Глава одиннадцатая
ПОРАЙМОС
Итак, как уже отмечалось, в одиннадцатом доме они нашли смерть. Смерть явилась им в образе большого черного козла.
Калитка была широко раскрыта, они прошли на участок и столкнулись лицом к лицу с козлом. Говоря о козле «лицом к лицу», мы, разумеется, помним, что лицевую часть черепа козла, как и любого другого зверя, вообще принято называть мордой. Но именно потому мы прибегли к данному обороту речи, что этот козел олицетворял собою саму смерть.
Но только олицетворял, ибо сам по себе был самым настоящим козлом. Хотя и не совсем типичным представителем фауны для описываемой местности.
(Уже одно это могло бы насторожить героев описывающейся повести, но, как уже можно было понять выше, они не придавали таким вещам ни малейшего значения.
Ведь совершенно очевидно, что, в частности, подойдя к берегу озера, они должны были обратить внимание на кричащее несоответствие расстилающегося окрест них растительного сообщества тому ландшафту, на котором оно расстилалось.
В самом деле: в болотистой приозерной низине, где они находились, естественно было встретить густые заросли камыша или тростника, рогоза, крупных осок и им подобных злоехидных злаков. Вместо этого перед ними шумели, качаясь на ветру, султаны тимофеевки, метелки овсюга, ежи сборной и мятлика, тут и сям пестрели побуревшие соцветия клевера, высохшие листочки и усики мышиного горошка. Произрастали там чемерица, лютик едкий, болиголов пятнистый, вех ядовитый, фиалка удивительная — то есть именно все то, чему здесь произрастать было никак невозможно.
Такое невнимание к природе родного края может быть объяснено не столько опьянением героев, сколько их потрясающим ботаническим невежеством.
Совершенно сходная ебатория произошла и с козлом.)
Это был матерый полорогий самец, плотного сложения, чрезвычайно вонючий, в чем путешественники убедились, когда ветер подул на них со стороны козла. Рога были очень мощны, длиной едва не в человеческую руку и круто загнуты назад. Позднее, когда туристы познакомились с животным поближе, они отметили, что переднее ребро рога было острое и усажено зубцами. Облик зверя дополняла очень длинная и густая борода.
Скорее всего, по виду он напоминал так называемого безоарового, или бородатого, козла, который обитает все больше на Крите, в Турции, на Кавказе, в Южной Туркмении, Иране, но уж никак не здесь. Но они, как уже и следовало ожидать, не насторожились и едва ли даже осознали эту, мягко скажем, странность.
Они подбежали к козлу, стали называть его козлом, что, в общем, справедливо, а также, по аналогии, пидором, что, несомненно, являлось по отношению к нему полной чепухой.
Кирюша немузыкально запел:
У нашей Мэри был козел,
Он бородой дорожки мел.
Ах, до чего ж смешной козел!
Спляшем, Мэри, спляшем!
Тут же и заплясал заплетающимися ногами какой-то пасодобль.
Козел до их появления спокойно жевал торчащую между бревен дома паклю и не обращал на них никакого внимания. Гран-туристы были возбуждены спиртным, и им захотелось пообщаться с животным. Как это делается, они, в связи со своим потрясающим зоологическим невежеством, разумеется, понятия не имели.
Сначала они прыгали вокруг козла, называя его, как уже указывалось, козлом и пидором. Он, однако, искоса бегло оглядев пришельцев одним глазом, продолжал, жуя, тащить паклю из стены, тем самым, безусловно, нарушая теплоизоляцию жилья. Обращенный к нему упрек Стивы в порче чужого личного имущества козел проигнорировал. В ответ на повторный упрек, сопровождаемый пинком под зад, козел повел глазом, но не более того. Между прочим пинок, нанесенный козлу, от этого даже не пошатнувшемуся, был средней силы, из чего юноша мог бы сделать вывод о достаточной массивности и силе зверя. Сделал ли он такой вывод — сейчас судить сложно. То же самое следует признать и в отношении Кирилла, который, обеими руками ухватившись за козлиные рога, с пьяным криком «Отдай рог!» тщетно попытался оторвать его от трапезы равно вредительства.
Таким образом первый контакт с представителем нечеловеческого мира провалился. Исходящий же от козла специфический запах вблизи показался молодым людям труднопереносимым, если не сказать большего.
Стива, назвав козла голливудской вонючкой и еще раз пнув, предложил Кириллу оставить в покое это зловонное существо и двигаться дальше. Кирилл согласился, достал из пачки сигарету и закурил. Вдруг козел оторвал морду от пакли и заинтересованно потянулся к раскрытой пачке. Кирилл сначала вздрогнул, вероятно, подумав, что козел хочет его забодать, и со страха чуть не упал. Козел между тем заблеял неожиданно тоненьким для своей комплекции голоском и продолжал тянуться мордой к пачке, причем ноздри его раздувались. Приятели не знали, что и подумать. Кирилл с нервным смешком предположил, что животное хочет курить. Стива нерешительно достал и протянул козлу сигарету, и тот немедленно и, с видимым удовольствием тряся бородой, ее сожрал.
Друзья вытаращили глаза. Кирилл предположил, что козел сумасшедший. Стива немедленно выдвинул версию, что он наркоман.
(Здесь трудно удержаться от сентенции. О, дети мои! Сумасшедший ли, наркоман ли — не суть важно: в обоих случаях разумному человеку следует держаться от такого субъекта подальше. И уж тем более — в подступающих сумерках над торфяными болотами, когда силы зла властвуют безраздельно!)
Невежественным молодым людям, конечно, трудно было уразуметь, что козлы суть твари травоядные, а сигареты, наполненные высушенными листьями табака, суть своего рода сено. Козел же чувствовал соблазнительный, незнакомый прежде запах. Он жевал ароматизированное американское сено, уж конечно не помышляя ни о том, что оно особенного свойства, ни о том, что ведро никотина убивает бегемота. Не думали об этом и пораженные зрители.
А ведь Кирилл был очень близок к пониманию происходящего, когда сказал после третьей съеденной сигареты (которые одну за другой с громким смехом подавал козлу Стива), что козел-то — явный американец. Стива спросил: «Почему американец?» Кирилл ответил: «Ну американцы же раньше табак жевали, да и сигареты как раз американские». На что Стива заметил: «Ну вот, не зря же я сказал — вонючка голливудская!» Кирилл засмеялся, и у него в этот момент не хватило рассудительности, чтобы логически развить свое гениальное прозрение. Никому не пришло в голову, что американцы жевали табак вовсе не ради его выдающихся гастрономических качеств, но специфического эффекта для. И то же самое, независимо от темных побуждений животного, происходило сейчас на их глазах.
Они со смехом скармливали сигареты зверю, а тот постепенно возбуждался, глаза его начали понемногу розоветь, и ноздри двигались все чаще и сильнее. Козел снова заблеял, уже гораздо энергичней, чем в первый раз, и, отчаянно тряся бородой, стал нетерпеливо переступать копытами по обледенелой земле. Приятели со взрывом хохота констатировали тот уморительный с их точки зрения факт, что козел-то и впрямь наркоман, что его уже явно торкнуло! И в этом они оказались правы.
Когда пачка Кирилла опустела, он смял ее и бросил на снег. Козел проворно кинулся к ней и стал жевать, чем вызвал новую волну смеха у зрителей. Но, по всей видимости, ни картон, ни целлофан не пришлись ему по вкусу. Он оглянулся на потешающихся над ним приятелей и внезапно бросился на них. Сделав несколько больших скачков, он круто остановился перед Кириллом и громко заблеял. Стива захохотал еще громче и, поскользнувшись, упал. Кирилл, однако, уже не смеялся, а с некоторым испугом смотрел на козла. Козел вторично заблеял и ткнулся Кириллу мордой в карман, где раньше лежала пачка. Молодой человек пошатнулся и ухватился одной рукой за обледеневшие ветки сиреневого куста, которые, сотрясясь, издали хрустальный звон. Козел сделал еще один шаг и, слегка наклонив голову, толкнул Кирилла в карман рогами. Кирилл побледнел и, тихо, с ужасом прошептав: «Он меня забодал», навзничь упал в куст сирени, сопровождаемый новым переливом хрустального звона.
К тому времени Стива смог наконец подняться на ноги, хотя его немного пошатывало. Он подбежал к кусту сирени и заорал, обращаясь к нападавшему: «Ты че, козел, а?!» Этот, в сущности, риторический вопрос он отнюдь не забыл сопроводить очень энергичным пинком по козлиному заду. Однако ни пинок, ни уж тем более вопрос не произвели на нападавшего решительно никакого действия. Стива, судя по молча открывшемуся рту, был удивлен. Козел же, выставив рога, продолжал наступать на карман Кирюшиного пальто, и до Стивы донесся дрожащий голос друга: «Он меня забодал!» Лицо Кирилла было совершенно белым. Стива подпрыгнул и, как настоящий каратист, ударил козла ногой по голове. После такого сокрушительного удара козел наконец обратил внимание на Стиву.
Зверь развернулся и, выставив рога вперед, скакнул на противника. Едва ли он сознательно целился в солнечное сплетение, но попал. Стива ахнул и согнулся пополам. Его лицо оказалось прямо напротив козлиной морды. Морда была вполне отвратительная — красноглазая, бородатая, да еще с высунутым тоненьким языком, словно бы козел дразнился, и даже некое подобие улыбки почудилось Стиве в козлиной морде. Сверх того Стиву окатила волна столь отвратительного зловония, что он, и без того задохнувшийся от подлого удара, казалось, на какое-то мгновение отключился. Во всяком случае, он не успел заметить того козлиного движения, в результате которого получил следующий удар рогами прямо в лицо. Здесь ленивый и нелюбопытный Стива наконец-то отметил, что переднее ребро рога было острое и усажено зубцами, и упал на землю с разбитым носом, причем еще хорошенько треснулся головой о подвернувшуюся кирпичную окантовку клумбы.
Тем временем Кирилл, как ни был деморализован внезапным и вероломным нападением, все же выкарабкался из обледенелого куста и, видя, что козел пока занят растерзанием Стивы, со всех ног бросился бежать. Козел заблеял, скакнул как-то боком и кинулся вдогонку. Кирилл слышал сзади все ближе и ближе топот копыт о мерзлую землю. То настигала его сама смерть, и он, сбросив пальто, изо всей мочи рванул вперед — там, метрах в десяти, была застекленная теплица…
Он успел добежать — но не затормозить. Слава Богу, успел выставить вперед руки и вписался в стеклянную стену не лицом, а всего лишь ладонями. Слава Богу — потому что тут же, запнувшись о край теплицы, полетел сквозь стекло вверх кармашками, из которых посыпалась мелочь.
(Заметим здесь, что у каждого в течение описанных минут был шанс внезапной смерти. Стива мог проломить череп при ударе о кирпич, а Кирилл — сломать шею при кувырке в теплицу. Но ни один этим шансом воспользоваться, увы, не сумел. И поэтому наше повествование продолжается.)
Позорное бегство Кирилла с поля боя на самом деле только сыграло на руку Стиве. Теперь козел, бросившийся в погоню за трусом, оказался на достаточном отдалении от Стивы, чтобы последний отдышался, встал на ноги, вытер кровь с лица, потер ушибленную голову и произвел разведку и перегруппировку. Стива был достаточно тренирован, чтобы быстро прийти в себя, и достаточно взбешен, чтобы не спустить это дело на тормозах.
Разведка показала, что Кирюша со звоном кувыркнулся в теплицу, и неизвестно, жив ли, козел на полпути к теплице возится с Кирюшиным пальто, а под навесом садового домика, метрах в пяти отсюда, стоит в углу сельскохозяйственный инвентарь.
Стива, стараясь не выпускать из вида врага, бросился под навес. В углу стояли грабли, деревянная лопата для чистки снега, ржавая совковая лопата (а впрочем, там все было совковое), еще какая-то херь типа мотыги. В это время Кирилл в теплице сел на землю, очумело помотал головой и стал рассматривать руки, кажется, окровавленные, а козел оставил пальто и неторопливо направился к теплице. Тут Стивин взгляд упал на пол, и там обнаружился приблизительно метровый обрезок не слишком тонкой, но и не так чтобы слишком толстой арматуры. «То, что надо!» — злодей заулыбался и, подхватив увесистую железяку, легко побежал вслед за козлом.
Кирилл сел на землю, очумело помотал головой — голова была цела, лицо тоже. Но когда он увидел свои окровавленные ладони с застрявшими осколками стекла, то едва не потерял сознание. И, вероятно, потерял бы, но боковым зрением увидел некое движение, повернулся и обнаружил, что к теплице довольно быстро трусит чудовище. Сердце его захолонуло, и он, мигом позабыв о боли, в ужасе вскочил на ноги.
Козел неминуемо приближался. Надо бежать! Или… не надо? Он заметался, не зная, что решить, а решать надо было мгновенно. Может, козел не захочет бить башкой стекло? А уж на открытой-то местности он точно нагонит Кирилла и растерзает! Лучше остаться здесь. А вдруг козел плевать хочет на стекло, разобьет и ворвется в теплицу? Тогда точно конец! Лечь на землю, между грядками? И Кирилл лег, сразу перестав думать. Зажмурился, вжался в землю, прикрыл голову и затаил дыхание. Может быть, козел тупой, он подумает, что жертва исчезла, и уберется восвояси? А может быть, не видя Кирилла, он побежит к Стиве, а Кирилл, пока зверь, в слепой ярости добивая Стиву, не видит ничего вокруг, тихонечко проберется к калитке и уж потом побежит со всех ног? И, может быть, пока будет бежать, даже придумает, как Стиве помочь? Да уж куда там! Уж, небось, Стива давно мертв, а козел уже давно зашел в теплицу, и сейчас стоит над Кирюшей, и только ждет, когда тот устанет лежать, и поднимет лишь голову, а тут козел его — жжах! Бах! Трах! Ой, бля…
Раздался свирепый выкрик Стивы и звук удара. Кирилл вскочил на ноги и увидел в паре метров от теплицы козла и Стиву. Стива размахнулся палкой, но промахнулся и выпустил ее из рук. Она покатилась по земле, ударилась о кирпич и зазвенела, как железная. Стива крикнул: «Киря, топор! Топор в заборе!» Кирилл завертел головой, увидел и рванулся к забору.
Стива изо всех сил ударил направившегося к теплице козла по спине, но удар пришелся немного вскользь, и козел только вякнул странным голосом, мигом развернувшись мордой к Стиве. В этот момент в теплице возник Кирилл, и Стива, бросив на него беглый взгляд, не заметил следующего скачка козла вбок, поэтому второй удар пришелся и вовсе в пустоту. Арматурину Стива не удержал, она отлетела далеко и, упав, покатилась еще дальше. Стива вспомнил про топор и послал за ним Кирю, а сам со всех ног бросился за железякой. Козел заблеял, но Стива даже не стал оглядываться, спеша добраться до своего орудия. Добежав, поднял его и увидел, что Киря с топором уже бежит к нему, а козел — к Кире.
— Бросай! — крикнул Стива.
Киря бросил топор, и слава богу, что не Стиве, как последний подразумевал, крича: «Бросай!» Нет, Кирюша метнул топор прямо в козла, как томагавк. Однако неожиданно для всех присутствующих попал прямо по башке. Не лезвием, обухом, но козел вторично вякнул, пошатнулся и стал мотать головой. Кто его знает, как бы он повел себя дальше, но на помощь уже спешил Стива с арматурой. Он размахнулся, и на этот раз удар железяки пришелся не вскользь: она с треском опустилась прямо между рогов.
Козел повалился на землю и мелко засучил ногами.
Киря поднял топор и, подскочив к козлу, с хаканьем стал рубить ему голову. Рубил долго, минут пять, никогда не перерубая шею с одного удара и никогда не попадая дважды в одну рану. Кровь хлестала во все стороны. Он уже запыхался, но продолжал рубить. Стива туповато наблюдал за этим зрелищем.
Ольгович тоже.
Никто не заметил, как он подошел. Кирюша продолжал расправляться с поверженным врагом, а Стива наконец заметил, что их стало трое.
— Ты где был? — не глядя больше на труп, накинулся на Кашина Стива.
— Где, где… В п…де-е, — протяжно ответил Кашин.
Но это была неправда.
Хотя он и собирался. Собирался, если кто помнит, долго, тщательно все продумав до самых последних мелочей. Его план был столь великолепен по замыслу, настолько просчитан, что не мог не воплотиться в жизнь самым блестящим образом. Это было просто невозможно. Но невозможное возможно, когда блеснет в дали дорожной мгновенный взгляд из-под платка. И Олег помнил мгновенный взгляд из-под платка на конечной остановке трамвая.
Кирюша окончательно выдохся и, завершив наконец декапитацию, тоже увидел Ольговича. Переволновавшись, он выказал гораздо меньше удивления, чем следовало.
Олег сказал, что спал в бане, потом проспался и их потерял, и пошел искать, и услышал крики, и вот нашел…
Товарищи сказали все, что о нем думали.
Что же касается козла, то он теперь являлся их законной добычей, и они решили оттащить его домой и зажарить. Добычу привязали к шесту, Стива и Олег взвалили его на плечи и потащили. Кирилл указывал дорогу, потому что начинало смеркаться.
Итак, Олег проспал целый день! Он вчера выпил больше, чем следовало (что, кстати, тоже было совершенно невозможно). Но случилось именно так, он перебрал. Как это могло произойти — уму нерастяжимо. Он с самого начала собирался налить себе наркомовские сто грамм и объявить, что это его норма на сегодня. Правда, он пил и до того. И правда, что Стива стал кричать, что наркомов нонче нету, это вам не восемнадцатый год! Нынче у нас министры, а министерские бывают не сто грамм, а двести! Кирилл горячо поддержал. Пришлось уступить требованиям возмущенных приятелей и добавить еще сто. Но разве двести — это так уж много? Тем более — под хорошую закуску. И музыку. Казалось бы, ничего страшного.
И тем не менее Олег умудрился перебрать. Нет, голова была совершенно ясной, но вот ноги слушались плохо. Ему приходилось заставлять себя их переставлять, чтобы не упасть прямо на улице. Потому что это бы не лезло уже ни в какие ворота. Потому что нужно было столько сделать, а подлые ноги отказывались функционировать.
После того как товарищи перепились (а один еще, резвясь, разбил ему нос), нужно было дойти до места назначения и провести там воспитательную беседу, убедив девку пойти в гости. А девка дикая и убеждать, возможно, придется долго. Кроме того, требовалось ее подпоить, и он нес для нее водку в кармане, да и не без зелья. Станет ли она пить? Тут все тоже зависело от его суггестивных, или, говоря проще, дипломатических, способностей. Так что нужно собрать волю в кулак, а ведь еще придется вести ее обратно. А может быть, и нести, ведь один хрен знает, как на нее подействует райская смесь. И еще придется тут ее пьяную раздевать и привязывать к креслу. А еще предстояло связывать этих придурочков. Да все это с умом. Их надо связать так, чтобы они смогли сами освободиться, когда проснутся. А ее, наоборот, так, чтобы, проснись она первой, нипочем бы не смогла, но вместе с тем и так, чтобы они-то все же развязали ее. Вот как все непросто! А ноги, подлые, не слушались.
Они не были даже знакомы. Олег видел ее много раз, но всегда издалека, и лишь однажды крупным планом, да и то мельком, хотя ему и так понравилось.
Однажды, год почти тому назад, собрались резать у Ивана свиней. Он тогда держал свиней и козла, а теперь одного только козла. Папешник тоже собирался, да не получалось, и послал вместо себя Олега. Потому что смочь-то не смог, а мяса тоже охота. Вот он и сказал Олегу поехать, вроде как поприсутствовать. Толку-то вроде от Олега и не было, а свинины тоже непременно дадут. Он и приехал, и дали, хотя и опоздал.
Он прособирался, да еще пока ждал трамвая. Вот и перерезали они всех свиней, а дело было в ноябре, и они пили водку и ели свинину на раскаленной до светло-красного цвета плите: легкие, печень и х… с яйцами. Нет, в хорошем смысле. Свиной х… с соответствующими яйцами. В доме было чрезвычайно жарко натоплено. Резали татарин Малахайка, Иван и Олег, хотя от него пользы не было, но зато он напился и наелся, не говоря уже про Дарьку, которая, к сожалению, спала, потому что всю ночь пряла шерсть. Но тогда и без нее было очень хорошо. Но с ней бы в тысячу раз лучше.
А началось с того, что ворота, раскрывшись, словно бы рухнули вовнутрь. Когда Олег вошел во двор, на свежем снегу уже лежали пять черных, опаленных паяльной лампой свиных тушек. А впрочем, пожалуй, туш. Тушками их называл Малахайка. Ему, конечно, было виднее. Он перерезал этих грязных свинищ столько, что и иному мяснику с Чикагских боен бы не уступил. Достаточно сказать, что когда их вскрыли, то у всех пяти сердце было разрезано точно пополам. Это была работа Малахайки — так он бил еще живых свиней прямо в сердце, и каждое свиное сердце — точно шашкой, напополам! Вот так фокус.
И он еще много рассказывал про забой скота, покуда подручные Иван и Олег под его руководством пластали туши. Он все время ругался и пенял на Ивана, что тот такой не такой. А тот только посмеивался, дымя «беломориной».
— Что ты такой не такой! — бранился Малахайка. — Соломы в хозяйстве нет!
— Отвяжись со своей соломой.
— Паяльной лампой кто палит? Дураки!
— Да ладно!
— Что ладно? Не ладно! Сальце засолишь — шкуру не угрызешь! Сальцо хорошо со шкуркой, нежная, вкусно!
— Ты ж татарин! Тебе вообще сало нельзя.
— Я не татарин, — возразил Малахайка. — У меня только бабушка татарин, а я не татарин и свинину всегда ем. И сало ем. Только надо вот как: свинью забил, соломкой обложил и подпалил. Шкурка нежная, вкусная. А не паяльной лампой!
— Ты достал! Ну нету соломы, что, удавиться теперь?
— Хозяин такой, — заключил Малахайка.
— Какой?! — возмутился Иван.
— Не такой.
Потом вынимались кишки, печень, почки. От всех внутренностей шел пар и густой запах свежей крови.
Малахайка рассказывал, как его позвали однажды забить бычка. Он приходит, а там какой бычок! Там бычище старый, что такой бегемот. Малахайка покачал головой и сказал: «Здоровый же бычище! Такого трудно будет». И потребовал за работу бычью ногу. Хозяева пожадничали. Хозяйка говорит: «Ишь ты, ногу! Да это ж сколько кило мяса будет!» Хозяин смеется: «Раскатал губу! Да ты и не унесешь столько». Малахайка спорить с такими людьми не стал, пошел домой. Заранее знал, что ничего хорошего у хозяев не получится. Хозяин тогда позвал приятеля, милиционера. Тот прямо в форме приехал, с пистолетом табельным. Сейчас, говорит, мы его приговорим. Вывели быка на огород, и бац этот милиционер ему прямо в лоб из «макарова». И что вы думаете? Пуля рикошетом в сарае дырку делает, а бык, ясно, озверел. Те не знают, куда и бежать! Милиционер давай тогда в бычье сердце стрелять, да куда там! Разве ж он умеет в быка. В общем, еле-еле они со зверем сладили. Всю обойму милиционер расстрелял, а потом еще кувалдой по голове добивал. Конечно, все грядки и парники бык хозяину разворотил. Теплица была стеклянная, дорогущая — так, считай, ни одного целого стекла не осталось. Дураки. Ну, а хозяину и поделом: ноги бычьей пожалел, так ему больше убытков бык наделал. Да еще спасибо пускай скажет, что жив-здоров остался. Всяко могло повернуться. Убить бы мог его бык на хрен.
Отрезали пашину с членом и здоровенными яйцами.
— Во, бабе своей такой х…ило принеси! Да с яйцами! — насмешливо сказал Иван.
— Ничего ей, я сам съем. Яйца вон какие полезные!
— Какие?
— Не знаешь? Такой хозяин! Чтобы х… стоял до ста лет, вот какие полезные.
— Ну, не знаю…
— Не знаешь. А у нас был один мужичок…
И Малахайка рассказал ужасную историю, как был у них один мужичок, и пошел в лес. Встретил там старушку, и что-то она у него попросила, а он ее послал куда подальше. На три буквы. Старушка же оказалась волшебная и за это ему яйца наколдовала.
— Как яйца наколдовала?
— А как? Пришел домой, а у него яйца уже как яблоки, и дальше набухают, уже стали с арбузы. Тогда послали за колдуном. Колдун пришел, все ему рассказали, он и спрашивает: «А не встречался ли ты, такой-сякой, в лесу со старушкой какой-никакой?» Пришлось мужику правду рассказывать. Колдун его побил по щекам и говорит: «Еще хорошо, что ты ее по матушке не послал! У нее матушка знаешь кто? Не знаешь? То-то! А ты куда ее послал, то и получил». И велел принести чьи-нибудь яйца. Побежали по всей деревне — не резал ли кто скотин, узнавать. Нашли, слава богу, один двор, где барана зарезали. Колдун взял яйца бараньи, обратно их наколдовал и велел съесть. Тогда все сразу и прошло.
— Ладно, сказочник, пошли до хаты.
А в избушке было совсем хорошо. Сразу в лицо ударила упругая волна тепла, и по телу медленно стали одна за другой прокатываться волны блаженных мурашек. К печке было страшно подойти. Олег прежде никогда не видел так жарко растопленной печи. Она была невелика, и Олег думал: как же такой маленькой печкой можно отопиться в крещенские, к примеру, морозы? Теперь он увидел.
Небольшая чугунная плита была раскалена до светло-алого цвета, точно бы она была тоненькой фольгой. По ней пробегали какие-то тени, словно бы сквозь нее были видны языки пламени. Олег протянул ладони, чтобы погреть руки над плитой. Замерзшие руки еще не почувствовали тепла, но лицо сразу обожгло нестерпимым жаром, а когда он отскочил, то стало горячо рукам.
Иван кочергой распахнул дверцу топки, тоже раскаленную до вишневого цвета, и, прикрывая лицо от жара, быстро швырнул в печь два толстых березовых полена и торопливо захлопнул дверцу.
— Ну, раскочегарил! — воскликнул Малахайка. — Спалишь домик!
— Ты поучи жену щи варить! — самодовольно ответил Иван.
Все трое поспешили раздеться. Иван и Малахайка сразу закурили, и через минуту маленькая комната наполнилась слоями дыма, на которые тут же легли лучи яркого солнца.
— Ну что?.. — помолчав, спросил Иван.
— Наливай, чего спрашиваешь!
Иван открыл тумбочку, достал бутылку водки и три маленьких граненых стаканчика. Олег с удовольствием отметил, что он ни секунды не колебался по поводу количества, достал именно три, как само собой разумеющееся. Разлил понемножку. Сели за маленький кухонный столик.
— Ну, с морозца! — сказал он.
Чокнулись и опрокинули стопки в рот. Олег, выливая в рот и глотая водку, успел заметить, что у него получилось это не менее залихватски, чем у Ивана, и даже куда более молодецки, чем у Малахайки, который закашлялся и долго морщился после стопки.
— Ах, хороша! — сказал он, однако, когда наконец откашлялся и перестал морщиться.
— А чего скосорылился?
— А больно хороша! Больно хороша! Ты давай сковородку мне давай.
Иван подал ему огромную, как таз, чугунную сковородку и вышел за дверь. Малахайка, кряхтя, поставил ее на плиту и тоже вышел.
Олег встал из-за столика — размять ноги и немного развеяться. Вошел через занавески в маленькую комнату. Она еще не натопилась, здесь было прохладнее и свежее — не так накурено. Олег мельком окинул взглядом комнатку — диван, заваленный постельным бельем вперемешку с верхней одеждой, круглый стол, заваленный всем, что только может (и даже не может) прийти в голову, рассохшийся буфет, колченогие старинные стулья. На стене висели ржавые часы с неподвижным маятником и какая-то картинка, настолько преужасная, что Олег подошел поближе и присмотрелся.
Это была не картинка — фанерка с грубо выжженным изображением, настолько грубо, что, лишь внимательно приглядевшись, Олег с трудом разобрал, что это была репродукция известной картины «Охотники на привале». Черные, разной ширины и глубины борозды от выжигательного аппарата складывались в картинку весьма бредовую. Казалось, что один из охотников, с огромным уродливым лбом, по пояс увязший в болоте, тянет когтистые лапы к другому, который в ужасе наставил на него пистолет. Тело же третьего, длинное и белое, простиралось по земле под совершенно неестественным углом к лежащей на плахе голове, черной и словно бы расщепленной надвое. Между охотниками лежало ружье, в левом углу маячило нечто похожее на переломленного пополам козла.
А Дарьку он увидел чуть позднее, а мог и не увидеть, если бы та не пошевелилась. Но она всхрапнула и перевернулась на другой бок. Она спала на печи. Оказывается, печь, или, кажется, не печь, а это называется полати, со стороны комнаты оснащена типа лесенкой, туда забираются, и можно спать. Она всхрапнула, и Олег сразу увидел. Спящая красавица, хотя какая красавица, рукой вытерла рот, потому что у нее вытекла слюнка, и повернулась к нему спиной. И высунула ноги из-под одеяла, потому что становилось жарко, к сожалению, только до колен. Ноги у девочки были грязные, и Олегу это понравилось, потому что такова уж была его планида.
Тут дверь скрипнула — это вернулся Иван с охапкой дров и со страшным грохотом бросил их у печи. Олег быстро отвернулся от девки обратно к ужасной картинке.
— Изучаешь? — сказал Иван Олегу. — Давай-давай, генералом будешь!
Тем временем сковородка на плите стала тихонько потрескивать. Иван распахнул дверь и зычно крикнул:
— Эй, повар хренов! Сковородка уже красная, ты где заснул?
— Чичаза, штана надевала! — ответили со двора.
Малахайка вернулся с грудой мяса в окровавленных руках.
— Сейчас под свежие потрошка выпьем! — сказал он и бросил мясо на сковородку. Оно сразу оглушительно зашипело, и Малахайка, торопливо схватив ложку, стал мешать в сковороде.
— Ай, сука, горячо! Как натопил!
Он завертел головой, увидел брошенные на полу брезентовые рукавицы и, надев правую, снова стал мешать мясо. По комнате поплыл запах, от которого у Олега немедленно и обильно потекли слюнки.
Иван снова налил стопки, на сей раз до краев, и спросил:
— Ну че, скоро? Я уже налил.
— А готово!
И Малахайка, обернув рукоятку сковороды грязным полотенцем, поставил сковороду на стол, и его лакированная поверхность сразу затрещала.
— Ну куда ставишь, подними! — воскликнул Иван и, когда Малахайка приподнял, подложил под нее валявшийся под столом противень.
— Ого, с горкой налил! — одобрил Малахайка.
— Ну а как?! Под такую-то закуску!
Малахайка, возбужденно потирая ладони, сел за стол.
Чокнулись и до дна выпили. Взяли вилки и стали есть. Обжигающее мясо было сильно зажаренным снаружи и несколько недожаренным внутри. Иван тоже заметил это, но сказал:
— Ничего! Горячее сырое не бывает.
Так или иначе, но мясо было необыкновенно вкусным.
— Ты легкое, легкое возьми! — посоветовал Олегу Малахайка.
Олег взял кусочек легкого. Оно было действительно легким и восхитительным: хрустящее сверху и воздушно-нежное внутри, хотя жевалось долго.
— А теперь — печенки кусочек и сверху сальца!
Олег попробовал — и это было еще вкуснее.
Через пять минут сковородка была уже совершенно пуста, а аппетит только-только пришел. Поев, Олег почувствовал, как особенно горячо зажгла внутри водка. И, видимо, не он один, потому что Иван сказал:
— О, как захорошело!
— Закуска градус повышает, — поучительно ответил на это Малахайка.
— Малахайка, не умничай! И без тебя хорошо.
Выпили еще, стали рассказывать, кто больше всех выпил. А еще Иван рассказал, как однажды на спор съел живого мыша. Они поспорили на бутылку, и дядя Ваня взял мыша, откусил ему голову, и проглотил, и запил полным стаканом водки. Для дезинфекции, как он говорил, потому что мыши все-таки очень грязные животные, могут переносить болезни до чумы включительно, но если со стаканом водки, то тогда еще ничего, еще можно. Потом пошли разговоры опять про выпивку и про медицину.
Но все эти разговоры юноша слышал как сквозь вату. Он привалился на диван и незаметно приподуснул. И увидел сон. А проснулся он — и странно было вспомнить ему о его сне, потому что проснулся он с эрегированным пенисом, притом снилось какое-то несусветное. Что-то настолько гнусное и похабное, что он охотно забыл.
Похабство сие не случайно. Что-то с ним творилось уже давно, с самого детства, некий странный рок, и причину понять трудно, да и зачем ее понимать, когда налицо следствие. Ну как зачем, так просто из любопытства, а если кто-нибудь скажет, что это большое свинство, то мы на это дадим целых три ответа. Первый — зато не порок. Второй — а можно это назвать пытливостью ума. Третий — что от свинства мы ни в коем случае не отказываемся, наоборот.
Ведь в трамвае Олег неспроста дал по башке Стиве, не до такой степени он простак, чтобы дать спроста. Просто не выдержало ретивое. Пулемета! Как же так?! Мало ему других телок? Ему и любая даст, на кой ляд ему Пулемет? Другое бы дело — Олегу.
Олегу, как и любому юноше, очень хотелось поиметь женщину. Но не любую, а чтобы непременно грязную. Ибо а как же иначе? Он, в отличие от своих оранжерейных приятелей, довольно повидал в жизни этих грязных девчонок, девок, девушек, баб, женщин! И всегда они были недоступны.
Началось все в незапамятные еще времена. Сложились народные сказки и прочий фольклор. Возникла русская литература. Потом все это было экранизировано. Потом родился Олег, а впоследствии все это прочел и просмотрел. И дополнил личными впечатлениями бытия.
Сказки учили, что прекраснейшая девушка государства, впоследствии супруга монарха, всегда выбирается самая грязная и оборванная. Когда эти сказки превратились в кино и мультипликацию, всякий имеющий уши (но главным образом глаза) убедился, что главная героиня-грязнуля очень красива в отличие от своих более благополучных сверстниц-уродин.
Трудно сказать, к какой эпохе относится возникновение этих сюжетов. До или после пришествия Христа. То есть являются ли они предпосылками или позднейшими иллюстрациями к известному тезису Спасителя о том, что последние станут первыми. Или, как впоследствии оригинально перевел эти слова на русский язык свердловский поэт А.Я. Коц: «Кто был ничем — тот станет всем».
Что же касается письменной русской литературы, то она, вне всяких сомнений, возникла уже после Пришествия и являлась позднейшей иллюстрацией. Но сколь яркой!
В свое время Олег, проявляя недюжинный интерес к глубинам и вершинам русского духа и выходя далеко за рамки убогой школьной программы, был очарован пленительнейшими женскими образами Достоевского. Сонечкой Мармеладовой, хромоножкой Лизаветой, Лизаветой Смердящей сугубо, а также той девочкой, забыл как зовут, которая хотела бы маленького мальчика распять, пальчики ему отрезать и любоваться на него, кушая ананасный компот.
И не только этими четырьмя. Он вообще много читал. Пожалуй, поболее Кирюши, только не такую фигню, как тот. Олег читал классиков и современников. Начал он, как и положено, с произведений школьной программы и уже там почерпнул для себя много прекрасных женских образов, а затем вышел за рамки программы и там почерпнул еще больше. Много интересного было у Толстого, Чехова, Серафимовича, Горького, Вересаева, Сологуба, Андреева, Сергеева-Ценского, а также и у другого Толстого. Советская литература также изобиловала пленительнейшими героинями Бабеля, Фадеева, Шолохова, Зощенко, Макаренко, Симонова и некоторых других авторов. Хороши были также кинофильмы, где, как и в книгах, можно было полюбоваться тем, чего так не хватало в жизни, — грязными, очаровательными женщинами. То есть женщин-то вокруг было предостаточно, но вот очаровательных… Их было маловато.
Помимо теории вопроса, Олег с детства знакомился и с его практикой. Когда живы были еще бабка с дедом, он ездил к ним летом в деревню. И там у него образовалась компания подружек. Он не особенно дорожил этой дружбой, но они почему-то очень к нему липли. И в ответ на долгие призывные девчачьи крики из-за забора он иногда снисходил, в смысле, выходил. Поболтать с ними на лавочке. Бабушка, посмеиваясь, характеризовала эту дружбу как «восемь девок — один я», хотя девок было меньше. Девчонки подобрались довольно неряшливые, с растрепанными косичками, грязными ногтями и коленками, в затрапезных платьицах. И хотя ему с ними было скучновато, но самолюбию льстило быть кумиром публики. Они взирали на него с восторгом и слушали во все уши с открытым ртом. Они приносили ему то сливы, то малину, то какое-то посыпанное сахаром домашнее печенье. А вот в городе он никогда не пользовался таким повальным девичьим обожанием. И уже после этого он стал с симпатией взирать на девчонок-замарашек, оставаясь равнодушным к аккуратным, чистеньким девочкам.
Но если этих подружек он ставил не очень высоко, то это больше потому, что жила неподалеку еще одна девочка, Таня, уже совсем другого сорта. Хотя какая девочка, скорее взрослая девушка, и очень красивая. Она была старше Олега лет на пять, а то и больше, и у нее был даже настоящий ухажер, учившийся на механизатора, с которым они целовались и обнимались. Но и с Олегом она с удовольствием общалась. А точнее сказать, играла. Потому что с ухажером не поиграешь, он-то совсем взрослый человек, он уже зарабатывал деньги и дарил ей разные подарки. А Олег, кажется, был в Таню несколько влюблен, несмотря на чудовищную разницу в возрасте, благодаря которой ни Таня, ни ухажер не видели ничего предосудительного в том, что Олег каждый божий день огородами тащился к Тане и, бывало, проводил с ней целый день. Так вот, Таня была самая настоящая красавица и тоже грязнуля.
Бабушка над ней и посмеивалась, и давала добрые советы. Дело в том, что мать Тани давно умерла, а отец, хромой и вечно пьяный дядя Матвей, в вопросах гигиены ни шиша не смыслил. Бабушка же смыслила лучше всех во всем на свете: в космонавтике, в кибернетике даже, потому что выписывала журнал «Наука и жизнь», а уж про искусство, медицину и политику знала решительно все. Смешно и говорить о какой-то там гигиене или домоводстве. Она советовала Тане, когда заходишь в свинарник, надевать косынку, а то все волосы моментально пропахнут навозом. А если руки настолько грязны, что уже не отмываются даже с мылом, то оттереть их можно жидкой глиной. А в баню надо ходить каждую неделю, а уж раз в месяц — непременно. А цыпки на ногах смазывать постным маслом. Таня все это слушала, но мысли ее были заняты другим — домашним хозяйством и предстоящим замужеством, так что ничего из сказанного она не выполняла. Таня стала для Олега первым в его жизни секс-символом, хотя такого слова он и до сих пор, кажется, не знает.
Продолжение было в пионерском лагере. Год был аккурат олимпийский. И все зажигали под антисоветские опусы группы «Чингисхан», игравшей в редком музыкальном стиле «мюнхенское диско». И все дружно плясали и пели: «Москау, Москау, забросаем бомбами, будет вам Олимпиада, а-ха-ха-ха-ха!» Все плясали и пели — это в СССР, естественно, все. Потому что за рубежом эта бодяга, говорят, не особенно котировалась. Да и в СССР, разумеется, далеко не все так делали, а только малая часть населения, а именно — поганая молодежь. Но молодежь тогда на девяносто процентов была поганая, так что все-таки изрядное число народу.
В том числе и в пионерском лагере. Там же тоже проводились дискотеки для старших отрядов, и вот там-то на дискотеке под звуки запрещенного «Чингисхана» и понравилась ему девочка Марина. Такая была совершенно обалденная девочка Марина. Высокая, красивая, грудь у нее такая, уже совсем как у взрослой, покачивалась. И притом что она была его ровесница, и такая веселая простая девчонка, но загадочная и нежная вместе с тем. И там, на дискотеке, она под «Чингисхан» танцевала «цыганочку», а это многие уже знают, что значит. Что она падает на колени и гипнотически быстро вибрирует персями! И Марина это делала, а он… ну, сами должны понимать, что он чувствовал. Да и все, конечно, пялились тоже. Но это еще была фигня по сравнению с мировой революцией. Мировая же революция, о необходимости которой так долго говорили, свершилась завтра.
Завтра, так себе выспавшись после вчерашней дискотеки, все встали и стали готовиться к очередному мероприятию. В поддержку международной солидарности всего прогрессивного человечества. И пионеры это человечество олицетворяли. В частности, и Марина. Она олицетворяла африканские народы.
Естественно, что дикие (ну ладно, развивающиеся) африканские народы нужно было олицетворять в особенной одежде. В идеале, наверное, — в набедренном поясе из шкуры пантеры или банановых листьев. Но где такое, во-первых, взять, а во-вторых, девочка-то, как выше говорилось, уже довольно подросла, и нельзя было с педагогической точки зрения, да она бы и сама не согласилась. Но как-то надо было решать вопрос, и вожатая, долго хмурясь и совещаясь со старшими девочками, решила, что одежды, конечно, чем меньше — тем лучше, но с ума только не сходя. И выбрали Марине самую короткую юбочку в лагере, надели рубаху и выше пупа завязали на узел. Так было нормально. Грудь прикрыта, а остальное чем голее, тем лучше. Очень пикантно получилось.
А потом ее стали мазать черной гуашью, потому что она же негритянка. Вожатая и девочки, которые мазали, к концу гримирования сами были немногим чище, чем Марина. Но все-таки чище. Ей вымазали лицо, шею, руки до локтя (рукава рубашечные до локтя закатанные), вымазали живот — один пуп белеется. Ноги вымазали от самых трусов до кончиков пальцев. И как ловко получилось! Как у настоящей негритянки — вся кожа черная, а ладони и подошвы белые! Ну, конечно, не совсем белые, особенно подошвы, но все-таки гораздо светлее, чем вся остальная кожа.
И когда Марина в таком виде вышла из палаты, ее увидел наш герой. И вот тут-то и свершилась мировая революция, о необходимости которой так долго говорили. Увидев полуголую, вымазанную черным, блистающую белками глаз Марину, он охнул и схватился, скажем так, за сердце — хорошо, хоть никого рядом не было.
А плюс был выходной, и к ней приехали родители. Она, недолго думая, прямо в гриме побежала к воротам. Он не мог оторвать от нее взгляда и побежал за ней, не думая о том, что ей скажет, коли она обернется. И то, что было восхитительно само по себе, здесь, в ландшафте, было просто необъяснимо притягательно — это властно заставляло его бежать. Сказать, что бежать не думая, — это значит ничего не сказать. Более того, он думал, он удивленно думал — чего это я бегу? Куда бегу? Что скажу? Голова думала, а ноги бежали.
Маринина мама, увидев дочь, сначала чуть не упала в обморок, но Марина объяснила, и они посмеялись.
Олег зашел за щит с планом лагеря, из-под которого виднелись только Маринины ноги, сунул руку в карман и переложил колом торчащий член направо. От прикосновения член вздыбился еще сильнее, стал как железный. Он сжал его, и тут что-то произошло. «Эякуляция» это называется, слово-то он знал, а вот случилось это у него впервые. Мокрые трусы. Ватная слабость в ногах. Шорты тоже промокали, на них быстро проявлялось темное пятно.
Он подумал тогда, что, наверное, любит негритянок. И мулаток. Но не тут-то было. Негритянки и мулатки, а также метиски, квартеронки и папуаски, к которым он с того дня стал пристально присматриваться в кино, по телевизору и на фотографиях цветных журналов, были безусловно привлекательны. Но ничего даже отдаленно напоминающего то, что он испытал, видя полуголую измазанную Марину, не было.
А было нечто подобное в другой раз. В колхозе. В трудовом лагере. Убирали капусту. Девочки и мальчики. Был очень жаркий день. Вдруг ливень. Застиг в чистом поле. Бежать некуда. Грянуло, хлынуло как из ведра. До нитки. Девочки многие разулись. В грязи выше щиколотки, а ведь кто работал на корточках, а кто на коленях. Кто на коленях, те по колено. Хохотали, визжали. Олег тоже кончил сразу. И понял. Не негритянки, а грязь.
Почему? Можно предположить. Можно вспомнить историю про гусынь. Помним историю про гусынь, или, в другой редакции, демонов? Где уж нам! Она ж средневековая еще, где уж нам, нас тогда и на свете не было.
В общем, один монах, духовный наставник. И ученик. Молодой. Этот вообще женщин отроду не видал. Отшельники потому что оба. Вот идут за каким-то рожном в город, и вдруг навстречу им женщины какие-то шкандыбают, шлюхи, вероятнее всего.
Молодой. Ой, это кто?
Монах (про себя). Блин! (Вслух). Это, Петенька, демоны.
Ладно. На другое утро:
— Айдате, папенька, до города сходымо!
— На шо?!
— Та демонов тех побачымо…
(Перевод с латинского автора.)
Мама его, разумеется, тоже духовно наставляла и благовоспитывала. Тоже и половое воспитание. Она ему настойчиво внушала, что, конечно, любовь — это круто, но когда она гармоничная, в смысле одухотворенная, а то вот еще есть чисто животный, то есть, наоборот, грязно-животный, секс, так вот это — грязь. Она очень откровенно беседовала с ребенком о грязных помыслах и поступках. О грязных девках с нечистыми представлениями об отношениях полов. Но ничего такого, не подумайте плохого, не только о девках, о парнях тоже. О грязных. Она приводила примеры. Внушала, внушала — и успешно внушила. Он поверил.
Он тоже, случалось, видывал грязных девок. Но нечистые помыслы в нем к тому времени уже были очень сильны. И когда он видывал грязных девок, он понимал, что это и есть те самые люди, с которыми его нечистые помыслы могут стать явью. В то самое время как никакая чистая девственница весны никогда не доставит ему такого счастья. И постепенно так называемые чистые девушки совершенно перестали его интересовать вследствие своей полной, как он понял маму, сексуальной никчемности.
Нет, как «совершенно»? Не совершенно. Они продолжали его интересовать, и привлекать, и манить, и все, что обыкновенно бывает в таких случаях. Кроме одного — того, что, вследствие нечистоты его собственных помыслов, интересовало его больше всего на свете. Он мог восхищаться той или иной чистой девственницей весны и нередко влюблялся. Он робел и благоговел. Он ухаживал и носил портфель.
И вот однажды он нес портфель девочке, с восхищением слушал ее щебетание и увидел двух подружек. Старше его на несколько лет, они заслуженно пользовались в окрестных дворах самой дурной репутацией. В тот момент, когда он их увидел, одна из них, сильно пьяная, пыталась поднять из лужи другую, еще более пьяную. Та, что еле стояла на ногах, показалась ему грязноватою, но уж лежащая в луже была грязна по-черному. Обе грязно ругались, и он подумал, что у обеих подруг вполне могут быть нечистые помыслы (а уж у валяющейся в грязи — натурально). Такие нечистые помыслы, какие есть и у него и которых нет и принципиально не может быть у его спутницы. И он спешно распрощался с ней, соврав, что забыл в школе что-то там, и побежал в школу. Добежав до первого попавшегося гаража, он осторожно высунулся из-за угла и следил за одиноко удаляющейся бывшей своей спутницей. Когда она окончательно скрылась из вида, он обратил взоры на глупую пару.
Более трезвая подруга в этот момент грязно выругалась и пошла прочь, оставив попытки поднять непутевую товарку. Та тоже грязно выругалась и снова плюхнулась в грязь. Немного, не более получаса, полежала и после этого стала подниматься уже в одиночку. Юноша с трусливо колотящимся сердцем подошел ближе. Она села, оперлась о землю грязными руками. Затем, с трудом удерживая равновесие, она поднялась на ноги и неуверенно пошла.
Он долго следовал за ней, обливаясь потом от возбуждения и страха быть замеченным. Она шла медленно, пошатываясь, иногда останавливалась, обращаясь с вопросами к прохожим разного пола и возраста. Большинство шарахалось от нее, лишь двое молодых людей вступили в разговор, насмешливо скалясь. Она уже дважды оглядывалась, но Олег надеялся, что спьяну она не обратит на него внимания. Однако оглянись она еще несколько раз — и кто поручится, что и она не заподозрит, что юноша следует именно за ней. Тогда ужас! Как она поведет себя?
Тоже следовало опасаться и прохожих. Вдруг кто-то из них догадается, тем более они трезвые. Странно, что идет и идет мальчик за этой пьяной мразью и руку держит в кармане штанов. А там все у него выпрямилось, и сквозь штаны было бы видно, если бы не рука в кармане.
Так что в любом случае затягивать преследование было небезопасно. И наш герой, поминутно кося во все стороны, что ему было очень досадно, так как жаль было хоть на мгновение отрывать взгляд от чудесного видения, начал действовать. Рукой. Прямо на ходу, через ткань кармана и трусов. Он ритмично сжимал самый кончик. Продолжалось это, по счастию, очень недолго. Всего четыре или пять крепких рукопожатий, и блаженная истома расплылась по сердцу подобно пятну, которое стало быстро проступать на брюках, по счастию же, школьных, темно-синих, и со стороны совсем не было видно.
Тогда он печально вздохнул, потому что объект наблюдения уже не интересовал его. А наоборот, стало даже противно смотреть на эту особу. Но все равно хотелось еще и еще. И он впервые понял, что противно и обольстительно — часто одно и то же.
Так что творилось это с ним уже давно, а с того раза, как он впервые познал женщину, все только еще усугубилось. Хотя ее и женщиной-то назвать недостойно — девчонка, совершенная девчонка! Сколько ей было лет тогда? Да максимум — пятнадцать. Но предупреждаем — это самый предельный максимум. Скорее четырнадцать. А может, и меньше. Вот во сколько лет у девочек появляется шерстка на лобке и под мышками? Наверное, у всех ведь немножко по-разному? У нее-то все это было, но в остальном это был совершенный ребенок. Хотя она с удовольствием выпивала, а также покуривала, хотя и без особенного удовольствия. Ну, еще она красилась, но ведь все это еще не говорит о настоящей взрослости, что крепко-накрепко усвоил себе Олег из педагогической литературы и радиопередачи «Взрослым о детях». Потому что в детстве он читал в основном популярную педагогическую литературу.
И то, что Снежанка была тогда еще совершенным ребенком, доказывается тем, что сейчас она основательно изменилась. То есть и сейчас она выпивает и курит и последнее делает уже с явным удовольствием. Сейчас она тоже красится, но уже гораздо тщательнее. Кроме того, сейчас она красится, похоже, каждый день, а тогда-то она делала это раз в неделю, и не весьма аккуратно, и потом всю неделю так и ходила, а то и две. Сейчас у нее постоянно чистые руки и ноги, и даже грязи под ногтями не стало. Сейчас от нее пахнет духами (и, если жарко, немножко потом), а тогда пахло каким-то воробушком или, кажется, собачкой. Сейчас она учится на парикмахершу, а тогда училась в школе, и очень плохо. Но не надо думать, что Снежанка была чем-то вроде Пулемета, ничего подобного, она была очень честная в этом смысле. Ну да, она однажды дала Олегу, но только потому, что Олег ведь очень красивый и давно, еще с детства, она была в него влюблена. А потом у нее завелся парень, с которым они гуляют, и теперь вроде бы решили даже пожениться.
Так что эпизод с Олегом был совершенно эпизодическим, хотя, вероятно, и не единственным, потому что девственной, как понял Олег, она не была. Хотя мало ли Олег понял, он ведь не эксперт, тем более у нее недавно закончились месячные, и следы крови на соответствующем ей органе Олега имелись. Единственное, почему он решил, что она не девственна, — не было звонкого щелчка, о котором ему рассказывали приятели. Эксперт! Так что девственность Снежанки на тот момент остается под вопросом.
Снежанка была единственной дочерью дворничихи бабы Любы, хотя почему бабы, не такая уж она старая, а остальные сплошь мальчики, причем старший уже пребывал в детской колонии, а младший еще ходил на горшок. Этот-то горшок, полный дневным содержимым, они с Олегом тогда чуть не опрокинули ногами, когда завалились со Снежанкой на половик. Вот было бы смеху, и ей пришлось бы убирать, а в горшке было много. Простая, как три рубля правды, убежденная двоечница и большая неряха, она тоже нравилась Олегу.
Он зашел к ней вечером под каким-то предлогом, и внутри у него все дрожало от возбуждения известного рода. Днем Снежанка очень активно, что называется, раздавала ему самые щедрые авансы. Он и раньше подозревал, что девчонка влюблена в него. А тут они вместе оказались на картошке, у них были недалеко от сада соседние участки. Ну, они картошку выкопали, причем Олег был со всем семейством, а баба Люба со вторым по счету сыном и Снежанкой, так как отца у них не было. То есть, по здравому рассуждению, должен был быть отец, но где он и как его звали, про то Олег никогда не слыхивал, так что копали они все вместе, а вот мешки с картошкой баба Люба таскала сама, пока папешник по доброму совету мамашки ей не помог. А детям тем временем, как это обычно и бывает, вздумалось в лес погуляти.
Ну они еще пока копали, Снежанка уже раздавала Олегу авансы. День был жарким, и она в купальнике на четвереньках ползала по грядкам, собирая картошку, и все ему улыбалась. Он в шутку кидался в нее засохшими и не очень кусками навоза (папешник ведь очень продвинутый и землю непременно удобряет), а она притворно сердилась, страшно орала, выпучивая серые глаза, но при этом сразу начинала улыбаться еще шире и скоро, не выдержав, расхохатывалась.
Выкопали, и, пока старшие возились с мешками, младшие пошли в лесок. Там Олег со Снежанкой быстро спрятались от ее недалекого братца, который, впрочем, нисколько не расстроился, с удовольствием занявшись разорением птичьих гнезд и муравейников. Они же обнялись и стали целоваться, вначале целомудренно, а потом не особенно. От этого и от того, что на Снежанке был только купальник, у Олега все сильно выпрямилось. А ведь под грудные чашечки купальника так легко засунуть руки, если его носительница не возражает, а она не возражала, так Олег и не преминул, и прежде незнакомое осязательное чувство ему очень понравилось. У Снежанки были, канальство, ма-аленькие грудки, как и ручки, ножки, и носик маленькой облупленной картошечкой. И он засунул руку под более нижнюю часть купальника, взялся за шерстку, но тут она несколько застеснялась и убрала его руку. Но они продолжили целоваться и повалились в траву. В траве было не слишком комфортно, особенно ей, в купальнике: крапива и сосновые шишки под спиной. На комаров они не обращали внимания, но когда Снежанку стали кусать в попу и везде муравьи, она напряглась. Но все-таки они еще немного так полежали, целуясь и энергично гладясь под верхней частью купальника. А потом зашуршал кустами непутевый братец, и родители стали звать детей домой. Ну они и пошли. Но Снежанка пригласила Олега зайти сегодня вечером к ней домой.
Он едва дождался вечера и зашел. Дома была еще подружка, немного постарше. Девушки пили кружками бражку. Подружка с забинтованной рукой и толстым слоем макияжа диковатой расцветки безостановочно дымила как паровоз. Снежанка тоже курила, но гораздо реже, чтобы только не выглядеть лохушкой в глазах подруги. Олег тоже выпил сладкого и не слишком крепкого пойла, сильно отдающего дрожжами. Он попытался поддержать беседу, но девчонки говорили такую ерунду, что поддержать не получилось. Подружка тоже смотрела на Олега очень доброжелательно, и притом была с шармом. Снежанка сказала ей: «Ну ладно, Ирка, иди домой, у меня дела». Ирка жеманно сказала: «Ну я воображаю, какие у нас тут дела…» Снежанка сказала: «Иди, иди!»
Подружка ушла. Снежанка с улыбкой спросила: «Ну че?» Олег усадил ее на колени, стал целовать сначала серую шейку, потом ротик и опять гладить грудки. Теперь для этого не понадобилось лезть под лифчик, потому что Снежанка была в засаленном домашнем халатике, на котором с грехом пополам болталась одна пуговица, отчего его не приходилось даже расстегивать. Так как Снежанка, как уже отмечалось выше, была совершенная неряха и ей сроду бы не пришло в голову помыть руки и ноги после уборки картофеля, то и те и другие с одинаково грязными ногтями по-прежнему были запорошены черноземной пылью. Олег рассматривал их с большим удовольствием и продолжал ее гладить.
Скоро он легко повалил ее на пестрый от мусора половик, распахнул халатик и стал стягивать трусишки, что она быстро сделала сама, видимо, из скромности, потому что трусишки были заношены уже до самой последней степени, с разных сторон разноцветны и жестки на ощупь. Маленькая девичья п…енка пованивала, почти как большая. («Почти» в том смысле, что даже еще сильнее.) Тут он, конечно, не растерялся и присунул, хотя в нужном направлении далеко не с первого раза. И кончилось все до обидного быстро, но все равно неописуемо прекрасно.
Олег сотни или тысячи раз представлял себе, как это будет с женщиной. Воображал до малейших подробностей, которыми его щедро оделяло множество слышанных на эту тему рассказов старших товарищей, а также немногие книги. Казалось бы, ничего не должно было его удивить. Однако удивило.
Во-первых, грудь. Грудь у Снежанки была маленькой, но когда она легла на спину, Олегу показалось, что груди нет вообще. Но она же, черт побери, была! И когда он сжал груди обеими ладонями, он убедился, что они на месте. Так Олег узнал, что, когда женщина лежит, ее грудь сильно уменьшается.
Во-вторых и в-главных, запах. Он представлял себе все, кроме запаха. А тот был густ и, хотя сам по себе противен, сейчас, совершенно неожиданно для Олега, оказался самым обольстительным фактором во всей ситуации. Так Олег узнал, что, когда женщина подванивает, ее привлекательность сильно увеличивается.
Конечно, если глубоко задуматься, то удивляться не приходилось. Запах можно и должно было предположить, и даже немного странно, что он этого не сделал заранее.
Так, впрочем, часто бывает. Люди хотят добиться той или иной цели, совершенно не учитывая последствий. Иной всю жизнь… (Вот тут бы хорошо офигительные нелепые примерчики, как бы сделал Гоголь, но автор же не Гоголь.)
Хотя тут и Гоголем быть необязательно. Так, например, одна молодая женщина всю жизнь боялась умереть от целлюлита, а умерла от автомобильной катастрофы в бетонный столб. Каковой бы катастрофы не произошло, будь у нее на самом деле целлюлит, потому что за рулем был пьяный гламурный подонок, тоже чрезвычайно боявшийся женского целлюлита.
Или один мужик всю жизнь боялся вообще всего на свете, а сам и вовсе не умер. Даже еще.
А одна баба за изрядные деньги сделала пластическую операцию и стала выглядеть (да и по сути своей быть) еще хуже, чем до нее.
А другой мужик, вот как Олег, всю жизнь мечтал поиметь очень грязную женщину, мечтал-мечтал да и отыскал на вокзале совсем молоденькую бомжиху, притом неимоверно грязную, прямо неописуемо, как та маленькая Кирюшина цыганочка, правда, некрасивую. Зато блондинку и очень хрупкую. Она там сладко спала под лавочкой на остановке, подложив под голову свою нехитрую обувку. Ну, он купил гондон, привел ее домой, на всякий случай застелил пол газетами, давай ее кормить, поить и ухаживать. Она поела очень охотно и жадно, но от выпивки отказалась, а от ухаживаний и того пуще. Шум, визг, схватила кухонный нож и его в горло, да насмерть. А убежать слабо — замок открыть не умеет. Соседи вызвали милиционеров, те дверь высадили, повязали блондинку. А она, оказывается, больная на всюшеньку голову с безнадежным диагнозом, сроду девственница, ее возкальная милиция давно как облупленную знает, так потом и отпустили обратно бомжевать. И это мужику еще повезло, что сразу умер, а то у нее еще много сопутствующих заразных болезней. И не надо думать, что только таких, как педикулез и чесотка. Еще имелся туберкулез в открытой форме, гепатит нескольких букв, вторичный сифилис (хотя и совершенно бытового происхождения, от обсасывания горлышек недопитых бутылок с газировкой из вокзальных урн и мусорных контейнеров). А на сладкое ВИЧ, потому что если она сберегла честь одного места, так это еще не значит, что ее в свое время не насиловали в какое-нибудь другое, мест-то разных много. Так что ее-то прогноз неблагоприятен, а вот он бы всю оставшуюся жизнь работал на лекарства, что тоже не сахар.
А четвертый всю жизнь очень дорожил своей свободой, а деньги у него были, потому что зарабатывал он много, и притом был очень экономен. И вот, когда он уже купил квартиру, дачу и машину, дошло до него, что придется до кучи обзаводиться и семьей. Но он людям говорил прямо вслух, что дешево свою свободу не продаст! И продал свою свободу правда очень дорого. Нашел себе хрупкую блондинку, но далеко не такую, как нашел третий, царствие ему небесное, а настоящую блондинку-фотомодель. У нее оказались соответствующие внешности запросы, да и характер не чета ему, так что теперь он зарабатывает еще больше и еще больше экономит, но уж никак не на жене.
А пятый, как известно, объелся толченого гороха и умер.
А шестого всегда считали гомосексуалистом, но все было даже хуже. Просто он был человек бедный, молодой и симпатичный, и когда один старый влиятельный гомосек оказал ему знаки внимания, он решил дорого продать свою попку. И продал. Патрон, будучи руководителем большого медиахолдинга, выдумал для него новую штатную должность, что-то типа «генеральный менеджер по внутреннему консалтингу», и прожили они припеваючи очень много лет. Но поскольку этот молодой человек был не гомосексуалистом, а хуже, то на работе его не особенно долюбливали, и когда у него завязался тайный романчик с девочкой, боссу дали знать. И он поймал своего сладкого мальчика чуть ли не на девочке в своей собственной готической кроватке. Босс очень обиделся. Кроватку после мерзкой девочки пришлось выбросить, квартиру продезинфицировать, а должность генерального менеджера по внутреннему консалтингу упразднить за ненадобностью. А бедный, хотя теперь уже не столь молодой, человек столкнулся с вопросом, как ему снискать хлеб насущный. Ведь образование у него было только школьное, работать он умел лишь по той упраздненной специальности, так что проблема.
Вот так и Олегу, будь он немного поумнее, запах можно и должно было предугадать, и даже, повторяем, немного странно, что он этого не сделал. Ну не предугадал, так не предугадал. Зато теперь он узнал это из личного опыта, и наконец-то у него сложился целокупный образ. Объекта своих вожделений.
Вот, говорят, на Севере едят так называемый омуль с душком, то есть тухлый, и считают великим лакомством. А в Китае едят гнилые яйца и гнезда из засохших ласточкиных слюней и считают великим лакомством. Зато китайцы не едят сливочного масла и сметаны, справедливо понимая их как испорченное молоко, а европейцы кушают, да так, что за ушами трещит. У большинства европейцев лягушек и змей едят только персонажи страшных сказок, однако во Франции считают великим лакомством лягушек, а в странах Юго-Восточной Азии — змей.
Но это все экзотика. Возьмем обычную жирную селедку. Так сказать, сельдь. Все любят ее есть. А нюхать? Нюхать, говорите? Это смотря как. Если перед едой — то да, слюнки текут. Если во время еды — еще как, во рту так и тает. А вот после еды, когда уже сыт, — не особенно. А руки если пахнут потом селедкой? Фу, гадость. Ну и прочая рыба. Вдобавок лук и чеснок. Запах последнего даже мертвым противен.
А квашеная капуста?
Вот Олегов папешник, будучи еще старшекурсником, с молодой женой и друзьями приезжает в деревню навестить мать, Олегову бабку. Но, конечно, молодежь, дураки. Магнитофон у них ламповый, музыка непотребная, одеты не пойми как. Самогон пьют и разными деревенскими харчами закусывают, пирогами там, блинами, рыжиками в сметане и квашеной капусткой. А только чувствуют, что подванивает. Никто поначалу виду не подает, а оно все гуще. И вот один папешников приятель, терпение которого лопнуло, обращается к своей жене и спьяну говорит: «Это ты, Нинка, набздела!» Та шокирована хамством и кричит, что нет. Тогда другой приятель спьяну возражает: «Нет, это Галька моя, она всегда как нафунькает, хоть из дому беги». Девушки возмущены, объединяются, и начинается потасовка. Тут из кухни прибегает бабка и, хохоча, объясняет, что нет, это она перемешала квашеную капусту в бочке.
А сыр?..
Но это все гастрономия. А вот профессоры Массачусетского университета поставили эксперимент. Расставили в лаборатории кресла, каждое из них слегка сбрызнули экстрактами различных летучих веществ, а затем запустили туда девку американскую подопытную из местных двоечниц. Выбирай, говорят, любое место, щас придет декан, будешь ему тест сдавать. Ну, девка помыкалась по лаборатории, села в кресло и сидит боится. Но тут входят все профессора и говорят: «Огромное спасибо за содействие развитию науки, не смеем более вас задерживать». Она отвечает: «А как же тест?!» Но ей вежливо так объясняют, что какой еще, на хрен, тест, иди воруй, а сами кинулись к избранному ей креслу. И оказывается, что из множества запахов растительного, животного и индустриального происхождения она избрала кресло с экстрактом, напоминающим запах грязного мужского белья. Профессора опубликовали это сенсационное открытие, правда, специально объяснили, что запах был очень слабым, ниже порога осознанного ощущения. Так что не следует мужчинам отказываться от личной гигиены, чтобы одним только своим запахом завоевать сердца всех дам.
Но, видимо, человек человеку рознь, и что у одного подпороговое и подсознательное, то у другого вполне сознательное и сверхпороговое. И не только у женщин.
Да и не в запахе одном дело. Вид-то какой красивый! Как обольстительны нежные (или, наоборот, шероховатые) женские ручки с обрамляющим миндалевидные ногти черным ободком! Или ножки! А ушки, ушки! И продолжать можно бесконечно.
Олег этим и занимался. Он воображал грязных женщин, девушек и даже несовершеннолетних особ всех времен и народов. Он создал обширную типологию грязных женщин, и топологию тоже. Первая предлагала неисчерпаемый живой материал для воображаемых наслаждений, вторая же позволяла рассмотреть каждый экземпляр в мельчайших подробностях. В его воображении пестрым фараоном проносились исхлестанные бичами египетские рабыни, в изнеможении катящие камни. Мысленно переносясь через многие тысячи лет и километров, он пялился на бедных горожанок, чавкающих по зловонной слякоти парижских улиц, подбирая заскорузлые подолы. Впрочем, и самые знатные дамы были немногим лучше, разве что все в золоте. Парижанок сменяли толкающие вагонетки английские шахтерки в пропитанных угольной пылью лохмотьях. Румяные русские девки в домотканых сарафанах, ищущие друг у друга в голове. Голодающие жены и дочери американских фермеров в платьях из проштампованных мешков. Советские труженицы тыла, невеселой стайкой тянущие на себе плуг. Таня. Снежанка. Дарька.
И постепенно у него сложилась целостная и весьма убедительная теория о том, что такое хорошо, а что такое так себе. Что грязные женщины это естественно, а чистые — противо-. И доказательств, по словам Жеглова, хватит на десятерых.
Грязь вообще есть атрибут жизни, а жизнь — атрибут грязи. И все старые девы маниакально чистоплотны, и потому стали таковыми. Издавна славились своей сексуальностью француженки. А никак, скажем, не немки. Те славились, напротив, чистоплотностью. Так вот говорят, что француженки и нынче моются не слишком часто. И потому во Франции до сих пор роковые страсти, а в Кельне четверть мужского населения — гомосексуалисты. Это же объясняет динамику так называемой сексуальной революции. Наиболее революционными в этом отношении стали скандинавские страны. Все дело в слабости полового чувства чистоплотных скандинавов. Там мужчинам по большому счету плевать на женщин, потому и возникают всякие там шведские семьи. В Испании, наоборот, опять же, никаких шведских семей, а огненная любовь и дикая ревность. Потому что испанки, говорят, еще большие засранки, чем француженки.
И в старину во всех семьях было много детей, а теперь стало мало. Потому что в старину женщины мылись редко, а теперь стали часто. И потому в старину мужчины их хотели очень сильно, а теперь так себе. Поэтому в старину почти не бывало гомосексуалистов, а теперь их, говорят, предостаточно. И сейчас в слаборазвитых странах рожают много, а в развитых мало. По той же самой причине. И что касается гомосексуализма, то лидируют опять-таки развитые.
И тот факт, что в Советском Союзе самые крепкие и многодетные семьи у цыган. Насколько грязны все цыганки, может удостовериться любой желающий, только взглянув на них, а также по запаху, если очутиться в одном трамвае со стайкой цыганок. То же самое, читал Олег, было у евреев, пока они жили в отдельных кварталах и местечках. Грязные женщины и, как следствие, крепкие большие семьи. И неспроста Гитлер истреблял и тех и других. Вероятно, сверхчеловеческая интуиция подсказывала ему, что в честном естественном отборе низшие грязные расы всегда превзойдут чистую высшую. И поэтому он устраивал искусственный отбор.
И главное доказательство был между ног. Олег прекрасно знал, на кого он реагирует бешено, а на кого так себе.
Вот таких глубоких обобщений достиг Олег Кашин уже в свои молодые годы. Человечеству еще потребуется определенный исторический срок, чтобы по достоинству оценить его революционный вклад в науку.
Ну вот, а вчера перебрал. А пока шел, можно даже сказать, шатался, постепенно стал думать. А может, на фиг всю эту канитель, шуточки эти идиотские?
Ну да, конечно, это было прикольно. Просыпаются такие красавчики незнамо где и в каком состоянии да связанные. Прикольно? Еще бы не прикольно! Башочки гудят, а в глазах ужас: где мы, что с нами?! А то и заорут, а то и заверещат. А на здоровьице, никто не услышит. Разве только девку разбудите, и она тоже заверещит. Вот прикольно-то! Но ее вам не видно, она на кухне связана. И вот интересно будет поглядеть, что они станут делать, когда развяжутся и увидят на кухне голую связанную девку. И вот бьется он об заклад, что не бывать тому, чтобы не изнасиловали!
А может, и может? Это-то и было Олегу всего интереснее: что же все-таки будет? Как же поведут себя в такой экстремальной ситуации его товарищи?
Кирюша, наверное, сразу упадет в обморок и расквасит себе всю рожу. Но пролежит он без сознания недолго, потому что в своем, хотя и бессознательном, состоянии быстро сообразит, что особенно разлеживаться некогда. И быстренько вскочит он на ноги и, прямо с расквашенной своей рожей, кинется на девку.
Которую, вероятно, к тому времени уже Стива будет иметь по полной программе. Стива — он такой. Уж он своего не упустит. Девка, конечно, не сказать чтобы очень элегантная и ухоженная, но Стива — он такой, он без комплексов. Накормил же он Пулемета. И эту оприходует по полной программе.
Ну и Кирюша тоже. Он хотя и с комплексами, но это как раз такие комплексы, чтобы подобной возможности не упустить. Разве что на радостях он не донесет до тела. Но даже если первый раз Кирюша кончит при одном виде голой девки, то второй раз — при ее осязании, а раз на третий-четвертый, глядишь, и присунуть у него получится. А уж раз в пятый-шестой наверняка.
А Олегу то и любо. Посмотреть на все. А если все пойдет по плану и они действительно ее изнасилуют, то Олегу оно еще более любо. И то ему любо, что совершат его друзья, благополучные мальчики-мажоры, этакое преступление. Этакое зловещее! То-то он посмеется. И также интересно, как они себя почувствуют, когда охолонут. Потому что изнасилование — это вам не фунт изюма. Это такая вещь, ответственность за которую наступает с четырнадцати лет, а не то что с шестнадцати. И вот интересно, как они себя почувствуют, при условии, что он будет единственным свидетелем. Потерпевшая-то — дура, она бы, небось, и объяснить, что произошло, в случае чего, не смогла. А Олег бы, в случае чего, мог. И вот мы посмотрим. Изменится ли отношение проштрафившихся товарищей к Олегу в условиях такой ситуации. В сторону гораздо большего уважения. Надо полагать, что изменится.
И, например, Стива уговорит Инку выйти замуж за Олега. Ну, то есть папа его. Узнает папа, что Стива — участник группового изнасилования несовершеннолетней, а Олег — единственный свидетель. И папа все сделает, что Олег пожелает! А Кирюшина мама даст Олегу денег, так чтобы хватило на свадьбу и первое время. А также купит кооперативную квартиру. Хотя нет, квартиру молодоженам устроит Стивин папа, и работу для начала хотя бы в райкоме комсомола. Так что с Кирюшиной мамы только деньги.
А вот не чушь ли все это собачья? Надо полагать, что чушь. Но помечтать-то хоть можно? И то любо, что и он потом тоже Дарьку-то поимеет. Ее же надо будет утешить, проводить до дома. И он ей все объяснит, что теперь-то уже можно дать, тем более ему, спасителю. И не раз. И будет у него постоянная баба.
Да еще какая!
Какая?
А вот такая. Бессловесная. Безотказная. На которой жениться не надо. Ведь жениться-то нужно с умом, с разбором. Нужно! А чисто поебаться пока? Да и не только пока, а можно и потом. Можно всю жизнь. Потому что всю жизнь Дарька будет жить в этом саду, деваться ей некуда. И можно всю жизнь к ней приезжать. И даже когда женишься.
И даже непременно. Ибо кого Олег возьмет в жены? Разумеется, дочь высокопоставленного начальника. Конечно, и она может быть изрядной неряхой, но уж не до такой степени, о какой грезит Олег. К тому же едва ли будущая жена станет ревновать его к этакой-то дуре! Потому что это даже невообразимо. Для всех, кроме Олега.
Дарьку ведь красавицей совсем не назвать. Не говоря уж о том, что она очевидно придурошная. Одевается как чучело огородное. Не причесывается. Не умывается. Баба-яга какая-то просто. Но только совершенно молоденькая. А Олегу то и любо. Он бы и давно ею занялся, да есть у нее один недостаток.
Всем хороша Дарька, кроме одного. Ее места. Девственного. Это никак Олега не устраивало. А так-то она всем хороша. То есть, как писал Аркадий Гайдар, и все хорошо, да что-то нехорошо. Девица непорочная. Девица непорочная, чистая. То есть снаружи-то она грязная, черная, вонючая, а душа-то у нее чистая, белая! То есть не в смысле, что душа, чужая душа — потемки, а в смысле морали. Точнее, аморальности. Нет в ней ни малейшей аморальности, а это уже не прикольно. Половая распущенность в обязательном порядке входила в сексуальный комплекс грязной женщины.
Вот Пулемет. Ее смело можно назвать грязной шлюхой, и была она нередким объектом Олеговых эротических грез. Но сравнимте ее с Дарькой — и поймемте, что Пулемет по сравнению с Дарькой — так себе, как говорится, ваще ни о чем. Пулемет — дитя большого города, она и в школе худо-бедно училась, и с основами цивилизации знакома не понаслышке. Дарька же — это совсем другое дело. Это по-настоящему дикая девка. И не как Пулемет, которая как будто слегка придурковатая, а настоящая круглая ненормальная дура. Дикое дитя дикой природы. Дарька чудесным образом соединяла в себе черты почти всех достоевских пленительнейших образов. Она хромала. Она смердела. Она хотя и не отрезала мальчикам пальчиков, но однажды Олег сам видел, как она взяла маленького цыпленка, и — о, ужас! — откусила ему голову, и с наслаждением съела желтое трепыхавшееся тельце. Вот только на Соню Мармеладову она никак не тянула, ибо проституткой не была, а была, скорее всего, девственницей. Ибо потому что а как же иначе?
Но после того, как ее изнасилуют двое, девственницей она уже не будет, а при желании — а желание было — можно будет представить ее самой низкопробной блядью. И уж тогда существа более омерзительного, а значит, и более пленительного и вообразить невозможно. И конечно, прикольно было бы узреть падение этих снобов с их заоблачных вершин до грязной, неграмотной и слабоумной девки. Точнее, бляди.
Хотя насчет ее слабоумия вопрос остается чрезвычайно открытым, а насчет неграмотности Олег трагически просчитался.
Вот так и началось все однажды. То есть позавчера. А вчера Олег, с трудом переставляя непослушные ноги, думал, что неохота ему устраивать все эти фокусы, а просто хочет он Дарьку, и без всякого психоложества. Что глубоко наплевать ему на то, как горестно и низко падут его высокомерные товарищи, или же, наоборот, как не падут.
А проснулся поздно. Не сразу понял, где находится, потому что видел вокруг себя баню с пауками на стенах, так что первое, что пришло ему в голову, — он на том свете, в окончательной вечности. Но баня была настолько знакомой, что показалось ему, будто это их собственная баня в саду, как впоследствии оно и оказалось. Попытка встать удалась с трудом. Ольгович помотал головой — голова моталась с некоторым запозданием. Болел распухший нос. Ноги слушались, но гнулись медленнооо… Голова хотя и моталась, но не соооображала… Ооооооооооооооооо…
У Ольговича никогда не бывало прежде похмелья. Вчера он выпил много. Может, это и есть похмелье? Но все говорят, что с похмелья бывает тряска рук, дурнота и тошнота, потливость и гадливость: ничего подобного не ощущалось. Он чувствовал себя не плохо, но как-то странно. Вероятно, он до сих пор еще пьян.
Открыл дверь, пошатываясь, пошел. Куда пошел, зачем пошел? Точно пьяный. Постепенно стало начинаться припоминание. Приехали со Стивой и Кирюшей. Осенним вечером, уже в темноте. А сейчас? Сейчас вообще незнамо что. Ольгович посмотрел на часы. Они, слава богу, тикали. Ольгович с трудом сфокусировал глаза на показаниях прибора и установил, что время уже позднее, а число восьмое. Значит, сегодняшний день — второй по приезде в сад. А казалось, что не второй. Вроде как и зима настала, пришла пора печи топить. И он вспомнил, что действительно топил вчера печь. Пьяный. А друзья были еще пьянее. И тут что-то крылось… Но что именно?
То есть как — что?! То самое! Дарька, вот что.
Ольгович заторопился в дом. Постепенно добрался. Угли в печи догорали, жара стояла страшная, как в Африке, бардак еще страшнее, товарищи отсутствовали. Очень хотелось полежать и подождать, и он даже, несмотря на чувство долга их разыскать, так бы и сделал, но лечь было буквально некуда, все было завалено каким-то фантастическим хламом, а наводить порядок не хотелось уж вовсе. Ольгович вышел из домика и поплелся искать дебоширов. И вот, когда поплелся, вспомнил, что к Дарьке-то он вчера поплелся с таким же трудом, а вот по поводу того, как доплелся, — полный провал в памяти.
А как входил в баню — вдруг вспомнил. А зачем же было ему входить в баню? В самом деле, зачем бы, кажется, входить в баню, если собрался к Дарьке? Если уж идти в баню, так логичнее после Дарьки, а не до. А? На! А то, что до Дарьки он не дошел, а сумел дотащиться лишь до бани, зашел туда отдохнуть и отрубился там, как распоследний барсук, и все на свете проспал.
Вот к таким печальным умозаключениям вынужден был приходить Олег. А раз уж он так лопухнулся, чего уж тем более можно ожидать от этих придурков? Вот и приходилось теперь шататься под тяжестью по сие время не покидающего его опьянения и козла.
Козла этого Олег узнал. Принадлежал он Ивану, но почему он, убитый, тащится ими, и что скажет Иван, а что папешник, и почему они до сих пор здесь, и где Дарька, и что творится лично с ним, а что вообще со всем окружающим миром — все эти вопросы оставались открытыми. Он пытался расспрашивать, но говорил так плохо, что Стива, сам пьяный не по годам, только и сказал: «Э-э, да ты, ваше величество, нарезался!»
Пришли совсем поздно. Затащили добычу в жилище, подбросили дров в очаг и сразу сели пьянствовать. Хотели нажарить козлятины и нажраться до отвала, но надо было сдирать шкуру. Оставили это кровавое дело на потом, тем более что искушенный в охоте Стива сказал, что совсем свежее мясо очень жесткое, туша должна некоторое время полежать.
Олег прислонился спиной к стене и сполз на пол. Ему поднесли еще выпить. Он проглотил жидкость и, шатаясь, вскарабкался на заваленную хламом кровать, где, несмотря на грохот музыки и твердые предметы под боком, сейчас же уснул.
Очнулся Олег с ужасной головной болью, совершенно обессиленный. Он с трудом приподнял голову и снова уронил, успев заметить, что товарищи, по-богатырски скрюченные, раскинулись на полу в луже блевотины. Его тоже затошнило и вырвало тут же на кровать. В ушах звенело. Он сполз с кровати, но встать на ноги не смог. Дополз на четвереньках до печи, из полуоткрытой дверцы которой падали красноватые отсветы на пол. Он вздрогнул и посмотрел вверх. Вьюшка была закрыта. Олег понял, что рвало их не от перепоя. С удесятеренной силой ползком рванулся к двери и изо всех сил ударился лбом в доску. Дверь не подалась, а снаружи лязгнуло железо. Значит, запор захлопнулся снаружи.
Олег стал лихорадочно думать, что же будет дальше. И понял что. Ужасно не хотелось.
