на квартиру отпускницы и видит в окнах свет. Ах, батюшки мои! Это что же такое делается?! Ведь как раз в квартире, вероятно, воры!

Подниматься и заходить туда она, конечно, побоялась. Женщина она слабая, беззащитная. А вот милицию, наоборот, вызвала. Объяснила милиции всё как есть. А милиция держится скептически и отвечает, что, может быть, отпускница нарочно свет оставила, чтобы воров отпугивать. Нет, говорит приятельница, она, наоборот, очень продвинутая и все эти штучки знает. Поднялись наверх, стали звонить в квартиру. А в ответ тишина. Кричали: «Откройте, милиция!» Никакого результата. Долго прислушивались — молчание. Видать, притаились воры.

Пришлось дверь взломать. Взломали, врываются в квартиру, а там по-прежнему тишина и никого. Только рыбки голодные в аквариуме скулят, есть просят. Ну ладно, стало быть, недоразумение получилось. Милиция была не в претензии и уехала восвояси. А вот приятельнице пришлось тут же и заночевать, а наутро вызывать мастеров новый замок ставить и ещё ждать их целый день.

Когда отпускница, чёрная, как сапог, вернулась домой и узнала обо всём происшедшем, она вздохнула и сказала: «А я чё-то тогда подумала, подумала, да и решила лучше свет оставить включённым. Решила — так оно всё-таки спокойнее…»

* * *

Недавно я был по своим тёмным делам в одном учреждении. Там много разных офисов, и вдруг из самого главного выбегает масса женщин с пакетами, и окружают какую-то старушку в офигенной шубе, и, короче, тусуются.

И, что смешно, все они почти одинаковые. Я уж не знаю, что это — кадровая политика или корпоративная солидарность, но они какие-то очень схожие. Предпенсионным возрастом. Это понятно — учреждение солидное, сотрудницы опытные. Одеждой — и это ещё понятно: мода есть мода. Тут, как говорится, пуп порви, а форсу не выдай. Все толстые, и многие даже чересчур. Даже и это объяснить можно: рабочий день полный, сидячий, скучный, одна радость — чем-нибудь Очень-Преочень Вкусненьким Себя Любимую побаловать, средства, спасибо, позволяют.

Но одного я не понимаю: почему же все как на подбор такие некрасивые? Это что, из корпоративной солидарности? Я так-то люблю толстых женщин. Толстых и красивых, особенно молодых. А также я люблю тонких и красивых, или толстых обычной внешности, или средних по всем статьям. А женщины, которые толстые, некрасивые и почти дважды бальзаковского возраста… Такие мне тоже нравятся, но всё-таки меньше.

И вдруг одна из них голосит: «У меня нет мозгов!»

«Эко!» — подумал я в изумлении. «Эко» не в смысле Умберто Эко, а в смысле «Эвона!», «Вау!», «Вот ни шиша себе!» и тому подобных трудовых выкриков, из которых, по гипотезе марксистского языкознания, произошла человеческая речь. Я до этого её возгласа не обратил на неё особого внимания. А тут пригляделся. Ну тётка и тётка, таких в каждой маршрутке по три штуки, за каждым рыночным прилавком с турецким кожаным товаром — через одну. Ну сами понимаете: зуб во рте золотой, сапоги на шпильках, крашеная блондинка, рвущие корсет телеса. Притом, чтобы быть справедливым, — она не без такого определённого шарма.

Та старуха в золоте ей чего-то отвечает, да только тихо, и слова ещё сквозняком относит. А эта баба здоровенная возражает старухе криком: «Да за кого вы меня принимаете?! Я посмотрела! Я всё у себя посмотрела! Грудинка есть, филейка есть, окорочка есть…»

Я смотрю — ну да, всё это есть. А она продолжает: «А мозгов нет!» Я смотрю — ну да, выражение лица у неё не шибко интеллектуальное. Прямо скажем, довольно (и даже вполне) безмозглое.

Но ведь! Что важно! У них всех такие лица. А поняла это про себя одна! А чтобы понять свою безмозглость, тоже нужны мозги. Значит, не такая безмозглая, поумнее всех прочих. Которые вполне Собою Любимыми довольны. Обидно: женщина, действительно не слишком великого ума, всё же понимает это про себя, страдает. Но то тупая, а которые ещё тупее, считают себя умными. Это несправедливо, и лично мне даже обидно, хотя, казалось бы, какое мне до этих чиновниц дело.

А она продолжает: «Вырезка есть…» Стоп, думаю, какая вырезка? Вырез, что ли, на одежде? Вырезка — это что-то мясное. Пригляделся я к пакетам — а там у них у всех мясо. А позолоченная старуха со всех деньги собирает. Ну наконец-то до меня дошло, о чём речь. Посмеялся я над собой, конечно.

* * *

Я никогда не любил маршрутные такси. В них тесно, неудобно, дороже, чем в автобусе. А ещё платить самому, остановку указывать и дверью не хлопать. Форменное издевательство над пассажиром, я так всегда считал. А после одного недавнего случая я к маршруткам стал относиться с ещё большей неприязнью.

Вот вообразим себе лирического героя, садящегося в маршрутную «Газель». На переднее сиденье. Там уже сидит водитель, рядом с ним пассажирка, и теперь ещё туда же лезет лирический герой. Вот он залез, и все поехали.

И сначала он смотрел вперёд, но впереди ничего занимательного не было. Тогда он стал смотреть по сторонам. Справа тоже не было ничего занимательного. Слева была пассажирка. И почему-то её вид лирического героя взволновал. Вероятно, потому, что это была совершенно юная и прекрасная незнакомка. Лет ей было неизвестно сколько, но немного. Может быть, пятнадцать. А может быть, не пятнадцать. И она была очень хороша собою. Хотя и рыжая. Но это ведь тоже как поглядеть, что рыжая. Можно ведь и так сказать, что у неё были прекрасные золотистые волосы. И всё такое. И почему-то она живо напомнила лирическому герою набоковскую Лолиту.

Немудрено, что себя он тут же сопоставил с набоковским же Гумбертом. И стал думать интересно, кажусь ли я ей уже слишком глубоким старцем? Или не кажусь? И пока так размышлял, сам то и дело косился в её сторону. Лолита это заметила, и лирическому герою пришлось на неё уже не пялиться, а смотреть на дорогу. Но при этом он продолжал о ней думать.

И вдруг он чувствует, что в штанах у него стало тепло и мокро. Уточним: достаточно тепло и достаточно очень мокро! Что у него уже одна штанина мокрая насквозь, и даже на пол потекло! Он пришёл в тихий ужас и стал строить догадки. Совершенно очевидно было, что очаровательная девушка в настоящий момент сидит себе и мочится! И если прежде он избегал на неё смотреть из деликатности, то теперь уже страх мешал ему повернуть голову налево. Потому что барышня-то сумасшедшая оказалась. Ещё набросится и кусаться начнёт! И он сидел и продолжал всё больше промокать.

Но всё-таки любопытство пересилило ужас. Он скосил глаза и увидел в руках Лолиты маленькую собачку, которая всё ещё продолжала мочиться. Уму непостижимо, как в этой ничтожной шавке могло уместиться столько жидкости! Собачка исподлобья посмотрела в глаза лирического героя, стыдливо отвела взгляд и, наконец окончательно облегчившись, полезла к барышне под курточку. Пописать выбралась, сволочуга! И лирический герой понял, что хозяйка, эта рыжая дура, ничего даже не заметила. Потому что лирический герой был значительно тяжелее этой безмозглой нимфетки, и вся моча стекла под него! Ну что прикажете делать в такой ситуации? Вышел лирический герой на ближайшей остановке. А как прикажете идти по улице? В мокрых-то штанах! Пришлось всё кустами, да подворотнями, да переулками…

Думаю, после этого понятно, какое отношение у разумного человека может быть к маршруткам и сексапильным, но слаборазвитым малолеткам. О собаках я уже не говорю.

* * *

Случай этот был в одной свердловской школе в середине восьмидесятых. В школу пришла работать некая молодая, но очень энергичная и амбициозная учительница. Иначе ей нипочём не доверили бы должность классного руководителя. Да не простого класса, а выпускного. Но ей всё было нипочём, и с новой работой она справлялась в лучшем виде.

И вот дело идёт к выпуску, а преподавала она физику, два выпускных класса, два экзамена соответственно, да одним из классов приходится руководить. Потом имеем в виду близость последнего звонка и выпускного вечера. Одним словом, дел невпроворот. А тут ещё ей напомнили, что на каждого ученика нужно писать характеристику. Это уж вообще было некстати, тем более что было то пустой формальностью. Она и говорит классу: «Характеристики мне на вас писать некогда, пускай каждый напишет сам и принесёт».

Дети так и сделали. Учительница, глянула на принесённые бумажки и сказала: «Знаете, ребята, это я дала маху! Почерк должен быть один, а их вон сколько, все разные, а многие даже с орфографическими ошибками. Я хоть и физику преподаю, а столько бы не наляпала».

Пришлось ей выбрать двух отличниц посмышленее и, особо об этом не распространяясь, посадить их за характеристики. Но слухом земля полнится, и вскоре каждый в классе знал, кто определяет его дальнейшую судьбу.

Для девочек наступили трудные времена. Нужно готовиться к экзаменам, нужно писать три десятка характеристик. Но это ещё не всё. Нужно ходить по театрам, кино, кафе и дискотекам, куда их стали наперебой приглашать одноклассники. Нужно бегать по одноклассницам примерять различные обновки, которые стали им наперебой предлагаться по самым скромным ценам. Спасибо, хоть уроки за них теперь практически всегда делали друзья и подруги, а то девочки совсем бы замотались.

Через какое-то время титаническая и ответственнейшая работа была завершена. Учительница прочитала несколько характеристик и сказала: «Знаете, девочки, это я дала маху! Такие характеристики нам не нужны. Вот, например, что вы пишете про Серёжу: „Глаза голубые, взгляд мужественный. Характер твёрдый. Фигура спортивная. Шуточки ещё те. Способен на многое“. Это всё мало к делу относится, понимаете? А вот про Аню: „Добрая, но большая сплетница. Внешность невыразительная, хотя не лишена своеобразного кокетливого обаяния, а вот одевается она ваще ни о чём, полное отсутствие вкуса“. Что это вообще? Я уже не говорю о характеристике Олега, в которой вы упоминаете о том, что у него руки потеют. Вы с ума сошли? И, кстати, мне интересно, кто из вас именно эту подробность сообщил».

Пришлось и эти характеристики отправить в макулатуру. Учительница достала из стола некую характеристику и велела переписать слово в слово, заменяя по ходу только имена, местоимения «он» и «она» по мере надобности, да ещё в предложении «Особых успехов добился (-лась) в изучении…» подставлять те предметы, по которым у описываемого субъекта оценки выше. Через полтора часа всё было готово. Хотя, конечно, этот вариант получился поскучнее.

* * *

Однажды дети окончили школу и поехали отмечать это событие в лес, с гитарами и палатками. А также с запасом горячительных напитков. Практически целым выпускным классом. И я там был, и пиво пил, и всё остальное тоже. В смысле — пил всё остальное, потому что кто-нибудь может подумать, что под словами «и всё остальное тоже» я подразумеваю амурные дела. Ан нет, ничего подобного не было. Со мной. С некоторыми другими, более предприимчивыми моими одноклассниками было.

У моего приятеля Эдика была подружка. И однажды на дискотеке они долго и горячо целовались, но, поскольку оба были сильно навеселе, это как бы не считается. А тут они снова стали целоваться. «Тут» — это значит непосредственно в палатке, в которой кроме них ещё мы, то есть я и Вова. Но Эдик с подружкой, опять достаточно пьяные, на нас с Вовой не обращают ни малейшего внимания, а только целуются, да, как говорится, целуются час от часу не легче. Когда же они вдобавок стали обниматься, мы с Вовой не выдержали и решили оставить их наедине. Потому что лежать и лицезреть всё это было невыносимо. Мы же тоже не железные. Впрочем, выглядел наш уход как проявление особой деликатности и похвального такта.

Ночная природа встретила нас неласково. Резкой сыростью, чрезмерной прохладой и мириадами комаров. Мы раздули потухавший костёр и бросили в него свежих веток, чтобы согреться и дымом отпугнуть насекомых. Дыма действительно получилось много. От него, правда, не стало теплее, да и комары не больно-то испугались, зато стало есть глаза. Так что стало даже ещё хуже. Я предположил, что, может быть, в рюкзаке ещё что-нибудь осталось, чтобы скоротать время с комфортом. То есть выпить и закусить. Вова порылся в рюкзаке и в самом деле нашёл там водку и тушёнку. Водки была почти целая бутылка, а тушёнки совсем чуть-чуть, на дне банки. Что ж, решили мы с Вовой, мы ведь не жрать сюда пришли, будем довольствоваться малым. Правда, ни кружек, ни ложек, ни даже ножа мы не нашли. Делать нечего — придётся пить из горла, а тушёнку доставать из банки пальцами.

Несмотря на холодную ночь, водка оказалась чрезвычайно тёплой. Это потому, что рюкзак лежал около костра. Глотать эту водку было неприятно, но делать нечего. Такая же история вышла с тушёнкой. Она тоже была тёплой. Это бы и хорошо, но я несколько погорячился, назвав её тушёнкой. В банке, строго говоря, остался только жир. Причём жир был свиной, и он растаял. Если бы у нас была ложка (а ещё бы и хлеб!), то закусывать этим растопленным жиром было бы ещё туда-сюда. Но без хлеба и пальцами — это было что-то! Слава богу, его было совсем немного.

Трудно сказать, сколько прошло времени. Нам с Вовой показалось, что вечность. Но мы терпели. До тех самых пор, пока не пошёл дождь. Тогда мы не стерпели и нагло завалились в палатку. Эдик с подружкой встретили нас весёлым смехом. Они сказали, что ничего такого не замышляли, но им было интересно, как мы себя поведём в случае чего. И что проверку мы прошли.

Мы с Вовой молча уснули, отложив шутки над Эдиком до утра.

* * *

Учились две подруги, и далеко не в средней школе. Это в том смысле, что уже не маленькие. Невесты, можно сказать. Но только условно так можно сказать. А им бы хотелось, чтобы их можно было называть невестами в более прямом смысле. То есть обладать женихами. А они не обладали. Внешние данные у обеих были так себе. Одна — маленькая, тощенькая, совершенно плоская и вдобавок косила. Другая, хотя роста была и среднего, отличалась, напротив, излишней полнотой, притом шепелявила и страдала угревой сыпью. Их так и звали — Толстая и Тощая.

И вот однажды Тощая говорит Толстой, что у неё в субботу вечером будет её брат с приятелем. И что надо сходить познакомиться. Толстой — с братом, а Тощей — с приятелем. Может, что-нибудь из этого выйдет. А Толстая спрашивает: «А что, брат-то у тебя такого же роста, как и ты?» Тощая отвечает: «Да что ты, он метр девяносто!» Толстая обрадовалась и согласилась.

А разговор происходил в аудитории того заведения, где они учились. И был слышен всем окружающим. А окружали их такие же, как и они, барышни. Тоже почти сплошь без женихов. И не потому, что все как на подбор были невзрачными, нет, многие были даже очень ничего себе, но такое уж это было учебное заведение, где нет кавалеров. Кажется, это было текстильное ПТУ или что-то в этом роде.

И окружающие однокурсницы, услышав такие интересные вещи, стали приставать к Тощей и тоже напрашиваться на вечеринку. Поскольку они все были подруги, отказать им было неудобно. И Тощая согласилась, хотя ей очень не хотелось иметь таких конкуренток. Тем более, потом она услышала, как те шушукались и посмеивались в том общем смысле, что не видать ни Тощей, ни Толстой кавалеров, как своих ушей. В общем, к субботе набралась компания аж в шесть вероятных невест. И у Тощей, и у Толстой предчувствия были самые мрачные, хотя, конечно, они принарядились и накрасились не хуже других.

Вот они приходят. Их встречает брат Тощей и ещё какой-то субъект. Брат Тощей точно оказался ростом очень высок, однако столь же тощ, как и его сестра, косил же ещё гораздо сильнее, притом сильно заикался и порядочно пошатывался. Увидев его, вся стайка невест начинает думать, что, пожалуй, Толстой повезло: никто такого жениха у неё отбивать не станет. Девушки проходят в комнату и с разочарованием убеждаются, что, пожалуй, повезло и Тощей, ибо второй жених и вовсе пьян совершенно в стельку. К тому же, словно для контраста с приятелем, он оказывается плюгавым, очкастым и куда более толстым, нежели даже Толстая. Он улыбается и даже пытается сквозь икоту что-то сказать, но не может, после чего роняет на стол голову, рассыпая по осыпанным перхотью плечам жирные сосульки своих длинных волос.

Итак, стайка невест решает, что Тощей и Толстой повезло, и под благовидными предлогами четыре барышни покидают компанию в течение пятнадцати минут. Но Толстая вовсе не сочла, что ей так уж повезло с женихом. Она тоже собралась уходить. И Тощая, видя, что женихов уже не выставить, попросилась переночевать к Толстой. Ушли они вдвоём.

* * *

Три весёлые дамочки сидели в ресторане. Выражение «весёлые дамочки», надо иметь в виду, не является эвфемизмом, то есть я вовсе не подразумеваю, что это были женщины лёгкого поведения. Хотя, собственно, почему бы и нет? Весьма даже лёгкое у них было поведение, но это опять-таки не в том значении, в каком вы могли подумать. Просто у них было лёгкое поведение в смысле, что они были весёлые… Тьфу, запутался! Ну, короче говоря, объясняю уже для самых тупых — это были не проститутки, не какие-нибудь там потаскухи-любительницы, даже нельзя сказать, что просто легкомысленные особы. Нет, это были женщины очень приличные и порядочные, все с высшим образованием, одна даже с двумя, неимоверно культурные, все три, кстати сказать, писательницы, одна даже детская, то есть сказочница. Но у них было хорошее настроение, а когда они ещё выпили шампанского и водки, то совсем развеселились, и даже немного чересчур, особенно сказочница. Потому что две другие писательницы сочиняли что-то такое мрачное, в новомодном духе, отчего и сами иногда впадали в депрессию, а она — весёлые детские сказки, что способствует хорошему сну и пищеварению. Ну а когда выпили, то и две первые развеселились донельзя, а уж сказочница-то разошлась совсем не по-детски.

Сначала они просто хохотали и звонко чокались. Потом целовались, причём достаточно демонстративно, а также устраивали однополые эротические танцы, коими несколько шокировали консервативную новорусскую часть ресторанной публики. Затем сказочница почему-то приняла одного из посетителей, сидевшего на другом конце зала, за известного в узких кругах актёра и тележурналиста Колю Ротова. Она стала с деланным возмущением кричать ему через весь зал:

— Ротов! В чём дело, Ротов?! Я не поняла, Ротов! Почему в ресторане?! Работать надо, Ротов!

Подруги со смехом объяснили ей, что она ошиблась, но всё равно, всякий раз, когда спина лже-Ротова попадала в её поле зрения, она с ещё большим возмущением кричала: «В чём дело, Ротов?! Работать надо!»

Но дело на этом не кончилось. Кто-то, уходя, оставил открытой дверь в зал, а дело было в декабре, и посетители скоро стали зябнуть. Один из них поднялся и закрыл дверь. По иронии судьбы им оказался лже-Ротов, а поскольку сказочница до этого видела его только со спины, то, когда он проходил мимо их столика, она не узнала его и на сей раз приняла за официанта. Но он этого не понял и решил, что с ним кокетничают (а сказочница, надо сказать, была молода и хороша собой). Состоялся следующий диалог:

— Молодой человек! Почему у вас так холодно?

— Не знаю. Я как раз дверь закрыл.

— Ну молодчинка! А теперь вытрите у нас со стола.

— Не буду.

— Как не будете? Нет, уж вытрите!

— А вы меня поцелуете?

— Нет, не поцелую.

— Тогда я не буду вытирать.

— Почему это не будете? Вытирайте!

— Не буду!

— Быстро вытирайте!

Они препирались довольно долго, потом ему надоело и он, повернувшись, направился восвояси. Сказочница же, увидев его со спины, радостно всплеснула руками и закричала:

— Готов! Работать надо, Ротов!!!

* * *

Был такой анекдот, как встречаются двое новых русских в новых же одинаковых галстуках, и один другого спрашивает: «За сколько купил?» — «За сто баксов». — «Ну ты лох! А я — за двести»!

Это часто понимают как иллюстрацию тупости новых русских, но анекдот на самом деле касается куда более глубинных слоёв русского менталитета. Это то самое, о чём граф Толстой писал: «…Мне хотелось посильнее измучиться, помогая ему». Это то самое, о чём говорил красноармеец Сухов: «Лучше, конечно, помучиться». Конечно, на самом обывательском уровне, но то же самое стремление пострадать. Заплатить двести баксов, где все платят сто.

Вот я в своё время ходил в студенческую столовую. Там можно было перекусить всего за двадцать копеек. За сорок копеек можно было, пусть и скромненько, но пообедать. За семьдесят можно было пообедать уже вполне прилично. А вот я однажды пообедал на рубль двадцать! Как мне это удалось, я уж сейчас не помню. То ли я выбирал всё самое дороге в меню, а то ли просто взял всего по две порции. Представляете, как я пострадал во втором случае? В общем, рекорд состоялся и товарищи меня зауважали.

Но вскоре я разговорился с одним человеком о профессии грузчика. Он рассказывал об их нечеловеческой силе и сообщал, что уважающий себя грузчик обедает в столовой на три рубля. Мой собеседник был правдивым человеком, я не мог не верить ему. Я очень загрустил. Мне стало стыдно за моё бахвальство по поводу рубля двадцати.

Прошло много лет. Рубль подешевел. И сейчас можно в столовой худо-бедно пообедать за сорок рублей и очень неплохо — за семьдесят. И я недавно пообедал за сто двадцать. Легендарные грузчики былых времён вымерли, и я думал, что теперь некому будет меня затмить. Но вот мне сообщают, что одна женщина пообедала в столовке за триста с лишним рублей.

Разумеется, я не поверил, потому что это невозможно. Потому что за двести рублей можно взять в приличном кафе графинчик водки, маринованные грибы и две порции блинов с красной икрой. Потому что за триста рублей, уверял меня такой специалист по общепиту, как О. Дозморов, можно поесть в ресторане. Правда, всухомятку (без спиртного), что очень вредно, так что эта сумма носит чисто умозрительный характер. Но всё же в ресторане.

Однако история про женщину — чистая правда. Вот как это было. Она пришла в столовую с папкой. Держа папку под мышкой, взяла поднос и стала набирать кушанья. Папка упала и, подхваченная восходящими с кухни потоками тёплого воздуха, как планёр на бреющем полёте, врезалась в поднос с компотом и опрокинула все стаканы. Часть из них разбилась. Те, что не разбились, попадали на стоящий внизу поднос с салатами, причём тоже частично разбились, разбив также часть тарелок. Все оставшиеся салаты были залиты компотом. Некоторые тарелки с салатом упали на пол. Часть из них разбилась. А уже после всего этого женщина взяла себе сосиски и чай. Общая сумма, которую ей насчитали, заметно превысила триста рублей.

По сравнению со страданиями этой женщины лох и я, и оба новых русских из анекдота.

* * *

Короче, жили сёстры, Катя и Даша. Они очень любили друг друга, а со временем обе вышли замуж и стали сильно любить своих мужей, хотя и друг друга продолжали любить по-прежнему. Только у Даши муж был больше за красных, а у Кати больше за белых. Ну там народились кое-какие дети, всё как у людей. Но когда распался СССР, Катин муж сразу засобирался и вскоре эмигрировал с семьёй в объединённую Германию, а Дашин муж, соответственно, остался в России и педантично голосовал за Зюганова и ему подобных. Но на почве политики семьи не рассорились, а регулярно переписывались, созванивались и приезжали друг к дружке в гости.

Вот в очередной раз Катя с мужем приезжают в Россию. И видят — а что-то на родине не так всё страшно. Ни гражданской войны, ни голода, ничего обещанного. А что-то в эмиграции тоже не больно хорошо. Конечно, денег побольше, но всё и подороже. Притом Дашин муж как работал инженером, так и работает, а нашему белоэмигранту пришлось хлебнуть. Конечно, дом у них большой, а у Даши только трёхкомнатная квартира, но она приватизирована и всё, и за свет Даша платить не спешит, а им за дом ещё лет пятьдесят отдавать рассрочку. Им в Германии, конечно, доступны все блага цивилизации, но только самые дешёвые. И как здесь, в гостях, дома уже не помоешься, ибо вода дорога. Конечно, тут побестолковей в смысле организации труда и досуга, и магазины без туалетов, но за много лет жизни там никто из них не воспользовался магазинным туалетом. И у кур местных по четыре крыла в суповом наборе, а у немецких только по два. И вообще ностальгия.

Тут как раз приходит Дашина дочка Настенька. Такая хорошенькая девушка, глазки такие нарисованные, она вообще смышлёная была. Платьице причём на ней такое гендерное, туфельки. В Германии такие платьица и туфельки бывают только на участницах ролевых игр в принцессу, а так-то чисто унисекс, у всех одинаковые майки, шорты и кроссовки. Настенька разувается, летящей походкой бежит целоваться, а тётя Катя говорит: «Да не спеши так, хоть тапочки надень». А тётя Даша машет рукой и говорит: «Да она и по улицам босиком ходит».

Вот тут-то дядю совсем перекосило. Думает: как это — по улицам? Прежде такого не было! Но, однако, думает, и церквей прежде столько не было, и товаров по магазинам. Дворянских собраний не было, казаков не было, крестных ходов — ничего не было! А теперь есть. И по улицам ходят пригожие девушки в гендерных платьицах и туфельках, а то и вовсе босиком. Небось, ещё и в кокошниках! Эх, думает дядя, а ведь Россия-то, матушка, которую мы потеряли, кажись, вернулась, а мы-де там, на гнилом Западе… И, выпив, всплакнул и даже хотел остаться, но куда ж: там дом в рассрочку, работа. Так и уехал весь мокрый от слёз.

А Настенька действительно ходит босиком по городу, хотя никто не знает, как трудно было её к этому склонить. Но потом ей понравилось: она этакая вообще артистка, а тут всё время в центре внимания, она и зажигает. И скучные российские бюргеры в одинаковых майках, шортах и кроссовках долго глядят ей вслед.

* * *

Известно, что бедность вообще и нищета в частности нередко толкает людей на разные очень неблаговидные поступки. Они начинают в лучшем случае попрошайничать, а то идут на панель, а некоторые вообще доходят до грубой уголовщины. Разумеется, общественность их осуждает, и справедливо, но понять их всё-таки можно. До чего может довести материальное неблагополучие, я могу рассказать на своём собственном примере. Нет, я никого не грабил, телом не торговал и милостыню не просил, но всё-таки в одном вопросе смошенничал. Вот как это было.

Просыпаюсь я однажды в состоянии ужасающей нищеты. Ужасающей, подчёркиваю. То есть у меня не только абсолютный ноль в кармане, но и в отношении чего покушать дома хоть шаром покати, и нечего курить. И плюс такой неблагоприятный фактор, как день недели, который воскресенье. То есть нет возможности занять у коллег по работе. Конечно, у меня много знакомых в городе, я мог бы прийти к кому-нибудь на дом. Я мог бы заехать к родственникам. Не думаю, что мне бы отказали в одолжении, тем более что меня вполне спасали рублей тридцать или даже двадцать.

Но даже для этого мне нужны деньги. На проезд. Потому что живу я на самой далёкой окраине города, откуда пешком хоть три года скачи, ни до какого государства не доскачешь. Мне позарез нужны семь рублей, которых нет.

Ну и что делать? Воровать или грабить я не приучен, а что касается проституции или попрошайничества, то для этих двух занятий я совершенно бесперспективен. И я решил начать с того, что пойду на пункт приёма стеклотары сдавать бутылки. Для этого нужны как минимум две вещи — бутылки и сумка. Сумка нашлась быстро, а вот с бутылками пришлось попотеть. Дело в том, что я их выбрасываю. Но, обшарив весь дом, чулан, чердак, сарай и огород, я всё же что-то там нашёл и, короче, такой иду.

Я иду к уличной палатке. Вокруг неё ящики с бутылками, рядышком вывешен прейскурант, изучив который я с радостью убедился, что на проезд хватит, а в самой палатке спит приёмщица. Прямо на полу. Уморилась, видимо.

И вот я бужу приёмщицу. А она не будится. Второй раз — то же самое. Третья попытка оказалась удачной, и тут со всей очевидностью возник тот факт, что приёмщица не столько уморилась, сколько пьяна — окончательно и бесповоротно, в стельку и в драбадан. Разговаривает с трудом, всё роняет, но стеклотару принимать не отказывается. Вот посчитала она бутылки, что-то в уме прикинула, пробормотала «восемь сорок» и стала расплачиваться. Достаёт из кармана кучу десяток, отсчитывает восемь штук и подаёт мне. Я аккуратно их сворачиваю, кладу в карман и стою. Она говорит: «Чего ещё?» Я напоминаю: «Сорок копеек». Она выдала мелочь, и, по-моему, весьма недовольно. Обсчитать, видно, хотела, зараза! Не выйдет! Я свою копеечку блюду! Прикольно было бы тут же устроить ей по этому поводу скандал, но я человек не скандальный, вообще смирный. Ссыпал мелочь в другой карман и безропотно пошёл восвояси.

Конечно, никуда ехать уже не было необходимости. Что же касается угрызений совести, то они были.

* * *

Старушка тут одна. Чудеса творила.

Захожу на днях в кулинарию, никого не трогаю. Хотел, может быть, купить что-нибудь. Типа пельмени. А старушка там стоит у кассы. Старенькая такая, с палочкой. И пока я оглядываю прилавки, она от кассы отошла и стоит посреди помещения. И на меня смотрит. Ну, думаю, сейчас денег попросит. А одета она — не сказать чтобы плохо, но как-то странно. Шуба на ней вроде приличная, но на голове меховая шляпка с огромными бумажными цветочками. Подвязанная под подбородок розовой ленточкой. В руке ридикюль. В общем, от такой старушки можно чего угодно ожидать.

Ну и, натурально, она прямо на меня идёт и говорит:

— А подскажите пожалуйста, где тут банк?

Я быстренько соображаю и начинаю что-то объяснять, но она не слушает. Она говорит:

— Мне нужен Сбербанк России.

— А-а, Сбербанк! Ну вот вы это, того, пройдите вот два квартала…

Но она не слушает. Она достаёт из ридикюля потрёпанную сберкнижку, открывает и показывает мне адрес отделения:

— Вот мне куда нужно! А подскажите, пожалуйста, где этот банк?

Я говорю:

— Так не обязательно туда. Можно в другом отделении…

— Нет, в другом мне не дадут! А в этот банк мне как доехать?

Ну я понял, что спорить не приходится. С грехом пополам объяснил, как пройти на трамвайную остановку. Старушка поблагодарила и медленно направилась к выходу.

Я купил свои типа пельмени и тоже выхожу. А старушка-то ходит медленно, она тут как тут, совершенно меня не узнаёт и спрашивает, как пройти на трамвайную остановку. Я объясняю. Она благодарит и медленно уходит.

Я, обгоняя её, тоже иду восвояси, но вспоминаю, что типа пельмени-то я купил, а про, скажем, горчицу забыл начисто! Пришлось зайти ещё в один магазин. А там самообслуживание, и вляпался я. В огромную очередь к кассе. Насилу отстоял, аж вспотел весь, расплатился. Выхожу и вижу вышеупомянутую старушку. Она за то время, пока я стоял в очереди и расплачивался, как раз до магазина-то и дошла. И старушка прямо на меня смотрит и уже открывает рот, чтобы задать известный вопрос. А я — шмыг за какую-то толстую-претолстую женщину, да и был таков! И иду дальше.

И вспоминаю, что забыл заплатить за телефон. А надо. А тут как раз салон связи по пути. Ну я туда захожу и типа как бы расплачиваюсь. И выхожу было. А только как стал я выходить, так и увидел, что старушка наша как раз к салону связи постепенно приближается. Я сразу заскочил обратно. Стою, рассматриваю телефоны на витрине. Продавщица, ясно, сразу ко мне пристала — чем, дескать, могу вам помочь? А чем она мне может помочь, смешно, ей-богу.

Наконец выхожу. Старушка продолжает двигаться, причём в совершенно правильном направлении, которое я ей подсказал ещё в кулинарии. Мысленно проследив траекторию её движения, я убеждаюсь, что она железно попадает на трамвайную обстановку. Вздыхаю в том общем смысле, что старость — не радость, а также — что и смех и грех. Иду домой. Напоследок оглянувшись, вижу, как старушка на трамвайной остановке, раскрыв ридикюль, показывает какому-то мужику сберкнижку с адресом.

* * *

Одна женщина-садоводка звонит из сада своей дочери и спрашивает, когда та наконец приедет с любимым мужем и заберёт свои два ведра яблок, которые уже давно стоят на веранде и только зря занимают полезную площадь? Дочка охает и говорит, что сегодня никак не может. И завтра никак. И послезавтра тоже очень занята. Вот разве что в четверг вечером. На что мама отвечает, что в четверг обещают дождь и она поэтому из сада уедет, а приедет только в пятницу. Так что если в четверг, то пускай они едут и яблоки забирают, ключ под ковриком, только смотрите там, Муську из дома не выпускайте, а то она там дров наломает, мало не покажется. А маме кошку ради одной ночи домой таскать неохота. Удовольствие-то это так себе — кошек таскать.

Ну вот, дочка с любимым мужем приезжают в сад в четверг вечером. Заходит дочка в домик первая, а Муська тут как тут. То есть шмыг между дочкиных ног, да на веранду! Дочка истошно кричит мужу: «Муську держи!» Муж оказался не промах, то есть не промахнулся и Муську моментально схватил за шкирку. Отдал её жене (той, которая дочка), сам взял вёдра с яблоками и потащил в машину. Дочка Муську швырнула в самый дальний угол домика, быстренько захлопнула дверь и тоже пошла в машину. И вдруг видит, что эта сволочь, то есть Муська, как ни в чём не бывало идёт по лужайке. Она говорит мужу: «Смотри, конь, Муська как-то выбралась!» Муж отвечает: «Так надо было её в самый дальний угол швырнуть и моментально дверь захлопывать, а ты там пока сопли жевала, она у тебя опять между ног проскользнула!» Дала бы дочка мужу по башке, да некогда — надо Муську ловить. С двух сторон они её окружили, умильными голосами покискали, схватили за хвост, дали тумака, зашвырнули в домик, моментально захлопнули дверь, сели в машину, завели мотор. Вдруг смотрят: Муська по забору идёт. Муж спрашивает: «Это что?» Дочка говорит: «Муська». Муж спрашивает: «А как это?» Дочка отвечает: «Не знаю. А-а, знаю! Через отдушину в подполе!» Поймали они Муську, приоткрыли дверь, забросили внутрь, захлопнули дверь. Засунули в отдушину полено. Сели в машину. И поскорее уехали.

На другой день мама дочке звонит и в ужасе сообщает, что приехала в сад, а там в домике сидят три кошки! Все забились в разные углы, друг на друга шипят, кошмар какой-то! Как забрались?! Дочка на этот вопрос ничего не отвечает. А мама продолжает: «И как, главное, теперь узнать, которая из них Муська?» Дочка слегка опешила: «Ты что, Муську от чужой кошки не отличаешь?» Мама говорит: «А, эти сиамские для меня все на одну морду!» Дочка призналась: «Для меня тоже». Мама говорит: «Что делать-то мне теперь, вот ведь ума не приложу!»

Думали, думали, наконец придумали. А именно: выгнать к чертям собачьим из домика всех троих. Авось-либо настоящая Муська вернётся, а самозванки по домам пойдут. Так мама и сделала.

* * *

История эта может показаться слишком экстравагантной, но в основе сюжета лежит истинное происшествие.

Короче! Такой мужик один! Просыпается! В полной темноте! Со страшной головной болью и дурнотой! Голый! И ноги у него связаны! Ни фига себе начало, да? Но это ещё цветочки.

Он вокруг себя щупает и понимает, что лежит в ванне. И ему холодно, и выбраться нет никакой возможности. Он истошно кричит: «Помогите! Выпустите меня! Где я?! Что со мной?!» А в ответ тишина и темнота. Он стал вспоминать и пришёл в ужас. Вчера познакомился в кафе с каким-то мужиком. Они выпили что-то много. После этого — вот. Куда он попал? В руки сексуального маньяка? Или его выкрали чеченцы? Или торговцы внутренними органами?!

Мужик стал медленно ощупывать ноги. Брякнула пряжка ремня. Нет, это не кандалы, это его собственные брюки. Он потянул их и снял. Нет, к счастью, не связан. Он медленно встал и ощупал руками стены. Осторожно перешагнул через край ванны и медленно пошёл вперёд. Нащупал ручку на двери и осторожно повернул. Уф! Дверь открылась…

Он находился в незнакомой квартире. Вдруг сзади скрипнула половица. Мужик обернулся и попятился — на него шёл незнакомец с топором, хрипя:

— Ты кто? Что ты здесь делаешь?!

— Не знаю! Кто ты? Где мы?

— Я-то дома, а вот ты что здесь делаешь? Как сюда попал?

— Не знаю, честное слово! Не убивайте меня, пожалуйста!

Незнакомец опустил топор и сказал:

— Фу, мать твою, ну и напугал ты меня! Я и забыл про тебя совсем. Здорово мы вчера нарезались! Тьфу ты дьявол, совсем про тебя забыл! Пошли на кухню, поправимся.

Мужик перевёл дух и натянул штаны.

Они прошли на кухню со следами вчерашней пьянки. Там было ещё всего много, они поправились, и мужик стал вспоминать, что вчера, поддав в кафе, они поехали продолжать. И всего-то! А он тут со страха чуть не умер! Да и хозяин тоже! Хе-хе! Посмеялись, налили ещё по одной. И с каждой рюмкой память возвращалась, и они даже припомнили, из-за чего так нарезались и отчего вдруг такая нежная дружба. Оказывается, у обоих жёны вот-вот родят, и они вчера, друг про друга это узнав, как товарищи по счастью, конечно, наклюкались, тем более надо успевать, пока жёны в роддоме. Так всё и получилось. Ха-ха-ха! Они продолжали выпивать, и память продолжала возвращаться.

В частности, незнакомец даже припомнил, что, кажется, у кого-то из них она даже уже родила вчера. Но у кого — он не помнит. И не уверен, что родила, что, вероятно кто-то из них то ли звонил в роддом, а то ли ему оттуда звонили, а то ли вообще ничего такого не было, а они только собирались звонить.

Тут наш герой опять побледнел. И сказал: «Если это была моя — мне кранты! Она — настоящая пила! Она меня за пьянку живьём съест, а если не приеду поздравить — тем более». Он посмотрел на часы, на которых было без четверти восемь, и сказал: «Регистратура открывается через пятнадцать минут. За это время мы должны установить истину! У нас пятнадцать минут на всё, а иначе…»

Но «Пила-2» будет в другой раз.

* * *

Однажды я чуть не сделал доклад на научной конференции. Ещё, небось, в сборнике научных трудов напечатали бы! Вот это было бы круто. Хотя и не особенно.

Вот как это было. Однажды зашёл я в бар на вокзале. Захожу себе, никого не трогаю, ан глянь! — а там критик Гудов сидит. Перед ним на столике всё очень прилично: стакан обезжиренного молока и большой кусок черничного пирога. Ну мы поздоровались, сколько лет, сколько зим! Я заказываю большой стакан апельсинового сока и булочку с голубикой. Чокнулись, выпили. Повторили. Разговорились.

А он к тому времени уже деканом стал. И говорит, что тут намечается одна симпатичная научная конференция. Так, мол, поехали съездим. На озере Балтым, там пансион очень приличный, стол, все дела. На три дня. Я спрашиваю: «А как насчёт клубнички?» Это я чисто в шутку. Гудов руками развёл: «Ну о чём ты спрашиваешь?! Там же две трети участников — студентки и аспирантки».

Я говорю: «Ну не знаю… Так-то заманчиво. Но ведь надо что-нибудь написать. Какая тема-то хоть?» Он отвечает: «Да фигня! Гендерные проблемы. Ты, главное, название придумай, чтобы в программе обозначить, а там напишешь чего-нибудь». Я пообещал подумать.

Вот думал я, думал, да как придумал! Звоню Гудову и говорю: «Слушай, я, кажись, придумал. Доклад будет: „Гендерное позиционирование в школьном учебнике математики для первого класса“».

Гудов в трубке, слышу, стал ржать и биться. Да, а что? А что, учебник математики — не литература?! Литература, да ещё какая! Всенародная! И я сел писать.

Учебник для малышей, много картинок. Два сквозных персонажа — Маша и Миша. Поглядим.

«Догадайся, как называются эти фигуры?» Миша глупо улыбается и молчит. Маша: «Я знаю, это лучи!» «Оля выше Нади, а Надя ниже Светы (заметим, что объектами внимания автора являются именно девочки). Кто выше: Оля или Света?» Маша: «Я думаю, выше Света. Это видно на рисунке». Миша: «А на моём рисунке выше Оля». Конечно же, права Маша.

Вот что-то они складывают. Каких-то двух рыбок с тремя конфетами. Миша долго откладывает деления на числовом луче и, понятно, ошибается. А Маша просто посчитала. Так позиционируется важнейший гендерный стереотип: тупой мужской рационализм и мудрая женская органичность. К концу учебника Маша берёт совсем менторский тон. Миша: «Но ведь однозначных чисел всего десять, а двузначных так много! Разве запомнишь название каждого двузначного числа?» Маша: «Это совсем нетрудно, если разгадаешь правило, по которому называются десятки».

То, что Миша дурак, а Маша умная, уже понятно, но это ещё не всё. А вот кто из них кому дарит воздушные шарики? Конечно, девочка — мальчику, иначе это была бы пропаганда мужского шовинизма. Я уже не говорю о том, что Маша всегда симпатично одета, а на Мише вечно самые дикие сочетания цветов. В общем, как говорил Жеглов, доказательств хватит на десятерых.

Жаль, отвлекли меня срочные дела, доклад я не закончил. А то бы дал я бой феминизму! И на конференции, и после неё!